Учебник Литература 8 класс Бунеев Бунеева часть 1

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 8 класс • Часть 1 Москва БЛЛЛЗС 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» шк? Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» — лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/687), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000352) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 167) Бунеев, Р.Н. Б91 Литература. 8 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 2 ч. Ч. 1 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева. - Изд. 3-е, испр. - М. : Баласс, 2015. - 288 с. : ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-482-1 Учебник «Литература» для 8 класса («Дом без стен») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущено методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав ISBN 978-5-85939-482-1 © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 2001, 2005, 2008 © ООО «Баласс», 2001, 2005, 2008 Условные обозначения: произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); вопросы и задания на повторение, обобщение, сопоставление; работа со словариком литературоведческих терминов; творческие работы; дополнительное чтение. Ш (П) (С) (ТР) Как работать с учебником Учебник 8-го класса - следующая часть непрерывного курса литературы в Образовательной системе «Школа 2100». Цель нашей Образовательной системы — помочь каждому научиться решать разные возникающие в его жизни задачи, проблемы, строить взаимоотношения с окружающими. а для этого нужно понимать их и самого себя, иметь собственную позицию и давать нравственную оценку себе, людям, событиям, поступкам. И вот здесь приходит на помощь предмет «Литература». В учебнике есть произведения для текстуального изучения (они помечены значком ^3). Это означает, что данное произведение определено государственным образовательным стандартом как обязательное для изучения, оно должно быть прочитано полностью и проанализировано. Таким образом, все произведения для текстуального изучения составляют базовый уровень литературного образования 8-го класса. Другие произведения, включённые в программу, предназначены для обзорного изучения (программный минимум). С программным минимумом можно работать по-разному. Это означает, что восьмиклассник может ограничиться только теми фрагментами текста, которые включены в учебник, а те произведения, которые ему понравятся, прочесть целиком по желанию (возможный максимум). На уроках можно обсудить прочитанное, не углубляясь в анализ. Здесь у учителя и класса есть выбор, с какой степенью глубины знакомиться с тем или иным текстом. В любом случае, на каком бы уровне ни изучался текст, он должен быть предварительно прочитан. Кроме того, в максимум входят и тексты, не включённые в программу. В учебнике они отмечены значком и читаются учениками по желанию, как правило, дома. Вопросы и задания к этим текстам позволяют ученику самостоятельно освоить текст, а учителю, если в этом возникнет необходимость, они помогут организовать обсуждение на уроке. Если вы прочтёте весь учебник от начала до конца, то, конечно, обратите внимание, что это не хрестоматия в привычном понимании, а цельное самостоятельное произведение, которое включает тексты разных авторов, объединённые главной темой: человек как предмет изображения в литературе. Их композиционное единство создают диалоги Оптимиста и Пессимиста. Внутри 3 каждого раздела - особое сцепление текстов, которые не просто объединены общей темой, но позволяют посмотреть на человека с разных точек зрения. Стихотворения в каждом разделе — это не только предмет изучения, но и «эмоциональные заставки» к разделу, либо они составляют единый смысловой и эмоциональный блок с прозаическим текстом. В этом учебнике, как и в предыдущих наших учебниках, внутри одного раздела соседствуют произведения, созданные в разное время. Это попытка показать различие в изображении человека в литературе разных стран, эпох. В связи с этим учебник позволяет осуществить предварительное знакомство с основными литературными направлениями. Сквозные персонажи учебника и их диалоги вместе с системой вопросов, которые предложены авторами, помогут ребятам вместе с учителем сформулировать учебную проблему урока и искать пути её решения (всем вместе, индивидуально или в группах). При этом важно помнить, что литература — предмет субъективный и существуют различные, порой взаимоисключающие точки зрения на одно и то же произведение или героя, и каждый может иметь свою собственную точку зрения. Программа предполагает знакомство с биографиями писателей, чьи произведения изучаются текстуально. Биографические сведения об этих писателях помещены в конце учебника. Работая с учебником, читая и анализируя литературные произведения, ребята будут и дальше знакомиться с наукой о литературе - литературоведением. Здесь им поможет «Краткий словарик литературоведческих терминов», помещённый в конце первой книги, и «Тетрадь по литературе к учебнику «Дом без стен». Возможно, в этом учебном году, как и в прошлом, изучая литературу, восьмиклассники не ограничатся содержанием учебника. Свои интересы, потребности в общении и творчестве они смогут реализовать в проектной деятельности, самостоятельно придумывая и осуществляя проекты. Удачи всем, творчества и новых читательских открытий. Надеемся, что в процессе подготовки к урокам литературы, работая с текстами, восьмиклассники будут использовать приёмы технологии продуктивного чтения: читая текст и ведя диалог с автором, вычитывать информацию, данную в явном и неявном виде (подтекст), осознавать авторский замысел. Важно помнить, что свою читательскую интерпретацию (понимание и оценку прочитанного) необходимо соотносить с объективным авторским смыслом. Авторы учебника 4 ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ УЧЕБНИКА Ты начинаешь учиться в 8-м классе, и раз ты читаешь это вступление, значит, этот год мы проведём вместе. Обещаем, что скучно тебе не будет, потому что читать и говорить нам предстоит о самом интересном на свете: о центральном персонаже всех литературных произведений. Если бы не он, литература не волновала бы воображение читателей на протяжении веков. Этот персонаж - Человек. Каждый из нас уверенно выделяет человека из остального мира. Его отличие от всех других живых существ кажется нам совершенно очевидным. Но так ли всё просто или на самом деле существует загадка человека? Немецкий мыслитель И. Кант в своё время пришёл к выводу, что в философии существует всего три вопроса, на которые она призвана ответить: что я могу знать? На что я могу надеяться? Что я должен делать? И объединены они одним общим вопросом: что такое человек? Загадка человека действительно существует. Прочитайте книгу французского писателя Веркора «Люди или животные?». В ней рассказывается об экспедиции европейцев в Анды, которая в недоступном месте обнаруживает некое дикое племя или стадо то ли людей, то ли животных. Волею судеб оказывается, что один из них убит. Возникает вопрос: кого убили? Если человека, то должна иметь место уголовная ответственность за убийство. Если животное, то такой ответственности нет. Но как определить, относятся представители данного племени к людям или к животным? На первый взгляд кажется, что сделать это нетрудно: надо лишь обозначить критерии, отличающие человека от животного. Герои предлагают разные критерии: нравственность, религиозность, речь, сознание и др. Однако каждый раз оказывается, что ни один из этих признаков критерием служить не может. Наряду с нравственными людьми существуют и безнравственные, не перестающие от этого быть людьми. То же можно сказать и о религии. Есть люди, верящие и не верящие в Бога. 5 Речь также вряд ли может служить чётким критерием. Даже критерий сознания не безупречен: животные проявляют порой много ловкости и смекалки, отнюдь не сводимых к безусловным и даже условным рефлексам. Оказывается то, что представляется интуитивно ясным, в подобных случаях не срабатывает. Сконструированный писателем сюжет, позволивший поднять сложные морально-философские вопросы, перекликается с написанными за три с половиной столетия до наших дней «Метафизическими рассуждениями» Р. Декарта. Декарт задаётся вопросом: как могу я быть уверенным, что фигуры в шляпах и плащах, которые я вижу из окна, на самом деле не автоматы, приводимые в движение с помощью пружин и передаточных механизмов, а действительно люди? Подобно героям Веркора, Декарт тоже не находит критериев, позволяющих с уверенностью выделить человека из окружающего мира. Проблема человека содержит в себе много тайн и загадок и для самого человека. «Человек, - писал Ф.М. Достоевский, - есть тайна, я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Человек есть тайна прежде всего в том смысле, что к нему не могут быть применены какие-либо рациональные формулы, да и сам человек, по мнению философа М.М. Бахтина, «не может быть понятием». Есть ещё один смысл слова «тайна» применительно к человеку. Он связан с понятием индивидуальности, неповторимости каждого жившего или живущего. При этом нельзя не заметить постоянную смену образов человека в истории человеческой мысли, и это объясняется уникальностью человека как предмета познания. Время идёт чрезвычайно быстро. Дни, недели, месяцы, годы, века^ Поколения сменяют друг друга. Каждое следующее поколение знает и умеет намного больше предыдущего, но есть определённый опыт, который передаётся от поколения к поколению через литературные произведения. Опыт этот накапливается столетиями, и потеря его была бы драмой для человечества. Ты представляешь: меняется одежда людей, стиль их жизни, а мыслит, чувствует, действует человек так же, как его отец, дед, прадед^ Человечество шагает по векам. Что же успело оно за это время узнать о себе? И много и мало. Всё зависит только от тебя. Чем больше знаний о Человеке ты сможешь почерпнуть из книг, тем легче тебе будет разобраться в других людях и в себе. Это твоё знание не будет иметь государственных или национальных границ, потому что хоть мы - люди - и разные, но в чём-то похожи друг на друга. Если ты научишься понимать Человека, то поймёшь и мир, в котором живёшь. Много лет назад Шекспир написал свою знаменитую фразу о том, что весь мир - это театр, а люди в нём - актёры. Только, в отличие от театрального действия, в жизни всё происходит по-настоящему: жизнь, смерть, любовь, взлёты, падения, страдание^ В этой книге ты будешь смотреть «спектакль» о Человеке, каждые действие и картина которого бесконечны, как бесконечны и разнообразны сама жизнь и Человек. Смотри, а точнее, читай и думай: что же успела узнать литература о Человеке за века? Итак, добро пожаловать в «Дом без стен». 6 Г орода должны быть непохожи, как люди. Люди непохожи, как города. Свобода и братство. Равенства не будет. Никто. Никому. Не равен. Никогда. А.М. Володин Дом без стен спектакль для взрослых в трёх действиях с прологом и эпилогом. Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А: О п т и м и с т, он же К о м и к, он же Р ы ж и й К л о у н, он же А р л е к и н. П е с с и м и с т, он же Т р а г и к, он же Б е л ы й К л о у н, он же П ь е р о. К л о у н е с с а, она же К о л о м б и н а. Люди XVII, XVIII, XIX, XX, XXI веков, мужчины и женщины: молодые, зрелые, старые, умные, глупые, злые, великодушные, смешные, жалкие, страшные, эгоисты, альтруисты, сильные, слабые^ Действие происходит на планете Земля на протяжении нескольких веков вплоть до сегодняшнего дня. 1 А.М. Володин - российский писатель второй половины ХХ века, драматург, автор пьес «Осенний марафон», «Пять вечеров» и др. ПРОЛОГ Человек перед зеркалом Человек в зеркале ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ К ПРОЛОГУ Прежде чем вы приступите к чтению Пролога, мы хотели бы поговорить с вами о том, что отличает художественную литературу от других видов искусства и о том, как соотносятся между собой в художественном произведении реальность и вымысел. Художественная литература относится к тем видам искусства, которые принято называть изобразительными. При этом литература принципиально отличается от других искусств, которым присуща изобразительность. Живописцы и скульпторы, актёры и режиссёры создают образы, обладающие наглядностью. Линии и краски в живописи, бронзовые, деревянные, мраморные фигуры скульптурных произведений, движения артистов в театральных спектаклях и кинофильмах непосредственно воздействуют на наши зрительные ощущения. Не то в художественной литературе. Слова лишь ассоциативно связаны с тем, что они обозначают. Читая или слушая литературное произведение, мы не видим изображаемого, но мысленно воссоздаём предметы и факты, о которых идёт речь. «Все другие искусства, — писал Н.Г. Чернышевский, — подобно живой действительности, действуют прямо на чувства, поэзия действует на фантазию». Результатом освоения действительности в художественной литературе является система словесных художественных образов. Художественный образ - это форма отражения действительности искусством, конкретная и одновременно обобщённая картина человеческой жизни, созданная при помощи творческой фантазии писателя-художника. Из всех художественных образов, которые присутствуют в тексте, важнейшими являются образы героев (персонажей). Понятие «образ» чаще всего и употребляется в смысле образа-характера. Одна из важнейших особенностей художественного образа — сопоставление того, что есть, с тем, что должно быть, т.е. действительности и идеала. Отражая самые различные области жизни, писатель описывает их не непосредственно, как это делает, например, учёный, а показывает людей, связанных с данной областью жизни. Он как бы ставит между интересующей его областью жизни и читателем своеобразного посредника - изображаемого им человека (или людей), по поступкам и переживаниям которого читатель и судит о жизни. Другими словами, писатель отражает в своём творчестве всю сложность жизненных отношений, но показывает их в определённом преломлении так, как они проявляются в конкретной человеческой жизни. Предмет его познания - действительность, предмет изображения - человек в его сложных и многогранных отношениях к действительности, человек как личность. Литературе свойственно систематизировать человеческие типы. Нередко писатель фиксирует в герое черты, свойственные и другим людям, характерные для определённого времени. Читатель в этом случае легко причисляет героя к определённому классу социальных явлений, к определённому типу литературного героя. 9 Существующая в литературоведении классификация позволяет учитывать многообразие имеющихся литературных типов. В то же время она помогает проследить развитие той или иной группы исторически. С течением времени, когда изменяются социальные контуры типа, существенные расхождения с «эталоном» дают начало новым наблюдениям и выводам. Но, кто бы ни был предметом изображения писателя, в любом случае в результате этого изображения действительности рождается иной, художественный мир. Художественный мир выразителен, почти осязаем, представим и даже видим. В его создании принимали участие и память художника, и его воображение, и наблюдение над предметами действительности. С одной стороны, он реален, поскольку отражает действительность, жизненные впечатления писателя. Однако одновременно художественный мир и нереален, поскольку читатель ничего в нём изменить не может. Теперь, когда у вас есть общее представление об отличительных особенностях художественной литературы по сравнению с другими видами искусства, о художественном образе и его специфике, вы можете приступить к знакомству с Прологом. По ходу чтения вы более подробно познакомитесь с понятиями: - «типический характер»; - «маленький человек» в литературе; - конфликт как результат столкновения идеала и действительности; - средства выражения авторской позиции. В этом вам помогут: - Краткий словарик литературоведческих терминов; - Тетрадь по литературе для 8-го класса; - вопросы и задания в учебнике. 10 На фоне закрытого занавеса на авансцене стоят два больших зеркала. Появляется П е с с и м и с т. На нём чёрно-серая одежда, лицо бледное и печальное. Останавливается между зеркалами. П е с с и м и с т. Достопочтенная публика, начинаем наш печальный спектакль о Человеке. Вся его жизнь — это рождение, муки в поисках смысла бытия и смерть. А далее — забвение или проклятия потомков... На сцену выбегает запыхавшийся О п т и м и с т. На нём яркая одежда, на лице радостная улыбка. О п т и м и с т. Ой, извините, я опоздал: засмотрелся на игру солнечного света на осенних листьях. (К Пессимисту.) Ты уже начал? Хорошо! Я продолжу. (К публике.) Итак, он, наверное, уже сказал, что мы все рождены для счастья. Мы живём среди людей, которые интересны нам, а мы им. Каждый из нас индивидуальность. У каждого, конечно, есть недостатки, но они ничто по сравнению с достоинствами. П е с с и м и с т. Что ты говоришь? Мы мелкие душонки с ничтожными целями. О п т и м и с т. Ты ошибаешься! Жизнь человеческая не может быть мелкой. И похвально, если у человека есть цель, она возвышает душу! П е с с и м и с т. Мы ненавидим друг друга. Задыхаемся от зависти. Главное удовольствие в жизни — несчастье другого. О п т и м и с т. Ну что ты, это не так! Надо просто уметь в каждом увидеть что-то хорошее, увидеть индивидуальность. П е с с и м и с т. Ну нет (смотрится в зеркало). Мы смотрим в зеркало на своё отражение и видим человека, который нам не нравится. Уговариваем себя, что виновато кривое зеркало. Примериваем на себя чужие образы, не пытаясь понять, какие мы на самом деле. О п т и м и с т. А я просто улыбаюсь своему отражению, и оно отвечает мне улыбкой. А ещё с помощью зеркала можно пускать солнечные зайчики. О п т и м и с т разворачивает зеркало, и по зрительному залу бегут солнечные зайчики. П е с с и м и с т делает то же со вторым зеркалом, но в нём - только темнота. О п т и м и с т. Пусть зрители решают сами, прекрасен или уродлив человек, индивидуальность он или часть толпы, каким он видит себя и каким видят его другие. Это только пролог^ Занавес! Открывается занавес. За ним большой город, множество людей. Зрители, отражаясь в зеркалах, сливаются с этой толпой. 11 В.В. Маяковский (1893-1930. XX в.) НАДОЕЛО Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет. Опять, тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе. За столиком Сияние. Надежда сияет сердцу глупому. А если за неделю так изменился россиянин, что щёки сожгу огнями губ ему. 12 Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. «Назад, наз-зад, назад!» Страх орёт из сердца. Мечется по лицу, безнадёжен и скучен. Не слушаюсь. Вижу, вправо немножко, неведомое ни на суше, ни в пучинах вод, старательно работает над телячьей ножкой загадочнейшее существо. Глядишь и не знаешь: ест или не ест он. Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он. Два аршина безлицого розоватого теста: хоть бы метка была в уголочке вышита. Только колышутся спадающие на плечи мягкие складки лоснящихся щёк. Сердце в исступлении, рвёт и мечет. «Назад же! Чего ещё?» Влево смотрю. Рот разинул. Обернулся к первому, и стало иначе: для увидевшего вторую образину первый — воскресший Леонардо да Винчи. Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому? Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая. В дом уйду. Прилипну к обоям. Где роза есть нежнее и чайнее? Хочешь — тебе рябое прочту «Простое как мычание»? Для истории Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди. 1916 А. Дюрер. Апокалипсис (фрагмент) 13 А.А. Блок (1880-1921. Конец XIX - начало XX в.) НЕЗНАКОМКА По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух. Вдали, над пылью переулочной, Над скукой загородных дач, Чуть золотится крендель булочной, И раздаётся детский плач. И каждый вечер, за шлагбаумами, Заламывая котелки, Среди канав гуляют с дамами Испытанные остряки. Над озером скрипят уключины, И раздаётся женский визг, А в небе, ко всему приученный, Бессмысленно кривится диск. И каждый вечер друг единственный В моём стакане отражён И влагой терпкой и таинственной, Как я, смирён и оглушён. А рядом у соседних столиков Лакеи сонные торчат, И пьяницы с глазами кроликов «In vino veritas!»1 кричат. И каждый вечер, в час назначенный (Иль это только снится мне?), Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне. И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна. 14 1 In vino veritas - (лат.) истина в вине. И веют древними поверьями Её упругие шелка, И шляпа с траурными перьями, И в кольцах узкая рука. И странной близостью закованный, Смотрю за тёмную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль. Глухие тайны мне поручены, Мне чьё-то солнце вручено, И все души моей излучины Пронзило терпкое вино. И перья страуса склонённые В моём качаются мозгу, И очи синие бездонные Цветут на дальнем берегу. В моей душе лежит сокровище, И ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине. 1906 Вопросы для зрителей 1. Как ты понимаешь смысл эпиграфа к учебнику (с. 7)? 2. Чья позиция тебе ближе - Оптимиста или Пессимиста? Какие две жизненные позиции они выражают? Вспомни известных тебе литературных героев - оптимистов и пессимистов. 3. В чём, по-твоему, отличие Человека в толпе от человека толпы? 4. Как ты думаешь, от чего зависит взгляд человека на мир? Насколько объективен этот взгляд? 5. В чём созвучны стихотворения В. Маяковского и А. Блока? Есть ли различие в мироощущении лирического героя? У правой кулисы опять появляются О п т и м и с т и П е с с и м и с т. П е с с и м и с т. Мир населяют «маленькие» люди — вот что главное! Они рождены и умрут такими. О п т и м и с т. Нет «маленьких» людей, в каждом человеке нужно суметь увидеть красоту души. П е с с и м и с т. Опять ты_ Знаешь, кто такой пессимист? Это оптимист, которому многое известно. Хочешь увидеть вблизи «маленького» человека и его помыслы? I I 15 Н.В. Гоголь (1809-1852. XIX в.) ШИНЕЛЬ (в сокращении) 16 В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. <...> Итак, в одном департаменте служил один чиновник, чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк и цветом лица что называется геморроидальным... Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подмётки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребёнка. Матушка ещё лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семёновна Белобрюшко-ва. Родильнице предоставили на выбор любое из трёх, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребёнка во имя мученика Хоздазата. «Нет,— подумала покойница, — имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание,- проговорила старуха,- какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы ещё Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Ещё переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу,— сказала старуха,— что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошёл Акакий Акакиевич. Ребёнка окрестили, причём он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло всё это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приёмную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже «перепишите», или «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать её. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех эти докук1 он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое пре- 1 Докука (устар.) — надоедливая просьба; надоедливое, скучное дело. 17 18 клоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзённый, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утончённой, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным... Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно,— нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тёр лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого пере-писыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своём платье: вицмундир у него был не зелёный, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нём был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка,— что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его. Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всём свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щёку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесённые на дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу. Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрыпенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задаёт себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несётся в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпёнок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идёт просто к своему брату в четвёртый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний,— словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлёбывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занёсшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлёт переписывать завтра? Так 19 протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не берут их сами. Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слёзы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Всё спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замёрзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев её хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трёх местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная сер-пянка1; сукно до того истёрлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от неё отнимали даже благородное имя шинели и называли её капотом. <...> Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги её сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уже paзмещены и распределены вперёд. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слове, — словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то всё-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море. <...> Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмётся сделать; однако всё же откуда взять эти восемьдесят 20 1 Серпянка - лёгкая бумажная ткань очень редкого плетения. рублей? Ещё половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и б> ольше; но где взять другую половину?.. Но прежде читателю должно узнать, где взялась первая половина. Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял её мелким серебром. Так продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжение нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей. Итак, половина была в руках; но где же взять другую половину? Где взять другие сорок рублей? Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя по крайней мере в продолжение одного года: изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при её свечке; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток; как можно реже отдавать прачке мыть бельё, а чтобы не занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем. Надобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкать к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. <...> Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. <...> Ещё каких-нибудь два-три месяца небольшого голодания — и у Акакия Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей. <...> Петрович провозился за шинелью всего две недели, потому что много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше. <...> 21 22 Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому что начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили ещё более усилиться. <...> Акакий Акакиевич был в самом праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякий миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего удовольствия. В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в департаменте; в швейцарской он скинул шинель, осмотрел её кругом и поручил в особенный надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все вдруг узнали, что у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не существует. Все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель Акакия Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала только улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все, приступив к нему, стали говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель и что по крайней мере он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся совершенно, не знал, как ему быть, что такое отвечать и как отговориться. <...> Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник столоначальника, вероятно для того, чтобы показать, что он ничуть не гордец и знается даже с низшими себя, сказал: «Так и быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай: я же, как нарочно, сегодня именинник». Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника столоначальника и приняли с охотою предложение. <...> Помощник столоначальника жил на большую ногу: на лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже. Вошедши в переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. <...> Видно, что уж чиновники давно собрались и выпили по первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошёл в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его уже заметили, приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как водится, к столам, назначенным для виста. Всё это: шум, говор и толпа людей, — всё это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно, тем более что уж давно наступило то время, в которое он, по обыкновению, ложился спать. Он хотел проститься с хозяином, но его не пустили, говоря, что непременно надо выпить в честь обновки по бокалу шампанского. Через час подали ужин, состоявший из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского. Акакия Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых он почувствовал, что в комнате сделалось веселее, однако ж никак не мог позабыть, что уже двенадцать часов и что давно пора домой. Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею на полу, стряхнул её, снял с неё всякую пушинку, надел на плеча и опустился по лестнице на улицу. На улице всё ещё было светло. Кое-какие мелочные лавчонки, эти бессменные клубы дворовых и всяких людей, были отперты, другие же, которые были заперты, показывали, однако ж, длинную струю света во всю дверную щель, означавшую, что они не лишены ещё общества и, вероятно, дворовые служанки или слуги ещё доканчивают свои толки и разговоры, повергая своих господ в совершенное недоумение насчёт своего местопребывания. Акакий Акакиевич шёл в весёлом расположении духа, даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения. Но, однако ж, он тут же остановился и пошёл опять по-прежнему очень тихо, подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси. Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днём не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались ещё глуше и уединённее: фонари стали мелькать реже - масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне её домами, которая глядела страшною пустынею. Вдали, бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света. Весёлость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и по сторонам: точное море вокруг него. «Нет, лучше и не глядеть»,- подумал и шёл, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него затуманило в глазах и забилось в груди. «А ведь шинель-то моя!» — сказал один из них громовым голосом, схвативши его за воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже закричать «караул», как другой приставил ему к самому рту кулак величиною в чиновничью голову, примолвив: «А вот только крикни!» Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал. <...> 23 24 На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своём, который сделался ещё плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю, — итак, сумма оказалась самая бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился по крайней мере помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он пошёл не к квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но шинель всё-таки останется в полиции, если он не представит законных доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное лицо, спишась и снесясь с кем следует, может заставить успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич решился идти к значительному лицу. <...> Значительное лицо находился в своём кабинете и разговорился очень-очень весело с одним недавно приехавшим старинным знакомым и товарищем детства, с которым несколько лет не видался. В это время доложили ему, что пришёл какой-то Башмачкин. Он спросил отрывисто: «Кто такой?» Ему отвечали: «Какой-то чиновник». — «А! может подождать, теперь не время», — сказал значительный человек. <...> Наконец наговорившись, а ещё более намолчавшись вдоволь и выкуривши сигарку в весьма покойных креслах с откидными спинками, он наконец как будто вдруг вспомнил и сказал секретарю, остановившемуся у дверей с бумагами для доклада: «Да, ведь там стоит, кажется, чиновник; скажите ему, что он может войти». Увидевши смиренный вид Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир, он оборотился к нему вдруг и сказал: «Что вам угодно?» — голосом отрывистым и твёрдым, которому нарочно учился заране у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом, ещё за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского чина. Акакий Акакиевич уже заблаговременно почувствовал надлежащую робость, несколько смутился и, как мог, сколько могла позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением даже чаще, чем в другое время, частиц «того», что была-де шинель совершенно новая, и теперь ограблен бесчеловечным образом, и что он обращается к нему, чтоб он ходатайством своим как-нибудь того, списался бы с господином обер-полицмейстером или другим кем и отыскал шинель. Генералу, неизвестно почему, показалось такое обхождение фамильярным. — Что вы, милостивый государь, — продолжал он отрывисто, — не знаете порядка? куда вы зашли? не знаете, как водятся дела? Об этом вы бы должны были прежде подать просьбу в канцеля- рию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь доставил бы её уже мне... — Но, ваше превосходительство,— сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нём была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом, — я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того... ненадёжный народ... — Что, что, что? — сказал значительное лицо.— Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших! Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет. — Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю. Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлёпнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошёл даже ожидание, и совершенно упоённый мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределённом состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх. Как сошёл с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. <...> На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. <...> Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть1 белой казённой бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот. Кому всё это досталось, бог знает: об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию повесть. Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть её в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки 1 Десть - единица счёта писчей бумаги (24 листа). 25 26 и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого всё же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира... Несколько дней после его смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши отчёт, что не может больше прийти, и на запрос «почему?» выразился словами: «Да так, уж он умер, четвёртого дня похоронили». Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее. Но кто бы мог вообразить, что здесь ещё не всё об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы — словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нём тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем. <...> Но мы, однако же, совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. <...> Итак, значительное лицо сошёл с лестницы, сел в сани и сказал кучеру: «К Каролине Ивановне»,- а сам, закутавшись весьма роскошно в тёплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чём не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их. <...> Изредка мешал ему, однако же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хло-буча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нём Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошёл все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнёс такие речи: «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да ещё и распёк, - отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть не умер. <...> Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: «Пошёл во весь дух домой!» <...> Но ещё более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере уже не было нигде слышно таких случаев, чтобы сдёргивали с кого шинели. <...> И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен, так что один раз обыкновенный взрослый поросёнок, кинувшись из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за такую издёвку по грошу на табак, - итак, будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так шёл за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» — и показало такой кулак, какого и у живых не найдёшь. Будочник сказал: «Ничего», — да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте. 1842 llS'Svonununa. Департамент уделов в Петербурге, где служил Н.В. Гоголь в 1830—1831 гг. 27 (П)(С) Вопросы для зрителей 1. В каких произведениях русской литературы ты встречался с образом «маленького человека»? 2. Можно ли назвать Башмачкина ничтожным человеком, а его жизнь - бессмысленной? 3. Образ Башмачкина у Гоголя - это боль за «маленького» человека или пародия на человеческую жизнь? 4. Перечитай начало повести. С какой целью вводится подробное описание жизни Башмачкина? (П) 5. Почему погиб Акакий Акакиевич? А чиновник Иван Дмитрич Червяков из рассказа А.П. Чехова «Смерть чиновника»? (С) 6. Почему так трагично заканчивается жизнь гоголевского героя? Какой конфликт лежит в основе его трагедии? 7. В чём смысл мистического финала повести? всей повести? 8. Найди в повести элементы юмора, иронии, сатиры. (С) 9. Что позволяет назвать образ Башмачкина типическим характером? 10. В чём смысл названия повести Н.В. Гоголя «Шинель»? (1860-1904. XIX - начало XX в.) ДУШЕЧКА 28 Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке задумавшись. Было жарко, назойливо приставали мухи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер. С востока надвигались тёмные дождевые тучи, и оттуда изредка потягивало влагой. Среди двора стоял Кукин, антрепренёр и содержатель увеселительного сада «Тиволи», квартировавший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо. — Опять! — говорил он с отчаянием. — Опять будет дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди - точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье! Каждый день страшные убытки! Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь к Оленьке: — Вот вам, Ольга Семёновна, наша жизнь. Хоть плачь! Работаешь, стараешься, мучишься, ночей не спишь, всё думаешь, как бы лучше, — и что же? С одной стороны, публика, невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но разве ей это нужно? Разве она в этом понимает что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость! С другой стороны, взгляните на погоду. Почти каждый вечер дождь. Как зарядило с десятого мая, так потом весь май и июнь, просто ужас! Публика не ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу? На другой день под вечер опять надвигались тучи, и Кукин говорил с истерическим хохотом: — Ну что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальёт, хоть меня самого! Чтоб мне не было счастья ни на этом, ни на том свете! Пускай артисты подают на меня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь! Хоть на эшафот! Ха-ха-ха! И на третий день то же... Оленька слушала Кукина молча, серьёзно, и, случалось, слёзы выступали у неё на глазах. В конце концов несчастья Кукина тронули её, она его полюбила. Он был мал ростом, тощ, с жёлтым лицом, с зачёсанными височками, говорил жидким тенорком, и когда говорил, то кривил рот; и на лице у него всегда было написано отчаяние, но всё же он возбудил в ней настоящее, глубокое чувство. Она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел больной, в тёмной комнате, в кресле, и тяжело дышал; любила свою тётю, которая иногда, раз в два года, приезжала из Брянска; а ещё раньше, когда училась в прогимназии, любила своего учителя французского языка. Это была тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взглядом, очень здоровая. Глядя на её полные розовые щёки, на мягкую белую шею с тёмной родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая бывала на её лице, когда она слушала что-нибудь приятное, мужчины думали: «Да, ничего себе...» — и тоже улыбались, а гостьи-дамы не могли удержаться, чтобы вдруг среди разговора не схватить её за руку и не проговорить в порыве удовольствия: — Душечка! Дом, в котором она жила со дня рождения и который в завещании был записан на её имя, находился на окраине города, в Цыганской слободке, недалеко от сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берёт приступом своего главного врага - равнодушную публику; сердце у неё сладко замирало, спать совсем не хотелось, и когда под утро он возвращался домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласково улыбалась... Он сделал предложение, и они повенчались. И когда он увидел как следует её шею и полные здоровые плечи, то всплеснул руками и проговорил: 29 30 — Душечка! Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом ночью шёл дождь, то с его лица не сходило выражение отчаяния. После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в кассе, смотрела за порядками в саду, записывала расходы, выдавала жалованье, и её розовые щёки, милая, наивная, похожая на сияние улыбка мелькали то в окошечке кассы, то за кулисами, то в буфете. И она уже говорила своим знакомым, что самое замечательное, самое важное и нужное на свете — это театр и что получить истинное наслаждение и стать образованным и гуманным можно только в театре. — Но разве публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен балаган! Вчера у нас шёл «Фауст наизнанку» и почти все ложи были пустые, а если бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость, то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ванечкой ставим «Орфея в аду», приходите. И что говорил о театре и об актёрах Кукин, то повторяла и она. Публику она так же, как и он, презирала за равнодушие к искусству и за невежество, на репетициях вмешивалась, поправляла актёров, смотрела за поведением музыкантов, и когда в местной газете неодобрительно отзывались о театре, то она плакала и потом ходила в редакцию объясняться. Актёры любили её и называли «мы с Ванечкой» и «душечкой»; она жалела их и давала им понемножку взаймы, и если, случалось, её обманывали, то она только потихоньку плакала, но мужу не жаловалась. И зимой жили хорошо. Сняли городской театр на всю зиму и сдавали его на короткие сроки то малороссийской труппе, то фокуснику, то местным любителям. Оленька полнела и вся сияла от удовольствия, а Кукин худел и желтел и жаловался на страшные убытки, хотя всю зиму дела шли недурно. По ночам он кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом, натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали. — Какой ты у меня славненький! — говорила она совершенно искренне, приглаживая ему волосы. — Какой ты у меня хорошенький! В Великом посту он уехал в Москву набирать труппу, а она без него не могла спать, всё сидела у окна и смотрела на звёзды. И в это время она сравнивала себя с курами, которые тоже всю ночь не спят и испытывают беспокойство, когда в курятнике нет петуха. Кукин задержался в Москве и писал, что вернётся к Святой, и в письмах уже делал распоряжения насчёт «Тиволи». Но под Страстной понедельник, поздно вечером, вдруг раздался зловещий стук в ворота; кто-то бил в калитку, как в бочку: бум! бум! бум! Сонная кухарка, шлёпая босыми ногами по лужам, побежала отворять. — Отворите, сделайте милость! — говорил кто-то за воротами глухим басом. — Вам телеграмма! Оленька и раньше получала телеграммы от мужа, но теперь почему-то так и обомлела. Дрожащими руками она распечатала телеграмму и прочла следующее: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждём распоряжений хохороны вторник». Так и было напечатано в телеграмме «хохороны» и какое-то ещё непонятное слово «сючала»; подпись была режиссёра опереточной труппы. - Голубчик мой! — зарыдала Оленька. — Ванечка мой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила? На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную, несчастную?.. Кукина похоронили во вторник, в Москве, на Ваганькове; Оленька вернулась домой в среду, и как только вошла к себе, то повалилась на постель и зарыдала так громко, что слышно было на улице и в соседних дворах. - Душечка! - говорили соседки, крестясь. - Душечка Ольга Семёновна, матушка, как убивается! Три месяца спустя как-то Оленька возвращалась от обедни, печальная, в глубоком трауре. Случилось, что с нею шёл рядом, тоже возвращавшийся из церкви, один из её соседей, Василий Андреич Пустовалов, управляющий лесным складом купца Ба-бакаева. Он был в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца. - Всякая вещь имеет свой порядок, Ольга Семёновна, - говорил он степенно, с сочувствием в голосе, - и если кто из наших ближних умирает, то, значит, так Богу угодно, и в этом случае мы должны себя помнить и переносить с покорностью. Доведя Оленьку до калитки, он простился и пошёл далее. После этого весь день слышался ей его степенный голос, и едва она закрывала глаза, как мерещилась его тёмная борода. Он ей очень понравился. И, по-видимому, она тоже произвела на него впечатление, потому что немного погодя к ней пришла пить кофе одна пожилая дама, мало ей знакомая, которая как только села за стол, то немедля заговорила о Пустовалове, о том, что он хороший, солидный человек и что за него с удовольствием пойдёт всякая невеста. Через три дня пришёл с визитом и сам Пустовалов; он сидел недолго, минут десять, и говорил мало, но Оленька его полюбила, так полюбила, что всю ночь не спала и горела, как в лихорадке, а утром послала за пожилой дамой. Скоро её просватали, потом была свадьба. Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хорошо. Обыкновенно он сидел в лесном складе до обеда, потом уходил по делам, и его сменяла Оленька, которая сидела в конторе до вечера и писала там счета и отпускала товар. - Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать процентов, - говорила она покупателям и знакомым. - Помилуйте, прежде мы торговали местным лесом, теперь же Васечка должен каждый год ездить за лесом в Могилёвскую губернию. А какой тариф! - говорила она, в ужасе закрывая обе щеки руками. - Какой тариф! Ей казалось, что она торгует лесом уже давно-давно, что в жизни самое важное и нужное это лес, и что-то родное, трога- 31 32 тельное слышалось ей в словах: балка, кругляк, тёс, шелёвка, безымянка, решетник, лафет, горбыль^ По ночам, когда она спала, ей снились целые горы досок и тёса, длинные, бесконечные вереницы подвод, везущих лес куда-то далеко за город; снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных пятивершковых брёвен стоймя шёл войной на лесной склад, как брёвна, балки и горбыли стукались, издавая гулкий звук сухого дерева, всё падало и опять вставало, громоздясь друг на друга; Оленька вскрикивала во сне, и Пустовалов говорил ей нежно: — Оленька, что с тобой, милая? Перекрестись! Какие мысли были у мужа, такие и у неё. Если он думал, что в комнате жарко или что дела теперь стали тихие, то так думала и она. Муж её не любил никаких развлечений и в праздники сидел дома, и она тоже. — И всё вы дома или в конторе, — говорили знакомые. — Вы бы сходили в театр, душечка, или в цирк. — Нам с Васечкой некогда по театрам ходить, — отвечала она степенно. — Мы люди труда, нам не до пустяков. В театрах этих что хорошего? По субботам Пустовалов и она ходили ко всенощной, в праздники к ранней обедне и, возвращаясь из церкви, шли рядышком, с умилёнными лицами, от обоих хорошо пахло, и её шёлковое платье приятно шумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с разными вареньями, потом кушали пирог. Каждый день в полдень во дворе и за воротами на улице вкусно пахло борщом и жареной бараниной или уткой, а в постные дни — рыбой, и мимо ворот нельзя было пройти без того, чтобы не захотелось есть. В конторе всегда кипел самовар, и покупателей угощали чаем с бубликами. Раз в неделю супруги ходили в баню и возвращались оттуда рядышком, оба красные. — Ничего, живём хорошо, — говорила Оленька знакомым, — слава Богу. Дай Бог всякому жить, как мы с Васечкой. Когда Пустовалов уезжал в Могилёвскую губернию за лесом, она сильно скучала и по ночам не спала, плакала. Иногда по вечерам приходил к ней полковой ветеринарный врач Смирнин, молодой человек, квартировавший у неё во флигеле. Он рассказывал ей что-нибудь или играл с нею в карты, и это её развлекало. Особенно интересны были рассказы из его собственной семейной жизни; он был женат и имел сына, но с женой разошёлся, так как она ему изменила, и теперь он её ненавидел и высылал ей ежемесячно по сорока рублей на содержание сына. И, слушая об этом, Оленька вздыхала и покачивала головой, и ей было жаль его. — Ну, спаси вас Господи, - говорила она, прощаясь с ним и провожая его со свечой до лестницы. — Спасибо, что поскучали со мной, дай Бог вам здоровья, Царица Небесная... И всё она выражалась так степенно, так рассудительно, подражая мужу; ветеринар уже скрывался внизу за дверью, а она окликала его и говорила: — Знаете, Владимир Платоныч, вы бы помирились с вашей женой. Простили бы её хоть ради сына!.. Мальчишечка-то небось всё понимает. А когда возвращался Пустовалов, она рассказывала ему вполголоса про ветеринара и его несчастную семейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали головами и говорили о мальчике, который, вероятно, скучает по отце, потом, по какому-то странному течению мыслей, оба становились перед образами, клали земные поклоны и молились, чтобы Бог послал им детей. И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любви и полном согласии шесть лет. Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе, напившись горячего чаю, вышел без шапки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла своё, и он умер, проболев четыре месяца. И Оленька опять овдовела. — На кого же ты меня покинул, голубчик мой? — рыдала она, похоронив мужа. - Как же я теперь буду жить без тебя, горькая я и несчастная? Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую... Она ходила в чёрном платье с плерезами1 и уже отказалась навсегда от шляпки и перчаток, выходила из дому редко, только в церковь или на могилку мужа, и жила дома как монашенка. И только когда прошло шесть месяцев, она сняла плерезы и стала открывать на окнах ставни. Иногда уже видели по утрам, как она ходила за провизией на базар со своей кухаркой, но о том, как она жила у себя теперь и что делалось у неё в доме, можно было только догадываться. По тому, например, догадывались, что видели, как она в своём садике пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслух газету, и ещё по тому, что, встретясь на почте с одной знакомой дамой, она сказала: — У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора и от этого много болезней. То и дело слышишь, люди заболевают от молока и заражаются от лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей. Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо всём такого же мнения, как он. Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла своё новое счастье у себя во флигеле. Другую бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, и всё было так понятно в её жизни. Она и ветеринар никому не говорили о перемене, какая произошла в их отношениях, и старались скрыть, но это им не удавалось, потому что у Оленьки не могло быть тайн. Когда к нему приходили гости, его сослуживцы по полку, то она, наливая им чай или подавая ужинать, начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчужной болезни, о городских бойнях, а он страшно конфузился и, когда уходили гости, хватал её за руку и шипел сердито: 1 Плерезы - траурные белые нашивки на чёрном платье. 33 34 — Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не понимаешь! Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно! А она смотрела на него с изумлением и с тревогой и спрашивала: — Володечка, о чём же мне говорить? И она со слезами на глазах обнимала его, умоляла не сердиться, и оба были счастливы. Но, однако, это счастье продолжалось недолго. Ветеринар уехал вместе с полком, уехал навсегда, так как полк перевели куда-то очень далеко, чуть ли не в Сибирь. И Оленька осталась одна. Теперь уже она была совершенно одна. Отец давно уже умер, кресло его валялось на чердаке, запылённое, без одной ножки. Она похудела и подурнела, и на улице встречные уже не глядели на неё, как прежде, и не улыбались ей; очевидно, лучшие годы уже прошли, остались позади, и теперь начиналась какая-то новая жизнь, неизвестная, о которой лучше не думать. По вечерам Оленька сидела на крылечке, и ей слышно было, как в «Тиволи» играла музыка и лопались ракеты, но это уже не вызывало никаких мыслей. Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чём не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор. Ела и пила она точно поневоле. А главное, что хуже всего, у неё уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала всё, что происходило кругом, но ни о чём не могла составить мнения и не знала, о чём ей говорить. А как это ужасно, не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит бутылка, или идёт дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь, и даже за тысячу рублей ничего не сказал бы. При Кукине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленька могла объяснить всё и сказала бы своё мнение о чём угодно, теперь же и среди мыслей и в сердце у неё была такая же пустота, как на дворе. И так жутко и так горько, как будто объелась полыни. Город мало-помалу расширялся во все стороны; Цыганскую слободку уже называли улицей, и там, где были сад «Тиволи» и лесные склады, выросли уже дома и образовался ряд переулков. Как быстро бежит время! Дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела, сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и колючей крапивой. Сама Оленька постарела, подурнела, летом она сидит на крылечке, и на душе у неё по-прежнему и пусто, и нудно, и отдаёт полынью, а зимой сидит она у окна и глядит на снег. Повеет ли весной, донесёт ли ветер звон соборных колоколов, и вдруг нахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмётся сердце, и из глаз польются обильные слёзы, но это только на минуту, а там опять пустота, и неизвестно, зачем живёшь. Чёрная кошечка Брыска ласкается и мягко мурлычет, но не тро- гают Оленьку эти кошачьи ласки. Это ли ей нужно? Ей бы такую любовь, которая захватила бы всё её существо, всю душу, разум, дала бы ей мысли, направление жизни, согрела бы её стареющую кровь. И она стряхивает с подола чёрную Брыску и говорит ей с досадой: - Поди, поди... Нечего тут! И так день за днём, год за годом, — и ни одной радости, и нет никакого мнения. Что сказала Мавра-кухарка, то и хорошо. В один жаркий июльский день, под вечер, когда по улице гнали городское стадо и весь двор наполнился облаками пыли, вдруг кто-то постучал в калитку. Оленька пошла сама отворять и, как взглянула, так и обомлела: за воротами стоял ветеринар Смир-нин, уже седой и в штатском платье. Ей вдруг вспомнилось всё, она не удержалась, заплакала и положила ему голову на грудь, не сказавши ни одного слова, и в сильном волнении не заметила, как оба потом вошли в дом, как сели чай пить. - Голубчик мой! - бормотала она, дрожа от радости. - Владимир Платоныч! Откуда Бог принёс? - Хочу здесь совсем поселиться, - рассказывал он. - Подал в отставку и вот приехал попробовать счастья на воле, пожить оседлой жизнью. Да и сына пора уж отдавать в гимназию. Вырос. Я-то, знаете ли, помирился с женой. - А где же она? - спросила Оленька. - Она с сыном в гостинице, а я вот хожу и квартиру ищу. - Господи, батюшка, да возьмите у меня дом! Чем не квартира? Ах, господи, да я с вас ничего и не возьму, - заволновалась Оленька и опять заплакала. - Живите тут, а с меня и флигеля довольно. Радость-то, господи! На другой день уже красили на доме крышу и белили стены, и Оленька, подбоченясь, ходила по двору и распоряжалась. На лице её засветилась прежняя улыбка, и вся она ожила, посвежела, точно очнулась от долгого сна. Приехала жена ветеринара, худая, некрасивая дама с короткими волосами и с капризным выражением, и с нею мальчик, Саша, маленький не по летам (ему шёл уже десятый год), полный, с ясными голубыми глазами и с ямочками на щеках. И едва мальчик вошёл во двор, как побежал за кошкой, и точас же послышался его весёлый, радостный смех. - Тётенька, это ваша кошка? - спросил он у Оленьки. - Когда она у вас ощенится, то, пожалуйста, подарите нам одного котёночка. Мама очень боится мышей. Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и сердце у неё в груди стало вдруг тёплым и сладко сжалось, точно этот мальчик был её родной сын. И когда вечером он, сидя в столовой, повторял уроки, она смотрела на него с умилением и с жалостью и шептала: - Голубчик мой, красавчик... Деточка моя, и уродился же ты такой умненький, такой беленький. - Островом называется, - прочёл он, - часть суши, со всех сторон окружённая водою. 35 36 — Островом называется часть суши... — повторила она, и это было её первое мнение, которое она высказала с уверенностью после стольких лет молчания и пустоты в мыслях. И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с родителями Саши о том, как теперь детям трудно учиться в гимназиях, но что всё-таки классическое образование лучше реального, так как из гимназии всюду открыта дорога: хочешь — иди в доктора, хочешь — в инженеры. Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в Харьков к сестре и не возвращалась; отец его каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и, случалось, не живал дома дня по три, и Оленьке казалось, что Сашу совсем забросили, что он лишний в доме, что он умирает с голоду; и она перевела его к себе во флигель и устроила его там в маленькой комнате. И вот уже прошло полгода, как Саша живёт у неё во флигеле. Каждое утро Оленька входит в его комнату; он крепко спит, подложив руку под щёку, не дышит. Ей жаль будить его. — Сашенька, — говорит она печально, — вставай, голубчик! В гимназию пора. Он встаёт, одевается, молится Богу, потом садится чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает два больших бублика и пол французского хлеба с маслом. Он ещё не совсем очнулся от сна и потому не в духе. — А ты, Сашенька, не твёрдо выучил басню, — говорит Оленька и глядит на него так, будто провожает его в дальнюю дорогу. -Забота мне с тобой. Уж ты старайся, голубчик, учись... Слушайся учителей. - Ах, оставьте, пожалуйста! - говорит Саша. Затем он идёт по улице в гимназию, сам маленький, но в большом картузе, с ранцем на спине. За ним бесшумно идёт Оленька. - Сашенька-а! - окликает она. Он оглядывается, а она суёт ему в руки финик или карамельку. Когда поворачивают в тот переулок, где стоит гимназия, ему становится совестно, что за ним идёт высокая, полная женщина; он оглядывается и говорит: - Вы, тётя, идите домой, а теперь уже я сам дойду. Она останавливается и смотрит ему вслед не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из её прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда ещё раньше её душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает — почему? Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой тихо, такая довольная, покойная, любвеобильная; её лицо, помолодевшее за последние полгода, улыбается, сияет, встречные, глядя на неё, испытывают удовольствие и говорят ей: — Здравствуйте, душечка Ольга Семёновна! Как поживаете, душечка? — Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре.—Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу... Ну, где тут маленькому? И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учебниках, — то же самое, что говорит о них Саша. В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том будущем, далёком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети... Она засыпает и всё думает о том же, и слёзы текут у неё по щекам из закрытых глаз. И чёрная кошечка лежит у неё под боком и мурлычет: — Мур... мур... мур... Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у неё сильно бьётся. Проходит полминуты, и опять стук. «Это телеграмма из Харькова, — думает она, начиная дрожать всем телом. — Мать требует Сашу к себе в Харьков... О Господи!» Она в отчаянии; у неё холодеют голова, ноги, руки, и кажется, что несчастнее её нет человека во всём свете. Но проходит ещё минута, слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из клуба. «Ну, слава богу», — думает она. От сердца мало-помалу отстаёт тяжесть, опять становится легко; она ложится и думает о Саше, который спит крепко в соседней комнате и изредка говорит в бреду: — Я ттебе! Пошёл вон! Не дерись! 1898 Вопросы для зрителей 1. Есть ли что-то общее в жизни Акакия Акакиевича и Ольги Семёновны из рассказа А.П. Чехова «Душечка»? 2. В чём видели своё счастье Башмачкин и Оленька? 3. Можно ли назвать жизнь Оленьки мелкой, ничтожной, а её самоё - «маленьким» человеком? 4. Есть ли ирония в названии рассказа Чехова? 5. Как продолжают тему рассказа Чехова «Душечка» стихи Ю. Левитанского? 37 38 Ю.Д. Левитанский (1922-1996. XX в.) КАК ПОКАЗАТЬ ЗИМУ ^но вот зима, и чтобы ясно было, что происходит действие зимой, я покажу, как женщина купила на рынке ёлку и несёт домой, и вздрагивает ёлочкино тело у женщины над худеньким плечом. Но женщина тут, впрочем, ни при чём. Здесь речь о ёлке. В ней-то всё и дело. Итак, я покажу сперва балкон, где мы увидим ёлочку стоящей как бы в преддверье жизни предстоящей, всю в ожиданье близких перемен. Затем я покажу её в один из вечеров рождественской недели, всю в блеске мишуры и канители, как бы в полёте всю, и при свечах. И,наконец, я покажу вам двор, где мы увидим ёлочку лежащей среди метели, медленно кружащей в глухом прямоугольнике двора. Безлюдный двор и ёлка на снегу точней, чем календарь, нам обозначат, что минул год, что следующий начат. Что за нелепой разной кутерьмой, ах, боже мой, как время пролетело. Что день хоть и длинней, да холодней. Что женщина^ Но речь тут не о ней. Здесь речь о ёлке. В ней-то всё и дело. Ш М.А. Булгаков (1891-1940. XIX-XX в.) СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ (главы) vi <...> В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом. — Как же писать? — нетерпеливо спросил он. — Что же, — заговорил Швондер, — дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович гм... зародившийся в вашей, мол, квартире. Борменталь недоумённо шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дёрнул усом. — Гм_ вот чёрт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто... ну, одним словом. — Это — ваше дело, — со спокойным злорадством вымолвил Швондер, — зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова. — И очень просто, — пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстук, отражавшийся в зеркальной бездне. — Я бы очень просил вас, — огрызнулся Филипп Филиппович, — не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите «очень просто» — это очень не просто. — Как же мне не вмешиваться, — обидчиво забубнил Шариков. Швондер немедленно его поддержал: — Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право — участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете. В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да...», покраснел и закричал: 39 40 - Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? — И он с силой всадил трубку в рогульки. Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал: - Одним словом, кончим это. Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздражённо прочитал вслух: - «Сим удостоверяю»^ Чёрт знает, что такое... Гм... «Предъявитель сего — человек, полученный при лабораторном опыте путём операции на головном мозгу, нуждается в документах»... Чёрт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись - «профессор Преображенский». - Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как это так вы документы называете идиотскими? Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да ещё не взятого на воинский учёт милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками? - Я воевать не пойду никуда! - вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф. Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову: - Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учёт необходимо взяться. - На учёт возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно ответил Шариков, поправляя бант. Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли - мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой. - Я тяжко раненный при операции, - хмуро подвыл Шариков,- меня, вишь, как отделали,- и он показал на голову. Поперёк лба тянулся очень свежий операционный шрам. - Вы анархист-индивидуалист? - спросил Швондер, высоко поднимая брови. - Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это. - Ну-с, хорошо, не важно пока, - ответил удивлённый Швон-дер, - факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и вам выдадут документ. - Вот что, э... - внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой, - нет ли у вас в доме свободной комнаты? Я согласен её купить. Жёлтенькие искры появились в карих глазах Швондера. - Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится. Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять, как оглашенный, загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. «Изнервничался старик», - подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел. Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом. Профессор остался наедине с Борменталем. Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил: — Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние 14 лет! Вот — тип, я вам доложу^ В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушённый женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков. — Боже мой, ещё что-то! — закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям. — Кот, — сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в неё, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича. — Сколько раз я приказывал — котов чтобы не было, — в бешенстве закричал Филипп Филиппович. — Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приёмной! — В ванной, в ванной проклятый чёрт сидит, — задыхаясь, закричала Зина. Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась. — Открыть сию секунду! В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью: — Убью на месте... Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налёг на дверь и стал её рвать. Распаренная Дарья Петровна с искажённым лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трёх ногах, а правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в узкую щель на чёрную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтёрла запавший рот, припухшими и колючими глазами окинула кухню и произнесла с любопытством: — О, Господи Иисусе! Бледный Филипп Филиппович пересёк кухню и спросил старуху грозно: — Что вам надо? — Говорящую собачку любопытно поглядеть,— ответила старуха заискивающе и перекрестилась. 41 42 Филипп Филиппович ещё более побледнел, к старухе подошёл вплотную и шепнул удушливо: — Сию секунду из кухни вон! Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись: — Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор. — Вон, я говорю! — повторил Филипп Филиппович, и глаза его сделались круглыми, как у совы. Он собственноручно трахнул чёрной дверью за старухой. — Дарья Петровна, я же просил вас! — Филипп Филиппович, — в отчаянье ответила Дарья Петровна, сжимая обнажённые руки в кулаки, — что же я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть всё бросай. Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не было слышно. Вошёл доктор Борменталь. — Иван Арнольдович, убедительно прошу... гм... сколько там пациентов? — Одиннадцать, — ответил Борменталь. — Отпустите всех, сегодня принимать не буду. Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул: — Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись? — Гу-гу! — жалобно и тускло ответил голос Шарикова. — Какого чёрта! Не слышу, закройте воду. — Гау! Гау!.. — Да закройте воду! Что он сделал — не понимаю... — приходя в исступление, вскричал Филипп Филиппович. Зина и Дарья Петровна, открыв дверь, выглядывали из кухни. Филипп Филиппович ещё раз прогрохотал кулаком в дверь. — Вот он! — выкрикнула Дарья Петровна из кухни. Филипп Филиппович ринулся туда. В разбитое окно под потолком показалась и высунулась в кухню физиономия Полиграфа Полиграфовича. Она была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей крови, царапина. — Вы с ума сошли? — спросил Филипп Филиппович. — Почему вы не выходите? Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил: — Защёлкнулся я. — Откройте замок. Что ж, вы никогда замка не видели? — Да не открывается, окаянный! — испуганно ответил Полиграф. — Батюшки! Он предохранитель защёлкнул! — вскричала Зина и всплеснула руками. — Там пуговка есть такая! — выкрикивал Филипп Филиппович, стараясь перекричать воду, — нажмите её книзу^ Вниз нажимайте! Вниз! Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке. — Ни пса не видно, — в ужасе пролаял он в окно. — Да лампу зажгите. Он взбесился! — Котяра проклятый лампу раскокал, — ответил Шариков, — а я стал его, подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу. Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли. Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свёрнутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Фёдор с зажжённой венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его зад в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии. — Ду... гу-гу! — что-то кричал Шариков сквозь рёв воды. Послышался голос Фёдора: — Филипп Филиппович, всё равно надо открывать, пусть разойдётся, отсосём из кухни. — Открывайте! — сердито крикнул Филипп Филиппович. Тройка поднялась с ковра, дверь из ванной нажали, и тотчас волна хлынула в коридорчик. В нём она разделилась на три потока: прямо — в противоположную уборную, направо — в кухню и налево — в переднюю. Шлёпая и прыгая, Зина захлопнула в неё дверь. По щиколотку в воде вышел Фёдор, почему-то улыбаясь. Он был как в клеёнке — весь мокрый. — Еле заткнул, напор большой, — пояснил он. — Где этот? — спросил Филипп Филиппович и с проклятием поднял одну ногу. — Боится выходить,— глупо усмехаясь, объяснил Фёдор. — Бить будете, папаша? — донёсся плаксивый голос Шарикова из ванной. — Болван! — коротко отозвался Филипп Филиппович. Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми ногами, и Шариков с швейцаром, босые, с закатанными штанами шваркали мокрыми тряпками по полу кухни и отжимали их в грязные вёдра и раковину. Заброшенная плита гудела. Вода уходила через дверь на гулкую лестницу прямо в пролёт лестницы и падала в подвал. Борменталь, вытянувшись на цыпочках, стоял в глубокой луже на паркете в передней и вёл переговоры через чуть приоткрытую дверь на цепочке. - Не будет сегодня приёма, профессор нездоров. Будьте добры отойти от двери, у нас труба лопнула... - А когда же приём? -добивался голос за дверью, - мне бы только на минуточку^ - Не могу, - Борменталь переступил с носков на каблуки, -профессор лежит, и труба лопнула. Завтра прошу. Зина! Милая! Отсюда вытирайте, а то она на парадную лестницу выльется. - Тряпки не берут. - Сейчас кружками вычерпаем, - отозвался Федор, - сейчас. Звонки следовали один за другим, и Борменталь уже подошвой стоял в воде. - Когда же операция? - приставал голос и пытался просунуться в щель. - Труба лопнула... - Я бы в калошах прошёл... 43 44 Синеватые силуэты появлялись за дверью. — Нельзя, прошу завтра. — А я записан. — Завтра. Катастрофа с водопроводом. Фёдор у ног доктора ёрзал в озере, скрёб кружкой, а исцарапанный Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку в трубку, лёг животом в воду и погнал её из передней обратно к уборной. — Что ты, леший, по всей квартире гоняешь? — сердилась Дарья Петровна. — Выливай в раковину. — Да что в раковину, — ловя руками мутную воду, отвечал Шариков,- она на парадное вылезет. Из коридора со скрежетом выехала скамеечка, и на ней вытянулся, балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках. — Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли дам. — Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки. — В калоши станьте. — Да ничего. Всё равно уже ноги мокрые. — Ах, боже мой! — расстраивался Филипп Филиппович. — До чего вредное животное! — отозвался вдруг Шариков и выехал на корточках с суповой миской в руке. Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся. Ноздри Филиппа Филипповича раздулись, очки вспыхнули. — Вы про кого говорите? — спросил он у Шарикова с высоты. — Позвольте узнать. — Про кота я говорю. Такая сволочь, — ответил Шариков, бегая глазами. — Знаете, Шариков, — переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, — я положительно не видал более наглого существа, чем вы. Борменталь хихикнул. — Вы, — продолжал Филипп Филиппович, — просто нахал. Как вы смеете это говорить? Вы всё это учинили и ещё позволяете... Да нет! Это чёрт знает что такое! — Шариков, скажите мне, пожалуйста, — заговорил Бормен-таль, — сколько времени ещё вы будете гоняться за котами? Стыдитесь! Ведь это же безобразие! Дикарь! — Какой я дикарь, — хмуро отозвался Шариков, — ничего я не дикарь. Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет — как бы что своровать. Фарш слопал у Дарьи. Я его поучить хотел. — Вас бы самого поучить! — ответил Филипп Филиппович, — вы поглядите на свою физиономию в зеркале. — Чуть глаза не лишил, — мрачно отозвался Шариков, трогая глаз мокрой грязной рукой. Когда чёрный от влаги паркет несколько подсох, все зеркала покрылись банным налётом и звонки прекратились. Филипп Филиппович в сафьяновых красных туфлях стоял в передней. — Вот вам, Фёдор. — Покорнейше благодарю. — Переоденьтесь сейчас же. Да вот что: выпейте у Дарьи Петровны водки. — Покорнейше благодарю,— Фёдор помялся, потом сказал: — Тут ещё, Филипп Филиппович. Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только — за стекло в 7-й квартире... Гражданин Шариков камнями швырял. — В кота? — спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако. — То-то что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подавать. — Чёрт! — Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал. Ну, повздорили. — Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу о таких вещах! Сколько нужно? — Полтора. Филипп Филиппович извлёк три блестящих полтинника и вручил Фёдору. — Ещё за такого мерзавца полтора целковых платить, — послышался в дверях глухой голос, — да он сам... Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на Шарикова, вытеснил его в приёмную и запер его на ключ. Шариков изнутри тотчас загрохотал кулаками в дверь. — Не сметь! — явно больным голосом воскликнул Филипп Филиппович. — Ну, уж это действительно, — многозначительно заметил Фёдор, — такого наглого я в жизнь свою не видал. Борменталь как из-под земли вырос. — Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь. Энергичный эскулап отпер дверь в приёмную, и оттуда донёсся его голос. — Вы что? В кабаке, что ли? — Это так... — добавил решительный Фёдор, — вот это так^ Да по уху бы ещё... — Ну, что вы, Фёдор, — печально буркнул Филипп Филиппович. — Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович. VI — Нет, нет и нет! — настойчиво заговорил Борменталь,— извольте заложить. — Ну, что, ей-богу, — забурчал недовольно Шариков. — Благодарю вас, доктор,— ласково сказал Филипп Филиппович, — а то мне уже надоело делать замечания. — Всё равно не позволю есть, пока не заложите. Зина, примите майонез у Шарикова. — Как это так «примите»? — расстроился Шариков, — я сейчас заложу. 45 46 Левой рукой он заслонил блюдо от Зины, а правой запихнул салфетку за воротник и стал похож на клиента в парикмахерской. - И вилкой, пожалуйста, — добавил Борменталь. Шариков длинно вздохнул и стал ловить куски осетрины в густом соусе. - Я ещё водочки выпью? — заявил он вопросительно. - А не будет ли вам? — осведомился Борменталь, — вы последнее время слишком налегаете на водку. - Вам жалко? — осведомился Шариков и глянул исподлобья. - Глупости говорите... — вмешался суровый Филипп Филиппович, но Борменталь его перебил. - Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, я сам. Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего то, что говорите её безапелляционно и уверенно. Водки мне, конечно, не жаль, тем более, что она и не моя, а Филиппа Филипповича. Просто — это вредно. Это - раз, а второе - вы и без водки держите себя неприлично. Борменталь указал на заклеенный буфет. - Зинуша, дайте мне, пожалуйста, ещё рыбы, - произнёс профессор. Шариков тем временем потянулся к графинчику и, покосившись на Борменталя, налил рюмочку. - И другим надо предложить, - сказал Борменталь, - и так сперва: Филиппу Филипповичу, затем мне, а в заключение себе. Шариковский рот тронула едва заметная сатирическая улыбка, и он разлил водку по рюмкам. - Вот всё у вас, как на параде, - заговорил он, - салфетку -туда, галстук - сюда, да «извините», да «пожалуйста - мерси», а так, чтобы по-настоящему, - это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме. - А как это «по-настоящему»? - позвольте осведомиться. Шариков на это ничего не ответил Филиппу Филипповичу, а поднял рюмку и произнёс: - Ну, желаю, чтобы все... - И вам также, - с некоторой иронией отозвался Борменталь. Шариков выплеснул содержимое рюмки себе в глотку, сморщился, кусочек хлеба поднёс к носу, понюхал, а затем проглотил, причём глаза его налились слезами. - Стаж, - вдруг отрывисто и как бы в забытьи проговорил Филипп Филиппович. Борменталь удивлённо покосился. - Виноват^ - Стаж! - повторил Филипп Филиппович и горько качнул головой,- тут уж ничего не поделаешь - Клим. Борменталь с чрезвычайным интересом остро вгляделся в глаза Филиппа Филипповича: - Вы полагаете, Филипп Филиппович? - Нечего полагать, уверен в этом. - Неужели... - начал Борменталь и остановился, покосившись на Шарикова. Тот подозрительно нахмурился. — Spater1... — негромко сказал Филипп Филиппович. — Gut2, - отозвался ассистент. Зина внесла индейку. Борменталь налил Филиппу Филипповичу красного вина и предложил Шарикову. — Я не хочу. Я лучше водочки выпью. — Лицо его замаслилось, на лбу проступил пот, он повеселел. И Филипп Филиппович несколько подобрел после вина. Его глаза прояснились, он благосклоннее поглядывал на Шарикова, чёрная голова которого в салфетке сидела, как муха в сметане. Борменталь же, подкрепившись, обнаружил склонность к деятельности. — Ну-с, что же мы с вами предпримем сегодня вечером? — осведомился он у Шарикова. Тот поморгал глазами, ответил: — В цирк пойдём, лучше всего. — Каждый день в цирк, — благодушно заметил Филипп Филиппович, — это довольно скучно, по-моему. Я бы на вашем месте хоть раз в театр сходил. — В театр я не пойду, — неприязненно отозвался Шариков и перекрестил рот. — Икание за столом отбивает у других аппетит, — машинально сообщил Борменталь. — Вы меня извините... Почему, собственно, вам не нравится театр? Шариков посмотрел в пустую рюмку, как в бинокль, подумал и оттопырил губы. — Да дурака валяние^ Разговаривают, разговаривают... Контрреволюция одна. Филипп Филиппович откинулся на готическую спинку и захохотал так, что во рту у него засверкал золотой частокол. Бормен-таль только повертел головою. — Вы бы почитали что-нибудь, — предложил он, — а то, знаете ли... — Уж и так читаю, читаю... — ответил Шариков и вдруг хищно и быстро налил себе полстакана водки. — Зина, — тревожно закричал Филипп Филиппович, — убирай, детка, водку. Больше уж не нужна. Что же вы читаете? В голове у него вдруг мелькнула картина: необитаемый остров, пальма, человек в звериной шкуре и колпаке. «Надо будет Робинзона...» — Эту... Как её^ переписку Энгельса с этим_ как его — дьявола — с Каутским. Борменталь остановил на полдороге вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович расплескал вино. Шариков в это время изловчился и проглотил водку. Позже (нем.). Хорошо (нем.). 47 48 Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил: — Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного? Шариков пожал плечами. — Да не согласен я. — С кем? С Энгельсом или с Каутским? — С обоими, — ответил Шариков. — Это замечательно, клянусь богом. Всех, кто скажет, что другая... А что бы вы со своей стороны могли предложить? — Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут... конгресс, немцы какие-то... Голова пухнет. Взять всё, да и поделить... — Так я и думал, — воскликнул Филипп Филиппович, шлёпнув ладонью по скатерти, — именно так и полагал. — Вы и способ знаете? — спросил заинтересованный Бормен-таль. — Да какой тут способ, — становясь словоохотливым после водки, объяснил Шариков, — дело не хитрое. А то что ж: один в семи комнатах расселился, штанов у него 40 пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет. — Насчёт семи комнат — это вы, конечно, на меня намекаете? — горделиво прищурившись, спросил Филипп Филиппович. Шариков съёжился и промолчал. — Что же, хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали? — 39-ти человекам, — тотчас ответил Борменталь. — Гм. 390 рублей. Ну, грех на трёх мужчин. Дам — Зину и Дарью Петровну — считать не станем. С вас, Шариков, 130 рублей. Потрудитесь внести. — Хорошенькое дело, — ответил Шариков, испугавшись, — это за что такое? — За кран и за кота, — рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия. — Филипп Филиппович, — тревожно воскликнул Борменталь. — Погодите. За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорвали приём. Это же нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвёт краны. Кто убил кошку у мадам Поласухер? Кто... — Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице, — подлетел Борменталь. — Вы стоите... — рычал Филипп Филиппович. — Да она меня по морде хлопнула, — взвизгнул Шариков, — у меня не казённая морда! — Потому что вы её за грудь ущипнули, — закричал Бормен-таль, опрокинув бокал, — вы стоите... — Вы стоите на самой низшей ступени развития, — перекричал Филипп Филиппович, — вы ещё только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образо- ванием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как всё поделить... а в то же время вы наглотались зубного порошку... — Третьего дня, - подтвердил Борменталь. — Ну вот-с, — гремел Филипп Филиппович, — зарубите себе на носу, — кстати, почему вы стёрли с него цинковую мазь? — что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества. Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой? — Все у вас негодяи, — испуганно ответил Шариков, оглушённый нападением с двух сторон. — Я догадываюсь, — злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович. — Ну, что же. Ну, Швондер дал. Он не негодяй^ Чтоб я развивался... — Я вижу, как вы развиваетесь после Каутского, — визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович. Тут он яростно нажал на кнопку в стене. — Сегодняшний случай показывает это как нельзя лучше. Зина! — Зина! — кричал Борменталь. — Зина! — орал испуганный Шариков. Зина прибежала бледная. — Зина, там в приёмной... Она в приёмной? — В приёмной, — покорно ответил Шариков, — зелёная, как купорос. — Зелёная книжка... — Ну, сейчас палить, — отчаянно воскликнул Шариков, — она казённая, из библиотеки! — Переписка — называется, как его^ Энгельса с этим чёртом... В печку её! Зина улетела. — Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом суку, — воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки, — сидит изумительная дрянь в доме — как нарыв. Мало того, что он пишет всякие бессмысленные пасквили в газетах... Шариков злобно и иронически начал коситься на профессора. Филипп Филиппович в свою очередь отправил ему косой взгляд и умолк. «Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире», — вдруг пророчески подумал Борменталь. Зина внесла на круглом блюде рыжую с правого и румяную с левого бока бабу и кофейник. — Я не буду её есть, — сразу угрожающе неприязненно заявил Шариков. — Никто вас не приглашает. Держите себя прилично. Доктор, прошу вас. В молчании закончился обед. 49 50 Шариков вытащил из кармана смятую папиросу и задымил. Откушав кофею, Филипп Филиппович поглядел на часы, нажал на репетир, и они проиграли нежно восемь с четвертью. Филипп Филиппович откинулся по своему обыкновению на готическую спинку и потянулся к газете на столике. — Доктор, прошу вас, съездите с ним в цирк. Только ради бога, посмотрите в программе — котов нету? — И как такую сволочь в цирк пускают, — хмуро заметил Шариков, покачивая головой. — Ну, мало ли кого туда допускают, — двусмысленно отозвался Филипп Филиппович, — что там у них? — У Соломонского, — стал вычитывать Борменталь, — четыре какие-то... Юссемс и человек мёртвой точки. — Что это за Юссемс? — подозрительно осведомился Филипп Филиппович. — Бог их знает. Впервые это слово встречаю. — Ну, тогда лучше смотрите у Никитиных. Необходимо, чтобы было всё ясно. — У Никитиных... У Никитиных... гм... слоны и предел человеческой ловкости. — Так-с. Что вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков? — недоверчиво спросил Филипп Филиппович у Шарикова. Тот обиделся. — Что же, я не понимаю, что ли. Кот — другое дело. Слоны — животные полезные, — ответил Шариков. — Ну-с, и отлично. Раз полезные, поезжайте и поглядите на них. Ивана Арнольдовича слушаться надо. И ни в какие разговоры там не пускаться в буфете! Иван Арнольдович, покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать. Через 10 минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк. В квартире стихло. Филипп Филиппович оказался в своём кабинете. Он зажёг лампу под тяжёлым зелёным колпаком, отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату. Долго и жарко светился кончик сигары бледно-зелёным огнём. Руки профессор заложил в карманы брюк, и тяжкая дума терзала его учёный с зализами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы «к берегам священным Нила...» и что-то бормотал. Наконец отложил сигару в пепельницу, подошёл к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими огнями с потолка. Из шкафа, с третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать её на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, — извлечённый из недр Шарикова мозга. Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире. Очень возможно, что высокоучёный человек её и разглядел. По крайней мере, вдоволь насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув руки в карманы пиджака, на кожу дивана. Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав её конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелёно окрашенный, как седой Фауст, воскликнул: - Ей-богу, я, кажется, решусь. Никто ему не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки. В Обуховом переулке в 11 часов, как известно, затихает движение. Редко-редко звучали отдалённые шаги запоздавшего пешехода, они постукивали где-то за шторами и угасали. В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича репетир в карманчике. Профессор нетерпеливо поджидал возвращения д-ра Борменталя и Шарикова из цирка. 1925 Вопросы для зрителей 1. Чем отличается Шариков по своему поведению и восприятию мира от других героев - Преображенского, Борменталя, Швондера? 2. Можно ли отнести Шарикова к типу «маленьких» людей? Как ты думаешь, это персонаж смешной? трагический? страшный? 3. Собачьи ли черты ужасают профессора Преображенского в Шарикове? Каков смысл названия повести? 4. Можно ли назвать повесть «Собачье сердце» социальной сатирой? 5. Что объединяет произведения М. Булгакова и Ю. Левитан-ского? Какая мысль? 51 Ш Н.В. Гоголь (1809-1852. XIX в.) РЕВИЗОР Комедия в пяти действиях На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Народная пословица Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А А н т о н А н т о н о в и ч С к в о з н и к-Дмухановский, городничий^ А н н а А н д р е е в н а, жена его. М а р ь я А н т о н о в н а, дочь его. Л у к а Л у к и ч X л о п о в, смотритель2 училищ. Жена его. А м м о с Ф ё д о р о в и ч Л я п к и н-Т я п к и н, судья. А р т е м и й Ф и л и п п о в и ч З е м л я н и к а, попечитель богоугодных заведений3. И в а н К у з ь м и ч Ш п е к и н, почтмейстер4. П ё т р И в а н о в и ч Б о б ч и н с к и й1 тт .. т/г тт г- - I городские помещики. П ё т р И в а н о в и ч Д о б ч и н с к и й И в а н А л е к с а н д р о в и ч Х л е с т а к о в, чиновник из Петербурга. О с и п, слуга его. Х р и с т и а н И в а н о в и ч Г и б н е р, уездный лекарь. Ф ё д о р А н д р е е в и ч Л ю л ю к о в i отставные чинов- И в а н Л а з а р е в и ч Р а с т а к о в с к и й } ники, ночётные С т е п а н И в а н о в и ч К о р о б к и н ‘ лица в город®. С т е п а н И л ь и ч У х о в ё р т о в, частный пристав5. С в и с т у н о в П у г о в и ц ы н } полицейские. Д е р ж и м о р д а А б д у л и н, купец. Ф е в р о н ь я П е т р о в н а П о ш л ё п к и н а, слесарша. Ж е н а у н т е р-о ф и ц е р а. 52 1 Городничий - начальник уездного города (должность, существовавшая до середины XIX века). 2 Смотритель - должностное лицо, которому поручался надзор за каким-нибудь учреждением. 3 Богоугодные заведения - больницы, приюты, дома для престарелых (создавались частными лицами, чтобы «угодить Богу»). Попечитель - должностное лицо, руководившее сетью учреждений какого-нибудь ведомства на местах. 4 Почтмейстер - начальник почтовой конторы (ведал пересылкой почты и перевозкой пассажиров). 5 Частный пристав - полицейский чиновник, в ведении которого находилась одна из частей города. М и ш к а, слуга городничего. С л у г а трактирный. Гости и гостьи, купцы, мещане, просители. Х А Р А К Т Е Р Ы И К О С Т Ю М Ы Замечания для господ актёров Г о р о д н и ч и й, уже постаревший на службе и очень неглупый, по-своему, человек. Хотя и взяточник, но ведёт себя очень солидно; довольно серьёзен; несколько даже резонёр1; говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало. Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жёстки, как у всякого начавшего тяжёлую службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с груборазвитыми склонностями души. Он одет по обыкновению в своём мундире с петлицами и в ботфортах2 со шпорами. Волоса на нём стриженые с проседью. А н н а А н д р е е в н а, жена его, провинциальная кокетка, ещё не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей3. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берёт иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей. Но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пиесы. Х л е с т а к о в, молодой человек лет двадцати трёх, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове4. Один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде. О с и п, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно; смотрит несколько вниз, резонёр и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина, и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук. 1 Резонёр - человек, любящий вести пространные рассуждения нравоучительного характера. 2 Ботфорты - высокие сапоги с раструбами выше колен. Девичья - комната для девушек-служанок. Без царя в голове - для понимания этого выражения сравните его с пословицей: «Свой ум - царь в голове». 53 Б о б ч и н с к и й и Д о б ч и н с к и й, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные; чрезвычайно похожи друг на друга. Оба с небольшими брюшками. Оба говорят скороговоркою и чрезвычайно много помогают жестами и руками. Добчинский немножко выше и сурьёзнее Бобчинского, но Бобчинский развязнее и живее Добчинского. Л я п к и н-Т я п к и н, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему даёт вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своём значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом, как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют. З е м л я н и к а, попечитель богоугодных заведений, очень толстый, неповоротливый и неуклюжий человек, но при всём том проныра и плут. Очень услужлив и суетлив. П о ч т м е й с т е р, простодушный до наивности человек. Прочие роли не требуют особых изъяснений. Оригиналы1 их всегда почти находятся пред глазами. Господа актёры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесённое слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из одной груди. От несоблюдения этих замечаний может исчезнуть весь эффект. Д Е И С Т В И Е П Е Р В О Е Комната в доме городничего. Я В Л Е Н И Е I Городничий, попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ, судья, частный пристав, лекарь, два квартальных. Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор. Аммос Фёдорович. Как ревизор? Артемий Филиппович. Как ревизор? Г ородничий. Ревизор из Петербурга, инкогнито2. И ещё с секретным предписаньем. Аммос Фёдорович. Вот-те на! Артемий Филиппович. Вот не было заботы, так подай. Лука Лукич. Г осподи Боже, ещё и с секретным предписаньем. Городничий. Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: чёрные, неестественной величины! пришли, понюхали — и пошли прочь. Вот я вам прочту письмо, которое 54 Оригинал - здесь: подлинник, прототип. Инкогнито - (лат.) тайно. получил я от Андрея Иванови ча Чмыхова, которого вы, Артемий Филиппович, знаете. Вот что он пишет: «Любезный друг, кум и благодетель» (бормочет вполголоса, пробегая скоро глазами)... «и уведомить тебя». А! вот: «Спешу, между прочим, уведомить тебя, что приехал чиновник с предписанием осмотреть всю губернию и особенно наш уезд (значительно поднимает палец вверх). Я узнал это от самых достоверных людей, хотя он представляет себя частным лицом. Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывёт в руки...» (остановясь) ну, здесь свои... «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живёт где-нибудь инкогнито... Вчерашнего дни я...» Ну, тут уж пошли дела семейные: «...сестра Анна Кирилловна приехала к нам с своим мужем, Иван Кириллович очень потолстел и всё играет на скрипке...» и прочее и прочее. Так вот какое обстоятельство. Аммос Фёдорович. Да, обстоятельство такое необыкновенно, просто необыкновенно. Что-нибудь недаром. Лука Лукич. Зачем же, Антон Антонович, отчего это? Зачем к нам ревизор? Городничий. Зачем! Так уж, видно, судьба! (Вздохнув.) До сих пор, благодарение Богу, подбирались к другим городам; теперь пришла очередь к нашему. Аммос Фёдорович. Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну, и министерия-то1, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены. Г ородничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек. В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь. Аммос Фёдорович. Нет, я вам скажу, вы не того... вы не... Начальство имеет тонкие виды: даром, что далеко, а оно себе мотает на ус. Г ородничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил2. - Смотрите, по своей части я кое-какие распоряжения сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения - и потому вы сделайте так, чтобы всё было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему. Артемий Филиппович. Ну, это ещё ничего, колпаки, пожалуй, можно надеть и чистые. Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке... это уж по вашей части, Христиан Иванович,- всякую болезнь: когда кто заболел, которо- Министерия - здесь: правительство. Предуведомить - предупредить. 55 го дня и числа... Не хорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдёшь. Да и лучше, если б их было меньше; тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача. Артемий Филиппович. О! насчёт врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре1, тем лучше; лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрёт, то и так умрёт; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться, он по-русски ни слова не знает. Христиан Иванович издаёт звук, отчасти похожий на букву и и несколько на е. Г ородничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Фёдорович, обратить внимание на присутственные места2. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусёнками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично... я и прежде хотел вам это заметить, но всё как-то позабывал. Аммос Фёдорович. А вот я их сегодня же велю всех забрать на кухню. Хотите, приходите обедать. Г ородничий. Кроме того, дурно, что у вас высушивается в самом присутствии всякая дрянь, и над самым шкапом с бумагами охотничий арапник3. Я знаю, вы любите охоту, но всё на время лучше его принять, а там, как проедет ревизор, пожалуй, опять его можете повесить. Также заседатель ваш... он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода, — это тоже нехорошо. Я хотел давно об этом сказать вам, но был, не помню, чем-то развлечён. Есть против этого средства, если уже это действительно, как он говорит, у него природный запах. Можно ему посоветовать есть лук, или чеснок, или что-нибудь другое. В этом случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович. Христиан Иванович издаёт тот же звук. Аммос Фёдорович. Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдаёт немного водкою. Г ородничий. Да я так только заметил вам. Насчёт же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь 56 Натура - природа. Присутственное место - казённое учреждение - здесь: уездный суд. Арапник - ременный кнут. грехов. Это уже так самим Богом устроено, и волтерианцы1 напрасно против этого говорят. Аммос Фёдорович. Что ж вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам рознь. Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело. Г ородничий. Ну, щенками или чем другим — всё взятки. Аммос Фёдорович. Ну, нет, Антон Антонович. А вот, например, если у кого-нибудь шуба стоит пятьсот рублей, да супруге шаль... Г ородничий. Ну, а что из того, что вы берёте взятки борзыми щенками? Зато вы в Бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я по крайней мере в вере твёрд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы... О, я знаю вас: вы если начнёте говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются. Аммос Фёдорович. Да ведь сам собою дошёл, собственным умом. Г ородничий. Ну, в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было. Впрочем, я так только упомянул об уездном суде; а по правде сказать, вряд ли кто когда-нибудь заглянет туда: это уж такое завидное место, сам Бог ему покровительствует. А вот вам, Лука Лукич, так, как смотрителю учебных заведений, нужно позаботиться особенно насчёт учителей. Они люди, конечно, учёные и воспитывались в разных коллегиях2, но имеют очень странные поступки, натурально3 неразлучные с учёным званием. Один из них, например вот этот, что имеет толстое лицо... не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу. Вот этак (делает гримасу). И потом начнёт рукою из-под галстука утюжить свою бороду. Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно ещё ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счёт. Из этого чёрт знает что может произойти. Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил: вот ещё на днях, когда зашёл было в 4 класс наш предводитель , он скроил такую рожу, какой я никогда ещё не видывал. Он-то её сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству. Волтерианцы (правильно: вольтерианцы) - последователи великого французского писателя и философа Вольтера, борца против феодального строя. «Вол-терианцами» невежды и реакционеры называли всех свободомыслящих людей, критически относившихся к церкви и властям. Коллегия - здесь: высшее учебное заведение. Натурально (устар.) - естественно. Предводитель - здесь: предводитель дворянства - выборный представитель дворян, ведавший их сословными делами. 57 Городничий. То же я должен вам заметить и об учителе по исторической части. Он учёная голова — это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах - ещё ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и, что силы есть, хвать стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне. Лука Лукич. Да, он горяч, я ему это несколько раз уже замечал... Говорит: «Как хотите, для науки я жизни не пощажу». Г ородничий. Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный человек - или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси. Лука Лукич. Не приведи Бог служить по учёной части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек. Г ородничий. Это бы ещё ничего. Инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «А, вы здесь, голубчики! А кто, скажет, здесь судья?» — «Ляпкин-Тяпкин». — «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А кто попечитель богоугодных заведений?» — «Земляника». — «А подать сюда Землянику!» Вот что худо. Я В Л Е Н И Е II Т е ж е и п о ч т м е й с т е р. Поч тмейстер. Объясните, господа, какой чиновник едет? Городничий. А вы разве не слышали? Почтмейстер. Слышал от Петра Ивановича Бобчинского. Он только что был у меня в почтовой конторе. Городничий. Ну что? Как вы думаете об этом? Поч тмейстер. А что думаю? война с турками будет. Аммос Фёдорович. В одно слово! я сам то же думал. Г ородничий. Да, оба пальцем в небо попали! Поч тмейстер. Право, война с турками. Это всё француз гадит. Г ородничий. Какая война с турками! Просто нам плохо будет, а не туркам. Это уже известно: у меня письмо. Поч тмейстер. А если так, то не будет войны с турками. Г ородничий. Ну что же, как вы, Иван Кузьмич? Поч тмейстер. Да что я? Как вы, Антон Антонович? Г ородничий. Да что я? Страху-то нет, а так немножко... Купечество да гражданство1 меня смущает. Говорят, что я им солоно пришёлся, а я, вот ей-богу, если и взял с иного, то, право, без 58 1 Гражданство (устар.) — население. всякой ненависти. Я даже думаю (берёт его под руку и отводит в сторону), я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса. Зачем же в самом деле к нам ревизор? Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, знаете, этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли в нём какого-нибудь донесения или просто переписки. Если же нет, можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное. Поч тмейстер. Знаю, знаю... Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение: иное письмо с наслажденьем прочтёшь: так описываются разные пассажи1... а назидательность2 какая... Лучше, чем в «Московских ведомостях»3! Г ородничий. Ну что ж, скажите: ничего не начитывали о каком-нибудь чиновнике из Петербурга? Поч тмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем. Есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом... очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течёт, говорит, в эмпиреях4: барышень много, музыка играет, штандарт5 скачет...» — c большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту? Г ородничий. Ну, теперь не до того. Так сделайте милость, Иван Кузьмич: если на случай попадётся жалоба или донесение, то без всяких рассуждений задерживайте. Поч тмейстер. С большим удовольствием. Аммос Фёдорович. Смотрите, достанется вам когда-нибудь за это. Поч тмейстер. Ах, батюшки! Г ородничий. Ничего, ничего. Другое дело, если б вы из этого публичное что-нибудь сделали, но ведь это дело семейственное. Аммос Фёдорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шёл было к вам, Антон Антонович, с тем, чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того, и у другого. Пассаж - случай, происшествие. Назидательность - поучительность. !Московские ведомости» - газета, издававшаяся Московским университе- том. 4 В эмпиреях - в блаженстве (эмпирей в древнегреч. мифологии - самая высокая часть неба, местопребывание богов). 5 ' ' Штандарт (устар.) - военное знамя. Здесь имеется в виду штандарт-юнкер (унтер-офицер из дворян), носивший знамя. 59 Г ородничий. Батюшка, не милы мне теперь ваши зайцы. У меня инкогнито проклятое сидит в голове. Так и ждёшь, что вот отворится дверь и — шасть1... Я В Л Е Н И Е III Те же, Добчинский и Бобчинский, оба входят запыхавшись. Бобчинский. Чрезвычайное происшествие! Добчинский. Неожиданное известие! Все. Что, что такое? Добчинский. Непредвиденное дело: приходим в гостиницу... Бобчинский (перебивая). Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу... Добчинский {перебивая). Э, позвольте же, Пётр Иванович, я расскажу. Бобчинский. Э, нет, позвольте уж я... позвольте, позвольте... вы уж и слога такого не имеете... Добчинский. А вы собьётесь и не припомните всего. Бобчинский. Припомню, ей-богу, припомню. Уж не мешайте, пусть я расскажу, не мешайте! Скажите, господа, сделайте милость, чтоб Пётр Иванович не мешал. Городничий. Да говорите, ради бога, что такое? У меня сердце не на месте. Садитесь, господа! Возьмите стулья! Пётр Иванович, вот вам стул! (Все усаживаются вокруг обоих Петров Ивановичей.) Ну, что, что такое? Бобчинский. Позвольте, позвольте: я всё по порядку. Как только имел я удовольствие выйти от вас после того, как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с — так я тогда же забежал... Уж, пожалуйста, не перебивайте, Пётр Иванович. Я уж всё, всё, всё знаю-с. Так я, вот изволите видеть, забежал к Коробкину. А не заставши Коробкина-то дома, заворотил к Растаковскому, а не заставши Растаковского, зашёл вот к Ивану Кузьмичу, чтобы сообщить ему полученную вами новость, да, идучи оттуда, встретился с Петром Ивановичем... Добчинский (перебивая). Возле будки, где продаются пироги. Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Пётр Иванович уже услыхали об этом от ключницы2 вашей Авдотьи, которая, не знаю за чем-то, была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву... Добчинский (перебивая). За бочонком для французской водки. 60 Шасть (простореч.) - внезапно войдёт. Ключница - служанка, ведавшая съестными припасами семьи. Бобчинский (отводя его руки). За бочонком для французской водки. Вот мы пошли с Петром-то Ивановичем к Поче-чуеву... Уж вы, Пётр Иванович... энтого... не перебивайте, пожалуйста, не перебивайте!.. Пошли к Почечуеву, да на дороге Пётр Иванович говорит: «Зайдём, говорит, в трактир. В желудке-то у меня... с утра я ничего не ел, так желудочное трясение...» - да-с, в желудке-то у Петра Ивановича. «А в трактир, говорит, привезли теперь свежей сёмги, так мы закусим». Только что мы в гостиницу, как вдруг молодой человек... Добчинский (перебивая). Недурной наружности, в партикулярном1 платье... Бобчинский. Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение, физиономия... поступки, и здесь (вертит рукою около лба) много, много всего. Я будто предчувствовал и говорю Петру Ивановичу: «Здесь что-нибудь неспроста-с». Да. А Пётр-то Иванович уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика-с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир. Подозвавши Власа, Пётр Иванович и спроси его потихоньку: «Кто, говорит, этот молодой человек?», — а Влас и отвечает на это: «Это»,— говорит... Э, не перебивайте, Пётр Иванович, пожалуйста, не перебивайте; вы не расскажете, ей-богу, не расскажете, вы пришепётываете; у вас, я знаю, один зуб во рту со свистом... «Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует2: другую уж неделю живёт, из трактира не едет, забирает всё на счёт и ни копейки не хочет платить». Как сказал он мне это, а меня тут вот свыше и вразумило. «Э!» — говорю я Петру Ивановичу... Добчинский. Нет, Пётр Иванович, это я сказал: «Э!» Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с! А вот он-то и есть этот чиновник. Г ородничий. Кто, какой чиновник? Бобчинский. Чиновник-та, о котором изволили получить нотицию3, ревизор. Городничий (в страхе). Что вы, Господь с вами! это не он. Добчинский. Он! и денег не платит, и не едет. Кому же б быть, как не ему? И подорожная4 прописана в Саратов. Партикулярный — штатский, невоенный. Аттестует — здесь: обнаруживает свой характер, ведёт себя. Нотиция — письменное извещение. Подорожная — документ о маршруте и праве пассажира пользоваться определённым количеством почтовых лошадей. 61 Бобчинский. Он, он, ей-богу, он... Такой наблюдательный: всё обсмотрел. Увидел, что мы с Петром-то Ивановичем ели сёмгу, — больше потому, что Пётр Иванович насчёт своего желудка... да, так он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом. Г ородничий. Господи, помилуй нас, грешных! Где же он там живёт? Добчинский. В пятом номере, под лестницей. Бобчинский. В том самом номере, где прошлого года подрались проезжие офицеры. Г ородничий. И давно он здесь? Добчинский. А недели две уж. Приехал на Василья Египтянина1. Городничий. Две недели! (В сторону.) Батюшки, сватушки, выносите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская жена2! Арестантам не выдавали провизии! На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье! (Хватается за голову.) Артемий Филиппович. Что ж, Антон Антонович? — ехать парадом в гостиницу. Аммос Фёдорович. Нет, нет! Вперёд пустить голову3, духовенство, купечество; вот и в книге «Деяния Иоанна Масона»4... Г ородничий. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили, ещё даже и спасибо получал; авось бог вынесет и теперь. (Обращаясь к Бобчинскому.) Вы говорите, он молодой человек? Бобчинский. Молодой, лет двадцати трёх или четырёх с небольшим. Г ородничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый чёрт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам, или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно5, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов! Свистунов. Что угодно? Г ородничий. Ступай сейчас за частным приставом; или нет, ты мне нужен. Скажи там кому-нибудь, чтобы как можно поскорее ко мне частного пристава, и приходи сюда. Квартальный бежит впопыхах. Артемий Филиппович. Идём, идём, Аммос Фёдорович! В самом деле может случиться беда. 1 Василий Египтянин - имя выдуманного Гоголем «святого». Праздники святых приходились на определённые дни года, и потому употребление имён святых нередко имело календарное значение. 2 Телесные наказания жён унтер-офицеров были запрещены. 3 Голова - городской голова - выборное лицо, ведавшее городским самоуправлением. 4 62 5 Иоанн Масон - английский религиозный писатель. Приватно - частным образом. Аммос Фёдорович. Да вам чего бояться? Колпаки чистые надел на больных, да и концы в воду. Артемий Филиппович. Какое колпаки! Больным велено габерсеп1 давать, а у меня по всем коридорам несёт такая капуста, что береги только нос. Аммос Фёдорович. А я на этот счёт спокоен. В самом деле, кто зайдёт в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уже пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку - а! только рукой махну. Сам Соломон2 не разрешит, что в ней правда и что неправда. С у д ь я, п о п е ч и т е л ь б о г о у г о д н ы х з а в е д е н и й, с м о т р и т е л ь у ч и л и щ и п о ч т м е й с т е р уходят и в дверях сталкиваются с возвращающимся к в а р т а л ь н ы м. Я В Л Е Н И Е IV Городничий, Бобчинский, Добчинский и квартальный. Г ородничий. Что, дрожки3 там стоят? Квартальный. Стоят. Г ородничий. Ступай на улицу... или нет, постой! Ступай принеси... Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров? Квартальный. Прохоров в частном доме4, да только к делу не может быть употреблён. Г ородничий. Как так? Квартальный. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился. Городничий (хватаясь за голову). Ах, боже мой, боже мой! Ступай скорее на улицу или нет - беги прежде в комнату, слышь! и принеси оттуда шпагу и новую шляпу. Ну, Пётр Иванович, поедем! Бобчинский. И я, и я... позвольте и мне, Антон Антонович. Г ородничий. Нет, нет, Пётр Иванович, нельзя, нельзя! Неловко, да и на дрожках не поместимся. Бобчинский. Ничего, ничего, я так: петушком, петушком побегу за дрожками. Мне бы только немножко в щёлочку-та в дверь этак посмотреть, как у него эти поступки... Городничий (принимая шпагу, к квартальному). Беги сейчас, возьми десятских5, да пусть каждый из них возьмёт... Эк Габерсеп - овсяный суп. Соломон - иудейский царь, отличавшийся, по библейским преданиям, высокой мудростью. Дрожки - лёгкий четырёхколёсный экипаж. Частный дом - помещение полицейской части (участка). Десятский - служитель при полиции; выбирался из городских жителей (от каждых десяти домов). 63 шпага как исцарапалась! Проклятый купчишка Абдулин — видит, что у городничего старая шпага, не прислал новой. О, лукавый народ! А так, мошенники, я думаю, там уж просьбы из-под полы и готовят. Пусть каждый возьмёт в руки по улице... чёрт возьми, по улице — по метле, и вымели бы всю улицу, что идёт к трактиру, и вымели бы чисто. Слышишь! Да смотри: ты! ты! я знаю тебя: ты там кумаешься1, да крадёшь в ботфорты серебряные ложечки, -смотри, у меня ухо востро!.. Что ты сделал с купцом Черняевым, а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! не по чину берёшь! Ступай! Я В Л Е Н И Е V Т е ж е и ч а с т н ы й п р и с т а в. Городничий. А, Степан Ильич! Скажите, ради бога, куда вы запропастились? На что это похоже? Частный пристав. Я был тут сейчас за воротами. Г ородничий. Ну, слушайте же, Степан Ильич! Чиновник-то из Петербурга приехал. Как вы там распорядились? Частный пристав. Да так, как вы приказывали. Квартального Пуговицына я послал с десятскими подчищать тротуар. Г ородничий. А Держиморда где? Частный пристав. Держиморда поехал на пожарной трубе2. Г ородничий. А Прохоров пьян? Частный пристав. Пьян. Г ородничий. Как же вы это так допустили? Частный пристав. Да бог его знает. Вчерашнего дня случилась за городом драка, - поехал туда для порядка, а возвратился пьян. Г ородничий. Послушайте ж, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын... он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожника, и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, боже мой, я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор - черт их знает откудова и нанесут всякой дряни! (Вздыхает.) Да если приезжий чиновник будет спрашивать службу3, довольны ли? — чтобы говорили: «Всем довольны, ваше благородие»; а который будет недоволен, то ему после дам такого неудовольствия... О, ох, хо, хо, х! грешен, во многом 1 Кумаешься — от глагола кумиться ятельские отношения. 2 водиться, знаться, вступать в при- 64 Пожарная труба — пожарная машина, главную часть которой составляла заливная труба», т.е. насос. 3 Служба — здесь солдаты и низшие полицейские чины. грешен. (Берет вместо шляпы футляр.) Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой ещё никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску. О, боже мой, боже мой! Едем, Пётр Иванович! (Вместо шляпы хочет надеть бумажный футляр.) Частный пристав. Антон Антонович, это коробка, а не шляпа. Городничий (бросает её). Коробка так коробка. Чёрт с ней! Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована1 сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась. Да сказать Держиморде, чтобы не слишком давал воли кулакам своим; он для порядка всем ставит фонари под глазами: и правому и виноватому. Едем, едем, Пётр Иванович! (Уходит и возвращается.) Да не выпускать солдат на улицу безо всего: эта дрянная гарниза2 наденет только сверх рубашки мундир, а внизу ничего нет. Все уходят. Я В Л Е Н И Е VI А н н а А н д р е е в н а и М а р ь я А н т о н о в н а вбегают на сцену. Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.) Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.) А всё ты, а всё за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку»... (Подбегает к окну и кричит.) Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами? Голос городничего. После, после, матушка! Анна Андреевна. После? Вот новости, после! Я не хочу после... Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.) Уехал! Я тебе вспомню это! А всё эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А всё проклятое кокетство: услышала, что почтмейстер здесь, и давай перед зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдёт. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернёшься. Марья Антоновна. Да что ж делать, маменька? Всё равно чрез два часа мы всё узнаем. Анна Андреевна. Чрез два часа! покорнейше благодарю. Вот одолжила ответом! Как ты не догадалась сказать, что Ассигновать - выделить (деньги). Гарниза - гарнизонные солдаты. 65 чрез месяц ещё лучше можно узнать. (Свешивается в окно.) Эй, Авдотья! А? Что, Авдотья, ты слышала, там приехал кто-то?.. Не слышала? глупая какая! Машет руками? Пусть машет, а ты всё бы таки его расспросила. Не могла этого узнать! В голове чепуха, всё женихи сидят. А? Скоро уехали! да ты бы побежала за дрожками. Ступай, ступай сейчас! Слышишь, побеги, расспроси: куда поехали, да расспроси хорошенько, что за приезжий, каков он, слышишь? Подсмотри в щёлку и узнай всё, и глаза какие: чёрные или нет, и сию же минуту возвращайся назад, слышишь? Скорее, скорее, скорее, скорее! (Кричит до тех пор, пока не опускается занавес. Так занавес и закрывает их обеих, стоящих у окна.) Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е Маленькая комната в гостинице. Постель, стол, чемодан, пустая бутылка, сапоги, платяная щётка и прочее. Я В Л Е Н И Е I Осип лежит на барской постели. Чёрт побери, есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в трубы. Вот, не доедем да и только домой! Что ты прикажешь делать? Второй месяц пошёл, как уже из Питера! Профинтил1 дорогою денежки голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится. А стало бы, и очень бы стало на прогоны2; нет, вишь ты, нужно в каждом городе показать себя! (Дразнит его.) «Эй, Осип, ступай посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу есть дурного обеда, мне нужен лучший обед». Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь елистратишка3 простой! С приезжающими знакомится, а потом в картишки - вот тебе и доигрался! Эх, надоела такая жизнь! Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности4, да и заботности меньше; возьмёшь себе бабу, да и лежи весь век на полатях, да ешь пироги. Ну кто ж спорит, конечно, если пойдёт на правду, так житьё в Питере лучше всего. Деньги бы только были, а жизнь тонкая и политичная5: кеятры, собаки тебе танцуют, и всё что хочешь. Разговаривают всё на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдёшь на Щукин6 — купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; 66 Профинтить (разг.) — истратить зря. Прогоны — плата за проезд на почтовых лошадях. Елистратишка — искажённое регистратор. Имеется в виду коллежский регистратор — низший гражданский чин в царской России (14-го класса). 4 Публичность (устар.) — наличие публики, общества. Политичный (простореч.) — вежливый, обходительный. Щукин (двор) — один из петербургских рынков. компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер1 расскажет про лагери и объявит, что всякая звезда значит на небе, так вот как на ладони всё видишь. Старуха офицерша забредёт; горничная иной раз заглянет такая... фу, фу, фу! (Усмехается и трясёт головою.) Галантерейное2, чёрт возьми, обхождение! Невежливого слова никогда не услышишь; всякий тебе говорит «вы». Наскучило идти — берёшь извозчика и сидишь себе как барин; а не хочешь заплатить ему, — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнёшь, что тебя никакой дьявол не сыщет. Одно плохо: иной раз славно наешься, а в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например. А всё он виноват. Что с ним сделаешь? Батюшка пришлёт денежки, чем бы их попридержать — и куды!.. Пошёл кутить: ездит на извозчике, каждый день ты доставай в кеятр билет, а там через неделю — глядь и посылает на толкучий продавать новый фрак. Иной раз всё до последней рубашки спустит, так что на нём всего останется сертучишка да шинелиш-ка - ей-богу, правда! И сукно такое важное, аглицкое! рублёв полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а о брюках и говорить нечего - нипочём идут. А отчего? оттого, что делом не занимается: вместо того, чтобы в должность, а он идёт гулять по прешпекту3, в картишки играет. Эх, если б узнал это старый барин! Он не посмотрел бы на то, что ты чиновник, а, поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня б четыре ты почёсывался. Коли служить, так служи. Вот теперь трактирщик сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите за прежнее; ну а коли не заплатим? (Со вздохом.) Ах, боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи! Кажись, так бы теперь весь свет съел. Стучится: верно, это он идёт? (Поспешно схватывается с постели.) Я В Л Е Н И Е II О с и п и Х л е с т а к о в. Хлестаков. На, прими это. (Отдаёт фуражку и тросточку.) А, опять валялся на кровати? Осип. Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати, что ли? Хлестаков. Врёшь, валялся; видишь, вся склочена. Осип. Да на что мне она? Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть ноги; я и постою. Зачем мне ваша кровать? Хлестаков (ходит по комнате). Посмотри там в картузе4 — табаку нет? Кавалер — здесь: бывалый солдат. Галантерейный (разг.) — галантный, любезный, вежливый. Прешпект — искажённое слово проспект. Картуз — здесь: бумажный мешочек для табака. 67 Осип. Да где ж ему быть, табаку! Вы четвёртого дня последнее выкурили. Хлестаков (ходит и разнообразно сжимает свои губы. Наконец говорит громким и решительным голосом). Послушай, эй, Осип! Осип. Чего изволите? Хлестаков (громким, но не столь решительным голосом). Ты ступай туда. Осип. Куда? Хлестаков (голосом вовсе не решительным и не громким, очень близким к просьбе). Вниз, в буфет... Там скажи... чтобы мне дали пообедать. Осип. Да нет, я и ходить не хочу. Хлестаков. Как ты смеешь, дурак! Осип. Да так, всё равно, хоть и пойду, ничего из этого не будет. Хозяин сказал, что больше не даст обедать. Хлестаков. Как он смеет не дать? Вот ещё вздор! Осип. «Ещё, говорит, и к городничему пойду; третью неделю барин денег не плотит. Вы-де с барином, говорит, мошенники, и барин твой плут. Мы-де, говорит, этаких широмыжников5 и подлецов видали». Хлестаков. А ты уж и рад, скотина, сейчас пересказывать мне всё это. Осип. Говорит: «Этак всякий приедет, обживётся, задолжается, после и выгнать нельзя. Я, говорит, шутить не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую6 да в тюрьму». Хлестаков. Ну, ну, дурак, полно! Ступай, ступай, скажи ему. Такое грубое животное. Осип. Да лучше я самого хозяина позову к вам. Хлестаков. На что ж хозяина? Ты поди сам скажи. Осип. Да, право, сударь... Хлестаков. Ну, ступай, чёрт с тобой! позови хозяина. О с и п уходит. Я В Л Е Н И Е III Хлестаков один. Ужасно как хочется есть. Так немножко прошёлся, думал, не пройдёт ли аппетит, — нет, чёрт возьми, не проходит. Да, если б в Пензе я не покутил, стало бы денег доехать домой. Пехотный капитан сильно поддел меня, штосы удивительно, бестия, срезы-вает7. Всего каких-нибудь четверть часа посидел и всё обобрал. А при всём том страх хотелось бы с ним ещё раз сразиться, слу- 68 счет. 6 7 Широмыжник (правильно - шаромыжник) - человек, живущий на чужой Съезжая - помещение при полиции для арестованных. Штосы срезывать - выигрывать в карты (штос - азартная карточная игра). 5 чай только не привёл встретиться — на всё нужно случай. Какой скверный городишко! В овошенных лавках1 ничего не дают в долг. Это уж просто подло. (Насвистывает сначала из «Роберта»2, потом: «Не шей ты мне, матушка», а наконец ни сё ни то.) Никто не хочет идти. Я В Л Е Н И Е IV Х л е с т а к о в, О с и п и т р а к т и р н ы й с л у г а. Слуга. Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Хлестаков. Здравствуй, братец! Ну, что ты, здоров? Слуга. Слава богу. Хлестаков. Ну, что, как у вас в гостинице? хорошо ли всё идёт? Слуга. Да, слава богу, всё хорошо. Хлестаков. Много проезжающих? Слуга. Да, достаточно. Хлестаков. Послушай, любезный, там мне до сих пор обеда не приносят, так, пожалуйста, поторопи, чтоб поскорее, видишь, мне сейчас после обеда нужно кое-чем заняться. Слуга. Да хозяин сказал, что не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему. Хлестаков. Да что ж жаловаться? Посуди сам, любезный, как же? ведь мне нужно есть. Этак могу я совсем отощать. Мне очень есть хочется, я не шутя это говорю. Слуга. Так-с. Он говорил: «Я ему обедать не дам, покамест он не заплатит мне за прежнее». Таков уж ответ его был. Хлестаков. Да ты урезонь, уговори его. Слуга. Да что ж ему такое говорить? Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьёзно, что мне нужно есть. Деньги само собою... Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости! Слуга. Пожалуй, я скажу. Я В Л Е Н И Е V Хлестаков один. Это, скверно, однако ж, если он совсем ничего не даст есть. Так хочется, как ещё никогда не хотелось. Разве из платья что-нибудь пустить в оборот? Штаны, что ли, продать? Нет, уж лучше поголодать, да приехать домой в петербургском костюме. Жаль, что Иохим3 не дал напрокат кареты, а хорошо бы, чёрт побери, при- Овошенная лавка - мелочная лавка. «Роберт-Дьявол» - название оперы французского композитора Мейербера. Иохим (правильно - Иоахим) - известный в Петербурге каретный мастер и домовладелец. 69 1 ехать домой в карете, подкатить этаким чёртом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади одеть в ливрею1. Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея). «Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи2, и не знают, что такое значит «прикажете принять». К ним если приедет какой-нибудь гусь-помещик, так и валит, медведь, прямо в гостиную. К дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдёшь: «Сударыня, как я...» (Потирает руки и подшаркивает ножкой.) Тьфу! (плюёт) даже тошнит, так есть хочется... Я В Л Е Н И Е VI Хлестаков, Осип, потом с л у г а. Хлестаков. А что? Осип. Несут обед. Хлестаков (прихлопывает в ладоши и слегка подпрыгивает на стуле). Несут! несут! несут! Слу га (с тарелкой и салфеткой). Хозяин в последний раз уж даёт. Хлестаков. Ну, хозяин, хозяин... Я плевать на твоего хозяина! Что там такое? Слуга. Суп и жаркое. Хлестаков. Как, только два блюда? Слуга. Только-с. Хлестаков. Вот вздор какой! я этого не принимаю. Ты скажи ему: что это в самом деле такое!.. этого мало. Слуга. Нет, хозяин говорит, что ещё много. Хлестаков. А соуса почему нет? Слуга. Соуса нет. Хлестаков. Отчего же нет? Я видел сам, проходя мимо кухни, там много готовилось. И в столовой сегодня поутру двое каких-то коротеньких человека ели сёмгу и ещё много кой-чего. Слуга. Да оно-то есть, пожалуй, да нет. Хлестаков. Как нет? Слуга. Да уж нет. Хлестаков. А сёмга, а рыба, а котлеты? Слуга. Да это для тех, которые почище-с. Хлестаков. Ах ты, дурак! Слуга. Да-с. Хлестаков. Поросёнок ты скверный... Как же они едят, а я не ем? отчего же я, чёрт возьми, не могу также? Разве они не такие же проезжающие, как и я? Слуга. Да уж известно, что не такие. Хлестаков. Какие же? 70 Ливрея - форменная парадная одежда для лакеев, швейцаров, кучеров. Пентюх (простореч.) - неуклюжий, грубоватый человек. Слуга. Обнаковенно какие! они уж известно: они деньги платят. Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.) Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкуса нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне другого. Слуга. Мы примем-с. Хозяин сказал, коли не хотите, то и не нужно. Хлестаков (защищая руками кушанье). Ну, ну, ну... оставь, дурак; ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую... (Ест.) Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.) Я думаю, ещё ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.) Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое!.. Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.) Что это за жаркое? Это не жаркое. Слуга. Да что ж такое? Хлестаков. Чёрт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.) Мошенники, канальи, чем они кормят! и челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.) Подлецы! совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя, и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.) Больше ничего нет? Слуга. Нет. Хлестаков. Канальи! подлецы! и даже хотя бы какой-нибудь соус или пирожное. Бездельники! дерут только с проезжающих. Слуга убирает и уносит тарелки вместе с Осипом. Я В Л Е Н И Е VII Хлестаков, потом Осип. Хлестаков. Право, как будто и не ел; только что разохотился. Если бы мелочь, послать бы на рынок и купить хоть сайку. Осип (входит). Там зачем-то городничий приехал, осведомляется и спрашивает о вас. Хлестаков (испугавшись). Вот тебе на! Эка бестия трактирщик, успел уже нажаловаться! Что, если в самом деле он потащит меня в тюрьму? Что ж, если благородным образом, я, пожалуй... нет, нет, не хочу. Там в городе таскаются офицеры и народ, а я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с одной купеческой дочкой... Нет, не хочу. Да что он, как он смеет в самом деле? Что я ему, разве купец или ремесленник? (Бодрится и выпрямляется.) Да я ему прямо скажу: «Как вы смеете, как вы...» (У дверей вертится ручка; Хлестаков бледнеет и съёживается.) 71 72 Я В Л Е Н И Е VII Хлестаков, городничий и Добчинский. Г о р о д н и ч и й, вошед, останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут один на другого, выпучив глаза. Г ородничий (немного оправившись и протянув руки по швам). Желаю здравствовать! Хлестаков (кланяется). Моё почтение... Г ородничий. Извините. Хлестаков. Ничего. Г ородничий. Обязанность моя, как градоначальника здешнего города, заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений... Хлестаков (сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко). Да что ж делать?.. я не виноват... Я, право, заплачу... Мне пришлют из деревни. Бобчинский выглядывает из дверей. Он больше виноват: говядину мне подаёт такую твёрдую, как бревно; а суп - он чёрт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морит голодом по целым дням... Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я... Вот новость! Г ородничий (робея). Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берёт такую. А если что не так, то... Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру. Хлестаков. Нет, не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть в тюрьму. Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот я... Я служу в Петербурге. (Бодрится.) Я, я, я... Городничий (в сторону). О, господи ты боже, какой сердитый! Всё узнал, всё рассказали проклятые купцы! Хлестаков (храбрясь). Да вот вы хоть тут со всей своей командой - не пойду. Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу.) Что вы? Что вы? Г ородничий (вытянувшись и дрожа всем телом). Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека. Хлестаков. Нет, я не хочу! Вот ещё! мне какое дело? Оттого что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно! Бобчинский выглядывает в дверь и в испуге прячется. Нет, благодарю покорно, не хочу. Г ородничий (дрожа). По неопытности, ей-богу, по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить. Казённого жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь, да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающей- ся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу, клевета. Это выдумали злодеи мои, это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься. Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.) Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове... Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь. До этого вам далеко... Вот ещё! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки. Городничий (в сторону). О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери, кто хочет. Не знаешь, с какой стороны и приняться. Ну да уж попробовать, не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.) Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чём другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим. Хлестаков. Дайте, дайте мне взаймы, я сейчас же расплачусь с трактирщиком. Мне бы только рублей двести или хоть даже и меньше. Городничий (поднося бумажки). Ровно двести рублей, хоть и не трудитесь считать. Хлестаков (принимая деньги). Покорнейше благодарю; я вам тотчас пришлю их из деревни, у меня это вдруг... Я вижу, вы благородный человек. Теперь другое дело. Городничий (в сторону). Ну, слава богу! деньги взял. Дело, кажется, пойдёт теперь на лад. Я таки ему, вместо двухсот, четыреста ввернул. Хлестаков. Эй, Осип! Осип входит. Позови сюда трактирного слугу! (К городничему и Добчинско-му.) А что ж вы стоите? Сделайте милость, садитесь. (Добчинско-му.) Садитесь, прошу покорнейше. Г ородничий. Ничего, мы и так постоим. Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а то, признаюсь, я уж думал, что вы пришли с тем, чтобы меня... (Добчин-скому.) Садитесь! Городничий и Добчинский садятся. Бобчинский выглядывает в дверь и прислушивается. Городничий (в сторону). Нужно быть посмелее. Он хочет, чтобы считали его инкогнитом. Хорошо, подпустим и мы туру-сы1; прикинемся, как будто совсем и не знаем, что он за человек. 1 Турусы - выдумка, враньё. 73 (Вслух.) Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому что я не так, как иной городничий, которому ни до чего дела нет; но я, я, кроме должности, ещё по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший приём, и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство. Хлестаков. Я тоже сам очень рад. Без вас я, признаюсь, долго бы просидел здесь: совсем не знал, чем заплатить. Городничий (в сторону). Да, рассказывай! не знал, чем заплатить. (Вслух.) Осмелюсь ли спросить, куда и в какие места ехать изволите? Хлестаков. Я еду в Саратовскую губернию, в собственную деревню. Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение). В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро! (Вслух.) Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги: говорят, с одной стороны, неприятности насчёт задержки лошадей, а ведь, с другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете? Хлестаков. Нет, батюшка меня требует; рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так вот приехал, да сейчас тебе Владимира в петлицу1 и дадут. Нет, я бы послал его самого потолкаться в канцелярию. Городничий (в сторону). Прошу посмотреть, какие пули отливает! и старика отца приплёл! (Вслух.) И на долгое время изволите ехать? Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности, душа моя жаждет просвещения. Городничий (в сторону). Славно завязал узелок! Врёт, врёт — и нигде не оборвётся. А ведь какой невзрачный, низенький. Кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать. (Вслух.) Справедливо изволили заметить: что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда, неизвестно ещё, когда будет. (Окидывает глазами комнату.) Кажется, эта комната несколько сыра? Хлестаков. Скверная комната, и клопы такие, каких я нигде не видывал: как собаки, кусают. 74 1 Владимир в петлице - орден Владимира 4-й степени, который носили на груди. Г ородничий. Скажите! такой просвещённый гость и терпит, от кого же? от каких-нибудь негодных клопов, которым бы и на свет не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате? Хлестаков. Да, совсем темно, хозяин завёл обыкновение не отпускать свечей. Иногда что-нибудь хочется сделать, почитать или придёт фантазия сочинить что-нибудь; не могу: темно, темно. Г ородничий. Осмелюсь ли просить вас... но нет, я не достоин. Хлестаков. А что? Г ородничий. Нет, нет! не достоин, не достоин! Хлестаков. Да что ж такое? Городничий. Я бы дерзнул... У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная... Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь... Не рассердитесь. Ей-богу, от простоты души предложил. Хлестаков. Напротив, извольте, я с удовольствием, мне гораздо приятнее в приватном доме, чем в этом кабаке. Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство с самого детства; особливо если гость просвещённый человек. Не подумайте, чтобы я говорил это из лести. Нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь. Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже, я не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность. Я В Л Е Н И Е IX Т е ж е и т р а к т и р н ы й с л у г а, сопровождаемый О с и п о м. Б о б ч и н с к и й выглядывает в дверь. Слуга. Изволили спрашивать? Хлестаков. Да; подай счёт. Слуга. Я уж давеча подал вам другой счёт. Хлестаков. Я уж не помню твоих глупых счетов. Говори, сколько там? Слуга. Вы изволили в первый день спросить обед, а на другой день только закусили сёмги и потом пошли всё в долг брать. Хлестаков. Дурак, ещё начал высчитывать. Всего сколько следует? Г ородничий. Да вы не извольте беспокоиться, он подождёт. (Слуге.) Пошёл вон, тебе пришлют. Хлестаков. В самом деле, и то правда. (Прячет деньги.) Слуга уходит, в дверь выглядывает Бобчинский. 75 Я В Л Е Н И Е X Городничий, Хлестаков, Добчинский. Г ородничий. Не угодно ли вам будет осмотреть теперь некоторые заведения в нашем городе, как-то: богоугодные и другие? Хлестаков. А что там такое? Городничий. А так, посмотрите, какое у нас течение дел... порядок какой... для путешественника... Хлестаков. С большим удовольствием, я готов. Бобчинский выставляет голову в дверь. Г ородничий. Также, если будет ваше желание, оттуда в уездное училище, осмотреть порядок, в каком преподаются у нас науки. Хлестаков. Извольте, извольте. Г ородничий. Потом, если пожелаете посетить острог и городские тюрьмы1 - рассмотрите, как у нас содержатся преступники. Хлестаков. Да зачем же тюрьмы? Уж лучше мы обсмотрим богоугодные заведения. Г ородничий. Как вам угодно. Как вы намерены, в своём экипаже или вместе со мною на дрожках? Хлестаков. Да я лучше с вами на дрожках поеду. Г ородничий (Добчинскому). Ну, Пётр Иванович, вам теперь нет места. Добчинский. Ничего, я так. Г ородничий (тихо Добчинскому). Слушайте: вы побегите, да бегом во все лопатки, и снесите две записки: одну в богоугодное заведение Землянике, а другую - жене. (Хлестакову.) Осмелюсь ли я попросить позволения написать в вашем присутствии одну строчку к жене, чтоб она приготовилась к принятию почтенного гостя? Хлестаков. Да зачем же?.. А впрочем, тут и чернила, только бумаги, не знаю... Разве на этом счёте? Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.) А вот посмотрим, как пойдёт дело после фриш-тика2 да бутылки-то толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера, неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдаёт Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается, и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.) 76 1 Острог - тюремное здание, где содержались осуждённые преступники. Тюрьма - место заключения подсудимых, уже получивших приговор, но ещё не отправленных на поселение или на каторгу. Характерное преувеличение: в уездном городке есть и острог, и тюрьмы, т. е. царит полицейско-тюремный «порядок». 2 Фриштик (нем.) - завтрак. Хлестаков. Что? не ушиблись ли вы где-нибудь? Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлёпка! Я забегу к Христиану Ивановичу, у него-с есть пластырь такой, так вот оно и пройдёт. Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову). Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйста! а слуге вашему я скажу, чтобы перенёс чемодан. (Осипу.) Любезнейший, ты перенеси всё ко мне, к городничему, тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперёд Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.) Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как чёрт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчин-ский.) Занавес опускается. Д Е И С Т В И Е Т Р Е Т Ь Е Комната первого действия. Я В Л Е Н И Е I Анна Андреевна, Марья Антоновна стоят у окна в тех же самых положениях. Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а всё ты со своим глупым жеманством: совершенно оделась; нет! ещё нужно копаться... Не слушать бы её вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло всё. Марья Антоновна. Да право, маменька, чрез минуты две всё узнаем. Уж скоро Авдотья должна прийти. (Всматривается в окно и вскрикивает.) Ах, маменька, маменька! кто-то идёт, вон в конце улицы. Анна Андреевна. Где идёт? У тебя вечно какие-нибудь фантазии. Ну да, идёт. Кто ж это идёт? Небольшого роста... во фраке... Кто ж это? а? Это, однако ж, досадно! Кто ж бы это такой был? Марья Антоновна. Это Добчинский, маменька. Анна Андреевна. Какой Добчинский? Тебе всегда вдруг вообразится этакое... Совсем не Добчинский. (Машет платком.) Эй, вы, ступайте сюда! скорее! Марья Антоновна. Право, маменька, Добчинский. Анна Андреевна. Ну вот, нарочно, чтобы только поспорить. Говорят тебе — не Добчинский. Марья Антоновна. А что? а что, маменька? Видите, что Добчинский. 77 Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу; из чего же ты споришь? (Кричит в окно.) Скорей, скорей! вы тихо идёте. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — всё равно. Что, очень строгий? А? а муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.) Такой глупый: до тех пор, пока не войдёт в комнату, ничего не расскажет! 78 Я В Л Е Н И Е II Те же и Добчинский. Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам! Я у вас крестила вашего Ваничку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили! Добчинский. Ей-богу, кумушка, так бежал засвидетельствовать почтение, что не могу духу перевесть. Моё почтение, Марья Антоновна! Марья Антоновна. Здравствуйте, Пётр Иванович! Анна Андреевна. Ну, что? Ну рассказывайте: что и как там? Добчинский. Антон Антонович прислал вам записочку. Анна Андреевна. Ну, да кто он такой? генерал? Добчинский. Нет, не генерал, а не уступит генералу. Такое образование и важные поступки-с. Анна Андреевна. А! так это тот самый, о котором было писано мужу. Добчинский. Настоящий. Я это первый открыл вместе с Петром Ивановичем. Анна Андреевна. Ну, расскажите: что и как? Добчинский. Да, слава богу, всё благополучно. Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице всё нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, всё пошло хорошо. Они теперь поехали осматривать богоугодные заведения... А то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не было ли тайного доноса; я сам тоже перетрухнул немножко. Анна Андреевна. Да вам-то чего бояться? ведь вы не служите? Добчинский. Да так, знаете, когда вельможа говорит, чувствуешь страх. Анна Андреевна. Ну что ж... это всё, однако ж, вздор; расскажите, каков он собою? что, стар или молод? Добчинский. Молодой, молодой человек: лет двадцати трёх; а говорит совсем так, как старик. «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда»... (размахивает руками) так это всё славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко темно». Анна Андреевна. А собою каков он: брюнет или блондин? Добчинский. Нет, больше шантрет1, и глаза такие быстрые, как зверки, так в смущенье даже приводят. Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.) «Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние моё было весьма печальное; но, уповая на милосердие Божие, за два солёные огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек...» (Останавливается.) Я ничего не понимаю: к чему же тут солёные огурцы и икра? Добчинский. А это Антон Антонович писали на черновой бумаге, по скорости: там какой-то счёт был написан. Анна Андреевна. А да, точно. (Продолжает читать.) «Но, уповая на милосердие Божие, кажется, всё будет к хорошему концу. Приготовь поскорее комнату для важного гостя, ту, что выклеена жёлтыми бумажками; к обеду прибавлять не трудись, потому что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича. А вина вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего; а не то я перерою весь его погреб. Целуя, душенька, твою ручку, остаюсь твой: Антон Сквозник-Дмухановский...» Ах, боже мой! Это, однако ж, нужно поскорей! Эй, кто там? Мишка! Добчинский (бежит и кричит в дверь). Мишка! Мишка! Мишка! Мишка входит. Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину... постой, я дам тебе записочку. (Садится к столу, пишет записку и между тем говорит.) Эту записку ты отдашь кучеру Сидору, чтоб он побежал с ней к купцу Абдулину и принёс оттуда вина. А сам поди сейчас, прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее... Добчинский. Ну, Анна Андреевна, я побегу теперь поскорее посмотреть, как там он обозревает. Анна Андреевна. Ступайте, ступайте, я не держу вас. Я В Л Е Н И Е III Анна Андреевна и Марья Антоновна. Анна Андреевна. Ну, Машенька, нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка, боже сохрани, чтобы чего-нибудь не осмеял. Тебе приличнее всего надеть твоё голубое платье с мелкими оборками. Марья Антоновна. Фи, маменька, голубое! Мне совсем не нравится: и Ляпкина-Тяпкина ходит в голубом, и дочь Земляники тоже в голубом. Нет, лучше я надену цветное. 1 Шантрет (устар.) - шатен. 79 Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь, лишь бы только наперекор. Оно тебе будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое1, я очень люблю палевое. Марья Антоновна. Ах, маменька, вам нейдёт палевое! Анна Андреевна. Мне палевое нейдёт? Марья Антоновна. Нейдёт; я что угодно даю — нейдёт: для этого нужно, чтобы глаза были совсем тёмные. Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве не тёмные? самые тёмные. Какой вздор говорит! как же не тёмные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму. Марья Антоновна. Ах, маменька! вы больше червонная дама. Анна Андреевна. Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда не была червонная дама. (Поспешно уходит вместе с Марьей Антоновной и говорит за сценою.) Этакое вдруг вообразится! червонная дама! Бог знает что такое! По уходе их отворяются двери, и Мишка выбрасывает из них сор. Из других дверей входит Осип с чемоданом на голове. Я В Л Е Н И Е IV Мишка и Осип. Осип. Куда тут? Мишка. Сюда, дядюшка, сюда. Осип. Постой, прежде дай отдохнуть. Ах ты, горемычное житьё! На пустое брюхо всякая ноша кажется тяжела. Мишка. Что, дядюшка, скажите: скоро будет генерал? Осип. Какой генерал? Мишка. Да барин ваш. Осип. Барин? Да какой он генерал? Мишка. А разве не генерал? Осип. Генерал, да только с другой стороны. Мишка. Что ж это, больше или меньше настоящего генерала? Осип. Больше. Мишка. Вишь ты как! то-то у нас сумятицу подняли. Осип. Послушай, малый: ты, я вижу, проворный парень, приготовь-ка там что-нибудь поесть! Мишка. Да для вас, дядюшка, ещё ничего не готово. Простого блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят. Осип. Ну, а простого-то что у вас есть? Мишка. Щи, каша да пироги. Осип. Давай их, щи, кашу и пироги! Ничего: всё будем есть. Ну, понесём чемодан! Что, там другой выход есть? Мишка. Есть. Оба несут чемодан в боковую комнату. 80 1 Палевый - бледно-жёлтый. Я В Л Е Н И Е V Квартальные отворяют обе половинки дверей. Входит Хлестаков, за ним городничий, далее попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ, Добчинский и Бобчинский с пластырем на носу; городничий указывает квартальным на полу бумажку -они бегут и поднимают её, толкая друг друга впопыхах. Хлестаков. Хорошие заведения. Мне нравится, что у вас показывают проезжающим всё в городе. В других городах мне ничего не показывали. Городничий. В других городах, осмелюсь доложить вам, градоправители и чиновники больше заботятся о своей, то есть, пользе. А здесь, можно сказать, нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием1 и бдительностью заслужить внимание начальства. Хлестаков. Завтрак был очень хорош; я совсем объелся. Что, у вас каждый день бывает такой? Г ородничий. Нарочно для такого приятного гостя. Хлестаков. Я люблю поесть. Ведь на то живёшь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба? Артемий Филиппович (подбегая). Лабардан-с2. Хлестаков. Очень вкусная. Где это мы завтракали? в больнице, что ли? Артемий Филиппович. Так точно-с, в богоугодном заведении. Хлестаков. Помню, помню, там стояли кровати. А больные выздоровели? там их, кажется, немного. Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше, а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор как я принял начальство, может быть, вам покажется даже невероятным, все, как мухи, выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров, и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком. Г ородничий. Уж на что, осмелюсь доложить вам, головоломна обязанность градоначальника! Столько лежит всяких дел, относительно одной чистоты, починки, поправки... словом, наиумнейший человек пришёл бы в затруднение, но, благодарение Богу, всё идёт благополучно. Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, всё думаешь: «Господи Боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность3 и было довольно...» Наградит ли оно или нет, конечно, в его воле, по крайней мере, я буду спокоен в сердце. Когда в городе во всём порядок, улицы выметены, Благочиние - здесь: соблюдение приличий, порядка. Лабардан - свежепросоленная треска. Ревность - здесь: старание. 81 арестанты хорошо содержатся, пьяниц мало... то чего ж мне больше? ей-ей, и почестей никаких не хочу. Оно, конечно, заманчиво, но пред добродетелью всё прах и суета. Артемий Филиппович (в сторону). Эка, бездельник, как расписывает! Дал же бог такой дар! Хлестаков. Это правда. Я, признаюсь, сам люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся. Бобчинский (Добчинскому). Справедливо, всё справедливо, Пётр Иванович! Замечания такие... видно, что наукам учился. Хлестаков. Скажите, пожалуйста: нет ли у вас каких-нибудь развлечений, обществ, где бы можно было, например, поиграть в карты? Городничий (в сторону). Эге, знаем, голубчик, в чей огород камешки бросают! (Вслух.) Боже сохрани! здесь и слуху нет о таких обществах. Я карт и в руки никогда не брал; даже не знаю, как играть в эти карты. Смотреть никогда не мог на них равнодушно: и если случится увидеть этак какого-нибудь бубнового короля или что-нибудь другое, то такое омерзение нападает, что просто плюнешь. Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю ночь снились проклятые. Бог с ними, как можно, чтобы такое драгоценное время убивать на них? Лука Лукич (в сторону). А у меня, подлец, выпонтировал1 вчера сто рублей. Г ородничий. Лучше ж я употреблю это время на пользу государственную. Хлестаков. Ну, нет, вы напрасно, однако же... Всё зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь2, тогда как нужно гнуть от трёх углов3... ну тогда конечно... Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть. Я В Л Е Н И Е VI Те же, Анна Андреевна и Марья Антоновна. Г ородничий. Осмелюсь представить семейство моё: жена и дочь. Хлестаков (раскланиваясь). Как я счастлив, сударыня, что имею в своём роде удовольствие вас видеть. Анна Андреевна. Нам ещё более приятно видеть такую особу. Хлестаков (рисуясь). Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне ещё приятнее. Анна Андреевна. Как можно-с! вы это так изволите говорить, для комплимента. Прошу покорно садиться. 82 Выпонтировать - выиграть в карточной игре. Забастовать - здесь: перестать увеличивать ставку в игре в банк. Гнуть от трёх углов - втрое увеличивать ставку в карточной игре. Хлестаков. Возле вас стоять уже есть счастие; впрочем, если вы так уж непременно хотите, я сяду. Как я счастлив, что, наконец, сижу возле вас. Анна Андреевна. Помилуйте, я никак не смею принять на свой счёт... Я думаю, вам после столицы вояжировка1 показалась очень неприятною. Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous2, в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества... Если б, признаюсь, не такой случай, который меня... (посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней) так вознаградил за всё... Анна Андреевна. В самом деле, как вам должно быть неприятно. Хлестаков. Впрочем, сударыня, в эту минуту мне очень приятно. Анна Андреевна. Как можно-с, вы делаете много чести. Я этого не заслуживаю. Хлестаков. Отчего же не заслуживаете? Вы, сударыня, заслуживаете. Анна Андреевна. Я живу в деревне... Хлестаков. Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки... Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом. Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю: нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать». Я только на две минуты захожу в департамент3, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!», а там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр... пошёл писать. Хотели было даже меня коллежским асессором4 сделать, да думаю, зачем. И сторож летит ещё на лестнице за мною со щёткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу». (Городничему.) Что вы, господа, стоите? Пожалуйста, садитесь! Вместе: f Г ородничий. Чин такой, что ещё можно постоять. I Артемий Филиппович. Мы постоим. f Лука Лукич. Не извольте беспокоиться! Хлестаков. Без чинов, прошу садиться. (Городничий и все садятся.) Я не люблю церемоний. Напротив, я даже стараюсь, стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идёт!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьём. После уж офицер, который мне очень знаком, Вояжировка - путешествие. Понимаете ли (фр.). Департамент - отдел министерства. Коллежский асессор - гражданский чин 8-го класса. Гауптвахта - помещение для караула. 83 говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего». Анна Андреевна. Скажите как! Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики1... Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну, что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало,— так как-то всё...» Большой оригинал2. Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете? Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений. «Женитьба Фигаро»3, «Роберт-Дьявол», «Норма»4. Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня лёгкость необыкновенная в мыслях. Всё это, что было под именем барона Брамбеуса5, «Фрегат Надежды»6 и «Московский телеграф»7... всё это я написал. Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус? Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин8 даёт за это сорок тысяч. Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский»9 ваше сочинение? Хлестаков. Да, это моё сочинение. Анна Андреевна. Я сейчас догадалась. Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение. Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить. Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой. Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано! Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, 84 Водевиль - небольшая комическая пьеса с пением куплетов. Оригинал - здесь: своеобразный, ни на кого не похожий человек. !Женитьба Фигаро» - комедия французского драматурга Бомарше. «Норма» - опера итальянского композитора Беллини. Барон Брамбеус - псевдоним русского журналиста О.И. Сенковского. «Фрегат "Надежда”» - повесть Марлинского (А.А. Бестужева). «Московский телеграф» - журнал, издававшийся в 1825-1834 годах. Смирдин А.Ф. - известный петербургский книгопродавец и издатель. «Юрий Милославский» - роман М.Н. Загоскина. 4 7 если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю. Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы! Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз - в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа, откроют крышку - пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист1 свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвёртый этаж, скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель...» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит... А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я ещё не проснулся. Графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж... ж... ж... Иной раз и министр... Городничий и прочие с робостью встают со своих стульев. Мне даже на пакетах пишут: «Ваше превосходительство»2. Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал - куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, - нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь - просто чёрт возьми! После, видят, нечего делать, - ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! каково положение, я спрашиваю? «Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!» Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате, хотел отказаться, но думаю, дойдёт до государя; ну да и послужной список тоже... «Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни! Уж у меня ухо востро! уж я...» И точно: бывало, как прохожу через департамент - просто землетрясение, всё дрожит и трясётся, как лист. Городничий и прочие трясутся от страха, Хлестаков горячится сильнее. О! я шутить не люблю; я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет3 боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого... я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш... (Поскальзывается и чуть-чуть не шлёпается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.) Вист — карточная игра между четырьмя партнёрами. Ваше превосходительство — обращение в царской России к высшим чинам (3—4-го классов — генерал-лейтенантам, генерал-майорам или тайным советникам и действительным статским советникам). 3 Государственный совет — высший законосовещательный орган в России XIX века. 85 Г ородничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва... ва... Хлестаков (быстрым отрывистым голосом). Что такое? Г ородничий. А ва-ва-ва-... ва... Хлестаков (таким же голосом). Не разберу ничего, всё вздор. Г ородничий. Ва-ва-ва... шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?.. вот и комната, и всё, что нужно. Хлестаков. Вздор — отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош... я доволен, я доволен. (С декламацией.) Лабардан! лабардан! (Входит в боковую комнату, за ним городничий.) 86 Я В Л Е Н И Е VII Те же, кроме Хлестакова и городничего. Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Пётр Иванович, человек-то. Вот оно, что значит человек. В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Пётр Иванович, кто он такой в рассуждении чина? Добчинский. Я думаю, чуть ли не генерал. Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подмётки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдём, расскажем поскорее Аммосу Фёдоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна! Добчинский. Прощайте, кумушка! Оба уходят. Артемий Филиппович (Луке Лукичу). Страшно просто. А отчего, и сам не знаешь. А мы даже и не в мундирах. Ну что как проспится, да в Петербург махнёт донесение? (Уходит в задумчивости вместе с смотрителем училищ, произнеся:) Прощайте, сударыня. Я В Л Е Н И Е VIII Анна Андреевна и Марья Антоновна. Анна Андреевна. Ах, какой приятный! Марья Антоновна. Ах, милашка! Анна Андреевна. Но только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приёмы и всё это такое... Ах, как хорошо! я страх люблю таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила — всё на меня поглядывал. Марья Антоновна. Ах, маменька, он на меня глядел! Анна Андреевна. Пожалуйста, со своим вздором подальше! Это здесь вовсе неуместно. Марья Антоновна. Нет, маменька, право! Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя да и полно! Где ему смотреть на тебя? и с какой стати ему смотреть на тебя? Марья Антоновна. Право, маменька, всё смотрел. И как начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня. Анна Андреевна. Ну, может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уж, лишь бы только. «А, - говорит себе, - дай уж посмотрю на неё!» Я В Л Е Н И Е IX Те же и городничий. Городничий (входит на цыпочках). Чш... ш... Анна Андреевна. Что? Городничий. И не рад, что напоил. Ну, что если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.) Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек всё несёт наружу. Что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного. Да ведь, не прилгнувши, не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит... Так вот, право, чем больше думаешь... чёрт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить. Анна Андреевна. А я никакой совершенно не ощутила робости; я просто видела в нём образованного, светского, высшего тона человека, а о чинах его мне и нужды нет. Г ородничий. Ну, уж вы — женщины! Всё кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки1! Вдруг брякнут ни из того, ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай, как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским. Анна Андреевна. Об этом я уж советую вам не беспокоиться. Мы кой-что знаем такое... (Посматривает на дочь.) Г ородничий (один). Ну, уж с вами говорить!.. Эка в самом деле оказия! До сих пор не могу очнуться от страха. (Отворяет дверь и говорит в дверь:) Мишка! позови квартальных, Свистунова и Держиморду: они тут недалеко где-нибудь за воротами. (После небольшого молчания.) Чудно всё завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как его узнаешь, кто он! Ещё военный всё-таки кажет из себя, а как наденет фрачишку — ну, точно муха с подрезанными крыльями. А ведь долго крепился давеча в трактире, заламливал такие аллегории и екивоки2, что, кажись, век бы не добился толку. А вот, наконец, и подался. Да ещё и наговорил больше, чем нужно. Видно, что человек молодой. Финтирлюшка (финтифлюшка) — глупость, пустяк. Екивок (экивок) — двусмысленность, намёк. 87 88 Я В Л Е Н И Е X Те же и Осип; все бегут к нему навстречу, кивая пальцами. Анна Андреевна. Подойди сюда, любезный! Г ородничий. Чш!.. что? что? спит? Осип. Нет ещё, немножко потягивается. Анна Андреевна. Послушай, как тебя зовут? Осип. Осип, сударыня. Г ородничий (жене и дочери). Полно, полно вам! (Осипу.) Ну что, друг, тебя накормили хорошо? Осип. Накормили, покорнейше благодарю; хорошо накормили. Анна Андреевна. Ну что, скажи: к твоему барину слишком, я думаю, много ездит графов и князей? Осип (в сторону). А что говорить? Коли теперь накормили хорошо, значит, после ещё лучше накормят. (Вслух.) Да, бывают и графы. Марья Антоновна. Душенька Осип, какой твой барин хорошенький! Анна Андреевна. А что, скажи, пожалуйста, Осип, как он... Г ородничий. Да перестаньте, пожалуйста! Вы этакими пустыми речами только мне мешаете. Ну, что друг?.. Анна Андреевна. А чин какой на твоём барине? Осип. Чин обыкновенно какой. Г ородничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! Не дадите ни слова поговорить о деле. Ну, что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет? Осип. Да, порядок любит. Уж ему чтобы всё было в исправности. Г ородничий. А мне очень нравится твоё лицо. Друг, ты должен быть хороший человек. Ну, что... Анна Андреевна. Послушай, Осип, а как барин твой там, в мундире ходит?.. Г ородничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь. Дело идёт о жизни человека... (К Осипу.) Ну, что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик; оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай. Осип (принимая деньги). А покорнейше благодарю, сударь. Дай вам бог всякого здоровья; бедный человек, помогли ему. Г ородничий. Хорошо, хорошо, я и сам рад. А что, друг... Анна Андреевна. Послушай, Осип, а какие глаза больше всего нравятся твоему барину?.. Марья Антоновна. Осип, душенька! какой миленький носик у твоего барина! Г ородничий. Да постойте, дайте мне! (К Осипу.) А что, друг, скажи, пожалуйста: на что больше барин твой обращает внимание, то есть, что ему в дороге больше нравится? Осип. Любит он, по рассмотрению, что как придётся. Больше всего любит, чтобы его приняли хорошо, угощение чтоб было хорошее. Г ородничий. Хорошее? Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, говорит, это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». «А, - думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой». Г ородничий. Хорошо, хорошо, и дело ты говоришь. Там я тебе дал на чай, так вот ещё сверх того на баранки. Осип. За что жалуете, ваше высокоблагородие? (Прячет деньги.) Разве уж выпью за ваше здоровье. Анна Андреевна. Приходи, Осип, ко мне, тоже получишь. Марья Антоновна. Осип, душенька, поцелуй своего барина! Слышен из другой комнаты небольшой кашель Хлестакова. Городничий. Чш! (Поднимается на цыпочки; вся сцена вполголоса.) Боже вас сохрани шуметь! идите себе! полно уж вам... Анна Андреевна. Пойдём, Машенька! Я тебе скажу, что я заметила у гостя такое, что нам вдвоём только можно сказать. Г ородничий. О, уж там наговорят! Я думаю, поди только да послушай, и уши потом заткнёшь. (Обращаясь к Осипу.) Ну, друг... Я В Л Е Н И Е XI Те же, Держиморда и Свистунов. Г ородничий. Чш! экие косолапые медведи — стучат сапогами! Так и валится, как будто сорок пуд сбрасывает кто-нибудь с телеги! Где вас чёрт таскает? Держиморда. Был по приказанию... Городничий. Чш! (Закрывает ему рот.) Эк как каркнула ворона! (Дразнит его.) Был по приказанию! Как из бочки, так рычит! (К Осипу.) Ну, друг, ты ступай, приготовляй там, что нужно для барина. Всё, что ни есть в доме, требуй. (Осип уходит.) А вы — стоять на крыльце и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то... Только увидите, что идёт кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.) Слышите? Чш... чш... (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.) 89 90 Д Е Й С Т В И Е Ч Е Т В Ё Р Т О Е Та же комната в доме городничего. Я В Л Е Н И Е I Входят осторожно, почти на цыпочках: Аммос Фёдорович, Артемий Филиппович, почтмейстер, Лука Лукич, Добчинский и Бобчинский, в полном параде и мундирах. Вся сцена происходит вполголоса. Аммос Фёдорович (строит всех полукружием). Ради бога, господа, скорее в кружок, да побольше порядку! Бог с ним: и во дворец ездит, и государственный совет распекает! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу! Вы, Пётр Иванович, забегите с этой стороны, а вы, Пётр Иванович, станьте вот тут. Оба Петра Ивановича забегают на цыпочках. Артемий Филиппович. Воля ваша, Аммос Фёдорович, нам нужно бы кое-что предпринять. Аммос Фёдорович. А что ж? Артемий Филиппович. Ну, известно что. Аммос Фёдорович. Подсунуть? Артемий Филиппович. Ну да хоть и подсунуть. Аммос Фёдорович. Опасно, чёрт возьми, раскричится: государственный человек. А разве в виде приношенья со стороны дворянства на какой-нибудь памятник? Поч тмейстер. Или же: «вот, мол, пришли по почте деньги, неизвестно кому принадлежащие». Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырёх глаз и того... как там следует — чтобы и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается! Ну вот вы, Аммос Фёдорович, первый и начните. Аммос Фёдорович. Так лучше ж вы: в вашем заведении высокий посетитель вкусил хлеба. Артемий Филиппович. Так уж лучше Луке Лукичу, как просветителю юношества. Лука Лукич. Не могу, не могу, господа! Я, признаюсь, так воспитан, что заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет, и язык, как в грязь, завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте! Артемий Филиппович. Да, Аммос Фёдорович, кроме вас, некому. У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел. Аммос Фёдорович. Что вы! что вы: Цицерон! смотрите, что выдумали! Что иной раз увлечёшься, говоря о домашней своре или гончей ищейке... Все (пристают к нему). Нет, вы не только о собаках, вы и о столпотворении1... нет, Аммос Фёдорович, не оставляйте нас, будьте отцом нашим!.. Нет, Аммос Фёдорович! Аммос Фёдорович. Отвяжитесь, господа! В это время слышны шаги и откашливание в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв к дверям, толпятся и стараются выйти, что происходит не без того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания: Голос Бобчинского. Ой! Пётр Иванович! Пётр Иванович! наступили на ногу! Голос Земляники. Отпустите, господа, хоть душу на покаяние — совсем прижали! Выхватываются несколько восклицаний «ай! ай!», наконец все выпираются, и комната остаётся пуста. Я В Л Е Н И Е II Хлестаков один, выходит с заспанными глазами. Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин; даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то, чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что ещё можно бы... Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь. Я В Л Е Н И Е III Хлестаков и Аммос Фёдорович. Аммос Фёдорович (входя и останавливаясь, про себя). Боже, боже! вынеси благополучно! так вот коленки и ломает. (Вслух, вытянувшись и придерживая рукою шпагу.) Имею честь представиться: судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин. Хлестаков. Прошу садиться. Так вы здесь судья? Аммос Фёдорович. С восемьсот шестнадцатого был избран на трёхлетие по воле дворянства и продолжал должность до сего времени. Хлестаков. А выгодно, однако же, быть судьёю? Аммос Фёдорович. За три трёхлетия представлен к Владимиру четвёртой степени с одобрения со стороны начальства. (В сторону.) А деньги в кулаке, да кулак-то весь в огне. Хлестаков. А мне нравится Владимир. Вот Анна третьей степени2 уже не так. Столпотворение - смешение языков, происшедшее, по библейским преданиям, с жителями Вавилона в наказание за то, что они пытались построить башню до неба. 2 Анна 3-й степени - низшая степень ордена святой Анны. Орден Владимира четвёртой степени был значительно выше ордена Анны третьей степени. 91 Аммос Фёдорович (высовывая понемногу вперёд сжатый кулак. В сторону). Господи Боже! не знаю, где сижу. Точно горячие угли под тобою. Хлестаков. Что это у вас в руке? Аммос Фёдорович (потерявшись и роняя на пол ассигнации). Ничего-с. Хлестаков. Как ничего? Я вижу, деньги упали. Аммос Фёдорович (дрожа всем телом). Никак нет-с. (В сторону.) О Боже! вот уж я и под судом! и тележку подвезли схватить меня! Хлестаков (подымая). Да, это деньги. Аммос Фёдорович (в сторону). Ну, всё кончено - пропал! пропал! Хлестаков. Знаете ли что: дайте их мне взаймы... Аммос Фёдорович (поспешно). Как же-с, как же-с... с большим удовольствием. (В сторону.) Ну, смелее, смелее! Вывози, Пресвятая Матерь! Хлестаков. Я, знаете, в дороге издержался: то да сё... Впрочем, я вам из деревни сейчас их пришлю. Аммос Фёдорович. Помилуйте! как можно! и без того это такая честь... Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству... постараюсь заслужить... (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.) Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказа-нья? Хлестаков. Какого приказанья? Аммос Фёдорович. Я разумею, не дадите ли какого приказанья здешнему уездному суду? Хлестаков. Зачем же? Ведь мне никакой нет теперь в нём надобности; нет, ничего. Покорнейше благодарю. Аммос Фёдорович (раскланиваясь и уходя, в сторону). Ну, город наш! Хлестаков (по уходе его). Судья - хороший человек! Я В Л Е Н И Е IV Хлестаков и почтмейстер (входит вытянувшись, в мундире, придерживая шпагу). Поч тмейстер. Имею честь представиться: почтмейстер, надворный советник1 Шпекин. Хлестаков. А, милости просим. Я очень люблю приятное общество. Садитесь. Ведь вы здесь всегда живёте? Поч тмейстер. Так точно-с. Хлестаков. А мне нравится здешний городок. Конечно, не так многолюдно — ну что ж! Ведь это не столица. Не правда ли, ведь это не столица? Поч тмейстер. Совершенная правда. 92 1 Надворный советник — гражданский чин 7-го класса. Хлестаков. Ведь это только в столице бонтон1 и нет провинциальных гусей. Как ваше мнение, не так ли? Почтмейстер. Так точно-с. (В сторону.) А он, однако ж, ничуть не горд; обо всём расспрашивает. Хлестаков. А ведь, однако ж, признайтесь, ведь и в маленьком городке можно прожить счастливо? Поч тмейстер. Так точно-с. Хлестаков. По моему мнению, что нужно? Нужно только, чтобы тебя уважали, любили искренно — не правда ли? Поч тмейстер. Совершенно справедливо. Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про себя.) А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы. (Вслух.) Какой странный со мной случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы? Поч тмейстер. Почему же? почту за величайшее счастие. Вот-с, извольте. От души готов служить. Хлестаков. Очень благодарен. А я, признаюсь, смерть не люблю отказывать себе в дороге, да и к чему? Не так ли? Почтмейстер. Так точно-с. (Встаёт, вытягивается и придерживает шпагу.) Не смею долее беспокоить своим присутствием... Не будет ли какого замечания по части почтового управления? Хлестаков. Нет, ничего. Почтмейстер раскланивается и уходит. Хлестаков (раскуривая сигарку). Почтмейстер, мне кажется, тоже очень хороший человек; по крайней мере, услужлив. Я люблю таких людей. Я В Л Е Н И Е V Хлестаков и Лука Лукич, который почти выталкивается из дверей. Сзади его слышен голос почти вслух: «Чего робеешь?» Лука Лукич (вытягиваясь не без трепета и придерживая шпагу). Имею честь представиться: смотритель училищ, титулярный советник2 Хлопов. Хлестаков. А, милости просим! Садитесь, садитесь! Не хотите ли сигарку? (Подаёт ему сигару.) Лука Лукич (про себя, в нерешимости). Вот тебе раз! Уж этого я никак не предполагал. Брать или не брать? Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки себе потом поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подаёт ему свечу.) Хороший тон, светская учтивость ( фр. bon ton). Титулярный советник - гражданский чин 9-го класса. 93 Лука Лукич пробует закурить и весь дрожит. Хлестаков. Да не с того конца! Лука Лукич (от испуга выронил сигару, плюнул и, махнув рукою, про себя). Чёрт побери всё! сгубила проклятая робость! Хлестаков. Вы, как я вижу, не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот ещё насчёт женского полу, никак не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся, брюнетки или блондинки? Лука Лукич находится в совершенном недоумении, что сказать. Хлестаков. Нет, скажите откровенно, брюнетки или блондинки? Лука Лукич. Не смею знать. Хлестаков. Нет, нет, не отговаривайтесь. Мне хочется узнать непременно ваш вкус. Лука Лукич. Осмелюсь доложить... (В сторону.) Ну и сам не знаю, что говорю! Хлестаков. А! а! не хотите сказать. Верно, уж какая-нибудь брюнетка сделала вам маленькую загвоздочку. Признайтесь, сделала? Лука Лукич молчит. Хлестаков. А! а! покраснели, видите! видите! Отчего ж вы не говорите? Лука Лукич. Оробел, ваше бла... преос... сият... (В сторону.) Продал проклятый язык! продал! Хлестаков. Оробели? А в моих глазах, точно, есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли? Лука Лукич. Так точно-с. Хлестаков. Вот со мной престранный случай: в дороге совсем издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы? Лука Лукич (хватаясь за карманы, про себя). Вот те штука, если нет? Есть, есть! (Вынимает и подаёт, дрожа, ассигнации.) Хлестаков. Покорнейше благодарю. Лука Лукич (вытягиваясь и придерживая шпагу). Не смею долее беспокоить присутствием. Хлестаков. Прощайте. Лука Лукич (летит вон почти бегом и говорит в сторону). Ну, слава богу! авось не заглянет в классы! 94 Я В Л Е Н И Е VI Хлестаков и Артемий Филиппович, вытянувшись и придерживая шпагу. Артемий Филиппович. Имею честь представиться: попечитель богоугодных заведений, надворный советник Земляника. Хлестаков. Здравствуйте, прошу покорно садиться. Артемий Филиппович. Имел честь сопровождать вас и принимать лично во вверенных моему смотрению богоугодных заведениях. Хлестаков. А, да! помню. Вы очень хорошо угостили завтраком. Артемий Филиппович. Рад стараться на службу отечеству. Хлестаков. Я, признаюсь, это моя слабость — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли? Артемий Филиппович. Очень может быть. (Помолчав.) Могу сказать, что не жалею ничего и ревностно исполняю службу. (Придвигается ближе с своим стулом и говорит вполголоса:) Вот здешний почтмейстер совершенно ничего не делает: все дела в большом запущении, посылки задерживаются... извольте сами нарочно разыскать. Судья тоже, который только что был перед моим приходом, ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак, и поведения, - если признаться перед вами, -конечно, для пользы отечества я должен это сделать, хотя он мне родня и приятель, - поведения самого предосудительного. Здесь есть один помещик Добчинский, которого вы изволили видеть, и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там уж и сидит у жены его, я присягнуть готов... и нарочно посмотрите на детей: ни одно из них не похоже на Добчинского; но все, даже девочка маленькая, как вылитый судья. Хлестаков. Скажите, пожалуйста! а я никак этого не думал. Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища... Я не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность. Он хуже, чем якобинец1, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я всё это изложу лучше на бумаге? Хлестаков. Хорошо, хоть на бумаге. Мне очень будет приятно. Я, знаете, этак люблю в скучное время прочесть что-нибудь забавное... Как ваша фамилия? Я всё позабываю. Артемий Филиппович. Земляника. Хлестаков. А, да! Земляника. И что же, скажите, пожалуйста, есть у вас детки? Артемий Филиппович. Как же-с! пятеро; двое уже взрослых. Хлестаков. Скажите: взрослых! А как они... как они того?.. Артемий Филиппович. То есть, не изволите ли вы спрашивать, как их зовут? Хлестаков. Да, как их зовут? Артемий Филиппович. Николай, Иван, Елизавета, Марья и Перепетуя. Хлестаков. Это хорошо. Артемий Филиппович. Не смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определённого на священные обязанности... (Раскланивается, с тем чтобы уйти.) 1 Якобинец - революционер времён Великой французской буржуазной революции XVIII века, здесь: вольнодумец, политически неблагонадёжный человек. 95 Хлестаков (провожая). Нет, ничего. Это всё очень смешно, что вы говорили. Пожалуйста, и в другое тоже время... Я это очень люблю. (Возвращается и, отворивши дверь, кричит вслед ему.) Эй вы! как вас! я всё позабываю, как ваше имя и отчество. Артемий Филиппович. Артемий Филиппович. Хлестаков. Сделайте милость, Артемий Филиппович, со мной странный случай: в дороге совершенно издержался. Нет ли у вас денег взаймы — рублей четыреста? Артемий Филиппович. Есть. Хлестаков. Скажите, как кстати. Покорнейше вас благодарю. Я В Л Е Н И Е VII Хлестаков, Бобчинский и Добчинский. Бобчинский. Имею честь представиться: житель здешнего города, Пётр Иванов сын Бобчинский. Добчинский. Помещик Пётр Иванов сын Добчинский. Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда упали; что, как ваш нос? Бобчинский. Слава богу! Не извольте беспокоиться: присох, теперь совсем присох. Хлестаков. Хорошо, что присох. Я рад... (Вдруг и отрывисто.) Денег нет у вас? Бобчинский. Денег? как денег? Хлестаков. Взаймы рублей тысячу. Бобчинский. Такой суммы, ей-богу, нет. А нет ли у вас, Пётр Иванович? Добчинский. При мне-с не имеется, потому что деньги мои, если изволите знать, положены в приказ общественного призрения1. Хлестаков. Да, ну если тысячи нет, так рублей сто. Бобчинский (шаря в карманах). У вас, Пётр Иванович, нет ста рублей? у меня всего сорок ассигнациями. Добчинский (смотря в бумажник). Двадцать пять рублей всего. Бобчинский. Да вы поищите-ка получше, Пётр Иванович! У вас там, я знаю, в кармане-то с правой стороны прореха, так в прореху-то, верно, как-нибудь запали. Добчинский. Нет, право, и в прорехе нет. Хлестаков. Ну всё равно... Я ведь только так. Хорошо, пусть будет шестьдесят пять рублей... это всё равно. (Принимает деньги.) Добчинский. Я осмеливаюсь попросить вас относительно одного очень тонкого обстоятельства. Хлестаков. А что это? Добчинский. Дело очень тонкого свойства-с: старший-то сын мой, изволите видеть, рождён мною ещё до брака... Приказ общественного призрения - учреждение, ведавшее больницами, 96 приютами, а также производившее некоторые денежные операции. Хлестаков. Да? Добчинский. То есть, оно так только говорится, а он рождён мною так совершенно, как бы и в браке, и всё это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу, чтобы он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с. Хлестаков. Хорошо, пусть называется! Это можно. Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчёт способностей. Мальчишка-то этакой... большие надежды подаёт: наизусть стихи разные расскажет и, если где попадёт ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Пётр Иванович знает. Бобчинский. Да, большие способности имеет. Хлестаков. Хорошо, хорошо: я об этом постараюсь, я буду говорить... я надеюсь... всё это будет сделано, да, да. (Обращаясь к Бобчинскому.) Не имеете ли и вы чего-нибудь сказать мне? Бобчинский. Как же, имею очень нижайшую просьбу. Хлестаков. А что, о чём? Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам1 и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский. Хлестаков. Очень хорошо. Бобчинский. Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский. Хлестаков. Очень хорошо. Добчинский. Извините, что так утрудили вас своим присутствием. Бобчинский. Извините, что так утрудили вас своим присутствием. Хлестаков. Ничего, ничего! Мне очень приятно. (Выпроваживает их.) Я В Л Е Н И Е VIII Хлестаков один. Здесь много чиновников. Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье! Напишу-ка я обо всём в Петербург к Тряпичкину. Он пописывает статейки, пусть-ка он их общёлкает хорошенько. Эй, Осип, подай мне бумагу и чернилы! (Осип выглянул из дверей, произнесши: «Сейчас».) А уж Тряпичкину, точно, если кто попадёт на зубок, - берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые Сенатор - член сената, высшего судебно-административного органа царской России. 97 люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста. Это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот, какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот!.. Ого! за тысячу перевалило... Ну-ка теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого! Я В Л Е Н И Е IX Хлестаков и Осип с чернилами и бумагою. Хлестаков. Ну что, видишь, дурак, как меня угощают и принимают? (Начинает писать.) Осип. Да, слава богу! Только знаете что, Иван Александрович? Хлестаков. А что? Осип. Уезжайте отсюда! Ей-богу, уже пора. Хлестаков (пишет). Вот вздор! зачем? Осип. Да так. Бог с ними со всеми! Погуляли здесь два денька, — ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте на них! не ровён час: какой-нибудь другой наедет... Ей-богу, Иван Александрович! А лошади тут славные: так бы закатили!.. Хлестаков (пишет). Нет, мне ещё хочется пожить здесь. Пусть завтра. Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да всё, знаете, лучше уехать скорее. Ведь вас, право, за кого-то другого приняли, и батюшка будет гневаться, что так замешкались... Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали. Хлестаков (пишет). Ну хорошо. Отнеси только наперёд это письмо, пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато смотри, чтобы лошади хорошие были. Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря1, катили! и песни бы пели!.. (Продолжает писать.) Воображаю, Тряпичкин умрёт со смеху... Осип. Я, сударь, отправлю его с человеком здешним, а сам лучше буду укладываться, чтобы не прошло понапрасну время. Хлестаков (пишет). Хорошо. Принеси только свечу. Осип (выходит и говорит за сценой). Эй, послушай, брат! отнесёшь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег, да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казённый. Да чтоб всё живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, ещё письмо не готово. Хлестаков (продолжает писать). Любопытно знать, где он теперь живёт — в Почтамтской или Гороховой? Он ведь тоже любит часто переезжать с квартиры и не доплачивать. Напишу наудалую в Почтамтскую. (Свёртывает и надписывает.) 98 1 Фельдъегерь - правительственный или военный курьер. Осип приносит свечу. Хлестаков печатает. В это время слышен голос Держиморды: «Куда лезешь, борода? Говорят тебе, никого не велено пускать». (Даёт Осипу письмо.) На, отнеси. Голоса купцов. Допустите, батюшка! Вы не можете не допустить: мы за делом пришли. Голос Держиморды. Пошёл, пошёл! Не принимает, спит. Шум увеличивается. Хлестаков. Что там такое, Осип? Посмотри, что за шум. Осип (глядя в окно). Купцы какие-то хотят войти, да не допускает квартальный. Машут бумагами: верно, вас хотят видеть. Хлестаков (подходя к окну). А что вы, любезные? Голоса купцов. К твоей милости прибегаем. Прикажите, государь, просьбу принять. Хлестаков. Впустите их, впустите! пусть идут. Осип, скажи им: пусть идут. Осип уходит. (Принимает из окна просьбы, развёртывает одну из них и читает:) «Его Высокоблагородному Светлости Господину Финан-сову от купца Абдулина...» Чёрт знает что: и чина такого нет! Я В Л Е Н И Е X Хлестаков и купцы с кузовом вина и сахарными головами. Хлестаков. А что вы, любезные? Купцы. Челом бьём вашей милости. Хлестаков. А что вам угодно? Купцы. Не погуби, государь! Обижательство терпим совсем понапрасну. Хлестаков. От кого? Один из купцов. Да всё от городничего здешнего. Такого городничего никогда ещё, государь, не было. Такие обиды чинит, что описать нельзя. Постоем1 совсем заморил, хоть в петлю полезай. Не по поступкам поступает. Схватит за бороду, говорит: «Ах ты, татарин!» Ей-богу! Если бы, то есть, чем-нибудь не уважили его, а то мы уж порядок всегда исполняем: что следует на платья супружнице его и дочке — мы против этого не стоим. Нет, вишь ты, ему всего мало. Ей-ей! придёт в лавку и, что ни попадёт, всё берёт. Сукна увидит штуку, говорит: «Э, милый, это хорошее суконце: снеси-ка его ко мне». Ну и несёшь, а в штуке-то будет без мала аршин пятьдесят. Хлестаков. Неужели? Ах, какой же он мошенник! Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так всё и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берёт: черно- 1 Постой - расквартирование военнослужащих в частных домах. 99 слив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец1 не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесёшь, ни в чём не нуждается. Нет, ему ещё подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несёшь. Хлестаков. Да это просто разбойник! Купцы. Ей-ей. А попробуй прекословить, наведёт к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, говорит, не буду, говорит, подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селёдки!» Хлестаков. Ах, какой мошенник! Да за это просто в Сибирь. Купцы. Да уж куда милость твоя ни запровадит его — всё будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью. Кланяемся тебе сахарцом и кузовком вина. Хлестаков. Нет, вы этого не думайте; я не беру совсем никаких взяток. Вот, если бы вы, например, предложили мне взаймы рублей триста, — ну тогда совсем другое дело: взаймы я могу взять. Купцы. Изволь, отец наш! (Вынимают деньги.) Да что триста! уж лучше пятьсот возьми, помоги только. Хлестаков. Извольте — взаймы я ни слова: я возьму. Купцы (подносят ему на серебряном подносе деньги). Уж, пожалуйста, и подносик вместе возьмите. Хлестаков. Ну и подносик можно. Купцы (кланяясь). Так уж возьмите одним разом и сахарцу. Хлестаков. О нет: я взяток никаких... Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берёте? Возьмите! в дороге всё пригодится. Давай сюды головы и кулёк! Давай всё, всё пойдёт впрок. Что там? верёвочка! давай и верёвочку! — и верёвочка в дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно. Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство! Если уже вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем, как и быть: просто хоть в петлю полезай. Хлестаков. Непременно, непременно! Я постараюсь. Купцы уходят. Слышен голос женщины: «Нет, ты не смеешь не допустить меня! Я на тебя нажалуюсь ему самому. Ты не толкайся так больно!» Хлестаков. Кто там? (Подходит к окну.) А, что ты, матушка? Голоса двух женщин. Милости твоей, отец, прошу! Повели, государь, выслушать! Хлестаков (в окно). Пропустить её. 100 1 Сиделец (устар.) - приказчик в магазине, лавке. Я В Л Е Н И Е XI Хлестаков, слесарша унтер-офицерша. Слесарша (кланяясь в ноги). Милости прошу... Унтер-офицерша. Милости прошу... Хлестаков. Да что вы за женщины? Унтер-офицерша. Унтер-офицерская жена Иванова. Слесарша. Слесарша, здешняя мещанка, Февронья Петровна Пошлёпкина, отец мой... Хлестаков. Стой, говори прежде одна. Что тебе нужно? Слесарша. Милости прошу, на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни тёткам его ни в чём никакого прибытку не было! Хлестаков. А что? Слесарша. Да мужу-то моему приказал забрить лоб в солдаты1, и очередь-то на нас не припадала, мошенник такой! да и по закону нельзя: он женатый. Хлестаков. Как же он мог это сделать? Слесарша. Сделал, мошенник, сделал; побей бог его и на том и на этом свете! Чтобы ему, если и тётка есть, то и тётке всякая пакость, и отец, если жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой! Следовало взять сына портного, он же и пьянюшка был, да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он ко мне. «На что, говорит, тебе муж, он уж тебе не годится». Да я-то знаю: годится или не годится, это моё дело, мошенник такой! «Он, говорит, вор; хоть он теперь и не украл, да всё равно, говорит, он украдёт, его и без того на следующий год возьмут в рекруты». Да мне-то каково без мужа, мошенник такой! Я слабый человек, подлец ты такой! чтоб всей родне твоей не довелось видеть света божьего! А если есть тёща, то чтоб и тёще... Хлестаков. Хорошо, хорошо. Ну, а ты? (Выпроваживает старуху.) Слесарша (уходя). Не позабудь, отец наш! Будь милостив! Унтер-офицерша. На городничего, батюшка, пришла... Хлестаков. Ну, да что, зачем? говори в коротких словах. Унтер-офицерша. Высек, батюшка! Хлестаков. Как? Унтер-офицерша. По ошибке, отец мой! Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела, да и схвати меня. Да так отрапортовали: два дни сидеть не могла. Хлестаков. Так что ж теперь делать? Унтер-офицерша. Да делать-то, конечно, нечего. А за ошибку-то повели ему заплатить штрафт. Мне от своего счастья неча отказываться, а деньги бы мне теперь очень пригодились. 1 Забрить лоб в солдаты - сдать в солдаты. 101 и Хлестаков. Хорошо, хорошо! Ступайте, ступайте! я распоряжусь. В окно высовываются руки с просьбами. Да кто там ещё! (Подходит к окну.) Не хочу, не хочу! не нужно, не нужно! (Отходя.) Надоели, чёрт возьми! не впускай, Осип! Осип (кричит в окно). Пошли, пошли! Не время, завтра приходите! Дверь отворяется и выставляется какая-то фигура во фризовой1 шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою; за ней в перспективе показывается несколько других. Осип. Пошёл, пошёл! чего лезешь? (Упирается первому руками в брюхо и выпирается вместе с ним в прихожую, захлопнув за собою дверь.) Я В Л Е Н И Е XII Хлестаков и Марья Антоновна. Марья Антоновна. Ах! Хлестаков. Отчего вы так испугались, сударыня? Марья Антоновна. Нет, я не испугалась. Хлестаков (рисуется). Помилуйте, сударыня, мне очень приятно, что вы меня приняли за такого человека, который... Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены были идти? Марья Антоновна. Право, я никуда не шла. Хлестаков. Отчего же, например, вы никуда не шли? Марья Антоновна. Я думала, не здесь ли маменька... Хлестаков. Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли? Марья Антоновна. Я вам помешала. Вы занимались важными делами. Хлестаков (рисуется). А ваши глаза лучше, нежели важные дела... Вы никак не можете мне помешать; никаким образом не можете; напротив того, вы можете принесть удовольствие. Марья Антоновна. Вы говорите по-столичному. Хлестаков. Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул? Но нет, вам должно не стул, а трон. Марья Антоновна. Право, я не знаю... мне так нужно было идти. (Села.) Хлестаков. Какой у вас прекрасный платочек! Марья Антоновна. Вы насмешники, лишь бы только посмеяться над провинциальными. Хлестаков. Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку. Марья Антоновна. Я совсем не понимаю, о чём вы говорите: какой-то платочек... Сегодня какая странная погода! 102 1 Фриз - толстая, грубая ткань. Хлестаков. А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода. Марья Антоновна. Вы всё этакое говорите... Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете много. Хлестаков. Для вас, сударыня, всё, что хотите. Требуйте, какие стихи вам. Марья Антоновна. Какие-нибудь этакие — хорошие, новые. Хлестаков. Да что стихи! я много их знаю. Марья Антоновна. Ну скажите же, какие же вы мне напишете? Хлестаков. Да к чему же говорить? я и без того их знаю. Марья Антоновна. Я очень люблю их... Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек!..»1 Ну и другие... теперь не могу припомнить; впрочем, это всё ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда... (Придвигая стул.) Марья Антоновна. Любовь! Я не понимаю любовь... я никогда не знала, что за любовь... (Отодвигает стул.) Хлестаков. Отчего ж вы отодвигаете свой стул? нам лучше будет сидеть близко друг к другу. Марья Антоновна (отодвигаясь). Для чего ж близко? всё равно и далеко. Хлестаков (придвигаясь). Отчего ж далеко: всё равно и близко. Марья Антоновна (отодвигается). Да к чему ж это? Хлестаков (придвигаясь). Да ведь это вам кажется только, что близко: а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия. Марья Антоновна (смотрит в окно). Что это там, как будто бы полетело? Сорока или какая другая птица? Хлестаков (целует её в плечо и смотрит в окно). Это сорока. Марья Антоновна (встаёт в негодовании). Нет, это уж слишком... Наглость такая!.. Хлестаков (удерживая её). Простите, сударыня: я это сделал от любви, точно от любви. Марья Антоновна. Вы почитаете меня за такую провинциалку... (Силится уйти.) Хлестаков (продолжая удерживать её). Из любви, право, из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна, не сердитесь! Я готов на коленках у вас просить прощения. (Падает на колени.) Простите же, простите. Вы видите, я на коленях. 1 Начальные строки стихотворения М. В. Ломоносова. 103 Я В Л Е Н И Е XIII Те же и Анна Андреевна. Анна Андреевна (увидя Хлестакова на коленях). Ах, какой пассаж! Хлестаков (вставая). А, чёрт возьми! Анна Андреевна (дочери). Это что значит, сударыня? Это что за поступки такие? Марья Антоновна. Я, маменька... Анна Андреевна. Поди прочь отсюда! слышишь: прочь, прочь! и не смей показываться на глаза. (Марья Антоновна уходит в слезах.) Извините, я, признаюсь, приведена в такое изумление... Хлестаков (в сторону). А она тоже очень аппетитна, очень недурна. (Бросается на колени.) Сударыня, вы видите, я сгораю от любви. Анна Андреевна. Как, вы на коленях? Ах, встаньте, встаньте! здесь пол совсем нечист. Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях! я хочу знать, что такое мне суждено, жизнь или смерть. Анна Андреевна. Но позвольте, я ещё не понимаю вполне значения слов. Если не ошибаюсь, вы делаете декларацию1 насчёт моей дочери. Хлестаков. Нет, я влюблён в вас. Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу руки вашей. Анна Андреевна. Но позвольте заметить: я в некотором роде... я замужем. Хлестаков. Это ничего. Для любви нет различия, и Карамзин сказал: «Законы осуждают»2. Мы удалимся под сень струй... Руки вашей, руки прошу! Я В Л Е Н И Е XIV Те же и Марья Антоновна (вдруг вбегает). Марья Антоновна. Маменька, папенька сказал, чтобы вы... (Увидя Хлестакова на коленях, вскрикивает.) Ах, какой пассаж! Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? право, как дитя какое-нибудь трёхлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице, когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках. Декларация - здесь: предложение. Карамзин Н. М. (1766-1826) - русский писатель. «Законы осуждают пред-104 мет моей любви» - строчки из песни в его повести «Остров Борнгольм». Марья Антоновна (сквозь слёзы). Я, право, маменька, не знала... Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове, ты берёшь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них, не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать. Хлестаков (схватывая за руку дочь). Анна Андреевна, не противьтесь нашему благополучию, благословите постоянную любовь! Анна Андреевна (с изумлением). Так вы в неё?.. Хлестаков. Решите: жизнь или смерть? Анна Андреевна. Ну вот видишь, дура, ну вот видишь: из-за тебя, этакой дряни, гость изволил стоять на коленях; а ты вдруг вбежала, как сумасшедшая. Ну вот, право, стоит, чтобы я нарочно отказала; ты недостойна такого счастия. Марья Антоновна. Не буду, маменька. Право, вперёд не буду. Я В Л Е Н И Е XV Те же и городничий впопыхах. Г ородничий. Ваше превосходительство! не погубите! не погубите! Хлестаков. Что с вами? Г ородничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет того, что они говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я её высек, она врёт, ей-богу врёт. Она сама себя высекла. Хлестаков. Провались унтер-офицерша. Мне не до неё! Г ородничий. Не верьте, не верьте! это такие лгуны... им вот этакой ребёнок не поверит. Они уж и по всему городу известны за лгунов. А насчёт мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет не производил. Анна Андреевна. Знаешь ли ты, какой чести удостоива-ет нас Иван Александрович? Он просит руки нашей дочери. Г ородничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство: она немного с придурью, такова же была и мать её. Хлестаков. Да, я точно прошу руки. Я влюблён. Г ородничий. Не могу верить, ваше превосходительство! Анна Андреевна. Да когда говорят тебе? Хлестаков. Я не шутя вам говорю... Я могу от любви свихнуть с ума. Г ородничий. Не смею верить, недостоин такой чести. Хлестаков. Да, если вы не согласитесь отдать руки Марьи Антоновны, то я чёрт знает что готов... Г ородничий. Не могу верить: изволите шутить, ваше превосходительство! 105 106 Анна Андреевна. Ах, какой чурбан в самом деле! ну, когда тебе толкуют. Г ородничий. Не могу верить. Хлестаков. Отдайте, отдайте — я отчаянный человек, я решусь на всё: когда застрелюсь, вас под суд отдадут. Г ородничий. Ах, боже мой! Я ей-ей не виноват ни душою, ни телом. Не извольте гневаться! извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь... я и сам не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался, каким ещё никогда не бывал. Анна Андреевна. Ну, благословляй! Хлестаков подходит с Марьей Антоновной. Г ородничий. Да благословит вас Бог, а я не виноват! Хлестаков целуется с Марьей Антоновной. Городничий смотрит на них. Что за чёрт! в самом деле! (Протирает глаза.) Целуются! Ах, батюшки, целуются! Точный жених. (Вскрикивает, подпрыгивая от радости.) Ай, Антон! Ай, Антон! Ай, городничий! Вона, как дело-то пошло! Я В Л Е Н И Е XVI Те же и Осип. Осип. Лошади готовы. Хлестаков. А, хорошо... я сейчас. Г ородничий. Как-с? Изволите ехать? Хлестаков. Да, еду. Городничий. А когда же, то есть... Вы изволили сами намекнуть насчёт, кажется, свадьбы? Хлестаков. А это... на одну минуту только... на один день к дяде - богатый старик; а завтра же и назад. Городничий. Не смеем никак удерживать, в надежде благополучного возвращения. Хлестаков. Как же, как же, я вдруг. Прощайте, любовь моя... нет, просто не могу выразить. Прощайте, душенька! (Целует её ручку.) Г ородничий. Да не нужно ли вам в дорогу чего-нибудь; вы изволили, кажется, нуждаться в деньгах? Хлестаков. О нет, к чему это? (Немного подумав.) А впрочем, пожалуй. Г ородничий. Сколько угодно вам? Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста; я не хочу воспользоваться вашею ошибкою, — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот. Г ородничий. Сейчас! (Вынимает из бумажника.) Ещё, как нарочно, самыми новенькими бумажками. Хлестаков. А, да! (Берёт и рассматривает ассигнации.) Это хорошо. Ведь это, говорят, новое счастье, когда новенькими бумажками? Г ородничий. Так точно-с. Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! очень обязан за ваше гостеприимство! Я признаюсь от всего сердца, мне нигде не было такого хорошего приёма. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька, Марья Антоновна! Выходят. За сценой. Голос Хлестакова. Прощайте, ангел души моей, Марья Антоновна. Голос городничего. Как же это вы? прямо так на перекладной едете? Голос Хлестакова. Да, я привык уж так. У меня голова болит от рессор. Голос ямщика. Тпр... Голос городничего. Так по крайней мере чем-нибудь застлать: хотя бы ковриком. Не прикажете ли, я велю подать коврик? Голос Хлестакова. Нет, зачем? это пустое; а впрочем, пожалуй, пусть дают коврик. Голос городничего. Эй, Авдотья! ступай в кладовую: вынь ковёр самый лучший, что по голубому полю, персидский, скорей! Голос ямщика. Тпр... Голос городничего. Когда прикажете ожидать вас? Голос Хлестакова. Завтра или послезавтра. Голос Осипа. А, это ковёр? давай его сюда, клади вот так! теперь давай-ка с этой стороны сена. Голос ямщика. Тпр... Голос Осипа. Вот с этой стороны! сюда! ещё! хорошо! Славно будет! (Бьёт рукою по ковру.) Теперь садитесь, ваше благородие. Голос Хлестакова. Прощайте, Антон Антонович! Голос городничего. Прощайте, ваше превосходительство! Женские голоса. Прощайте, Иван Александрович! Голос Хлестакова. Прощайте, маменька! Голос ямщика. Эй вы, залётные! Колокольчик звенит. Занавес опускается. 107 Д Е Й С Т В И Е П Я Т О Е Та же комната. Я В Л Е Н И Е I Городничий, Анна Андреевна и Марья Антоновна. 108 Г ородничий. Что, Анна Андреевна? а? Думала ли ты что-нибудь об этом? экой богатый приз, канальство! Ну, признайся откровенно: тебе и во сне не виделось — просто из какой-нибудь городничихи и вдруг... фу ты, канальство!.. с каким дьяволом породнилась! Анна Андреевна. Совсем нет; я давно это знала. Это тебе в диковинку, потому что ты простой человек, никогда не видел порядочных людей. Г ородничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна: какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полёта, чёрт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы! Эй, кто там? (Входит квартальный.) А, это ты, Иван Карпович; призови-ка сюда, брат, купцов. Вот я их, каналий! Так жаловаться на меня! Вишь ты, проклятый иудейский народ! Постойте ж, голубчики! Прежде я вас кормил до усов только, а теперь накормлю до бороды. Запиши всех, кто только ходил бить челом на меня, и вот этих больше всего писак, писак, которые закручивали им просьбы. Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дескать, какую честь бог послал городничему, что выдаёт дочь свою — не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете ещё не было, что может всё сделать, всё, всё, всё! Всем объяви, чтобы все знали. Кричи во весь народ, валяй в колокола, чёрт возьми! Уж когда торжество, так торжество! (Квартальный уходит.) Так вот как, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где будем жить? здесь или в Питере? Анна Андреевна. Натурально, в Петербурге. Как можно здесь оставаться? Г ородничий. Ну в Питере так в Питере; а оно хорошо бы и здесь. Что, ведь я думаю, уже городничество тогда к чёрту, а, Анна Андреевна? Анна Андреевна. Натурально, что за городничество! Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит; так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы? Анна Андреевна. Ещё бы! конечно, можно. Г ородничий. А, чёрт возьми, славно быть генералом! Кавалерию1 повесят тебе через плечо. А какую кавалерию лучше, Анна Андреевна, красную или голубую? Анна Андреевна. Уж, конечно, голубую лучше. Городничий. Э? вишь, чего захотела! хорошо и красную. Ведь почему хочется быть генералом? — потому что, случится, поедешь куда-нибудь - фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперёд: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, всё дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там: стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво! Анна Андреевна. Тебе всё такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то, что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские... Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь. Г ородничий. Что ж? Ведь слово не вредит. Анна Андреевна. Да хорошо, когда ты был городничим. А там ведь жизнь совершенно другая. Городничий. Да, там, говорят, есть две рыбицы: ряпушка и корюшка, такие, что только слюнка потечёт, как начнёшь есть. Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре2, чтоб нельзя было войти, и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.) Ах, как хорошо! 1 Кавалерия - здесь: широкая орденская лента, которую носили через плечо при самых высоких орденах (красную - при Станиславе и Анне 1-й степени, голубую - при Андрее Первозванном). 2 ' Амбре - благоухание. 109 Я В Л Е Н И Е II Те же и купцы. Г ородничий. А! Здорово, соколики! Купцы (кланяясь). Здравия желаем, батюшка! Г ородничий. Что, голубчики, как поживаете? как товар идёт ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы морские! жаловаться? Что? много взяли! Вот, думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что... Анна Андреевна. Ах, боже мой, какие ты, Антоша, слова отпускаешь!.. Городничий (с неудовольствием). А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас!.. у!.. Обманываете народ... Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь её, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе ещё награду за это? Да если б знали, так бы тебе... И брюхо суёт вперёд: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин... ах ты, рожа! дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? начинаешь плутнями, тебя хозяин бьёт за то, что не умеешь обманывать. Ещё мальчишка, «Отче наша»1 не знаешь, а уж обмериваешь, а как разопрёт тебе брюхо да набьёшь себе карман, так и заважничал! Фу ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность! Купцы (кланяясь). Виноваты, Антон Антонович! Г ородничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а? Один из купцов. Богу виноваты, Антон Антонович. Лукавый попутал. И закаемся вперёд жаловаться. Уж какое хошь удовлетворение, не гневись только! Г ородничий. Не гневись! вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? оттого, что моё взяло, а будь хоть немножко на твоей стороне, так ты бы меня, каналья, втоптал в самую грязь, ещё бы и бревном сверху навалил. Купцы (кланяются в ноги). Не погуби, Антон Антонович! Г ородничий. «Не погуби!» Теперь: «не погуби!», а прежде что? Я бы вас. (Махнув рукой.) Ну, да Бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри, держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина. Чтоб поздравление было... понимаешь? не то чтоб отбояриться 110 «Отче наш» - молитва, которую заучивали ещё в детстве. 1 каким-нибудь балычком или головою сахару... Ну, ступай с Богом! Купцы уходят. Я В Л Е Н И Е III Те же, Аммос Фёдорович, Артемий потом Растаковский. Филиппович, Аммос Фёдорович (ещё в дверях). Верить ли слухам, Антон Антонович? к вам привалило необыкновенное счастие? Артемий Филиппович. Имею честь поздравить с необыкновенным счастием. Я душевно обрадовался, когда услышал. (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Анна Андреевна! (Подходит к ручке Марьи Антоновны.) Марья Антоновна! Растаковский (входит). Антона Антоновича поздравляю. Да продлит Бог жизнь вашу и новой четы и даст вам потомство многочисленное, внучат и правнучат! Анна Андреевна! (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Марья Антоновна! (Подходит к ручке Марьи Антоновны.) Я В Л Е Н И Е IV Те же, Коробкин с женою, Люлюков. Коробкин. Имею честь поздравить Антона Антоновича! Анна Андреевна! (Подходит к ручке Анны Андреевны.) Марья Антоновна! (Подходит к её ручке.) Жена Коробкина. Душевно поздравляю вас, Анна Андреевна, с новым счастием. Люлюков. Имею честь поздравить, Анна Андреевна! (Подходит к ручке и потом, обратившись к зрителям, щёлкает языком с видом удальства.) Марья Антоновна! Имею честь поздравить. (Подходит к её ручке и обращается к зрителям с тем же удальством.) Я В Л Е Н И Е V Множество гостей в сюртуках и фраках подходят сначала к ручке Анны Андреевны, говоря: «Анна Андреевна!», потом к Марье Антоновне, говоря: «Марья Антоновна!», Бобчинский и Добчинский проталкиваются. Бобчинский. Имею честь поздравить! Добчинский. Антон Антонович! имею честь поздравить! Бобчинский. С благополучным происшествием! Добчинский. Анна Андреевна! Бобчинский. Анна Андреевна! Оба подходят в одно время и сталкиваются лбами. 111 Добчинский. Марья Антоновна! (Подходит к ручке.) Честь имею поздравить. Вы будете в большом, большом счастии, в золотом платье ходить и деликатные разные супы кушать, очень забавно будете проводить время. Бобчинский (перебивая). Марья Антоновна, имею честь поздравить! Дай Бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает рукою), чтоб можно было на ладонку посадить, да-с! Всё будет мальчишка кричать: уа! уа! уа! Я В Л Е Н И Е VI Ещё несколько гостей, подходящих к ручкам, Лука Лукич с женою. Лука Лукич. Имею честь. Жена Луки Лукича (бежит вперёд). Поздравляю вас, Анна Андреевна! Целуются. А я так, право, обрадовалась; говорят мне: «Анна Андреевна выдаёт дочку». - «Ах, боже мой!» - думаю себе, и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастье Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава Богу!» И говорю ему: «Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне...» «Ах, боже мой, — думаю себе, — Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», и так, право, обрадовалась, что не могла говорить. Плачу, плачу, вот просто рыдаю. Уж Лука Лукич говорит: «Отчего ты, Настенька, рыдаешь?» — «Лу-канчик, говорю, я и сама не знаю, слёзы так вот рекой и льются». Г ородничий. Покорнейше прошу садиться, господа! Эй, Мишка! принеси сюда побольше стульев! Гости садятся. 112 Я В Л Е Н И Е VII Те же, частный пристав и квартальные. Частный пристав. Имею честь поздравить вас, ваше высокоблагородие, и пожелать благоденствия на многие лета! Г ородничий. Спасибо, спасибо! Прошу садиться, господа! Гости усаживаются. Аммос Фёдорович. Но скажите, пожалуйста, Антон Антонович, каким образом всё это началось: постепенный ход всего дела. Г ородничий. Ход дела чрезвычайный: изволил собственнолично сделать предложение. Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Всё чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам...» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка, я только потому, что уважаю ваши редкие качества». Марья Антоновна. Ах, маменька! Ведь это он мне говорил. Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в своё дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь...» В таких лестных рассыпался словах... И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна! не сделайте меня несчастнейшим! Согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою». Марья Антоновна. Право, маменька, он обо мне это говорил. Анна Андреевна. Да, конечно... и об тебе было, я ничего этого не отвергаю. Городничий. И так даже напугал: говорил, что застрелится. «Застрелюсь, застрелюсь!» - говорит. Многие из гостей. Скажите, пожалуйста. Аммос Фёдорович. Экая штука! Лука Лукич. Вот подлинно, судьба уж так вела. Артемий Филиппович. Не судьба, батюшка, судьба — индейка, заслуги привели к тому. (В сторону.) Этакой свинье лезет всегда в рот счастье! Аммос Фёдорович. Я, пожалуй, Антон Антонович, продам вам того кобелька, которого торговали. Г ородничий. Нет, мне теперь не до кобельков. Аммос Фёдорович. Ну, не хотите, на другой собаке сойдёмся. Жена Коробкина. Ах, как, Анна Андреевна, я рада вашему счастию! вы не можете себе представить. Коробкин. Где ж теперь, позвольте узнать, находится именитый гость? Я слышал, что он уехал зачем-то. Г ородничий. Да, он отправился на один день по весьма важному делу. Анна Андреевна. К своему дяде, чтоб испросить благословения. Г ородничий. Испросить благословения; но завтра же... (Чихает). Поздравления сливаются в один гул. Много благодарен! Но завтра же и назад... (Чихает). Поздравительный гул; слышнее других голоса: Частного пристава. Здравия желаем, ваше высокоблагородие! Бобчинского. Сто лет и куль червонцев! Добчинского. Продли Бог на сорок сороков! Артемия Филипповича. Чтоб ты пропал! Жены Коробкина. Чёрт тебя побери! Г ородничий. Покорнейше благодарю! И вам того ж желаю. 113 Анна Андреевна. Мы теперь в Петербурге намерены жить. А здесь, признаюсь, такой воздух... деревенский уж слишком!.. признаюсь, большая неприятность... Вот и муж мой: он там получит генеральский чин. Г ородничий. Да, признаюсь, господа, я, чёрт возьми, очень хочу быть генералом. Лука Лукич. И дай Бог получить. Растаковский. От человека невозможно, а от Бога всё возможно. Аммос Фёдорович. Большому кораблю — большое плаванье. Артемий Филиппович. По заслугам и честь. Аммос Фёдорович (в сторону). Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого ещё далека песня. Тут и почище тебя есть, а до сих пор ещё не генералы. Артемий Филиппович (в сторону). Эка, чёрт возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и будет генералом. Ведь у него важности, лукавый не взял бы его, довольно. (Обращаясь к нему.) Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте. Аммос Фёдорович. И если что случится: например, какая-нибудь надобность по делам, не оставьте покровительством! Коробкин. В следующем году повезу сынка в столицу на пользу государства, так сделайте милость, окажите ему вашу протекцию, место отца заступите сиротке. Г ородничий. Я готов с своей стороны, готов стараться. Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не будет времени думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями? Г ородничий. Почему ж, душа моя: иногда можно. Анна Андреевна. Можно, конечно, да ведь не всякой же мелюзге оказывать покровительство. Жена Коробкина. Вы слышали, как она трактует1 нас? Г о с т ь я . Да, она такова всегда была; я её знаю: посади её за стол, она и ноги свои... Я В Л Е Н И Е VIII Те же и почтмейстер впопыхах, с распечатанным письмом в руке. Поч тмейстер. Удивительное дело, господа! Чиновник, которого мы приняли за ревизора, был не ревизор. В с е. Как не ревизор? Поч тмейстер. Совсем не ревизор, я узнал это из письма... Г ородничий. Что вы? что вы? из какого письма? Поч тмейстер. Да из собственного его письма. Приносят ко мне на почту письмо. Взглянул на адрес — вижу: «в Почтамтскую улицу». Я так и обомлел. «Ну, - думаю себе, - верно, нашёл бес- 1 Трактовать - здесь: оценивать (жена Коробкина употребляет это слово, 114 чтобы подчеркнуть свою «образованность»). порядки по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал. Г ородничий. Как же вы?.. Поч тмейстер. Сам не знаю: неестественная сила побудила. Призвал было уж курьера с тем, чтобы отправить его с эшта-фетой1, - но любопытство такое одолело, какого ещё никогда не чувствовал. Не могу, не могу, слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадёшь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч - по жилам огонь, а распечатал - мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и всё помутилось. Г ородничий. Да как же вы осмелились распечатать письмо такой уполномоченной особы? Почтмейстер. В том-то и штука, что он не уполномоченный и не особа! Г ородничий. Что ж он, по-вашему, такое? Поч тмейстер. Ни сё ни то: чёрт знает что такое! Городничий (запальчиво). Как ни сё ни то? Как вы смеете назвать его ни тем ни сем, да ещё и чёрт знает чем? Я вас под арест... Поч тмейстер. Кто? вы? Городничий. Да, я! Поч тмейстер. Коротки руки. Г ородничий. Знаете ли, что он женится на моей дочери, что я сам буду вельможа, что я в самую Сибирь законопачу? Поч тмейстер. Эх, Антон Антонович! что Сибирь? далеко Сибирь. Вот лучше я вам прочту. Господа! позвольте прочитать письмо? Все. Читайте, читайте! Поч тмейстер (читает). «Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин, какие со мной чудеса. На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму, как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора. И я теперь живу у городничего, жуи-рую2, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать; думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги. Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали наширомыжку и как один раз было кондитер схватил меня за воротник по поводу съеденных пирожков на счёт доходов аглицкого короля? Теперь совсем другой оборот. Все мне дают взаймы, сколько угодно. Оригиналы страшные. От смеху ты бы умер. Ты, я знаю, пишешь статейки; помести их в свою литературу. Во-первых: городничий - глуп, как сивый мерин...» Эштафета (искажён. эстафету) - здесь: срочная почта. Жуировать - развлекаться, вести весёлую жизнь. 115 116 Г ородничий. Не может быть! там нет этого. Поч тмейстер (показывает письмо). Читайте сами! Г ородничий (читает). «Как сивый мерин». Не может быть! вы это сами написали. Поч тмейстер. Как же бы я стал писать? Артемий Филиппович. Читайте! Лука Лукич. Читайте! Поч тмейстер (продолжая читать). «Городничий - глуп, как сивый мерин...» Городничий. О, чёрт возьми! нужно ещё повторять! как будто оно там и без того не стоит. Поч тмейстер (продолжая читать). Хм... хм... хм... хм... «сивый мерин. Почтмейстер тоже добрый человек...» (Оставляя читать.) Ну, тут обо мне тоже он неприлично выразился. Г ородничий. Нет, читайте! Поч тмейстер. Да к чему ж?.. Г ородничий. Нет, чёрт возьми, когда уж читать, так читать! Читайте всё! Артемий Филиппович. Позвольте, я прочитаю. (Надевает очки и читает.) «Почтмейстер точь-в-точь департаментский сторож Михеев, должно быть, также, подлец, пьёт горькую». Поч тмейстер (к зрителям). Ну, скверный мальчишка, которого надо посечь: больше ничего! Артемий Филиппович (продолжая читать). «Надзиратель над богоугодным заведе...и...и...и...» (Заикается.) Коробкин. А что ж вы остановились? Артемий Филиппович. Да нечёткое перо... впрочем, видно, что негодяй. Коробкин. Дайте мне! Вот у меня, я думаю, получше глаза. (Берёт письмо.) Артемий Филиппович (не давая письма). Нет, это место можно пропустить, а там дальше разборчиво. Коробкин. Да позвольте, уж я знаю. Артемий Филиппович. Прочитать я и сам прочитаю, далее, право, всё разборчиво. Поч тмейстер. Нет, всё читайте! ведь прежде всё читано. Все. Отдайте, Артемий Филиппович, отдайте письмо! (Короб-кину.) Читайте! Артемий Филиппович. Сейчас. (Отдаёт письмо.) Вот, позвольте... (Закрывает пальцем.) Вот отсюда читайте. Все приступают к нему. Поч тмейстер. Читайте, читайте! вздор, всё читайте! Коробкин (читая). «Надзиратель за богоугодным заведением Земляника — совершенная свинья в ермолке». Артемий Филиппович (к зрителям). И не остроумно! свинья в ермолке! где же свинья бывает в ермолке? Коробкин (продолжая читать). «Смотритель училищ про-тухнул насквозь луком». Лука Лукич (к зрителям). Ей-богу, и в рот никогда не брал луку. Аммос Фёдорович (в сторону). Слава Богу, хоть, по крайней мере, обо мне нет! Коробкин (читает). «Судья...» Аммос Фёдорович. Вот тебе на... (Вслух.) Господа, я думаю, что письмо длинно. Да и чёрт ли в нём: дрянь этакую читать. Лука Лукич. Нет! Поч тмейстер. Нет, читайте! Артемий Филиппович. Нет, уж читайте! Коробкин (продолжает). «Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон1...» (Останавливается.) Должно быть, французское слово. Аммос Фёдорович. А чёрт его знает, что оно значит! Ещё хорошо, если только мошенник, а может быть, и того ещё хуже. Коробкин (продолжая читать). «А впрочем, народ гостеприимный и добродушный. Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить, хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно, нужно чем-нибудь высоким заняться. Пиши ко мне в Саратовскую губернию, а оттуда в деревню Подкатиловку. (Переворачивает письмо и читает адрес.) Его благородию, милостивому государю, Ивану Васильевичу Тряпичкину, в Санкт-Петербурге, в Почтамтскую улицу, в доме под нумером девяносто седьмым, поворотя на двор, в третьем этаже, направо». Одна из дам. Какой реприманд2 неожиданный! Городничий. Вот когда зарезал так зарезал! Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рылы вместо лиц, а больше ничего... Воротить, воротить его! (Машет рукою.) Поч тмейстер. Куды воротить! Я, как нарочно, приказал смотрителю дать самую лучшую тройку; чёрт угораздил дать и вперёд предписание. Жена Коробкина. Вот уж точно, вот беспримерная кон-фузия! Аммос Фёдорович. Однако ж, чёрт возьми, господа! он у меня взял триста рублей взаймы. Артемий Филиппович. У меня тоже триста рублей. Поч тмейстер (вздыхает). Ох! и у меня триста рублей. Бобчинский. У нас с Петром Ивановичем шестьдесят пять-с на ассигнации-с, да-с. Аммос Фёдорович (в недоумении расставляет руки). Как же это, господа? Как это, в самом деле, мы так оплошали? Г ородничий (бьёт себя по лбу). Как я?.. нет, как я, старый дурак! Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести, мошенни- Здесь: человек дурного тона (от фр. mauvais ton). Здесь: неприятность (от фр. reprimande - буквально: выговор). 117 ков над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трёх губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой) нечего и говорить про губернаторов... Анна Андреевна. Но это не может быть, Антоша: он обручился с Машенькой... Городничий (в сердцах). Обручился! Кукиш с маслом — вот тебе обручился! Лезет мне в глаза с обрученьем!.. (В исступлении.) Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, дурака, старому подлецу! (Грозит себе самому кулаком.) Эх, ты, толстоносый! Сосульку, тряпку принял за важного человека! Вот он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! Разнесёт по всему свету историю. Мало того, что пойдёшь в посмешище... найдётся щелкопёр1, бумагомарака, в комедию тебя вставит, вот что обидно, чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеётесь? над собой смеётесь!.. Эх, вы!.. (Стучит со злости ногами об пол.) Я бы всех этих бумагомарак! У, щелкопёры, либералы2 проклятые! чёртово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стёр вас всех, да чёрту в подкладку! в шапку туды ему!.. (Суёт кулаком и бьёт каблуком в пол. После некоторого молчания.) До сих пор не могу прийти в себя. Вот, подлинно, если Бог хочет наказать, так отнимет прежде разум. Ну что было в этом вертопрахе3 похожего на ревизора? ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего — и вдруг все: ревизор, ревизор! Ну кто первый выпустил, что он ревизор? Отвечайте. Артемий Филиппович (расставляя руки). Уж как это случилось, хоть убей, не могу объяснить. Точно туман какой-то ошеломил, чёрт попутал. Аммос Фёдорович. Да кто выпустил! — вот кто выпустил: эти молодцы! (Показывает на Добчинского и Бобчинского.) Бобчинский. Ей-ей, не я, и не думал... Добчинский. Я ничего, совсем ничего... Артемий Филиппович. Конечно, вы! Лука Лукич. Разумеется. Прибежали, как сумасшедшие, из трактира: «Приехал, приехал и денег не плотит...» Нашли важную птицу! Г ородничий. Натурально, вы! сплетники городские, лгуны проклятые! Артемий Филиппович. Чтоб вас чёрт побрал с вашим ревизором и рассказами! Г ородничий. Только рыскаете по городу да смущаете всех, трещотки проклятые! Сплетни сеете, сороки короткохвостые! Аммос Фёдорович. Пачкуны проклятые! 118 Щелкопёр (устар.) - бумагомаратель, писака, враль. Либерал - здесь: свободомыслящий человек. Вертопрах - легкомысленный, ветреный человек. Лука Лукич. Колпаки! Артемий Филиппович. Сморчки короткобрюхие! Все обступают их. Бобчинский. Ей-богу, это не я, это Пётр Иванович. Добчинский. Э, нет, Пётр Иванович, вы ведь первые того... Бобчинский. А вот и нет; первые-то были вы. Я В Л Е Н И Е П О С Л Е Д Н Е Е Те же и жандарм. Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице. Произнесённые слова поражают, как громом, всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остаётся в окаменении. НЕМАЯ СЦЕНА Городничий посередине в виде столба с распростёртыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь, с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращённый к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выражением лиц, относящимся прямо к семейству городничего. По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!». За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намёком на городничего; за ним, у самого края, Добчинский и Бобчинский, с устремившимся друг к другу движением рук, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается. 1836-1842 гг. 119 120 Ю.Д. Левитанский (1922-1996. XX в.) ЗАЧЕМ ДУРАКУ МОРЕ... Подарили дураку море. Он потрогал его. Пощупал. Обмакнул и лизнул палец. Был солёным и горьким палец. Тогда в море дурак плюнул. Близко плюнул. Подальше плюнул. Плевать в море всем интересно. Дураку это даже лестно. Но устал он. И скучно стало. Сел дурак на песок устало. Повернулся спиной к прибою. Стал в лото играть. Сам с собою. То выигрывает, то проигрывает. На губной гармошке поигрывает. Проиграет дурак море!.. А зачем дураку море? Вопросы для зрителей 1. О чём, по-твоему, пьеса Гоголя? Каков смысл заглавия? 2. Кто такой Хлестаков: мелкий чиновник или «значительное лицо»? «Маленький человек» или «творческая личность»? 3. Можно ли дать однозначную оценку характеру Хлестакова? Составь характеристику этого героя, обращаясь к тексту. (ТР) 4. Подготовь заочную экскурсию по уездному городу, в котором происходит действие пьесы. Где в комедии можно найти материал для этой экскурсии? 5. Подготовь рассказ о любом из чиновников - героев пьесы. По какому плану ты построишь свой рассказ? Кто этот герой - «маленький человек» или личность, индивидуальность? (С) 6. Что объединяет всех чиновников? Почему их характеры называют типическими? 7. Кто, по-твоему, страшнее - Хлестаков или чиновники? (ТР) 8. Придумай монологи Оптимиста и Пессимиста, которые дают оценку личности Хлестакова. (С) 9. Проследи за развитием конфликта в пьесе. Выдели в комедии экспозицию, завязку конфликта, кульминацию и развязку. 10. В чём ты видишь смысл последней сцены комедии? (С) 11. Почему свою пьесу Н.В. Гоголь назвал комедией? 12. Какая мысль объединяет произведения М. Булгакова, Ю. Ле-витанского и Н. Гоголя? Занавес. Антракт. Вопросы в антракте 1. Что составляет предмет спора Оптимиста и Пессимиста? Какая проблема, связанная с человеком, поставлена в Прологе? 2. Объясни понятия «типический характер», «маленький человек» в литературе (на примере героев русской литературы). 3. Каково авторское отношение к героям в повести Н.В. Гоголя «Шинель», рассказе А.П. Чехова «Душечка», повести М.А. Булгакова «Собачье сердце»? На конкретном примере покажи субъективность автора и читателя в оценке литературного героя. (П) 4. Вспомни главных героев рассказов «Судьба человека» М. Шолохова, «Крепкий мужик» В. Шукшина, повести «Первый учитель» Ч. Айтматова. Можно ли их назвать «маленькими людьми»? (С) 5. Чем отличаются понятия «художественный образ», «литературный герой», «тип литературного героя»? (С) 6. Определи основные темы произведений, включённых в Пролог. Почему авторы, описывая современное им общество, часто прибегают к сатире? Темы сочинений: 1. Боль за человека или насмешка над ним? (По повести Н.В. Гоголя «Шинель».) 2. Нравственный портрет «маленького человека» в комедии «Ревизор» (на примере одного или нескольких персонажей). 3. Превращение «маленького человека» в «большого» в комедии Гоголя «Ревизор». 4. Шариков — человек или животное? (По повести М.А. Булгакова «Собачье сердце».) В городе ночь. На авансцене появляются О п т и м и с т и П е с с и м и с т. П е с с и м и с т. Ну вот, видишь? Я же говорил: маленькие люди, жалкие, ничтожные^ О п т и м и с т. Это только одна сторона. Всё совсем не трагично, всё просто прекрасно! Люди чувствуют, думают, борются. В их жизни много достойного внимания, но, конечно, лишь для тех, кто может это увидеть. Давай не будем делать выводы раньше времени: ведь это был лишь пролог в истории о Человеке. Спектакль только начинается! ДЕЙСТВИЕ I Человек размышляющий ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ К ДЕЙСТВИЮ I В первом действии вам предстоит познакомиться с самыми разными литературными героями, мечтателями и прагматиками, мыслителями и мещанами. Вечное стремление к идеалу, поиск смысла жизни - вот что отличает и людей, реально живущих, и героев вымышленных, созданных воображением писателя, но порой таких правдоподобных. Не случайно литературу так часто называют учебником жизни, однако при этом для каждого из нас существует опасность подмены мира реального миром выдуманным. Вот почему, на наш взгляд, необходимо выстроить связи между понятиями «человек» - «литературный герой» - «литературный характер», «автор» - «герой». Литературный герой - это целостный образ человека, персонаж произведения. Автор произведения - это творец, выбирающий своих героев, задающий пути развития характера персонажа. Литературный характер - образная форма изображения человека в совокупности его облика, образа мыслей, поведения и внутреннего душевного мира. Литературный характер включает в себя не только художественное воплощение личных качеств героев, но и отражает специфическую авторскую манеру его построения. В переводе с греческого «характер» означает «чеканка», «примета». В литературном характере воплощаются личностные качества человека в их внутреннем единстве, сложившемся под воздействием многих явлений. Каждый человек в течение своей жизни приобретает особое сочетание черт характера, которые становятся его отличительными свойствами и благодаря которым он может наилучшим образом приспособиться к внешнему миру. Поэтому считается, что на формирование характера наибольшее влияние оказывает окружающая среда. Проблема литературного характера и способов его изображения нашла своё отражение в работах многих литературоведов. При большом многообразии определений понятия «литературный характер» большинство специалистов сходится на том, что принципы построения литературного характера тесным образом связаны с родово-жанровой спецификой произведения. Так, в эпическом, драматическом и лирическом произведениях характеры героя будут создаваться разными способами. Принципиально разными будут трагический и комический характеры и т.д. Единодушны литературоведы и в определении роли характера в сюжетно-композиционной организации произведения. Литературный характер зачастую называют «двигателем» сюжета и композиции всего произведения. Интересно, что речь в этом случае идёт не о поиске нетипичных обстоятельств, необычных поступков героев. Например, роман «Анна Каренина» Л.Н. Толстого состоялся бы и без смерти Анны под колёсами поезда. А вот сама ситуация и переживания героини, вполне обыденные для жизни, делают её характер привлекательным для 123 читателя. Истинно художественную литературу отличают не поиск необычного, а мастерское выстраивание сюжета - то есть такой монтаж обыденности, с помощью которого, отрезав лишнее и акцентировав нужное, можно заставить эту обыденность заговорить, сообщить нам нечто такое, чего мы часто не замечаем в текучке жизни. Герой в этом случае - инструмент сюжета, монтажа. Он появляется и начинает действовать в обычных обстоятельствах, но затем нередко вступает с ними в конфликт, пытается превозмочь их - и мы начинаем говорить о его характере, следить не только за внешними событиями, но и за внутренними изменениями в его душе. Таким образом, характер литературного героя является неким стержнем для построения произведений. Теперь, когда у вас есть общее представление о понятии «литературный характер», о его связи с родово-жанровой спецификой художественного произведения, о его роли в сюжете и композиции произведения, вы можете приступить к знакомству с первым действием. По ходу чтения вы более подробно познакомитесь с понятиями: - жизненная философия героя; - драматургический жанр; - трагедия, комедия как литературные жанры. В этом вам помогут: - Краткий словарик литературоведческих терминов; - Тетрадь по литературе для 8-го класса; - вопросы и задания в учебнике. 124 Картина 1 Сомнение Закрытый занавес. На авансцене О п т и м и с т и П е с с и м и с т. П е с с и м и с т. Я ненавижу сомнения. Они гложут нас, отравляют жизнь. Сомнения в том, что ты не хуже других, что твои друзья тебя не обманут, что твой выбор верен_ От этого можно сойти с ума! Человек — как осёл в восточной притче: его привязали между морковью и капустой, а он околел от голода, потому что не мог решить, с чего начать есть_ Выбор — сомнение, поступок — сомнение. Это одна из многочисленных человеческих слабостей^ О п т и м и с т. Сомнение даёт импульс к развитию! Все открытия человечества — это плод сомнений. К пониманию близкого человека мы тоже идём через сомнение. Да здравствует человек сомневающийся! П е с с и м и с т. _ робкий, не уверенный в себе, не способный на поступок^ О п т и м и с т. _ совершенствующий свою душу через сомнение^ П е с с и м и с т. _ всю жизнь несчастный и делающий несчастными других, зависящих от него, слабак и мямля^ О п т и м и с т. Ладно, хватит спорить, давай лучше смотреть дальше. Вопросы перед занавесом 1. Каково твоё отношение к сомнению как свойству человеческой натуры? Способность сомневаться - это сила или слабость? 2. Имеет ли человек право на сомнение? 125 Ш А.П. Чехов (1860-1904. XIX - начало XX в.) КРЫЖОВНИК Ещё с раннего утра всё небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уже нависли тучи, ждёшь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось им бесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы села Мироносиц-кого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зелёные ивы, усадьбы, и если стать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф и поезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттуда бывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна. - В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, - сказал Буркин, - вы собирались рассказать какую-то историю. - Да, я хотел тогда рассказать про своего брата. Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начать рассказывать, но как раз в это время пошёл дождь. И минут через пять лил уже сильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, и смотрели на них с умилением. - Нам нужно укрыться куда-нибудь, - сказал Буркин. - Пойдёмте к Алёхину. Тут близко. - Пойдёмте. Они свернули в сторону и шли всё по скошенному полю, то прямо, то забирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий плёс с мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алёхин. Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина дрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, понурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками. Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плёса был холодный, злой. Иван Иваныч и Буркин ис-126 пытывали уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства во всём теле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину, они поднимались к господским амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга. В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта, и из неё валила пыль. На пороге стоял сам Алёхин, мужчина лет сорока, высокий, полный, с длинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем на помещика. На нём была белая, давно не мытая рубаха с верёвочным пояском, вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и солома. Нос и глаза были черны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, очень обрадовался. - Пожалуйте, господа, в дом, - сказал он, улыбаясь. - Я сейчас, сию минуту. Дом был большой, двухэтажный. Алёхин жил внизу, в двух комнатах со сводами и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут была обстановка простая и пахло ржаным хлебом, дешёвою водкой и сбруей. Наверху же, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали гости. Ивана Иваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая женщина, такая красивая, что они оба разом остановились и поглядели друг на друга. - Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас, господа, - говорил Алёхин, входя за ними в переднюю. - Вот не ожидал! Пелагея, - обратился он к горничной, - дайте гостям переодеться во что-нибудь. Да, кстати, и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться, а то я, кажется, с весны не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока приготовят. Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая, принесла простыни и мыло, и Алёхин с гостями пошёл в купальню. - Да, давно я уже не мылся, - говорил он, раздеваясь. - Купальня у меня, как видите, хорошая, отец ещё строил, но мыться как-то всё некогда. Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и шею, и вода около него стала коричневой. - Да, признаюсь... - проговорил Иван Иваныч значительно, глядя на его голову. - Давно я уже не мылся...- повторил Алёхин конфузливо и ещё раз намылился, и вода около него стала тёмно-синей, как чернила. Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом и поплыл под дождём, широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались белые лилии; он доплыл до самой середины плёса и нырнул, и через минуту показался на другом месте и поплыл дальше, и всё нырял, стараясь достать дна. «Ах, боже мой... - повторял он, наслаждаясь. - Ах, боже мой...» Доплыл до мельницы, о чём-то поговорил там с мужиками и повернул назад, и на середине плёса лёг, подставляя своё лицо под дождь. Буркин и Алёхин уже оделись и собрались уходить, а он всё плавал и нырял. 127 128 — Ах, боже мой... — говорил он. — Ах, господи помилуй. — Будет вам! — крикнул ему Буркин. Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шёлковые халаты и тёплые туфли, сидели в креслах, а сам Алёхин, умытый, причёсанный, в новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, лёгкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не один только Буркин и Алёхин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам. — Нас два брата, - начал он, - я, Иван Иваныч, и другой -Николай Иваныч, года на два помоложе. Я пошёл по учёной части, стал ветеринаром, а Николай уже с девятнадцати лет сидел в казённой палате. Наш отец Чимша-Гималайский был из кантонистов, но, выслужив офицерский чин, оставил нам потомственное дворянство и именьишко. После его смерти именьишко у нас оттягали за долги, но, как бы ни было, детство мы провели в деревне на воле. Мы, всё равно как крестьянские дети, дни и ночи проводили в поле, в лесу, стерегли лошадей, драли лыко, ловили рыбу и прочее тому подобное... А вы знаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелётных дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот уже не городской житель, и его до самой смерти будет потягивать на волю. Мой брат тосковал в казённой палате. Годы проходили, а он всё сидел на одном месте, писал всё те же бумаги и думал всё об одном и том же, как бы в деревню. И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определённое желание, в мечту купить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера. Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но этому желанию запереть себя на всю жизнь в собственную усадьбу я никогда не сочувствовал. Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе - это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа. Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он будет есть свои собственные щи, от которых идёт такой вкусный запах по всему двору, есть на зелёной травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам за воротами на лавочке и гля- деть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки и всякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую духовную пищу; он любил читать газеты, но читал в них одни только объявления о том, что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, рекой, садом, мельницей, с проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду, цветы, фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эта штука. Эти воображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которые попадались ему, но почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе представить без того, чтобы там не было крыжовника. — Деревенская жизнь имеет свои удобства, — говорил он, бывало. — Сидишь на балконе, пьёшь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и... и крыжовник растёт. Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходило одно и то же: а) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и я кое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж коли задался человек идеей, то ничего не поделаешь. Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, а он всё читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Всё с той же целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у неё водились деньжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал её впроголодь, а деньги её положил в банк на своё имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла у него к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба чёрного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да года через три взяла и отдала Богу душу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в её смерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умирал купец. Перед смертью приказал подать себе тарелку мёду и съел все свои деньги и выигрышные билеты вместе с мёдом, чтобы никому не досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал под локомотив, и ему отрезало ногу. Несём мы его в приёмный покой, кровь льёт — страшное дело, а он всё просит, чтобы ногу его отыскали, и всё беспокоится: в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали. — Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин. — После смерти жены, — продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, - брат мой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, но всё же в конце концов ошибёшься и купишь совсем не то, о чём мечтал. Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни кры- 129 130 жовника, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом, как кофе, потому что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую — костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком. В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат называл своё имение так: Чумбароклова пустошь, Гималайское тож. Приехал я в «Гималайское тож» после полудня. Было жарко. Везде канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами ёлки,- и не знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щёки, нос и губы тянутся вперёд, - того и гляди, хрюкнет в одеяло. Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-то были молоды, а теперь оба седы и умирать пора. Он оделся и повёл меня показывать своё имение. — Ну, как ты тут поживаешь? — спросил я. — Да ничего, слава богу, живу хорошо. Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик, барин. Он уж обжился тут, привык и вошёл во вкус; кушал много, в бане мылся, полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когда мужики не называли его «ваше высокоблагородие». И о душе своей заботился солидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и касторкой и в день своих именин служил среди деревни благодарственный молебен, а потом ставил полведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстый помещик тащит мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, в торжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат «ура» и, пьяные, кланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Николай Иваныч, который когда-то в казённой палате боялся даже для себя лично иметь собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точно министр: «Образование необходимо, но для народа оно преждевременно», «телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы». — Я знаю народ и умею с ним обращаться, — говорил он. — Меня народ любит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает всё, что захочу. И всё это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз двадцать повторил: «Мы, дворяне», «Я как дворянин»; очевидно, уже не помнил, что дед наш был мужик, а отец — солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности несо- образная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень приятной. Но дело не в нём, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая перемена произошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером, когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с тех пор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на крыжовник молча, со слезами, — он не мог говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребёнка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал: - Как вкусно! И он с жадностью ел и всё повторял: - Ах, как вкусно! Ты попробуй! Было жёстко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своею судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжёлое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, враньё. Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днём едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясётся беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека 131 132 с молоточком нет, счастливый живёт себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и всё обстоит благополучно. - В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив, - продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я тоже за обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет, что образование необходимо, но для простых людей пока довольно одной грамоты. Свобода есть благо, говорил я, без неё нельзя, как без воздуха, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? - спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не всё сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в своё время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастёт сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить! Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня стало невыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжёлого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для борьбы, я не способен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу спать... Ах, если б я был молод! Иван Иваныч прошёлся в волнении из угла в угол и повторил: - Если б я был молод! Он вдруг подошёл к Алёхину и стал пожимать ему то одну руку, то другую. - Павел Константиныч, - проговорил он умоляющим голосом, - не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет, и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. Делайте добро! И всё это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею улыбкой, как будто просил лично для себя. Потом все трое сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алёхина. Когда из золотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми, слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно. Хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то, что они сидели в гостиной, где всё - и люстра в чехле, и кресла, и ковры под ногами говорили, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чаи вот эти самые люди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, — это было лучше всяких рассказов. Алёхину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости не стали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал; гости говорили не о крупе, не о сене, не о дёгте, а о чём-то, что не имело прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали. - Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь. - Позвольте пожелать вам спокойной ночи. Алёхин простился и ушёл к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати с резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельём. Иван Иваныч молча разделся и лёг. — Господи, прости нас, грешных! — проговорил он и укрылся с головой. От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжёлый запах. Дождь стучал в окна всю ночь. 1898 133 П.А. Вяземский (1792-1878. XIX в.) Жизнь наша в старости — изношенный халат: И совестно носить его, и жаль оставить; Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат; Нельзя нас починить и заново исправить. Как мы состарились, состарился и он; В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, Чернилами он весь расписан, окроплён, Но эти пятна нам узоров всех дороже; В них отпрыски пера, которому во дни Мы светлой радости иль облачной печали Свои все помыслы, все таинства свои, Всю исповедь, всю боль свою передавали. На жизни также есть минувшего следы: Записаны на ней и жалобы, и пени1, И на неё легла тень скорби и беды, Но прелесть грустная таится в этой тени. В ней есть предания, в ней отзыв наш родной Сердечной памятью ещё живёт в утрате, И утро свежее, и полдня блеск и зной Припоминаем мы и при дневном закате. Ещё люблю подчас жизнь старую свою С её ущербами и грустным поворотом, И, как боец свой плащ, простреленный в бою, Я холю свой халат с любовью и почётом. 1875-1877 Вопросы для зрителей 1. Как ты думаешь, кто из героев рассказа «Крыжовник» «человек сомневающийся» - Буркин, Алёхин, Иван Иванович, Николай Иванович, рассказчик? 2. Кого ты бы назвал главным героем рассказа? Почему? 3. Какое сомнение мучит героя? 4. Как бы ты сформулировал: о чём этот рассказ? 5. Почему так изменился Николай Иванович, став помещиком? 6. По-твоему, Николай Иванович, достигший своей жизненной цели, достоин уважения или презрения, понимания?.. 7. Как ты объяснишь реакцию Буркина и Алёхина на рассказ Ивана Ивановича? 134 1 Пени - надежды (устар.). 8. Можно ли Николая Ивановича назвать типическим героем? «маленьким» человеком? 9. Вспомни, в чём суть приёма «рассказ в рассказе». С какой целью использует Чехов этот приём в «Крыжовнике»? 10. В чём смысл введённых в сюжет двух историй (о том, что деньги делают человека чудаком, и о купце и барышнике)? Правомерно ли сравнение воздействия на человека денег и водки? (П) 11. Докажи, что в тексте присутствует авторская ирония. Чем она вызвана? (С) 12. Перечитай описания природы и безмятежного деревенского быта. Какова роль пейзажа в рассказе? 13. Найди в тексте строчки, ради которых был написан этот рассказ. 14. Может ли человек быть счастливым, если вокруг него много несчастных? (С) 15. В чём созвучны рассказ А.П. Чехова и стихотворение П.А. Вяземского? А.П. Чехов О ЛЮБВИ На другой день к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что гости желают к обеду. Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны. Алёхин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого повара. Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но соглашалась жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения не позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел, и бранил её, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она пряталась наверху и рыдала, и тогда Алёхин и прислуга не уходили из дому, чтобы защитить её в случае надобности. Стали говорить о любви. - Как зарождается любовь, - сказал Алёхин, - почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по её душевным и внешним качествам, а полюбила именно Никано- 135 136 ра, этого мурло, — тут у нас все зовут его мурлом, — поскольку в любви важны вопросы личного счастья — всё это неизвестно и обо всём этом можно трактовать как угодно. До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешёнными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, — это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай. — Совершенно верно, — согласился Буркин. — Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают её розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда я ещё был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал её в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц и почём теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаём задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо, к чему поведёт эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю. Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали. В городе холостяки нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобы только поговорить, и иногда рассказывают банщикам или официантам очень интересные истории, в деревне же обыкновенно они изливают душу перед своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья, мокрые от дождя, в такую погоду некуда было деваться и ничего больше не оставалось, как только рассказывать и слушать. — Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, — начал Алёхин, — с тех пор как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям — кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил на моё образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга. Я решил так и начал тут работать, признаюсь, не без некоторого отвращения. Здешняя земля даёт немного, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или наёмных батраков, что почти одно и то же, или же вести своё хозяйство на крестьянский лад, то есть работать в поле самому, со своей семьёй. Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из соседних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка, которая с голоду ест на огороде огурцы, тело моё болело, и я спал на ходу. В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу легко помирить со своими культурными привычками; для этого стоит только, думал я, держаться в жизни известного внешнего порядка. Я поселился тут наверху, в парадных комнатах, и завёл так, что после завтрака и обеда мне подавали кофе с ликёрами, и, ложась спать, я читал на ночь «Вестник Европы». Но как-то пришёл наш батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои ликёры; и «Вестник Европы» пошёл тоже к поповнам, так как летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться до своей постели и засыпал в сарае в санях или где-нибудь в лесной сторожке, - какое уж тут чтение? Я мало-помалу перебрался вниз, стал обедать в людской кухне, и из прежней роскоши у меня осталась только вся эта прислуга, которая ещё служила моему отцу и которую уволить мне было бы больно. В первые же годы меня здесь выбрали в почётные мировые судьи. Кое-когда приходилось наезжать в город и принимать участие в заседаниях съезда и окружного суда, и это меня развлекало. Когда поживёшь здесь безвыездно месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь тосковать по чёрном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и мундиры, и фраки, все юристы, люди, получившие общее образование; было с кем поговорить. После спанья в санях, после людской кухни сидеть в кресле, в чистом белье, в лёгких ботинках, с цепью на груди - это такая роскошь! В городе меня принимали радушно, я охотно знакомился. И из всех знакомств самым основательным и, правду сказать, самым приятным для меня было знакомство с Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз после знаменитого дела поджигателей; разбирательство продолжалось два дня, мы были утомлены. Лу-ганович посмотрел на меня и сказал: — Знаете что? Пойдёмте ко мне обедать. Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало, только официально, и ни разу у него не был. Я только на минутку зашёл к себе в номер, чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была ещё очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у неё родился первый ребёнок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня всё было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери. 137 138 В деле поджигателей обвинили четырёх евреев, признали шайку, и, по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень волновался, мне было тяжело, и уж не помню, что я говорил, только Анна Алексеевна всё покачивала головой и говорила мужу: - Дмитрий, как же это так? Луганович — это добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек попал под суд, то, значит, он виноват, и что выражать сомнение в правильности приговора можно не иначе, как в законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не в частном разговоре. - Мы с вами не поджигали, — говорил он мягко, — и вот нас же не судят, не сажают в тюрьму. И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил; по некоторым мелочам, по тому, например, как оба они вместе варили кофе, и по тому, как они понимали друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они мирно, благополучно и что они рады гостю. После обеда играли на рояле в четыре руки, потом стало темно, и я уехал к себе. Это было в начале весны. Затем всё лето провёл я в Софьине безвыездно, и было мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но точно лёгкая тень её лежала на моей душе. Позднею осенью в городе был спектакль с благотворительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю - рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости. Мы сидели рядом, потом ходили в фойе. - Вы похудели, - сказала она. - Вы были больны? - Да. У меня простужено плечо, и в дождливую погоду я дурно сплю. - У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда были воодушевлены и много говорили, были очень интересны, и, признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то часто в течение лета вы приходили мне на память, и сегодня, когда я собиралась в театр, мне казалось, что я вас увижу. И она засмеялась. - Но сегодня у вас вялый вид, — повторила она.- Это вас старит. На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчёт зимы, и я с ними. С ними же вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке, когда горел камин и молодая мать всё уходила взглянуть, спит ли её девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек. - Кто там? - слышался из дальних комнат протяжный голос, который казался мне таким прекрасным. — Это Павел Константиныч, — отвечала горничная или няня. Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала: — Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь? Её взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, её домашнее платье, причёска, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своём, или же она играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребёнком или же в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал её в передней, брал от неё все её покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нёс с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик. Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, значит, я был болен или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю, и если я говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в весёлые минуты, когда мне было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с серьёзным лицом говорил: — Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас. И уши краснели у него от волнения. А случалось, что точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил: — Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок. И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за это присылал им из деревни битую птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Да что говорить об этом! Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, — понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простака, который рас- 139 140 суждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в своё право быть счастливым, иметь от неё детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка. А приезжая в город, я всякий раз по её глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что ещё с утра у неё было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали её робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести её? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым учёным, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую такую же или ещё более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга? И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила её мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в её положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И её мучил вопрос: принесёт ли мне счастье её любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжёлой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во всём городе едва ли найдётся такая девушка. Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришёл дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моём присутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из её рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды. В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у неё уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворённой, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов. Мы молчали и все молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чём бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно: - Поздравляю вас. Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила: - Я так и знала, что вы забудете. К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зелёную крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали её доктора, а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою западную губернию. Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из её корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял её, она прижалась лицом к моей груди, и слёзы потекли из глаз; целуя её лицо, плечи, руки, мокрые от слёз, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе. Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже шёл. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой станции сидел тут и плакал. Потом пошёл к себе в Софьино пешком... 141 Пока Алёхин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на плёс, который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной, и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали её в городе, а Буркин был даже знаком с ней и находил её красивой. 1898 В.М. Тушнова (1911-1965. XX в.) Мы шли пустынной улицей вдвоём в рассветный час, распутицу кляня. И, как всегда, под самым фонарём ты вдруг решил поцеловать меня. 142 А нам с тобой навстречу в этот миг весёлые студенты, как на грех_ Мы очень, видно, рассмешили их — так дружно грянул нам вдогонку смех. Их разговор примерно был таков: — Видали вы подобных чудаков? — И впрямь чудак, ведь он не молод^ — Да, но и она совсем не молода! Ты сердишься за дерзкие слова? Но что же делать - молодёжь права. Попробуй на меня когда-нибудь пристрастным взглядом юности взглянуть. Давай простим их неуместный смех: ну где ж им знать, что мы счастливей всех? Ведь им прожить придётся столько лет, пока поймут, что старости-то нет! Вопросы для зрителей 1. Кто из героев рассказа Чехова - «человек сомневающийся»? 2. Найди описание портрета Алёхина в начале рассказа «Крыжовник». Что из него мы узнаём о герое? 3. Почему Алёхин отказался от своего счастья? 4. Ко всем ли случаям жизни подходят общепринятые нормы морали? Можно ли понять, оправдать Алёхина? 5. Какие строки в этом рассказе, с твоей точки зрения, самые главные? 6. Каковы особенности композиции рассказа? 7. Есть ли что-то общее между Николаем Ивановичем Чимшей-Гималайским («Крыжовник») и Алёхиным? Как ты думаешь, почему Чехов объединил эти произведения (в трилогию входит ещё рассказ «Человек в футляре»)? 8. Что общего в рассказе А.П. Чехова и стихотворениях В. Тушновой и А. Фета? 9. Какой мыслью завершает А. Фет картину «Сомнение»? А.А. Фет (1820-1892. XIX в.) ЛАСТОЧКИ Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши всё кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом. Вот понеслась и зачертила, -И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла. И снова то же дерзновье И та же тёмная струя, — Не таково ли вдохновенье И человеческого я? Не так ли я, сосуд скудельный1, Дерзаю на запретный путь, Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть? 1884 1 Сосуд скудельный — сосуд из глины, взятый от земли, праха; тленный, бренный, земной, преходящий. 143 Перед закрытым занавесом на авансцене сидит О п т и м и с т, мечтательно глядя в небо. Входит П е с с и м и с т. П е с с и м и с т. Почему у тебя такой счастливый вид? О п т и м и с т . Я размышляю. Мне кажется, ещё немного и я постигну смысл жизни! П е с с и м и с т. Не напрягайся. Это ещё не удалось никому. Люди обманывают себя, живя в плену своих иллюзий. Нам кажется, что мы постигли смысл жизни, но всё это лишь мираж. О п т и м и с т. Но человеческая душа стремится к постижению истины! Не в этом ли состоит счастье и смысл жизни?! П е с с и м и с т. Да может быть, никакого смысла жизни и вовсе нет? 1 О п т и м и с т. Я не хочу в это верить^ Во всём есть смысл, и "всё, что есть в нас, кому-то нужно! П е с с и м и с т устало разводит руками. Вопросы перед занавесом 1. Как ты думаешь, можно ли постичь смысл жизни? 2. Почему люди склонны подменять реальную жизнь иллюзиями, фантазиями? 3. Чья позиция тебе ближе - Оптимиста или Пессимиста? 144 Вильям Шекспир (1564-1616. 2-я пол. XVI - начало XVII в ГАМЛЕТ (фрагменты) а к т v Сцена 1 Кладбище. Входят два могильщика с заступами и прочим. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самочинно ищет своего же спасения? В т о р о й м о г и л ь щ и к Я тебе говорю, что можно: и потому копай ей могилу живее; следователь рассматривал и признал христианское погребение. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Как же это может быть, если она утопилась не в самозащите? В т о р о й м о г и л ь щ и к Да так уж признали. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Требуется необходимое нападение; иначе нельзя. Ибо в этом вся суть: ежели я топлюсь умышленно, то это доказывает действие, а всякое дейсттвие имеет три статьи: действие, поступок и совершение; отсюда эрго1: она утопилась умышленно. В т о р о й м о г и л ь щ и к Нет, ты послушай, господин копатель... П е р в ы й м о г и л ь щ и к Погоди. Вот здесь тебе вода; хорошо; вот здесь тебе человек; хорошо; ежели человек идёт к этой воде и топится, то хочет не хочет, а он идёт; заметь себе это; но ежели вода идёт к нему и топит его, то он не топится; отсюда эрго: кто неповинен в своей смерти, тот своей жизни не сокращает. В т о р о й м о г и л ь щ и к И это такой закон? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Вот именно; уголовный закон. 1 Следовательно (лат.). 145 В т о р о й м о г и л ь щ и к Хочешь знать правду? Не будь она знатная дама, её бы не хоронили христианским погребением. П е р в ы й м о г и л ь щ и к То-то оно и есть; и очень жаль, что знатные люди имеют на этом свете больше власти топиться и вешаться, чем их братья-христиане. — Ну-ка, мой заступ. Нет стариннее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики; они продолжают ремесло Адама. В т о р о й м о г и л ь щ и к А он был дворянин? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Он первый из всех ходил вооружённый. В т о р о й м о г и л ь щ и к Да у него не было оружия. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да ты кто? Язычник, что ли? Как ты понимаешь писание? В писании сказано: «Адам копал»; как бы он копал, ничем для этого не вооружась? Я тебе ещё вопрос задам: если ты ответишь невпопад, то покайся^1 В т о р о й м о г и л ь щ и к Ну, валяй. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Кто строит прочнее каменщика, судостроителя и плотника? В т о р о й м о г и л ь щ и к Виселичный мастер; потому что это сооружение переживёт тысячу постояльцев. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Твоё словцо мне нравится, скажу по правде; виселица - это хорошо; но только как это хорошо? Это хорошо для тех, кто поступает дурно; а ты вот поступаешь дурно, говоря, что виселица построена прочнее, нежели церковь; отсюда эрго: виселица была бы хороша для тебя. Ну-ка, начинай сначала. В т о р о й м о г и л ь щ и к «Кто прочнее строит, чем каменщик, судостроитель и плотник?» П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да, скажи, и можешь гулять. В т о р о й А вот могу сказать. м о г и л ь щ и к 146 1 Дальше подразумевается: «и пусть тебя повесят». П е р в ы й м о г и л ь щ и к Ну-ка! В т о р о й м о г и л ь щ и к Нет, чёрт, не могу. Входят Г а м л е т и Г о р а ц и о, поодаль. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Не ломай себе над этим мозги; потому что глупый осёл от колотушек скорей не пойдёт, а ежели тебе в другой раз зададут такой вопрос, скажи: «могильщик»; дома, которые он строит, простоят до Судного дня. Вот что, сходи-ка к Йогену1, принеси мне скляницу водки. В т о р о й м о г и л ь щ и к уходит. (Копает и поёт.) «В дни молодой любви, любви, Я думал — милей всего Коротать часы — ох! — с огнём — ух! — в крови, Я думал — нет ничего». Г а м л е т Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поёт, роя могилу? Г о р а ц и о Привычка превратила это для него в самое простое дело. Г а м л е т Так всегда; рука, которая мало трудится, всего чувствительнее. П е р в ы й м о г и л ь щ и к (поёт) «Но старость, крадучись, как вор, Взяла своей рукой И увезла меня в страну, Как будто я не был такой». (Выбрасывает череп.) Г а м л е т У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство2! Может быть, это башка какого-нибудь политика, которую вот этот осёл теперь перехитрил; человека, который готов был провести самого Господа Бога, — разве нет? 1 Это имя по-датски соответствует английскому «Джон». Около театра «Глобус» находился кабачок некоего «глухого Джона». 2 По библейской легенде, первое убийство на земле было совершено сыном Адама Каином, убившим своего брата Авеля. В Средние века эту легенду дополнили такой подробностью: Каин якобы убил брата ослиной челюстью. 147 Возможно, принц. Г о р а ц и о Г а м л е т Или придворного, который говорил: «Доброе утро, дражайший государь мой! Как вы себя чувствуете, всемилостивейший государь мой?» Быть может, это государь мой Такой-то, который хвалил лошадь государя моего Такого-то, рассчитывая её выпросить, — разве нет? Да, мой принц. Г о р а ц и о 148 Г а м л е т Вот именно; а теперь это — государыня моя Гниль, без челюсти, и её стукает по крышке заступ могильщика; вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остаётся играть ими в рюхи? Моим костям больно от такой мысли. П е р в ы й м о г и л ь щ и к ( поёт ) «Лопата и кирка, кирка, И саван бел, как снег; Ах, довольно яма глубока, Чтоб гостю был ночлег». (Выбрасывает ещё череп.) Г а м л е т Вот ещё один. Почему бы ему не быть черепом какого-нибудь законоведа? Где теперь его крючки и каверзы, его казусы, его кляузы и тонкости? Почему теперь он позволяет этому грубому мужику хлопать его грязной лопатой по затылку и не грозится привлечь его за оскорбление действием? Хм! Быть может, в своё время этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями; неужели все его купчие и взыскания только к тому и привели, что его землевладельческая башка набита грязной землёй? Неужели все его поручительства, даже двойные, только и обеспечили ему из всех его приобретений что длину и ширину двух рукописных крепостей? Даже его земельные акты вряд ли уместились бы в этом ящике; а сам обладатель только это и получил? Г о р а ц и о Ровно столько, мой принц. Г а м л е т Ведь пергамент выделывают из бараньей кожи? Г о р а ц и о Да, мой принц, и из телячьей также. Г а м л е т Бараны и телята — те, кто ищет в этом обеспечения. Я поговорю с этим малым. — Чья это могила, любезный? Моя, сударь. П е р в ы й м о г и л ь щ и к (Поёт.) «Ах, довольно яма глубока, Чтоб гостю был ночлег». Г а м л е т Разумеется, твоя, раз ты в ней путаешься. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня, то я в ней не путаюсь, и всё-таки она моя. Г а м л е т Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мёртвых, а не для живых; значит, ты путаешься. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Это, сударь, путаница живая; она возьмёт и перескочит от меня к вам. Г а м л е т Для какого христианина ты её роешь? П е р в ы й Ни для какого, сударь. м о г и л ь щ и к Г а м л е т Ну так для какой христианки? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Тоже ни для какой. Г а м л е т Кого в ней похоронят? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Того, кто был когда-то христианкой, сударь; но она - упокой Боже её душу - умерла. Г а м л е т До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности. Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки. - Как давно ты могильщиком? 149 150 П е р в ы й м о г и л ь щ и к Из всех дней в году я начал в тот самый день, когда покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса. Г а м л е т Как давно это было? П е р в ы й м о г и л ь щ и к А вы сами сказать не можете? Это всякий дурак может сказать: это было в тот самый день, когда родился молодой Гамлет, тот, что сошёл с ума и послан в Англию. Г а м л е т Вот как; почему же его послали в Англию? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да потому, что он сошёл с ума; там он придёт в рассудок; а если и не придёт, так там это не важно. Г а м л е т Почему? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Там в нём этого не заметят; там все такие же сумасшедшие, как он сам. Г а м л е т Как же он сошёл с ума? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Очень странно, говорят. Г а м л е т Как так «странно» П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да именно так, что лишился рассудка. Г а м л е т На какой почве? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да здесь же, в Дании; я здесь могильщиком с молодых годов, вот уж тридцать лет. Г а м л е т Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниёт? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет; кожевник, тот вам протянет девять лет. Г а м л е т Почему же он дольше остальных? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Да шкура у него, сударь, от ремесла такая дублёная, что долго не пропускает воду; а вода, сударь, великий разрушитель для такого собачьего мертвеца. Вот ещё череп; этот череп пролежал в земле двадцать лет и три года. Г а м л е т Чей же это? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Сумасброда одного собачьего; по-вашему, это чей? Г а м л е т Право, не знаю. П е р в ы й м о г и л ь щ и к Чума его разнеси, шалопая сумасбродного! Он мне однажды бутылку ренского на голову вылил. Вот этот самый череп, сударь, это - череп Йорика, королевского шута. Г а м л е т Этот? П е р в ы й м о г и л ь щ и к Этот самый. Г а м л е т Покажи мне. (Берёт череп.) Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить! У меня к горлу подступает при одной мысли. Здесь были эти губы, которые я целовал сам не знаю сколько раз. — Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она всё равно кончит таким лицом; посмеши её этим. — Прошу тебя, Горацио, скажи мне одну вещь. Г о р а ц и о Какую, мой принц? Г а м л е т Как ты думаешь, у Александра1 был вот такой же вид в земле? Точно такой. 1 Г о р а ц и о Гамлет говорит об Александре Македонском, знаменитом полководцезавоевателе (IV в. до н. э.). 151 Г а м л е т И он так же пахнул? Фу! (Кладёт череп наземь.) Г о р а ц и о Совершенно так же, мой принц. Г а м л е т На какую низменную потребу можем мы пойти, Горацио! Почему бы воображению не проследить благородный прах Александра, пока оно не найдёт его затыкающим бочечную дыру? Г о р а ц и о Рассматривать так — значило бы рассматривать слишком пристально. Г а м л е т Нет, право же, ничуть; это значило бы следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку? Державный Цезарь, обращённый в тлен, Пошёл, быть может, на обмазку стен. Персть, целый мир страшившая вокруг, Платает щели против зимних вьюг! Но тише! Отойдём! Идёт король. 1601 152 А.А. Тарковский (1907-1989. XX в.) ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ I Предчувствиям не верю и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идёт бессмертье косяком. II Живите в доме — и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нём. Вот почему со мною ваши дети И жены ваши за одним столом, — А стол один и прадеду, и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Я каждый день минувшего, как крепью, Ключицами своими подпирал, Измерил время землемерной цепью И сквозь него прошёл, как сквозь Урал. III Я век себе по росту подбирал. Мы шли на юг, держали пыль над степью; Бурьян чадил; кузнечик баловал, Подковы трогал усом, и пророчил, И гибелью грозил мне, как монах. Судьбу свою к седлу я приторочил; Я и сейчас, в грядущих временах, Как мальчик, привстаю на стременах. Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б её летучая игла Меня, как нить, по свету не вела. 1965 153 Вопросы для зрителей 1. Как ты понимаешь смысл сцены разговора принца Гамлета с могильщиком и размышлений над черепом королевского шута? 2. Кто мудрее, по-твоему, - Гамлет или могильщик? 3. Каким был герой Шекспира, судя по этой сцене? Что можно сказать об идеалах его эпохи? i;s,4. Как стихотворение А. Тарковского развивает тему сцены из «Гамлета»? В чём отличие настроения его лирического героя от настроения Гамлета? Т.Н. Толстая (р. 1951. XX - нач. XXI в.) РЕКА ОККЕРВИЛЬ 154 Когда знак зодиака менялся на Скорпиона, становилось совсем уж ветрено, темно и дождливо. Мокрый, струящийся, бьющий ветром в стёкла город за беззащитным, незанавешенным, холостяцким окном, за припрятанными в межоконном холоду плавлеными сырками казался тогда злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, всё догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесённой длани, своих слабых, перепуганных подданных. <...> В такие-то дни, когда из дождя, мрака, прогибающего стёкла ветра вырисовывался белый творожистый лик одиночества, Симеонов, чувствуя себя особенно носатым, лысеющим, особенно ощущая свои нестарые года вокруг лица и дешёвые носки далеко внизу, на границе существования, ставил чайник, стирал рукавом пыль со стола, расчищал от книг, вы- сунувших белые язычки закладок, пространство, устанавливал граммофон, подбирая нужную по толщине книгу, чтобы подсунуть под хромой его уголок, и заранее, авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну — старый, тяжёлый, антрацитом отливающий круг, не расщеплённый гладкими концентрическими окружностями — с каждой стороны по одному романсу. — Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! — подскакивая, потрескивая и шипя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение завивались чёрной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя победу над Симеоновым, несся из фестончатой орхидеи божественный, тёмный, низкий, сначала кружевной и пыльный, потом набухающий подводным напором, восстающий из глубин, преображающийся, огнями на воде колыхающийся, — пщ-пщ-пщ, пщ-пщ-пщ, — парусом надувающийся голос — всё громче, — обрывающий канаты, неудержимо несущийся, пщ-пщ-пщ, каравеллой по брызжущей огнями ночной воде — всё сильней, — расправляющий крылья, набирающий скорость, плавно отрывающийся от отставшей толщи породившего его потока, от маленького, оставшегося на берегу Симеонова, задравшего лысеющую, босую голову к гигантски выросшему, сияющему, затмевающему полнеба, исходящему в победоносном кличе голосу, - нет, не его так пылко любила Вера Васильевна, а всё-таки, в сущности, только его одного, и это у них было взаимно. Х-щ-щ-щ-щ-щ-щ-щ. Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивал диск, обхватив его распрямлёнными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна? Где теперь ваши белые косточки? И, перевернув её на спину, устанавливал иглу, прищуриваясь на черносливовые отблески колыхающегося толстого диска, и снова слушал, томясь, об отцветших давно, щщщ, хризантемах в саду, щщщ, где они с нею встретились, и вновь, нарастая подводным потоком, сбрасывая пыль, кружева и годы, потрескивала Вера Васильевна и представала томной наядой - неспортивной, слегка полной наядой начала века - о сладкая груша, гитара, покатая шампанская бутыль! А тут и чайник закипал, и Симеонов, выудив из межоконья плавленый сыр или ветчинные обрезки, ставил пластинку с начала и пировал по-холостяцки, на расстеленной газете, наслаждался, радуясь, что Тамара сегодня его не настигнет, не потревожит драгоценного свидания с Верой Васильевной. Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка - будут деньги, и Симеонов купит у одного крокодила за большую цену редкую 155 156 пластинку, где Вера Васильевна тоскует, что не для неё придёт весна, - романс мужской, романс одиночества, бесплотная Вера Васильевна будет петь его, сливаясь с Симеоновым в один тоскующий, надрывный голос. О блаженное одиночество! Одиночество ест со сковородки, выуживает холодную котлету из помутневшей литровой банки, заваривает чай в кружке — ну и что? Покой и воля! Семья же бренчит посудным шкафом, расставляет западнями чашки да блюдца, ловит душу ножом и вилкой, — ухватывает под рёбра с двух сторон, — душит её колпаком для чайника, набрасывает скатерть на голову, но вольная одинокая душа выскальзывает из-под льняной бахромы, проходит ужом сквозь салфеточное кольцо и — хоп! лови-ка! — она уже там, в тёмном, огнями наполненном магическом кругу, очерченном голосом Веры Васильевны, она выбегает за Верой Васильевной, вслед за её юбками и веером, из светлого танцующего зала на ночной летний балкон, на просторный полукруг над благоухающим хризантемами садом, впрочем, их запах, белый, сухой и горький — это осенний запах, он уже заранее предвещает осень, разлуку, забвение, но любовь всё живёт в моём сердце больном, — это больной запах, запах прели и грусти, где-то вы теперь, Вера Васильевна, может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь — голубой парижский или жёлтый китайский — моросит над вашей могилой, и чья земля студит ваши белые кости? Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте! Конечно же, меня, Вера Васильевна!) Мимо симеоновского окна проходили трамваи, когда-то покрикивавшие звонками, покачивавшие висячими петлями, похожими на стремена, — Симеонову всё казалось, что там, в потолках, спрятаны кони, словно портреты трамвайных прадедов, вынесенные на чердак; потом звонки умолкли, слышался только перестук, лязг и скрежет на повороте, наконец, краснобокие твёрдые вагоны с деревянными лавками поумирали, и стали ходить вагоны округлые, бесшумные, шипящие на остановках, можно было сесть, плюхнуться на охнувшее, испускающее под тобой дух мягкое кресло и покатить в голубую даль, до конечной остановки, манившей названием: «Река Оккервиль». Но Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и нечего там ему было делать, но не в том даже дело: не видя, не зная дальней этой, почти не ленинградской уже речки, можно было вообразить себе всё что угодно: мутный зеленоватый поток, например, с медленным, мутно плывущим в нём зелёным солнцем, серебристые ивы, тихо свесившие ветви с курчавого бережка, красные кирпичные двухэтажные домики с черепичными крышами, деревянные горбатые мостики — тихий, замедленный, как во сне, мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы, какая-нибудь гадкая фабричонка выплёвывает перламутрово-ядовитые отходы, свалка дымится вонючим тлеющим дымом, или что-нибудь ещё, безнадёжное, окраинное, пошлое. Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно обсадить её берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пустить неторопливых жителей, может быть, в немецких колпаках, в полосатых чулках, с длинными фарфоровыми трубками в зубах... а лучше замостить брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой, навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные парапеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными решётками подворотен — пусть верх ворот будет, как рыбья чешуя, а с кованых балконов выглядывают настурции, поселить там молодую Веру Васильевну, и пусть идёт она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко ставя ноги, узко переступая чёрными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую морось петербургского утра, и туман по такому случаю подать голубой. Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощёный отрезок, вот и граница декорации, у режиссёра кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает актёров, перечёркивает балконы с настурциями, отдаёт желающим решётку с узором, как рыбья чешуя, сощёлкивает в воду гранитные парапеты, рассовывает по карманам мосты с башенками, — карманы распирает, висят цепочки, как от дедовских часов, и только река Оккервиль, судорожно сужаясь и расширяясь, течёт и никак не может выбрать себе устойчивого облика. Симеонов ел плавленые сырки, переводил нудные книги, вечерами иногда приводил женщин, а наутро, разочарованный, выпроваживал их — нет, не тебя! — запирался от Тамары, всё подступавшей с постирушками, жареной картошкой, цветастыми занавесочками на окна, всё время тщательно забывавшей у Симеонова важные вещи, то шпильки, то носовой платок, — к ночи они становились ей срочно нужны, и она приезжала за ними через весь город, — Симеонов тушил свет и не дыша стоял, прижавшись к притолоке — в прихожей, пока она ломилась, и очень часто сдавался, и тогда ел на ужин горячее и пил из синей с золотом чашки крепкий чай с домашним напудренным хворостом, а Тамаре ехать назад было, конечно, поздно, последний трамвай ушёл, и до туманной речки Оккервиль ему уж тем более было не доехать, и Тамара взбивала подушки, пока Вера Васильевна, повернувшись спиной, не слушая оправданий Симе-онова, уходила по набережной в ночь, покачиваясь на круглых, как яблоко, каблуках. Осень сгущалась, когда он покупал у очередного крокодила тяжёлый, сколотый с одного краешка диск, - поторговались, 157 158 споря об изъяне, цена была очень уж высока, а почему? — потому что забыта напрочь Вера Васильевна, ни по радио не прозвучит, ни в викторинах не промелькнёт короткая, нежная её фамилия, и теперь только изысканные чудаки, снобы, любители, эстеты, которым охота выбрасывать деньги на бесплотное, гоняются за её пластинками, ловят, нанизывают на штыри граммофонных вертушек, переписывают на магнитофоны её низкий, тёмный, сияющий, как красное дорогое вино, голос. А ведь старуха ещё жива, сказал крокодил, живёт где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и безобразии, и недолго же сияла она и в своё-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец, голос, — в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста, с тех пор и не поёт, однако живёхонька. Вот как, думал, отяжелев сердцем, Симеонов, и по пути домой, через мосты и сады, через трамвайные пути, всё думал: вот как^ И, заперев дверь, заварив чаю, поставил на вертушку купленное выщербленное сокровище и, глядя в окно на стягивающиеся на закатной стороне тяжёлые цветные тучи, выстроил, как обычно, кусок гранитной набережной, перекинул мост, — и башенки нынче отяжелели, и цепи были неподъёмно чугунны, и ветер рябил и морщил, волновал широкую, серую гладь реки Оккервиль, и Вера Васильевна, спотыкаясь больше положенного на своих неудобных, придуманных Симеоновым, каблуках, заламывала руки и склоняла маленькую гладко причёсанную головку к покатому плечику, — тихо, так тихо светит луна, а дума тобой роковая полна, - луна не поддавалась, мылом выскальзывала из рук, неслась сквозь рваные оккервиль-ские тучи, - на этом Оккервиле всегда что-то тревожное с небом, - как беспокойно мечутся прозрачные, прирученные тени нашего воображения, когда сопение и запахи живой жизни проникают в их прохладный, туманный мир! Глядя на закатные реки, откуда брала начало и река Оккер-виль, уже зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым старушечьим дыханием, Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один настаивал выбросить старуху из головы, запереть покрепче двери, изредка приоткрывая их для Тамары, жить, как и раньше жил, в меру любя, в меру томясь, внимая в минуты одиночества чистому звуку серебряной трубы, поющему над неведомой туманной рекой, другой же демон - безумный юноша с помрачённым от перевода дурных книг сознанием - требовал идти, бежать, разыскать Веру Васильевну - подслеповатую, бедную, исхудавшую, сиплую, сухоногую старуху, разыскать, склониться к её почти оглохшему уху и крикнуть ей через годы и невзгоды, что она - одна-единственная, что её, только её так пылко любил он всегда, что любовь всё живёт в его сердце больном, что она, дивная пери, поднимаясь голосом из подводных глубин, наполняя паруса, стремительно проносясь по ночным огнистым водам, взмывая ввысь, затмевая полнеба, разрушила и подняла его - Симеонова, верного рыцаря, — и, раздавленные её серебряным голосом, мелким горохом посыпались в разные стороны трамваи, книги, плавленые сырки, мокрые мостовые, птичьи крики, Тамары, чашки, безымянные женщины, уходящие года, вся бренность мира. И старуха, обомлев, взглянет на него полными слёз глазами: как? вы знаете меня? не может быть! боже мой! неужели это кому-нибудь ещё нужно! и могла ли я думать! — и, растерявшись, не будет знать, куда и посадить Симеонова, а он, бережно поддерживая её сухой локоть и целуя уже не белую, всю в старческих пятнах руку, проводит её к креслу, вглядываясь в её увядшее, старинной лепки лицо. И, с нежностью и с жалостью глядя на пробор в её слабых белых волосах, будет думать: о, как мы разминулись в этом мире! Как безумно пролегло между нами время! («Фу, не надо», — кривился внутренний демон, но Симеонов склонялся к тому, что надо.) Он буднично, оскорбительно просто — за пятак — добыл адрес Веры Васильевны в уличной адресной будке; сердце стукнуло было: не Оккервиль? конечно, нет. И не набережная. Он купил хризантем на рынке — мелких, жёлтых, обёрнутых в целлофан. Отцвели уж давно. И в булочной выбрал тортик. Продавщица, сняв картонною крышку, показала выбранное на отведённой руке: годится? — но Симеонов не осознал, что берёт, отпрянул, потому что за окном булочной мелькнула — или показалось? — Тамара, шедшая брать его на квартире, тёпленького. Потом уж в трамвае развязал покупку, поинтересовался. Ну, ничего. Фруктовый. Прилично. Под стеклянистой желейной гладью по углам спали одинокие фрукты: там яблочный ломтик, там — угол подороже — ломтик персика, здесь застыла в вечной мерзлоте половинка сливы, и тут — угол шаловливый, дамский, с тремя вишенками. Бока присыпаны мелкой кондитерской перхотью. Трамвай тряхнуло, тортик дрогнул, и Симеонов увидел на отливавшей водным зеркалом желейной поверхности явственный отпечаток большого пальца — нерадивого ли повара, неуклюжей ли продавщицы. Ничего, старуха плохо видит. И я сразу нарежу. («Вернись, — печально качал головой демон-хранитель, — беги, спасайся».) Симеонов завязал опять, как сумел, стал смотреть на закат. Узким ручьём шумел (шумела? шумело?) Оккервиль, бился в гранитные берега, берега крошились, как песчаные, оползали в воду. У дома Веры Васильевны он постоял, перекладывая подарки из руки в руку. Ворота, в которые предстояло ему войти, были украшены поверху рыбьей узорной чешуей. За ними страшный двор. Кошка шмыгнула. Да, так он и думал. Великая забытая артистка должна жить вот именно в таком дворе. Чёрный ход, помойные вёдра, узкие чугунные 159 160 перильца, нечистота. Сердце билось. Отцвели уж давно. В моём сердце больном. Он позвонил. («Дурак», — плюнул внутренний демон и оставил Симеонова.) Дверь распахнулась под напором шума, пения и хохота, хлынувшего из недр жилья, и сразу же мелькнула Вера Васильевна, белая, огромная, нарумяненная, чёрно- и густобровая, мелькнула там, за накрытым столом, в освещённом проёме, над грудой остро, до дверей пахнущих закусок, над огромным шоколадным тортом, увенчанным шоколадным зайцем, громко хохочущая, раскатисто смеющаяся, мелькнула - и была отобрана судьбой навсегда. И надо было поворачиваться и уходить. Пятнадцать человек за столом хохотали, глядя ей в рот: у Веры Васильевны был день рождения, Вера Васильевна рассказывала, задыхаясь от смеха, анекдот. Она начала его рассказывать, ещё когда Симеонов поднимался по лестнице, она изменяла ему с этими пятнадцатью, ещё когда он маялся и мялся у ворот, перекладывая дефектный торт из руки в руку, ещё когда он ехал в трамвае, ещё когда запирался в квартире и расчищал на пыльном столе пространство для её серебряного голоса, ещё когда впервые с любопытством достал из пожелтевшего рваного конверта тяжёлый, чёрный, отливающий лунной дорожкой диск, ещё когда никакого Симеонова не было на свете, лишь ветер шевелил траву и в мире стояла тишина. Она не ждала его, худая, у стрельчатого окна, вглядываясь в даль, в стеклянные струи реки Оккервиль, она хохотала низким голосом над громоздящимся посудой столом, над салатами, огурцами, рыбой и бутылками, и лихо же пила, чаровница, и лихо же поворачивалась туда-сюда тучным телом. Она предала его. Или это он предал Веру Васильевну? Теперь поздно было разбираться. — Ещё один! — со смехом крикнул кто-то, по фамилии, как выяснилось тут же, Поцелуев. — Штрафную! — И торт с отпечатком, и цветы отобрали у Симеонова и втиснули его за стол, заставив выпить за здоровье Веры Васильевны, здоровье, которого, как он убеждался с неприязнью, ей просто некуда было девать. Симеонов сидел, машинально улыбался, кивал головой, цеплял вилкой солёный помидор, смотрел, как и все, на Веру Васильевну, выслушивал её громкие шутки — жизнь его была раздавлена, переехана пополам; сам дурак, теперь ничего не вернёшь, даже если бежать; волшебною диву умыкнули горынычи, да она и сама с удовольствием дала себя умыкнуть, наплевала на обещанного судьбой прекрасного, грустного, лысоватого принца, не пожелала расслышать его шагов в шуме дождя и вое ветра за осенними стёклами, не пожелала спать, уколотая волшебным веретеном, заколдованная на сто лет, окружила себя смертными, съедобными людьми, приблизила к себе страшного этого Поцелуева — особо, интимно приближённого самим звучанием его фамилии, — и Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин, и по несокрушимым мостам скакали экипажи, запряжённые парой гнедых. - Курить есть? - спросил Поцелуев. - Я бросил, так с собой не ношу. — И обчистил Симеонова на полпачки. — Вы кто? Поклонник-любитель? Это хорошо. Квартира своя? Ванна есть? Гут. А то тут общая только. Будете возить её к себе мыться. Она мыться любит. По первым числам собираемся, записи слушаем. У вас что есть? «Тёмно-зелёный изумруд» есть? Жаль. Который год ищем, прямо несчастье какое-то. Ну нигде буквально. А эти ваши широко тиражировались, это неинтересно. Вы «Изумруд» ищите. У вас связей нет колбасы копчёной доставать? Нет, ей вредно, это я так... себе. Вы цветов помельче принести не могли, что ли? Я вот розы принёс, вот с мой кулак буквально. - Поцелуев близко показал волосатый кулак. - Вы не журналист, нет? Передачку бы про неё по радио, всё просится Верунчик-то наш. У, морда. Голосина до сих пор как у дьякона. Дайте ваш адрес запишу. - И, придавив Симеонова большой рукой к стулу, -сидите, сидите, не провожайте, - Поцелуев выбрался и ушёл, прихватив с собой симеоновский тортик с дактилоскопической отметиной. Чужие люди вмиг населили туманные оккервильские берега, тащили свой пахнущий давнишним жильём скарб - кастрюльки и матрасы, вёдра и рыжих котов, на гранитной набережной было не протиснуться, тут и пели уже своё, выметали мусор на уложенную Симеоновым брусчатку, рожали, размножались, ходили друг к другу в гости, толстая чернобровая старуха толкнула, уронила бледную тень с покатыми плечами, наступила, раздавив, на шляпку с вуалькой, хрустнуло под ногами, покатились в разные стороны круглые старинные каблуки, Вера Васильевна крикнула через стол: «Грибков передайте!», и Симеонов передал, и она поела грибков. Он смотрел, как шевелится её большой нос и усы под носом, как переводит она с лица на лицо большие, чёрные, схваченные старческой мутью глаза, тут кто-то включил магнитофон, и поплыл её серебряный голос, набирая силу, - ничего, ничего, - думал Симеонов. Сейчас доберусь до дому, ничего. Вера Васильевна умерла, давным-давно умерла, убита, расчленена и съедена этой старухой, и косточки уже обсосаны, я справил бы поминки, но Поцелуев унёс мой торт, ничего, вот хризантемы на могилу, сухие, больные, мёртвые цветы, очень к месту, я почтил память покойной, можно встать и уйти. У дверей симеоновской квартиры маялась Тамара - родная! -она подхватила его, внесла, умыла, раздела и накормила горячим. Он пообещал Тамаре жениться, но под утро, во сне, пришла Вера Васильевна, плюнула ему в лицо, обозвала и ушла по сырой на- 161 бережной в ночь, покачиваясь на выдуманных чёрных каблуках. А с утра в дверь трезвонил и стучал Поцелуев, пришедший осматривать ванную, готовить на вечер. И вечером он привёз Веру Васильевну к Симеонову помыться, курил симеоновские папиросы, налегал на бутерброды, говорил: «Да-а-а... Верунчик - это сила! Сколько мужиков в своё время ухойдакала — это ж боже мой!» А Симеонов против воли прислушивался, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны, как с хлюпом и чмоканьем отстает её нежный, тучный, налитой бок от стенки влажной ванны, как с всасывающим звуком входит в сток вода, как шлёпают по полу босые ноги, и как наконец, откинув крючок, выходит в халате красная, распаренная Вера Васильевна: «Фу-ух. Хорошо». Поцелуев торопился с чаем, а Симеонов, заторможенный, улыбающийся, шёл ополаскивать после Веры Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с подсохших стенок ванны, выколупывать седые волосы из сливного отверстия. Поцелуев заводил граммофон, слышен был дивный, нарастающий, грозовой голос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром, над распаренным телом Верунчика, пьющего чай с блюдечка, над согнувшимся в своём пожизненном послушании Симеоновым, над тёплой, кухонной Тамарой, над всем, чему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся дождём, над ветром, над безымянными реками, текущими вспять, выходящими из берегов, бушующими и затопляющими город, как умеют делать только реки. 162 Поль Верлен (1844-1896. XIX в.) Целует клавиши прелестная рука; И в сером сумраке, немного розоватом, Они блестят; напев, на крыльях мотылька, (О песня милая, любимая когда-то!) Плывёт застенчиво, испуганно слегка, — И всё полно её пьянящим ароматом. И вот я чувствую, как будто колыбель Баюкает мой дух, усталый и скорбящий. Что хочешь от меня, ты, песни нежный хмель? И ты, её припев, неясный и манящий, Ты, замирающий, как дальняя свирель, В окне, растворенном на сад вечерний, спящий? Вопросы для зрителей 1. Воссоздай предысторию и опиши настоящее Симеонова. Что характеризует этого человека? Какой он? 2. Какова роль художественной детали в создании образа Симеонова? 3. Как ты понял, почему Симеонов так любил свою мечту о Вере Васильевне? 4. Что потерял Симеонов, найдя Веру Васильевну? 5. Каков смысл последней сцены? 6. В чём причина жизненного крушения Симеонова? 7. Объясни символический смысл заглавия рассказа - «Река Оккервиль». 8. Как относится к своему герою автор? 9. Какие общие мотивы есть в рассказе Т. Толстой и стихотворении П. Верлена? Осмысление чего есть в обоих произведениях? п 163 Ш Жан Батист Мольер (1622-1673. XVII в.) МЕЩАНИН ВО ДВОРЯНСТВЕ (фрагменты) Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е Увертюра исполняется множеством инструментов; посреди сцены за столом у ч е н и к у ч и т е л я м у з ы к и сочиняет мелодию для серенады, заказанной г-ном Журденом. Явление первое У ч и т е л ь м у з ы к и, у ч и т е л ь т а н ц е в, д в а п е в ц а, п е в и ц а, д в а с к р и п а ч а, ч е т ы р е т а н ц о в щ и к а. У ч и т е л ь м у з ы к и (певцам и музыкантам). Пожалуйте сюда, вот в эту залу; отдохните до его прихода. У ч и т е л ь т а н ц е в (танцовщикам). И вы тоже, - станьте с этой стороны. У ч и т е л ь м у з ы к и (ученику). Готово? У ч е н и к. Готово. У ч и т е л ь м у з ы к и. Посмотрим^ Очень недурно. У ч и т е л ь т а н ц е в. Что-нибудь новенькое? У ч и т е л ь м у з ы к и. Да, я велел ученику, пока наш чудак проснётся, сочинить музыку для серенады. У ч и т е л ь т а н ц е в. Можно посмотреть? У ч и т е л ь м у з ы к и. Вы это услышите вместе с диалогом1, как только явится хозяин. Он скоро выйдёт. У ч и т е л ь т а н ц е в. Теперь у нас с вами дела выше головы. У ч и т е л ь м у з ы к и. Ещё бы! Мы нашли именно такого человека, какой нам нужен. Господин Журден с его помешательством на дворянстве и на светском обхождении — это для нас просто клад. Если б все на него сделались похожи, то вашим танцам и моей музыке больше и желать было бы нечего. У ч и т е л ь т а н ц е в. Ну, не совсем. Мне бы хотелось для его же блага, чтобы он лучше разбирался в тех вещах, о которых мы ему толкуем. У ч и т е л ь м у з ы к и. Разбирается-то он в них плохо, да зато хорошо платит, а наши искусства ни в чём сейчас так не нуждаются, как именно в этом. У ч и т е л ь т а н ц е в. Признаюсь, я слегка неравнодушен к славе. Аплодисменты доставляют мне удовольствие, расточать же своё искусство глупцам, выносить свои творения на варварский суд болвана — это, на мой взгляд, для всякого артиста несносная Диалог — здесь', литературное произведение, написанное в форме разговора 164 между двумя или несколькими лицами. пытка. Что ни говорите, приятно трудиться для людей, способных чувствовать тонкости того или иного искусства, умеющих ценить красоты произведений и лестными знаками одобрения вознаграждать вас за труд. Да, самая приятная награда - видеть, что творение ваше признано, что вас чествуют за него рукоплесканиями. По-моему, это наилучшее воздаяние за все наши тяготы, - похвала просвещённого человека доставляет наслаждение неизъяснимое. У ч и т е л ь м у з ы к и. Я с этим согласен, я и сам люблю похвалы. В самом деле, нет ничего более лестного, чем рукоплескания, но ведь на фимиам не проживёшь. Одних похвал человеку недостаточно, ему давай чего-нибудь посущественнее; лучший способ поощрения - это вложить вам что-нибудь в руку. Откровенно говоря, познания нашего хозяина не велики, судит он обо всём вкривь и вкось и рукоплещет там, где не следует, однако ж деньги выпрямляют кривизну его суждений, его здравый смысл находится в кошельке, его похвалы отчеканены в виде монет, так что от невежественного этого мещанина нам, как видите, куда больше пользы, чем от того просвещённого вельможи, который нас сюда ввёл. У ч и т е л ь т а н ц е в. В ваших словах есть некоторая доля истины, но только, мне кажется, вы придаёте деньгам слишком большое значение; между тем корысть есть нечто до такой степени низменное, что человеку порядочному не должно выказывать к ней особой склонности. У ч и т е л ь м у з ы к и. Однако у нашего чудака вы преспокойно берёте деньги. У ч и т е л ь т а н ц е в. Конечно, беру, но деньги для меня не главное. Если б к его богатству да ещё хоть немного хорошего вкуса - вот чего бы я желал. У ч и т е л ь м у з ы к и. Я тоже: ведь мы оба по мере сил этого добиваемся. Но, как бы то ни было, благодаря ему на нас стали обращать внимание в обществе, а что другие будут хвалить, то он оплатит. У ч и т е л ь т а н ц е в. А вот и он. Явление второе Г-н Ж у р д е н в халате и ночном колпаке, у ч и т е л ь м у з ы к и, у ч и т е л ь т а н ц е в, у ч е н и к у ч и т е л я м у з ы к и, п е в и ц а, д в а п е в ц а, с к р и п а ч и, т а н ц о в щ и к и, д в а л а к е я. Г-н Ж у р д е н. Ну, господа? Как там у вас? Покажете вы мне нынче вашу безделку? У ч и т е л ь т а н ц е в. Что? Какую безделку? Г-н Ж у р д е н. Ну, эту самую^ Как это у вас называется? Не то пролог, не то диалог с песнями и пляской. У ч и т е л ь т а н ц е в. О! О! У ч и т е л ь м у з ы к и. Как видите, мы готовы. Г-н Ж у р д е н. Я немного замешкался, но дело вот в чём: одеваюсь я теперь, как одевается знать, и мой портной прислал мне 165 166 шелковые чулки, до того узкие — право, я уж думал, что мне их так никогда и не натянуть. У ч и т е л ь м у з ы к и. Мы всецело к вашим услугам. Г-н Ж у р д е н. Я прошу вас обоих не уходить, пока мне не принесут мой новый костюм: я хочу, чтоб вы на меня поглядели. У ч и т е л ь т а н ц е в. Как вам будет угодно. Г-н Ж у р д е н. Вы увидите, что теперь я с ног до головы одет, как должно. У ч и т е л ь м у з ы к и. Мы в этом нисколько не сомневаемся. Г-н Ж у р д е н. Я сделал себе из индийской ткани халат. У ч и т е л ь т а н ц е в. Отличный халат. Г-н Ж у р д е н. Мой портной уверяет, что вся знать по утрам носит такие халаты. У ч и т е л ь м у з ы к и. Он вам удивительно идёт. Г-н Ж у р д е н. Лакеи! Эй, два моих лакея! 1-й л а к е й. Что прикажете, сударь? Г-н Ж у р д е н. Ничего не прикажу. Я только хотел проверить, как вы меня слушаетесь. (Учителю музыки и учителю танцев.) Как вам нравятся их ливреи? У ч и т е л ь т а н ц е в. Великолепные ливреи. Г-н Ж у р д е н (распахивает халат; под ним у него узкие красного бархата штаны и зелёного бархата камзол). А вот мой домашний костюмчик для утренних упражнений. У ч и т е л ь м у з ы к и. Бездна вкуса! Г-н Ж у р д е н. Лакей! 1- й л а к е й. Что угодно, сударь? Г-н Ж у р д е н. Другой лакей! 2- й л а к е й. Что угодно, сударь? Г-н Ж у р д е н (снимает халат). Держите. (Учителю музыки и учителю танцев.) Ну что, хорош я в этом наряде? У ч и т е л ь т а н ц е в. Очень хороши. Лучше нельзя. Г-н Ж у р д е н. Теперь займёмся с вами. У ч и т е л ь м у з ы к и. Прежде всего мне бы хотелось, чтобы вы прослушали музыку, которую вот он (указывает на ученика) написал для заказанной вами серенады. Это мой ученик, у него к таким вещам изумительные способности. Г-н Ж у р д е н. Очень может быть, но всё-таки не следовало поручать это ученику. Ещё неизвестно, годитесь ли вы сами для такого дела, а не то что ученик. У ч и т е л ь м у з ы к и. Слово «ученик» не должно вас смущать, сударь. Подобного рода ученики смыслят в музыке не меньше великих мастеров. В самом деле, чудеснее мотива не придумаешь. Вы только послушайте. Г-н Ж у р д е н (лакеям). Дайте халат - так удобней слушать^ Впрочем, постойте, пожалуй, лучше без халата. Нет, подайте халат, так будет лучше. П е в и ц а Ирида1, я томлюсь, меня страданье губит, Меня ваш строгий взгляд пронзил, как острый меч. Когда вы мучите того, кто вас так любит, Сколь вы страшны тому, кто гнев ваш смел навлечь! Г-н Ж у р д е н. По-моему, это довольно заунывная песня, от неё ко сну клонит. Я бы вас попросил сделать её чуть-чуть веселее. У ч и т е л ь м у з ы к и. Мотив должен соответствовать словам, сударь. Г-н Ж у р д е н. Меня недавно обучили премилой песенке. По-годите^ сейчас, сейчас^ Как же это она начинается? У ч и т е л ь т а н ц е в. Право, не знаю. Г-н Ж у р д е н. Там ещё про овечку говорится. У ч и т е л ь т а н ц е в. Про овечку? Г-н Ж у р д е н. Да, да. Ах, вот! (Поёт.) Жанетту я считал И доброй и прекрасной, Жанетту я считал овечкою, но ах! Она коварна и опасна, Как львица в девственных лесах!2 Правда, славная песенка? У ч и т е л ь м у з ы к и. Ещё бы не славная! У ч и т е л ь т а н ц е в. И вы хорошо её поёте. Г-н Ж у р д е н. А ведь я музыке не учился. У ч и т е л ь м у з ы к и. Вам бы хорошо, сударь, поучиться не только танцам, но и музыке. Эти два рода искусства связаны между собой неразрывно. У ч и т е л ь т а н ц е в. Они развивают в человеке чувство изящного. Г-н Ж у р д е н. А что, знатные господа тоже учатся музыке? У ч и т е л ь м у з ы к и. Конечно, сударь. Г-н Ж у р д е н. Ну, так и я стану учиться. Вот только не знаю когда: ведь кроме учителя фехтования я ещё нанял учителя философии — он должен нынче утром начать со мной заниматься. У ч и т е л ь м у з ы к и. Философия — материя важная, но музыка, сударь, музыка^ У ч и т е л ь т а н ц е в. Музыка и танцы_ Музыка и танцы — это всё, что нужно человеку. У ч и т е л ь м у з ы к и. Нет ничего более полезного для государства, чем музыка. У ч и т е л ь т а н ц е в. Нет ничего более необходимого человеку, чем танцы. 1 Ирида - крылатая вестница богов в греческой мифологии. Имя её часто использовалось поэтами для обозначения воспеваемых ими светских красавиц. 2 Стишок, который поёт Журден, взят из подлинной народной песни, входившей во французские песенники XVII века. 167 У ч и т е л ь м у з ы к и. Без музыки государство не может существовать. У ч и т е л ь т а н ц е в. Без танцев человек ничего не умел бы делать. У ч и т е л ь м у з ы к и. Все распри, все войны на земле происходят единственно от незнания музыки. У ч и т е л ь т а н ц е в. Все людские невзгоды, все злоключения, коими полна история, оплошности государственных деятелей, ошибки великих полководцев — всё это проистекает единственно от неумения танцевать. Г-н Ж у р д е н. Как так? У ч и т е л ь м у з ы к и. Война возникает из-за несогласия между людьми, не правда ли? Г-н Ж у р д е н. Верно. У ч и т е л ь м у з ы к и. А если бы все учились музыке, разве это не настроило бы людей на мирный лад и не способствовало бы воцарению на земле всеобщего мира? Г-н Ж у р д е н. И то правда. У ч и т е л ь т а н ц е в. Когда человек поступает не так, как должно, будь то просто отец семейства, или же государственный деятель, или же военачальник, про него обыкновенно говорят, что он сделал неверный шаг, не правда ли? Г-н Ж у р д е н. Да, так говорят. У ч и т е л ь т а н ц е в. А чем ещё может быть вызван неверный шаг, как не неумением танцевать? Г-н Ж у р д е н. Да, с этим я тоже согласен; вы оба правы. У ч и т е л ь т а н ц е в. Всё это мы говорим для того, чтобы вы себе уяснили преимущества и пользу танцев и музыки. Г-н Ж у р д е н. Теперь я понимаю. У ч и т е л ь м у з ы к и. Угодно вам ознакомиться с нашими сочинениями? Г-н Ж у р д е н. Угодно. У ч и т е л ь м у з ы к и. Как я вам уже говорил, это давнишняя моя попытка выразить все страсти, какие только способна передать музыка. Г-н Ж у р д е н. Прекрасно. У ч и т е л ь м у з ы к и (певцам). Пожалуйте сюда. (Г-ну Жур-дену.) Вы должны вообразить, что они одеты пастушками. Г-н Ж у р д е н. И что это всегда пастушки? Вечно одно и то же! У ч и т е л ь т а н ц е в. Когда говорят под музыку, то для большего правдоподобия приходится обращаться к пасторали1. Пастухам испокон веку приписывали любовь к пению; с другой стороны, было бы весьма ненатурально, если бы принцы или мещане стали выражать свои чувства в пении. Пастораль - поэтическое произведение, изображающее в фальшивом, слащавом духе любовь пастухов и пастушек на вечнозелёных лугах, где пасутся белорунные овцы. Пастораль была модным жанром в аристократическом театре 168 XVI-XVIII вв. Г-н Ж у р д е н. Ладно, ладно. Посмотрим. Музыкальный диалог. П е в и ц а и д в а п е в ц а. П е в и ц а Сердца в любовном упоенье Всегда встречают тысячи помех. Любовь приносит нам и счастье и томленье. Недаром есть такое мненье, Что нам милей всего — не знать любви утех. П е р в ы й п е в е ц Нет, нам всего милей та радость без конца, Которая сердца Любовников сливает. Блаженству на земле без страсти не бывать. Любовью кто пренебрегает, Тому и счастья не знавать. В т о р о й п е в е ц О, кто бы не хотел любви изведать власть, Когда бы не была обманчивою страсть! Но ах! как быть со злой судьбиной? Здесь верной нет пастушки ни единой, И недостойный пол, позоря белый свет, Свидетельствует нам, что верности уж нет. П е р в ы й п е в е ц О сердца дрожь! П е в и ц а О страсть во взорах! В т о р о й п е в е ц Сплошная ложь! П е р в ы й п е в е ц Тот миг мне дорог! П е в и ц а Они полны утех! В т о р о й п е в е ц Я презираю всех! П е р в ы й п е в е ц О, не сердись, забудь свой гнев безмерный! П е в и ц а Мы приведём тебя сейчас К пастушке любящей и верной. 169 Журден - С.Л, Кузнецов «Мещанин во дворянстве , лый театр, 1929. В т о р о й п е в е ц Увы! Достойных нет средь вас! П е в и ц а Я иду на испытанье, — Вот тебе моя любовь. В т о р о й п е в е ц Кто поручится заране, Что не быть обману вновь? П е в и ц а Тот, кто верен, пусть докажет Свой сердечный нежный пыл. В т о р о й п е в е ц Небо пусть того накажет, Кто постыдно изменил. В с е т р о е в м е с т е Над нами, пламенея, Любви горит венец. Слиянье двух сердец, -Что может быть милее! Г-н Ж у р д е н. И это всё? У ч и т е л ь м у з ы к и. Всё. Г-н Ж у р д е н. По-моему, ловко закручено. Кое-где попадаются очень занятные словечки. У ч и т е л ь т а н ц е в. А теперь моя очередь: я вам предложу небольшой образчик самых изящных телодвижений и самых изящных поз, из каких только может состоять танец. Г-н Ж у р д е н. Опять пастухи? У ч и т е л ь т а н ц е в. Это уж как вам будет угодно. (Танцовщикам.) Начинайте. Балет. Ч е т ы р е т а н ц о в щ и к а по указаниям учителя танцев делают различные движения и исполняют всевозможные па. Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е Явление шестое У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и, г-н Ж у р д е н, л а к е й. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и (оправляя воротник). Приступим к уроку. Г-н Ж у р д е н. Ах, господин учитель, как мне досадно, что 170 они вас побили! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Пустяки. Философ должен ко всему относиться спокойно. Я сочиню на них сатиру в духе Ювенала1, и эта сатира их совершенно уничтожит. Но довольно об этом. Итак, чему же вы хотите учиться? Г-н Ж у р д е н. Чему только смогу: ведь я смерть как хочу стать учёным, и такое зло меня берёт на отца и мать, что меня с малолетства не обучали всем наукам! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Это понятное чувство, nam sine doctrina vita est quasi mortis imago. Вам это должно быть ясно, потому что вы, уж верно, знаете латынь. Г-н Ж у р д е н. Да, но вы всё-таки говорите так, как будто я её не знаю. Объясните мне, что это значит. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Это значит: без науки жизнь есть как бы подобие смерти. Г-н Ж у р д е н. Латынь говорит дело. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. У вас есть основы, начатки каких-либо познаний? Г-н Ж у р д е н. А как же, я умею читать и писать. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. С чего вам угодно будет начать? Хотите, я обучу вас логике2? Г-н Ж у р д е н. А что это за штука — логика? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Это наука, которая учит нас трём процессам мышления. Г-н Ж у р д е н. Кто же они такие, эти три процесса мышления? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Первый, второй и третий. Первый заключается в том, чтобы составлять себе правильное представление о вещах при посредстве универсалий, второй — в том, чтобы верно о них судить при посредстве категорий, и, наконец, третий — в том, чтобы делать правильное умозаключение при посредстве фигур: Barbara, Celarent, Daru, Ferio, Baralipton,3 и так далее. Г-н Ж у р д е н. Уж больно слова-то заковыристые. Нет, логика мне не подходит. Лучше что-нибудь позавлекательнее. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Хотите, займёмся этикой4? Г-н Ж у р д е н. Этикой? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Да. Г-н Ж у р д е н. А про что она, эта самая этика? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Она трактует о счастье жизни, учит людей умерять свои страсти и_ 1 Ювенал Деций Юний (60-140 гг. н.э.) - знаменитый римский поэт-сатирик. 2 ' Логика - наука об общих законах развития объективного мира и познания. Во Франции XVII века была распространена формальная логика - учение о внешних формах мышления, объявляемых раз навсегда данными и неизменными. 3 Barbara, Celarent, Daru, Ferio, Baralipton - латинские слова, условно обозначающие различные виды силлогизмов (умозаключений) в формальной логике. 4 Этика - философское учение о нравственности, морали. 171 172 Г-н Ж у р д е н. Нет, не надо. Я вспыльчив, как сто чертей, и никакая этика меня не удержит: когда меня разбирает злость, я желаю беситься сколько влезет. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Может быть, вас прельщает физика? Г-н Ж у р д е н. А физика — это насчёт чего? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Физика изучает законы внешнего мира и свойства тел, толкует о природе стихий, о признаках металлов, минералов, камней, растений, животных и объясняет причины всевозможных атмосферных явлений, как-то: радуги, блуждающих огней, комет, зарниц, грома, молнии, дождя, снега, града, ветров и вихрей. Г-н Ж у р д е н. Слишком много трескотни, слишком много всего наворочено. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Так чем же вы хотите заняться? Г-н Ж у р д е н. Займитесь со мной правописанием. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. С удовольствием. Г-н Ж у р д е н. Потом научите меня узнавать по календарю, когда бывает луна, а когда нет. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Хорошо. Если рассматривать этот предмет с философской точки зрения, то, дабы вполне удовлетворить ваше желание, надлежит, как того требует порядок, начать с точного понятия о природе букв и о различных способах их произнесения. Прежде всего я должен вам сообщить, что буквы делятся на гласные, названные так потому, что они обозначают звуки голоса, и на согласные, названные так потому, что произносятся с помощью гласных и служат лишь для обозначения различных изменений голоса. Существует пять гласных букв, или, иначе, голосовых звуков: А, Е, И, О, У. Г-н Ж у р д е н. Это мне всё понятно. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести звук А, нужно широко раскрыть рот: А. Г-н Ж у р д е н. А, А. Так! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести звук Е, нужно приблизить нижнюю челюсть к верхней: А, Е. Г-н Ж у р д е н. А, Е, А, Е. В самом деле! Вот здорово! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести звук И, нужно ещё больше сблизить челюсти, а углы рта оттянуть к ушам: А, Е, И. Г-н Ж у р д е н. А., Е, И, И, И, И. Верно! Да здравствует наука! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести звук О, нужно раздвинуть челюсти, а углы губ сблизить: О. Г-н Ж у р д е н. О, О. Истинная правда! А, Е, И, О, И, О. Удивительное дело! И, О, И, О. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Отверстие рта принимает форму того самого кружка, посредством коего изображается звук О. Г-н Ж у р д е н. О, О, О. Вы правы. О. Как приятно знать, что ты что-то узнал! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести звук У, нужно приблизить верхние зубы к нижним, не стискивая их однако ж, а губы вытянуть и тоже сблизить, но так, чтобы они не были плотно сжаты: У. Г-н Ж у р д е н. У, У. Совершенно справедливо! У! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Ваши губы при этом вытягиваются, как будто вы гримасничаете. Вот почему, если вы пожелаете в насмешку над кем-либо состроить рожу, вам стоит только сказать: У. Г-н Ж у р д е н. У, У. Верно! Эх, зачем я не учился прежде! Я бы всё это уже знал. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Завтра мы разберём другие буквы, так называемые согласные. Г-н Ж у р д е н. А они такие же занятные, как и эти? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Разумеется. Когда вы произносите звук Д, например, нужно, чтобы кончик языка упёрся в верхнюю часть верхних зубов: ДА. Г-н Ж у р д е н. ДА, ДА. Так! Ах, до чего же здорово, до чего же здорово! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Чтобы произнести Ф, нужно прижать верхние зубы к нижней губе: ФА. Г-н Ж у р д е н. ФА, ФА. И то правда! Эх, батюшка с матушкой, ну как тут не помянуть вас лихом! У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. А чтобы произнести звук Р, нужно приставить кончик языка к верхнему нёбу, однако ж под напором воздуха, с силою вырывающегося из груди, язык беспрестанно возвращается на прежнее место, отчего происходит некоторое дрожание: Р-РА. Г-н Ж у р д е н. Р-Р-Р-РА, Р-Р-Р-Р-Р-РА! Какой же вы молодчина! А я-то сколько времени потерял даром! Р-Р-Р-РА. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Все эти любопытные вещи я объясню вам до тонкостей. Г-н Ж у р д е н. Будьте настолько любезны! А теперь я должен открыть вам секрет. Я влюблён в одну великосветскую даму, и мне бы хотелось, чтобы вы помогли мне написать ей записочку, которую я собираюсь уронить к её ногам. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Отлично. Г-н Ж у р д е н. Ведь правда, это будет учтиво? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Конечно. Вы хотите написать ей стихи? Г-н Ж у р д е н. Нет, нет, только не стихи. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Вы предпочитаете прозу? Г-н Ж у р д е н. Нет, я не хочу ни прозы, ни стихов. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Так нельзя: или то, или другое. Г-н Ж у р д е н. Почему? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. По той причине, сударь, что мы можем излагать свои мысли не иначе, как прозой или стихами. Г-н Ж у р д е н. Не иначе, как прозой или стихами? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Не иначе, сударь. Всё, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза. Г-н Ж у р д е н. А когда мы разговариваем, это что же такое будет? 173 У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Проза. Г-н Ж у р д е н. Что? Когда я говорю: «Николь! Принеси мне туфли и ночной колпак», — это проза? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Да, сударь. Г-н Ж у р д е н. Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали. Так вот что я хочу ей написать: «Прекрасная маркиза! Ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви», но только нельзя ли это же самое сказать полюбезнее, как-нибудь этак покрасивее выразиться? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Напишите, что пламя её очей испепелило вам сердце, что вы день и ночь терпите из-за неё столь тяжкие^ Г-н Ж у р д е н. Нет, нет, нет, это всё не нужно. Я хочу написать ей только то, что я вам сказал: «Прекрасная маркиза! Ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Следовало бы чуть-чуть подлиннее. Г-н Ж у р д е н. Да нет, говорят вам! Я не хочу, чтобы в записке было что-нибудь, кроме этих слов, но только их нужно расставить как следует, как нынче принято. Приведите мне, пожалуйста, несколько примеров, чтобы мне знать, какого порядка лучше придерживаться. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Порядок может быть, во-первых, тот, который вы установили сами: «Прекрасная маркиза! Ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Или: «От любви смерть мне сулят, прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза». Или: «Прекрасные ваши глаза от любви мне сулят, прекрасная маркиза, смерть». Или: «Смерть ваши прекрасные глаза, прекрасная маркиза, от любви мне сулят». Или: «Сулят мне прекрасные глаза ваши, прекрасная маркиза, смерть». Г-н Ж у р д е н. Какой же из всех этих способов наилучший? У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Тот, который вы избрали сами: «Прекрасная маркиза! Ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Г-н Ж у р д е н. А ведь я ничему не учился, и вот всё ж таки придумал в один миг. Покорно вас благодарю, приходите, пожалуйста, завтра пораньше. У ч и т е л ь ф и л о с о ф и и. Не премину. Д Е Й С Т В И Е ТРЕТЬЕ Явление одиннадцатое Г-жа Ж у р д е н, К л е о н т, Л ю с и л ь, К о в ь е л ь, Н и к о л ь. Г-ж а Ж у р д е н. Очень рада вас видеть, Клеонт, вы как раз вовремя. Сейчас придёт мой муж: воспользуйтесь случаем и про-174 сите у него руки Люсиль. К л е о н т. Ах, сударыня, как отрадно мне слышать эти слова и как сходятся они с моими собственными желаниями! Что может быть для меня приятнее этого приказа, что может быть для меня дороже этого благодеяния? Явление двенадцатое К л е о н т, г-н Ж у р д е н, г-жа Ж у р д е н, Л ю с и л ь, К о в ь е л ь, Н и к о л ь. К л е о н т. Господин Журден! Я решил не прибегать ни к чьему посредничеству, чтобы обратиться к вам с просьбой, которая касается давнишней моей мечты. Это слишком важная для меня просьба, и я почёл за нужное сам изложить вам её. Итак, скажу вам не обинуясь, что честь быть вашим зятем явилась бы для меня наивысшей милостью, и вот эту именно милость я и прошу вас мне оказать. Г-н Ж у р д е н. Прежде чем дать вам ответ, сударь, я попрошу вас сказать мне: дворянин вы или нет. К л е о н т. Сударь! Большинство, не задумываясь, ответило бы на этот вопрос утвердительно. Слова нынче дёшевы. Люди без зазрения совести присваивают себе дворянское звание — подобный род воровства, по-видимому, вошёл в обычай. Но я на этот счёт, признаюсь, более щепетилен. Я полагаю, что всякий обман бросает тень на порядочного человека. Стыдиться тех, от кого тебе небо судило родиться на свет, блистать в обществе вымышленным титулом, выдавать себя не за то, что ты есть на самом деле, — это, на мой взгляд, признак душевной низости. Разумеется, мои предки занимали почётные должности, сам я с честью прослужил шесть лет в армии, и состояние моё таково, что я надеюсь занять не последнее место в свете; но, со всем тем, я не намерен присваивать себе дворянское звание, несмотря на то что многие на моём месте сочли бы себя вправе это сделать, и я вам скажу напрямик: я — не дворянин. Г-н Ж у р д е н. Конечно, сударь: моя дочь - не для вас. К л е о н т. Как? Г-н Ж у р д е н. Вы — не дворянин: дочку мою вы не получите. Г-жа Ж у р д е н. Да при чём тут дворянин, не дворянин? Мы-то с тобой от ребра Людовика Святого1, что ли, происходим? Г-н Ж у р д е н. Молчи, жена, я вижу, к чему ты клонишь. Г-жа Ж у р д е н. Сами-то мы с тобой не из честных мещанских семей? Г-н Ж у р д е н. Вот язык-то без костей у тебя, жена! Г-жа Ж у р д е н. Разве наши родители не были купцами? Г-н Ж у р д е н. Уж эти бабы! Слова сказать не дадут. Коли твой родитель был купцом, так тем хуже для него, а про моего родителя так могут сказать только злые языки. Одним словом, я хочу, чтобы зять у меня был дворянин. 1 Людовик IX (1226—1270) — король Франции, прозванный католической церковью Святым за организованный им Крестовый поход. 175 Г-жа Ж у р д е н. Твоей дочке нужен муж подходящий: лучше ей выйти за человека честного, богатого да статного, чем за дворянина, нищего да нескладного. Н и к о л ь. Вот уж верно! В нашей деревне господский сынок — такой увалень и такой оболтус, какого я отроду не видывала. Г-н Ж у р д е н (к Николь). Замолчи, нахалка! Вечно вмешиваешься в разговор. Добра для дочки у меня припасено довольно, недостаёт только почёта, вот я и хочу, чтоб она была маркизой. Г-жа Ж у р д е н. Маркизой? Г-н Ж у р д е н. Да, маркизой. Г-жа Ж у р д е н. Сохрани Господи и помилуй! Г-н Ж у р д е н. Это дело решённое. Г-жа Ж у р д е н. А я на это никак не согласна. От неравного брака ничего хорошего не жди. Не желаю я, чтоб мой зять стал попрекать мою дочь родителями и чтоб их дети стыдились называть меня бабушкой. Случится ей в один прекрасный день прикатить ко мне в карете, и вот ежели она ненароком кому-нибудь из соседей забудет поклониться, так чего только про неё не наговорят! «Поглядите, скажут, на госпожу маркизу! Видите, как чванится! Это дочка господина Журдена, в детстве она почитала за великое счастье поиграть с нами. Прежде она не была такой спесивой: ведь оба её деда торговали сукном подле Ворот святого Иннокентия. Нажили детям добра, а теперь, поди, на том свете ох как за это расплачиваются, потому честному человеку никогда так не разбогатеть». Терпеть не могу я этих пересудов. Коротко говоря, я хочу, чтоб мой зять был мне благодарен за дочку и чтоб я могла сказать ему попросту: «Садись-ка, зять, пообедай с нами». Г-н Ж у р д е н. Вот тут-то твоя мелочная душонка и сказалась: тебе бы весь век прозябать в ничтожестве. Довольно разговоров! Наперекор всем дочь моя будет маркизой, а разозлишь меня ещё пуще, так я её герцогиней сделаю. 1670 Вопросы для зрителей 1. Что является объектом сатиры в пьесе? 2. Какие черты характера можно выделить в образе г-на Жур-дена (по всему тексту комедии)? 3. Стремление быть образованным достойно уважения. Почему же смешон г-н Журден? 4. Какими изображены учителя у Мольера? Что их объединяет? 5. Какие истины стремился внушить читателю Мольер? (С) 6. Познакомься со статьей «Классицизм» в кратком словарике литературоведческих терминов в конце учебника, новую для тебя информацию соотнеси с прочитанной пьесой. 176 Ф.И. Тютчев (1803-1873. XIX в.) Когда дряхлеющие силы Нам начинают изменять И мы должны, как старожилы, Пришельцам новым место дать, Спаси тогда нас, добрый гений, От малодушных укоризн, От клеветы, от озлоблений На изменяющую жизнь; От чувства затаённой злости На обновляющийся мир, Где новые садятся гости За уготованный им пир; От желчи горького сознанья, Что нас поток уж не несёт И что другие есть призванья, Другие вызваны вперёд; Ото всего, что тем задорней, Чем глубже крылось с давних пор, - И старческой любви позорней Сварливый старческий задор. I860 Вопросы для зрителей 1. Сформулируй, какие наставления и советы даёт поэт. Согласен ли ты с ними? 2. К кому обращены советы в стихотворении Ф. Тютчева? Можно ли воспользоваться этими советами в современной жизни? А.А. Ахматова (1889-1966. XX в.) Нам свежесть слов и чувства простоту Терять не то ль, что живописцу — зренье, Или актёру — голос и движенье, А женщине прекрасной — красоту? Но не пытайся для себя хранить Тебе дарованное небесами: Осуждены — и это знаем сами — Мы расточать, а не копить. Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы. 1915 177 178 Мишель Монтень (1533-1592. XVI в.) ОПЫТЫ (фрагменты) Книга I Глава 28 О дружбе <^> Нет, кажется, ничего, к чему бы природа толкала нас более, чем к дружескому общению. И Аристотель указывает, что хорошие законодатели пекутся больше о дружбе, нежели о справедливости. Ведь высшая ступень её совершенства — это и есть справедливость. Ибо, вообще говоря, всякая дружба, которую порождают и питают наслаждение или выгода, нужды частные или общественные, тем менее прекрасна и благородна и тем менее является истинной дружбой, чем больше посторонних самой дружбе причин, соображений и целей примешивают к ней. Главным образом не совпадают с дружбой и те четыре вида привязанности, которые были установлены древними: родственная, общественная, налагаемая гостеприимством и любовная, — ни каждая в отдельности, ни все вместе взятые. Что до привязанности детей к родителям, то это скорей уважение. Дружба питается такого рода общением, которого не может быть между ними в силу слишком большого неравенства в летах, и к тому же она мешала бы иногда выполнению детьми их естественных обязанностей. Ибо отцы не могут посвящать детей в свои самые сокровенные мысли, не порождая тем самым недопустимой вольности, как и дети не могут обращаться к родителям с предупреждениями и увещаниями, что есть одна из первейших обязанностей между друзьями. Существовали народы, у которых, согласно обычаю, дети убивали своих отцов, равно как и такие, у которых, напротив, отцы убивали детей, как будто бы те и другие в чём-то мешали друг другу и жизнь одних зависела от гибели других. <_> Отец и сын по свойствам своего характера могут быть весьма далеки друг от друга; то же и братья. Это мой сын, это мой отец, но вместе с тем это человек жестокий, злой или глупый. И затем, поскольку подобная дружба предписывается нам законом или узами, налагаемыми природой, здесь гораздо меньше нашего выбора и свободной воли. <_> Вообще говоря, то, что мы называем обычно друзьями и дружбой, это не более, чем короткие и близкие знакомства, которые мы завязали случайно или из соображений удобства и благодаря которым наши души вступают в общение. В той же дружбе, о которой я здесь говорю, они смешиваются и сливаются в нечто до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы сти- раются начисто, и они сами больше не в состоянии отыскать их следы. Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что это был я». <^> Пусть не пытаются уподоблять этой дружбе обычные дружеские связи. Я знаком с ними так же, как всякий другой, и притом с самыми глубокими из них. Не следует, однако, смешивать их с истинной дружбой: делающий так впал бы в большую ошибку. В этой обычной дружбе надо быть всегда начеку, не отпускать узды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность, ибо узы, скрепляющие подобную дружбу, таковы, что могут в любое мгновение оборваться. «Люби своего друга, — говорил Хилон, — так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь возненавидеть его; и ненавидь его так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь полюбить его». Это правило, которое кажется отвратительным, когда речь идёт о возвышенной, всепоглощающей дружбе, весьма благодетельно в применении к обыденным, ничем не замечательным дружеским связям, в отношении которых весьма уместно вспомнить излюбленное изречение Аристотеля: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!». В этом благородном общении разного рода услуги и благодеяния, питающие другие виды дружеских связей, не заслуживают того, чтобы принимать их в расчёт; причина этого — полное и окончательное слияние воли обоих друзей. Ибо подобно тому, как любовь, которую я испытываю к самому себе, нисколько не возрастает от того, что по мере надобности я себе помогаю, — что бы ни говорили на этот счёт стоики, — или подобно тому, как я не испытываю к себе благодарности за оказанное самому себе одолжение, так и единение между такими друзьями, как мы, будучи поистине совершенным, лишает их способности ощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет их отвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение и различие, как например: благодеяние, обязательство, признательность, просьба, благодарность и тому подобное. Поскольку всё у них действительно общее: желания, мысли, суждения, имущество, жёны, дети, честь и самая жизнь, и поскольку их союз есть не что иное, как — по весьма удачному определению Аристотеля — одна душа в двух телах, — они не могут ни ссужать, ни давать что-либо один другому. Вот почему законодатели, дабы возвысить брак каким-нибудь, хотя бы воображаемым, сходством с этим божественным единением, запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что всё у них общее и что им нечего делить и распределять между собой. Если бы в той дружбе, о которой я говорю, один всё же мог что-либо подарить другому, то именно принявший от друга благодеяние обязал бы этим его: ведь оба они не желают ничего лучшего, как сделать один другому благо, и именно тот, кто предоставляет своему другу возможность и повод к этому, проявляет 179 180 щедрость, даруя ему удовлетворение, ибо он получает возможность осуществить своё самое пламенное желание. Когда философ Диоген нуждался в деньгах, он не говорил, что одолжит их у друзей: он говорил, что попросит друзей возвратить ему долг. И для того чтобы показать, как это происходит на деле, я приведу один замечательный пример из древности. Эвдамид, коринфянин, имел двух друзей: Хариксена, сикион-ца, и Аретея, коринфянина. Будучи беден, тогда как оба его друга были богаты, он, почувствовав приближение смерти, составил следующее завещание: «Завещаю Аретею кормить мою мать и поддерживать её старость, Хариксену же выдать замуж мою дочь и дать ей самое богатое приданое, какое он только сможет; а в случае, если жизнь одного из них пресечётся, я возлагаю его долю обязанностей на того, кто останется жив». Первые, кто прочитали это завещание, посмеялись над ним; но душеприказчики Эвдамида, узнав о его содержании, приняли его с глубочайшим удовлетворением. А когда один из них, Хариксен, умер через пять дней и обязанности его перешли к Аретею, тот стал заботливо ухаживать за матерью Эвдамида и из пяти талантов, в которых заключалось его состояние, два с половиной отдал в приданое своей единственной дочери, а другие два с половиною - дочери Эвда-мида, которую выдал замуж в тот же день, что и свою. Этот пример был бы вполне хорош, если бы не одно обстоятельство - то, что у Эвдамида было целых двое друзей, а не один. Ибо та совершенная дружба, о которой я говорю, неделима: каждый с такой полнотой отдаёт себя другу, что ему больше нечего уделить кому-нибудь ещё; напротив, он постоянно скорбит о том, что он - только одно, а не два, три, четыре существа, что у него нет нескольких душ и нескольких воль, чтобы отдать их все предмету своего обожания. В обычных дружеских связях можно делить своё чувство: можно в одном любить его красоту, в другом - простоту нравов, в третьем - щедрость; в том - отеческие чувства, в этом - братские, и так далее. Но что касается дружбы, которая подчиняет себе душу всецело и неограниченно властвует над ней, тут никакое раздвоение невозможно. Если бы два друга одновременно попросили вас о помощи, к которому из них вы бы поспешили? Если бы они обратились к вам за услугами, совместить которые невозможно, как бы вышли вы из этого положения? Если бы один из них доверил вам тайну, которую полезно знать другому, как бы вы поступили? Но дружба единственная, заслоняющая всё остальное, не считается ни с какими другими обязательствами. Тайной, которую я поклялся не открывать никому другому, я могу, не совершая клятвопреступления, поделиться с тем, кто для меня не «другой», а то же, что я сам. Удваивать себя — великое чудо, и величие его недоступно тем, кто утверждает, что способен себя утраивать. Нет ничего такого наивысшего, что имело бы своё подобие. И тот, кто предположил бы, что двух моих истинных друзей я могу любить с одинаковой силой и что они могут одинаково любить друг друга, а вместе с тем и меня с той же силой, с какою я их люблю, превратил бы в целое братство нечто совершенно единое и единственное, нечто такое, что и вообще труднее всего сыскать на свете. <^> Книга II Глава 17 О самомнении Существует и другой вид стремления к славе, состоящий в том, что мы создаём себе преувеличенное мнение о наших достоинствах. Основа его — безотчётная любовь, которую мы питаем к себе и которая изображает нас в наших глазах иными, чем мы есть в действительности. Тут происходит то же, что бывает с влюблённым, страсть которого наделяет предмет его обожания красотой и прелестью, приводя к тому, что, охваченный ею, он под воздействием обманчивого и смутного чувства видит того, кого любит, другим и более совершенным, чем тот является на самом деле. <^> Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчур низкого о других. Что до первого из этих слагаемых, то, поскольку речь идёт обо мне, необходимо, по-моему, прежде всего принять во внимание следующее: я постоянно чувствую на себе гнёт некоего душевного заблуждения, которое немало огорчает меня отчасти потому, что оно совершенно необоснованно, а ещё больше потому, что бесконечно навязчиво. Я пытаюсь смягчить его, но полностью избавиться от него я не могу. Ведь я неизменно преуменьшаю истинную ценность всего принадлежащего мне и, напротив, преувеличиваю ценность всего чужого, отсутствующего и не моего, поскольку оно мне недоступно. Это чувство уводит меня весьма далеко. Подобно тому как сознание собственной власти порождает в мужьях, а порой и в отцах достойное порицания пренебрежительное отношение к жёнам и детям, так и я, если передо мной два приблизительно равноценных творения, всегда более строг к своему. И это происходит не столько от стремления к совершенству и желания создать нечто лучшее, не позволяющих мне судить беспристрастно, сколько в силу того, что обладание чем бы то ни было само по себе вызывает в нас презрение ко всему, чем владеешь и что находится в твоей власти. Меня прельщают и государственное устройство, и нравы дальних народов, и их языки. И я заметил, что латынь, при всех её несомненных достоинствах, внушает мне почтение большее, чем заслуживает, в чём я уподобляюсь детям и простолюдинам. Поместье, дом, лошадь моего соседа, стоящие столько же, сколько мои, стоят в моих глазах дороже моих именно потому, что они не мои. Больше того, я совершенно не представляю себе, на что я способен, и восхищаюсь самонадеянностью и самоуверенностью, присущими в той или иной мере каждому, кроме меня. Это приво- 181 182 дит к тому, что мне кажется, будто я почти ничего толком не знаю и что нет ничего такого, за выполнение чего я мог бы осмелиться взяться. Я не отдаю себе отчёта в моих возможностях ни заранее, ни уже приступив к делу и познаю их только по результату. Мои собственные силы известны мне столь же мало, как силы первого встречного. Отсюда проистекает, что если мне случится справиться с каким-нибудь делом, я отношу это скорее за счёт удачи, чем за счёт собственного умения. И это тем более, что за всё, за что бы я ни взялся, я берусь со страхом душевным и с надеждой, что мне повезёт. Равным образом мне свойственно, вообще говоря, также и то, что из всех суждений, высказанных древними о человеке как таковом, я охотнее всего принимаю те — и их-то я крепче всего и держусь, — которые наиболее непримиримы к нам и презирают, унижают и оскорбляют нас. Мне кажется, что философия никогда в такой мере не отвечает своему назначению, как тогда, когда она обличает в нас наше самомнение и тщеславие, когда она искренне признаётся в своей нерешительности, своём бессилии и своём невежестве. <^> Красота - великая сила в общении между людьми; это она прежде всего остального привлекает людей друг к другу, и нет человека, сколь бы диким и хмурым он ни был, который не почувствовал бы себя в той или иной мере задетым её прелестью. Тело составляет значительную часть нашего существа, и ему принадлежит в нём важное место. Вот почему его сложение и особенности заслуживают самого пристального внимания. Кто хочет разъединить главнейшие составляющие нас части и отделить одну из них от другой, те глубоко неправы; напротив, их нужно связать тесными узами и объединить в одно целое; необходимо повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался в себе самом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть (а он и не мог бы сделать это иначе, как из смешного притворства), но сливался с нею в тесном объятии, пёкся о ней, помогал ей во всём, наблюдал за нею, направлял её своими советами, поддерживал, возвращал на правильный путь, когда она с него уклоняется, короче говоря, вступил с нею в брак и был ей верным супругом, так чтобы в их действиях не было разнобоя, но напротив, чтобы они были неизменно едиными и согласными. <_> Что до меня, то я немного ниже среднего роста. Этот недостаток не только вредит красоте человека, но и создаёт неудобство для всех тех, кому суждено быть военачальниками и вообще занимать высокие должности, ибо авторитетность, придаваемая красивой внешностью и телесной величавостью, - далеко не последняя вещь. Гай Марий с большой неохотой принимал в свою армию солдат ростом менее шести футов. «Придворный» имеет все основания высказывать пожелание, чтобы дворянин, которого он воспитывает, был скорее обычного роста, чем какого-либо иного; он прав также и в том, что не хочет видеть в нём ничего из ряда вон выходящего, что подавало бы повод указывать на него пальцем. Но если и нужна золотая середина, то в случае необхо- димости выбора между отклонениями в ту или другую сторону я предпочёл бы — если бы речь шла о человеке военном, — чтобы он был скорее выше, чем ниже, среднего роста. Люди низкого роста, говорит Аристотель, могут быть очень миловидными, но красивыми они никогда не бывают; в человеке большого роста мы видим большую душу, как в большом, рослом теле - настоящую красоту. Индийцы и эфиопы, говорит тот же автор, избирая своих царей и правителей, обращали внимание на красоту и высокий рост избираемых. <_> Также и Платон наряду с умеренностью и твёрдостью требует, чтобы правители его государства обладали красивой наружностью. Чрезвычайно досадно, если, видя вас среди ваших людей, к вам обращают вопрос: «А где же ваш господин?», и если на вашу долю приходятся лишь остатки поклонов, расточаемых вашему цирюльнику или секретарю, как это случилось с беднягой Филопеменом. Однажды он прибыл раньше сопровождавших его в тот дом, где его ожидали, и хозяйка, не зная его в лицо и видя, до чего он невзрачен собой, велела ему помочь служанкам натаскать воду и разжечь огонь, чтобы услужить Филопемену. Лица, состоявшие в его свите, прибыв туда и застав его за этим приятным занятием -ибо он счёл необходимым повиноваться полученному им приказанию, - спросили его, что он делает. «Я расплачиваюсь, -сказал он в ответ, - за моё уродство». Красота всех частей тела нужна женщине, но красота стана - единственная, необходимая мужчине. Там, где налицо малый рост, там ни ширина и выпуклость лба, ни белизна глазного белка и приветливость взгляда, ни изящная форма носа, ни небольшие размеры рта и ушей, ни ровные и белые зубы, ни равномерная густота каштановой бороды, ни красота её и усов, ни округлая голова, ни свежий цвет лица, ни благообразие чёрт его, ни отсутствие дурного запаха, исходящего от тела, ни пропорциональность частей его не в состоянии сделать мужчину красивым. В остальном я сложения крепкого и, что называется, ладно скроен; лицо у меня не то чтобы жирное, но достаточно полное; темперамент - нечто среднее между жизнерадостным и меланхолическим, я наполовину сангвиник, наполовину холерик: Unde rigent setis mihi crura, et pectora villis1; здоровье у меня крепкое, и я неизменно чувствую себя бодрым и, хотя я уже в годах, меня редко мучили болезни. Таким, впрочем, я был до сих пор, ибо теперь, когда, перейдя порог сорока лет, я ступил уже на тропу, ведущую к старости, я больше не считаю себя таковым <_>. То, что ожидает меня в дальнейшем, будет не более чем существованием наполовину; это буду уже не я: что ни день, я всё дальше и дальше ухожу от себя и обкрадываю себя самого <^>. 1 У меня волосатые ноги и грудь (лат.). Марциал, XII, 56, 5. 183 Что до ловкости и до живости, то их я никогда не знал за собой. Я — сын отца, поразительно живого и сохранявшего бодрость вплоть до глубокой старости. И не было человека его круга и положения, который мог бы сравняться с ним в телесных упражнениях разного рода, в чём бы они ни состояли: точно так же не было человека, который не превзошёл бы меня в этом деле. Исключение составляет, пожалуй, лишь один бег: тут я был в числе средних. Что касается музыки, то ни пению, к которому я оказался совершенно неспособен, ни игре на каком-либо инструменте меня так и не смогли обучить. В танцах, игре в мяч, борьбе я никогда не достигал ничего большего, чем самой что ни на есть заурядной посредственности. Ну а в плаванье, искусстве верховой езды и прыжках я и вовсе ничего не достиг. Руки мои до того неловки, неуклюжи, что я не в состоянии сколько-нибудь прилично писать даже для себя самого, и случается, что, нацарапав кое-как что-нибудь, я предпочитаю написать то же самое заново, чем разбирать и исправлять свою мазню. Да и читаю вслух я нисколько не лучше: я чувствую, что усыпляю слушателей. Словом, я великий грамотей! Я не умею правильно запечатать письмо и никогда не умел чинить перья; не умел я также ни подобающим образом пользоваться ножом за едой, ни взнуздывать и седлать лошадь, ни носить на руке и спускать сокола, ни разговаривать с собаками, ловчими птицами и лошадьми. Моим телесным свойствам соответствуют в общем и свойства моей души. Моим чувствам также неведома настоящая живость, они также отличаются лишь силой и стойкостью. Я вынослив и легко переношу всякого рода тяготы, но вынослив я только тогда, когда считаю это необходимым, и только до тех пор, пока меня побуждает к этому моё собственное желание. Molliter austerum studio fallente laborem1. Иначе говоря, если меня не манит предвкушаемое мной удовольствие и если мной руководит нечто другое, а не моя собственная свободная воля, я ничего не стою, ибо я таков, что, кроме здоровья и жизни, нет ни одной вещи на свете, ради которой я стал бы грызть себе ногти и которую готов был бы купить ценою душевных мук и насилия над собой. <_> До крайности ленивый, до крайности любящий свободу и по своему характеру и по убеждению, я охотнее отдам свою кровь, чем лишний раз ударю пальцем о палец. Душа моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому больше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению. Не зная над собой до этого часа ни начальства, ни навязанного мне господина, я беспрепятственно шёл по избранному мной пути, и притом тем шагом, который мне нравился. Это меня изнежило и сделало непригодным к службе другому. <_> 1 184 2, 12. Рвение, заставляющее забывать тяжкий труд (лат.). Гораций. Сатиры, II, Сопоставляя себя с людьми моего времени, я готов находить в себе нечто значительное и редкостное, подобно тому как я кажусь себе пигмеем и самой обыденной личностью, сопоставляя себя с людьми неких минувших веков, когда было вещью самою что ни на есть обычною — если к этому не присоединялись другие более похвальные качества — видеть людей умеренных в жажде мести, снисходительных по отношению к тем, кто нанес им оскорбление, неукоснительных в соблюдении данного ими слова, не двуличных, не податливых, не приспособляющих своих взглядов к воле другого и к изменчивым обстоятельствам. Я скорее предпочту, чтобы все мои дела пошли прахом, чем поступлюсь убеждениями ради своего успеха, ибо эту новомодную добродетель притворства и лицемерия я ненавижу самой лютой ненавистью, а из всех возможных пороков не знаю другого, который с такой же очевидностью уличал бы в подлости и низости человеческие сердца. Это повадки раба и труса - скрываться и прятаться под личиной, не осмеливаясь показаться перед нами таким, каков ты в действительности. Этим путём наши современники приучают себя к вероломству. Когда их вынуждают к лживым посулам и обещаниям, они не испытывают ни малейших укоров совести, пренебрегая их исполнением. Благородное сердце не должно таить свои побуждения. Оно хочет, чтобы его видели до самых глубин; в нём всё хорошо или, по меньшей мере, всё человечно. Аристотель считает, что душевное величие заключается в том, чтобы одинаково открыто выказывать и ненависть, и любовь, чтобы судить и говорить о чём бы то ни было с полнейшей искренностью и, ценя истину превыше всего, не обращать внимания на одобрение и порицание, исходящие от других. Аполлоний сказал, что ложь - это удел раба, свободным же людям подобает говорить чистую правду. Первое и основное правило добродетели: её нужно любить ради неё самой. Тот, кто говорит правду потому, что в силу каких-то посторонних причин вынужден к этому, или потому, что так для него полезнее, и кто не боится лгать, когда это вполне безопасно, того нельзя назвать человеком вполне правдивым. Моя душа, по своему складу, чуждается лжи и испытывает отвращение при одной мысли о ней; я сгораю от внутреннего стыда, и меня точит совесть, если порой у меня вырывается ложь, а это иногда всё же бывает, когда меня неожиданно принуждают к этому обстоятельства, не дающие мне опомниться и осмотреться. Вовсе не требуется всегда говорить полностью то, что думаешь, - это было бы глупостью, но всё, что бы ты ни сказал, должно отвечать твоим мыслям; в противном случае это - злостный обман. Я не знаю, какой выгоды ждут для себя те, кто без конца лжёт и притворяется; на мой взгляд, единственное, что их ожидает, так это то, что, если даже им случится сказать правду, им всё равно никто не поверит. <_> 1579 185 Е.А. Евтушенко (р. 1933. XX - начало XXI в.) С. Преображенскому Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой всё особое, своё, и нет планет, похожих на неё. А если кто-то незаметно жил и с этой незаметностью дружил, он интересен был среди людей самой неинтересностью своей. У каждого — свой тайный личный мир. Есть в мире этом самый лучший миг. Есть в мире этом самый страшный час, но это всё неведомо для нас. И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой_ Всё это забирает он с собой. Да, остаются книги и мосты, машины и художников холсты, да, многому остаться суждено, но что-то ведь уходит всё равно! Таков закон безжалостной игры. Не люди умирают, а миры. Людей мы помним, грешных и земных. А что мы знали, в сущности, о них? Что знаем мы про братьев, про друзей, что знаем о единственной своей? И про отца родного своего мы, зная всё, не знаем ничего. Уходят люди_ Их не возвратить. Их тайные миры не возродить. И каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать^ 1960 186 Вопросы для зрителей 1. Что критикует французский философ эпохи Возрождения Мишель де Монтень, над чем смеется? 2. О какой дружбе размышляет Монтень? 3. Действительно ли отношения между детьми и родителями - это не дружба, а уважение? \4. Согласен ли ты с автором, что «совершенная дружба неделима» и не может быть дружбы втроем? Что есть «дружба единственная» в понимании Монтеня? 5. Какие советы даёт Монтень в главе «О самомнении»? Какими из них ты готов воспользоваться? Почему? 6. Согласен ли ты с тезисом о лжи и глупости? 7. Какие суждения автора ты хотел бы оспорить? 8. Можно ли назвать книгу Монтеня наставлением? исповедью автора? размышлениями, лишёнными назидательности? 9. Какую мысль М. Монтеня развивает стихотворение Е. Евтушенко? Занавес. Антракт. Вопросы в антракте 1. Можно ли считать, что поиск смысла жизни - вечная тема литературы? Аргументируй свою точку зрения. 2. Все произведения, включённые в раздел 1 («Действие 1») - о человеке размышляющем. Но изображают его писатели по-разному: в классицизме, например, условно, как носителя определённого качества или черты характера. А как изображается герой в реалистической литературе (в рассказах А.П. Чехова и Т.Н. Толстой)? Чтобы ответить на этот вопрос, обратись к статье «Реализм» в «Кратком словарике...» в конце учебника. 3. Можно ли героев Мольера назвать типическими характерами? (П) 4. Кого из героев произведений этого раздела ты отнёс бы к «маленьким» людям? Кто каждый из них - человек толпы или Человек в толпе? Темы сочинений: 1. Смешон ли господин Журден? 2. «Сомневающиеся» герои А.П. Чехова. ДЕЙСТВИЕ II Человек чувствующий ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ К ДЕЙСТВИЮ II Во втором действии вам предстоит познакомиться прежде всего с героями чувствующими, способными к переживанию, разочарованию, ностальгии, надежде^ Легко судить оступившихся, разочаровавшихся, ошибающихся. Гораздо труднее - понять и принять таких персонажей в литературе и людей в жизни. Главное, чему, на наш взгляд, для этого надо учиться - пониманию внутреннего мира личности. Вряд ли это умение станет доступно каждому из нас, ведь проникновение во внутренний мир человека требует пытливого разума, взволнованности, сопричастности, сердечной муки и тонкого движения души. Но учиться - стоит, и в первую очередь у писателей, создателей художественных произведений. Прикасаясь к тонкой душевной организации личности, писатель пытается разобраться в субъективном мире героя, понять его душевное состояние, заглянуть в его чувственно-эмоциональную сферу. Ему необходимо настроиться на «волну» эмоций и мыслей своего героя. Подобная настроенность побуждает особую тональность письма: лиризм и исповедальность. Даже типичность характера удивительным образом не мешает нам видеть за художественным персонажем единичное, неповторимое, своеобразное. Литературный образ - иллюзия, авторский вымысел, но и художественная правда, принимаемая нами за правду действительности. Подобного рода трансформация происходит не только в отборе жизненных фактов, но и в различных приёмах изображения человека. К ним мы в первую очередь относим психологизм - эстетический принцип изображения внутреннего мира литературного героя, предполагающий использование системы художественных средств. Так, писатель в обрисовке внутреннего мира человека может обратиться к сознанию и самоанализу героя произведения. Самосознание героя нередко служит основой для построения образа. В литературе этот приём очень распространён. Рассказывая, как герой действует, мыслит, чувствует и переживает, писатель показывает и то, как в сознании личности преломляются те или иные факты и события действительности. С этой целью он может вести рассказ от имени героя или представить его исповедь, когда действительность становится элементом самосознания героя произведения. Процесс самораскрытия, самоанализа героя может быть описан через монолог (в том числе внутренний) или диалог. И в том и другом случае мы будем иметь дело с различными проявлениями его самосознания. В монологе герой полностью погружён в себя, выражает только собственную точку зрения на вещи, и мир героя, как правило, предстает перед читателями в одностороннем плане. Монолог ценен читателям и как процесс внутреннего самораскрытия человека, и как своеобразный самоанализ. В диалоге сознание героя соприкасается с другими сознаниями. Монолог может быть оформлен в тексте произведения в форме несобственно прямой речи, дневника, письма и т.п., диалог - в форме переписки, развёрнутого речевого акта. 189 Чтобы полнее передать гамму человеческих чувств, писатели используют также «скрытые» приёмы психологической характеристики героя. К ним, как правило, относят авторские реплики, комментарии, вставные тексты и т.п., то есть всё то, что косвенным образом может охарактеризовать внутреннее психологическое состояние человека. Все эти способы психологической характеристики личности необходимы для того, чтобы разомкнуть внутренний мир героя, дать ему возможность «самораскрыться». Другим способом проникновения во внутренний мир героя является анализ мотивационной сферы. В данном случае писателем исследуются различные качества личности; степень осознания человеком собственных поступков; уровень психологической зрелости личности; зависимость поступков и мыслей героя от обстоятельств, ситуации и временного состояния психики; реакция на социально обязательные, пропагандируемые цели, ценности, нормы поведения, образ жизни и т.д. Рассмотрение личности с этих позиций открывает новые возможности в показе человека в литературном произведении. Анализируя мотивы поведения личности, в том числе литературного героя, важно выявить не только доминирующие мотивы, но и скрытые, которые обнаруживаются в экстремальных условиях. Человек в ситуации, когда от него требуется мобилизация всех сил, а также в ситуации принятия каких-то ответственных решений, вынужденности каких-либо действий, риска и т.п. в большей мере обнаруживает свои возможности. Подробнее речь об этом пойдёт во втором действии. Теперь, когда у вас есть общее представление о психологизме, о способах и приёмах создания внутреннего мира литературного героя, проникновения в него, вы можете приступить к знакомству со вторым действием. По ходу чтения вы более подробно познакомитесь с понятиями: - система ценностей героя; - способы изображения внутреннего мира героя; - стихотворение в прозе как литературный жанр. В этом вам помогут: - Краткий словарик литературоведческих терминов; - Тетрадь по литературе для 8-го класса; - вопросы и задания в учебнике. 190 Картина 1 Переживание Перед занавесом стоит К л о у н е с с а. На ней клоунский наряд, лицо раскрашено, на лице нарисована улыбка, но К л о у н е с с а плачет. Входят Р ы ж и й К л о у н и Б е л ы й К л о у н. Под сильным гримом мы узнаём О п т и м и с т а и П е с с и м и с т а. Б е л ы й К л о у н, увидев слёзы К л о у н е с с ы, тоже начинает плакать. Р ы ж и й К л о у н. Что вы ревёте? К л о у н е с с а. Я так влюблена, так влюблена, но очень боюсь, что моя любовь будет безответной и несчастной^ Б е л ы й К л о у н. А я ей сострадаю. Когда плачешь над несчастьями другого, становится не так жалко себя. Р ы ж и й К л о у н. Ну вы даёте! Мы нарядились в эти костюмы, чтобы смешить, а вы всю сцену залили слезами. Довольно эмоций! Человек должен жить разумом. К л о у н е с с а. О нет, жить нужно только чувствами, без них мы мертвы! Б е л ы й К л о у н. Да, но нам порой не хочется жить от ревности, зависти, ненависти, отчаяния, смятения. Эти чувства опу^ стошают душу. Р ы ж и й К л о у н. Человека с детства надо учить состраданию, любви, дружбе, жалости, учить не давать воли разрушающим чувствам. Б е л ы й К л о у н. Да-а, попробуй справься с ними! Чувства и переживания руководят нами, они сильнее нас. К л о у н е с с а (перестав плакать). А ещё они интригуют. Мы так любим посмотреть на чужие переживания и даже поплакать, втайне радуясь, что всё это произошло не с нами. Р ы ж и й К л о у н. Как, вместо собственных переживаний довольствоваться зрелищем чужих?! Б е л ы й К л о у н. Но речь же идёт о произведениях высокого искусства. Постигая их, мы наблюдаем за чувствами других, развивая собственные эмоции. и Вопросы перед занавесом 1. Какие переживания облагораживают человека, а какие губительны для его души? 2. Можно ли развивать свои эмоции, учиться чувствовать? Может ли в этом помочь искусство? Приведи конкретные примеры. Ш Н.М. Карамзин (1766-1826. Конец XVII - начало XIX в.) БЕДНАЯ ЛИЗА Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели - куда глаза глядят - по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Симонова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на неё солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зелёные, цветущие луга; а за ними, по жёлтым пескам, течёт светлая река, волнуемая лёгкими вёслами рыбачьих лодок или шумящая под рулём грузовых стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом. На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов блистает златоглавый Данилов монастырь: ещё далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьёвы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим. Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою, и в тёмных переходах келий. Там, опершись на развалины гробовых камней, внимаю глухому стону времён, бездною минувшего поглощённых, - стону, от которого сердце моё содрогается и трепещет. Иногда вхожу в келии и представляю себе тех, которые в них жили, - печальные картины! Здесь вижу седого старца, преклонившего колена перед распятием и молящегося о скором разрешении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в жизни, все чувства 192 его умерли, кроме чувства болезни и слабости. Там юный мо- нах — с бледным лицом, с томным взором — смотрит в поле сквозь решётку окна, видит весёлых птичек, свободно плавающих в море воздуха, — видит и проливает горькие слёзы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет, и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его. Иногда на вратах храма рассматриваю изображение чудес, в сём монастыре случившихся, — там рыбы падают с неба для насыщения жителей монастыря, осаждённого многочисленными врагами; тут образ Богоматери обращает неприятелей в бегство. Всё сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества — печальную историю тех времён, когда свирепые татары и литовцы огнём и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях. Но всего чаще привлекает меня к стенам Симонова монастыря воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! я люблю те предметы, которые трогают моё сердце и заставляют меня проливать слёзы нежной скорби! Саженях в семидесяти от монастырской стены, подле берёзовой рощицы, среди зелёного луга, стоит пустая хижина, без дверей, без окончин, без полу, кровля давно сгнила и обвалилась. В сей хижине, лет за тридцать перед сим, жила прекрасная, любезная Лиза с старушкою, матерью своею. Отец Лизин был довольно зажиточный поселянин, потому что он любил работу, пахал хорошо землю и вёл всегда трезвую жизнь. Но скоро по смерти его жена и дочь обедняли. Ленивая рука наёмника худо обработывала поле, и хлеб перестал хорошо родиться. Они принуждены были отдать свою землю внаём и за весьма небольшие деньги. К тому же бедная вдова, почти беспрестанно проливая слёзы о смерти мужа своего — ибо и крестьянки любить умеют! — день ото дня становилась слабее и совсем не могла работать. Одна Лиза, которая осталась после отца пятнадцати лет, - одна Лиза, не щадя своей нежной молодости, не щадя редкой красоты своей, трудилась день и ночь - ткала холсты, вязала чулки, весною рвала цветы, а летом брала ягоды и продавала их в Москве. Чувствительная, добрая старушка, видя неутомимость дочери, часто прижимала её к слабобиющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила Бога, чтобы он наградил её за всё то, что она делает для матери. - Бог дал мне руки, чтобы работать, - говорила Лиза, - ты кормила меня своею грудью и ходила за мною, когда я была ребёнком; теперь пришла моя очередь ходить за тобою. Перестань только крушиться, перестань плакать; слёзы наши не оживят батюшки. Но часто нежная Лиза не могла удержать собственных слёз своих - ах! она помнила, что у неё был отец и что его не стало; но для успокоения матери старалась таить печаль сердца своего и казаться покойною и весёлою. 193 194 - На том свете, любезная Лиза, - отвечала горестная старушка, - на том свете перестану я плакать. Там, сказывают, будут все веселы; я, верно, весела буду, когда увижу отца твоего. Только теперь не хочу умереть — что с тобою без меня будет? На кого тебя покинуть? Нет, дай Бог прежде пристроить тебя к месту! Может быть, скоро сыщется добрый человек! Тогда, благословя вас, милых детей моих, перекрещусь и спокойно лягу в сырую землю. Прошло года два после смерти отца Лизина. Луга покрылись цветами, и Лиза пришла в Москву с ландышами. Молодой, хорошо одетый человек, приятного вида, встретился ей на улице. Она показала ему цветы и закраснелась. - Ты продаёшь их, девушка? - спросил он с улыбкою. - Продаю, - отвечала она. - А что тебе надобно? - Пять копеек. - Это слишком дёшево. Вот тебе рубль. Лиза удивилась, осмелилась взглянуть на молодого человека, - ещё более закраснелась и, потупив глаза в землю, сказала ему, что она не возьмёт рубля. - Для чего же? - Мне не надобно лишнего. - Я думаю, что прекрасные ландыши, сорванные руками прекрасной девушки, стоят рубля. Когда же ты не берёшь его, вот тебе пять копеек. Я хотел бы всегда покупать у тебя цветы; хотел бы, чтоб ты рвала их только для меня. Лиза отдала цветы, взяла пять копеек, поклонилась и хотела идти; но незнакомец остановил её за руку. - Куда же ты пойдёшь, девушка? - Домой. - А где дом твой? Лиза сказала, где она живёт; сказала и пошла. Молодой человек не хотел удерживать её, может быть для того, что мимоходя-щие начали останавливаться и, смотря на них, коварно усмехались. Лиза, пришедши домой, рассказала матери, что с нею случилось. - Ты хорошо сделала, что не взяла рубля. Может быть, это был какой-нибудь дурной человек... - Ах нет, матушка! Я этого не думаю. У него такое доброе лицо, такой голос. - Однако ж, Лиза, лучше кормиться трудами своими и ничего не брать даром. Ты ещё не знаешь, друг мой, как злые люди могут обидеть бедную девушку! У меня всегда сердце бывает не на своём месте, когда ты ходишь в город; я всегда ставлю свечу перед образ и молю Господа Бога, чтобы он сохранил тебя от всякой беды и напасти. У Лизы навернулись на глазах слёзы; она поцеловала мать свою. На другой день нарвала Лиза самых лучших ландышей и опять пошла с ними в город. Глаза её тихонько чего-то искали. Многие хотели у неё купить цветы; но она отвечала, что они непродажные, и смотрела то в ту, то в другую сторону. Наступил вечер, надлежало возвратиться домой, и цветы были брошены в Москву-реку. — Никто не владей вами! — сказала Лиза, чувствуя какую-то грусть в сердце своём. На другой день ввечеру сидела она под окном, пряла и тихим голосом пела жалобные песни; но вдруг вскочила и закричала: «Ах!..» Молодой незнакомец стоял под окном. — Что с тобой сделалось? — спросила испугавшаяся мать, которая подле неё сидела. — Ничего, матушка, — отвечала Лиза робким голосом, — я только его увидела. — Кого? — Того господина, который купил у меня цветы. Старуха выглянула в окно. Молодой человек поклонился ей так учтиво, с таким приятным видом, что она не могла подумать об нём ничего, кроме хорошего. — Здравствуй, добрая старушка! — сказал он. — Я очень устал, нет ли у тебя свежего молока? Услужливая Лиза, не дождавшись ответа от матери своей — может быть, для того, что она его знала наперёд, — побежала на погреб, принесла чистую кринку, покрытую чистым деревянным кружком, схватила стакан, вымыла, вытерла его белым полотенцем, налила и подала в окно, но сама смотрела в землю. Незнакомец выпил, и нектар из рук Гебы не мог бы показаться ему вкуснее. Всякий догадается, что он после того благодарил Лизу, и благодарил не столько словами, сколько взорами. Между тем добродушная старушка успела рассказать ему о своём горе и утешении — о смерти мужа и о милых свойствах дочери своей, об её трудолюбии и нежности и проч. и проч. Он слушал её со вниманием; но глаза его были — нужно ли сказывать где? И Лиза, робкая Лиза посматривала изредка на молодого человека; но не так скоро молния блестит и в облаке исчезает, как быстро голубые глаза её обращались к земле, встречаясь с его взором. — Мне хотелось бы, — сказал он матери, — чтобы дочь твоя никому, кроме меня, не продавала своей работы. Таким образом, ей незачем будет часто ходить в город, и ты не принуждена будешь с нею расставаться. Я сам по временам могу заходить к вам. Тут в глазах Лизиных блеснула радость, которую она тщетно сокрыть хотела; щёки её пылали, как заря в ясный летний вечер; она смотрела на левый рукав свой и щипала его правою рукою. Старушка с охотою приняла сие предложение, не подозревая в нём никакого худого намерения, и уверяла незнакомца, что полотно, вытканное Лизой, и чулки, вывязанные Лизой, бывают отменно хороши и носятся долее всяких других. Становилось темно, и молодой человек хотел уже идти. 195 196 — Да как же нам называть тебя, добрый, ласковый барин? -спросила старуха. — Меня зовут Эрастом, — отвечал он. — Эрастом, — сказала тихонько Лиза, — Эрастом! — Она раз пять повторила сие имя, как будто бы стараясь затвердить его. Эраст простился с ними до свидания и пошёл. Лиза провожала его глазами, и мать сидела в задумчивости и, взяв за руку дочь свою, сказала ей: — Ах, Лиза! как он хорош и добр! Если бы жених твой был таков! Всё Лизино сердце затрепетало. — Матушка! матушка! как этому статься? Он барин; а между крестьянами... — Лиза не договорила речи своей. Теперь читатель должен знать, что сей молодой человек, сей Эраст был довольно богатый дворянин, с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным. Он вёл рассеянную жизнь, думал только о своём удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил: скучал и жаловался на судьбу свою. Красота Лизы при первой встрече сделала впечатление в его сердце. Он читывал романы, идиллии; имел довольно живое воображение и часто переселялся мысленно в те времена (бывшие или небывшие), в которые, если верить стихотворцам, все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чистых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали. Ему казалось, что он нашёл в Лизе то, что сердце его давно искало. «Натура призывает меня в свои объятия, к чистым своим радостям», — думал он и решился — по крайней мере, на время — оставить большой свет. Обратимся к Лизе. Наступила ночь — мать благословила дочь свою и пожелала ей кроткого сна; но на сей раз желание её не исполнилось: Лиза спала очень худо. Новый гость души её, образ Эрастов, столь живо ей представлялся, что она почти всякую минуту просыпалась, просыпалась и вздыхала. Ещё до восхождения солнечного Лиза встала, сошла на берег Москвы-реки, села на траве и, подгорюнившись, смотрела на белые туманы, которые волновались в воздухе и, подымаясь вверх, оставляли блестящие капли на зелёном покрове натуры. Везде царствовала тишина. Но скоро восходящее светило дня пробудило всё творение: рощи, кусточки оживились; птички вспорхнули и запели; цветы подняли свои головки, чтобы напитаться животворными лучами света. Но Лиза всё ещё сидела подгорюнившись. Ах, Лиза, Лиза! Что с тобою сделалось? До сего времени, просыпаясь вместе с птичками, ты вместе с ними веселилась утром, и чистая, радостная душа светилась в глазах твоих, подобно как солнце светится в каплях росы небесной; но теперь ты задумчива, и общая радость природы чужда твоему сердцу. Между тем молодой пастух на берегу реки гнал стадо, играя на свирели. Лиза устремила на него взор свой и думала: «Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рождён был простым крестьянином, пастухом, и если бы он теперь мимо меня гнал стадо своё: ах! я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: «Здравствуй, любезный пастушок! Куда гонишь ты стадо своё? И здесь растёт зелёная трава для овец твоих; и здесь алеют цветы, из которых можно сплести венок для шляпы твоей». Он взглянул бы на меня с видом ласковым — взял бы, может быть, руку мою... Мечта! Пастух, играя на свирели, прошёл мимо и с пёстрым стадом своим скрылся за ближним холмом. Вдруг Лиза услышала шум вёсел - взглянула на реку и увидела лодку, а в лодке - Эраста. Все жилки в ней забились, и, конечно, не от страха. Она встала, хотела идти, но не могла. Эраст выскочил на берег, подошёл к Лизе и - мечта её отчасти исполнилась, ибо он взглянул на неё с видом ласковым, взял её за руку... А Лиза, Лиза стояла с потупленным взором, с огненными щеками, с трепещущим сердцем, - не могла отнять у него руки, - не могла отворотиться, когда он приближился к ней с розовыми губами своими... ах! он поцеловал её, поцеловал с таким жаром, что вся вселенная показалась ей в огне горящею! - Милая Лиза! - сказал Эраст, - милая Лиза! я люблю тебя! — И сии слова отозвались во глубине души её, как небесная, восхитительная музыка; она едва смела верить ушам своим и... Но я бросаю кисть. Скажу только, что в сию минуту восторга исчезла Лизина робость - Эраст узнал, что он любим, любим страстно новым, чистым, открытым сердцем. Они сидели на траве, и так, что между ими оставалось немного места - смотрели друг другу в глаза, говорили друг другу: люби меня! и два часа показались им мигом. Наконец Лиза вспомнила, что мать её может об ней беспокоиться. Надлежало расстаться. - Ах, Эраст! - сказала она. - Всегда ли ты будешь любить меня? - Всегда, милая Лиза, всегда! - отвечал он. - И ты можешь мне дать в этом клятву? - Могу, любезная Лиза, могу! - Нет! мне не надобно клятвы. Я верю тебе, Эраст, верю. Ужели ты обманешь бедную Лизу? Ведь этому нельзя быть? - Нельзя, нельзя, милая Лиза! - Как я счастлива! и как обрадуется матушка, когда узнает, что ты меня любишь! - Ах нет, Лиза! ей не надобно ничего сказывать. - Для чего же? - Старые люди бывают подозрительны. Она вообразит себе что-нибудь худое. - Нельзя статься. - Однако ж прошу тебя не говорить ей об этом ни слова. - Хорошо; надобно тебя послушаться, хотя мне не хотелось бы ничего таить от неё. 197 198 Они простились, поцеловались в последний раз и обещались всякий день ввечеру видеться или на берегу реки, или в берёзовой роще, или где-нибудь близ Лизиной хижины, только верно, непременно видеться. Лиза пошла, но глаза её сто раз обращались на Эраста, который всё ещё стоял на берегу и смотрел вслед за нею. Лиза возвратилась в хижину свою совсем не в таком расположении, в каком из неё вышла. На лице и во всех её движениях обнаруживалась сердечная радость. «Он меня любит!» - думала она и восхищалась сею мыслию. - Ах, матушка! - сказала Лиза матери своей, которая лишь только проснулась. - Ах, матушка! Какое прекрасное утро! Как всё весело в поле! Никогда жаворонки так хорошо не певали; никогда солнце так светло не сияло; никогда цветы так приятно не пахли! Старушка, подпираясь клюкою, вышла на луг, чтобы насладиться утром, которое Лиза такими прелестными красками описывала. Оно в самом деле показалось ей отменно приятным; любезная дочь весельем своим развеселяла для неё всю натуру. - Ах, Лиза! - проговорила она, - как всё хорошо у Господа Бога! Шестой десяток доживаю на свете, а всё ещё не могу наглядеться на дела Господни; не могу наглядеться на чистое небо, похожее на высокий шатёр, и на землю, которая всякий год новою травою и новыми цветами покрывается. Надобно, чтобы Царь Небесный очень любил человека, когда он так хорошо убрал для него здешний свет. Ах, Лиза! кто бы захотел умереть, если бы иногда не было нам горя?.. Видно, так надобно. Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слёзы не капали. А Лиза думала: «Ах! я скорее забуду душу свою, нежели милого моего друга!» После сего Эраст и Лиза, боясь не сдержать слова своего, всякий вечер виделись (тогда, как Лизина мать ложилась спать) или на берегу реки, или в берёзовой роще, но всего чаще под тению столетних дубов (саженях в осьми-десяти от хижины), - дубов, осеняющих глубокий, чистый пруд, ещё в древние времена ископанный. Там часто тихая луна сквозь зелёные ветви посребряла лучами своими светлые Лизины волосы, которыми играли зефиры и рука милого друга; часто лучи сии освещали в глазах нежной Лизы блестящую слезу любви, осушаемую всегда Эрастовым поцелуем. Они обнимались, но целомудренная, стыдливая Цинтия не скрывалась от них за облако: чисты и непорочны были их объятия. - Когда ты, - говорила Лиза Эрасту, - когда ты скажешь мне: люблю тебя, друг мой! когда прижмёшь меня к своему сердцу и взглянешь на меня умильными своими глазами, - ах! тогда бывает мне так хорошо, так хорошо, что я себя забываю, забываю всё, кроме - Эраста. Чудно! чудно, мой друг, что я, не знав тебя, могла жить спокойно и весело! Теперь мне это непонятно; теперь думаю, что без тебя жизнь не жизнь, а грусть и скука. Без глаз твоих тё-мен светлый месяц; без твоего голоса скучен соловей поющий; без твоего дыхания ветерок мне неприятен. Эраст восхищался своей пастушкой — так называл Лизу — и, видя, сколь она любит его, казался сам себе любезнее. Все блестящие забавы большого света представлялись ему ничтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. С откровением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. «Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою (думал он): не употреблю во зло любви её и буду всегда счастлив!» — Безрассудный молодой человек! знаешь ли ты своё сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих? Лиза требовала, чтобы Эраст часто посещал мать её. - Я люблю её, - говорила она, - и хочу ей добра, а мне кажется, что видеть тебя есть великое благополучие для всякого. Старушка в самом деле всегда радовалась, когда его видела. Она любила говорить с ним о покойном муже и рассказывать ему о днях своей молодости: о том, как она в первый раз встретилась с милым своим Иваном, как он полюбил её и в какой любви, в каком согласии жил с нею. - Ах! мы никогда не могли друг на друга наглядеться, - до самого того часа, как лютая смерть подкосила ноги его. Он умер на руках моих! Эраст слушал её с непритворным удовольствием. Он покупал у неё Лизину работу и хотел всегда платить в десять раз дороже назначаемой ею цены: но старушка никогда не брала лишнего. Таким образом прошло несколько недель. Однажды ввечеру Эраст долго ждал своей Лизы. Наконец пришла она, но так невесела, что он испугался; глаза её от слёз покраснели. - Лиза, Лиза! что с тобою сделалось? - Ах, Эраст! я плакала! - О чём? что такое! - Я должна сказать тебе всё. За меня сватается жених, сын богатого крестьянина из соседней деревни; матушка хочет, чтобы я за него вышла. - И ты соглашаешься? - Жестокий! можешь ли об этом спрашивать? Да, мне жаль матушки; она плачет и говорит, что я не хочу её спокойствия; что она будет мучиться при смерти, если не выдаст меня при себе замуж. Ах! матушка не знает, что у меня есть такой милый друг! Эраст целовал Лизу; говорил, что её счастие дороже ему всего на свете; что по смерти матери её он возьмёт её к себе и будет жить с нею неразлучно, в деревне и в дремучих лесах, как в раю. - Однако ж тебе нельзя быть моим мужем! - сказала Лиза с тихим вздохом. 199 200 — Почему же? — Я крестьянка. — Ты обижаешь меня. Для твоего друга важнее всего душа, чувствительная, невинная душа, — и Лиза будет всегда ближайшая к моему сердцу. Она бросилась в его объятия — и в сей час надлежало погибнуть непорочности! Эраст чувствовал необыкновенное волнение в крови своей — никогда Лиза не казалась ему столь прелестною — никогда ласки её не трогали его так сильно — никогда её поцелуи не были столь пламенны — она ничего не знала, ничего не подозревала, ничего не боялась — мрак вечера питал желания — ни одной звёздочки не сияло на небе — никакой луч не мог осветить заблуждения. — Эраст чувствует в себе трепет — Лиза также, не зная отчего — не зная, что с нею делается... Ах, Лиза, Лиза! где ангел-хранитель твой? Где твоя невинность? Заблуждение прошло в одну минуту. Лиза не понимала чувств своих, удивлялась и спрашивала. Эраст молчал — искал слов и не находил их... — Ах! я боюсь (говорила Лиза), боюсь того, что случилось с нами! Мне казалось, что я умираю, что душа моя... Нет, не умею сказать этого!.. Ты молчишь, Эраст? вздыхаешь? Боже мой! что такое! — Между тем блеснула молния, и грянул гром. Лиза вся задрожала. — Эраст, Эраст! — сказала она, — мне страшно! Я боюсь, чтобы гром не убил меня, как преступницу! Грозно шумела буря: дождь лился из чёрных облаков — казалось, что натура сетовала о потерянной Лизиной невинности. Эраст старался успокоить Лизу и проводил её до хижины. Слёзы катились из глаз её, когда она прощалась с ним. — Ах, Эраст! уверь меня, что мы будем по-прежнему счастливы! — Будем, Лиза, будем! — отвечал он. — Дай Бог! Мне нельзя не верить словам твоим: ведь я люблю тебя! Только в сердце моём... Но полно! Прости! Завтра, завтра увидимся. Свидания их продолжались; но как всё переменилось! Эраст не мог уже доволен быть одними невинными ласками своей Лизы — одними её любви исполненными взорами — одним прикосновением руки, одним поцелуем, одними чистыми объятиями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог — а кто знает сердце своё, кто размышлял о свойстве нежнейших его удовольствий, тот, конечно, согласится со мною, что исполнение всех желаний есть самое опасное искушение любви. Лиза не была уже для Эраста сим ангелом непорочности, который прежде воспалял его воображение и восхищал душу. Платоническая любовь уступила место таким чувствам, которыми он не мог гордиться и которые были для него уже не новы. Что принадлежит до Лизы, то она, совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала, во всём, как агнец, повиновалась его воле и в удовольствии его полагала своё счастие. Она видела в нём перемену и часто говорила ему: — Прежде бывал ты веселее: прежде бывали мы покойнее и счастливее; и прежде я не так боялась потерять любовь твою! Иногда, прощаясь с нею, он говорил ей: — Завтра, Лиза, не могу с тобою видеться; мне встретилось важное дело. - И всякий раз при сих словах Лиза вздыхала. Наконец пять дней сряду она не видала его и была в величайшем беспокойстве: в шестой пришёл он с печальным лицом и сказал ей: — Любезная Лиза! Мне должно на несколько времени с тобою проститься. Ты знаешь, что у нас война; я в службе; полк мой идёт в поход. Лиза побледнела и едва не упала в обморок, Эраст ласкал её; говорил, что он всегда будет любить милую Лизу и надеется по возвращении своём уже никогда с нею не расставаться. Долго она молчала; потом залилась горькими слезами, схватила руку его и, взглянув на него со всею нежностию любви, спросила: — Тебе нельзя остаться? — Могу, — отвечал он, — но только с величайшим бесславием, с величайшим пятном для моей чести. Все будут презирать меня; все будут гнушаться мною, как трусом, как недостойным сыном отечества. — Ах! когда так, — сказала Лиза, — то поезжай, поезжай, куда Бог велит! Но тебя могут убить. — Смерть за отечество не страшна, любезная Лиза. — Я умру, как скоро тебя не будет на свете. — Но зачем это думать? Я надеюсь остаться жив, надеюсь возвратиться к тебе, моему другу. — Дай Бог! дай Бог! Всякий день, всякий час буду о том молиться. Ах! для чего не умею ни читать, ни писать! Ты бы уведомлял меня обо всём, что с тобою случится, а я писала бы к тебе — о слезах своих! — Нет, береги себя, Лиза; береги для друга твоего. Я не хочу, чтобы ты без меня плакала. — Жестокий человек! ты думаешь лишить меня и этой отрады! Нет! расставшись с тобою, разве тогда перестану плакать, когда высохнет сердце моё. — Думай о приятной минуте, в которую опять мы увидимся. — Буду, буду думать об ней! Ах! если бы она пришла скорее! Любезный, милый Эраст! помни, помни свою бедную Лизу, которая любит тебя более, нежели самоё себя! Но я не могу описать всего, что они при сём случае говорили. На другой день надлежало быть последнему свиданию. Эраст хотел проститься и с Лизиною матерью, которая не могла от слёз удержаться, слыша, что ласковый, пригожий барин её должен ехать на войну. Он принудил её взять у него несколько денег, сказав: — Я не хочу, чтобы Лиза в моё отсутствие продавала работу свою, которая, по уговору, принадлежит мне. Старушка осыпала его благословениями. 201 202 — Дай Господи, — говорила она, — чтобы ты к нам благополучно возвратился и чтобы я тебя ещё раз увидела в здешней жизни! Авось-либо моя Лиза к тому времени найдёт себе жениха по мыслям. Как бы я благодарила Бога, если б ты приехал к нашей свадьбе! Когда же у Лизы будут дети, знай, барин, что ты должен крестить их! Ах! мне бы очень хотелось дожить до этого! Лиза стояла подле матери и не смела взглянуть на неё. Читатель легко может вообразить себе, что она чувствовала в сию минуту. Но что же чувствовала она тогда, когда Эраст, обняв её в последний раз, в последний раз прижав к своему сердцу, сказал: «Прости, Лиза!..» Какая трогательная картина! Утренняя заря, как алое море, разливалась по восточному небу. Эраст стоял под ветвями высокого дуба, держа в объятиях своих бледную, томную, горестную подругу, которая, прощаясь с ним, прощалась с душою своею. Вся натура пребывала в молчании. Лиза рыдала - Эраст плакал - оставил её - она упала - стала на колени, подняла руки к небу и смотрела на Эраста, который удалялся - далее - далее - и наконец скрылся, - воссияло солнце, и Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти. Она пришла в себя - и свет показался ей уныл и печален. Все приятности натуры сокрылись для неё вместе с любезным её сердцу. «Ах! (думала она) для чего я осталась в этой пустыне? Что удерживает меня лететь вслед за милым Эрастом? Война не страшна для меня; страшно там, где нет моего друга. С ним жить, с ним умереть хочу или смертию своею спасти его драгоценную жизнь. Постой, постой, любезный! я лечу к тебе!» - Уже хотела она бежать за Эрастом; но мысль «у меня есть мать!» остановила её. Лиза вздохнула и, преклонив голову, тихими шагами пошла к своей хижине. - С сего часа дни её были днями тоски и горести, которую надлежало скрывать от нежной матери: тем более страдало сердце её! Тогда только облегчалось оно, когда Лиза, уединясь в густоту леса, могла свободно проливать слёзы и стенать о разлуке с милым. Часто печальная горлица соединяла жалобный голос свой с её стенанием. Но иногда - хотя весьма редко - златой луч надежды, луч утешения освещал мрак её скорби. «Когда он возвратится ко мне, как я буду счастлива! как всё переменится!» - от сей мысли прояснялся взор её, розы на щеках освежались, и Лиза улыбалась, как майское утро после бурной ночи. - Таким образом прошло около двух месяцев. В один день Лиза должна была идти в Москву, затем, чтобы купить розовой воды, которою мать её лечила глаза свои. На одной из больших улиц встретилась ей великолепная карета, и в сей карете увидела она - Эраста. «Ах!» - закричала Лиза и бросилась к нему; но карета проехала мимо и поворотила на двор. Эраст вышел и хотел уже идти на крыльцо огромного дому, как вдруг почувствовал себя в Лизиных объятиях. Он побледнел - потом, не отвечая ни слова на её восклицания, взял её за руку, привёл в свой кабинет, запер дверь и сказал ей: — Лиза! обстоятельства переменились; я помолвил жениться; ты должна оставить меня в покое и для собственного своего спокойствия забыть меня. Я любил тебя и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей — возьми их (он положил ей деньги в карман) — позволь мне поцеловать тебя в последний раз - и поди домой. Прежде нежели Лиза могла опомниться, он вывел её из кабинета и сказал слуге: — Проводи эту девушку со двора. Сердце моё обливается кровию в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его — но язык мой не движется — смотрю на небо, и слеза катится по лицу моему. Ах! для чего пишу не роман, а печальную быль? Итак, Эраст обманул Лизу, сказав ей, что он едет в армию? — Нет, он в самом деле был в армии; но вместо того чтобы сражаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти всё своё имение. Скоро заключили мир, и Эраст возвратился в Москву, отягчённый долгами. Ему оставался один способ поправить свои обстоятельства — жениться на пожилой богатой вдове, которая давно была влюблена в него. Он решился на то и переехал жить к ней в дом, посвятив искренний вздох Лизе своей. Но всё сие может ли оправдать его? Лиза очутилась на улице, и в таком положении, которого никакое перо описать не может. «Он, он выгнал меня? Он любит другую? я погибла!» — вот её мысли, её чувства! Жестокий обморок перервал их на время. Одна добрая женщина, которая шла по улице, остановилась над Лизою, лежавшею на земле, и старалась привести её в память. Несчастная открыла глаза — встала с по-мощию сей доброй женщины — благодарила её и пошла, сама не зная куда. «Мне нельзя жить (думала Лиза), нельзя!.. О, если бы упало на меня небо! Если бы земля поглотила бедную!.. Нет! небо не падает; земля не колеблется! Горе мне!» Она вышла из города и вдруг увидела себя на берегу глубокого пруда, под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями её восторгов. Сие воспоминание потрясло её душу; страшнейшее сердечное мучение изобразилось на лице её. Но через несколько минут погрузилась она в некоторую задумчивость — осмотрелась вокруг себя, увидела дочь своего соседа (пятнадцатилетнюю девушку), идущую по дороге, кликнула её, вынула из кармана десять империалов и, подавая ей, сказала: — Любезная Анюта, любезная подружка! отнеси эти деньги к матушке — они не краденые, — скажи ей, что Лиза против неё виновата; что я таила от неё любовь свою к одному жестокому человеку, — к Э... На что знать его имя? — Скажи, что он изменил мне, — попроси, чтобы она меня простила, — Бог будет её помощником — поцелуй у неё руку, так, как я теперь твою целую, — скажи, что бедная Лиза велела поцеловать её, — скажи, что я... — Тут 203 она бросилась в воду. Анюта закричала, заплакала, но не могла спасти её; побежала в деревню - собрались люди и вытащили Лизу; но она была уже мёртвая. Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни, увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза! Её погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на её могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья. Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь её от ужаса охладела - глаза навек закрылись. - Хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там стонет мертвец; там стонет бедная Лиза!» Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привёл меня к Лизиной могиле. - Теперь, может быть, они уже примирились! 1792 204 Ф.И. Тютчев (1803-1873. XIX в.) О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, Ты говорил: она моя^ Год не прошёл - спроси и сведай, Что уцелело от нея? Куда ланит1 девались розы, Улыбка уст и блеск очей? Все опалили, выжгли слёзы Горючей влагою своей. Ты помнишь ли, при вашей встрече, При первой встрече роковой, Её волшебный взор, и речи, И смех младенчески живой? И что ж теперь? И где всё это? И долговечен ли был сон? Увы, как северное лето, Был мимолётным гостем он! Судьбы ужасным приговором Твоя любовь для ней была, И незаслуженным позором На жизнь её она легла! Жизнь отреченья, жизнь страданья! В её душевной глубине Ей оставались вспоминанья^ Но изменили и оне. И на земле ей дико стало, Очарование ушло^ Толпа, нахлынув, в грязь втоптала То, что в душе её цвело. 1 Ланиты - (устар.) щёки. 205 И что ж от долгого мученья, Как пепл, сберечь ей удалось? Боль, злую боль ожесточенья, Боль без отрады и без слёз! О, как убийственно мы любим! Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей!.. 1851 Вопросы для зрителей 1. Какие чувства, размышления вызвала у тебя повесть «Бедная Лиза»? 2. С какой целью автор рассказывает читателям эту грустную историю? 3. Какова роль рассказчика в повести? 4. Как показаны в повести чувства героев: Лизы, её матери, Эраста? 5. Проследи развитие образа Лизы в повести. 6. С какой целью введён в повесть образ матери? 7. Какова роль пейзажа в этом произведении? Можно ли его назвать гармоничным? 8. Каков смысл заглавия повести? (С) 9. Познакомься со статьей «Сентиментализм» в Кратком словарике литературоведческих терминов учебника. Выдели основные черты этого направления. (С) 10. Современное литературоведение определяет повесть Карамзина как сентиментально-психологическое произведение. Какие признаки об этом свидетельствуют? 11. В чём созвучны стихотворения Ф.И. Тютчева «О, как убийственно мы любим...» и Е.А. Баратынского «Разуверение» повести Н.М. Карамзина? 206 Е.А. Баратынский (1800-1844. XIX в.) РАЗУВЕРЕНИЕ Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней! Уж я не верю увереньям, Уж я не верую в любовь И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям! Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова, И, друг заботливый, больного В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты. 1821 207 Франсуаза Саган (1935-2004. XX-начало XXI в.) ЗДРАВСТВУЙ, ГРУСТЬ (фрагмент) Прощай же грусть И здравствуй грусть Ты вписана в глаза которые люблю Ты ещё не совсем беда Ведь даже на этих бледных губах Тебя выдаёт улыбка Так здравствуй грусть Любовь любимых тел Могущество любви Чья нежность возникает Как бестелесное чудовище С отринутою головой Прекрасноликой грусти. Поль Элюар1 Часть первая Глава первая Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решаюсь назвать, не решаюсь дать ему прекрасное и торжественное имя — грусть. Это такое всепоглощающее, такое эгоистическое чувство, что я почти стыжусь его, а грусть всегда внушала мне уважение. Прежде я никогда не испытывала её — я знала скуку, досаду, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое, как шёлк, обволакивает меня и отчуждает от других. В то лето мне минуло семнадцать, и я была безоблачно счастлива. «Окружающий мир» составляли мой отец и Эльза, его любовница. Я хочу сразу же объяснить положение дел, чтобы оно не показалось ложным. Моему отцу было сорок лет, вдовел он уже пятнадцать. Это был молодой ещё человек, жизнерадостный и привлекательный, и, когда два года назад я вышла из пансиона, я сразу поняла, что у него есть любовница. Труднее мне было примириться с тем, что они у него меняются каждые полгода! Но вскоре его обаяние, новая для меня беззаботная жизнь, мои собственные наклонности приучили меня к этой мысли. Отец был беспечный, но ловкий в делах человек, он легко увлекался — и так же быстро остывал — и нравился женщинам. Я тотчас полюбила 208 1 Перевод П. Борисова, в оригинале перевода пунктуация отсутствует. - Ред. его, и притом всей душой, потому что он был добр, щедр, весел и нежно ко мне привязан. Лучшего друга я не могла бы и пожелать — я никогда не скучала с ним. В самом начале лета он был настолько мил, что даже осведомился, не будет ли мне неприятно, если Эльза, его теперешняя любовница, проведёт с нами летние каникулы. Само собой, я развеяла все его сомнения: во-первых, я знала, что он не может без женщин, во-вторых, была уверена, что Эльза нас не обременит. Рыжеволосая, высокая Эльза, нечто среднее между продажной девицей и дамой полусвета, была статисткой в киностудиях и в барах на Елисейских полях. Она была славная, довольно простая и без особых претензий. А кроме того, мы с отцом так хотели поскорее уехать из города, что смирились бы вообще с чем угодно. Отец снял на побережье Средиземного моря большую белую виллу, уединённую и восхитительную, и мы стали мечтать о ней, едва настали первые жаркие дни июня. Вилла стояла на мысу, высоко над морем, скрытая от дороги сосновой рощей; козья тропа сбегала вниз к маленькой золотистой бухте, где среди рыжих скал плескалось море. Первые дни были ослепительны. Разомлевшие от жары, мы часами лежали на пляже и мало-помалу покрывались золотистым здоровым загаром - только у Эльзы кожа покраснела и облезла, причиняя ей ужасные мучения. Отец проделывал ногами какую-то сложную гимнастику, чтобы согнать намечающееся брюшко, несовместимое с его донжуанскими притязаниями. Я с раннего утра сидела в воде, в прохладной, прозрачной воде, окуналась в неё с головой, до изнеможения барахталась в ней, стараясь смыть с себя тени и пыль Парижа. Потом я растягивалась на берегу, зачерпывала целую горсть песка и, пропуская между пальцами желтоватую ласковую струйку, думала, что вот так же утекает время, что это нехитрая мысль и что нехитрые мысли приятны. Стояло лето. На шестой день я в первый раз увидела Сирила. Он плыл на паруснике вдоль берега - у нашей бухточки парусник перевернулся. Я помогла ему выудить его пожитки, мы оба хохотали, и я узнала, что зовут его Сирил, он учится на юридическом факультете и проводит каникулы с матерью на соседней вилле. У него было лицо типичного южанина, смуглое, открытое, и в выражении что-то спокойное и покровительственное, что мне понравилось. Вообще-то я сторонилась студентов университета, грубых, поглощённых собой и ещё более того - собственной молодостью: они видели в ней источник драматических переживаний или повод для скуки. Я не любила молодёжь. Мне куда больше нравились приятели отца, сорокалетние мужчины, которые обращались ко мне с умилённой галантностью, в их обхождении сквозила нежность одновременно отца и любовника. Но Сирил мне понравился. Он был рослый, временами красивый, и его красота располагала к себе. Хотя я не разделяла отвращения моего отца к физическому 209 210 уродству, отвращения, которое зачастую побуждало нас проводить время в обществе глупцов, всё-таки в присутствии людей, лишённых всякой внешней привлекательности, я испытывала какую-то неловкость, отчуждённость; их смирение перед тем, что они не могут нравиться, представлялось мне каким-то постыдным недугом. Ведь все мы добиваемся только одного — нравиться. Я по сей день не знаю, что кроется за этой жаждой побед - избыток жизненных сил или смутная, неосознанная потребность преодолеть неуверенность в себе и самоутвердиться. На прощание Сирил предложил, что научит меня управлять парусником. Я вернулась к ужину, поглощённая мыслями о нём, и совсем или почти совсем не принимала участия в разговоре; я едва обратила внимание на то, что отец чем-то встревожен. После ужина, как всегда по вечерам, мы расположились в шезлонгах на террасе перед домом. Небо было усеяно звёздами. Я смотрела на них в смутной надежде, что они до срока начнут, падая, бороздить небо. Но было ещё только начало июля, и звёзды были неподвижны. На усыпанной гравием террасе пели цикады. Наверное, много тысяч цикад, опьянённых зноем и лунным светом, ночи напролёт издавали этот странный звук. Мне когда-то объяснили, что они просто трут одно о другое свои надкрылья, но мне больше нравилось думать, что эта песня, такая же стихийная, как весенние вопли котов, рождается в их гортани. Мы блаженствовали; только маленькие песчинки, забившиеся под блузку, мешали мне уступить сладкой дремоте. И тут отец кашлянул и выпрямился в шезлонге. - К нам собираются гости, - сказал он. Я в отчаянии закрыла глаза. Так я и знала: слишком уж мирно мы жили, это не могло долго продолжаться. - Скажите же скорее, кто? - воскликнула Эльза, падкая на светские развлечения. - Анна Ларсен, - ответил отец и обернулся ко мне. Я молча смотрела на него, я была слишком удивлена, чтобы отозваться на эту новость. - Я предложил ей погостить у нас, когда она устанет выставлять свои модели, и она... она приезжает. Вот уж чего я меньше всего ждала. Анна Ларсен была давнишней подругой моей покойной матери и почти не поддерживала отношений с отцом. И, однако, когда два года назад я вышла из пансиона, отец, не зная, что со мной делать, отправил меня к ней. В течение недели она научила меня одеваться со вкусом и вести себя в обществе. В ответ я прониклась к ней пылким восхищением, которое она умело обратила на молодого человека из числа своих знакомых. Словом, ей я была обязана первыми элегантными нарядами и первой влюблённостью и была преисполнена благодарности к ней. В свои сорок два года это была весьма привлекательная, изящная женщина с выражением какого-то равнодушия на красивом, гордом и усталом лице. Равнодушие - вот, пожалуй, единственное, в чём можно было её упрекнуть. Держалась она приветливо, но отчуждённо. Всё в ней говорило о твёрдой воле и душевном спокойствии, а это внушало робость. Хотя она была разведена с мужем и свободна, молва не приписывала ей любовника. Впрочем, у нас был разный круг знакомых: она встречалась с людьми утончёнными, умными, сдержанными, мы — с людьми шумными, неугомонными, от которых отец требовал одного — чтобы они были красивыми или забавными. Думаю, Анна слегка презирала нас с отцом за наше пристрастие к развлечениям, к мишуре, как презирала вообще всё чрезмерное. Связывали нас только деловые обеды - она занималась моделированием, а отец рекламой, — память о моей матери да мои старания, потому что я, хоть и робела перед ней, неизменно ею восхищалась. Но в общем её внезапный приезд был совсем некстати, принимая во внимание Эльзу и взгляды Анны на воспитание. Эльза засыпала нас вопросами о положении Анны в свете, а потом ушла спать. Оставшись наедине с отцом, я уселась на ступеньки у его ног. Он наклонился и положил обе руки мне на плечи. — Радость моя, почему ты такая худышка? Ты похожа на бездомного котёнка. А мне хотелось бы, чтобы моя дочь была пышной белокурой красавицей с фарфоровыми глазками... — Не о том сейчас речь, — перебила я его. — Ты мне лучше скажи, почему ты пригласил Анну? И почему она согласилась приехать? — Как знать, быть может, просто захотела повидать твоего старика отца. — Ты не из тех мужчин, которые могут интересовать Анну, — сказала я. — Она слишком умна и слишком себя уважает. А Эльза? Ты подумал об Эльзе? Ты представляешь себе, о чём будут беседовать Анна с Эльзой? Я — нет! — Я об этом не подумал, — признался он. — Это и вправду ужасно. Сесиль, радость моя, а что если мы вернёмся в Париж? Глава третья На другое утро меня разбудил косой и жаркий луч солнца, которое затопило мою кровать и положило конец моим странным и сбивчивым сновидениям. Спросонок я пыталась отстранить этот назойливый луч рукой, потом сдалась. Было десять часов утра. Я в пижаме вышла на террасу — там сидела Анна и просматривала газеты. Я обратила внимание, что её лицо едва заметно, безукоризненно подкрашено. Должно быть, она никогда не давала себе полного отдыха. Так как она не повернулась в мою сторону, я преспокойно уселась на ступеньки с чашкой кофе и апельсином в руке и приступила к утренним наслаждениям: я вонзала зубы в апельсин, сладкий сок брызгал мне в рот, и тотчас же — глоток обжигающего чёрного кофе и опять освежающий апельсин. 211 212 Утреннее солнце нагревало мои волосы, разглаживало на коже отпечатки простыни. Ещё пять минут, и я пойду купаться. Голос Анны заставил меня вздрогнуть. - Сесиль, почему вы ничего не едите? - По утрам я только пью, потому что... - Вам надо поправиться на три кило, тогда вы будете выглядеть прилично. У вас щёки впали и все рёбра можно пересчитать. Принесите себе бутерброды. Я стала её умолять, чтобы она не заставляла меня есть бутерброды, а она начала мне втолковывать, почему это необходимо, когда появился отец в своём роскошном халате в горошек. - Очаровательное зрелище, - сказал он. - Две девочки смуглянки сидят на солнышке и беседуют о бутербродах. - Увы, девочка здесь только одна, - сказала со смехом Анна. -Я ваша ровесница, бедный мой Реймон. Отец склонился над её рукой. - Злюка, как и всегда, - сказал он нежно, и веки Анны задрожали, точно от неожиданной ласки. Я воспользовалась удобным случаем, чтобы улизнуть. На лестнице я столкнулась с Эльзой. Она явно только что встала - веки у неё набрякли, губы казались совсем бледными на багровом от солнечных ожогов лице. Я едва удержалась, чтобы не остановить её и не сказать, что там, внизу, сидит Анна, и лицо у неё ухоженное и свежее, и загорать она будет без всяких неприятностей, постепенно, соблюдая меру. Я едва удержалась, чтобы её не предостеречь. Но вряд ли это пришлось бы ей по вкусу: ей было двадцать девять лет, то есть на тринадцать лет меньше, чем Анне, и она считала это своим главным козырем. Я взяла купальник и побежала на пляж. <...> В половине двенадцатого <...> на козьей тропе появился отец со своими двумя женщинами. Он шёл посередине, поддерживая обеих, подавая руку то одной, то другой с присущей ему одному любезной непринуждённостью. Анна была в халате - она спокойно сбросила его под нашими пристальными взглядами и вытянулась на нём. Тонкая талия, безукоризненные ноги, только кое-где кожа чуть заметно увядала. Конечно, тут сказывались годы постоянных, неукоснительных забот. Вздёрнув бровь, я с невольным одобрением посмотрела на отца. К моему великому удивлению, он не ответил на мой взгляд и закрыл глаза. Бедняжка Эльза имела самый жалкий вид - она обмазывала себя оливковым маслом. Я не сомневалась: ещё неделя, и мой отец... Анна обернулась ко мне. - Сесиль, почему вы здесь так рано встаёте? В Париже вы оставались в постели до полудня. - Там мне приходилось заниматься. Это валило меня с ног. Она не улыбнулась; она улыбалась, только если ей хотелось, а из вежливости, как все люди, никогда. - А ваш экзамен? - Завалила, - бойко объявила я. - Завалила начисто. — Вы должны непременно сдать его в октябре. — Зачем? — вмешался отец. — У меня самого никогда не было диплома. А живу я припеваючи. — У вас с самого начала было состояние, — напомнила Анна. — А у моей дочери не будет недостатка в мужчинах, которые смогут её прокормить, - благородно сказал отец. Эльза засмеялась было, но осеклась, когда мы все трое посмотрели на неё. — Надо ей позаниматься во время каникул, - сказала Анна и закрыла глаза, показывая, что разговор окончен. Я с отчаянием посмотрела на отца. Он ответил мне смущённой улыбкой. Я представила себе, как я сижу над страницами Бергсона, чёрные строчки мозолят мне глаза, а внизу смеётся Сирил... Эта мысль привела меня в ужас. Я подползла к Анне и тихо окликнула её. Она открыла глаза. Я склонилась над ней с встревоженным и умоляющим видом, нарочно втянув щёки так, чтобы походить на человека, изнурённого умственным трудом. — Анна, неужели вы это сделаете, неужели заставите меня заниматься в такую жару... во время каникул, которые я могла бы так хорошо провести... Секунду она внимательно вглядывалась в меня, потом с загадочной улыбкой отвернулась. — Мне следовало бы «это» сделать... и даже в такую жару, как вы выражаетесь. Я вас знаю, вы будете дуться на меня два дня, но зато экзамен будет сдан. — Есть вещи, с которыми нельзя примириться, - сказала я без улыбки. <...> Глава четвёртая В последующие дни меня больше всего удивляло, как мило держит себя Анна с Эльзой. Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бедняжку Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла Анну за терпение и великодушие, не понимая, что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он обращался с ней как с женщиной, к которой питает глубокое уважение, как со второй матерью своей дочери: он даже охотно подчёркивал это, то и дело всем своим видом показывая, что поручает меня её покровительству, отчасти возлагает на неё ответственность за моё поведение, как бы стремясь таким образом приблизить её к себе, покрепче привязать её к нам. Но в то же время он смотрел на неё, он обходился с нею как с женщиной, 213 которую не знают и хотят узнать — в наслаждении. Так иногда смотрел на меня Сирил, и тогда мне хотелось и убежать от него подальше, и раззадорить его. Наверное, я была в этом смысле впечатлительней Анны. Она выказывала моему отцу невозмутимую, ровную приветливость, и это меня успокаивало. Я даже начала думать, что ошиблась в первый день; я не замечала, что эта безмятежная приветливость до крайности распаляет отца. И в особенности её молчание... такое непринуждённое, такое тонкое. Оно составляло разительный контраст с неумолкающей трескотней Эльзы, как тень со светом. Бедняжка Эльза... Она совершенно ни о чём не подозревала, оставалась всё такой же шумной, говорливой и — как бы слиняла на солнце. <...> Глава пятая 214 И вот в один прекрасный день всё рухнуло. С утра отец решил, что мы проведём вечер в Каннах, поиграем и потанцуем. Помню, как обрадовалась Эльза. В привычной для неё атмосфере казино она надеялась вновь почувствовать себя роковой женщиной, чей образ несколько потускнел от палящего солнца и нашего полузатворнического образа жизни. Против моего ожидания Анна не стала противиться этой светской затее и даже как будто была довольна. Поэтому сразу после ужина я со спокойной душой поднялась к себе в комнату, чтобы надеть вечернее платье — кстати сказать, единственное в моём гардеробе. Его выбрал для меня отец; оно было сшито из какой-то экзотической ткани, пожалуй, чересчур экзотической для меня, потому что отец, повинуясь то ли своим вкусам, то ли привычкам, любил одевать меня под роковую женщину. Я сошла вниз, где он ждал в ослепительном новом смокинге, и обвила руками его шею. — Ты самый красивый мужчина из всех, кого я знаю. — Не считая Сирила, - сказал он, сам не веря в то, что говорит. — А ты — ты самая хорошенькая девушка из всех, кого я знаю. — После Эльзы и Анны, - сказала я, тоже не веря собственным словам. — Но раз их здесь нет и они заставляют себя ждать, потанцуй со своим старым ревматиком отцом. Меня охватило радостное возбуждение, как всегда, когда мы с ним куда-нибудь выезжали. Он и в самом деле ничем не напоминал старика отца. Танцуя, я вдыхала знакомый запах — его одеколона, тепла его тела, его табака. Он танцевал ритмично, полузакрыв глаза, как и я, слегка улыбаясь счастливой улыбкой, которая неудержимо рвалась с его губ. — Ты должна научить меня танцевать би-боп, — сказал он, позабыв о своём ревматизме. Он остановился, машинальным любезным бормотаньем приветствуя появление Эльзы. Она медленно спускалась по лестнице в зелёном платье с рассеянной светской улыбкой на губах — улыбкой, какую она пускала в ход в казино. Она постаралась представить в наиболее выгодном свете свои выгоревшие на солнце волосы и облезлую кожу, но её похвальные усилия увенчались сомнительным успехом. К счастью, она этого, по-видимому, не понимала. — Ну как, мы едем? — Анны ещё нет, - сказала я. — Пойди посмотри, готова ли она, — сказал отец. — Пока мы доберёмся до Канн, будет полночь. Я поднялась по ступенькам, путаясь в длинном платье, и постучалась к Анне. Она крикнула: «Войдите!». Я так и приросла к порогу. На ней было серое платье, удивительного серого цвета, почти белого, который, словно предрассветное небо, отливал какими-то оттенками морской волны. Казалось, в этот вечер в Анне воплотилось всё очарование зрелой женственности. — Изумительно, — сказала я. — О Анна, какое платье! Она улыбнулась своему отражению в зеркале, как улыбаются кому-то, с кем предстоит скорая разлука. — Да, этот серый цвет в самом деле находка, — сказала она. — Вы сами — находка, — сказала я. Она взяла меня за ухо, заглянула мне в лицо. Глаза у неё были тёмно-голубые. Они просветлели, улыбнулись. — Вы милая девочка. Хотя порой бываете несносной. <...> В казино благодаря ухищрениям отца мы очень скоро потеряли друг друга из виду. Я очутилась в баре с Эльзой и её знакомым полупьяным южноамериканцем. <...> — Я их не нашла, — сказала она. Лицо у неё было удручённое, пудра с него уже осыпалась, стала видна сожжённая кожа, черты заострились. Выглядела она довольно жалко. Я вдруг страшно рассердилась на отца. Он вёл себя до ужаса невежливо. — А-а! Я знаю, где они, — сказала я, улыбнувшись с таким видом, точно их отсутствие было самой естественной вещью на свете и беспокоиться не о чем. — Я мигом. <...> Я обшарила все террасы и наконец вспомнила о машине. Я не сразу нашла её в парке. Они сидели в ней. Я подошла сза-ди и увидела их в зеркале. Увидела два профиля, близко-близко друг от друга, очень серьёзные и удивительно прекрасные в свете фонаря. Они смотрели друг на друга и, должно быть, о чём-то тихо разговаривали — я видела, как шевелятся их губы. Я хотела было уйти, но вспомнила об Эльзе и распахнула дверцу. Рука отца лежала на запястье Анны. Они едва взглянули на меня. — Вам весело? — вежливо спросила я. — В чём дело? — раздражённо спросил отец. — Что тебе здесь надо? 215 216 — А вам? Эльза уже целый час ищет вас повсюду. Анна медленно, будто нехотя, повернулась ко мне. — Мы уезжаем. Скажите ей, что я устала и что ваш отец отвёз меня домой. Когда вы вдоволь навеселитесь, вы вернётесь в моей машине. Я задрожала от негодования, я не находила слов. — Навеселимся вдоволь! Да вы понимаете, что говорите? Это отвратительно! — Что отвратительно? — с удивлением спросил отец. — Ты привозишь рыжую девушку к морю, под палящее солнце, которого она не переносит, а когда она вся облезла, ты её бросаешь. Это слишком просто! А я — что я скажу Эльзе? Анна с усталым видом опять обернулась к нему. Он улыбался ей, меня он не слушал. Я дошла до полного отчаяния: — Ладно, я скажу... скажу ей, что отец хочет спать с другой дамой, а она пусть подождёт удобного случая, так, что ли? Возглас отца и звук пощечины, которую мне отвесила Анна, раздались одновременно. Я проворно отпрянула от открытой дверцы. Анна ударила меня очень больно. — Проси прощения, - сказал отец. В полном смятении я застыла у дверцы машины. Благородные позы всегда приходят мне на ум с запозданием. — Подойдите сюда, - сказала Анна. В её голосе не было угрозы, и я подошла. Она коснулась рукой моей щеки и заговорила мягко, с расстановкой, как говорят с недоумками: — Не будьте злюкой, мне очень жаль Эльзу. Но при вашей деликатности вы сумеете всё уладить. А завтра мы всё объясним. Я вам сделала больно? — Нет, что вы, — вежливо ответила я. Оттого, что она вдруг стала такая ласковая, а я только что так необузданно вспылила, я едва не расплакалась. Они уехали - я смотрела им вслед, чувствуя себя опустошённой. Единственным моим утешением была мысль о моей собственной деликатности. Я неторопливо вернулась в казино, где меня ждала Эльза и повисший на её руке южноамериканец. — Анне стало плохо, — непринуждённо объявила я.— Папе пришлось отвезти её домой. Выпьем чего-нибудь? Она смотрела на меня, не говоря ни слова. Я попыталась найти убедительную деталь. — У неё началась рвота, — сказала я. — Ужас, она испортила себе всё платье. Мне казалось, что эта подробность потрясающе правдива, но Эльза вдруг заплакала, тихо и жалобно. Я в растерянности уставилась на неё. — Сесиль, — сказала она. — Ах, Сесиль, мы были так счастливы... И она зарыдала громче. Южноамериканец заплакал тоже и всё повторял: «Мы были так счастливы, так счастливы». В эту минуту я ненавидела Анну и отца. Я готова была на всё что угодно, лишь бы Эльза перестала плакать, и тушь не стекала бы с её ресниц, и американец не рыдал бы больше. — Ещё не всё потеряно, Эльза. Поедемте со мной. - Я приду на днях за своими вещами, - прорыдала она. - Прощайте, Сесиль, мы всегда ладили друг с другом. Мы обычно говорили с ней только о погоде и модах, но сейчас мне казалось, что я теряю старого друга. Я круто повернулась и побежала к машине. Глава шестая Утреннее пробуждение было мучительным — наверняка из-за того, что накануне я выпила много виски. <...> Отец с Анной уже сидели рядом на террасе, перед ними стоял поднос с утренним завтраком. Я невнятно пробормотала: «Доброе утро» — и села напротив. Из стыдливости я не решалась на них смотреть, но их молчание вынудило меня поднять глаза. Лицо Анны слегка осунулось — это был единственный след ночи любви. Она улыбалась счастливой улыбкой. Это произвело на меня впечатление - счастье всегда было в моих глазах залогом правоты и удачи. - Хорошо спала? - спросил отец. - Так себе, - ответила я. - Я выпила вчера слишком много виски. Я налила себе кофе, жадно отхлебнула глоток, но тут же отставила чашку. Было в их молчании что-то такое - какое-то ожидание, от которого мне стало не по себе. Я слишком устала, чтобы долго его выдерживать. - Что происходит? У вас обоих такой загадочный вид. Отец зажёг сигарету, стараясь казаться спокойным. Анна посмотрела на меня против обыкновения в явном замешательстве. - Я хотела вас кое о чём попросить. Я приготовилась к худшему. - Опять что-нибудь передать Эльзе? Она отвернулась, снова обратила взгляд к отцу. - Ваш отец и я - мы хотели бы пожениться, - сказала она. Я пристально посмотрела на неё, потом на отца. Я ждала от него знака, взгляда, который покоробил бы меня, но и успокоил. Он рассматривал свои руки. Я подумала: «Не может быть», но я уже знала, что это правда. - Очень хорошая мысль, - сказала я, чтобы выиграть время. У меня не укладывалось в голове: отец, который всегда так упорно противился браку, каким бы то ни было оковам, в одну ночь решился... Это переворачивало всю нашу жизнь. Мы лишались своей независимости. Я вдруг представила себе нашу жизнь втроём - жизнь, внезапно упорядоченную умом, изысканностью Анны, - ту жизнь, какую вела она на зависть мне. Умные, так- 217 218 тичные друзья, счастливые, спокойные вечера... Я вдруг почувствовала презрение к шумным застольям, к южноамериканцам и разным эльзам. Чувство превосходства и гордости ударило мне в голову. - Очень, очень хорошая мысль, — повторила я и улыбнулась им. - Я знал, что ты обрадуешься, котёнок, - сказал отец. Он успокоился, развеселился. Заново прорисованное любовной истомой лицо Анны было таким открытым и нежным, каким я его никогда не видела. - Подойди сюда, котёнок, - сказал отец. Он протянул мне обе руки, привлёк меня к себе, к ней. Я опустилась перед ними на колени, они оба смотрели на меня с ласковым волнением, гладили меня по голове. А я - я неотступно думала, что, может быть, в эту самую минуту меняется вся моя жизнь, но что я для них и в самом деле всего только котёнок, маленький преданный зверёк. Я чувствовала, что они где-то надо мной, что их соединяет прошлое, будущее, узы, которые мне неведомы и от которых я свободна. Я намеренно закрыла глаза, уткнулась головой в их колени, смеялась вместе с ними, вновь вошла в свою роль. Да и почему бы мне не быть счастливой? Анна - прелесть, ей чужды какие бы то ни было мелочные побуждения. Она будет руководить мною, снимет с меня бремя ответственности за мои поступки, что бы ни случилось, наставит на истинный путь. Я стану верхом совершенства, а заодно и мой отец. Отец встал и вышел за бутылкой шампанского. Мне вдруг стало противно. Он счастлив - это, конечно, главное, но я уже столько раз видела его счастливым из-за женщины... - Я немного побаивалась вас, - сказала Анна. - Почему? - спросила я. Послушать её - я своим запретом могла помешать двум взрослым людям пожениться. - Я опасалась, что вы меня боитесь, - сказала она и засмеялась. Я тоже засмеялась, потому что я ведь и вправду её побаивалась. Она давала мне понять, что она это знает и что мой страх напрасен. - Вам не кажется смешным, что старики решили пожениться? - Какие же вы старики? - возразила я с подобающим случаю убеждением, потому что в эту минуту, вальсируя, вошёл отец с бутылкой. Он сел рядом с Анной, обвил рукой её плечи. Она вся подалась к нему движением, которое заставило меня потупиться. Вот почему она и согласилась выйти за него - из-за его смеха, из-за этой сильной, внушающей доверие руки, из-за его жизнелюбия, из-за тепла, которое он излучает. Сорок лет, страх перед одиночеством, быть может, последние всплески чувственности. Я привыкла смотреть на Анну не как на женщину, а как на некую абстракцию: я видела в ней уверенность в себе, элегантность, интеллект и ни тени чувственности или слабости... Я понимала, как гордится отец: надменная, равнодушная Анна Ларсен будет его женой. Любит ли он её, способен ли любить долго? Есть ли разница между его чувством к ней и тем, что он питал к Эльзе? Я закрыла глаза, солнце меня сморило. Мы сидели на террасе в атмосфере недомолвок, тайных страхов и счастья. <...> Об этой неделе у меня сохранились воспоминания, в которых я теперь люблю копаться, чтобы себя помучить. Анна была безмятежной, доверчивой, удивительно мягкой, отец её любил. По утрам они выходили рука об руку, дружно смеясь, с синими кругами вокруг глаз, и, клянусь, я хотела бы, чтобы так продолжалось всю жизнь. Вечерами мы часто отправлялись на побережье выпить аперитив на террасе какого-нибудь кафе. Нас повсюду принимали за обыкновенную дружную семью, и мне, привыкшей всегда появляться вдвоём с отцом и встречать лукавые или сострадательные улыбки и взгляды, нравилось выступать в роли, соответствующей моему возрасту. Свадьба должна была состояться в Париже по возвращении. Бедняжка Сирил был несколько ошарашен нашими домашними преобразованиями. Но этот узаконенный конец пришёлся ему по душе. Мы вдвоём плавали на паруснике, целовались, если приходила охота, и порой, когда он прижимался своими губами к моим, мне вспоминалось лицо Анны, чуть измождённое лицо, каким оно у неё бывало по утрам, вспоминалась та медлительность, та счастливая небрежность, какую любовь придавала её движениям, и я завидовала ей. <...> Однажды вечером нас разлучил голос Анны. В свете заката, где перемежались красноватые блики и тени, мы с Сирилом, полуголые, лежали рядом — понятно, что это могло ввести Анну в заблуждение. Она резко окликнула меня по имени. Одним прыжком Сирил вскочил на ноги и, само собой, смутился. Я тоже встала, но не так поспешно, и поглядела на Анну. Она обернулась к Сирилу и тихо сказала, как бы не замечая его: - Надеюсь, я вас больше не увижу. Он не ответил, наклонился ко мне и, прежде чем уйти, поцеловал меня в плечо. Этот порыв удивил и растрогал меня, будто Сирил дал мне какой-то обет. Анна пристально смотрела на меня всё с тем же серьёзным отрешённым выражением, точно думала о чём-то другом. Меня это разозлило: если думает о другом, могла бы поменьше говорить. Я подошла к ней, притворяясь смущённой просто из вежливости. Она машинально сняла с моей шеи сосновую иголку и только тут как будто впервые увидела меня. И сразу на её лице появилась та великолепная презрительная маска, то выражение усталости и неодобрения, которые так удивительно красили её, а мне внушали робость. <...> 219 Часть вторая Глава первая Я сама удивляюсь, как отчётливо помню всё начиная с этой минуты. Я стала внимательней вглядываться в окружающих и в самоё себя. До сих пор непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я всегда в ней жила. Но эти несколько дней так перевернули мою душу, что я начала задумываться, наблюдать себя со стороны. Я прошла через все муки самоанализа, но так и не примирилась с собой. «Питать такие чувства к Анне, — твердила я себе, — глупо и мелко, а желать разлучить её с отцом жестоко». Но впрочем, за что я себя осуждала? Я — это я, с какой стати мне насиловать свои чувства? Впервые в жизни моё «я» как бы раздвоилось, и я в полном изумлении обнаруживала в себе эту двойственность. Я находила для себя убедительные самооправдания, нашёптывала их себе, считала себя искренней, как вдруг подавало голос моё второе «я», оно опровергало мои собственные доводы, кричало мне, что я нарочно предаюсь самообману, хотя у моих доводов есть видимость правдоподобия. Но как знать — может, именно моё второе «я» вводило меня в заблуждение? И эта прозорливость, не была ли она моей главной ошибкой? Целыми часами я просиживала в своей комнате, пытаясь понять, оправданны ли опасения и неприязнь, какие мне отныне внушала Анна, или я просто балованная, эгоистичная девчонка, жаждущая лженезависимости? Тем временем я день ото дня худела, на пляже только спала, а за столом против воли хранила напряжённое молчание, которое в конце концов стало их тяготить. Я приглядывалась к Анне, ловила каждое её движение, за едой то и дело твердила себе: «Вот она потянулась к нему - да ведь это любовь, самая настоящая любовь, другой такой он никогда не встретит. А вот она улыбнулась мне, и в глазах затаённая тревога - да разве можно на неё за это сердиться?» Но вдруг она говорила: «Когда мы вернёмся в город, Реймон...» И при мысли о том, что она войдёт в нашу жизнь, будет делить её с нами, я вся ощетинивалась. Анна начинала мне казаться просто ловкой и холодной женщиной. Я твердила себе: «У неё холодное сердце, у нас - пылкое, у неё властный характер, у нас - независимый, она равнодушна к людям, они её не интересуют, нас страстно влечёт к ним, она сдержанна, мы веселы. Только мы двое по-настоящему живые, а она проскользнёт между нами с этим пресловутым спокойствием, будет отогреваться возле нас и мало-помалу завладеет ласковым теплом нашей беззаботности, она ограбит нас, точно прекрасная змея». Прекрасная змея, прекрасная змея! — повторяла я. Анна протягивала мне хлеб, и я, вдруг очнувшись, восклицала про себя: «Да ведь это же безумие! Ведь это Анна, умница Анна, которая взяла на себя заботу 220 о тебе. Холодность - это её манера держаться, здесь нет никакой задней мысли; равнодушие служит ей защитой от тысячи житейских гнусностей, это залог благородства». Прекрасная змея... Побелев от стыда, я глядела на неё и мысленно молила о прощении. Иногда она подмечала мои взгляды, и удивление, неуверенность омрачали её лицо, обрывали её фразу на полуслове. Она инстинктивно искала взглядом отца, он смотрел на неё с восхищением или страстью, он не понимал причины её тревоги. В конце концов обстановка по моей милости сделалась невыносимой, и я себя за это ненавидела. <...> Глава вторая Прошло два дня: я всё так же кружила по комнате и вся извелась. Я не могла избавиться от навязчивой мысли: Анна перевернёт нашу жизнь. Я не делала попыток увидеть Сирила — он успокоил бы меня, дал каплю радости, а я этого не хотела. Мне даже доставляло смутное удовольствие задаваться неразрешимыми вопросами, вспоминать минувшие дни и со страхом ждать будущего. Стояла сильная жара; в моей комнате с закрытыми ставнями царил сумрак, но и это не спасало от непереносимой, давящей и влажной духоты. Я валялась на постели, запрокинув голову, уставившись в потолок, и только изредка передвигалась, чтобы найти прохладный кусочек простыни. Спать мне не хотелось, я ставила на проигрыватель в ногах кровати одну за другой пластинки, лишённые мелодии, но с чётким, замедленным ритмом. Я много курила, чувствовала себя декаденткой, и мне это нравилось. Впрочем, эта игра не могла меня обмануть: я грустила и была растеряна. Однажды после полудня ко мне постучалась горничная и с таинственным видом сообщила, что «внизу кое-кто ждёт». Я, конечно, решила, что это Сирил, и спустилась вниз. Но это был не Сирил, а Эльза. Она порывисто сжала мои руки. Я смотрела на неё, поражённая её неожиданной красотой. Она наконец загорела — ровным светлым загаром, была тщательно подмазана и причёсана и ослепительно молода. — Я пришла за своими вещами, — сказала она. — Правда, Хуан купил мне на днях несколько платьев, но ими всё равно не обойдёшься. На секунду я задумалась, кто такой Хуан, но выяснять не стала. Я была рада вновь увидеть Эльзу — от неё веяло миром содержанок, атмосферой баров, бездумных вечеринок, и это напомнило мне счастливые дни. Я сказала ей, что рада её видеть, а она стала меня уверять, что мы всегда ладили друг с другом, потому что у нас много общего. Меня слегка передёрнуло, но я не подала виду и предложила ей подняться ко мне, чтобы избежать встречи с отцом и Анной. Когда я упомянула об отце, она 221 222 невольно чуть заметно мотнула головой, и я подумала, что она, наверное, всё ещё любит его... несмотря на Хуана и его платья. И ещё я подумала, что три недели назад я не заметила бы её движения. В моей комнате она стала восторженно расписывать, какую восхитительную светскую жизнь она ведёт на взморье. А я слушала и смутно чувствовала, как во мне пробуждаются странные мысли, внушённые отчасти её новым обликом. Наконец она замолчала, возможно потому, что я не поддерживала разговора, прошлась по комнате и, не оборачиваясь, небрежным тоном проронила: «Ну а как Реймон — он счастлив?» Мне смутно подумалось: «Очко в мою пользу», и я тотчас поняла почему. В моём мозгу роились замыслы, возникали планы, я чувствовала, что меня сокрушает бремя моих прежних доводов. Я сразу же сообразила, что нужно ей ответить. — «Счастлив» — ну, это слишком сильно сказано! Просто Анна старается ему это внушить. Она очень ловкая женщина. — Очень! - вздохнула Эльза. — Вам ни за что не угадать, чего она от него добилась... Она выходит за него замуж... Эльза обернулась ко мне с выражением ужаса на лице: — Замуж? Реймон... Реймон хочет жениться? — Да, — сказала я. — Реймон собирается жениться. Безумный смех подступил мне к горлу. Руки у меня задрожали. Эльза так растерялась, будто я её ударила. Нельзя было дать ей время поразмыслить и прийти к выводу, что, в конце концов, в его годы это естественно и не может же он всю свою жизнь прожить среди содержанок. Я подалась вперёд и, для вящего впечатления резко понизив голос, сказала: — Этого нельзя допустить, Эльза. Он уже страдает. Это совершенно невозможно, вы понимаете сами. — Конечно, — сказала она. Она была как зачарованная — меня разбирал смех и всё сильнее била дрожь. — Я вас ждала, — снова заговорила я. — Вам одной по плечу тягаться с Анной. Тут нужна женщина вашего класса. Она явно жаждала мне поверить. — Но если он собирается жениться, значит, он её любит, — возразила она. — Бросьте, — ласково сказала я. — Он любит вас, Эльза! Не пытайтесь уверить меня, будто вы этого не знаете. Я видела, как она заморгала глазами, как отвернулась, чтобы скрыть радость, надежду, которую я в неё заронила. Я действовала словно по наитию, я совершенно точно угадывала, что надо ей говорить. — Понимаете, — сказала я, — она поманила его прелестями семейного очага, добродетельной жизни, и он попался на эту удочку. Мои слова угнетали меня... Ведь они, в конце концов, выражали то, что я и в самом деле чувствовала, пусть в грубой, примитивной форме, но всё-таки они отвечали моим мыслям. — Если этот брак состоится, мы все трое — погибшие люди, Эльза. Надо защитить моего отца, ведь это большое дитя, Эльза... Большое дитя... «Большое дитя», - повторяла я убеждённо. Пожалуй, это слишком отдавало мелодрамой, но прекрасные зелёные глаза Эльзы уже затуманились жалостью. И я закончила, как заклинание: — Помогите мне, Эльза. Ради вас, ради моего отца, ради вашей с ним любви. И про себя добавила: «... и ради китайчат». — Но что я могу сделать? — спросила Эльза. — По-моему, это невозможно. — Ну если, по-вашему, это невозможно, тогда делать нечего, — произнесла я так называемым убитым голосом. <...> Эльза расцветала на глазах. Над ней посмеялись, но теперь она покажет этой интриганке, на что способна она, Эльза Макенбур. Мой отец её любит, она это знала всегда. Да и она сама — Хуан не мог затмить в её сердце обаяние Реймона. Само собой, она никогда не толковала ему о прелестях семейного очага, но зато она по крайней мере не докучала ему, не пыталась заставить его... — Эльза, — сказала я, дольше я не могла её вынести. — Пойдите к Сирилу и скажите ему, что я прошу его вас приютить. С матерью он договорится. Передайте, что завтра утром я зайду к нему. Мы втроём всё обсудим. Проводив её до порога, я, смеха ради, добавила: — Вы защищаете своё счастье, Эльза. Она кивнула с самой серьёзной миной, так, словно у неё не было полутора десятков вариантов этого самого счастья — по числу мужчин, которые будут её содержать. Я глядела, как она идёт по солнцу своей танцующей походкой. Я была уверена — не пройдёт недели, как отец снова захочет её. <...> Глава третья На другое утро я шла к вилле, где жил Сирил, уже куда менее уверенная в силе своего интеллекта. Накануне за ужином я много пила, чтобы отпраздновать своё выздоровление, и сильно захмелела. Я уверяла отца, что защищу диссертацию по литературе, буду вращаться среди эрудитов, стану знаменитой и нудной. А ему придётся пустить в ход все средства рекламы и скандала, чтобы посодействовать моей карьере. Мы наперебой строили нелепые планы и покатывались от смеха. Анна тоже смеялась, хотя не так громко и несколько снисходительно. А по временам, когда мои честолюбивые планы выходили за рамки литературы и про- 223 стого приличия, её смех и вовсе умолкал. Но отец был так откровенно счастлив, оттого что наши дурацкие шуточки помогают нам вновь обрести друг друга, что она воздерживалась от замечаний. Наконец они уложили меня в постель, накрыли одеялом. Я горячо благодарила их, вопрошала: «Что бы я без вас делала?» Отец и в самом деле не знал, но у Анны, кажется, было на этот счёт довольно суровое мнение. Я заклинала её сказать какое, и она уже склонилась было надо мной, но тут меня сморил сон. Среди ночи мне стало плохо. А утреннее пробуждение ещё ни разу не было для меня таким мучительным. С мутной головой, с тяжёлым сердцем шла я к сосновой рощице, не замечая ни утреннего моря, ни возбуждённых чаек. Сирил встретил меня у калитки сада. Он кинулся ко мне, обнял, страстно прижал к себе, бормоча бессвязные слова: - Родная моя, я так волновался... Так долго... Я не знал, что с тобой, может, эта женщина мучает тебя... Я не думал, что сам могу так мучиться... Каждый день после полудня я плавал вдоль бухты, взад и вперёд... Я не думал, что так тебя люблю... - Я тоже, - сказала я. Я и вправду была удивлена и растрогана. Мне было досадно, что меня мутит и я не могу выразить ему своих чувств. - Какая ты бледная, - сказал он. - Но теперь я сам о тебе позабочусь, я не позволю больше истязать тебя. Я узнала разыгравшуюся фантазию Эльзы. Я спросила Сирила, как приняла Эльзу его мать. - Я представил её как свою приятельницу, сироту, — ответил Сирил. - Она вообще славная, Эльза. Она всё рассказала мне об этой женщине. Удивительно: такое тонкое, породистое лицо — и повадки настоящей интриганки. - Эльза сильно преувеличивает, - вяло возразила я. - Я как раз хотела ей сказать... - Мне тоже надо тебе кое-что сказать, - оборвал Сирил. - Сесиль, я хочу на тебе жениться. На секунду я перепугалась. Надо что-то сделать, что-то сказать. Ах, если бы не эта гнусная тошнота... - Я люблю тебя, - говорил Сирил, дыша мне в волосы. - Я брошу юриспруденцию, мне предлагают выгодное место у дяди... мне двадцать шесть лет, я уже не мальчишка. Я говорю совершенно серьёзно. А ты что скажешь? Я тщетно подыскивала какую-нибудь красивую уклончивую фразу. Я не хотела за него замуж. Я любила его, но не хотела за него замуж. Я вообще не хотела ни за кого замуж, я устала. - Это невозможно, - пробормотала я. - Мой отец... - Твоего отца я беру на себя, - сказал Сирил. - Анна не согласится, - сказала я. - Она считает, что я ещё ребёнок. А что скажет она, то скажет и отец. Я так устала, Сирил. От всех этих волнений я еле держусь на ногах. Сядем. А вот и Эльза. 224 Эльза спускалась по лестнице в халате, свежая и сияющая. Я чувствовала себя поблёкшей и тощей. У них обоих был здоровый, цветущий, возбуждённый вид, и это ещё больше меня угнетало. Эльза усадила меня, обхаживая так бережно, словно я только-только вышла из тюрьмы. — Как поживает Реймон? — спросила она. — Он знает, что я здесь? Она улыбалась счастливой улыбкой женщины, которая простила и надеется. Я не могла сказать ей, что отец её забыл, а Сирилу - что я не хочу за него замуж. Я закрыла глаза, Сирил пошёл за чашкой кофе. Эльза говорила, говорила без умолку, она явно смотрела на меня как на необычайно проницательное существо, она полностью на меня полагалась. Кофе был крепкий, ароматный, солнце немного подбодрило меня. <...> Так я заварила эту комедию. Против воли, из беспечности и любопытства. Иной раз мне кажется, было бы лучше, если бы я сделала это с умыслом, из ненависти, в исступлении. Тогда по крайней мере я могла бы винить себя, себя самоё, а не лень, солнце и поцелуи Сирила. Час спустя я рассталась с заговорщиками в довольно скверном настроении. Конечно, у меня не было недостатка в успокоительных доводах: мой план может оказаться неудачным, а страсть отца к Анне так сильна, что он даже окажется способным хранить ей верность. К тому же ни Сирил, ни Эльза не сумеют обойтись без моей помощи. А у меня всегда найдётся повод прекратить игру, если вдруг отец попадётся на удочку. Но сделать попытку проверить, справедливы или нет мои психологические расчёты, всё-таки забавно. Вдобавок Сирил меня любит, он хочет на мне жениться — эта мысль поддерживала меня в радостном возбуждении. Если он согласится подождать год или два, пока я стану взрослой, я приму его предложение. Я уже представляла себе, как я живу с Сирилом, сплю рядом с ним, никогда с ним не разлучаюсь. По воскресеньям мы обедаем вместе с отцом и Анной — дружной четой, а может, и с матерью Сирила, что придаёт нашим трапезам семейную атмосферу. <...> Глава четвёртая <...> Итак, отец и Анна, терзаясь угрызениями совести, проявляли ко мне внимание и доброту, которые сперва невыносимо тяготили меня, но вскоре начали нравиться. По правде говоря, хоть это и было делом моих рук, мне вовсе не доставляло удовольствия на каждом шагу встречать Сирила в обнимку с Эльзой, всем своим видом показывающих, что они вполне довольны друг другом. Плавать на лодке я больше не могла, но зато я могла видеть, что там сидит Эльза и ветер треплет её волосы, как 225 прежде мои. Мне не стоило никакого труда принимать замкнутый вид и держаться с напускным безразличием, когда мы сталкивались с ними. А сталкивались мы с ними повсюду: в сосновой роще, в посёлке, на дороге. Анна смотрела на меня, заводила разговор о чём-нибудь постороннем и, чтобы ободрить меня, клала руку мне на плечо. Кажется, я назвала её доброй? Быть может, её доброта была утончённой формой ума, а то и просто равнодушия — не знаю, но она всегда находила единственно верное слово, движение, и, если бы я взаправду страдала, лучшей поддержки я не могла бы и желать. Итак, я без особой тревоги предоставляла событиям идти своим чередом, потому что, как я уже сказала, отец не проявлял никаких признаков ревности. Это убеждало меня в том, что он привязан к Анне, но отчасти задевало, доказывая тщету моих настроений. Однажды мы с ним шли вдвоём на почту и встретили Эльзу; она сделала вид, будто не заметила нас. Отец оглянулся на неё, как на незнакомку, и присвистнул. - Погляди - правда, Эльза неслыханно похорошела! - Счастлива в любви, - сказала я. Он бросил на меня удивлённый взгляд. - Ты, по-моему, относишься к этому легче, чем... - Что поделаешь, - сказала я. - Они ровесники, как видно, это перст судьбы. - Если бы не Анна, перст судьбы был бы тут ни при чём... - Он был в бешенстве. - Уж не думаешь ли ты, что какой-то мальчишка может отбить у меня женщину против моей воли... - И всё-таки возраст играет роль, - серьёзно сказала я. Он пожал плечами. Глава шестая 226 На другое утро я пригласила отца прогуляться со мной по дороге. Мы весело болтали о разных пустяках. Вернуться я предложила через сосновую рощу. Было ровно половина одиннадцатого - я поспела минута в минуту. Отец шёл впереди меня, тропинка была узкая и заросла колючим кустарником, он то и дело раздвигал его, чтобы я не оцарапала себе ноги. Вдруг он остановился, и я поняла, что он их увидел. Я подошла к нему. Сирил и Эльза спали, лежа на опавшей хвое и являя взгляду все приметы сельской идиллии; они действовали в точности по моей указке, но, когда я увидела их в этой позе, у меня сжалось сердце. Что из того, что Эльза любит отца, а Сирил любит меня, - они оба так хороши собой, оба молоды, и они так близко друг от друга... Я взглянула на отца - он не двигался, впился в них взглядом, неестественно побледнев. Я взяла его под руку. - Не надо их будить, уйдём. Он в последний раз посмотрел на Эльзу. На Эльзу, раскинувшуюся на спине, во всей своей молодости и красоте, золотистую, рыжую, с лёгкой улыбкой на губах — улыбкой юной нимфы, которую наконец-то настигли... Он круто повернулся и быстро зашагал прочь. <...> — Разве она не свободна? - спросила я. — При чём здесь свобода? Тебе что, приятно видеть, как Сирил спит с ней в обнимку? — Я его больше не люблю, — сказала я. — Я тоже не люблю Эльзу, — крикнул он в ярости. — И всё равно мне это неприятно. Не забывай, что я — гм... я жил с нею! А это куда хуже... Мне ли было не знать, что это куда хуже! Наверное, его, как и меня, подмывало броситься к ним, разлучить их, вновь вернуть себе свою собственность — то, что было твоей собственностью. — Услышала бы тебя Анна!.. — Что? Анна?.. Конечно, она не поняла бы или была бы шокирована, это вполне естественно. Но ты! Ведь ты моя родная дочь. Неужели ты перестала меня понимать, неужели тебя это тоже шокирует? До чего же мне было легко направлять его мысли. Меня даже немного напугало то, что я так хорошо его знаю. — Я не шокирована, — сказала я. — Но в конце концов, надо смотреть правде в глаза: у Эльзы память короткая, Сирил ей нравится, она для тебя потеряна. Особенно если вспомнить, как ты с ней обошёлся. Такие вещи не прощают... — Захоти я только... — начал отец, но с испугом осёкся. — Ничего бы у тебя не вышло, — сказала я убеждённо, точно обсуждать его надежды вернуть Эльзу было самым будничным делом. <...> Глава девятая <...> Никого в жизни я не любила так сильно, как отца, и из всех чувств, какие обуревали меня в ту пору, чувства к нему были самыми стойкими, глубокими, и ими я особенно дорожила. Но я слишком хорошо его знаю, чтобы с лёгкостью болтать о нём, да и слишком мы похожи друг на друга. Однако именно его характер я в первую очередь должна объяснить, чтобы как-то оправдать его поведение. Его нельзя было назвать ни тщеславным, ни эгоистичным. Но он был легкомыслен — неисправимо легкомыслен. Я не могу даже сказать, что он был не способен на глубокие чувства, что он был человек безответственный. Его любовь ко мне не была пустой забавой или просто отцовской привычкой. Ни из-за кого он так не страдал, как из-за меня. Да и я сама — я потому и впала в отчаяние в тот памятный день, что он как бы отмахнулся от меня, отвратил от меня свой взгляд... Ни разу он не пожертвовал мною 227 228 во имя своих страстей. Ради того чтобы проводить меня вечером домой, он не однажды упускал то, что Уэбб называл «роскошной возможностью». Но в остальном — не стану отрицать — он был во власти своих прихотей, непостоянства, легкомыслия. Он не мудрствовал. Он всё на свете объяснял причинами физиологическими, которые считал самыми важными. «Ты сама себе противна? Спи побольше, поменьше пей». Точно так же он рассуждал, если его страстно влекло к какой-нибудь женщине, — он не пытался ни обуздать своё желание, ни возвысить его до более сложного чувства. Он был материалист, но при этом деликатный, чуткий и, по сути дела, очень добрый человек. Желание, которое влекло его к Эльзе, тяготило его, но отнюдь не в том смысле, как можно предположить. Он не говорил себе: «Я собираюсь обмануть Анну. А значит, я её меньше люблю». Наоборот: «Экая досада, что меня так тянет к Эльзе. Надо побыстрее добиться своего, иначе мне не миновать осложнений с Анной». При этом он любил Анну, восхищался ею, она внесла перемену в его жизнь, вытеснив череду доступных неумных женщин, с какими он имел дело в последние годы. Она тешила одновременно его тщеславие, чувственность и чувствительность, потому что понимала его, помогала ему своим умом и опытом; но зато я далеко не так уверена, сознавал ли он, насколько серьёзно её чувство к нему! Он считал её идеальной любовницей, идеальной матерью для меня. Но приходило ли ему в голову смотреть на неё как на «идеальную жену» со всеми вытекающими отсюда обязательствами? Сомневаюсь. Убеждена, что в глазах Сирила и Анны он, как и я, был неполноценным в эмоциональном отношении. Однако это вовсе не мешало ему кипеть страстями, потому что он считал это естественным и вкладывал в это всё своё жизнелюбие. Когда я замышляла изгнать Анну из нашей жизни, я не беспокоилась о нём. Я знала, что он утешится, как утешался всегда: ему куда легче перенести разрыв, чем упорядоченную жизнь. По сути дела, его, как и меня, подкосить и сокрушить могли только привычка и однообразие. Мы с ним были одного племени, и я то убеждала себя, что это прекрасное, чистокровное племя кочевников, то говорила себе, что это жалкое, выродившееся племя прожигателей жизни. В данный момент отец страдал — во всяком случае, изнывал от досады. Эльза стала для него символом прошлой жизни, молодости вообще, и прежде всего его собственной молодости. Я чувствовала, что он умирает от желания сказать Анне: «Дорогая моя, отпустите меня на один денёк. С помощью этой девки я должен убедиться, что ещё не вышел в тираж. Стоит мне вновь почувствовать усталость её тела, и я успокоюсь». Но он не мог этого сказать. И не потому, что Анна была ревнивицей, твердыней добродетели и к ней нельзя было подступиться с подобными разговорами; просто, согласившись жить с отцом, она, несомненно, поставила условия: с бездумным развратом покончено, он не школьник, а мужчина, которому она вручает свою судьбу, и, следовательно, он должен вести себя соответственно, а не быть жалким рабом собственных прихотей. Кто мог бы упрекнуть за это Анну? Это был вполне естественный, здоровый расчёт, но это не могло помешать отцу желать Эльзу. Желать её чем дальше, тем больше, желать её вдвойне, как всякий запретный плод. <...> Глава десятая Удивительное дело — судьба любит являться нам в самом недостойном или заурядном обличье. В то лето она избрала обличье Эльзы. Что ж, красивое или, вернее, привлекательное обличье. К тому же Эльза великолепно смеялась, заразительно, самозабвенно, как это свойственно одним только недалёким людям. Я быстро уловила, как действует этот смех на отца, и подстрекала Эльзу выжимать из него всё возможное, когда нам предстояло «застигнуть» её с Сирилом. «Как только услышите, что мы с отцом близко, — наставляла я её, — ничего не говорите, просто смейтесь». И едва раздавался этот упоённый смех, лицо отца мгновенно искажалось от ярости. Роль режиссёра по-прежнему увлекала меня. Все мои удары попадали точно в цель: при виде Эльзы и Сирила, которые выставляли напоказ свои несуществующие, но вполне правдоподобные отношения, мы оба с отцом бледнели, вся кровь отливала от моего лица, так же как от его, это была загнанная вглубь жажда обладания, которая хуже любой муки. Сирил, Сирил, склонившийся над Эльзой... Это зрелище разрывало мне сердце, а между тем я сама подготавливала его вместе с Сирилом и Эльзой, не подозревая, какой силой оно обладает. На словах всё легко и просто; но стоило мне увидеть профиль Сирила, его смуглую, гибкую шею, склонённую над приподнятым к нему лицом Эльзы, и я готова была отдать всё на свете, чтобы этого не было. Я забывала, что сама это подстроила. Но если отбросить эти эпизоды, повседневная жизнь была заполнена доверием, нежностью и — мне больно произнести это слово — счастьем Анны. Да, никогда я не видела её более счастливой — она вверяла себя нам, эгоистам, не подозревая ни о наших бурных желаниях, ни о моих гнусных мелких интригах. На это я и рассчитывала: из сдержанности, гордости она инстинктивно избегала каких бы то ни было ухищрений, чтобы крепче привязать отца, какого бы то ни было кокетства, кроме одного — была красивой, умной и нежной. Мало-помалу я начинала её жалеть. Жалость — приятное чувство, устоять перед ним так же трудно, как перед музыкой военного оркестра. Можно ли ставить мне его в вину? Однажды утром необычайно взволнованная горничная принесла мне записку от Эльзы: «Всё улаживается, приходите!» Мне почудилось, будто стряслась катастрофа - я ненавижу развязки. 229 230 И всё-таки я пришла к Эльзе на пляж, лицо её сияло торжеством. — Час назад я наконец-то встретилась с вашим отцом. — Что он вам сказал? — Сказал, что ужасно жалеет о том, что произошло, что вёл себя по-хамски. Это ведь правда? Мне пришлось согласиться. — Потом наговорил мне комплиментов, как умеет он один... Знаете, этаким небрежным тоном, очень тихо, словно ему тяжело говорить... таким тоном... Я пресекла её идиллические воспоминания. — К чему он клонил? — Ни к чему!.. То есть нет, он пригласил меня выпить с ним в посёлке чашку чая, чтобы доказать, что я не таю на него обиды, что я женщина современная, с широкими взглядами... Представления моего отца о широте взглядов молодых рыжеволосых женщин развеселили меня. — Что тут смешного? Идти мне туда или нет? Я едва не ответила ей: «А мне какое дело?» Потом сообразила, что она видит во мне виновницу успеха своих маневров. Справедливо или нет, но я разозлилась. — Не знаю, Эльза. Всё зависит от вас; не спрашивайте меня каждую минуту, что вам делать — можно подумать, будто это я заставляю вас... — А кто же ещё, - сказала она. - Это всё благодаря вам... Восхищение, звучавшее в её голосе, вдруг перепугало меня. — Идите, если вам хочется, но, ради бога, не рассказывайте мне больше ни о чём! — Но ведь... ведь его надо освободить от этой женщины... Сесиль! Я обратилась в бегство. Пусть отец делает что хочет, пусть Анна выпутывается как знает! <...> В четыре часа я спустилась на пляж. На террасе я столкнулась с отцом - он собирался в посёлок; я ничего ему не сказала. Даже не посоветовала вести себя осторожней. Вода была ласковая и тёплая. Анна не показывалась - должно быть, рисовала у себя в комнате свои модели, а отец тем временем любезничал с Эльзой. Через два часа солнце уже перестало греть, я поднялась на террасу, села в кресло и развернула газету. В эту минуту я и увидела Анну; она появилась из леса. Она бежала, кстати сказать, очень плохо, неуклюже, прижав локти к телу. У меня вдруг мелькнула непристойная мысль - что бежит старая женщина, что она вот-вот упадёт. Я оцепенела: она скрылась за домом в той стороне, где был гараж. Тогда я вдруг поняла и тоже бегом устремилась за нею. Она уже сидела в своей машине и включала зажигание. Я ринулась к ней и повисла на дверце. — Анна, - сказала я. - Анна, не уезжайте, это недоразумение, это моя вина, я объясню вам... Она меня не слушала, не смотрела на меня, она наклонилась, чтобы освободить тормоз. — Анна, вы нам так нужны! Тогда она выпрямилась - лицо её было искажено. Она плакала. И тут я вдруг поняла, что подняла руку не на некую абстракцию, а на существо, которое способно чувствовать и страдать. Когда-то она была девочкой, наверное, немного скрытной, потом подростком, потом женщиной. Ей исполнилось сорок лет, она была одинока, она полюбила и надеялась счастливо прожить с любимым человеком десять, а может, и двадцать лет. А я... её лицо... это было делом моих рук. Я была потрясена, я как в ознобе колотилась о дверцу машины. — Вам не нужен никто, — прошептала она, — ни вам, ни ему. Мотор завёлся. Я была в отчаянии, я не могла её так отпустить. — Простите меня^ умоляю вас... — Простить? Вас? За что? Слёзы градом катились по её лицу. Она, как видно, этого не замечала, черты её застыли. — Бедная моя девочка!.. Она на секунду коснулась рукой моей щеки и уехала. Машина скрылась за углом дома. Я была в смятении, в отчаянии... Всё произошло так быстро! И какое у неё было лицо, какое лицо... За моей спиной раздались шаги — это был отец. Он успел стереть следы Эльзиной помады и стряхнуть с костюма хвойные иглы. Я обернулась, я налетела на него: — Подлец, подлец! И разрыдалась. — Что случилось? Неужели Анна? Сесиль, скажи мне, Сесиль... Глава одиннадцатая Мы встретились только за ужином, оба тяготясь так внезапно обретённой возможностью снова побыть с глазу на глаз. У меня кусок не шёл в горло, у него тоже. Мы оба чувствовали, что нам необходимо вернуть Анну. Лично я просто не могла бы долго вынести ни воспоминания о её потерянном лице, какое я увидела перед отъездом, ни мысли о её горе и моей вине. Я позабыла все свои терпеливые ухищрения и хитроумные планы. Я была совершенно растеряна, выбита из колеи и такое же чувство читала на лице отца. — Как ты думаешь, она надолго бросила нас? — спросил он наконец. — Она наверняка уехала в Париж, — сказала я. — В Париж... — задумчиво прошептал отец. — Может, мы её никогда больше не увидим... Он в смятении поглядел на меня и через стол протянул мне руку. 231 232 — Представляю, как ты сердишься. Сам не знаю, что на меня нашло. Мы с Эльзой возвращались лесом, и она... В общем, я её поцеловал, а в эту минуту, наверное, подошла Анна... Я его не слушала. Отец и Эльза, обнявшиеся в тени сосен, казались мне какими-то водевильными, бесплотными персонажами — я их не видела. Единственно реальным за весь этот день, до боли реальным было лицо Анны — её лицо в последний миг, искажённое мукой лицо человека, которого предали. Я взяла сигарету из отцовской пачки и закурила. Вот ещё одно, чего не терпела Анна, — когда курят за едой. Я улыбнулась отцу. — Я всё понимаю, ты не виноват... Как говорится, минута слабости. Но надо, чтобы Анна нас простила, вернее, простила тебя. <...> Раздался телефонный звонок. Было десять часов вечера. Мы посмотрели друг на друга с удивлением, потом с надеждой: это же Анна, она звонит, что она простила, она возвращается. Отец ринулся к телефону, весело крикнул: «Алло!» А потом упавшим голосом повторял только: «Да, да. Где? Да, да». Я тоже встала, во мне зашевелился страх. Я смотрела на отца, на то, как он машинально проводит рукой по лицу. Наконец он осторожно положил трубку и повернулся ко мне. — Случилось несчастье, — сказал он. — Её машина разбилась на дороге в Эстерель. Они не сразу узнали её адрес! Позвонили в Париж, а там им дали здешний телефон... Он говорил машинально, на одной ноте, я не осмеливалась его перебить. — Катастрофа произошла в самом опасном месте. Там как будто это уже не первый случай... Машина упала с пятидесятиметровой высоты. Было бы чудом, если бы она осталась жива... Остаток этой ночи вспоминается мне как в каком-то кошмаре. Дорога, освещённая фарами, застывшее лицо отца, двери больницы... Отец не разрешил мне посмотреть на неё. Я сидела на скамье в приёмном покое и глядела на литографию с видом Венеции. Я ни о чём не думала. Сестра рассказала мне, что с начала лета это уже шестая катастрофа в этом самом месте. Отец не возвращался. И я подумала, что снова — даже в том, как она умерла, — Анна оказалась не такой, как мы. Вздумай мы с отцом покончить с собой — если предположить, что у нас хватило бы на это мужества, — мы пустили бы себе пулю в лоб и при этом оставили бы записку с объяснением, чтобы навсегда лишить виновных сна и покоя. Но Анна сделала нам царский подарок — предоставила великолепную возможность верить в несчастный случай: опасное место, а у неё неустойчивая машина... И мы по слабости характера вскоре примем этот подарок. Да и вообще, если я говорю сегодня о самоубийстве, это довольно-таки романтично с моей стороны. Разве можно покончить с собой из-за таких людей, как мы с отцом, из-за людей, которым никто не нужен — ни живой, ни мёртвый. Впрочем, мы с отцом никогда и не называли это иначе как несчастным случаем. На другой день часов около трёх мы вернулись домой. Эльза с Сирилом ждали нас, сидя на ступеньках лестницы. Они поднялись нам навстречу — две нелепые, позабытые фигуры: ни тот, ни другая не знали Анну и не любили её. Вот они стоят с их ничтожными любовными переживаниями, в двойном соблазне своей красоты, в смущении. Сирил шагнул ко мне, положил руку мне на плечо. Я посмотрела на него - я никогда его не любила. Он казался мне славным, привлекательным, я любила наслаждение, которое он мне дарил, но он мне не нужен. Я скоро уеду прочь от этого дома, от этого юноши, от этого лета. Рядом стоял отец, он взял меня под руку, и мы вошли в дом. Дома был жакет Анны, её цветы, её комната, запах её духов. Отец закрыл ставни, вынул из холодильника бутылку и два стакана. Это было единственное доступное нам утешение. <...> Я взяла стакан обеими руками и залпом его осушила. Комната была погружена в полумрак, у окна маячила тень отца. О берег плескалось море. Глава двенадцатая А потом был солнечный день в Париже, похороны, толпа любопытных, траур. <...> На обратном пути в машине отец взял мою руку и сжал в своей. Я подумала: «У тебя не осталось никого, кроме меня, у меня — никого, кроме тебя, мы одиноки и несчастны» — и в первый раз заплакала. Это были почти отрадные слёзы, в них не было ничего общего с той опустошённостью, страшной опустошённостью, какую я испытала в больнице перед литографией с видом Венеции. Отец с искажённым лицом молча протянул мне платок. Целый месяц мы жили как вдовец и сирота, обедали и ужинали вдвоём, никуда не выезжали. Изредка говорили об Анне: «А помнишь, как в тот день...» Говорили с осторожностью, отводя глаза, боялись причинить себе боль, боялись — вдруг кто-нибудь из нас сорвётся и произнесёт непоправимые слова. За эту осмотрительность и деликатность мы были вознаграждены. Вскоре мы смогли говорить об Анне обыкновенным тоном, как о дорогом существе, с которым мы были счастливы, но которое отозвал Господь Бог. Словом «Бог» я заменяю слово «случай», но в Бога мы не верили. Спасибо и на том, что в этих обстоятельствах мы могли верить в случай. Потом в один прекрасный день у одной из подруг я познакомилась с каким-то её родственником — он мне понравился, я ему тоже. Целую неделю мы повсюду появлялись вместе с постоянством и неосторожностью, присущими началу любви, и отец, плохо переносивший одиночество, тоже стал бывать повсюду с одной молодой и весьма тщеславной дамой. И началась прежняя жизнь, как это и должно было случиться. Встречаясь, мы с отцом 233 смеёмся, рассказываем друг другу о своих победах. Он, конечно, подозревает, что мои отношения с Филиппом отнюдь не платонические, а я прекрасно знаю, что его новая подружка обходится ему очень дорого. Но мы счастливы. Зима подходит к концу, мы снимем не прежнюю виллу, а другую, поближе к Жуан-ле-Пен. Но иногда на рассвете, когда я ещё лежу в постели, а на улицах Парижа слышен только шум машин, моя память вдруг подводит меня: передо мной встаёт лето и все связанные с ним воспоминания. Анна, Анна! Тихо-тихо и долго-долго я повторяю в темноте это имя. И тогда что-то захлёстывает меня, и, закрыв глаза, я окликаю это что-то по имени: «Здравствуй, грусть!» 1954 Поль Верлен (1844-1896. XIX в.) СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ БЕСЕДА Холодный парк, унынье, запустенье. Два существа бредут неясной тенью. Глаза тусклы, походка их мертва, И чуть слышны невнятные слова. Холодный парк, унынье, запустенье. Два призрака бормочут о цветенье. Ты помнишь радость тех далёких дней?» Зачем вы, право, вспомнили о ней?» — «Мысль обо мне в тебе рождает трепет, Былой восторг?» — «О нет»,— неясный лепет. «Дни счастья! Разве можно их забыть? Ты помнишь губ слиянье?» — «Может быть». Рвалась надежда к небесам просторным». Она исчезла в этом небе чёрном». Меж диких трав они тащились прочь, И их слова слыхала только ночь. 234 А.А. Фет (1820-1892. XIX в.) * * * Я пришёл к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало; Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой; Рассказать, что с той же страстью, Как вчера, пришёл я снова, Что душа вот так же счастью И тебе служить готова; Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь — но только песня зреет. 1843 Вопросы для зрителей 1. Когда вышла повесть «Здравствуй, грусть», она вызвала мно-| го споров. Как ты думаешь, что так задело за живое читателей? 2. Как бы ты сформулировал основную тему повести? , 3. Какими людьми тебе представляются главные герои повести?'11 4. В чём суть конфликта между Анной и Сесиль? 5. Чето добивается Сесиль, пытаясь разлучить Анну с отцом? 6. В чём разница во взтлядах Анны и Сесиль на любовь? Почему Анна хочет выйти замуж за отца Сесиль? 7. Почему погибает Анна? 8. Что такое «грусть» в повести Ф. Саган? Почему она приходит к Сесиль? 9. Как ты считаешь, можно ли активно вмешиваться в жизнь другого, пусть даже очень близкого, родного человека? 10. Что почувствовали Сесиль и её отец после смерти Анны? 11. О каких чувствах эта повесть? 12. Есть ли какая-то связь между повестью Ф. Саган и стихотворением П. Верлена «Сентиментальная беседа»? 13. Сравни поэтический взгляд на мир двух современников -П. Верлена и А. Фета. Какими художественными средствами достигается такая разная поэтическая интонация? 14. Как ты думаешь, почему этот блок произведений (картину 1) завершает стихотворение А. Фета «Я пришёл к тебе с приветом^»? Почему именно так авторы учебника решили закончить картину «Переживание»? [ ] 235 ш Картина 2 Разочарование На сцене, сменяя друг друга, появляются люди-маски с плачущими, смеющимися, страдающими, торжествующими лицами. Потом темнота, и вновь сцена освещается. На ней человек-маска с безучастным лицом, он смотрит в зал. На авансцену выходят Б е л ы й К л о у н , К л о у н е с с а и Р ы ж и й К л о у н. К л о у н е с с а (плачет). Как я устала жить! Всё надоело!!! Где мои былые мечты и надежды? Зачем только я повзрослела? Меня никто не понимает и не старается понять. Фальшивые друзья, мнимые поклонники^ Все используют мою искренность, открытость, а я в конце концов ощущаю лишь пустоту^ Б е л ы й К л о у н (тоже начинает плакать). Как я тебя понимаю! В тот день, когда я ощутил себя взрослым, я понял, что жизнь бессмысленна. Я не могу ничего изменить и жить так тоже не могу. Молодость проходит быстро, а мы не умеем ценить её; старость мучительна и скучна. (Плачет сильнее.) Всё бессмысленно, одни разочарования... Б е л ы й К л о у н и К л о у н е с с а обнимаются и плачут друг у друга на груди. Из их глаз фонтаном бьют слёзы. Р ы ж и й К л о у н. Любое разочарование делает вас мудрее. Не нужно упиваться своим разочарованием, нужно найти в себе силы его преодолеть и радоваться жизни! Вопросы перед занавесом 1. Объясни, как ты понимаешь смысл слова «разочарование». 2. Может ли человек устать жить? От кого или от чего это зависит? 3. Существует ли альтернатива разочарованию? 236 М.Ю. Лермонтов (1814-1841. XIX в.) ПРОРОК С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока. Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья. Посыпал пеплом я главу, Из городов бежал я нищий, И вот в пустыне я живу, Как птицы, даром Божьей пищи; Завет Предвечного храня, Мне тварь покорна там земная; И звёзды слушают меня, Лучами радостно играя. Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами: Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами! Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!» 1841 А.П. Чехов (1860-1904. XIX-начало XX в.) ПАЛАТА № 61 Вопросы для зрителей 1. Как ты думаешь, о чём этот рассказ А.П. Чехова? Объясни смысл названия рассказа. 2. В чём причина безумия Громова? 3. Почему Рагина тоже сочли безумным? 4. Кто в этом рассказе «человек разочарованный»? 5. Почему Андрея Ефимовича так заинтересовали речи Громова? 6. Отчего умер доктор Рагин? 7. В чём символический смысл образа Никиты? 8. Какова роль пейзажа, которым открывается рассказ? 9. С какой целью автор даёт подробные портретные характеристики? 10. Как ты думаешь, может ли существовать общество, способное защитить своих граждан от любой дискриминации и судебных ошибок? 11. Как можно истолковать образ пустыни в стихотворении «Пророк»? 12. Есть ли что-то общее в стихотворении М.Ю. Лермонтова «Пророк» и в рассказе А.П. Чехова? 1 Ввиду ограниченного объёма учебника текст не включён в него. С этим рассказом А.П. Чехова восьмиклассники при желании могут ознакомиться по любому изданию произведений писателя. 237 С.Д. Довлатов (1941-1990. XX в.) НАШИ (фрагменты) 238 Глава восьмая Отец мой всегда любил покрасоваться. Вот и стал актёром. Жизнь казалась ему грандиозным театрализованным представлением. Сталин напоминал шекспировских злодеев. Народ безмолвствовал, как в «Годунове». Это была не комедия и не трагедия, а драма. Добро в конечном счёте торжествовало над злом. Низменные порывы уравновешивались высокими страстями. Шли в одной упряжке радость и печаль. Центральный герой оказывался на высоте. Центральным героем был он сам. Я думаю, у моего отца были способности. Он пел куплеты, не имея музыкального слуха. Танцевал, будучи нескладным еврейским подростком. Мог изобразить храбреца. Это и есть лицедейство... Владивосток был театральным городом, похожим на Одессу. В портовых ресторанах хулиганили иностранные моряки. В городских садах звучала африканская музыка. По главной улице — Светланке — фланировали щёголи в ядовито-зелёных брюках. В кофейнях обсуждалось последнее самоубийство из-за неразделённой любви... Дед Исаак был театральной личностью. Бывший гвардеец, атлет и кутила, он немного презирал сыновей. Один писал стихи. Второй играл на сцене. Наиболее дельным и практичным оказался младший, Леопольд. Восемнадцати лет он навсегда бежал из дома. Отец мой тоже писал стихи. И речь в них шла о тяге к смерти. В чём проявлялся, я думаю, избыток жизненных сил. Стихи увлекали его как элемент театрального представления. И ещё он полюбил теннис. У теннисистов была эффектная спецодежда. Судейство велось на английском языке... Как многие захолустные юноши, отец и его братья потянулись в столичные города. Михаил уехал в Ленинград совершенствовать поэтическое дарование. Донат последовал за ним. Размашистый Леопольд оказался в Шанхае. Мой отец поступил в театральный институт. Как представитель новой интеллигенции довольно быстро его закончил. Стал режиссёром. Всё шло хорошо. Его приняли в академический театр. Он работал с Вивьеном, Толубеевым, Черкасовым, Адашевским. Я видел положительные рецензии на его спектакли. Видел я и отрицательные рецензии на спектакли Мейерхольда. Они были написаны примерно в те же годы. Затем наступили тревожные времена. Друзья моих родителей стали неожиданно исчезать. Мать проклинала Сталина. Отец рассуждал по-другому. Ведь исчезали самые заурядные люди. И в каждом помимо достоинств были существенные недостатки. В каждом, если хорошо подумать, было нечто отрицательное. Нечто такое, что давало возможность примириться с утратой. Когда забрали жившего ниже этажом хормейстера Лялина, отец припомнил, что Лялин был антисемитом. Когда арестовали филолога Рогинского, то выяснилось, что Рогинский — пил. Конферансье Зацепин нетактично обращался с женщинами. Гримёр Сидельников вообще предпочитал мужчин. А кинодраматург Шапиро, будучи евреем, держался с невероятным апломбом. То есть совершалась драма, порок в которой был наказан. Затем арестовали деда - просто так. Для отца это было полной неожиданностью. Поскольку дед был явно хорошим человеком. Разумеется, у деда были слабости, но мало. Притом сугубо личного характера. Он много ел... Драма перерастала в трагедию. Мой отец растерялся. Он понял, что смерть бродит где-то неподалёку. Что центральный герой находится в опасности. Как в трагедиях Шекспира. Потом моего отца выгнали из театра. Да и как было не выгнать, следуя его же теории. Еврей, отец расстрелян, младший брат за границей и так далее. Отец стал писать для эстрады. Он сочинял фельетоны, куплеты, миниатюры, интермедии. Он стал профессиональным репризером и целыми днями выдумывал шутки. А это занятие, как известно, начисто лишает человека оптимизма. Одну его стихотворную репризу я запомнил навсегда: Видеть зава довелось, Наш завмаг силён, как лось, Только вот уж десять лет Лососины в маге нет^ Я спросил отца, что всё это значит? Как связаны понятия в этом безумном четверостишии? Отец рассердился и закричал трагическим высоким голосом: — Ты не улавливаешь сути! Ты просто лишён чувства юмора!.. Он задумался. Уединился минут на сорок. И затем торжествующе огласил новый вариант: Наш завмагом молодец, Как солёный огурец, Только вот уж десять лет Огурцов в сельмаге нет^ 239 240 - Ну как? - спросил он. - Огурцы продаются на каждом шагу, - сказала мать. - Ну и что? - А то, что это - не жизненно. - Что не жизненно? Что именно - не жизненно? - Да это - «огурцов в сельмаге нет_». Ты бы лучше написал про говяжьи сардельки. Отец схватил себя за волосы и крикнул: - При чём тут сардельки?! Я вам не домохозяйка! Ваша пошлая жизнь меня совершенно не интересует!.. «Не жизненно!» -повторял отец, запираясь в своём кабинете... Я знал, что он тайно пишет лирические стихи. Через двадцать лет я их прочёл. К сожалению, они мне не понравились. Его эстрадные репризы были лучше. Например, выходит конферансье и объявляет: - Сейчас Рубина Калантарян исполнит мексиканскую песенку «Алый цветок». Вот её содержание. Хуанито подарил мне алый цветок. Я бедняк, сказал Хуанито, и не могу подарить тебе жемчужное ожерелье. Так возьми же хотя бы этот цветок!.. Хуанито, сказала я, ты подарил мне нечто большее, чем жемчужное ожерелье. Ты подарил мне свою любовь... Итак - Рубина Калантарян! Мексиканская песенка «Алый цветок»! Песня исполняется НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ!.. В зале смеялись, я это помню^ У отца была романтическая внешность. В его лице ощущалась какая-то необоснованная, излишняя представительность. Он выглядел моложавым, довольно элегантным. И всё-таки казался обитателем горьковской ночлежки. Он напоминал разом - Пушкина и американского безработного. Конечно, отец выпивал. Пожалуй, не больше, чем другие. Но как-то заметнее. Короче, его считали пьяницей, и зря. Его артистизм и в трезвом состоянии немного эпатировал публику^ Отец был поставщиком каламбуров и шуток. Мать обладала чувством юмора. (Дистанция - как между булочником и голодающим.) Такие разные люди сосуществовать не могут, это ясно. Как все легкомысленные мужчины, отец был добродушным человеком. Мать - невоздержанным и резким. Её исключительная порядочность не допускала компромиссов. Любой её жест принимал характер самопожертвования. В безжалостном свете её моральной чистоты недостатки отца катастрофически проявлялись. Они развелись, когда мне было восемь лет... Итак, культ личности, война, эвакуация. Затем - развод, халтура, женщины... Ресторан Дворца искусств... Его постоянно окружали какие-то непрезентабельные личности. Хотя сам он был вполне порядочным человеком. А в денежных отношениях - так просто щепетильным. Мне импонировала его снисходительность к людям. Человека, который уволил его из театра, мать ненавидела всю жизнь. Отец же дружески выпивал с ним через месяц... Шли годы. Сын подрос. Вождя разоблачили. Дед был реабилитирован, как говорится — «за отсутствием состава преступления». Отец воспрянул духом. Ему казалось, что наступает третий, заключительный акт жизненной драмы. И что добро наконец победит. Можно сказать, уже победило... Он второй раз женился. Его полюбила молодая симпатичная женщина-техник. Возможно, она приняла его за гениального чудака. Такое иногда случается... Короче, дела поправлялись. Представление набирало утраченный темп. Восстанавливались нарушенные законы классической драмы. И что же дальше? Ничего особенного. Государством руководили какие-то неясные, лишённые индивидуальности вожди. В искусстве царило мрачноватое, бесцветное единодушие. Людей как будто не расстреливали. И даже не сажали. Вернее, сажали, но редко. И притом за какие-то реальные действия. Или, как минимум, за неосторожные публичные высказывания. Короче, за дело. Не то что раньше... Тем не менее при Сталине было лучше. При Сталине издавали книжки, затем расстреливали авторов. Сейчас писателей не расстреливают. Книжек не издают. Еврейских театров не закрывают. Их просто нет... Наследники Сталина разочаровали моего отца. Им не хватало величия, блеска, театральности. Мой отец готов был примириться с тиранией,но с тиранией — восточной, красочной и диковатой. Он убеждён был, что Сталина похоронили зря. Его нельзя было хоронить как обыкновенного смертного. Не следовало писать о его болезни, о кровоизлиянии в мозг. Да ещё публиковать какой-то неуместный анализ мочи. Надо было заявить, что Сталин воспарил. Даже просто написать — исчез. И все бы поверили. И продолжала бы существовать великая легенда. Чем Сталин хуже этого малого из Назарета?! А так — стоят у мавзолея недовольные раскормленные дядьки. С виду - разодетые пенсионеры... Жизнь становилась всё более тусклой и однообразной. Даже злодейство носило какой-то будничный, унылый характер. Добро перерождалось в безучастность. Про хороших людей говорили -этот не стучит... Я не помню, чтобы мой отец всерьёз интересовался жизнью. Его интересовал театр. За нагромождением отцовских слов, поступков, мыслей едва угадывалась чистая, нелепая душа. Вспоминается его разговор с писателем Минчковским. Минч-ковский выпил и сказал: - Донат, представь себе, я был осведомителем. Отец возмутился: - Я больше не подам тебе руки! Минчковский объяснил: - Я хороших людей не закладывал. Только плохих. Мой отец на секунду задумался и произнёс: 241 242 — Кто же тебя, Аркадий, поставил судьёй? Что значит — плохие, хорошие? Почему это решал именно ты? Разве ты Христос?! (Последняя фраза, я уверен, когда-нибудь зачтётся моему отцу.) Минчковский снова пояснил: — Плохие — это те, которые друзей не угощают... Которые пьют в одиночку... — Тогда ещё ничего, - сказал мой отец. В те годы он был чуть ли не доцентом музыкального училища, где по его инициативе создали эстрадный класс. Там он и преподавал. Студентов называл учениками. В манере Пифагора... Ученики его любили за демократизм. Но обстановка в этом заведении была довольно гнусная. Один из педагогов написал донос. Там говорилось, что мой отец развращает студентов. Ходит с ними по ресторанам. Ухаживает за молоденькими девушками. И так далее. Донос был анонимный. Отца пригласили в дирекцию. Показали ему злополучную бумагу. Отец вынул лупу и говорит: — Позвольте взглянуть? Ему разрешили. Он склонился над бумагой. Через минуту раздалось тихое бормотание: — Так... Нажим в заглавных буквах... Шатен... Промежуток между «бэ» и твёрдым знаком... Узкие глаза... Незамкнутый овал... Курит одну сигарету за другой... «Эр», переходящее в «е»... Ботинки сорок третьего размера... Хорошо... Короткий росчерк над буквой «дэ»... Усы... Перекладина... Оборванная линия... Шурка Богуславский... Затем отец поднялся и торжественно воскликнул: — Это написал Шурик Богуславский! Анонимщика разоблачили. Предпринятое отцом графологическое исследование дало блестящие результаты. Богуславский сознался. Было организовано собрание. И мой отец сказал: — Шура! Александр Германович! Ну как же ты, член партии, мог это совершить?! Я потом говорил отцу: — То, что Богуславский — коммунист, вполне логично. Это-то как раз логично и естественно... Но он продолжал сокрушаться: — Коммунист... Член партии... Фигура, облечённая доверием... Было в моём отце какое-то глубокое и упорное непонимание реальной жизни. События между тем принимали довольно неясный оборот. Я печатался на Западе. Дочка моего отца полюбила юного сиониста Леню. Молодожёны собирались уезжать. Я колебался между тюрьмой и Парижем... Наконец, моего отца выгнали с работы. - Ну и хорошо, - сказал я, - поедем вместе. - Куда? - Куда угодно. В капиталистические джунгли. - И что там делать? - Ничего. Стареть... Мой отец почти рассердился. Ещё бы - покинуть сцену в третьем акте! За три минуты до аплодисментов!.. Что я мог сказать ему? Что мы - не сцена, а партер? Что наступил антракт? Что он может тянуться до Святого пришествия?.. (Да отец мой, видимо, и не знал, что такое - Святое пришествие^) Сначала уехали моя жена и дочка. Затем сестрица с Лёней. После них - я, мать и собака... Через год в Америку приехал мой отец. Поселился в Нью-Джерси. Играет в бинго. Все нормально. Аплодисментов ждать пока что неоткуда... И только одно меня беспокоит... Не беспокоит, а удивляет, что ли... В общем, моя жена при каждом удобном случае^ Если какое-то происшествие или литературное сборище... Короче, что бы я ни сделал, моя жена всегда повторяет: - Боже, до чего ты похож на своего отца!.. Глава двенадцатая Когда-то её не было совсем. Хотя представить себе этого я не могу. И вообще, можно ли представить себе то, чего не было? Затем её принесли домой. Розовый, неожиданно лёгкий пакет с кружевами. Любопытно отметить - Катино детство я помню хуже, чем своё. Помню, она серьёзно болела. Кажется, это было воспаление лёгких. Её увезли в больницу. Мать и бабушку туда не пускали. Положение было угрожающее. Мы не знали, что делать. Наконец меня вызвал главный врач. Это был неопрятный и даже выпивший человек. Он сказал: - Не оставляйте жену и мамашу. Будьте рядом... - Вы хотите сказать?.. - Сделаем всё, что можно, - ответил доктор. - Пустите в больницу мою жену. - Это запрещено, - сказал он. Наступили ужасные дни. Мы сидели возле телефона. Чёрный аппарат казался главным виновником несчастья. То и дело звонили посторонние, весёлые люди. Мать иногда выходила на лестницу - плакать. Как-то раз ей повстречался между этажами старый знакомый. Это был артист Меркурьев. Когда-то они вместе работали. Мать рассказала ему о наших делах. Меркурьев порылся в карманах. Обнаружил две копейки. Пошёл в автомат. 243 244 — Меркурьев говорит, — сказал он, — пустите Норку в больницу... И мать сразу пустили. А затем и жене разрешили дежурить ночами. Так что единственное оружие в борьбе против советского государства - абсурд... В общем, дочка росла. Ходила в детский сад. Иногда я забирал её домой. Помню белую деревянную скамейку. И кучу детской одежды, гораздо больше предметов, чем у взрослых... Вспоминаю подвёрнутый задник крошечного ботинка. И то, как я брал дочку за пояс, легонько встряхивая... Затем мы шли по улице. Вспоминается ощущение подвижной маленькой ладони. Даже сквозь рукавицу чувствовалось, какая она горячая. Меня поражала её беспомощность. Её уязвимость по отношению к транспорту, ветру... Её зависимость от моих решений, действий, слов... Я думал - сколько же лет это будет продолжаться? И отвечал себе - до конца... Припоминается один разговор в электричке. Мой случайный попутчик говорил: «...Я мечтал о сыне. Сначала огорчился. Потом — ничего. Родись у нас мальчик, я бы капитулировал. Рассуждал бы примерно так: сам я немногого добился в жизни. Мой сын добьётся большего. Я передам ему опыт своих неудач. Он вырастет мужественным и целеустремлённым. Я как бы перейду в моего сына. То есть погибну... С дочкой всё иначе. Она нуждается во мне, и так будет до конца. Она не даст мне забыть о себе...» Дочка росла. Её уже было видно из-за стула. Помню, она вернулась из детского сада. Не раздеваясь, спросила: — Ты любишь Брежнева? До этого мне не приходилось её воспитывать. Она воспринималась как ценный неодушевлённый предмет. И вот — я должен что-то говорить, объяснять... Я сказал: — Любить можно тех, кого хорошо знаешь. Например, маму, бабушку. Или на худой конец — меня. Брежнева мы не знаем, хоть часто видим его портреты. Возможно, он хороший человек. А может быть — и нет. Как можно любить незнакомого человека?.. — А наши воспитатели его любят, — сказала дочка. — Вероятно, они лучше его знают. — Нет, — сказала дочка, — просто они — воспитатели. А ты всего лишь папа... Потом она стала быстро взрослеть. Задавала трудные вопросы. Вроде бы догадывалась, что я неудачник. Иногда спрашивала: — Что же тебя всё не печатают? — Не хотят. — А ты напиши про собаку. Видимо, дочке казалось, что про собаку я напишу — гениально. Тогда я придумал сказку: «В некотором царстве жил-был художник. Вызывает его король и говорит: - Нарисуй мне картину. Я тебе хорошо заплачу. - Что я должен нарисовать? — спросил художник. - Всё что угодно, — ответил король, — за исключением маленькой серой букашки. - А всё остальное — можно?! — поразился художник. - Ну, конечно. Всё, кроме маленькой серой букашки. Художник уехал домой. Прошёл год, второй, третий. Король забеспокоился. Он приказал разыскать художника. Он спросил: - Где же обещанная картина? Художник опустил голову. - Отвечай, - приказал король. - Я не могу её написать, - сказал художник. - Почему? Наступила долгая пауза. Затем художник ответил: - Я думаю только о серой букашке...» - Ты поняла, что я хотел сказать? - Да. - Что же ты поняла? - Видно, он хорошо её знал. - Кого? - Букашку... Затем наша дочка ходила в школу. Училась довольно прилично. Хотя ярких способностей не обнаруживала. Сперва я огорчался. А потом успокоился. У талантливых -одни несчастья в жизни... Катина жизнь протекала без особых драм. В школе её не обижали. Я был в детстве гораздо застенчивее. Всё же у неё имелся полный комплект родителей. К тому же -бабушка и собака. Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну, и мало зарабатывал...) Как все ленинградские школьники, она была довольно развитой. Ей было известно моё отношение к властям. Если по телевидению выступал Брежнев, Катя следила за моей реакцией... Она говорила мне: - Зачем ты ходишь раздетый? Видимо, я был ей физически неприятен. Может, так и должно быть. Детям свойственна такого рода антипатия. (Родителям -никогда.) У неё стал портиться характер. Я подарил ей отросток кактуса. Написал такое стихотворение: Наша маленькая дочка Вроде этого цветочка - 245 Непременно уколю, Даже тех, кого люблю^ В семьдесят восьмом году мы эмигрировали. Сначала уехали жена и дочка. Это был - развод. Хотя формально мы развелись за несколько лет до этого. Развелись, но продолжали мучить друг друга. И конца этому не было видно. <...> Моя жена улетела в Америку, доверив океану то, что положено решать самим. Дочка поехала с ней. Это было естественно. А я остался с матерью и Глашей. Я не хотел уезжать. Вернее, знал, что ещё рано. Мне нужно было подготовить рукописи. Исчерпать какие-то возможности. А может быть, достигнуть критической точки. Той черты, за которой начинается безумие. И я остался. Мать осталась со мной. Это тоже было естественно. <...> Меня отовсюду выгнали. Лишили последних заработков. Затем — какие-то странные побои в милиции. (Я бы воспринял их метафизически, не повторись они дважды.) Неделя в Каляевской тюрьме. И наконец — ОВИР, таможня, венские сосиски... Четыре года я живу в Америке. Опять мы вместе. Хотя формально всё ещё разведены. Отношения с дочкой — прежние. Я, как и раньше, лишён всего того, что может её покорить. Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактёром. Или торговцем наркотиками. Вряд ли разбогатею настолько, чтобы избавить её от проблем. Кроме того, я по-прежнему не умею водить автомобиль. Не интересуюсь рок-музыкой. А главное — плохо знаю английский. Недавно она сказала... Вернее, произнесла... Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу: — Тебя, наконец, печатают. А что изменилось? — Ничего, — сказал я, — ничего... Глава тринадцатая Заключение Перед вами — история моего семейства. Надеюсь, она достаточно заурядна. Мне осталось добавить лишь несколько слов. 23 декабря 1981 года в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединённых Штатов. Зовут его — представьте себе — мистер Николас Доули. Это то, к чему пришла моя семья и наша родина. 246 Е.А. Евтушенко (р. 1933. XX-начало XXI в.) ИТАЛЬЯНСКИЕ СЛЁЗЫ Возле Братска, в посёлке Анзёба, плакал рыжий хмельной кладовщик Это страшно всегда до озноба, если плачет не баба — мужик. И глаза беззащитными были и кричали о боли своей, голубые, насквозь голубые, как у пьяниц и малых детей. Он опять выпивал, наливая, усмехался «А, всё это блажь!», и жена его плакала «Ваня, лучше выпей, но только не плачь! Говорил он, тяжёлый, поникший, как, попав под Смоленском в полон, девятнадцатилетним парнишкой был отправлен в Италию он: «Но лопата, браток, не копала в ограждённой для всех полосе, и роса на шоссе проступала, понимаешь — роса на шоссе! И однажды с корзинкою мимо итальянка-девчушечка шла и, что люди — голодные, мигом, будто русской была, поняла. Вся чернявая, словно грачонок, протянула какой-то их фрукт из своих семилетних ручонок, как из бабьих жалетельных рук. Ну а этим фашистам проклятым, что им дети, что люди кругом, и солдат её вдарил прикладом и вдобавок ещё - сапогом. И упала, раскинувши руки, и затылок — весь в кровь о шоссе, и заплакала горько, по-русски, так, что сразу мы поняли всё. 247 248 Сколько наша братва отстрадала, оттерпела от дома вдали, но чтоб эта девчушка рыдала, мы уже потерпеть не могли. И овчарок, солдат мы - в лопаты, рассекая их сучьи хрящи, ну а после уже — в автоматы. Оказались они хороши. И свобода нам хлынула в горло, и, вертлявая, словно юла, к партизанам их тамошним в горы та девчушечка нас повела. Были там и рабочие парни, и крестьяне — все дрались на ять. Был священник — по-ихнему «падре», так что Бога я стал уважать. Мы делили затяжки, и пули, и любой сокровенный секрет, и порою, ей-богу, я путал, кто был русский в отряде, кто нет. Что оливы, браток, что берёзы — это, в общем, почти всё равно. Итальянские, русские слёзы и любые — всё это одно^» «А потом?» — «А потом — при оружье мы входили под музыку в Рим. Гладиолусы плюхались в лужи, и шагали мы прямо по ним. Развевался и флаг партизанский, и французский, и английский был, и зебрастый американский^ Лишь про нашенский Рим позабыл. Но один старичишка у храма подошёл и по-русски сказал: «Я шофёр из посольства Сиама. Наш посол был фашист. Он сбежал. Эмигрант я, но родину помню. Здесь он, рядом, тот брошенный дом. Флаг, взгляните-ка, — алое поле,— только лев затесался на нём». И тогда, не смущаясь нимало, финкарями спороли мы льва, но чего-то ещё не хватало — мы не поняли даже сперва. А чернявый грачонок — Мария (да простит ей сиамский посол!) хвать-ка ножницы из барберии, да и шварк от юбчонки подол! И чего-то она верещала, улыбалась - хитрёхонько так, и чего-то она вырезала, а потом нашивала на флаг. И взлетел — аж глаза стали мокнуть у братвы загрубелой, лютой — красный флаг, а на нём серп и молот из юбчонки девчушечки той_» «А потом?» Похмурел он, запнувшись, дёрнул спирта под сливовый джем, а лицо было в детских веснушках, и в морщинах — недетских совсем. «А потом через Каспий мы плыли, обнимались, и в пляс на борту. Мы героями вроде как были, но героями — лишь до Баку. Гладиолусами не встречали, а встречали, браток, при штыках. По-немецки овчарки рычали на отечественных поводках. Конвоиров безусые лица с подозреньем глядели на нас, и кричали мальчишки нам «Фрицы!» — так что слёзы вставали у глаз. Весь в прыщах лейтенант-необстрелок в форме новенькой — так его мать! — нам спокойно сказал: «Без истерик!» — и добавил: «Оружие сдать!» Мы на этот приказ наплевали. Мы гордились оружьем своим. Нам без боя его не давали, и без боя его не сдадим! Но солдатики нас по-пастушьи привели, как овец, сосчитав, к так знакомой железной подружке в так знакомых железных цветах. И куда ты негаданно делась в нашей собственной кровной стране, партизанская прежняя смелость,— или, может, приснилась во сне? 249 250 Опустили мы головы низко и оружие сдали легко. До Италии было неблизко, до свободы совсем далеко. Я, сдавая оружье и шмотки, под рубахою спрятал тот флаг, но его отобрали при шмоне: «Недостоин,- сказали,- ты враг». И лежал на оружье безмолвном, что досталось нам в битве святой, красный флаг, а на нём - серп и молот из юбчонки девчушечки той...» «А потом?»Усмехнулся он желчно, после спирту ещё пропустил да и ложкой комкастого джема, искривившись, его подсластил. Вновь лицо он сдержал через силу и не знал - его спрятать куда. «А, не стоит... Что было - то было. Только б не было так никогда. Завтра рано вставать мне - работа. Ну а будешь в Италии ты: где-то, в городе Монте-Ротонда, там живут партизаны-браты. И Мария - вся в чёрных колечках, а теперь уж в седых - столько лет... Передай, если помнит, конечно, ей от рыжего Вани привет. Ну не надо про лагерь, понятно. Как сказал - что прошло, то прошло. Ты скажи им - им будет приятно: «В общем, Ваня живёт хорошо...» Ваня, всё же я в Монте-Ротонде побывал, как просил меня ты. Там сапожник, шофёр и ремонтник обнимали меня, как браты. Не застал я синьоры Марии. На минуту зашёл в её дом, и взглянули твои голубые с фотографии рядом с Христом. Меня спрашивали и крестьяне, и священник, и дровосек: «Как там Ванья? Как Ванья? Как Ванья? - И вздыхали - Какой человек!» Партизаны стояли рядами — столько их для расспросов пришло, -и твердил я, скрывая рыданья: «В общем, Ваня живёт хорошо^» Были мы ни пьяны, ни тверёзы, просто пели и пили вино. Итальянские, русские слёзы и любые — всё это одно. Что ж ты плачешь, опять наливая, что ж ты цедишь: «А, всё это — блажь!»? Тебя помнит Италия, Ваня, и запомнит Россия. Не плачь. 1965 Б.Ш. Окуджава (1924-1997. XX в.) ПОЛНОЧНЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, в случайный. Полночный троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье. Полночный троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь твои пассажиры — матросы твои — приходят на помощь. Я с ними не раз уходил от беды, я к ним прикасался плечами... Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье. Полночный троллейбус плывёт по Москве, Москва, как река, затухает, и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает. 1957 251 Вопросы для зрителей 1. В каком жанре написана повесть С. Довлатова? 2. Какой образ находит С. Довлатов, чтобы показать отношение к жизни и характер своего отца? 3. Как связана в главе 8 судьба отдельного человека и судьба страны, история? 4. Кого из героев прочитанных глав можно назвать «человеком разочарованным»? Как ты понял: это разочарование в чём? 5. К какому жизненному финалу приходит отец главного героя? Закономерен ли этот финал? 6. Можно ли сказать, что Катя испытывала разочарование в своём отце? Понимала ли она его? 7. В чём смысл 13-й, заключительной главы? 8. Может ли человек разочароваться в своей стране? В чём суть трагедии героя стихотворения Е. Евтушенко «Итальянские слёзы»? 9. Есть ли общий мотив в стихотворении Е. Евтушенко и главах из повести С. Довлатова? 10. Как ты думаешь, существует ли «лекарство от разочарования»? И если да, то каков его рецепт? (П) 11. Сравни жизненный выбор лирических героев М.Ю. Лермонтова и Б.Ш. Окуджавы. 12. В чём смысл стихотворения Б. Окуджавы? Почему именно оно завершает картину «Разочарование»? 13. Как ты думаешь, разочарование - это потеря чего-то или обретение опыта? 252 Картина 3 Ностальгия1 Открытый занавес. На сцене сменяются картины: человек целует землю; человек слушает музыку и плачет; человек прижимает к груди ветку берёзы; люди застыли при подъёме флага. Последняя картина: на сцене один человек, он смотрит в темноту зала, на его лице страдание. Сцена погружается во мрак. В углу на авансцене высвечиваются две фигуры. Это Р ы ж и й К л о у н и Б е л ы й К л о у н. Р ы ж и й К л о у н. Что это с ними? Б е л ы й К л о у н. О! Так они проявляют свою любовь к родине. Это обязательная составляющая человеческой жизни: слёзы при разглядывании деревьев родной страны, мурашки по спине на церемонии поднятия государственного флага, желание кинуться в драку с каждым, кто плохо скажет о стране, где ты родился... Р ы ж и й К л о у н. Как ты можешь так об этом говорить! Любовь к родине — это чувство, возвышающее человека, объединяющее его с другими людьми. Оно помогает в самые тяжёлые минуты чувствовать себя защищённым. В древних цивилизациях у людей существовало самое страшное наказание — изгнание из родных мест. Б е л ы й К л о у н. Да брось ты! Родина там, где сытно, дёшево и удобно. А всё остальное сантименты. Тысячи людей покинули и покидают свою родину. Всё очень просто! Р ы ж и й К л о у н. Но это^ всё равно что бросить старых , немощных родителей и пристроиться к новым — молодым и обе-1 спеченным. У человека есть такая же потребность в родине, в родной речи, как, скажем, в воздухе, воде и пище. И если, не дай бог, человеку приходится бежать с родины, чтобы спасти свою жизнь или жизнь близких, он заболевает страшной болезнью. Имя ей — ностальгия. Она мучает и разрушает человека, если, конечно, он Человек. Б е л ы й К л о у н. Ты опять за своё! Не рассказывай мне о рабах привычек и привязанностей. Я говорил о настоящих людях, свободных от всех этих предрассудков. Это они басни рассказывают о ностальгии, чтобы тебя не расстраивать. А поговорить и поплакать о потерянной родине нынче очень модно^ Р ы ж и й К л о у н. Нет, я не могу представить себя вне родины. Чтобы жить, мне нужно держаться корнями за свою родную землю. А что можно за неё отдать - эта мера для каждого своя^ Вопросы перед занавесом 1. Как бы ты определил, что такое любовь к родине? Это привычка, предрассудок, необходимость? 2. Из чего складывается любовь к родине? 1 Ностальгия - тоска по родине (книжн.). 253 Е.А. Евтушенко (р. 1933. XX-начало XXI в.) 254 Идут белые снеги, как по нитке скользя^ Жить и жить бы на свете, да, наверно, нельзя. Чьи-то души, бесследно растворяясь вдали, словно белые снеги, идут в небо с земли. / Идут белые снеги_ И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду. Я не верую в чудо. Я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда. И я думаю, грешный, — ну, а кем же я был, что я в жизни поспешной больше жизни любил? А любил я Россию всею кровью, хребтом — её реки в разливе и когда подо льдом, дух её пятистенок, дух её сосняков, её Пушкина, Стеньку и её стариков. Если было несладко, я не шибко тужил. Пусть я прожил негладко для России я жил. И надеждою маюсь (полный тайных тревог), что хоть малую малость я России помог. Пусть она позабудет про меня без труда, только пусть она будет навсегда, навсегда. / Идут белые снеги, как во все времена, как при Пушкине, Стеньке и как после меня. / Идут снеги большие, аж до боли светлы, и мои и чужие заметая следы. Быть бессмертным не в силе, но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я. 1965 А.А. Блок (1880-1921. XIX-начало XX в.) Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма! Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться... Вольному сердцу на что твоя тьма? Зн^ла ли что? Или в Бога ты верила? Что там услышишь из песен твоих? Чудь начудила, да Меря намерила Гатей, дорог да столбов верстовых... Лодки да грады по рекам рубила ты, Но до Царьградских святынь не дошла... Соколов, лебедей в степь распустила ты Кинулась из степи чёрная мгла... За море Чёрное, за море Белое В чёрные ночи и в белые дни Дико глядится лицо онемелое, Очи татарские мечут огни... Тихое, долгое, красное зарево Каждую ночь над становьем твоим... Что же маячишь ты, сонное марево? Вольным играешься духом моим? 28 февраля 1910 Ф.И. Тютчев (1803-1873. XIX в.) Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить. 28 ноября 1866 255 Вопросы для зрителей 1. В чём сходно и чем отличается отношение к России лирических героев Ф. Тютчева, А. Блока и Е. Евтушенко? 2. С какими образами ассоциируют Россию лирические герои Е. Евтушенко и А. Блока? О чём говорят эти ассоциации? 3. Как ты думаешь, можно ли испытывать ностальгию, не уезжая с родины? С.А. Есенин (1895-1925. Начало XX в.) Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Про волнистую рожь при луне, Шаганэ ты моя, Шаганэ. Потому, что я с севера, что ли, Что луна там огромней в сто раз, Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий, Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Эти волосы взял я у ржи, Если хочешь, на палец вяжи — Я нисколько не чувствую боли. Я готов рассказать тебе поле. Про волнистую рожь при луне По кудрям ты моим догадайся, Дорогая, шути, улыбайся, Не буди только память во мне Про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ! Там, на севере, девушка тоже, На тебя она страшно похожа, Может, думает обо мне... Шаганэ ты моя, Шаганэ. 1924 256 О.Э. Мандельштам (1891-1938. XX в.) Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, До прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денёк, Где к зловещему дёгтю подмешан желток. Петербург! Я ещё не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера. Петербург! У меня есть ещё адреса, По которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице чёрной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных. Декабрь 1930, Ленинград А.А. Ахматова (1889-1966. XX в.) Мне голос был. Он звал утешно. Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну чёрный стыд, Я новым именем покрою Боль поражений и обид». Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух. 1917 257 И.С. Тургенев (1818-1883. XIX в.) РУССКИЙ ЯЗЫК (из цикла «Стихотворения в прозе») Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу! 1882 Вопросы для зрителей 1. Почему покидают родину герои С. Довлатова? Какие ещё мотивы могут заставить человека принять такое решение? (П) 2. Что объединяет и что отличает стихотворения И.С. Тургенева, С.А. Есенина, А.А. Ахматовой, О.Э. Мандельштама? В чём их лирические герои и авторы находят свою жизненную опору? У каждого ли автора в биографии был период жизни вдали от родины? (Ответ на последний вопрос попробуй найти за страницами учебника.) 3. Сравни характер метафор, эпитетов в стихах С. Есенина, О. Мандельштама, А. Ахматовой. Как по-разному говорят поэты о своей любви к родине? Что ещё помогает авторам выразить себя? 4. В чём особенность стихотворений в прозе? Можно ли стихотворение «Русский язык» назвать лирической миниатюрой? 5. Почему стихотворения С. Есенина, О. Мандельштама, А. Ахматовой, никогда не бывавших в эмиграции, помещены в картину «Ностальгия»? (ТР) Напиши лирическую миниатюру - стихотворение в прозе о своей родине. 258 Ш Ю.В. Бондарев (р. 1924. XX в.) ВЫБОР (фрагменты) Глава третья Поезд в Венецию прибыл поздним вечером. Густой туман тёк вдоль безлюдных платформ, по которым одна за другой катились к вагонам пневматические тележки носильщиков, то и дело кричавших зычными голосами, а из открытых окон почти пустого поезда редко высовывались с усталым ожиданием лица, глядели на эти тележки, на мокро отблёскивающий под огнями перрон, на небольшую толпу пассажиров, потянувшихся из передних вагонов к застеклённому, сплошь окутанному серой мглой вокзалу. В сопровождении проворного носильщика они спустились по скользким ступеням на брусчатник привокзальной площади, и тут сразу горьковато запахло осенью, мокрым камнем, близкой водой, всё вокруг тонуло в таком плотном туманном сумраке, что видна была только часть маленькой площади, за которой чуть-чуть брезжили, плавали размытые пятна фонарей, а вверху, в дымящейся пустоте, мутно-красный конус рекламы «кока-колы». - Как сыро! - сказала Мария, закутывая горло воротником плаща. - Где же твоя хвалёная Венеция? Кажется, даже любимая Венеция? Ни зги не видно. - Вечером в это время здесь туманы, Маша, - ответил Васильев. - Но утром будет солнце, ты всё увидишь. Она повернулась к нему боком, несколько сердито глядя в сырую, непроницаемую мглу, скрывшую знаменитый город с его огнями отелей, дворцами и мостиками через каналы, с его вечерней жизнью, как будто бы придушенной набухшей толщей шевелящейся всюду пелены, едва пропускавшей дальние светы. <...> В вестибюле отеля был пригашен свет, и молодой красивый портье, листавший иллюстрированный журнал под настольной лампой, с приветливой улыбкой («боанасера!») подошёл к полочкам с ключами и ключ от номера подал Васильеву вместе с кон- 259 вертом, плотным, длинным, на котором крупным косым почерком было написано по-английски: «М-м Васильевой» и подчёркнуто дважды. — Тебе, Маша, - сказал Васильев и увидел, как испуганно засветились её глаза, пробегая по почерку на конверте, как заколебался в руке листок бумаги, когда она тут же, отойдя немного в сторону, быстро прочитала письмо, должно быть, состоящее из нескольких строк. — Это мне, — проговорила она, небрежно засовывая письмо в сумочку, но голос был чрезмерно натянут, и, наверное, поэтому она постаралась улыбнуться синьору Боцарелли мягкой, обволакивающей улыбкой: — Спокойной ночи. До завтра. A rrivederci!1 И даже взяла под руку Васильева по дороге к лестнице. Но как только вошли в номер и зажгли свет, она, не снимая плаща, круто повернулась к нему, глядя в его глаза потемневшим, тем же испуганным взглядом, затем сказала шёпотом «Боже мой», бросила сумочку на трельяж и стала ходить по номеру, клоня голову, окуная подбородок в поднятый воротник плаща. Он молча следил за ней, предчувствуя, что в эти секунды должно произойти то, чего он боялся, не хотел и вместе с тем ожидал как неизбежность. — Я не знаю, как тебе об этом сказать, — заговорила она, торопливо закуривая, продолжая ходить по номеру. — Я не знала и не знаю, как тебе всё это сказать... — О чём? — спросил он и подумал с остротой внезапно настигшей ясности: «Вот оно, сейчас...» — Не знаю, как сказать о том, с кем я встречалась в Риме, — повторила она с гримасой нетерпения. — Впрочем, сам прочти его письмо. Оно адресовано мне, но предназначено для тебя. «Вот сейчас... Всё случится именно сейчас... И она хочет этого. Она как будто хочет избавиться от чего-то тайного, мучительного...» — От кого? — спросил он как можно спокойней, взял конверт, вынутый ею из сумочки, и спасительно, неожиданно для себя проговорил, усмехаясь: — А стоит ли, Маша, читать чужие письма? Имею ли я право?.. — Читай же! Читай! — крикнула она приказывающим шёпотом, и нетерпеливая гримаса изменила её лицо, сделала его некрасивым, отрешённым, страдальческим. Он машинально развернул листок глянцевой бумаги с оттиском отеля и прочитал всего несколько фраз по-русски, написанных нервным косым почерком. «Дорогая и многоуважаемая Маша! Ради бога, извини меня за то, что я использую сохранившуюся частицу доброго отношения ко мне. Не хочу, чтобы моя встреча с Владимиром произошла вдруг. Такая неожиданность будет раздражительна и неприятна, что я предполагаю. Так же, как и встреча с тобой в Риме, напугавшая тебя, бедную, до полуобморока. Передай ему, ради всего святого, что я буду ждать в ресторане вашего отеля - завтра от 8 до 260 1 A rrivederci — до свидания! (итал.). Ю ч. утра. Если он не придёт до Ю-ти - бог ему судья. Я же не пойму его неприход как казнь свою или ненависть ко мне. Илья». — Илья? Он второй раз прочитал письмо, и что-то смутно повернулось в нём, неуловимо промелькнуло в сознании тревожное ощущение давнего, но тотчас даже не это ощущение, а намёк на нечто далёкое, прошедшее показалось ему невозможностью, обманом собственной памяти об исчезнувшем в небытие времени. — Илья? Кто этот Илья? — спросил Васильев, уже выбрасывая из сознания эту тень намёка, эту слабую догадку без надежды, и проговорил, разделяя слова: - Кажется, среди моих знакомых нет ни одного Ильи! Так кто он? И о чём хочет говорить со мной? — Это он, он! Понимаешь, он! — крикнула Мария, подходя к окну, и зачем-то отдёрнула тяжёлую штору; туман стоял над каналом, кое-где пробитый белёсыми пятнами фонарей. — Это он, Илья, именно Илья! Он жив, он живёт в Риме! Он был на твоей выставке, он знает о тебе всё! — повторяла она, едва не плача, не оборачиваясь от окна. — Да, мы можем удивляться, не верить, но это он, Илья Рамзин! И он хочет встретиться с тобой, а мне это ужасно не нравится, хотя у меня и был с ним разговор в Риме! Если хочешь знать моё мнение, то не встречайся с ним! Вы разные люди, всё это бессмысленно, совершенно бессмысленно!.. — Ну, этого не может быть! — проговорил Васильев отрывисто, всё же полностью не веря, и махнул рукой. — Илья Рамзин? Живёт в Риме? Чушь какая-то! Мистика! Илья погиб на Украине в сорок третьем году. Мы с ним воевали в одной батарее, командовали взводами. Илья Рамзин? Тот самый Илья? Встречался с тобой в Риме? Вот уж чего быть не может так не может! Она сердито перебила его, поворачиваясь от окна: — Почему ты так настойчиво говоришь, что этого быть не может? Надеюсь, ты не думаешь, что вот это письмо я написала себе сама? Да, я раз встречалась с ним в Риме, когда ты был на приёме в студии Спинела, и говорила с ним, живым, в течение часа. Никакой подделки, Володя! — добавила она с горькой убедительностью. — Представь — никакого кича, никаких восковых фигур из музея мадам Тюссо. Я разговаривала с живым, живым, настоящим Ильёй! И ты в этом завтра можешь убедиться, но я не хочу, чтобы вы встречались, вовсе не хочу! Дай мне спичку, пожалуйста, сигарета погасла... — сказала она, и голос её споткнулся и дрогнул. — Господи, господи, как я суеверна. Он сейчас думает о нас обоих. Несчастный... «Илья? Значит, он жив? Но каким образом он здесь? Плен? Он остался в живых? Неужели Илья? Последний раз я видел его в сорок третьем году... Илью разыскивали после войны. Его матери приходили ответы: «в списках живых не значится», «пропал без вести»... Тридцать лет о нём не было ни единой весточки. И до сих пор... Нет, есть вещи, в которые невозможно поверить!..» — Несчастный? — переспросил Васильев и пошарил в карманах спички. — Скажи, как он выглядел? Ты узнала его? Его можно 261 было узнать? В последний раз ты, кажется, видела его в сорок первом? — Кажется, шестнадцатого или семнадцатого октября, когда были ужасные дни в Москве... Вы тогда вернулись из-под Можайска. Он стал зажигать спичку, чтобы она прикурила, но сломал её, и она нетерпеливо взглянула поверх поднятого воротника плаща истемна-серыми глазами, подошла и высвободила из его пальцев спичечный коробок — В наш век мы должны бы не удивляться, Володя, хотя всё странно^ — заговорила Мария поспешно. — Что ж, узнать Илью при некотором усилии можно, если бы не седина... и если бы не что-то чужое в костюме, в глазах... в жестах, что ли... — Ты сказала «несчастный»? Она передёрнула плечами, словно озябла у окна, обложенного туманом. — Потому что... потому что он надеялся увидеть в нас прошлое. Меня как-то знобит... Если я не приму сейчас горячую ванну, то заболею после венецианской сырости. <...> Глава пятая 262 Ночью кто-то пьяно запел на канале, потом неподалеку глухо заработал мотор, плеснула запоздалая волна, и всё затихло. А он, лежа на спине, прислушивался к каждому звуку, к дыханию Марии, заставляя себя не менять положения, чтобы не разбудить её, и непрерывные человеческие голоса проходили в сознании, точно прокручивалась магнитофонная лента записанных прошедших суток. И гусеницами выползали из тьмы буквы огромной газеты, навязчиво складывающиеся в незнакомые слова, что некой пирамидой должно было обозначать опасность и предупреждение, но какое предупреждение, какая опасность, нельзя было выяснить, прочесть — и это томило его, обливало жарким потом: «Илья! Илья! Он жив?..» И, уже в состоянии полуяви, он хотел вообразить, как наступившим утром сойдёт вниз, в ресторан, и здесь от углового столика стремительно поднимется тот прежний Илья с дерзкими, чёрными глазами, которые, вероятно, можно было узнать среди тысячи людей, тот Илья, сверх меры самолюбивый, решительный, в сорок третьем году бесследно исчезнувший на Украине после ночного боя. Что они скажут друг другу? Что они почувствуют? <...> «Да, я в Венеции», — вспомнил он с отчётливостью и осторожно, чтобы не разбудить Марию, потянулся к часам на тумбочке, но в потёмках не разобрал стрелок, опять лёг, закрыл глаза, и тотчас за окном, пронизанным луной, встревоженно залаяла собака и оборванно смолкла, придушенная кем-то, и он даже застонал, вновь окунаясь в круговое движение повторного сна, — в периоды нервного переутомления он знал, что эти изнурительные повторы сновидений — его нездоровье. Он принял душ, побрился, выкурил натощак сигарету и в восемь часов утра спустился в ресторан, чувствуя непрошедшее утомление во всём теле. Ресторан был по-раннему просторен, занавески везде раздёрнуты, низкое утреннее солнце, разгоняя за окнами туман, косым потоком сверкало на тугих скатертях, на белых башенках накрахмаленных салфеток, на красном ковре в проходах, и за открытой стеклянной дверью большая терраса была весёлой, солнечной, впуская свет с трёх сторон. «Неужели там он?» И Васильев сначала не увидел чётко, а представил там ожидающим его Илью, ещё издали заметив на террасе единственного посетителя за крайним столиком, откуда удобно было наблюдать входящих в ресторан. Нет, он сидел не за угловым столиком недалеко от входа, как воображалось ночью, а возле стеклянной высокой стены террасы и, повернув голову, смотрел через пространство ресторана на Васильева, а тот шёл к нему, уже плохо слыша возникшего сбоку толстенького румяного итальянца-метрдотеля, спрашивающего о чём.. -то с солидной и дружеской любезностью. — Ja, ja, danke schon1, - машинально пробормотал Васильев, не слыша своих слов, не вкладывая в них никакого разумного смысла, потому что человек, в котором он подсознательно угадывал Илью, медленно подымался из-за стола, задавливая сигарету в пепельнице, и был не Ильёй, не лейтенантом Ильёй Рамзиным, а неким совсем другим, высоким, седым, заботливо выбритым человеком, в сером узкого покроя костюме, модно застёгнутом на одну пуговицу, незнакомым чистоплотным иностранцем, с которым Васильев никогда в жизни не встречался. Но вместе с тем этот иностранец был Илья, с вроде бы прежней опасной и пристальной чернотой прищуренных глаз на коричневом, должно быть загорелом, лице, но Илья, не свой, не близкий с детства, а вторичный, подменённый, проживший в неизвестной дали целую, непонятную жизнь, как на другой планете. — Здравствуй, Илья, — выговорил Васильев и напряжённо протянул руку, не отрывая взгляда от впившихся в его лицо испанских глаз Ильи, а в голове мелькнула мысль о противоестественной сдержанности этой их встречи, казалось, счастливо или гибельно решающей их судьбу первыми действиями и первыми словами. — Здравствуй, Владимир, — ответил низким голосом Илья и стиснул его руку порывисто крепким, чересчур длительным пожатием, как бы этим выражая важную необходимость встречи для себя, и добавил с излишне подчёркнутой чеканной вежливостью: — Спасибо. Наверно, для тебя встретиться со мной не так просто^ Спасибо. Васильев хорошо помнил, но почти не узнавал его голос, утративший былую естественность насмешливых или командных 1 Ja, ja, danke schOn — да, да, благодарю (нем.). 263 264 интонаций, произносивший сейчас фразы твёрдо, выпукло, правильно, как многие русские, очень долго прожившие за границей, — и не внешний переменившийся облик Ильи, этого седого, несколько изысканного иностранца в безукоризненно сшитом костюме, не его полукруглые, ухоженные ногти, не его холёные пальцы, а чеканка каждого слова, под которыми скрывалось тайное опасение за верность произношения, — именно это резко задело Васильева, и стало вдруг страшно подумать о прошедших годах, разъединивших их. «Каким же кажусь ему я?»- подумал Васильев, содрогаясь от ощущения времени, от жестокой его превратности, не щадящей ничего, и сказал только вполголоса: — Что ж, давай сядем. Стоять, пожалуй, неудобно. Завтракать, наверно, пока не будем. Подождём Марию. — Я не должен спрашивать, удивлён ли ты, — заговорил своим чеканным, выпуклым голосом Илья, когда оба сели, и он пододвинул к Васильеву сигареты. — Встретить меня ты никак не ожидал. Нонсенс! Не правда ли? Моя великая Родина меня давно похоронила. По солдатскому разряду. Или, вернее, — по офицерскому^ а я оказался жив. Фантастика, не правда ли? Он вынужденно улыбнулся, показывая плотные хорошие зубы, то ли свои, то ли вставные, и Васильев не успел ясно вспомнить, как много лет назад улыбался молодой Илья, но словно бы что-то знакомое, прежнее мелькнуло в белизне его зубов. — Скажи, Илья, — проговорил Васильев, насильно спокойно вглядываясь в педантично выбритое коричневое его лицо, поражавшее вот этой чужой холёностью следящего за своей внешностью человека. — Скажи, Илья, — повторил он решительней, подчинённый необоримому нетерпению. — Скажи, Илья, как всё случилось? Да, ты прав, встреча с тобой для меня полная неожиданность. В общем, до конца я не верил. Нет... До тех пор, пока не увидел тебя, не верил^ — Поверил? — спросил Илья, и опять в белизне его зубов словно бы промелькнуло отражение прежней дерзкой улыбки. — Не возможно ли, что двойник Ильи Рамзина сидит перед тобой? Сидит и под личиной действительного Ильи заманивает бывшего однокашника, советского художника... коварно заманивает в паучьи сети? Заманивает и предлагает фунты-франки и жемчуга стакан. Должно быть, ты не слышал такую пошлую песню? — Нет. — А я имел удовольствие слышать от одного шансонье, выходца из России, — сказал Илья, чеканя слова, вновь подчёркивая избыточную правильность незабытого им ударения в произношении. — Я хочу, Владимир, чтобы ты сперва знал: я ненавижу политику, поэтому — ничей... Помнишь, в войну — ничейная земля была? Помнишь — нейтральная полоса? Так вот, никакими пряниками меня теперь никуда не заманишь — ни вправо, ни влево. Я — колобок вне политики. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл. Бога нет ни там и ни там_ — и он грубо выругался, но чужеродно прозвучавшую непристойною фразу свою смягчил усмешкой. — О чём иногда сердечно жалею, - добавил он, - здесь, на гнилом Западе, как о нём в России пишут, не звучит русский мат, который мы отлично использовали на войне. Никто не поймёт... Но я о другом. Бог вот здесь_ — продолжал Илья и постучал пальцем в грудь. — И сюда, если, говорить по-немецки, «штренк ферботен!». А по-русски: вход строго запрещён. Могу догадаться, что ты думаешь обо мне. Но парадокс в том, что я не забыл и помню Москву, двор и войну... И тебя лет с двенадцати. Так вот, Владимир, в моей жизни я прошёл через все обманы, поэтому скажи сначала правду: моя мать жива? Илья спросил это и выпытывающе глянул на Васильева, не сразу, должно быть, настроенный поверить ему, но было видно, как хотел он задать этот вопрос, который, вероятно, уже задавал Марии в Риме, и как сейчас открыто-жадно ждал ответа, значившего для него много. — Раису Михайловну я встретил год назад, — ответил ровно Васильев. — Она не работает в библиотеке, ушла на пенсию. Почти все из нашего дома разъехались в новые районы, остались она и старики Цыганковы. Ты помнишь это семейство сапожников? — Помню, но плохо. Как она... родная моя мученица? Ей уже за семьдесят... Она была младше отца на пять лет, — проговорил Илья хрипловатым голосом и сильно чиркнул зажигалкой, поднёс огонёк к сигарете, металлическая точка вспыхнула в его зрачках. — Если перед кем я виноват и грешен, так перед святой моей матерью! — заговорил он, внезапно ожесточаясь против самого себя. — Она любила больше всего книги. Таких, как она, на свете единицы. Если бы я мог, Владимир, показать ей библиотеку, которую собрал за последние годы! Без книг я давно погиб бы... На какую пенсию она живёт? Рубликов пятьдесят? Сколько ей подаяния жалуют на старость, бедной моей маме? — Как я помню, Раиса Михайловна получает восемьдесят рублей, — сказал Васильев, начиная испытывать досаду против колющих вопросов Ильи. — Знаешь, в конце концов от тебя... от твоей... послевоенной судьбы зависело благополучие Раисы Михайловны. Ты был единственным сыном, как известно, и... — И? И едва не лишил мать крупного советского пенсиона в восемьдесят рубликов? — То есть? Не понял иронии, Илья. — Я был убит или пропал без вести. Ясно, что так числился в донесениях о потерях. Но никто не знал, что в это время я жрал сырую брюкву в плену. Даже ты, хотя мы с тобой до последнего боя вместе были. «Лейтенант Рамзин, командир огневого взвода, не вернулся из боя». Так писали в донесениях? — Так. — А я в это время сдался в плен немцам. — Сдался? Ты хочешь сказать: тебя взяли в плен? — Володя, солнышко! Я всегда преклонялся перед твоей чистотой и совестью... с детства!.. 265 — Я прошу тебя, Илья, без этого кулуарного тона. На кой чёрт!.. — Володя, дорогой мой бывший друг детства!.. — Ну, что, Илья, дорогой мой бывший друг детства? — Какая разница: «взяли», «попал», «захватили»^ Пленным не был тот, кто до плена стрелялся, а в плену вспарывал вены ржавым гвоздём, бросался на проволоку с током, разбивал голову о камень... Те умирали. А тот, кто хотел жить, независимо от того, сам сдался или взяли — всё равно был пленным. — Так ты сдался? Или немцы тебя взяли? Я хорошо помню ту ночь на опушке, когда мы вернулись за орудиями... Помню, как начался и кончился бой. Помню, как немцы с фонариками подошли к обрыву, где были вы... — А ты не запамятовал старшину Лазарева, командира отделения разведки? Мордатый такой был, здоровый, как медведь, из бывших уголовников. — Помню. У него была наколка орла на груди. Он прорывался вместе с тобой к орудиям. И тоже не вернулся, пропал без вести... — Убит. Его убило двумя пулями возле меня. Мы вместе прыгнули с ним под обрыв, к ручью. Отличнейшим образом помню эту медведеобразную мокрицу. А фамилия у него была прекрасная — Лазарев, от имени святого. Старшина Лазарев. Была знатная фигура в батарее. И наушник к тому же. Отличнейшим образом запомнил его навсегда. Навеки. После войны ставил ему свечки в православных храмах и записывал «за упокой»... — Но как всё-таки ты попал в плен? — Взяли. Разумеется, взяли. Окружили целыми полчищами автоматчиков и «хенде хох!»1. В бессознательном состоянии, тяжелораненого, контуженого, без рук, без ног. Тебя это удивляет? Так в России писали о попавших в плен? — Такие шуточки я не принимаю, Илья. Думаю, что ты помнишь, чего стоила нам война. — Кому — народу? Тебе или мне? — Хотя бы тебе твой плен, чёрт возьми! — Я прошёл, Володя, все круги ада и чистилище, притом у меня не было гениального гида — бесподобного Вергилия. В рай не попаду, не заслужил. Много пролил человеческой крови. Прискорбно, но руки-то у меня по локоть в крови. Каяться, молиться надо денно и нощно, если по Христу. А полного смирения, блага любви во спасение и увеличения любви в душе нет. Но чужую кровь проливал и ты... — О какой пролитой крови идёт речь? — Ежели и ты и я командовали огневыми взводами, то посчитай, сколько наших снарядных осколков достигли цели в каждом бою. И ты и я пролили цистерны крови. Крови фашистской сволочи, как мы говорили на войне. Не говорю о морях русской крови, которую они выпустили. А убивать гомо сапиенсу гомо сапиенса — самый неискупимый грех. И_ в монастырь, в монастырь давно пора! 266 1 Хенде xox! (Hande hoch!) — руки вверх! (нем.). Каждому воевавшему — русскому и немцу! На коленях, до спасения души выстаивать. А спасения нет. Кто мне прощение даст? Бог? Слишком далеко. Люди? Самим, подлецам и грешникам, перед ближними искупать вину надо. Так кто меня сейчас может судить — как я попал в плен: сдался или взяли? Ты? Вряд ли, Владимир. От орудий мы отходили вместе. Возвращались вместе. И прорывались вместе. Командир полка майор Воротюк? Таких в любое время вешать мало. Народ! Понятие великое, но общее, и используют его частенько демагоги — говорят от имени народа. — Понятно, Илья. Можешь не продолжать. Значит, никто? — Значит, никто. Нет сейчас в мире праведного суда, Владимир. — Ну а погибшие, в конце концов! Или всё забыто? Мы-то с тобой не имеем права... «Кто дал мне право говорить с ним таким судейским тоном? Что за допрос? Я не верю ему?» — Не хочешь ли ты обвинить меня в том, что двадцать миллионов русских полегло потому, что я в плен попал? Да какое там двадцать? Преуменьшено, конечно. Думаешь, в этом моя вина? Чёрные узкие глаза Ильи, горячо вспыхивавшие когда-то в юности огнём гнева, теперь изучающе всматривались в Васильева, а тот с несогласием и надеждой старался найти в его облике, что было неизменной сутью его поступков и сутью бесповоротной решимости лейтенанта Рамзина. Но этого прежнего не хватало сейчас в опасных глазах Ильи, сквозь прищур которых проникали лишь искры лихорадочного жара. — Нет, Владимир, пленные здесь ни при чём. Я-то знаю, кого судить за погибших, — сказал Илья чётко. — Майоров Воротюков надо судить, которые и карту-двухвёрстку толком читать не научились. Помнишь, как он ходил, бесподобный наш командир полка: зимой хромовые, летом брезентовые сапоги в гармошку, сплошь в портупеях, летом фуражечка козырьком надвинута на глаза, затылок бугорком, зимой - папаха^ первый парень на деревне. И красивая девка из санинструкторов всегда при нём, всегда под боком вместе с пройдохой-ординарцем. А каков голос - с вибрацией, с любовью к распеву: смиррня-а-а! Не знаю, как ты, а я его помню так, будто война вчера кончилась. По телефону он кричал два слова: «Вперёд!» и «Давай!». И после боя оставалось в ротах человек по шесть. Ты хорошо помнишь майора Воротюка? — Я помню его. — А старшину Лазарева? — Помню. — Тогда «keineilei Problem, nicht Problemen!..»1 — Илья, мне кажется, что ты почему-то уходишь от моих вопросов. — Ухожу? От вопросов? Нет, Владимир, ни Бога, ни черта я не боюсь. Я прожил жизнь и видел кое-что. Попил все вина мира 1 Keineilei Problem, nicht Problemen — ни малейших проблем, никаких проблем (нем.). 267 268 и покурил сигареты всего света. И спал с женщинами всех марок — даже с чернокожими Цирцеями. Так скажи на милость, кого и чего мне бояться? Смерти? Просто ты, Владимир, как почти все русские за границей, осторожен и хочешь... знать как я выжил^ не службой ли у генерала Власова? — Я хотел спросить другое, Илья, - проговорил Васильев, замечая усмешку в черноте его глаз и чувствуя царапающую горечь, как будто их обоих засасывала и не выпускала липкая тайна жизни Ильи, неподвластная прошлому. - Я хотел сказать другое... Ты был русский офицер, а, как известно, в плену... — Не все подыхали, — фальшиво ласково перебил Илья. — Я зубами и ногтями держался за жизнь. Больше тебе скажу. Только там я понял, что такое жизнь и что такое превратиться в падаль... «Откуда у него этот шрам на виске?»— подумал, ненавидя себя, Васильев и сейчас же представил как оправдание пулевое ранение в левый висок, ранение, полученное той дикой, роковой ночью, когда им приказано было вытащить орудия, оставленные в окружении. И он спросил, спасительно хватаясь за это оправдание: — В висок тебя тогда ночью ранило? Илья, очевидно, сразу понял, о чём хотел сказать Васильев, приподнял брови, выразив снисходительное добродушие, и, приглаживая холёными пальцами ровно зачёсанные седые волосы на виске, сказал: — Нет — другое. Следы драки в одном сомнительном заведении. В сорок восьмом году. А тогда ночью, — он с нажимом произнёс «тогда», — был абсолютно целёхонек. И в полном сознании. Я тебе сказал — тогда я зубами и ногтями держался за жизнь. Тогда... — А сейчас? — Сейчас я ценю свою жизнь не дороже ломаного гроша. Илья выказал в быстрой улыбке очень белые зубы, и Васильев вспомнил маленькую золотую «фиксу», надетую Ильёй в восьмом классе на боковой зуб коронку, поразившую всех порочным блатным блеском, подумал, как давным-давно это было и так далеко, что возникло желание сбросить вязкое наваждение памяти. — В конце концов, — проговорил Васильев, — в конце концов, — повторил он, не без омерзения слыша, что говорит не то, что должен был сказать, — в конце концов я не очень понимаю двусмысленность в нашем разговоре... Илья вертел, разминал неприкуренную сигарету, и его выбритое лицо, жёлтое, суховатое, и безукоризненно завязанный галстук, и эти острова седины в зачёсанных назад волосах — всё было солидно, всё говорило о годах прожитой жизни, об усталости когда-то сильного, деятельного человека, отошедшего от дел и теперь занятого своей внешностью, костюмом, поддержанием ещё сохранившейся бодрости. — Не знаю, нужно ли об этом с тобой говорить?.. — сказал Илья, не прекращая мять неприкуренную сигарету. — Я не хотел встречаться с тобой в Риме, где тебя окружало много всяких и разных господ. — Всяких? — Не сомневайся, известный художник! — Илья прикусил фильтр сигареты и сунул её, так и не закуренную, в пепельницу. — Разумеется, там не было Джеймса Бонда. Но кувшинные рыла торчали непременно. В Венеции посвободней. И я решился. Я хочу узнать, и именно у тебя... — Он снова вынул сигарету из пепельницы и снова принялся тискать и крутить её в пальцах. — Именно у тебя... — Что узнать? — Я хотел узнать... Именно у тебя. Узнать вот что, Владимир. Как ты думаешь: пустят меня на время в Россию, чтобы повидаться с матерью? Вернее — дадут ли мне визу? Только скажи по-мужски: ты можешь узнать? — Это ты хотел спросить? — Это, — ответил Илья, продолжая механически мять сигарету, сосредоточенно устремив внимание на свои пальцы, нервные, с бледными отполированными ногтями. — Визу? Не знаю, — проговорил Васильев и положил коробок спичек перед Ильёй. — У тебя что — огня в зажигалке нет? — Благодарю. Есть. Илья сломал измятую сигарету, швырнул её в пепельницу, после чего взял со стола зажигалку, высек огонь, задул его и не то поморщился, не то улыбнулся. — Не обращай внимания. Мне разрешено курить три сигареты в день. Одну я выкурил, ожидая тебя. Так ты не можешь ответить на мой вопрос, Владимир? — Нет. — Жаль. — Он, опустив глаза, стал неспокойно поигрывать зажигалкой и, занятый этим, всё так же, не глядя на Васильева, проговорил отрывисто: — Даже если бы меня расстреляли, я всё равно хотел бы увидеть мать. Даже если бы расстреляли... «Да, вот он, вот он!» — подумал Васильев, до предельной ясности вспомнив эту давнюю его привычку давать работу рукам в моменты раздумья перед тем, как окончательно принять решение, и зажигалка мелькала на его ладони напоминанием той старой особенности Ильи. — Я многое знаю о России по советским газетам, — заговорил Илья упрямым голосом. — Мне стало известно, что посмертно реабилитирован мой отец в годы Никиты Хрущёва. Я хотел бы приехать на несколько дней_ увидеть мать. — Даже если тебя и расстреляют? Почему ты это сказал, Илья? — Я мало кому верю. А иногда и бессрочно надо платить по счетам. — За что платить? — За то, что не вернулся, а теперь возвращаться поздно. За то, что не подох в плену, не захлебнулся в дерьме, как сотни других русских за границей, а даже благопристойно разбогател в пределах, конечно, скромных. Вот вышеупомянутые «за то». Мало разве? Но у Власова не служил... Хотя вербовали в Заксенхаузене. В Иностранном легионе не воевал. В военных преступниках и карателях не числюсь... Всё было. Кроме перечисленного. 269 270 Он остановил испытующий, пристальный взгляд на лице Васильева и тут же, смягчая это упорное выражение, проговорил: — Я постарел, поэтому мне снится наш двор на Лужниковской, деревянные ворота и липы под окнами. И ещё — почему-то весеннее утро в голубятне, и, знаешь, пахнет перьями, коноплёй... Я хочу_ я хочу увидеть мать. Помоги, если ты мне хоть немного веришь. Если нет, то скажи прямо: нет!.. Васильев отвернулся к окну террасы, освещённому рассеянным солнцем, которое серебристым диском стояло над Большим каналом, а туман уходил по намокшей набережной, колыхался паром над утренней водой, и уже ярко засинело почти летнее небо и стали видны вершины храмов за каналом, купола музейных дворцов. Но это тихое солнечное утро осенней Венеции, её погожая синева, радостно затеплившиеся купола вдали - всё вдруг показалось ему неверным по сравнению с тем прекрасным и печальным, ушедшим в невозвратимые годы, в лучшую пору голубятен и весенних утр их жизни, когда он и Илья безоглядно верили неписаным законам замоскворецкого товарищества. И было тем горше, что прошлое окрашивалось сладостной дымкой их детства, их юности, куда не раз оглядывался Васильев в последние годы, думая о собственной судьбе. Что ж, он был признан, обласкан, известен, не стеснён в деньгах, поэтому привык не лицемерить и не оправдывать ложью свои поступки. И, мучаясь двусмысленностью положения, после слов Ильи «помоги, если ты мне веришь», он с отвращением к себе подумал, что вот здесь оба они подошли к бездне и в ней через минуту сгинет юное, неприкосновенное, святое, их общее, которое так необходимо было им в прошлом, в навсегда минувшем времени. — У тебя семья? — спросил Васильев после долгого молчания. — Жена? Дети? — Я вдовец. Был женат на немке. У меня взрослый сын Рудольф. Он работает в Мюнхене. После смерти жены я девять лет живу под Римом. Здесь спокойнее, и меньше русских. — Что я могу? Чем я могу тебе помочь? — выговорил Васильев с тем же ощущением дохнувшего бездонного провала. — Чем? — Я хочу обратиться в советское посольство в Риме, — сказал Илья холодно. — Я прошу тебя лишь об одном: при встрече с послом рассказать, что знаешь обо мне. Больше ничего. За меня ты поручиться абсолютно не можешь. — Он стукнул зажигалкой о стол, провёл черту на скатерти. — Что было когда-то между нами, то быльём поросло! Жаль, но ничего не поделаешь!.. Он начертил зажигалкой вторую границу на скатерти, и эти две проведенные рядом черты вроде бы отсекли, окончательно отрезали их друг от друга, — и Васильев сказал внешне спокойно: — Вероятно, я увижу посла перед отъездом. Только вот что я хотел спросить... Он не договорил, потому что Илья, быстро выпрямляясь, вставал из-за стола с напряжением, застёгивая пуговицу на пиджаке, и Васильев сейчас же увидел сквозь широкую арку двери Марию, которая шла по безлюдному ресторану на террасу в почтительном сопровождении метрдотеля, изображающего наклоном головы приятную покорность. А Илья, подтянутый, выпрямленный, стоял, не отпуская с матово-смуглого сухощавого лица ласкового внимания, стоял до тех пор, пока Мария, легонько улыбаясь, не подошла к столу, и только тогда он не без подчёркнутой предупредительности, отодвинув свободный стул, пригласил её сесть: она кивнула обоим, села со словами: — Доброе утро, я вижу, вы ещё не завтракали? — Я не знаю ваших привычек: что вы едите на завтрак? Мне достаточно овсяной каши, двух яиц и стакана молока. Диета по-английски, — сказал Илья и в первый раз засмеялся отрывистым, жестяным и незнакомым смехом. — Но было время, когда я начинал утро не с молока. Поэтому не считаю лишним спросить: не угодно ли, Мария, хорошего вина? Ты как, Владимир? — Очень сомневаюсь. — Начинать день с вина — безумие, по-моему. Я присоединяюсь к английской диете, — ответила Мария, доставая накрашенными ногтями сигарету из пачки, пламя зажигалки, поднесённой Ильёй, промелькнуло по её тёмно-серым глазам тревожной вопросительной искоркой и тотчас растаяло в потоке солнечного света. Она, аккуратно причёсанная, тронула волосы на затылке, лицо её казалось молодо, свежо, ни тени вчерашней усталости, и Васильев подумал, что утренняя ванна, некое колдовство известного ей лицевого массажа, который она делала втайне, удивительно молодили её по утрам. — Вчера был туман, а какое прелестное сегодня утро, — сказала она, глядя на канал, где, равномерно постукивая мотором, разворачивалась от причала снежной белизны моторная лодка и ветровое стекло сияло на солнце брызжущим веером. — Так что — решили по-английски? — Мне стакан горячего молока, — сказал Васильев, ему не хотелось есть. — И достаточно. — Отлично. Херр обер! — Илья сделал неуловимое движение к метрдотелю, и это был жест человека, привыкшего к ресторанам, а метрдотель, тщательно поправлявший занавеску на слепящем окне, шагах в пяти от столика, мгновенно подошёл, излучая удовольствие румяными щеками в связи с хорошим настроением гостей, прекрасным утром, положил перед каждым меню, большие, золочёные, как дарственные папки почтенному юбиляру. Не проявив ни малейшего интереса к меню, Илья вскользь сказал метрдотелю несколько слов по-немецки, и тот, щёлкнув каблуками, таинственно-намекающим тоном проговорил «Jawohl, е1п Moment!»1, — и деловито удалился на коротких упругих ножках бывшего военного человека. — Он, конечно, принял тебя за немца, — сказала Мария и полистала ради любопытства меню, прочитала вслух по-французски 1 Jawohl, ein Moment — так точно, сейчас (нем.). 271 272 названия блюд. — Ого, боже милостивый, утренние мясные блюда обрадовали бы Ламе Гудзака! - Она закрыла золочёную папку и взяла сигарету, прислонённую к краю пепельницы. — Илья, ответь мне на один вопрос, — проговорила она со вздохом, — кому в этом западном мире удобнее жить — американцу, немцу, итальянцу или, наконец, русскому? Ты это замечал? Илья сказал жёстко: — Никому! Надежды давно умерли, как и боги. Семидесятые годы — критические, восьмидесятые будут роковыми. Поэтому — либо, либо^ — Что «либо»? — Либо все удовольствия цивилизации, превращение земли в мусорную свалку и самоуничтожение к концу века, либо здравый смысл плюс новый Иисус Христос... — Ты веришь, Илья, в здравый смысл? — спросил Васильев, думая о жестокости его утверждения, соглашаясь с ним и не соглашаясь. — Мне кажется, что в последние годы люди потеряли веру в самих себя. И это всех разъединило. — Разъединила жадность, кровь и тупоголовость политиков, — проговорил Илья, поигрывая зажигалкой. — Я давно расстался бы со своей поношенной оболочкой, только... Только одно держит ещё на земле — праздное любопытство: а что дальше будет? Стоило, к примеру, мучиться жизнью, чтобы вас увидеть^ И он повёл ласково усмехнувшимися глазами по задумчивому лицу Марии, а она не ответила ему, закинув ногу за ногу, чуть морща переносицу, рассеянно следила за разворотами отдалённо потрескивающих белых моторок на сплошь уже залитом солнцем канале, и тогда в сознании Васильева туманно проскользнуло: «Не может быть, чтобы у неё что-то осталось к Илье от того, школьного, от той осени сорок первого года... Что такое? Неужто я ревную?» — Ещё просьба, Владимир, — сказал будто между прочим Илья, взглядывая в окно, куда смотрела Мария. — Я решил купить у тебя картину с выставки. Она называется «Псковское утро». Если ты не против, то я... — Не могу тебе ответить положительно, — не дал ему договорить Васильев. — Мне лучше подарить тебе, чем продать. Я подумаю. «Как я хотел много лет назад встречи с ним, — думал Васильев час спустя, когда они расстались с Ильёй. — Мы были совершенно разные в чём-то, я во многом чувствовал его превосходство, но был ли потом у меня лучший друг, чем он? Невыносимо то, что мы понимаем противоестественность^ с которой ничего нельзя поделать!..» На площади Святого Марка пахло дымным холодком осени, площадь, овлажнённая недавним туманом, светло отблескивала на солнце, и здесь весёлой метелью, оглушительно треща крыльями, взвихривались огромные стаи голубей, низко носились над зелёными крышами Дворца дожей, над набережными и, вновь обдавая настигающим шумом, садились на площадь, на головы и плечи трёх старух американок, с возбуждённым смехом рассыпавших крошки хлеба вокруг себя. Уже не работали летние кафе, тенты и цветные зонтики по-осеннему свёрнуты, стулья и столики везде сдвинуты, а пахнущий морем ветер с Большого канала, мерцающего густо-синей тяжёлой водой, шевелил, гнал у пристаней обрывки газет, смятые сигаретные пачки, пустые целлофановые пакетики, закручивал весь этот туристский мусор в шуршащие карусели возле витрин опустевших до весны магазинчиков. — Маша, давай постоим здесь, - сказал наконец Васильев, молчавший от самого отеля после разговора с Ильёй. — Ты знаешь, где мы сейчас находимся?.. — добавил он, пытаясь вернуть ощущение душевной ясности в этом необычном городе, который вдруг потускнел, темно заслонился тревожным, незаконченным, и свежее октябрьское утро, дуновение по набережной сыроватого воздуха, зеркальные вспышки ветровых стёкол на бороздящих канал катерах воспринимались им как нетвёрдая временная реальность. — Бывает, Маша, площадь Святого Марка в бурные вёсны затапливается водой, и каменные плиты храма^ — проговорил Васильев и запнулся, заметив тоненькую морщинку досады между бровей Марии. — Не надо туристских пояснений. Давай немного помолчим. Я пойму, — сказала она, наблюдая умилённых старух американок, всё кормивших раскрошенным хлебом голубей на площади. — Не знаю, рассказал ли он тебе, что его спасло, — заговорила Мария минуту погодя, мельком оглядывая канал, пристань, свободные гондолы, качающиеся у высоких столбов, и нежную яркость неба над вырастающими из воды дворцами. — Получилось так, что в сорок четвёртом году пленных привезли из лагеря на расчистку какого-то немецкого городка после американской бомбежки. Там Илья работал на завалах разрушенного завода и однажды каким-то невероятным образом познакомился с одной немкой. Некой Мартой Зайглер. Она была не очень молодой, представь — немного горбунья, но... с глазами Гретхен, несомненно^ — Мария с насмешливым безразличием пожала плечами. — Как ты понимаешь, всё это похоже на Илью. Он заговорил с ней по-немецки, а она попросила коменданта лагеря присылать его к себе на работу. В сорок пятом, после освобождения, он остался у неё. Забавная история, не правда ли? И, как я поняла, он любил богатую немецкую горбунью... несомненно, с глазами Гретхен. — Она опять пожала плечами, покусала губы. — Десять лет назад его жена умерла и оставила ему, как он сказал, маленький, но хороший заводик швейных иголок, который он недавно продал и приобрёл какие-то акции. Ну, чем мы будем сейчас заниматься в очаровательной Венеции? — Ничего не могу с собой сделать. Илья не выходит у меня из головы, — сказал Васильев. — Пойдём по набережной, Маша. Я тебе покажу мансарду, где я жил два года назад, — добавил он, и вновь ему захотелось и не удалось вернуть лёгкое, молодое настроение его прошлого приезда в Венецию. 273 ...А тогда хорошо было пройтись весенним утром по тёплой, ещё влажной набережной, где уже завтракали туристы в открытых кафе, с удовольствием шагать по её брусчатнику, несколько устав от работы в снятой под мастерскую мансарде, и охватывало волнением надежды, любви, веры в бессрочность апреля. 1980 А.А. Галич (1918-1977. XX в.) 274 Когда я вернусь... Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу. По еле заметному следу — к теплу и ночлегу — И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала — в кромешный, ничтожный, раёшный — Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь. Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Когда я вернусь, Я пойду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба, Ударит в меня и заплещется в сердце моём — Когда я вернусь. О, когда я вернусь! Когда я вернусь. Засвистят в феврале соловьи - Тот старый мотив — тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, Побеждённый своею победой, И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои! Когда я вернусь. А когда я вернусь?! 1967—1977 Вопросы для зрителей 1. Как бы ты сформулировал, о чём предложенный тебе фрагмент из романа Ю. Бондарева «Выбор»? 2. О каком выборе идёт речь в романе? Всегда ли у человека есть право выбора? 3. Какое настроение создаёт пейзаж в начале фрагмента? Как пейзаж готовит читателя к последующим событиям? 4. Что потерял и что приобрёл Илья Рамзин? Что такое для него «малая родина»? 5. В чём необычность, странность разговора, который ведут Рамзин и Васильев? 6. Попробуй предположить - счастливым или трагичным будет финал романа? (П) 7. С какими произведениями «Картины 3» созвучно стихотворение Александра Галича? Можно ли поставить его эпиграфом к главам 12 и 13 из повести Сергея Довлатова «Наши»? Как ты думаешь, почему именно этим стихотворением завершается картина «Ностальгия»? Занавес Антракт. Вопросы в антракте 1. В разделе (действии) II «Человек чувствующий» мы говорили о переживании, разочаровании и ностальгии. Художественный анализ каких ещё человеческих чувств можно найти в произведениях литературы? 2. Можно ли какие-то произведения из раздела «Человек чувствующий» поместить в другие «картины», поменять местами? Объясни. 3. Какие из произведений этого раздела произвели на тебя самое сильное впечатление? Какие повести, романы тебе захотелось прочитать целиком? 4. Почему в разделе «Человек чувствующий» много лирических стихотворений? Какие чувства, переживания объединяют стихи этого раздела? Темы сочинений: 1. Повесть Н.М. Карамзина «Бедная Лиза» глазами современного читателя. 2. Самое близкое мне стихотворение о родине. 3. «Если скажут слово «Родина», сразу в памяти встаёт...» 275 Краткий словарик литературоведческих терминов1 Драма (от греч. drama -действие) - 1) один из трёх родов литературы (наряду с эпосом и лирикой); 2) один из основных жанров драмы как литературного рода наряду с трагедией и комедией. Подобно комедии воспроизводит частную жизнь людей, но главная цель драмы — не осмеяние нравов, а изображение личности в её отношениях с другими людьми, а через них - с различными сферами общественной жизни. Подобно трагедии, драма тяготеет к воссозданию острых противоречий. Вместе с тем конфликты в драме не столь напряжённы и допускают возможность благополучного разрешения. Классицизм (от лат. classicus — образцовый) — художественное направление в искусстве и литературе XVII — начала XIX века. Своё развитие получил во Франции в XVII веке. Появление классицизма было сопряжено прежде всего с изменением в сознании человека в XVII веке. По мнению классицистов, человеческая природа неизменна, поэтому можно следовать античным образцам, которые помогут наиболее ясно её осмыслить. Параллельно с этим в период классицизма провозглашался культ разума, неразрывно связанный с идеями гражданственности и подчинения личности интересам государства. Это отразилось и в самом подходе к творческому процессу: важным теперь являлось не столько вдохновение, отклик души поэта на определённое явление, сколько знание определённых норм и положений. Отсюда — большое количество трактатов о том, как необходимо творить (например, «Поэтическое искусство» Никола Буало, 1674 г.). Классицизм с его регламентированностью, утверждением разумного и осуждением неразумного поведения героев, с идеей служения прежде всего государству, а потом уже себе самому был порождён абсолютной просвещённой монархией, которая в ту эпоху была прогрессивной формой правления, благодаря идее государственного объединения (по сравнению с идеей раздробленности), а также идее подчинения личных интересов интересам государственным. Поэтому прогрессивен был и классицизм — теория искусства того времени. Монархия подчиняла себе всё, в том числе и искусство, которое тем охотнее подчинялось ей, чем больше видело в её действиях идеал гражданственности, служения государству. Король пред- Составлен по материалам «Литературного энциклопедического словаря» 276 под ред. В.М. Кожевникова и П.А. Николаева. — М. : Сов. энциклопедия, 1987. ставлялся французским классицистам идеалом гражданина, носителем высшей правды. Итак, основная идея любого произведения классицизма - это подчинение неразумного разумному (личности — государству или одной личности другой). В основе любой драмы классицизма лежит конфликт разумного и неразумного начал. Эстетические принципы классицизма вытекают из тех же исторических условий. Строгая регламентированность государственного устройства распространялась и на искусство. В литературе эта регламентированность выразилась в требовании сохранять героя единым, неизменным от начала до конца, причём герои становились носителями одной добродетели или одного порока (герои Мольера, Фонвизина), во-вторых, регламентированность нашла отражение в знаменитой теории трёх единств (места, времени, действия), в-третьих, в чётком делении жанров на высокие (трагедия, ода, героическая песня) и низкие (комедия, сатира, басня) с соответствующим составом действующих лиц, языком и т.д. Кроме того, среди эстетических принципов классицизма необходимо особо выделить принцип единства содержания и формы при ведущей роли содержания. Большой нравственный и эстетический смысл заложен в требовании к литературе быть воспитателем человека и вместе с тем доставлять ему наслаждение. Буало в трактате «Поэтическое искусство» писал: Учите мудрости в стихе живом и внятном, Умея сочетать полезное с приятным.1 Писатели классицизма разрабатывали различные жанры, унаследованные ими от античной литературы: героическую оду, басню, нравоучительную прозу, комедию, трагедию, эпическую поэму. Как бы отражая сословное деление общества, представители классицизма и сами жанры делили на высокие и низкие. Эпическая поэма и трагедия были жанрами, которые они считали высокими. Комедию, басню, прозу сторонники классицизма относили к низким жанрам. Для классицизма характерно строгое разграничение жанров. Трагедия классицизма резко отличается от комедии. В трагедиях изображались общественные, государственные коллизии, в комедии — частная семейная жизнь. Сословный характер классицизма отчётливо выразился в том, что героями трагедии были короли и аристократы, а в комедии действовали буржуа и другие представители третьего сословия. Сюжет трагедии составляли события, почерпнутые из античной истории. На первый взгляд правила классицизма производят впечат- 1 Буало Н. Поэтическое искусство. — М. : Гослитиздат, 1957, с. 100. 277 ление нелепых догм, отражающих аристократические предрассудки их создателей. Однако дело обстоит не совсем так. Правила эти, конечно, выродились в догмы, но порождены они были стремлением к правдивому отражению жизни. Подробно с правилами, принципами, жанрами классицизма вы познакомитесь в 9-м классе. Мировое значение приобрело творчество великих французских трагических поэтов: Пьера Корнеля (1606-1684) и Жана Расина (1639-1699). Созданные в строгих правилах классицизма, трагедии Корнеля и Расина изображали острые нравственные конфликты, борьбу долга и страсти, столкновение сильных характеров. Комедия достигла своего расцвета в творчестве Жана Батиста Мольера (1622-1673). Русский классицизм зародился во второй четверти XVIII века в творчестве А.Д. Кантемира, В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова и достиг развития в творчестве А.В. Сумарокова, Д.И. Фонвизина, Г.Р. Державина. Конфликт (от лат. conflictus — столкновение) — противоречие как принцип взаимоотношений между образами художественного произведения. В разных произведениях одной эпохи конфликт обладает определённой общностью. Для классицизма одним из центральных является конфликт личности и государства, страстей и долга, для романтизма - идеала и действительности, для реализма - между возможностями человека и его бытием. Литературный герой — 1) главное действующее лицо в произведении (в сравнении с персонажем), несущее основную проблемно-тематическую нагрузку; 2) целостный образ человека — в совокупности его облика, образа мыслей, поведения и душевного мира (близкий по смыслу термин «характер»). «Маленький человек» в литературе — обозначение героев, объединяемых тем, что они занимают одно из низших мест в социальной иерархии и что это обстоятельство определяет их психологию и общественное поведение (приниженность, соединённая с ощущением несправедливости, уязвлённой гордостью). Часто «маленький человек» выступает в оппозиции к другому персонажу, человеку высокопоставленному, «значительному лицу» (по наименованию персонажа повести Н.В. Гоголя «Шинель»), а развитие сюжета строится главным образом как история какой-либо обиды, оскорбления, несчастья. 278 Образ художественный — форма отражения действительности в искусстве. Образом также называют любое явление, творчески воссозданное в художественном произведении (особенно часто — действующее лицо или литературного героя), например, образ Башмачкина, образ чиновничества в повести Н.В. Гоголя «Шинель»). Выделяются предметные образы (образы-детали, образы героев), смысловые образы (индивидуальные, типические, вечные) и др. В лирическом тексте всегда присутствует образ-переживание. В образе вычленяются два основных компонента — сказанное и подразумеваемое. В основе природы художественного образа лежит условность — принцип художественной изобразительности, в целом обозначающий нетождественность художественного образа объекту воспроизведения. Пейзаж - изображение картин природы, выполняющее в художественном произведении различные функции в зависимости от стиля и метода писателя. У классицистов пейзаж занимал скромное место, сентименталисты изображают своих героев непременно на фоне природы (Н. Карамзин «Бедная Лиза»). Природа у романтиков обычно неспокойна и соответствует бурным страстям героев (М.Ю. Лермонтов «Мцыри»). В реализме лирический пейзаж, как правило, живописует смену настроений героя, его внутреннее состояние. Портрет — изображение внешности героя (черт лица, фигуры, позы, мимики, жеста, одежды) как одно из средств его характеристики. Характер портрета и, следовательно, его роль в произведении могут быть разными. Простейший портрет — скопированный с реально существующего человека. В литературе чаще встречается психологический портрет, в котором автор через внешность героя стремится раскрыть его внутренний мир, характер. Реализм (от лат. realis — вещественный, действительный) — направление в искусстве и литературе, следуя которому художник рисует жизнь в образах, соответствующих сути явлений самой жизни и создаваемых посредством типизации фактов действительности. Утверждая значение искусства как средства познания человеком себя и окружающего мира, реализм стремится к глубинному постижению жизни, к широкому охвату действительности с присущими ей противоречиями. Искусство реализма показывает взаимодействие человека со средой, воздействие общественных условий на человеческие судьбы, влияние социальных обстоятельств на нравы и духовный мир людей. Вопрос о времени возникновения и этапах становления реализма остаётся спорным. Наиболее широко бытует точка зрения, согласно которой реализм как литературное направление сформировался в 30-х гг. XIX в., когда в европейской литературе утвердился принцип правдивого изображения мира. 279 Непосредственным предшественником реализма явился романтизм конца XVIII — начала XIX в., который показал личность более богатую в душевном, эмоциональном отношении, более сложную и противоречивую, чем это было доступно классицизму, сентиментализму. Реализм развивался как союзник романтизма в борьбе против идеализации общественных отношений. Между романтизмом и реализмом XIX в. не всегда легко провести чёткие границы. Принципиальный разрыв реализма с романтической традицией начинается с середины XIX в. В России этот процесс начался ещё в 20-30-е гг. XIX в. («Капитанская дочка» А.С. Пушкина, басни И.А. Крылова). Для произведений реализма характерно правдоподобие как форма осуществления художественной правды. Но главная отличительная особенность реалистической литературы - передача сущности жизни, изображение внутреннего мира человека. Писатель нередко показывает прямую зависимость внутреннего мира и поведения героев от социально-бытового фона времени, от условий существования в данном обществе. 280 Романтизм — это определённое литературное направление, возникшее сначала в ряде европейских государств (Англия, Франция, Германия) в 90-е гг. XVIII в., позднее распространившееся и на другие страны и просуществовавшее до середины XIX века. На современном этапе романтизм воспринимается как одно единое направление, имеющее набор определённых черт. Предпосылкой для появления и развития романтизма была Великая французская революция 1789 г., драматическая судьба которой — перерождение республики в диктатуру, а затем в империю, подчинённую деспотизму Наполеона, была той социальной почвой, где зарождались важнейшие проблемы, отражённые романтизмом. Как следствие — в романтизме отразился не только перелом художественного самосознания, но и вообще самоощущения человека в мире. Для романтизма как направления характерны следующие особенности: — создание определённой философии, которой подчинялся весь строй жизни, в том числе и «бытовое поведение» приверженцев данного взгляда; — идея романтического разлада между мечтой и реальностью; — стремление героя к свободе духовной, вопреки порядку вещей в мире; — культ художника как существа необычного, возвышенного, который с помощью творческой деятельности возвышается над миром обыденным и приходит в мир непреходящий, вневременной; — общая схема построения произведений — «исключительный герой в исключительных обстоятельствах»; — место действия отличает определённая экзотика (тропические страны, Средневековье, античность); яркий неспокойный пейзаж соответствует бурным страстям героев; — большое внимание уделяется психологизму, переживаниям и душевным движениям героя. Все чувства автора и героев отличают яркость, сила и эмоциональная насыщенность. Родоначальником русского романтизма считается В.А. Жуковский. Дань романтизму в своём творчестве отдали также А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов и другие русские писатели. Сентиментализм (от фр. sentiment — чувствительность) — направление в литературе и искусстве второй половины XVIII века. Важным событием духовной жизни Европы стало открытие в человеке способности наслаждаться созерцанием собственных эмоций. Чувствительности уделялось большое внимание, так как, по мысли сентименталистов, она позволяет убрать из социальных и человеческих отношений всякую несправедливость. В связи с этим выделяется ряд особенностей, характерных для литературы сентиментализма: — в центре повествования — простой человек, ценность личности которого обусловлена его достоинствами и жизненными идеалами; — литература обращается к повседневности, к «простым истинам»; — акцент делается на непосредственное воздействие на чувства читателя, поэтому выбираются соответствующие темы (тихие семейные радости, трогательные ситуации, уединение на лоне природы); — идея единения человека с природой, обретения спокойствия и гармонии на лоне природы; — сентиментализм во многом назидателен, произведения носят воспитательный характер; — культу разума классицистов сентиментализм противопоставляет культ чувства, которое направляет человека и руководит им; — подробно исследуется внутренний мир человека, его психология, оттенки настроения; — появляются принципиально новые жанры: семейный и психологический роман, дневники, исповеди, переосмысленный жанр путевых записок и др.; — сентименталисты отрицали индивидуальность восприятия личности, по их мнению, значение опыта состоит в том, что он повторяем, в сходных ситуациях все люди чувствуют одинаково. Первым русским писателем, обратившимся к сентиментализму в своём творчестве, был Н.М. Карамзин. На основе европейских образцов он создал особый самобытный русский сентиментализм. 281 Типический характер — тип литературного героя (от греч. typos — отпечаток) — обобщённый образ человеческой индивидуальности как более возможной, характерной для определённой общественной среды. Создание типического характера — сложный творческий процесс, который нередко обозначают термином типизация. В художественно-реалистическом произведении воссоздаются типичные индивидуальности, существование которых по-своему закономерно, вытекает из данных обстоятельств. Типизацию нередко понимают как творческое соединение, синтезирование в одном человеческом образе типичных черт, которые художник нашёл у разных реальных людей. Но главный путь создания типического в литературе — развитие и завершение возможностей, заложенных в реальной жизни, в реальных индивидах. Наиболее полно и многосторонне типическое выступает в эпических и драматических жанрах литературы, где создаются жизнеподобные типичные характеры и обстоятельства. 282 Список иллюстраций С. 5-6. А. П. Пикассо. Пьеро; П. Сезанн. Пьеро и Арлекин; К. Сомов. Итальянская комедия. С. 7. Д. Энсор. Автопортрет с масками. С. 12. Рисунок художника Реми для журнала «Новый Сатирикон»; А. Дейнека. В. Маяковский в мастерской РОСТа. С. 13. «Окно сатиры» Главполитпросвета № 146. Рисунок В. Маяковского; обложка журнала «Соловей», № 1, 1917 г. С. 14. А. Блок. Фотография; М. Добужинский. Гримасы города (фрагмент). С. 15. Р. Магрит. Реальность и вымысел. С. 16. Б. Кустодиев. Акакий Акакиевич возвращается из гостей. С. 21. Б. Кустодиев. Акакий Акакиевич у портного Петровича. С. 28. К. Сомов. Радуга (фрагмент); Б. Кустодиев. Купчихи (фрагмент); Рафаэль. Мадонна Темпи. С. 38. Рафаэль. Сикстинская Мадонна; А. Мыльников. Верочка на даче; А. Самохвалов. У лебёдки. С. 39. М. Булгаков. Фотография. 1926 г.; С. Видберг. Улица (из цикла «Город»). С. 52. П. Федотов. Городничий и извозчик. С. 58-69. Почтмейстер, Бобчинский и Добчинский, Анна Андреевна и Марья Антоновна, Осип, Хлестаков. Литографии по рисункам П. Боклевского. С. 73. А. Константиновский. Приезд городничего к Хлестакову. С. 77. Неизвестный художник. Немая сцена (фрагмент). С. 103. А. Константиновский. Хлестаков рассказывает. С. 108. П. Боклевский. Ревизор. Иллюстрация к началу V действия. С. 119. Неизвестный художник. Немая сцена. С. 126. П. Пинкисевич. Иллюстрация к рассказу А.П. Чехова «Крыжовник». С. 134. Р. Магрит. Труженик. С. 135. П. Федотов. Портрет М.И. Крыловой; П. Федотов. Портрет архитектора. С. 142. Мазерель. Влюблённые; Мазерель. В свете фонаря. С. 143. К. Крыжицкий. Пруд (фрагмент). С. 145. Пюви де Шаванн. Надежда; Э. Делакруа. Сцена на кладбище. Иллюстрация к «Гамлету». С. 152. О. Редон. Стена открывается, и появляется череп. С. 153. И. Сарычев. Мельница (фрагмент); В. Поляков. Дон Кихот (фрагмент). С. 154. А. Остроумова-Лебедева. Петроград; открытка нач. XX в. «Сердечный привет». С. 163. П. Федотов. Портрет Надежды Жданович за фортепиано. С. 164. Е. Голяховский. Мольер. 283 С. 169. К. Сомов. Дама, снимающая маску. С. 177. С. Дали. Твёрдость памяти; Р. Магрит. Творчество. С. 178. Неизвестный автор. Портрет М. Монтеня. С. 186. Е. Евтушенко. Фотография; Ф. Леже. Джоконда и ключи; Р. Магрит. Память. С. 192. Г. Епифанов. Иллюстрация к повести Н. Карамзина «Бедная Лиза». С. 204. К. Сомов. Дама с весенним пейзажем. С. 205, 206. Рисунки П. Федотова. С. 207. Женский и мужской костюмы 1820-х гг.; открытки начала XX века. С. 208. О. Ренуар. Пикник (фрагмент). С. 234. Костюмы конца XIX в. С. 235. В. Борисов-Мусатов. Куст орешника. С. 237. О. Редон. Падший ангел. С. 238. А. Флоренский. Иллюстрация к повести С. Довлатова «Наши»; С. Довлатов. Фотография. С. 247. Фронтовые фотографии. С. 248. Мемориальная стена участникам обороны Севастополя (фрагмент); фронтовая фотография; Рим, фотография. С. 249. Послевоенные фотографии. С. 250. Фотографии ветеранов Великой Отечественной войны. С. 251. Родина-мать (фрагмент мемориала на Пискарёвском кладбище); Б. Рыбченков. Театральная площадь (фрагмент); М. Куприянов. Москва. Неглинная. С. 252. Микеланджело. Пьета. С. 254. Н. Ромадин. Сиротская зима; И. Грабарь. Белая зима. С. 255. И. Левитан. Владимирка; Б. Кустодиев. Большевик; Памятная медаль 1912 г. С. 256. С. Есенин. Фотография; М. Нестеров. Святая Варвара. С. 257. М. Добужинский. Иллюстрация к книге Ф.М. Достоевского «Белые ночи»; почтовая открытка с видами Парижа. Начало XX в.; К. Петров-Водкин. Портрет А. Ахматовой. С. 258. И. Крамской. Христос в пустыне. С. 259. Венеция. Современная открытка; фрагмент фронтовой фотографии; открытка 50-х гг. С. 274. Р. Магрит. Трансформация; Р. Магрит. Поиск истины. Пейзаж. 284 Содержание Как работать с учебником.................................3 Вступление от авторов к учебнику.........................5 Пролог. Человек перед зеркалом. Человек в зеркале Вступление от авторов к Прологу ...........................9 В.В. Маяковский. Надоело................................12 A. А. Блок. Незнакомка..................................14 Ш Н.В. Гоголь. Шинель (в сокращении) ......................16 [щ] А.П. Чехов. Душечка.................................28 Ю.Д. Левитанский. Как показать зиму.....................38 Ш М.А. Булгаков. Собачье сердце (главы) ...................39 Ш Н.В. Гоголь. Ревизор..................................52 Ю.Д. Левитанский. Зачем дураку море....................120 Действие I. Человек размышляющий Вступление от авторов к действию I.........................123 Картина 1. Сомнение ...................................125 Ш А.П. Чехов. Крыжовник................................126 П.А. Вяземский. «Жизнь наша в старости...».............134 |Ш1 А.П. Чехов. О любви................................135 B. М. Тушнова. «Мы шли пустынной улицей вдвоём...».....142 А^.А^. Фет. Ласточки...................................143 Картина 2. Осмысление..................................144 Вильям Шекспир. Гамлет (фрагменты).....................145 А^.А^. Тарковский. Жизнь, жизнь........................153 Т.Н. Толстая. Река Оккервиль...........................154 Поль Верлен. «Целует клавиши прелестная рука...».......163 Ш Жан Батист Мольер. Мещанин во дворянстве (фрагменты).........................................164 Ф.И. Тютчев. «Когда дряхлеющие силы...»................177 А^.А^. Ахматова. «Нам свежесть слов и чувства простоту...».177 |Ш1 Мишель Монтень. Опыты (фрагменты) .................178 Е.А. Евтушенко. «Людей неинтересных в мире нет...».....186 285 Действие II. Человек чувствующий Вступление от авторов к действию II....................189 Картина 1. Переживание ................................191 Ш Н.М. Карамзин. Бедная Лиза...........................192 Ф.И. Тютчев. «О, как убийственно мы любим...»..........205 Е.А. Баратынский. Разуверение..........................207 Франсуаза Саган. Здравствуй, грусть (фрагменты) .......208 Поль Верлен. Сентиментальная беседа....................234 А.А. Фет. «Я пришёл к тебе с приветом...»..............235 Картина 2. Разочарование ..............................236 М.Ю. Лермонтов. Пророк.................................237 С.Д. Довлатов. Наши (фрагменты) .......................238 Е.А^. Евтушенко. Итальянские слёзы.....................247 Б.Ш. Окуджава. Полночный троллейбус ...................251 Картина 3. Ностальгия..................................253 Е.А. Евтушенко. «Идут белые снеги...»..................254 А.А. Блок. «Русь моя, жизнь моя...» ...................255 Ф.И. Тютчев. «Умом Россию не понять...»................255 С.А. Есенин. «Шаганэ, ты моя, Шаганэ!..»...............256 О.Э. Мандельштам. «Я вернулся в мой город...»..........257 А.А. Ахматова. «Мне голос был...»......................257 И.С. Тургенев. Русский язык (из цикла «Стихотворения в прозе»).................258 [ш| Ю.В. Бондарев. Выбор (фрагменты)...................259 А.А. Галич. «Когда я вернусь...» ......................274 Краткий словарик литературоведческих терминов .........276 Список иллюстраций.....................................283 286 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна ЛИТЕРАТУРА 8 класс В 2 частях. Часть 1 Авторы выражают благодарность Е.С. Баровой и Е.Н. Вороновой за помощь в подготовке учебника Концепция оформления и художественное редактирование — Е.Д. Ковалевская Оформление обложки - А.Н. Белов Подписано в печать 03.04.15. Формат 70x100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 18 п.л. Тираж 15 000 экз. Заказ № 34326 Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, Марксистская ул., д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 368-70-54, 672-23-12, 672-23-34 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1