Учебник Литература 7 класс Бунеев Бунеева часть 2

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 7 класс • Часть 2 Москва БЛЮС 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» ШК'Г Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» -лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/686), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000351) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 166) Б91 Бунеев, Р.Н. Литература. 7 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 2 ч. Ч. 2 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева. - Изд. 3-е, испр. - М. : Баласс, 2015. -240 с.: ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-989-5 ISBN 978-5-85939-450-0 (ч. 2) Учебник «Литература» для 7 класса («Путь к станции "Я"») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущены методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав Условные обозначения: произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); (П) - вопросы и задания на повторение, обобщение, сопоставление; (С) - работа со словариком литературоведческих терминов; (ТР) - творческие работы. ISBN 978-5-85939-989-5 ISBN 978-5-85939-450-0 (ч. 2) © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 2000, 2005, 2008 с изменениями © ООО «Баласс», 2000, 2005, 2008 с изменениями 0 m 1 » л X О С. Да.ли. Рождение нового человека (фрагмент) Анна Франк (1929-1945) ПОГИБЕЛЬ (дневник) СУББОТА, 20 июня 1942 г. Для девочки вроде меня такое непривычное чувство — вести дневник! И не только потому, что я раньше никогда не писала. Мне кажется, что позже ни мне самой, ни кому-нибудь другому не будут интересны признания тринадцатилетней школьницы. Но на самом деле это не так важно, просто мне хочется писать, и больше того — высказать откровенно и абсолютно всё, что у меня на душе. «Бумага терпеливее людей». Эта поговорка вспоминалась мне в один из грустных дней, когда я сидела, уронив голову на руки, и от вялости не могла решить — то ли пойти гулять, то ли остаться дома, и в конце концов я так и просидела в раздумьях на одном месте. Действительно, бумага всё стерпит, и так как я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в картонном переплёте, которая носит высокопарное название «дневник», — разве что в моей жизни появится когда-нибудь друг или подруга и станет настоящим другом или подругой, — то кому какое дело. Вот я подошла к самому главному, откуда взялась у меня сама идея вести дневник: у меня нет настоящей подруги. Чтобы было совсем понятно, это надо бы объяснить, потому что никто не поймёт, что тринадцатилетняя девочка одинока на всём белом свете. Конечно, это неправда. У меня милые родители и шестнадцатилетняя сестра, в общей сложности у меня наберётся не менее тридцати знакомых и так называемых подружек. У меня уйма поклонников, они глаз с меня не сводят, а на уроках, когда ничего другого не остаётся, стараются поймать мой взгляд в осколке зеркальца. У меня есть родственники, милые тётушки и хороший дом_ Посмотреть со стороны — чего мне ещё не хватает, кроме настоящей подруги. Со всеми моими знакомыми только и можно, что дурачиться, я с ними никогда ни о чём, кроме как о пустяках, поговорить не могу. Откровенность с ними невозможна, вот что главное. Может быть, что-то во мне самой мешает мне быть откровенной с другими, но факт остаётся фактом, и, к сожалению, тут ничего не поделаешь. И поэтому — мой дневник. Но для того чтобы у меня перед глазами была настоящая подруга, о которой я так давно мечтаю, я не буду записывать в дневник разные факты, как делают все; я хочу, чтобы эта тетрадь сама стала мне подругой - и эту подругу я буду звать Китти! 4 История моей жизни! (Идиотка, как я могла это забыть.) Никто ничего не поймёт, если вдруг ни с того ни с сего начать переписку с Китти, поэтому расскажу вкратце свою биографию, хотя и без удовольствия. Мой папа, самый изумительный из всех отцов, которых я когда-либо встречала, женился, когда ему уже было 36 лет, на моей маме, которой было тогда 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне в Германии. 12 июня 1929 года появилась я. До четырёх лет я жила во Франкфурте. Мы чистокровные евреи, и поэтому мой отец в 1933 году уехал в Голландию. Он стал директором голландского акционерного общества по производству джема — «Опекта». Моя мама, Эдит Франк-Холлендер, в сентябре тоже уехала в Голландию, а Марго и я уехали в Ахен, где жила наша бабушка. В декабре Марго поехала в Голландию, а меня привезли в феврале и поставили на стол, как подарок ко дню рождения Марго. Вскоре я пошла в детский сад при школе Монтессори номер шесть. Там я оставалась до шести лет, потом пошла в первый класс. В шестом классе я попала к директрисе мефрау Куперус. В конце учебного года мы очень трогательно простились и обе плакали, потому что мне пришлось перейти в Еврейский лицей, где уже училась Марго. В нашей жизни было довольно много тревог, так как наших родственников, оставшихся в Германии, не миновали законы Гитлера против евреев. После погромов 1938 года два мои дяди, мамины братья, бежали и благополучно прибыли в Северную Америку, моя старая бабушка приехала к нам. Ей тогда было семьдесят три года. После мая сорокового года пришёл конец хорошим временам: сначала война, потом капитуляция, вторжение немцев, и для нас, евреев, начались мучения. Законы против евреев последовали один за другим, и нашу свободу резко ограничили. Евреи должны носить жёлтую звезду; евреи должны сдать велосипеды; евреям нельзя ездить в трамвае; евреям нельзя ездить в автомобилях, даже в частных; евреям можно делать покупки только от трёх до пяти; евреям разрешили ходить только к еврейскому парикмахеру; евреям после восьми вечера и до шести часов утра нельзя выходить на улицу; евреям нельзя появляться ни в театрах, ни в кино, ни в каких других местах для развлечений; евреям нельзя ходить ни в бассейн, ни на теннисный корт, ни на хоккейное поле, ни на другие спортплощадки; евреям нельзя заниматься греблей, евреям нельзя заниматься никаким другим спортом в общественных местах; после восьми вечера евреям нельзя сидеть ни в своём саду, ни в саду своих знакомых; евреям нельзя ходить в гости к христианам; еврейские дети должны ходить в еврейские школы, и каждый день что-нибудь новое. Так продолжалось наше житьё-бытьё, и нам запрещали то одно, то другое. Жак всегда говорит мне: «Боюсь за что-нибудь браться: а вдруг это запрещено?» Летом 1941-го бабушка тяжело заболела. Ей должны были сделать операцию, и мой день рождения не особенно удался. Летом 5 1940-го тоже нет, потому что тогда только что кончилась война в Голландии. Бабушка умерла в январе 1942-го. Никто не знает, как много я думаю о ней и как люблю её до сих пор. Этот день рождения в 1942-м мы отпраздновали, чтобы восполнить все предыдущие, и свечка бабушки стояла рядом с другими. С нами четверыми пока что всё хорошо, и таким образом я подошла к сегодняшнему дню и числу, которыми начинается торжественное открытие моего дневника, 20 июня 1942. СРЕДА, 8 июля 1942 г. Милая Китти! Между воскресным утром и сегодняшним днём как будто прошли целые годы. Столько всего случилось, как будто земля вдруг перевернулась! Но, Китти, как видишь, я ещё жива, а это, по словам папы, самое главное. Да, в самом деле, я живу, только не спрашивай, как и где. Наверно, ты меня сегодня совсем не понимаешь, поэтому придётся сначала рассказать тебе всё, что произошло в воскресенье. В три часа (Хелло только что ушёл и собирался ещё вернуться) кто-то позвонил в дверь, я этого не слыхала, потому что лениво загорала в шезлонге на веранде и читала. Чуть позже в дверях кухни показалась взволнованная Марго. — Папе прислали повестку из СС, — шепнула она. — Мама уже пошла к менееру Ван Даану. (Ван Даан - хороший знакомый отца и его компаньон.) Я страшно перепугалась. Повестка, каждый знает, что это значит. Концлагеря и камеры-одиночки тут же предстали передо мной; неужели мы позволим отправить туда папу! Нацисты проводят облаву на евреев 6 — Конечно, он не пойдёт! — заявила Марго, когда мы сидели с ней в комнате и ждали маму. Мама пошла к Ван Даанам, чтобы спросить, можем ли мы завтра уйти в наше укрытие. Ван Дааны тоже уйдут с нами. Тогда мы будем там всемером. <_> ЧЕТВЕРГ, 9 июля 1942 г. Милая Китти! Так мы шли под проливным дождём: папа, мама и я, у каждого портфель и хозяйственная сумка, до отказа набитые чем попало. Рабочие, которые рано ехали на работу, смотрели на нас сочувственно; по их лицам было видно, как им жаль, что они не могут как-нибудь подвезти нас; жёлтая звезда бросалась всем в глаза и говорила сама за себя. Только по дороге я мало-помалу узнала от родителей весь план укрытия. Уже много месяцев они переносили в безопасное место как можно больше нашей обстановки и одежды. Всё было подготовлено, и шестнадцатого июля мы должны были скрыться. Но из-за повестки приходилось план укрытия осуществить на десять дней раньше, и надо было мириться с тем, что помещение ещё не совсем подготовлено. Само Убежище находится в папиной конторе. ПРОСПЕКТ И ПУТЕВОДИТЕЛЬ по Убежищу, специально учреждённому для временного пребывания евреев и им подобных. Открыто круглый год. Красивая, тихая, богатая лесами местность в самом центре Амстердама. Никаких коммуналок. Проезд трамваем 1 и 17, а также на машинах и велосипедах. В определённых случаях, если немецкие власти запрещают пользоваться этими способами передвижения, пешком. Меблированные и немеблированные квартиры и комнаты, всегда имеющиеся в распоряжении, с пансионом и без него. Квартирная плата. Бесплатно. Диета. Обезжиренная. Проточная вода. В ванной комнате (к сожалению, без ванны), а также на различных внутренних и внешних стенах. Великолепные места для топки. Просторные помещения для хранения всякого имущества. Два больших современных несгораемых шкафа. Собственная радиостанция. Прямая связь из Лондона, Нью-Йорка, Тель-Авива и многих других городов. К услугам всех жильцов с шести часов вечера, при этом нет никаких запрещённых радиоканалов, если не считать того, что только в качестве исключения можно слушать немецкие станции, например клас- 7 сическую музыку и тому подобное. Строго запрещается слушать немецкие новости (независимо от того, откуда они передаются) и распространять их. Часы отдыха. С 10 часов вечера до 7.30 утра, в воскресенье -до 10.15 утра. В зависимости от обстоятельств часы отдыха могут быть назначены и среди дня, по распоряжению дирекции. Часы отдыха соблюдаются строжайшим образом в целях общей безопасности!!! Каникулы. Вне этого дома пока отменяются. Применение языка. Требуется в любое время суток говорить тихо. Разрешены все культурные языки, значит, не немецкий. Чтение и развлечения. Запрещается читать немецкие книги, за исключением научных и классических, всё остальное — по желанию. Гимнастика. Ежедневно. Пение. Исключительно тихо и после 6 часов вечера. Фильмы. По согласованию с остальными. Занятия. Стенография — каждую неделю письменный урок. Английский, французский, математика и история в любое время дня. Оплата ответными уроками, например уроком голландского. Специальное отделение для мелких домашних животных с хорошим присмотром (за исключением паразитов, для которых необходимо специальное разрешение). Часы принятия пищи. Завтрак. Ежедневно, за исключением воскресных и праздничных дней, в 9 часов утра, по воскресеньям и праздникам примерно в 11.30. Обед. Довольно обильный. С 13.15 до 13.45. Ужин. Холодный и (или) горячий в разное время, в зависимости от передачи последних известий. Обязательства по отношению к отряду продовольственного снабжения. Постоянная готовность помочь им в конторской работе. Купание. В воскресенье начиная с 9 часов в распоряжении всех жильцов имеется таз. Купаться можно в уборной, на кухне, в директорском кабинете, в передней конторе — по выбору. Крепкие напитки разрешаются только по назначению врача. Конец. Твоя Анна СУББОТА, 7 ноября 1942 г. Милая Китти! Мама страшно нервничает, и для меня это всегда очень опасно. Случайно ли, что ни папа, ни мама никогда не бранят Марго, а всё валят на мою голову? Вчера вечером, например, Марго читала книгу с чудесными иллюстрациями; она встала и отложила книгу, чтобы потом опять взяться за чтение. Мне как раз делать было 8 нечего, я взяла книгу посмотреть картинки. Марго вернулась, увидела «свою» книгу у меня в руках, нахмурилась и зло попросила вернуть. А мне хотелось ещё немножко посмотреть. Марго сердилась всё больше, вмешалась мама и сказала: «Книгу читает Марго, так что отдай ей!» В комнату вошёл папа, даже не зная, в чём дело, он решил, что Марго обижают, и напал на меня: «Посмотрел бы я на тебя, если бы Марго листала твою книгу!» Я тут же уступила, положила книгу и вышла из комнаты — они решили, что я обиделась. Но я не обиделась и не рассердилась, а очень расстроилась. Нехорошо со стороны папы судить, не узнав, в чём дело. Я сама отдала бы книгу Марго, даже ещё скорее, если бы папа и мама не вмешались, будто произошла великая несправедливость, и не стали бы сразу на защиту Марго. Вполне понятно, что за Марго заступается мама. Они всегда стоят друг за дружку. Я так к этому привыкла, что не обращаю внимания ни на выговоры мамы, ни на приступы раздражения Марго. Я их люблю просто как маму и Марго, а как на людей мне на них чихать. Папа — другое дело. Когда он отдаёт предпочтение Марго, одобряет всё, что она делает, поощряет её и нежен с ней, у меня внутри что-то ноет, потому что папа для меня — всё на свете! Он для меня во всём пример, и никого другого во всём свете я не люблю, кроме папы. Он сам не сознаёт, что с Марго он обращается не так, как со мной. Ведь Марго самая умная, самая милая, самая красивая и самая лучшая. Но ведь я тоже имею право на серьёзное отношение. В семье я всегда была клоуном и шалуньей, и мне всегда за все поступки приходилось платить вдвойне: один раз попрёками и второй раз — отчаянием во мне самой. Меня больше не удовлетворяют ни поверхностные проявления нежности, ни так называемые серьёзные разговоры. Я жажду от отца чего-то, что он мне дать не в состоянии. Я не ревную его к Марго, никогда этого не было, не надо мне ни её красоты, ни её ума, я хочу только, чтобы отец любил меня по-настоящему, не только как своего ребёнка, но - Анну, какая я есть. ПЯТНИЦА, 2 апреля 1943 г. Милая Китти! Ах, мой список грехов опять пополнился чем-то ужасным. Вчера вечером я лежала в постели и ждала, когда папа придёт ко мне помолиться и сказать «спокойной ночи», и тут вошла мама, села ко мне на постель и спросила очень робко: — Анна, пока папочка не придёт, не помолиться ли нам с тобой? - Нет, - ответила я. Мама встала, постояла около моей постели и потом медленно пошла к дверям. Вдруг она обернулась и с искажённым лицом проговорила: 9 — Я не хочу на тебя сердиться, насильно любить не заставишь! Когда она выходила за дверь, в её глазах стояли слёзы. Я не пошевелилась и сразу почувствовала, как было подло с моей стороны так грубо оттолкнуть её, но я знала, что иначе не могла. Я не могу лицемерить и против своей воли молиться с ней, просто не могу! Я сочувствовала маме, очень глубоко сочувствовала, потому что в первый раз в моей жизни я заметила, что моё холодное отношение ей не безразлично. Я увидела печаль на её лице, когда она сказала, что насильно любить не заставишь. Говорить правду - жестоко, но ведь это она сама оттолкнула меня от себя, она сама сделала меня бесчувственной ко всяким проявлениям её любви ко мне своими бестактными замечаниями, грубыми шутками над теми вещами, которые я воспринимаю вовсе не как шутки. Так же, как каждый раз всё сжимается во мне от её жёстких слов, так сжалось сердце у неё, когда она поняла, что любовь между нами на самом деле исчезла. Она полночи проплакала и всю ночь плохо спала. Папа на меня не смотрит, а когда взглянет, я читаю в его глазах слова: «Как ты могла быть такой злой, как ты смеешь доставлять матери такие огорчения!» Все ждут, чтобы я извинилась, но на этот раз я не могу просить прощения, потому что я сказала только правду, и раньше или позже мама всё равно должна узнать об этом. Я кажусь - и так оно и есть - равнодушной к маминым слезам и папиным взглядам, потому что они оба впервые столкнулись с тем, что у меня не выходит из головы. Могу только посочувствовать маме, которая сама должна решить, как ей держать себя. Я же буду молчать, останусь холодна и не буду и дальше отступать от правды, потому что чем дольше скрывать правду, тем труднее её услышать! Твоя Анна ВОСКРЕСЕНЬЕ, 2 января 1944 г. 10 Милая Китти! Когда мне сегодня утром было нечего делать, я пролистывала свой дневник и несколько раз натолкнулась на письма, в которых предмет «мама» рисуется такими сильными выражениями, что я от них пришла в ужас и спрашивала себя: «Анна, это ты говорила о ненависти? О Анна, как ты могла?» Я осталась сидеть с открытым дневником в руках и думала о том, как могло случиться, что я была так переполнена гневом и в самом деле так полна ненавистью, и мне необходимо было всё это поверять тебе. Я попыталась понять Анну, какой она была год назад, и оправдать её, так как совесть моя не чиста, пока я, обрушив на тебя эти обвинения, не объясню тебе задним числом, откуда это появилось. Я мучаюсь и мучилась настроениями, которые меня (в переносном смысле) тянули с головой под воду и показывали мне вещи субъективно, вместо того чтобы спокойно обдумать слова противной стороны и потом поставить себя на место того, кого я со своим кипучим темпераментом обидела или кому я причинила боль. Я спряталась сама в себе, смотрела только в себя саму, и все мои радости, издёвки и печали царапала, не задумываясь, в дневник. Этот дневник мне важен, потому что во многом он стал книгой мемуаров, хотя на некоторых страницах я могла бы сделать приписку: «прошло». Я злилась на маму (и ещё часто злюсь). Она не понимала меня, это верно, но я её тоже не понимала. Она меня любила, была нежной со мной, но часто она оказывалась из-за меня в неприятных ситуациях и из-за этого и из-за многих других печальных обстоятельств была нервной и раздражённой, потому-то она на меня и кричала. Я воспринимала это слишком серьёзно, обижалась, была грубой и противной по отношению к ней, что её в свою очередь опять же огорчало. В общем, мы по очереди доставляли друг другу взаимные неприятности и огорчения. Удовольствия, во всяком случае, это нам обеим не приносило, но это проходит. То, что я этого не хотела видеть и очень сочувствовала сама себе, тоже можно понять. Те предложения, что слишком резки, — только выплески злости, которым я в обычной жизни дала бы волю, затопав пару раз ногами в комнате, закрытой на ключ, или выругавшись за маминой спиной. Период, когда я в слезах осуждала маму, кончился, я стала мудрее, да и мамины нервы слегка успокоились. Чаще всего я помалкиваю, когда раздражаюсь, и она тоже, и поэтому дела идут, по-видимому, лучше. Потому что любить маму по-настоящему, привязчивой любовью ребёнка, — этого я не могу. Так что я успокаиваю мою совесть мыслью, что пусть лучше грубые слова останутся на бумаге, чем если бы маме пришлось носить их в своём сердце. Твоя Анна ЧЕТВЕРГ, 6 января 1944 г. Милая Китти! Моё желание с кем-нибудь поговорить стало просто непреодолимо, мне даже, сама не знаю почему, взбрело на ум выбрать для этого Петера. Иногда я и раньше поднималась к нему в комнатушку, при свете, и мне там всегда было очень уютно, но, зная, что Петер по своей скромности никогда не выставит за дверь человека, который ему в тягость, я не решалась оставаться там долго, боялась, что надоем ему. Теперь я стала искать случая вроде бы невзначай остаться у него в комнате и поболтать с ним, 11 и вчера случай такой представился. Дело в том, что Петер вдруг безумно увлёкся кроссвордами, это у него настоящая мания, он их решает целыми днями. Я стала ему помогать, и вскоре мы уже сидели друг против друга за его столиком, он на стуле, а я на диване. <^> Не думай, что я влюблена в Петера, этого нет и в помине. Будь у Ван Даанов дочь, а не сын, я бы тоже попыталась с ней подружиться. Сегодня утром я проснулась примерно без пяти семь и сразу же чётко вспомнила свой сон. Мне снилось, что я сижу на стуле, а напротив меня сидит Петер^ Схифф. Мы листаем книгу с рисунками Мэри Бос. Таким отчётливым был мой сон, что некоторые рисунки я помню и сейчас. Но это ещё не всё, сон продолжался, вдруг наши взгляды встретились, и я долго смотрела в его красивые бархатные карие глаза. Потом Петер очень нежно сказал: «Если бы я знал, я бы давно к тебе пришёл». Я рывком отвернулась, не в силах совладать с волнением. И тут я почувствовала, как его нежная, ах, такая прохладная, такая благодатная щека прикоснулась к моей, и всё стало так хорошо, так хорошо^ В этом месте я проснулась, продолжая чувствовать своей щекой щёку Петера, а его карие глаза, казалось мне, глядели в самую глубину моего сердца и читали, как сильно я его любила и люблю до сих пор. Слёзы снова навернулись мне на глаза, мне стало очень грустно, что я опять его потеряла, но в то же время всё-таки опять радостно, потому что я убедилась: Петер по-прежнему мой любимый. Странно, что мне часто снятся такие отчётливые сны. Однажды мне приснилась бабуля, я отчётливо видела её морщинистую кожу, похожую на толстый мягкий вельвет. Потом, как ангел-хранитель, появилась бабушка, потом Хан-нели, которая стала для меня символом бедствий всех моих друзей и всех евреев: когда я молюсь за неё, я молюсь за всех евреев и всех несчастных людей вместе. А теперь вот Петер, мой милый Петер, ещё никогда я не видела его мысленным взором так отчётливо. Мне не нужна его фотокарточка, я вижу его так ясно^ Твоя Анна СУББОТА, 12 февраля 1944 г. 12 Дорогая Китти! Солнышко сияет, небо голубое-голубое, веет приятный ветерок, и мне так хочется^ так хочется^ всего!.. Хочется поговорить, хочется свободы, друзей, хочется побыть одной. Так хо-чется^ плакать! У меня такое чувство, как будто сердце у меня вот-вот разорвётся, а если я поплачу, мне станет легче, но слёзы не идут. Я не нахожу себе места, хожу из комнаты в комнату, подхожу к закрытому окну и дышу через щель в раме, сердце у меня колотится и как бы говорит: «Дай же мне наконец-то, чего я хочу». Наверно, я чувствую в себе весну, я ощущаю пробуждение природы, ощущаю телом и душой. Приходится держать себя в руках, чтобы выглядеть и вести себя как обычно, но я сама не своя, не могу_ не могу ничего делать, знаю лишь, что мне так хочется^ всего! Твоя Анна ПЯТНИЦА, 18 февраля 1944 г. Дорогая моя Китти! Когда бы и зачем я ни ходила наверх, цель у меня всегда одна — увидеть «его». И таким образом, в сущности, мне живётся гораздо лучше, ведь у меня появилась цель и есть чему радоваться. Нет худа без добра - «предмет» моей дружбы, по крайней мере, всегда сидит в четырёх стенах вместе со мной, и я могу не бояться соперниц (кроме Марго). Не думай, что я влюбилась, ничего подобного, но я беспрестанно чувствую, что между мной и Петером может постепенно вырасти нечто прекрасное, что называется дружбой и создаёт полное доверие. Я не упускаю случая сходить к нему, раньше он не знал, как себя со мной вести, теперь, наоборот, говорит не умолкая, чуть ли не мне вдогонку, когда я уже вышла за дверь. Маме не нравится, что я хожу наверх. Она всё время меня пилит, что я надоедаю Петеру, и велит оставить его в покое. Неужто она не понимает, что у меня тоже есть интуиция? Всякий раз, как я иду к нему в комнатушку, она провожает меня каким-то странным взглядом. А когда я спускаюсь сверху, спрашивает, где я была. Я понимаю, что это ужасно, но мало-помалу она становится мне противна. Твоя Анна М. Франк ВТОРНИК, 7 марта 1944 г. Милая Китти! Когда я теперь вспоминаю своё житьё-бытьё в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой. Да, то была действительно райская жизнь. На каждом углу по пять поклонников, человек двадцать подружек и знакомых, я была любимицей большинства учителей, папа и мама баловали меня, много лакомств и достаточно денег - чего ещё желать? Ты, вероятно, спросишь, чем же я в те времена так покоряла людские сердца. Петер говорит: «обаянием», но думаю, что это не вся правда. Учителей умиляли мои забавные ответы, остроумные замечания, смешливость и умение подмечать недостатки. Такой я и 13 14 была тогда: забавная кокетка, ужасная охотница пофлиртовать. Но у меня были и достоинства, за которые меня любили и учителя, и ребята: я была прилежная, не врушка и не жадина. Всегда, когда просили, давала списать, лакомствами угощала всех подряд и не была воображалой. Наверно, в конце концов я бы возгордилась от этого всеобщего восхищения. Но — не было бы счастья, да несчастье помогло! — в разгар праздника, в самый его кульминационный момент, я вдруг перенеслась в суровую действительность, и прошло больше года, пока я привыкла к тому, что теперь уже мною никто не восхищается. Кем я была в глазах учителей и ребят? Заводилой в забавах и развлечениях, всегда и во всём зачинщицей: никто не видел меня надутой или плаксивой. Отчего бы и не покататься со мной на велосипеде, не оказать мне какой-нибудь знак внимания? Я смотрю на тогдашнюю Анну Франк, как на весёлую, остроумную, но поверхностную девочку, которая не имеет со мной ничего общего. Петер как-то сказал про меня: «Когда я тебя встречал, ты постоянно была в окружении двоих-троих ребят и стайки девчонок, ты всегда смеялась и была в центре внимания». Так оно и было. Что осталось теперь от той Анны Франк? Ну конечно, я не разучилась смеяться и давать находчивые ответы, я так же или даже лучше умею подмечать недостатки, я так же могу пофлиртовать и позабавить слушателей, если захочу^ Вот именно «если захочу», в том-то и вся разница. Отчего бы и не провести вот так, с виду беззаботно и весело, вечерок, пару дней, недельку? Но к концу недели мне это надоест и я скажу «спасибо» первому встречному, если он поговорит со мной о чём-нибудь серьёзном. Мне нужны не поклонники, а друзья, я хочу, чтобы мною восхищались не за милую улыбку, а за мои поступки и характер. Я отлично знаю, что при этом круг моих поклонников станет гораздо уже, ну и пусть, мне хватит двух-трёх друзей, лишь бы они были искренними. А ведь у меня и в 1942-м не было полного счастья, я нередко чувствовала себя заброшенной, но я с утра до вечера была занята и не успевала задуматься, развлекалась как можно больше, осознанно или нет всякими забавами заполняла пустоту. Теперь я оглядываюсь на собственную жизнь и вижу, что какой-то период в ней безвозвратно пройден: беззаботные, беспечальные школьные годы не вернутся никогда. Я даже и не тоскую по ним, я выросла из них, уже не могу заниматься исключительно чепухой, какая-то часть моей души всегда сохраняет серьёзность. Разглядываю свою жизнь вплоть до встречи нового 1944 года точно сквозь сильную лупу. Жизнь дома — сплошной праздник, затем, в 42-м, внезапная перемена: Убежище, ссоры, обвинения; я ничего не понимала, была застигнута врасплох, я грубила, не зная, как иначе держаться. Первая половина 43-го, мои горькие слёзы, одиночество; постепенно я осознала собственные недостатки, они мне казались ещё вдвое больше, чем были. Я творила и, неосознанно пытаясь за болтовнёй скрыть свои переживания, пыталась привлечь на свою сторону Пима, это не удалось. Мне предстояло одной справиться с трудной задачей - переделать себя так, чтобы больше не слышать упрёков, которые ужасно удручали и угнетали меня. Во второй половине года стало чуть получше, я уже была подростком, на меня понемногу начинали смотреть как на взрослую. Я начала мыслить, писать рассказы и пришла к выводу, что другие люди больше не имеют ко мне отношения, они не имеют права тянуть меня то туда, то сюда, как часовой маятник, я хотела сама, по собственному вкусу переделать себя. Я поняла, что могу обойтись без мамы, обойтись целиком и полностью, понять это было больно, но ещё больнее было осознать, что и папа никогда не сможет стать мне близким другом. Теперь мне не на кого было рассчитывать, кроме самой себя. После Нового года произошла вторая большая перемена в моей жизни, я увидела тот знаменательный сон. Через него мне открылась моя потребность в_ мальчике, я поняла, что мне нужна не подруга-девочка, а друг-мальчик. Открыла также счастье внутри себя и панцирь поверхностности и весёлости вокруг себя. И всё же я нет-нет да притихну. Теперь я живу только Петером, от него во многом зависит, что будет со мной дальше. По вечерам, когда я, лежа в постели, заканчиваю свою молитву словами: «Ich danke dir fur all das Gute und Liebe und Schone»1, я ликую, я думаю: «В том, что мы прячемся, есть хорошая сторона, и хорошо, что я здорова», а под словом «милое» я подразумеваю Петера и то едва зародившееся и уязвимое, что оба мы пока ещё не смеем назвать — «любовь», и будущее счастье, а «прекрасное» - это мир, весь мир, природа, красота вообще, которая никогда не исчезнет. В эти минуты я не думаю о бедах, а думаю о красоте, которая ведь никуда не делась, она останется с нами. Вот разница между мамой и мною. Она советует тому, кто в тоске: «Подумай о всех бедах, существующих в этом мире, и радуйся, что они не случились с тобой». А я советую другое: «Поезжай за город, на поля, на природу, на солнышко. Поезжай за город и попытайся возродить в себе чувство счастья; вспомни обо всём прекрасном, что растёт у тебя внутри и вокруг тебя, и будь счастлив». Я считаю мамин совет негодным, ибо что же тогда прикажете делать человеку, на которого и вправду обрушились беды? У него нет никакого выхода. Я же, напротив, утверждаю, что, как бы велико ни было горе, что-то красивое всегда остаётся, чем больше ты смотришь на эту красоту, тем больше видишь радостное начало, и в тебе самом возрождается гармония. А тот, кто счастлив сам, может сделать счастливым другого, у кого есть мужество и доверие к жизни, тот не пропадёт ни при каких бедах. Твоя Анна М. Франк 1 Благодарю тебя за всё хорошее, милое и прекрасное (нем.). 15 СРЕДА, 5 апреля 1944 г. Дорогая моя Китти! Долгое время меня мучили сомнения, зачем я сижу за учёбой, ведь войне конца не видно, да и верится-то в него с трудом. Если война ещё не кончится к сентябрю, я больше не пойду в школу, отставать на целых два года я не хочу. <_> А теперь я уже совсем успокоилась. Я знаю, что должна учиться, чтобы не остаться дурой, чтобы чего-то добиться, чтобы стать журналисткой — вот чего я хочу! Я знаю, что могу писать. Несколько рассказов у меня получились, зарисовки Убежища сделаны с юмором, многие страницы дневника выразительны, но^ действительно ли у меня есть талант, это ещё вопрос. <^> Самая лучшая из моих сказок — «Сон Евы», и, что самое удивительное, я понятия не имею, откуда у меня это всё взялось. Многое из «Жизни Кэди» тоже удалось, но всё в целом никуда не годится. Я сама — свой самый лучший и самый беспощадный критик, я знаю, что написано хорошо, а что — плохо. Тот, кто сам не пишет, не может понять, как это чудесно. <^> Итак, вперёд, с новыми силами, у меня должно получиться, я хочу, я очень хочу писать! Твоя Анна М. Франк 16 ВТОРНИК, 13 июня 1944 г. Милая Кит! ^Много желаний, много мыслей, много обвинений и много упрёков бродят у меня в голове. На самом деле я совсем не так зазнаюсь, как считают многие, я лучше, чем кто-либо, вижу свои недостатки, бесчисленные ошибки, но только я знаю ещё и то, что хочу исправиться, исправлюсь и во многом уже исправилась! Я часто задаюсь вопросом, почему же все до сих пор считают, что я с гонором, что мне не хватает скромности? Неужели и правда у меня такой гонор? Действительно ли именно я с гонором, или, может быть, и другие тоже? Это звучит странно, я понимаю, но всё-таки не вычёркиваю последнюю фразу, потому что на самом деле не так уж это странно. Мефрау Ван Даан и Дюссель, мои главные критики, оба считаются людьми совершенно неинтеллигентными, а уж если говорить прямо, дураками. Дурак, как правило, не выносит, когда другие делают что-либо лучше, чем он. <_> Но одна из моих любимых пословиц — «В каждом упрёке есть доля правды», и я тотчас соглашаюсь: да, я с гонором. У меня трудный характер в том смысле, что я сама, как никто другой, так много ругаю и виню себя; когда ещё мама подбавляет свои «добрые советы», на меня наваливается такая куча, что я теряю надежду выкарабкаться, с горя начинаю дерзить и противоречить, и тут само собой возвращается знакомое и уже такое старое Аннино присловье: «Никто меня не понимает». <_> Знаю, что ты сейчас думаешь: а как же Петер, верно, Кит? Да, Петер любит меня, не как возлюбленный, а как друг, он с каждым днём привязывается ко мне всё больше, и всё же какая-то таинственная преграда стоит между нами, сама не понимаю, в чём тут дело. <^> Мы оба с Петером провели в Убежище те годы, когда думаешь больше всего, мы часто говорим о будущем, прошлом и настоящем, но, как я уже сказала, к чему-то самому подлинному в нём я не могу пробиться, а ведь я точно знаю, что оно существует! Я просто с ума схожу от всего, что связано с природой: может быть, это потому, что я так долго сижу взаперти и носа не могу высунуть на свежий воздух? Так сложилось, что я могу видеть природу лишь в исключительных случаях, да ещё сквозь пыльные стекла с грязными шторами, сквозь них смотреть мало радости. Ведь природа — единственное, что не терпит суррогатов. Один из многих вопросов, над которыми я уже давно бьюсь, - почему женщина раньше, да и теперь, часто у многих народов занимает не такое почётное место, как мужчина. Каждый скажет, что это несправедливо, но мне этого мало, я очень хочу узнать причину такой ужасной несправедливости! Наверно, дело в том, что мужчина физически сильнее, потому-то он с самого начала подчинил себе женщину; мужчина зарабатывает, мужчина зачинает детей, мужчине всё можно^ Достаточно глупо, что женщины до недавнего времени мирились с этим, ведь чем больше столетий сохраняется такой обычай, тем больше он укореняется. К счастью, когда женщины начали учиться в школе, работать, развивать свой ум, у них немного приоткрылись глаза. Во многих странах женщины получили равные права с мужчинами; много людей - прежде всего женщины, но и мужчины тоже - поняли, каким неправильным долгое время было распределение ролей в мире, и современные женщины хотят иметь права на полную независимость! Но это не всё, женщина должна ещё получить признание! Во всех частях света высоко ценят мужчину, почему не ставят на первое место женщин? Солдат и героев войны прославляют и чествуют, изобретателям достаётся бессмертная слава, перед мучениками благоговеют, но многие ли в мире понимают, что женщина — тот же солдат? В книге «Борцы за жизнь» есть одна мысль, которая меня поразила, там сказано примерно следующее: женщина уже только в связи с рождением детей переносит больше боли, больше болезней и больше мучений, чем любой герой войны. И какую же награду пожинает женщина, вытерпев столько боли? Когда роды унесут её здоровье, её задвигают в угол, и дети вскоре уже как бы ей не принадлежат, и красота уходит. Женщины сражаются и выносят муки ради продолжения человеческого рода, они более храбрые и стойкие солдаты, чем многие борцы за свободу с их хвастовством! Я вовсе не хочу этим сказать, что женщины должны отказываться рожать детей, наоборот, так устроила природа и так долж- 17 но быть. Я только осуждаю мужчин и весь миропорядок, где никогда ещё не получала признания великая, трудная, но порой прекрасная доля женщины в обществе. Я полностью согласна с автором вышеупомянутой книги Паулем де Краюфом: мужчины в тех частях света, которые называют цивилизованными, должны научиться относиться к родам по-другому, не считать их чем-то само собой разумеющимся и обыденным. Мужчинам легко говорить, им не приходится и никогда не придётся нести тяготы, выпавшие на долю женщин. Теперь считается, что рожать детей — всего лишь долг женщины. Я верю, что в следующем веке взгляд изменится, и та, кто безропотно и без громких слов несёт это бремя на своих плечах, станет предметом уважения и восхищения. Твоя Анна М. Франк СУББОТА, 15 июля 1944 г. 18 Милая Китти! У меня есть одна ярко выраженная черта характера, которую не могут не заметить те, кто меня давно знает, и это — стремление к самопознанию. Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. И при этом отношусь к повседневной Анне совершенно беспристрастно, не имею для неё в запасе кучи оправданий, когда оцениваю, хорошо или дурно она себя вела. Это чувство не покидает меня никогда, и, стоит мне произнести слово, как я уже знаю: это надо было сказать иначе, или - это было хорошо. Слов и поступков, за которые я осуждаю себя, очень много, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь в правоте папы, который сказал: «Каждый ребёнок должен сам себя воспитывать». Родители могут только дать добрый совет или наставление, но окончательно формирует свой характер человек. Другая моя черта - у меня совсем нет страха перед жизнью, я всегда чувствую себя такой сильной, способной взять на себя так много, такой свободной и такой молодой! Когда я впервые заметила это в себе, я обрадовалась: значит, я, наверно, не так скоро согнусь под ударами, которые выпадают на долю каждого человека. Но обо всём этом я уже часто тебе писала, теперь я хочу перейти к теме «Родители меня не понимают». Мои родители всегда очень баловали меня, были со мной ласковы, защищали меня от этих, сверху, и делали всё, что только могут делать родители. Но, несмотря на это, я долго чувствовала себя ужасно одинокой, вытолкнутой, заброшенной, непонятой. Папа перепробовал всё, что возможно, чтобы смягчить мою строптивость, но всё было бесполезно. Я излечила себя сама тем, что постоянно напоминала себе об ошибках в собственном поведении. Как получилось, что папа никогда не был мне опорой в моих борениях, что когда он хотел протянуть мне руку помощи, он де- лал это совершенно невпопад? У папы был ко мне неправильный подход, он всегда говорил со мной как с ребёнком, который переживает неизбежный для всех детей трудный возраст. Вообще-то это странно, ведь не кто иной, как папа, всегда относился ко мне с большим доверием, и папа внушил мне, что я умная. Но одно он упустил, а именно, он не подумал о том, что моя борьба за то, чтобы выплыть, для меня важнее всего. Я не хотела слышать о «возрастных явлениях», «других девочках», о том, что, мол, это «пройдёт само собой», я хотела, чтобы ко мне относились не как к такой же девочке, как все другие, а как к Анне, такой, какая она есть. Пим же этого не понимал. К тому же я не могу довериться тому, кто сам не очень много рассказывает мне о себе, а о Пиме я ничего не знаю, так что всё равно между нами не могло быть полной откровенности. <_> Но не это самое горькое разочарование, нет, гораздо больше, чем об отце, я размышляю о Петере. Я прекрасно знаю, что это я его завоевала, а не он меня, я создала его образ в своей фантазии, видела в нём тихого, чувствительного, милого юношу, который так нуждается в любви и дружбе! Мне самой было необходимо высказаться хоть одной живой душе. Я хотела иметь друга, который помог бы мне идти дальше по моему пути, и вот я ценой больших усилий, медленно, но верно привлекала его к себе. А когда я в конце концов добилась его дружбы, между нами уже сама собой возникла интимность, которая теперь, при ближайшем рассмотрении, кажется мне просто неслыханной. О каких сокровенных вещах мы говорили! Но о том, что переполняло и до сих пор переполняет моё сердце, мы так и не сказали ни слова. Я до сих пор не разобралась в Петере: то ли он просто поверхностный, или это робость мешает ему раскрыться, даже передо мной? Но, независимо от этого, я сделала большую ошибку, исключив все остальные возможности дружбы и сблизившись с ним на почве этой самой интимной доверительности. Он жаждет любви, и с каждым днём я ему всё больше нравлюсь, это я отлично вижу. Он вполне доволен нашими встречами, я же всё время безуспешно пытаюсь поговорить с ним на темы, которые мне так хотелось бы прояснить. Я привлекла к себе Петера силой, хоть он это и не вполне понимал, и теперь он уцепился за меня, а я пока ещё не вижу способа сделать так, чтобы он оторвался от меня и встал на собственные ноги. Я ведь очень скоро поняла, что он не может быть мне другом в том смысле, как я это понимаю, теперь моя цель по крайней мере вытащить его из ограниченного мирка, возвысить его, несмотря на молодость. В сущности, молодость более одинока, чем старость. Это изречение я запомнила из какой-то книги, и, по-моему, оно очень верное. Разве взрослым здесь, в Убежище, труднее, чем нам, молодым? Нет, наверняка, нет. Их взгляды уже сформировались, им есть чем руководствоваться в своих поступках, их больше не кидает из стороны в сторону. Нам, молодым, вдвойне трудно сохранить 19 свои взгляды во времена, когда всякий идеализм разрушен и сокрушён, когда люди показывают себя с самой отвратительной стороны, когда возникают сомнения в истине и справедливости, и самом Господе Боге. Тот, кто утверждает, что старшим здесь, в Убежище, гораздо тяжелее, наверняка не понимает, что на нас навалились в тысячу раз более трудные проблемы. Проблемы, для которых мы, возможно, ещё слишком молоды, тем не менее они давят на нас, заставляя искать решение, и в конце концов, очень нескоро, мы думаем, что его нашли, но чаще всего оно рушится под напором фактов. Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я ещё не отказалась от всех своих надежд, ведь они нелепы и неосуществимы. И всё же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души. Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе. Да, мир всё больше превращается в пустыню, да, всё громче раскаты приближающегося грома, который нас убьёт, да, велико горе миллионов людей, и всё же, когда я смотрю на небо, я думаю, что всё опять обернётся к лучшему, что эта жестокость прекратится, что в мир вернутся покой и тишина. А я должна до тех пор сохранить свои идеалы, как знать, возможно, в грядущие времена ещё удастся претворить их в жизнь! Твоя Анна М. Франк ПОСЛЕСЛОВИЕ 20 4 августа 1944 года утром между десятью и половиной одиннадцатого перед домом номер 263 на набережной Принсенхрахт остановилась машина. Из неё вышел обершарфюрер СС Карл-Йозеф Зильберберг, в форме, сопровождаемый тремя голландскими подручными из Зелёной полиции; они были в штатском, но при оружии. Нет сомнения, что на людей, скрывающихся в доме, кто-то донёс. Зелёная полиция арестовала восьмерых нелегалов, а также помогавших им Виктора Кюглера и Йоханнеса Кляймана — но не тронула Мип Хис и Элизабет (Беп) Фоскауль - и забрала все ценные вещи, а также оставшиеся деньги. После ареста Кюглер и Кляйман были в тот же день доставлены в следственную тюрьму на улицу Амстелфеенсевех, а через месяц переведены в тюрьму на улицу Ветерингсханс в Амстердаме. 11 сентября их без суда отправили в полицейский пересыльный лагерь Амерсфорт. 18 сентября 1944 года Кляйман был освобождён по состоянию здоровья. Он скончался в 1959 году в Амстердаме. Кюглеру удалось бежать только в 1945-м, незадолго перед отправкой на работы в Германию. В 1955 году он эмигрировал в Канаду и скончался в 1989 году в Торонто. Элизабет (Беп) Вайк-Фоскауль скончалась в 1984 году в Амстердаме. Мип Хис-Сантрушиц по-прежнему живёт со своим мужем в Амстердаме. Арестованные на набережной Принсенхрахт, 263 евреи четыре дня содержались в тюрьме на улице Ветерингсханс в Амстердаме; потом их перевели в нидерландский пересыльный лагерь для евреев Вестерборк. С последней партией, которая была отправлена оттуда в концлагеря на востоке, они были депортированы 3 сентября 1944 года и через три дня прибыли в Освенцим в Польше. Эдит Франк умерла там 6 января 1945 года от голода и истощения. Герман Ван Пелс (Ван Даан), по данным Нидерландского Красного Креста, уже в день прибытия в Освенцим, 6 сентября 1944 года, был удушен в газовой камере. Но по сведениям Отто Франка, он был умерщвлён лишь через несколько недель, то есть в октябре или в ноябре 1944-го, незадолго до того, как удушения евреев в газовых камерах были прекращены. Августа Ван Пелс (Ван Даан), побывав в Освенциме, Берген-Бельзене и Бухенвальде, 9 апреля 1945 года оказалась в лагере Терезин. По-видимому, оттуда она тоже была депортирована. Она погибла, но дата её смерти неизвестна. Марго и Анна в конце октября с так называемым эвакуационным транспортом были депортированы в концлагерь Берген-Бельзен на Люнебургской пустоши. Вследствие чудовищной антисанитарии зимой 1944 — 1945 гг. там вспыхнула эпидемия тифа, от которой погибли тысячи заключённых; в их числе умерла Марго, а через несколько дней - Анна. Дата её смерти приходится на период между концом февраля и началом марта. Тела обеих девушек захоронены, по всей видимости, в братских могилах Берген-Бельзена. Концлагерь был освобождён английскими войсками 12 апреля 1945 года. Петер Ван Пелс (Ван Даан) 16 января 1945 года был переведён из Освенцима в Маутхаузен (Австрия), где и умер 5 мая 1945 года, всего за три дня до освобождения. Фриц Пфеффер (Дюссель) скончался 20 декабря 1944 года в концлагере Нойенгамме, куда был переведён либо из Бухенваль-да, либо из Заксенхаузена. Отто Франк, единственный из восьми нелегалов, пережил концлагеря. После освобождения Освенцима русскими войсками он через Одессу добрался до Марселя, 3 июня 1945 года он вернулся в Амстердам и жил там до 1953 года; потом он переселился в Швейцарию, в Базель, где жили его сестра с семьёй и его брат. Он женился на Эльфриде Хейрингер, урождённой Маркович, из Вены, которая так же, как и он, пережила Освенцим и потеряла мужа и сына в Маутхаузене. Вплоть до своей смерти 19 августа 1980 года Отто Франк жил в Бирсфельдене неподалёку от Базеля 21 и посвятил себя дневнику своей дочери Анны и распространению содержащегося в нём завета. С первой публикации в 1947 году и до сих пор Дневники Анны Франк выходили в сокращённом варианте. В частности, были опущены отрывки, где, по мнению Отто Франка, осуществлявшего издание, Анна слишком откровенно пишет о вопросах пола или чересчур сурово осуждает мать. Кроме того, в этом первоначальном издании кое-где отредактирован язык Анны; главным образом это касается исправления германизмов. Оригинал дневника Отто Франк официально завещал Государственному институту военных архивов, который после смерти Отто Франка осуществил научное издание, где тексты дневника представлены полностью. Это само по себе очень значительное издание не очень подходит в качестве книги для чтения, адресованной широкой публике и прежде всего молодёжи, так как научный аппарат затрудняет сам процесс чтения. По указанным выше причинам предпринято это новое издание, основанное на научном, но вместе с тем вполне читабельное. Мюнхен. 1991. Мирьям Пресслер от имени также Хоссе Росинк-ван Хама, Эрика ван Слоотена Надзирательницы концлагеря Узники Освенцима 22 1. Как объясняет Анна Франк желание вести дневник? Согласен ли ты с её мнением? 2. О каких двух «я» Анны можно говорить, судя по её дневнику? 3. Как ты думаешь, в чём причина того, что Анна и её родители не понимали друг друга? 4. Действительно ли Анна не любила свою мать? В чём причина её жестокости по отношению к матери? Как она сама объясняет свои мысли? 5. Что дало Анне общение с Петером? Почему оно было ей так необходимо? 6. «В сущности, молодость более одинока, чем старость». Согласен ли ты с этим утверждением? 7. Согласен ли ты с размышлениями Анны о равенстве полов? Что такое дискриминация (расовая, национальная, по признаку пола и др.)? 8. В чём, по твоему мнению, истоки расизма, национализма? Почему эти виды дискриминации столь живучи? 9. Что поддерживало Анну в тяжёлые минуты в её Убежище? Кто она по натуре, по-твоему, - оптимист или пессимист? 10. В конце дневника Анна Франк говорит о том, что она должна сохранить свои взгляды, идеалы, надежды. Какие они? Расскажи, как ты понял. 11. А какими взглядами, идеалами ты руководствуешься в жизни? 12. Под влиянием чего формировался характер, шло становление личности Анны Франк? 13. Согласен ли ты с мнением Алексея, назвавшего Анну «комплексующей девочкой»? 14. Почему дневник Анны Франк называется «Погибель»? 15. Какой дневник тебе интереснее читать: подлинный или вымышленный? Почему? 16. Дневник, как и письмо, располагает к большей открытости, откровенности, чем какой-либо другой жанр. Почему у людей возникает потребность вести дневник? В каких случаях и с какой целью писатели используют этот жанр в своих произведениях? 17. Как ты думаешь, правду ли пишет о себе человек в дневнике? Какое из трёх «я» здесь в большей степени имеет место? А можно ли судить о двух других «я» на основе дневниковых записей? (ТР) 18. Напиши несколько страниц вымышленного дневника. 23 Б.Ш. Окуджава ПЕСЕНКА О НОЧНОЙ МОСКВЕ Б. Ахмадулиной Когда внезапно возникает ещё неясный голос труб, слова, как ястребы ночные, срываются с горячих губ, мелодия, как дождь случайный, гремит; и бродит меж людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви. В года разлук, в года сражений, когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди, и командиры все охрипли^ Тогда командовал людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви. Кларнет пробит, труба помята, фагот, как старый посох, стёрт, на барабане швы разлезлись^ Но кларнетист красив как чёрт! Флейтист, как юный князь, изящен^ И вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви. 60-е годы XX в. 24 Ю.Д. Левитанский ДИАЛОГ У НОВОГОДНЕЙ ЁЛКИ — Что происходит на свете? ~ А просто зима. — Просто зима, полагаете вы? — Полагаю. Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю в ваши уснувшие ранней порою дома. — Что же за всем этим будет? — А будет январь. — Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю. Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинами вьюги, старинный букварь. — Чем же всё это окончится? — Будет апрель. — Будет апрель, вы уверены? - Да, я уверен. Я уже слышал, и слух этот мною проверен, будто бы в роще сегодня звенела свирель. — Что же из этого следует? — Следует жить, шить сарафаны и лёгкие платья из ситца. — Вы полагаете, всё это будет носиться? — Я полагаю, что всё это следует шить. Следует шить, ибо, сколько вьюге ни кружить, недолговечны её кабала и опала. Так разрешите же в честь новогоднего бала руку на танец, сударыня, вам предложить! Месяц серебряный, шар со свечою внутри, и карнавальные маски — по кругу, по кругу! Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку, и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!.. 17 ноября. Сегодня мне стыдно перечитывать то, что написано в состоянии уныния. Жизнь как зебра: чёрная полоса, светлая полоса^ Главное - стараться не бежать долго вдоль чёрной полосы. Но что нужно делать, чтобы не сбиться со светлой полоски жизни? Может быть, на ней удержит мечта, желание сделать для людей что-то хорошее. Мне хочется написать книгу о моём времени, о друзьях, о людях, которых я знаю. Такую книгу, которая заставила бы смеяться и плакать и от которой трудно было бы оторваться. И ещё очень хочется учить школьников литературе, говорить с ними о том, что я сам понял; слушать, о чём они думают. Может быть, мне удастся сделать мир немного лучше. Я думаю о том, что эпоха, в которую живёт человек, определяет стиль поведения, даже его мысли. Она может бесцеремонно вторгнуться в нашу жизнь, поломать все планы, даже разрушить всё. Но духовная жизнь может защитить и спасти нас. Помню своё потрясение, когда я узнал, как Александр Грин придумал одну из самых лучших в мире книг о любви - «Алые паруса». В 1920 году Грина призвали в армию, он служил под Псковом и там заболел тифом. Его привезли в Петроград и вместе с сотнями других положили в тифозный барак. Грин чудом выжил. Голодный, обессиленный, он бродил по ледяному городу, ища ночлег. И в это время он начал обдумывать и писать «Алые паруса». Может быть, именно работа над повестью помогла ему выжить - спасла духовная жизнь? Книги Грина стали известны только через несколько десятилетий после его смерти. Я читал, что Грина не печатали, пото- 25 му что считалось, что его книги отвлекают человека от реальной жизни, уводят в фантастический мир грёз, мечты. А может быть, та жизнь, о которой он пишет, и есть настоящая жизнь?.. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты понял, о чём стихотворения Булата Окуджавы и Юрия Леви-танского? Что общего у них со стихотворением «Пока горит свеча» Андрея Макаревича? 2. Перечитай три последние строчки стихотворения «Песенка о ночной Москве». О чём они? Как ты понимаешь образ «надежды маленький оркестрик под управлением любви»? Как бы ты объяснил смысл названия этого стихотворения? 3. Что позволило поэтам в заглавиях своих стихотворений указать «песенка», «диалог»? Прокомментируй жанровые особенности этих стихотворений. 4. Попробуй показать на примере известных тебе биографий писателей, что эпоха, в которую живёт человек, действительно вторгается в его жизнь. А может ли человек быть сильнее обстоятельств? 5. Давай прочитаем повесть А. Грина «Алые паруса» и подумаем над вопросом: действительно ли это произведение уводит человека от реальной жизни? 26 М. Добужинскии_ Исаакийвметель.19^ М Щпреянов. Пейзаж Информация для тебя К.Г. Паустовский (1892-1968) ЖИЗНЬ АЛЕКСАНДРА ГРИНА1 (фрагмент) Писатель Грин — Александр Степанович Гриневский — умер в июле 1932 года в Старом Крыму — маленьком городе, заросшем вековыми ореховыми деревьями. Грин прожил тяжёлую жизнь. Всё в ней, как нарочно, сложилось так, чтобы сделать из Грина преступника или злого обывателя. Было непонятно, как этот угрюмый человек, не запятнав, пронёс через мучительное существование дар могучего воображения, чистоту чувств и застенчивую улыбку. <...> Грин начал писать и создал в своих книгах мир весёл^1х и смел^1х людей, прекрасную землю, полную душистых зарослей и солнца, — землю, не нанесённую на карту, и удивительные события, кружащие голову... «Я всегда замечал, — пишет Максим Горький в книге “Мои университеты", — что людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжёлую, но привычную жизнь». Эти слова целиком относятся к Грину. <...> Светлое будущее казалось Грину очень далёким, а он хотел осязать его сейчас, немедленно. Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов, шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых экспедициях, жить рядом с ними осмысленной и весёлой жизнью. Действительность не могла дать этого Грину тотчас же. Только воображение могло перенести его в желанную обстановку, в круг самых необыкновенных событий и людей. Отец Грина — участник Польского восстания 1863 года — был сослан в Вятку, работал там счетоводом в больнице, спился и умер в нищете. Сын Александр — будущий писатель — рос мечтательным, нетерпеливым и рассеянным мальчиком. Он увлекался множеством вещей, но ничего не доводил до конца. Учился он плохо, но запоем читал Майн Рида, Жюля Верна, Густава Эмара и Жаколио. «Слова “Ориноко", “Миссисипи", “Суматра" звучали для меня как музыка», — говорил потом об этом времени Грин. Теперешней молодёжи трудно понять, как неотразимо действовали эти писатели на ребят, выросших в прежней русской глуши. <...> С восьми лет Грин начал думать о путешествиях. Жажду путешествий он сохранил до самой смерти. Каждое путешествие, даже самое незначительное, вызывало у него глубокое волнение. 1 Дата жизни А. Грина: 1880-1932. 27 28 Грин с малых лет обладал очень точным воображением. Когда он стал писателем, то представлял себе те несуществующие страны, где происходило действие его рассказов, не как туманные пейзажи, а как хорошо изученные, сотни раз исхоженные места. Он мог бы нарисовать подробную карту этих мест, мог отметить каждый поворот дороги и характер растительности, каждый изгиб реки и расположение домов, мог, наконец, перечислить все корабли, стоящие в несуществующих гаванях, со всеми их морскими особенностями и свойствами беспечной и жизнерадостной корабельной команды. Вот пример такого точного несуществующего пейзажа. В рассказе «Колония Ланфиер» Грин пишет: «На севере неподвижным зелёным стадом темнел лес, огибая до горизонта цепь меловых скал, испещрённых расселинами и пятнами худосочных кустарников. На востоке, за озером, вилась белая нитка дороги, ведущей за город. По краям её кое-где торчали деревья, казавшиеся крошечными, как побеги салата. На западе, облегая изрытую оврагами и холмами равнину, простиралась синяя, сверкающая белыми искрами гладь океана. А к югу, из центра отлогой воронки, где пестрели дома и фермы, окружённые неряшливо рассаженной зеленью, тянулись косые четырёхугольники плантаций и вспаханных полей колонии Ланфиер». С ранних лет Грин устал от безрадостного существования. Дома мальчика постоянно били, даже больная, измученная домашней работой мать с каким-то странным удовольствием дразнила сына песенкой: А в неволе Поневоле, Как собака, прозябай. «Я мучился, слыша это, — говорил Грин, — потому что песня относилась ко мне, предрекая моё будущее». С большим трудом отец отдал Грина в реальное училище. Из училища Грина исключили за невинные стихи о своём классном наставнике. Отец жестоко избил его, а потом несколько дней обивал пороги у директора училища, унижался, ходил к губернатору, просил, чтобы сына не исключали, но ничего не помогло. Отец пытался устроить Грина в гимназию, но его туда не приняли. Город уже выдал маленькому мальчику неписаный «волчий билет». Пришлось отдать Грина в городское училище. Мать умерла. Отец Грина вскоре женился на вдове псаломщика. У мачехи родился ребёнок. Жизнь шла по-прежнему без всяких событий, в тесноте убогой квартиры, среди грязных пелёнок и диких ссор. В училище процветали зверские драки, и кислый запах чернил крепко въедался в кожу, в волосы, в поношенные ученические блузы. Мальчику приходилось перебелять за несколько копеек сметы городской больницы, переплетать книги, клеить бумажные фонари для иллюминации в день «восшествия на престол» Николая Второго и переписывать роли для актёров провинциального театра. Грин принадлежал к числу людей, не умеющих устраиваться в жизни. В несчастьях он терялся, прятался от людей, стыдился своей бедности. Богатая фантазия мгновенно изменяла ему при первом же столкновении с тяжёлой действительностью. Уже в зрелом возрасте, чтобы уйти от нужды, Грин придумал клеить из фанеры шкатулки и продавать их на рынке. Было это в Старом Крыму, где с великим трудом удалось бы продать одну-две шкатулки. Так же беспомощна была попытка Грина избавиться от голода. Грин сделал лук, уходил с ним на окраины Старого Крыма и стрелял в птиц, надеясь убить хоть одну и поесть свежего мяса. Но из этого ничего, конечно, не вышло. Как все неудачники, Грин всегда надеялся на случай, на неожиданное счастье. Мечтами об «ослепительном случае» и радости полны все рассказы Грина, но больше всего — его повесть «Алые паруса». Характерно, что эту пленительную и сказочную книгу Грин обдумывал и начал писать в Петрограде 1920 года, когда после сыпняка он бродил по обледенелому городу и искал каждую ночь нового ночлега у случайных, полузнакомых людей. <...> Внешность Грина говорила лучше слов о характере его жизни: это был необычайно худой, высокий и сутулый человек, с лицом, иссечённым тысячами морщин и шрамов, с усталыми глазами, загоравшимися прекрасным блеском только в минуты чтения или выдумывания необычайных рассказов. Грин был некрасив, но полон скрытого обаяния. Ходил он тяжело, как ходят грузчики, надорванные работой. Был он очень доверчив, и эта доверчивость внешне выражалась в дружеском, открытом рукопожатии. Грин говорил, что лучше всего узнаёт людей по тому, как они пожимают руку. <...> Грин мало рассказывал о себе, он не успел окончить автобиографию, и потому многие годы его жизни почти никому не известны. <...> Почти все, кто писал о Грине, говорят о близости Грина к Эдгару По, к... Стивенсону и Киплингу. Грин любил «безумного Эдгара», но мнение, что он подражал ему и всем перечисленным писателям, неверно: Грин многих из них узнал, будучи уже сам вполне сложившимся писателем. Он очень ценил Мериме и считал его «Кармен» одной из лучших книг в мировой литературе. Грин много читал Мопассана, Флобера, Бальзака, Стендаля, Чехова (рассказами Чехова Грин был потрясён), Горького, Свифта и Джека Лондона. Он часто перечитывал биографию Пушкина, а в зрелом возрасте увлекался чтением энциклопедий. Грин не был избалован вниманием и потому очень ценил его. Даже самая обычная в человеческих отношениях ласка или дружеский поступок вызывали у него глубокое волнение. 29 30 Так случилось, например, когда жизнь впервые столкнула Грина с Максимом Горьким. Шёл 1920-й год. Грин был призван в Красную Армию и служил в караульном полку в городе Острове, под Псковом. Там он заболел сыпняком. Его привезли в Петроград и вместе с сотнями сыпнотифозных положили в Боткинские бараки. Грин болел тяжело. Он вышел из больницы почти инвалидом. Без крова, полубольной и голодный, с тяжёл^1ми головокружениями, он бродил целые дни по гранитному городу в поисках пищи и тепла. Было время очередей, пайков, коптилок, чёрствых корок хлеба и обле-денел^1х квартир. Мысль о смерти становилась всё назойливее и крепче. «В это время, — пишет в своих неопубликованных воспоминаниях жена писателя, — спасителем Грина явился Максим Горький. Он узнал о тяжёлом положении Грина и сделал для него всё. По просьбе Горького Грину дали редкий в те времена академический паёк и комнату на Мойке, в “Доме искусств", — тёплую, светлую, с постелью и со столом. Замученному Грину особенно драгоценным казался этот стол — за ним можно было писать. Кроме того, Горький дал Грину работу. Из самого глубокого отчаяния и ожидания смерти Грин был возвращён к жизни рукою Горького. Часто по ночам, вспоминая свою тяжёлую жизнь и помощь Горького, ещё не оправившийся от болезни Грин плакал от благодарности». В 1924 году Грин переехал в Феодосию. Ему хотелось жить в тишине, ближе к любимому морю. В этом поступке Грина отразился верный инстинкт писателя — приморская жизнь была той реальной питательной средой, которая давала ему возможность выдумывать свои рассказы. В Феодосии Грин прожил до 1930 года. Там он много писал. Писал он преимущественно зимой, по утрам. Иногда часами он сидел в кресле, курил и думал, и в это время его нельзя было трогать. В такие часы размышлений и свободной игры воображения сосредоточенность была нужна Грину гораздо больше, чем в часы работы. Грин погружался в свои раздумья так глубоко, что почти глох и слеп, и вывести его из этого состояния было трудно. Летом Грин отдыхал: делал луки, бродил у моря, возился с беспризорными собаками, приручал раненого ястреба, читал и играл на бильярде с весёлыми феодосийскими жителями — потомками генуэзцев и И. Айвазовский. Восход солнца в Феодосии. 1855 г. греков. Грин любил Феодосию — знойный город у зелёного мутноватого моря, построенный на белой каменистой земле. Осенью 1930 года Грин переехал из Феодосии в Старый Крым — город цветов, тишины и развалин. Здесь он умер в одиночестве от мучительной болезни — рака желудка и лёгких. Грин умирал так же тяжело, как и жил. Он попросил поставить его кровать к окну. За окном синели далёкие крымские горы и небо сверкало, как отблеск любимого и навсегда потерянного моря. <...> Грин умер, оставив нам решать вопрос, нужны ли нашему времени такие неистовые мечтатели, каким был он. Да, нам нужны мечтатели. Пора избавиться от насмешливого отношения к этому слову. Многие ещё не умеют мечтать, и, может быть, поэтому они никак не могут стать в уровень со временем. Если отнять у человека способность мечтать, то отпадает одна из самых мощных побудительных причин, рождающих культуру, искусство, науку. <...> Принято думать, что мечты Грина были оторваны от жизни, являлись причудливой и ничего не значащей игрой ума. Принято думать, что Грин был авантюрным1 писателем — правда, мастером сюжета, но человеком, чьи книги лишены социального значения. Значение каждого писателя определяется тем, как он действует на нас, какие чувства, мысли и поступки вызывают его книги, обогащают ли они нас знаниями или прочитываются как забавный набор слов. Грин населил свои книги племенем смелых, простодушных, как дети, гордых, самоотверженных и добрых людей. Эти цельные, привлекательные люди окружены свежим, благоухающим воздухом гриновской природы — совершенно реальной, берущей за сердце своим очарованием. Мир, в котором живут герои Грина, может показаться нереальным только человеку, нищему духом. Тот, кто испытал лёгкое головокружение от первого же глотка солёного и тёплого воздуха морских побережий, сразу почувствует подлинность гриновского пейзажа, широкое дыхание гриновских стран. Рассказы Грина вызывают в людях желание разнообразной жизни, полной риска, смелости и «чувства высокого», свойственного исследователям, мореплавателям и путешественникам. После рассказов Грина хочется увидеть весь земной шар... «Меня дразнит земля, — писал Грин. — Океаны её огромны, острова бесчисленны, и масса таинственных, смертельно любопытных уголков». 1939—1956 Р 1. Какими чувствами окрашен очерк К.Г. Паустовского? Проследи по тексту. 2. Обрати внимание на даты создания очерка. Сопоставь с датами жизни Грина. Что можно предположить? 3. Что нового ты открыл для себя в повести «Алые паруса», прочитав очерк Паустовского? Захотелось ли перечитать её страницы? 1 Авантюрный - здесь: описывающий приключения. 31 32 Ш А. Грин (1880-1932) АЛЫЕ ПАРУСА (в сокращении) I Предсказание Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трёхсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен наконец покинуть эту службу. Это произошло так. В одно из редких возвращений домой он не увидел, как всегда ещё издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо неё у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена - стояла взволнованная соседка. - Три месяца я ходила за нею, старик, - сказала она, - посмотри на свою дочь. Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя. - Когда умерла Мери? - спросил он. Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканьем девочке и уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы - будь теперь они все вместе, втроём, - был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой. Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорождённой; наконец потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери попросить в долг денег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком. Мери шла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила её на дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная Мери сказала, что идёт в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась. - У нас в доме нет даже крошки съестного, - сказала она соседке. - Я схожу в город, и мы с девочкой перебьёмся как-нибудь до возвращения мужа. В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину не ходить в Лисс к ночи. «Ты промокнешь, Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесёт ливень». Взад и вперёд от приморской деревни в город составляло не менее трёх часов скорой ходьбы, но Мери не послушалась советов рассказчицы. «Довольно мне колоть вам глаза, - сказала она, - и так уж нет почти ни одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко, и кончено». Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду; непогода и вечерняя изморось сразили её двусторонним воспалением лёгких, как сказал городской врач, вызванный добросердной рассказчицей. Через неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка переселилась в его дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове, это было нетрудно. «К тому же, — прибавила она, - без такого несмышлёныша скучно». Лонгрен поехал в город, взял расчёт, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. <_> Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать. Скоро в городских магазинах появились его игрушки - искусно сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов - словом, того, что он близко знал, что в силу характера работы отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и живописный труд плаваний. <^> Ассоль было уже пять лет, и отец начинал всё мягче и мягче улыбаться, посматривая на её нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застёгнутого жилета или забавно напевала матросские песни - дикие рево-стишия. В передаче детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь. Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд. Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд тёмных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отважился заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, нёсшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал «открытый воздух» суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам. <_> В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьётся под мостками о сваи, ломая борта, пошёл и сказал об этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку на песок. Он немедленно отправился к воде, где увидел на конце мола, спиной к нему стоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двоих, никого не было. Мен-нерс прошёл по мостикам до середины, спустился в бешено плещущую воду и отвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками за сваи. Вёсла он не взял, и в тот момент, когда, пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю, 33 34 сильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в сторону океана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь самой ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный простор. Сознав положение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобы плыть к берегу, но решение его запоздало, так как лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов обещали верную смерть. Меж Лон-греном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было не больше десяти сажен ещё спасительного расстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел свёрток каната с вплетённым в один его конец грузом. Канат этот висел на случай причала в бурную погоду и бросался с мостков. — Лонгрен! — закричал смертельно перепуганный Меннерс. — Что же ты стал, как пень? Видишь, меня уносит, брось причал! Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке Мен-нерса, только его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул её изо рта, чтобы лучше видеть происходящее. — Лонгрен! — взывал Меннерс. Ты ведь слышишь меня, я погибаю, спаси! Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал отчаянного вопля. Пока не отнесло лодку так далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал от ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал деньги, угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошёл ближе к самому краю мола, чтобы не сразу потерять из вида метание и скачки лодки. «Лонгрен, — донеслось к нему глухо, как с крыши — сидящему внутри дома, - спаси!» Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в ветре ни одного слова, Лонгрен крикнул: — Она так же просила тебя! Думай об этом, пока ещё жив, Мен-нерс, и не забудь! Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошёл домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокой задумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошёл к ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом. — Спи, милая, — сказал он, — до утра ещё далеко. — Что ты делаешь? — Чёрную игрушку я сделал, Ассоль, — спи! На другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что о пропавшем Меннерсе, а на шестой день привезли его самого, умирающего и злобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки за время страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшего лавочника, он был подобран пароходом «Лукреция», шедшим в Кассет. Простуда и потрясение ужаса прикончили дни Меннерса. Он прожил немного менее сорока восьми часов, призывая на Лон-грена все бедствия, возможные на земле и в воображении. <_> Случай с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которой пала и на Ассоль. Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей её возраста, живущих в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путём внушения и окриков взрослых, приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса. К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступной совести». Играя, дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец её ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой наивные её попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала наконец оскорбляться, но всё ещё иногда спрашивала отца: «Скажи, почему нас не любят?» — «Э, Ассоль, — говорил Лонгрен, — разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут». — «Как это — уметь?» — «А вот так!» Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия. <^> Всю домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил бельё и, кроме всего этого, успевал работать для денег. Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил её читать и писать. Он стал изредка брать её с собой в город, а затем посылать даже одну, если была надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в четырёх верстах от Капер- 35 36 ны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но всё-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен отпускал её в город. Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка присела у дороги съесть кусок пирога, положенного в корзинку на завтрак. Закусывая, она перебирала игрушки; из них две-три оказались новинкой для неё: Лонгрен сделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой; белое судёнышко это несло алые паруса, сделанные из обрезков шёлка, употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных кают — игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не нашёл подходящего материала на паруса, употребив что было - лоскутки алого шёлка. Ассоль пришла в восхищение. Пламенный весёлый цвет так ярко горел в её руке, как будто она держала огонь. Дорогу пересекал ручей с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справа и слева уходил в лес. «Если я спущу её на воду поплавать немного, - размышляла Ассоль, - она ведь не промокнет, я её потом вытру». Отойдя в лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого берега пленившее её судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной воде; свет, пронизывая материю, лёг дрожащим розовым излучением на белых камнях дна. «Ты откуда приехал, капитан? - важно спросила Ассоль воображённое лицо и, отвечая сама себе, сказала: - Я приехал^ приехал^ приехал я из Китая. — А что ты привёз? — Что привёз, о том не скажу. — Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину». Только что капитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов показать слона, как вдруг тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к середине ручья, и, как настоящая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз. Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной рекой, а яхта - далёким, большим судном, к которому, едва не падая в воду, испуганная и оторопевшая, протягивала она руки. «Капитан испугался», - подумала она и побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что её где-нибудь прибьёт к берегу. Поспешно таща не тяжёлую, но мешающую корзинку, Ассоль твердила: «Ах, господи! Ведь случись же^» Она старалась не терять из вида красивый, плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась, падала и снова бежала. <^> В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда с удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край жёлтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было устье ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся голубизна камней, он пропадал в встречной морской волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает её с любопытством слона, поймавшего бабочку. Отчасти успокоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близко подойдя к незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет голову. Но неизвестный так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть ещё ни разу не приходилось. Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Серые кудри складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок, галстук, пояс, унизанный серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым замочком — выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза, выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных, свирепо взрогаченных вверх усов, казалось бы вяло-прозрачным, если бы не глаза, серые, как песок, и блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым и сильным. - Теперь отдай мне, - несмело сказала девочка. - Ты уже поиграл. Ты как поймал её? Эгль поднял голову, уронив яхту, — так неожиданно прозвучал взволнованный голосок Ассоль. Старик с минуту разглядывал её, улыбаясь и медленно пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное много раз ситцевое платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги девочки. Её тёмные густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились, касаясь плеч. Каждая черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полёт ласточки. Тёмные, с оттенком грустного вопроса глаза казались несколько старше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький рот блестел кроткой улыбкой. - Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, — сказал Эгль, посматривая то на девочку, то на яхту. - Это что-то особенное. Слушай-ка ты, растение! Это твоя штука? - Да, я за ней бежала по всему ручью; я думала, что умру. Она была тут? - У самых моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я, в качестве берегового пирата, могу вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выброшена на песок трёхвершковым валом - между моей левой пяткой и оконечностью палки. - Он стукнул тростью. - Как зовут тебя, крошка? - Ассоль, - сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем игрушку. - Хорошо, - продолжал непонятную речь старик, не сводя глаз, в глубине которых поблёскивала усмешка дружелюбного 37 38 расположения духа. - Мне, собственно, не надо было спрашивать твоё имя. Хорошо, что оно так странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской раковины; что бы я стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимо привычных имён, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю знать, кто ты, кто твои родители и как ты живёшь. К чему нарушать очарование? Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финских и японских сюжетов^ как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась ты_ Такая как есть. Я, милая, поэт в душе - хоть никогда не сочинял сам. Что у тебя в корзинке? - Лодочки, - сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, - потом пароход да ещё три таких домика с флагами. Там солдаты живут. - Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ты пустила яхту поплавать, а она сбежала - ведь так? - Ты разве видел? - с сомнением спросила Ассоль, стараясь вспомнить, не рассказала ли она это сама. - Тебе кто-то сказал? Или ты угадал? - Я это знал. - А как же? - Потому что я - самый главный волшебник. Ассоль смутилась; её напряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непонятная речь старика со сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали казаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь -девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись её глаза, сделал крутой вольт. - Тебе нечего бояться меня, - серьёзно сказал он. - Напротив, мне хочется поговорить с тобой по душе. - Тут только он уяснил себе, что в лице девочки было так пристально отмечено его впечатлением. «Невольное ожидание прекрасного, блаженной судьбы, - решил он. - Ах, почему я не родился писателем? Какой славный сюжет». - Ну-ка, - продолжал Эгль, стараясь закруглить оригинальное положение (склонность к мифотворчеству - следствие всегдашней работы - было сильнее, чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты), -ну-ка, Ассоль, слушай меня внимательно. Я был в той деревне, откуда ты, должно быть, идёшь; словом, в Каперне. Я люблю сказки и песни, и посидел я в деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное. Но у вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом^ Стой, я сбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал так: — Не знаю, сколько пройдёт лет, - только в Каперне расцветёт одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнёт алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберётся народу, удивляясь и ахая; и ты будешь стоять там. Корабль подойдёт величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и цветах, поплывёт от него быстрая лодка. «Зачем вы приехали? Кого вы ищете?» — спросят люди на берегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и протягивать к тебе руки. «Здравствуй, Ассоль! — скажет он. — Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в своё царство. Ты будешь там жить со мной в розовой глубокой долине. У тебя будет всё, что только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слёз и печали». Он посадит тебя в лодку, привезёт на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где звёзды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом. — Это всё мне? — тихо спросила девочка. Её серьёзные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла ближе. — Может быть, он уже пришёл... тот корабль? — Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты вырастешь. Потом_ Что говорить? — это будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала? — Я? — Она посмотрела в корзину, но, видимо, не нашла там ничего достойного служить веским вознаграждением. — Я бы его любила, — поспешно сказала она и не совсем твёрдо прибавила: — Если он не дерётся. — Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях каторжников. Иди. Да будет мир пушистой твоей голове! <^> II Грэй Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им. Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому 39 40 могли говорить «мы».Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть - воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обречённым по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания. <^> Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами. В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а остальную часть — для настоящего и будущего — проиграл в карты. Он хотел быть «дьявольским» моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купанье, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты. Понемногу он потерял всё, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил тёмным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб. Капитан «Ансельма» был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: «Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и сал-линги созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме». <^> Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану всё реже и реже, так как Грэй шёл к цели со стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится всё легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлёй якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнехта канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере «своим», но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление. Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрёпанную книгу, сказал: — Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана. И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы». <_> Прошло ещё мало времени, и в порту Дубельт вечерняя звезда сверкнула над чёрной линией новой мачты. То был «Секрет», купленный Грэем; трёхмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собственником корабля, Артур Грэй плавал ещё четыре года, пока судьба не привела его в Лисс. <^> III Рассвет Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя «Секрет», прошла через океан белой чертой и погасла в блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде недалеко от маяка. Десять дней «Секрет» выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый день команда провела на берегу, в отдыхе и винных парах; на двенадцатый день Грэй глухо затосковал, без всякой причины, не понимая тоски. <_> Была полная ночь; за бортом в сне чёрной воды дремали звёзды и огни мачтовых фонарей. Тёплый, как щека, воздух пахнул 41 42 морем. Грэй, подняв голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно через умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла далёкой планеты. Глухой шум вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла в скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и лицо вахтенного. - Передай Летике, - сказал Грэй, - что он поедет со мной. Пусть возьмёт удочки. Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный, жуликоватый парень, загремев о борт вёслами, подал их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией в корму шлюпа. Грэй сел к рулю. - Куда прикажете плыть, капитан? - спросил Летика, кружа лодку правым веслом. Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав сам, стал сильно грести. Грэй взял направление к открытому морю, затем стал держаться левого берега. Ему было всё равно, куда плыть. Руль глухо журчал; звякали и плескали весла, всё остальное было морем и тишиной. <_> Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон носились искры дымовых труб; это была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо был океан, явственный, как присутствие спящего человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние, нависшие уступы; это место ему понравилось. - Здесь будем ловить рыбу, - сказал Грэй, хлопая гребца по плечу. <_> Летика размотал удочку, приговаривая стихами, на что был мастер, к великому восхищению команды: — Из шнурка и деревяшки я изладил длинный хлыст и, крючок к нему приделав, испустил протяжный свист. — Затем он пощекотал пальцем в коробке червей. — Этот червь в земле скитался и своей был жизни рад, а теперь на крюк попался — и его сомы съедят. Наконец он ушёл с пением: — Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры, хлопнись в обморок, селёдка, - удит Летика с горы! Грэй лёг у костра, смотря на отражавшую огонь воду. <^> Бледно светились звёзды; мрак усилился напряжением, предшествующим рассвету. Капитан стал засыпать, но не замечал этого. Ему захотелось выпить, и он потянулся к мешку, развязывая его уже во сне. Затем ему перестало сниться; следующие два часа были для Грэя не долее тех секунд, в течение которых он склонился головой на руки. За это время Летика появлялся у костра дважды, курил и засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам — что там? Но там, само собой, ничего не было. Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в эти места. С изумлением видел он счастливый блеск утра, обрыв берега среди ярких ветвей и пылающую синюю даль; над горизонтом, но в то же время и над его ногами висели листья орешника. В низу обрыва — с впечатлением, что под самой спиной Грэя, — шипел тихий прибой. Мелькнув с листа, капля росы растеклась по сонному лицу холодным шлепком. Он встал. Везде торжествовал свет. Остывшие головни костра цеплялись за жизнь тонкой струёй дыма. Его запах придавал удовольствию дышать воздухом лесной зелени дикую прелесть. Летики не было; он увлёкся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зелёный мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пёстрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку. Он тихо отвёл рукой ветку и остановился с чувством опасной находки. Не далее как в пяти шагах, свернувшись, подобрав одну ножку и вытянув другую, лежала головой на уютно подвёрнутых руках утомившаяся Ассоль. Её волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого тёмной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку. Грэй присел на корточки, заглядывая девушке в лицо снизу и не подозревая, что напоминает собой фавна с картины Арнольда Беклина. Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел её. Всё стро- 43 44 нулось, всё усмехнулось в нём. Разумеется, он не знал ни её, ни её имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; её содержание, не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли. Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй всё ещё сидел в той же малоудобной позе. Всё спало на девушке: спали тёмные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости её тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошёл в его тёплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: «Капитан, где вы?» — но капитан не слышал его. Когда он наконец встал, склонность к необычному застала его врасплох с решимостью и вдохновением раздражённой женщины. Задумчиво уступая ей, он снял с пальца старинное дорогое кольцо, не без основания размышляя, что, может быть, этим подсказывает жизни нечто существенное, подобное орфографии. Он бережно опустил кольцо на малый мизинец, белевший из-под затылка. Мизинец нетерпеливо двинулся и поник. Взглянув ещё раз на это отдыхающее лицо, Грэй повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови матроса. Лети-ка, разинув рот, смотрел на занятия Грэя с таким удивлением, с каким, верно, смотрел Иона на пасть своего меблированного кита. — А, это ты, Летика! — сказал Грэй. — Посмотри-ка на неё. Что, хороша? — Дивное художественное полотно! — шёпотом закричал матрос, любивший книжные выражения. — В соображении обстоятельств есть нечто располагающее. Я поймал четыре мурены и ещё какую-то толстую, как пузырь. — Тише, Летика. Уберёмся отсюда. Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к лодке, но Грэй медлил, рассматривая даль низкого берега, где над зеленью и песком лился утренний дым труб Каперны. В этом дыме снова увидел девушку. Тогда он решительно повернулся, спускаясь вдоль склона; матрос, не спрашивая, что случилось, шёл сзади; он чувствовал, что вновь наступило обязательное молчание. Уже около первых строений Грэй вдруг сказал: — Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь трактир? — Должно быть, вон та чёрная крыша, — сообразил Летика, — а, впрочем, может, и не она. — Что же в этой крыше приметного? — Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца. Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. <_> Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за своего прикрытия. <^> — Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, - спокойно заговорил Грэй. — Меня интересует имя молодой девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками, тёмно-русой и невысокой, в возрасте от семнадцати до двадцати лет. Я встретил её неподалёку отсюда. Как её имя? Он сказал это с твёрдой простотой силы, не позволяющей увильнуть от данного тона. Хин Меннерс внутренне завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но внешне подчинился характеру обращения. Впрочем, прежде чем ответить, он помолчал — единственно из бесплодного желания догадаться, в чём дело. — Гм! — сказал он, поднимая глаза в потолок. — Это, должно быть, Корабельная Ассоль, больше быть некому. Она полоумная. — В самом деле? — равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный глоток. — Как же это случилось? — Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил её бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность осталась нетронутой. — С тех пор так её и зовут, — сказал Меннерс, — зовут Ассоль Корабельная. <^> Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре в пороховой ступке Бер-тольда, — одного из тех душевных обвалов, из-под которых вырывается, сверкая, огонь. Дух немедленного действия овладел им. Он опомнился и собрался с мыслями, только когда сел в лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью вверх — знойному солнцу, — как сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл и стал быстро грести по направлению к гавани. IV Накануне Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом. Свой товар она принесла обратно. Она была так огорчена, что сразу не могла говорить, и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стала, рассеянно наблюдая море. <^> Оканчивая рассказ, она собрала ужинать. Поев и выпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал: — Раз нам не везёт, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». <^> 45 46 Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь между желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот; затем, вымыв посуду, пересмотрела в шкапу остатки провизии. Она не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обёртки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, и единственное, на чём, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, — был мешок картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но, тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла свёрток; потом взглянула на своё отражение. За ореховой рамой в светлой пустоте отражённой комнаты стояла тоненькая невысокая девушка, одетая в дешёвый белый муслин с розовыми цветочками. На её плечах лежала серая шёлковая косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьёзные для её возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Её неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждый изгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но их совокупность — стиль — был совершенно оригинален, оригинально мил; на этом мы остановимся. Остальное не подвластно словам, кроме слова «очарование». Отражённая девушка улыбнулась так же безотчётно, как и Ассоль. Улыбка вышла грустной; заметив это, она встревожилась, как если бы смотрела на постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось её отражение. Рой смутных, ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить. Пока она шьёт, посмотрим на неё ближе — вовнутрь. В ней две девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она знала жизнь в пределах, поставленных её опыту, но сверх общих явлений видела отражённый смысл иного порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в них нечто не линейно, но впечатлением — определённо человеческое, и — так же, как человеческое, — различное. Нечто подобное тому, что (если удалось) сказали мы этим примером, видела она ещё сверх видимого. Без этих тихих завоеваний всё просто понятное было чуждо её душе. Она умела и любила читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как жила. Бессознательно, путём своеобразного вдохновения, она делала на каждом шагу множество эфирно-тонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота и тепло. Иногда - и это продолжалось ряд дней - она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и всё, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьёзно высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти минуты были для неё счастьем; нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее трудно выйти из её власти и обаяния. <^> Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик, разделась и улеглась. Огонь был потушен. Она скоро заметила, что нет сонливости; сознание было ясно, как в разгаре лета, даже тьма казалась искусственной, тело, как и сознание, чувствовалось лёгким, дневным. Сердце отстукивало с быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и ухом. Ассоль сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завёртываясь в него с головой. Наконец ей удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть: она мысленно бросала камни в светлую воду, смотря на расхождение легчайших кругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал этой подачки; он пришёл, пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь её улыбке, сказал вокруг: «Ш-ш-ш-ш». Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска, очарование, песни и таинственные явления, из которых, проснувшись, она припоминала лишь сверканье синей воды, подступающей от ног к сердцу с холодом и восторгом. Увидев всё это, она побыла ещё несколько времени в невозможной стране, затем проснулась и села. Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны, радости и желания что-то сделать согревало её. Она осмотрелась тем взглядом, каким оглядывают новое помещение. Проник рассвет — не всей ясностью озарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать окружающее. Низ окна был чёрен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела утренняя звезда. Зная, что теперь не уснёт, Ассоль оделась, подошла к окну и, сняв крюк, отвела раму. За окном стояла внимательная, чуткая тишина; она как бы наступила только сейчас. В синих сумерках мерцали кусты, подальше спали деревья; веяло духотой и землёй. Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдалённому зову, всколыхнуло её изнутри и вовне, и она как бы проснулась ещё раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло её. Так, понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймём ещё раз, с иным, новым значением. То же было и с ней. Взяв старенькую, но на её голове всегда юную шёлковую косынку, она прихватила её рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком на дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит как оркестр, что её могут услышать. Всё было мило ей, всё радовало её. Тёплая пыль щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете неба темнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады 47 48 и нежно видимая дорога. Во всём замечался иной порядок, чем днём, — то же, но в ускользнувшем ранее соответствии. Всё спало с открытыми глазами, тайно рассматривая проходящую девушку. Она шла чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За Каперной простирались луга; за лугами по склонам береговых холмов росли орешник, тополи и каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая чёрная собака с белой грудью и говорящим напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя туловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чём-то понятном, как «я» и «ты». Ассоль, посматривая в её глаза, была твёрдо уверена, что собака могла бы заговорить, не будь у неё тайных причин молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостом и ровно побежала вперёд, но вдруг беззвучно села, деловито выскребла лапой ухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно. Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву; держа руку ладонью вниз над её метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению. Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различала там почти человеческие намёки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; её не удивила бы теперь процессия полевых мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно, ёж, серея, выкатился перед ней на тропинку. «Фук-фук», - отрывисто сказал он с сердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала и видела. «Здравствуй, больной, - сказала она лиловому ирису, пробитому до дыр червём. — Необходимо посидеть дома», — это относилось к кусту, застрявшему среди тропы и потому обдёрганному платьем прохожих. Большой жук цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясь лапками. «Стряхни толстого пассажира», — посоветовала Ассоль. Жук, точно, не удержался и с треском полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя, она подошла к склону холма, скрывшись в его зарослях от лугового пространства, но окружённая теперь истинными своими друзьями, которые — она знала это — говорят басом. То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшие ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве каштанов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с запахом росы и смолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то падала, то взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя как дома; здоровалась с деревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча то мысленно, то словами: «Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню и почитаю». «Братцы» величественно гладили её чем могли — листьями — и родственно скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землёй, к обрыву над морем и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходь- бы. Глубокая непобедимая вера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала её взглядом за горизонт, откуда лёгким шумом береговой волны возвращалась она обратно, гордая чистотой полёта. Тем временем море, обведённое по горизонту золотой нитью, ещё спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, вздымалась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и чёрный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в них. На чёрной дали легла уже трепетная снежная белизна; пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам Ассоль, алую рябь. Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь к морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого, — глазами ребёнка. Всё, чего она ждала так долго и горячо, делалось там - на краю света. Она видела в стране далёких пучин подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск. Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шёл прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдёрнула покровы с всего, что ещё нежилось, потягиваясь на сонной земле. Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была ещё во власти её звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула - по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений. Её разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрёпанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но, считая его не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана. На её пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, -с в о и м не могла признать она в этот момент, не чувствовала палец свой. «Чья это шутка? Чья шутка? — стремительно вскричала она. — Разве я сплю? Может быть, нашла и забыла?» Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зелёные заросли; но никто не шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, да- 49 леко озарённом море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца сказали вещее «да». Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслей находила она их в странном чувстве своём, и уже близким ей стало кольцо. Вся дрожа, сдёрнула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной дорогой. Так — с л у ч а й н о, как говорят люди, умеющие читать и писать, - Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полного неизбежности. <_> VII 50 Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костёр, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет её воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к горам. Внезапный звук пронёсся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далёкое эхо смутно напевало ту же мелодию. Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман ещё не рассеялся; в нём гасли очертания огромного корабля, медленно повёртывающегося к устью реки. Его свёрнутые паруса ожили, свисая фестонами, расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок; слышались голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец тепло солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял туман и вылился по реям в лёгкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользили по белизне мачт и снастей, всё было белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости. Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не убедился, что видит именно так, а не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а он всё ещё стоял и смотрел; затем, молча пожав плечами, отправился к своему медведю. Пока «Секрет» шёл руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля матросу, - он боялся мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-прежнему не чувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя. - Теперь, - сказал Грэй, - когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в сердце моём больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал в Лиссе. Заметьте - я не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это многого стоит. Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, но вы не услышите. Я делаю то, что существует, как старинное представление о прекрасном-несбыточном, и что, по существу, так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Скоро вы увидите девушку, которая не может, н е д о л ж н а и н а ч е выйти замуж, как только таким способом, какой развиваю я на ваших глазах. Он сжато передал моряку то, о чём мы хорошо знаем, закончив объяснение так: - Вы видите, как тесно сплетены здесь судьба, воля и свойство характеров; я прихожу к той, которая ждёт и может ждать только меня, я же не хочу никого другого, кроме неё, может быть, именно потому, что благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключённого, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везёт, - тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим - значит владеть всем. Что до меня, то наше начало - моё и Ассоль - останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое любовь. Поняли вы меня? - Да, капитан. - Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым платочком. - Я всё понял. Вы меня тронули. Пой- 51 52 ду я вниз и попрошу прощения у Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И дам ему табаку — свой он проиграл в карты. <_> Некоторое время «Секрет» шёл пустым морем, без берегов; к полудню открылся далёкий берег. Взяв подзорную трубу, Грэй уставился на Каперну. Если бы не ряд крыш, он различил бы в окне одного дома Ассоль, сидящую за какой-то книгой. Она читала; по странице полз зеленоватый жучок, останавливаясь и приподнимаясь на передних лапах с видом независимым и домашним. Уже два раза был он не без досады сдунут на подоконник, откуда появлялся вновь доверчиво и свободно, словно хотел что-то сказать. На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы; здесь он застрял на слове «смотри», с сомнением остановился, ожидая нового шквала, и действительно едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: «Опять жучишка... дурак!..» — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с алыми парусами. Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом дне с белой палубы под огнём алого шёлка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами: «Налейте, налейте бокалы — и выпьем, друзья, за любовь^» В её простоте, ликуя, развёртывалось и рокотало волнение. Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; её ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от неё алые паруса; тогда, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегчённо вздохнуть. Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение, такая поголовная суета, какие не уступят эффекту знаменитых землетрясений. Никогда ещё большой корабль не подходил к этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла. Мужчины, женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чём был; жители перекликались со двора во двор, наскакивали друг на друга, вопили и падали; скоро у воды образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль. Пока её не было, её имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчи- ны; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая начинала трещать - яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от неё, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем её чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю. От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на неё с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего - ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, - она вбежала по пояс в тёплое колыхание волн,крича: — Я здесь, я здесь! Это я! Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка, - всё двигалось, кружилось и опадало. Но весло резко плеснуло вблизи неё; она подняла голову. Грэй нагнулся, её руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой. — И ты тоже, дитя моё! — вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал Грэй. — Вот я пришёл. Узнала ли ты меня? Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными глазами. Счастье сидело в ней пушистым котёнком. Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт «Секрета» — всё было сном, где свет и вода качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня как, она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что стоит в каюте — в комнате, которой лучше уже не может быть. Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что всё это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй взял её руки, и, зная уже теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слёз лицо на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясённый и удивлённый тем, что наступила невыразимая, не доступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за подбородок вверх это давно-давно пригрезившееся лицо, и глаза девушки наконец ясно раскрылись. В них было всё лучшее человека. — Ты возьмёшь к нам моего Лонгрена? — сказала она. 53 — Да. - И так крепко поцеловал он её вслед за своим железным «да», что она засмеялась. Теперь мы отойдём от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдалённо, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу. Меж тем на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю тёмную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пан-тен чинно сидел, сияя, как новорождённый. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул гранёным стаканом, в песне золотых труб, святое вино. — Ну вот_ — сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. — Теперь пейте, пейте все; кто не пьёт, тот враг мне. Повторить эти слова ему не пришлось. В то время как полным ходом, под всеми парусами уходил от ужаснувшейся навсегда Ка-перны «Секрет», давка вокруг бочонка превзошла всё, что в этом роде происходит на великих праздниках. — Как понравилось оно тебе? — спросил Грэй Летику. — Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления мои нужно обдумать. Улей и сад! — Что?! — Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую «лучшим грузом» я назову, лучшим призом «Секрета»! Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой, да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье^ 54 1. Как ты думаешь, о чём эта повесть? 2. Подумай, какие мысли могли побудить Александра Грина написать «Алые паруса». 3. Оправдана ли жестокость Лонгрена по отношению к лавочнику Меннерсу? Можно ли назвать Лонгрена жестоким человеком? 4. Характеры каких героев повести можно назвать реалистическими? Объясни свой выбор. 5. Выдели основные эпизоды повести. Проследи связь между развитием сюжета и мечтой Ассоль. 6. Что означает фраза Лонгрена: «Надо уметь любить»? Как умела любить Ассоль? 7. Почему жители Каперны не любили Ассоль? Что дают для понимания характеров этих людей слова Эгля: «Но у вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен»? 8. Проследи по тексту, как шло становление личности и характеров Грэя и Ассоль. 9. Что привлекло Грэя в Ассоль? Что это - любовь или поиск красивого приключения? 10. Какой урок преподал Грэй жителям Каперны и своим матросам? 11. Как ты понимаешь выражение «подарить мечту»? Не совершил ли Эгль аморальный поступок, придумав для Ассоль будущее и заставив поверить в мечту? 12. Как ты понимаешь смысл заключительных строк повести? 13. Какие страницы повести ты бы назвал лирической прозой? Почему? 14. С каким из стихотворений, включённых в этот раздел, особенно созвучны «Алые паруса»? (ТР) 15. Расскажи об Ассоль: какой её видят жители Каперны, Эгль, Грэй, автор. ИТОГОВЫЕ ВОПРОСЫ К РАЗДЕЛУ «Я И Я...» 1. Попробуй объяснить, почему этот раздел учебника так называется. 2. Есть ли что-то общее во всех произведениях, включённых в раздел? 3. Как ты понимаешь символический смысл иллюстрации к разделу 2 на с. 3? смысл эпиграфа? 4. Как ты думаешь, почему раздел заканчивается именно повестью А. Грина «Алые паруса»? 5. В чём видят смысл жизни герои произведений, включённых в этот раздел? 6. О каких нравственных понятиях и проблемах мы говорили в этом разделе? 7. Оправдано ли, на твой взгляд, включение в этот раздел произведений А.С. Пушкина? Что делает их современными? 8. В повесть «Ранний восход» Л. Кассиль включил подлинные дневники Коли Дмитриева; «Погибель» Анны Франк - тоже подлинные дневниковые записи, получившие литературную обработку. «Дневники Адриана Моула» - повесть в форме дневника. Согласен ли ты, что все эти произведения - не просто «история души» одного конкретного человека? Есть ли что-то общее в размышлениях двух мальчиков -русского и английского и немецкой девочки? 9. В чём отличие дневника от мемуаров и в чём их сходство? 10. Как ты думаешь, каким должно быть произведение художника, композитора, поэта, писателя, чтобы оно трогало души людей? 11. В чём особенности создания характера литературного героя в эпосе, драме, лирике? 55 ПОПРОБУЙ ЗАПИСАТЬ СВОИ МЫСЛИ. Темы сочинений 1. Становление характера Петра Гринёва. 2. «Поединок» Гринёва и Швабрина. 3. Может ли трагедия быть «маленькой»? (по произведениям раздела «Я и Я...»). 4. Литературный герой, с которым я хотел бы дружить (по произведениям раздела «Я и Я...»). 5. Страницы моего дневника. ПОДВЕДЁМ ИТОГИ. Приёмы создания характера литературного героя Каждый литературный герой обладает характером, который создаётся в художественном произведении с помощью специальных приёмов, средств. Например, о характере героя в эпических произведениях мы можем судить по прямым авторским характеристикам, портрету героя, его речи, поступкам, интерьеру (описанию помещений), взаимоотношениям с другими героями. В драматических произведениях внутренний мир героя раскрывается через его речь (монологи и диалоги) и действия. Герой лирического произведения называется лирическим героем, и предметом нашего исследования становятся его мысли, чувства, переживания, представления. Форма художественного произведения (дневник, мемуары, письма, повествование от лица главного героя и др.) тоже может способствовать более глубокому раскрытию характера героя. 56 Ж.О. Фрагонар. Вдохновение. 1769 Э. Мане. Портрет Эмиля Золя. 1868 Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною, почему бы тебе не заговорить со мною? Почему бы и мне не начать разговора с тобой? Уолт Уитман РАЗДЕЛ 3 Я и другие <л н а oS а со о PQ S а н fee и Р. Киплинг ЗАПОВЕДЬ Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех. Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других. Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, Не забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твоё же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена и снова Ты должен всё воссоздавать с основ. Умей поставить в радостной надежде На карту всё, что накопил с трудом, Всё проиграть и нищим стать, как прежде, И никогда не пожалеть о том; Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно всё пусто, всё сгорело, И только Воля говорит: «Иди!» Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой; Будь прям и твёрд с врагами и друзьями, Пусть все, в свой час, считаются с тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье, Часов и дней неумолимый бег, — Тогда весь мир ты примешь во владенье, Тогда, мой сын, ты будешь Человек! Перевод М. Лозинского 58 10 декабря. Сегодня опять поссорился чуть ли не со всей своей группой. Мне кажется, то, что я предлагаю, правильно и очень ясно. И так обидно, что другие этого понять не могут! Я замечаю, что моё мнение часто расходится с мнением большинства. Наверное, так бывает со многими, но всё же люди склонны прислушиваться к большинству. Хорошо это или плохо? Трудно сказать. Пожалуй, так спокойнее, потому что легче оправдаться в случае неудачи: я делал как все. Но я считаю, надо слушать самого себя и в то же время уметь жить в коллективе. Как здесь отыскать «золотую середину»? Наблюдая за людьми, я часто задумываюсь, на чём основаны их взаимоотношения. На страхе? любви? взаимозависимости? совести? зависти? взаимной симпатии? гордыне? слабоволии? Это вопрос, на который не всегда можно найти ответ. Мне кажется, во все времена человек оказывался перед дилеммой1: жить в ладу со своей совестью, быть самим собой - и оставаться изгоем2 или приспосабливаться к «большинству», но потерять самого себя. А ведь большинство очень часто бывает жестоко. Есть такое выражение - «нравственная жестокость». Я видел, как её совершали совсем неплохие люди, добрые по сути, и совершали только потому, что боялись остаться в меньшинстве, стать «предателями». Но разве это предательство - не идти на подлость вместе со всеми? И нужно ли быть преданным людям, которые делают из тебя негодяя и понимают это? А если не понимают - что ты делаешь рядом с такими людьми?! Леонардо да Винчи. Наброски голов 1 Дилемма (книжн.) - положение, при котором выбор одного из двух противоположных решений одинаково затруднителен. 2 ' Изгой - здесь: человек, отвергнутый обществом. 59 ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Какими правилами должны руководствоваться люди, общаясь друг с другом? Кто создаёт эти правила? 2. Всегда ли «большинство» право? 3. Имеет ли право человек в коллективе, в «команде» на самостоятельные поступки и собственное мнение, отличное от «общего»? Кто отвечает за твои поступки? 4. Вспомни примеры из жизни писателей или литературных героев, когда те не захотели приспосабливаться к позиции большинства. К чему это привело? Как ты оцениваешь их позицию? 5. Что такое преданность и предательство? Приведи примеры из литературы. 6. Что такое заповедь? Кому адресовано стихотворение Редьярда Киплинга? 7. Каким видит Человека Р. Киплинг? Почему именно с такими качествами? 8. Читая главы из повести В.К. Железникова «Чучело», давай подумаем, какие мотивы руководили поступками каждого из героев в сложной нравственной ситуации. 60 В.К. Железников (р. 1925) ЧУЧЕЛО (главы) Глава шестая Шестой класс дружной оравой ворвался в физический кабинет во главе с Димкой, который на ходу размахивал копилкой с деньгами. Он теперь везде и всюду был первым. Ему уступали дорогу, заглядывали в рот, когда он что-нибудь говорил, у него спрашивали совета по любому поводу. Ему верили, его любили — ведь он их сделал самостоятельными людьми. Все старшеклассники и даже выпускники ехали в Москву на родительские деньги, а они, благодаря Димке Сомову, на собственную трудовую копеечку. И вот они, весёлые, милые, беззаботные, ворвались в физический кабинет, чтобы отсидеть свой последний урок^ А потом каникулы — и Москва!.. И прочитали на доске объявление, написанное Маргаритой Ивановной, что вместо урока физики будет литература. Развернулись, чтобы идти в другой кабинет, но столкнулись в дверях с Лохматым и Рыжим. Лохматый, хвастаясь своей богатырской силой, один втолкнул всех обратно в класс. И кто-то упал, а девочки запищали. Лохматый и Рыжий были очень довольны своей победой и орали, перебивая друг друга: — Свобода-а-а! — Физика заболела-а-а! — Каникулы-ы-ы! Даёшь кино! Димка сказал, чтобы они не орали, а прочли, что написано на доске. Лохматый и Рыжий стали читать по складам объявление на доске: — Ре-бя-та!.. У вас-с-с бу-дет уррро-оккк, — читали они в два голоса, - ли-те-ра-ту-ры!.. Когда они читали подпись Маргариты Ивановны — а она подписалась двумя буквами «М.И.», — то заблеяли овечками: — Мээээ^ Ииииии^ Многим понравилось, как они читали, и со всех сторон понеслось блеяние: — Мэ-э-э-э! — И-и-и-и! — Мэргэритэ-э-э! Ивановнэ-э-э! <^> В это время в дверях появился Валька. <^> Он повернулся к доске и, что-то напевая себе под нос, стёр объявление Маргариты. — Вот вы и свободны. Как ветер!.. <^> И тут Рыжий в полной тишине неуверенно произнёс: — А может, правда, какой-то неизвестный зашёл и стёр^ — Ну, ты — умный! — обрадовался Валька. — Значит, мы этого не читали? — рассмеялась Шмакова. — Ребя!.. Не читали и не слыхали, — вставил Попов. — А Попик у нас сообразительный стал, — хвастливо пропела Шмакова. — Моя школа^ — Мы же Маргариту подведём! — пробовал остановить их Димка. — Заткнись, подпевала! — заорал Валька. — Даёшь кино-о! Ребята повскакали со своих мест и бросились к дверям: — В кино! Даёшь кино-о-о! <^> И тут им в спину ударил резкий голос Мироновой: — А я в кино не пойду! — Ты? — переспросил Димка. — Да, — ответила Миронова. — Смотрите, она против всех! — удивился Димка. — Против всех! — глаза у Мироновой засверкали. — А если мы тебя поколотим? — спросил Валька. — Попробуйте, — ответила Миронова и гордо расселась на своей парте. Все как-то сразу приумолкли — никто не решался поднять руку на Миронову. А Димка вдруг рассмеялся, и Ленка следом за ним, хотя и не знала, чего он смеялся. И многие другие рассмеялись, с надеждой глядя на Димку. Не зря же он смеялся. Значит, нашёл выход из положения. 61 62 — А сила у нас на что, Лохматый? — спросил Димка. — Сила — это главное! — восторженно ответил Лохматый, поднял Железную Кнопку на руки и под общий хохот вынес из класса^ Ленка испуганно взглянула на Николая Николаевича. Она каждый раз так испуганно смотрела на него, когда искала помощи и поддержки, когда вспоминала что-нибудь такое, что теперь ей казалось ужасным. Робкий быстрый взгляд её беспокойных глаз говорил Николаю Николаевичу: какая же я глупая, никчёмная и жалкая^ На лице Ленки опять жила ни на что не похожая, только ей одной данная, только от неё одной исходящая улыбка, Ленкина улыбка, которая сейчас просила за всё прощение. А тем временем события приобретали несколько иной разворот, чем об этом знала Ленка. Дело в том, что Шмакова и Попов не пошли вместе со всеми в кино, а остались в классе. Они притаились за шкафом с приборами, а когда все убежали, вышли из укрытия. И ещё на учительском столе стояла копилка, забытая Димкой. <_> — Мы уже пересекли школьный двор, - рассказывала Ленка, - когда Димка спохватился, что забыл копилку. «Деньги забывать нельзя, — сказал Валька. — А то их могут тю-тю!» «Я сбегаю!» - восторженно закричала я, рванулась, зацепилась ногой за ногу, грохнулась об асфальт и разнесла коленку в кровь. «Вот недотёпа, - сказал Димка. - Ждите меня за углом» - и побежал в школу. «Не угодила», - хихикнул Валька. «А мне не больно!» - сказала я назло Вальке, хотя от обиды и боли чуть не заревела. «Ты сходи в медпункт», - предложила Железная Кнопка. Прихрамывая, я заковыляла к школе. Кто-то рассмеялся мне вслед - так я ковыляла, а мне было стыдно своей неловкости, и поэтому я тоже рассмеялась и захромала ещё сильнее, чтобы посмешить всех. Когда я проходила мимо физического кабинета, то услышала голоса Маргариты и Димки и в ужасе остановилась. Значит, Димка попался. «Ты почему вернулся один? - спросила Маргарита. - А где же остальные?» «Ушли, - ответил Димка спокойно. - Физичка ведь заболела». «Но я же вам написала, что будет урок литературы». «Разве?.. Кто-то, значит, стёр». «Ну, у Димки и выдержка», - подумала я. «Не “кто-то”, а вы, - резко ответила Маргарита, голос у неё стал чужой. - Не люблю, когда врут». А Димка ей в ответ, что и он не любит, когда врут. «Тогда сознавайся^ Куда все “слиняли”? Так, кажется, вы это называете?..» Димка молчал. «Боишься правду сказать?» - не отставала Маргарита. Она его стыдила, стыдила, ругала, ругала^ Сначала, что мы жалкие людишки. Потом — неблагородные и неблагодарные. И не понимаем хорошего отношения и человеческого участия. Перед самым отъездом^ Обидно^ Так обидно!.. Прямо нож в спину! Ну никак не ожидала^ А у самой голос дрожал. Мне её жалко стало. У неё праздник — свадьба, а мы ей нож в спину. А потом у неё голос окреп. Не знаю, чем он её добил. Может быть, презрительной усмешкой уголком рта — у него такая усмешка. В общем, она его ругала, а он терпел до тех пор, пока она не назвала его трусом. «Я трус? — впервые подал голос Димка, и он зазвенел в моих ушах: —Я-я-я-я?!» — Так он громко крикнул, так возмутился, что она назвала его трусом. Он ведь не был трусом. <^> Димка гордый человек. А она ему: «Жалкий, презренный трус!» — Как пощечину отвесила. Наотмашь — хлоп! И звон-н-н по всему классу. Я стояла за дверью, а схватилась за щёку, будто мне отвесили пощёчину. Николай Николаевич увидел, как Ленка схватилась за щеку, будто всё это с Димкой произошло только что, сию минуту, и он не выдержал: — Да я знаю, знаю, что было дальше! Знаю. Тебе стало жалко Маргариту. Я тебя насквозь вижу — ты же благородная душа, ты вскочила в класс и всё ей выложила!.. — Что ты, дедушка, это не я сказала. — Ленка почему-то перешла на шёпот. — Димка ей сам выложил всю правду до конца. — Так это он сказал Маргарите, а не ты? — удивился Николай Николаевич. — Почему же они тогда приставали к тебе?.. Ленка не ответила Николаю Николаевичу, она рассказывала всё громче, всё быстрее, взахлёб. Слова срывались с её торопливых губ: — Когда Димка всё сказал Маргарите, она отпала. По-моему, забыла и про свою свадьбу, и про жениха. Ни слова не ответила и выскочила из класса. Я заранее спряталась от неё. Её каблуки щёлкали по пустому коридору, как одинокие выстрелы. Потом она не выдержала и побежала, и стук каблуков участился и слился в сплошную пулемётную очередь: тра-та-та!.. И от Димки я тоже спряталась, когда он проскочил мимо меня, размахивая копилкой. В голове у меня всё перемешалось, я выхватила носовой платок, перевязала им коленку — и за ним_ А в это время в классе из-под парты высунулась хитрющая мордочка Шмаковой и совершенно ошеломлённая физиономия Попова. Выражение их лиц удивительно точно передавало настроение: Шмакова была очень довольна, её лицо озаряла стран- 63 ная, многозначительная и таинственная улыбка, Попов же был растерян и даже потрясён. — Видал? — Голос Шмаковой вздрагивал от возбуждения. — Ну, Димка! — Попов ещё не знал, как относиться к происшествию, которое произошло у них на глазах, и с надеждой взирал на подружку. - А что теперь будет? <^> Шмакова задумалась, но вот какой-то чёткий и ясный план созрел в её голове. Она схватила портфель, крикнула Попову на ходу: — Быстрее!.. Посмотрим, как Димка будет сознаваться^ Это же концерт! — и выскочила из класса. Попов, как всегда, следом за нею. — Я догнала Димку на улице, — продолжала Ленка. — Он вначале бежал быстро, решительно, потом почему-то пошёл медленно, а потом вовсе потащился^ И даже несколько раз останавливался, словно вообще не спешил в кино. Наконец мы нагнали ребят. Я думала, Димка сразу всё расскажет, и мы ни в какое кино не пойдём. А он — нет. Не рассказал. Может, не хотел им портить настроение? И все пошли в кино. В кино я всё время думала про Димку и Маргариту, ничего не видела, никак не могла сосредоточиться и мороженое, которое мы ели, уронила на пол. После кино я опять ждала: вот сейчас Димка расскажет про Маргариту, вот сейчас Димка расскажет про Маргариту^ Меня так колотило, что Железная Кнопка заметила и спросила, чего я так дрожу. Я ответила, что не знаю, а сама подумала: «Может, Димка не сказал ничего ребятам потому, что решил раньше посоветоваться со мной? Я же его ближайший друг». Потом все разбежались, и мы остались с Димкой вдвоём. И опять я ждала и думала: вот-вот он всё расскажет. Шла и заглядывала ему в глаза. Но он ничего не сказал, а я не спросила. Потом я себя ругала, что была дурой. Ты подумай!.. Если бы я его спросила, если бы я сказала, что я всё знаю, то всё-всё было бы иначе. Дедушка, он правда думал, что он герой. Он ещё не знал про себя, что он трус, так же я не знала, что очень скоро стану предательницей. — Какая же ты предательница, если это сделал он? — спросил Николай Николаевич. — Самая настоящая. — Ленкино лицо вновь приобрело печальное выражение, сжалось, сморщилось, она боролась со слезами. — Хуже его в сто раз. Ты вот слушай, слушай и сам увидишь^ Глава седьмая — На следующее утро, когда мы вошли с Димкой в класс, нас встретила весёлая нарядная толпа. Не класс, а клумба с цветами. Все были готовы к путешествию. Только одна Миронова, как всег-64 да, была в школьной форме. Когда появилась Маргарита, то все девчонки ей захлопали, потому что она была в новом красивом-красивом розовом платье с красным цветком - она же уезжала на свадьбу! Но Маргарита не обратила никакого внимания на наши восторги. Я увидела её лицо и испугалась. Посмотрела на Димку — вижу, и он испугался. Ну, подумала, сейчас нам влетит за вчерашнее. И отгадала. Маргарита держала в руке листок бумаги, который оказался приказом директора. Ты знаешь, что там было написано?.. «За сознательный срыв урока учащимся шестого класса в первой четверти снизить оценку по дисциплине. Классному руководителю Маргарите Ивановне Кузьминой объявить выговор. Довести обо всём случившемся до сведения родителей учащихся^» Вот что там было написано. А мы сидели разряженные в пух и прах. Мы же собирались в Москву. Проходы между партами были заставлены чемоданами. А на учительском столе возвышалась копилка. Мы мечтали разбить её при Маргарите, чтобы взять эти деньги с собой на веселье. И тут мы услышали, что во двор въехали автобусы, а в школе раздался продолжительный звонок — это был сигнал к отъезду! Мы тоже сразу рванулись к своим чемоданам. А Маргарита как крикнула: «На места!» «А что вы так кричите? — с вызовом спросила у Маргариты Миронова и потом осадила её так, как только она одна умела: — Мы же люди, а не служебные собаки». Сразу стало тихо-тихо, но никто не садился обратно, все стояли и ждали, что будет дальше. Маргарита буквально позеленела. Платье розовое, а сама зелёная. «Вы же ещё обижаетесь, — возмутилась она. — Ну что вы стоите?.. Я сказала — садитесь по своим местам». Все поползли к партам, а я почему-то села на свой чемодан. И конечно, упала вместе с ним. А следом другие чемоданы попадали. Грохот поднялся. «Бессольцева, не паясничай, — сказала Маргарита, — не поможет». «Я не паясничаю», — ответила я. На самом деле я не паясничала. Просто испугалась её крика. Когда на меня кричат, я обязательно что-нибудь не то сделаю — у меня всегда так. А все этажи уже взорвались, как бомба, и десятки ног с топотом неслись по коридору и лестницам, и десятки голосов радостно галдели, проносясь мимо наших дверей. Какой-то умник всунул голову в наш класс и завопил: «Чего вы сидите?!» —И исчез. Рыжий не выдержал: «Маргарита Ивановна, мы на автобус не опоздаем?» — Он так вежливо у неё спросил. 65 66 «Не опоздаете, — ответила Маргарита, — потому что вы никуда не поедете!» Вот тут, можно сказать, все онемели. Мы не едем в Москву! Этого никто не ожидал. «Как^ не поедем?» — заикаясь, спросил Рыжий. Он был в ужасе. «Вы уже повеселились, - сказала Маргарита. - На “неуд.” по дисциплине». <^> «А что же нам делать с копилкой?» — спросил Димка. Маргарита крутнулась на каблуках, медленно вернулась, взяла копилку в руки, подняла высоко над головой и_ грохнула об пол! Представляешь?! Ну, это было как извержение вулкана! Или как землетрясение!.. Лично у меня пол под ногами заходил ходуном. До сих пор мы ещё на что-то надеялись, вроде чудика Васильева. А тут поняли: не видать нам Москвы как своих ушей. «Можете теперь ходить в кино хоть каждый день», — сказала Маргарита и удалилась. Все сидели тихо, но как только дверь захлопнулась, бросились к разбитой копилке. <^> А Димка вдруг сорвался с места как бешеный и стал всех отталкивать: «Не трогайте! Я сейчас эти деньги сам соберу и достану новую копилку!» Он хватал деньги, рассовывал их по карманам, а сам говорил, говорил: «Мы ещё заработаем и махнём в Москву на зимние!..» <_> «Ребята! — крикнула Железная Кнопка, не обращая на нас внимания. — Знаете, что главное? Я поняла. Кто-то донёс Маргарите, что стерли её надпись на доске. Так что выходит — нас предали». Она умная, Железная Кнопка, догадалась. А я, когда услышала её слова: «Нас предали», — закачалась. Меня как обухом по голове стукнуло. Посмотрела на Димку, хотела ему крикнуть: «Ну чего же ты молчишь, потом поздно будет!» — А у самой от страха язык окостенел. И Димка, вижу, сник. И блеск у него в глазах пропал, и храбрость куда-то улетучилась. Вот так Железная Кнопка — взяла Димку на зубок и перекусила. Ну, тут и началось. Все ребята стали кричать. Они вопили как сумасшедшие: «Ну, мы его!..» «Найдём предателя!» «Среди нас окопался гад!» «Тихо!.. — заорал Лохматый. — Выходит, кто-то из наших наклепал Маргарите?..» «Выходит», — ответила Миронова. «А кто?» — спросил Лохматый. Стало тихо. «Кто предал? Кто же предал?» — думали ребята, поглядывая друг на друга. Джотто. Поцелуй Иуды (фрагмент) Это для них была тайна, и им во что бы то ни стало хотелось её узнать. Теперь они были все заодно, и получалось, что все против нас. Они смотрели в рот Железной Кнопке: что она скажет дальше? Железная Кнопка подозрительно осматривала нас - искала предателя. Глаза у неё были въедливые-въедливые, медленно двигались по нашим лицам. Она ещё не добралась до нас с Димкой, а я уже дрожала от страха, потому что Железная Кнопка прожигала насквозь. А когда она посмотрела на Димку, то сказала странным голосом, растягивая слова: «Дим-ка-а-а^ А ты же воз-вра-щал-ся^» На меня эта её манера растягивать слова плохо действовала. Я сидела ни жива ни мертва. Нашу парту окружили несколько человек во главе с Мироновой, и по классу пошёл шорох, что, конечно же, Димка возвращался за копилкой. <_> Димка растолкал кольцо ребят и пошёл к выходу. Я - за ним. А Железная Кнопка так ехидно-ехидно, небрежно-небрежно, с лёгкой улыбочкой бросила нам вслед: «А я знаю^ кто предатель!» Мы с Димкой остановились как вкопанные - прямо приросли к месту. Куда нам теперь было бежать, если Железная Кнопка всё знала?.. <^> А тем временем все ждали, что будет дальше. Только Железная Кнопка не спешила открывать нам свою тайну, она важно и таинственно молчала. «Ну, Миронова, не тяни!» — простонал Рыжий. — Дедушка, — сказала Ленка. — А знаешь, я бы никогда не тянула так время, как Железная Кнопка, если бы знала про кого-нибудь страшную тайну. А может, её поэтому и прозвали Железной? Это собственное открытие заставило Ленку замолчать — она о чём-то задумалась. Николай Николаевич улыбнулся, чтобы как-то, хотя бы улыбкой, смягчить тревожное состояние Ленкиной души. Но она не ответила на его улыбку, не приняла её, она была там, вся в этой истории, которая так заставила её страдать и которая до сих пор ещё была не ясна её дедушке. — А ты?.. — Ленка резко повернулась к нему всем корпусом. — Ты бы тянул время, если бы знал про кого-нибудь страшную тайну? — Я бы не тянул, — строго ответил Николай Николаевич. — Никогда. Зачем зря мучить людей, зачем над ними издеваться и выворачивать и без того слабые их души наизнанку, если они даже виноваты. Можно презреть, наказать, помочь, но мучить 67 68 нехорошо, стыдно, нельзя. Это ожесточает человека. Надо быть милосердным. — Милосердным? - спросила Ленка. Она задумалась над значением этого слова. — Знаешь, что такое «милосердный»? — продолжал Николай Николаевич. — Это человек, у которого «милое» сердце. Доброе, значит. — А Железная Кнопка тянула, тянула, тянула! — сказала Ленка. — Дадим, говорит, ему три минуты на размышление. И посмотрела на часы. <_> посмотрела на Димку, и снова меня как молнией пронзило: его опять от страха всего перекорёжило! Тогда я опять бросилась очертя голову вперёд, чтобы помочь ему. «Послушайте! — закричала я. — Послушайте меня!..» «В чём дело? — возмутилась Железная Кнопка. — Что ты нам мешаешь?..» «Ну почему же мешает, — вмешалась Шмакова. — А может быть, она скажет что-нибудь по делу. Говори, Бессольцева^ Мы ждём с нетерпением». «Ребята, — сказала я. — Это^ это^» Я уставилась на Димку, сверлила его глазами, чтобы он понял, что ему уже пора сознаваться, что больше нет ни одной свободной секунды. Но он снова промолчал, он как будто не замечал моих взглядов. «Это^ — я решила сама назвать его имя, раз он не мог, — сделал^» И замолчала, хотя понимала, что для отступления уже все дороги отрезаны. Но у меня дыхание перехватило, никак я не могла назвать Димкино имя. «Ты что замолчала? — насела на меня Шмакова. Она стояла передо мной в торжественной величественной позе, сложив руки на груди. — Ну говори же, говори, кто это сделал, по-твоему?» Дедушка! Посмотрела я на Шмакову и поняла: вот кто обрадуется, когда узнает про Димку. И вдруг я почему-то улыбнулась и сказала совсем не то, что собиралась^ «Это сделала я!..» — Ах вот в чём дело, — сказал Николай Николаевич и как-то весь преобразился. Значит, Ленка всю вину взяла на себя. А он, старый леший, даже не подумал об этом. Кажется, она сможет прожить свою жизнь не хуже прочих Бессольцевых, ибо обладала теми чудными качествами характера, которые непременно требовали от неё участия в судьбах других людей и боли за них. <_> — Когда я первый раз произнесла, ну, про то, что это сделала я, то многие не поверили своим ушам: что это, мол, она мелет. А я посмотрела на Димку, улыбнулась и повторила громко: «Это сделала я! Понятно?.. Я!» До чего же у них стали смешные лица! Рыжий открыл «варежку» и забыл её закрыть. «Ты?» — Шмакова выпучила на меня глаза. И следом за нею Попов тоже выпучил. <^> Но Димка сидел мрачнее мрачного. И ещё Железная Кнопка не пожелала веселиться. Она вскочила на парту: «Ребята, произошла страшная история. Среди нас появился предатель!.. — Она обвела всех взглядом, щёки у неё покрылись румянцем возмущения. — Что мы будем с нею делать? Надо решать». <_> Миронова понимала, что все ждут, что же она скажет, и поэтому снова тянула по своей привычке, а потом с восторгом объявила: «Бессольцевой — бойкот!» И все дружно подхватили: «Бойкот! Бой-кот!» <_> «Никто, слышите, ни один человек не должен с нею разговаривать, - требовала Железная Кнопка. - Пусть она почувствует наше всеобщее презрение!.. А тому, кто нарушит клятву, мы тоже объявим самый жестокий бойкот! Наш пароль: “Бойкот предателю!”» «Даёшь бойкот! - неслось с разных сторон. - Да здравствует справедливость!» «Ух, повеселимся! А, Сомов?! — затрещал Валька. — Погоняем твою подружку!.. Давай, давай крикнем вместе: “Бой-кот Чу-че-лу!” — приставал он к Димке. — Чего же ты не кричишь?» Димка криво усмехнулся и промолчал. А все вокруг заволновались, засуетились: «Как же? Сомов против бойкота?» «Сомов отделился от всех! Ай-ай-ай!..» «Ты что, Димочка, правда против бойкота? — спросила Шмакова. — Нехорошо идти против коллектива, неправильно». Димка продолжал криво усмехаться, хотя ему было не до смеха. Валька понял, что Димка растерялся, что он засбоил, и прилип к нему: «Ну поднатужься, поднатужься, Сомик! — и хватал его руками, и тормошил, и восторженно ржал, понимая, что добивает Димку. И прыгал, и танцевал вокруг него: — Ну давай, давай же вместе: “Бой-кот Чу-че-лу!..” — Ему нравилось так выкрикивать, и он почти пел: “Бой-кот Чу-че-лу-у-у!” — и наседал, наседал на Димку. Я не выдержала; мне жалко было Димку, и я крикнула Вальке прямо в лицо: «Бой-кот!.. Бой-кот!..» Валька от неожиданности перепугался и отскочил: «Ты что, ошалела? Орёшь в ухо!» <^> — Ну, а Димка-то что? — почти крикнул Николай Николаевич. — Димка?.. Ничего. Он успокаивался — это было видно. Правда, когда Железная Кнопка сказала мне, что я подлиза и предатель, то он быстро отвернулся от меня, чтобы я не перехватила его взгляда. 69 <^> Ленка вновь замолчала. Лицо у неё изменилось. Для Николая Николаевича оно уже давно было открытой книгой. Когда он замечал, как горько опускались у неё уголки губ, то знал: она вспомнила что-то печальное. — Дедушка, неужели мне больше никогда не будет весело? -спросила Ленка. — Неужели жизнь прошла? — Что ты!.. Что ты!.. — испугался Николай Николаевич. — Опомнись, Елена!.. Задумайся над смыслом своих слов. Мне скоро семьдесят, а я ещё надеюсь, у меня есть ещё многочисленные пла-ны_ — он говорил невпопад: — То ли ещё было в твоей жизни. <^> Ленка сидела на диване, свернувшись калачиком. Её колени упирались в бок Николая Николаевича, и тот почувствовал, как Ленку бьёт мелкий озноб. — Ты не заболела? — спросил он. — Дрожишь. Николай Николаевич вышел из комнаты и вернулся с одеялом — накрыл Ленку. «Как её круто завернуло», — подумал он. 70 1. Попробуй сформулировать кратко, о чём эти главы. 2. Почему Димка всё рассказал учительнице, а потом не сознался и не предупредил ребят? 3. Почему Лена Бессольцева взяла вину на себя? Был ли у неё другой выход? 4. Почему Шмакова и Попов не сказали правду, хотя всё знали? 5. Из-за кого ребята лишились поездки в Москву? 6. Почему Маргариту Ивановну так потряс поступок класса? 7. Права ли Маргарита Ивановна, лишив ребят поездки и заставив Димку сказать правду? 8. Правомерно ли было требование Мироновой к Маргарите Ивановне не кричать на них? 9. Проанализируй поведение Железной Кнопки, Димки, Шмаковой в главах шестой и седьмой. 10. Что такое милосердие? Проявил ли его кто-нибудь из ребят? 11. Кого из героев повести можно назвать личностью? 12. Почему дедушка Лены подумал, что она сможет достойно прожить жизнь? 13. От лица кого ведётся повествование? Какого результата достигает автор, меняя рассказчика? Можно ли судить о характере Лены по тому, что и как она рассказывает? 14. Был ли момент, когда можно было изменить ход событий, избежать наказания всего класса? 15. Почему Лене объявили бойкот? Чем можно объяснить эту коллективную жестокость и участие в ней Димки? 16. Попробуй предположить, как будут развиваться события дальше. Как ты думаешь, что мог посоветовать Лене дедушка? Захотелось ли тебе прочитать эту повесть целиком и проверить свои предположения? 17. Какой завет Р. Киплинга выполнила Лена? Н.А. Заболоцкий О КРАСОТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЛИЦ Есть лица, подобные пышным порталам1, Где всюду великое чудится в малом. Есть лица - подобия жалких лачуг, Где варится печень и мокнет сычуг2. Иные холодные, мёртвые лица Закрыты решётками, словно темница. Другие - как башни, в которых давно Никто не живёт и не смотрит в окно. Но малую хижинку знал я когда-то, Была неказиста она, небогата, Зато из окошка её на меня Струилось дыханье весеннего дня. Поистине мир и велик и чудесен! Есть лица — подобья ликующих песен. Из этих, как солнце, сияющих нот Составлена песня небесных высот. 1955 Дж.-Б. Тьеполо. Портрет юноши 15 декабря. В университете скоро начнутся зачёты, и сегодня я целый день просидел в библиотеке. По дороге домой я разглядывал лица людей и пытался по ним что-то узнать о жизни этих людей, о характерах. Про себя я решил давать этим лицам условные названия: лицо-обида, лицо-глупость, лицо-хитрость, лицо-злоба, лицо-усталость. В какой-то момент я заметил, что все мои оценки негативные, и стал искать лицо-доброту, лицо-покой, лицо-мужество, лицо-материнство. Сделал для себя вывод, что вечером на лицах всё «забивает» усталость, что опущенные уголки губ портят впечатление, что на лице особенно выразительны и интересны глаза, если только в них нет пустоты. Стал вспоминать лица друзей - и не смог дать им конкретных определений. Может быть, они ещё слишком юны. Это с годами на лицах людей можно увидеть особые «отметки», говорящие о том, как прожита жизнь... Можно ли доверять первому впечатлению от встречи с человеком или постороннему мнению о нём? Всегда ли мы понимаем мотивы поступков людей? Не обманчивы ли они так же, как и внешность? Помнится, я читал об одном психологическом эксперименте: двум группам людей предложили одну и ту же фотографию мужчины. Одной группе Портал — главный вход большого здания. Сычуг — часть коровьего или свиного желудка, которая употребляется в пищу и предварительно вымачивается. 71 сказали, что это опасный преступник, другой - известный ученый, и предложили найти подтверждение этому в чертах лица. И что же? Одна группа назвала черты, которые, по её мнению, присущи убийце, а другая в тех же чертах увидела признаки ума, силы воли, порядочности, доброты. Значит, мы живём в плену неких представлений и штампов, легко соглашаемся с чужим мнением о человеке. Так и с поступками людей: всегда ли мы задумываемся над ними, пытаемся анализировать, стараемся видеть в людях прежде всего хорошее, а не верить злой молве? ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Согласен ли ты с «классификацией» человеческих лиц, предложенной Алексеем? Можешь ли ты что-то к ней добавить? 2. Что можно «прочитать» по выражению лица человека? Что значит «пустые глаза»? 3. Из чего складывается у тебя первое впечатление о человеке? 4. Из чего складывается твоё мнение о человеке? Насколько доверяешь ты мнению других? Можно ли судить о человеке по его друзьям, окружению? 5. Нужно ли доискиваться до истинных причин поступков людей? 6. Объясни «классификацию лиц», которую даёт Н.А. Заболоцкий в стихотворении «О красоте человеческих лиц». 7. Каков идеал поэта? Что мы узнали о его внутреннем мире из стихотворения? 8. Что бы ты хотел, чтобы окружающие «прочитали» на твоём лице? 9. Читая повесть А.Г. Алексина «Безумная Евдокия», давай подумаем над смыслом её названия. 72 Информация для тебя Анатолий Георгиевич Алексин (р. 1924) Дети и школа - вот, пожалуй, две темы, которым писатель Анатолий Алексин всегда оставался верен. Сегодняшним читателям хорошо знакомы его повести «Коля пишет Оле, Оля пишет Коле» (1965), «А тем временем где-то» (1966), «Мой брат играет на кларнете» (1967), «Третий в пятом ряду» (1975), «Сигнальщики и горнисты» (1980) и др. Повесть «Безумная Евдокия», написанная в 1976 году, быстро стала популярной у читателей, и в том же году прошло её обсуждение на страницах «Учительской газеты». Вот что написал один из педагогов в редакцию: «Трудно быть такой, как Евдокия Савельевна. Но они есть и будут, эти вечные энтузиасты^ Низкий поклон писателю от старых учителей за созданный им образ Евдокии Савельевны. Ибо значительные и прекрасные дела делают на земле “безумные" и “чудаки" в понимании мещан, пусть даже и “исключительных". Повесть вместе с другими произведениями писателя удостоена Государственной премии СССР. Ш А.Г. Алексин БЕЗУМНАЯ ЕВДОКИЯ (в сокращении) Порою, чем дальше уходит дорога жизни, тем с большим удивлением двое, идущие рядом, вспоминают начало пути. Огни прошлого исчезают где-то за поворотом... Чтобы события на расстоянии казались всё теми же, теми же должны остаться и чувства. А у нас-то с Надюшей где был тот роковой поворот? Сейчас, когда несчастье заставило оглянуться назад, я его, кажется, разглядел. И если когда-нибудь Надя вернётся... <...> Мы с Надей работали в конструкторском бюро на одном этаже, но в разных концах коридора. Встречаясь, мы говорили друг другу «здрасьте!», не называя имён, потому что не знали их. <...> Она напоминала ребёнка, который в присутствии гостей, повергая родителей в ужас, может поведать обо всех своих намерениях и выдать любые тайны семьи. 73 «Милая детская непосредственность...» — говорят о таких людях. Надина непосредственность никогда не была «милой» — она была удивительной. Покоряющей... Её синонимом была честность. Я-то ведь не отважился сообщить ей, что сочиняю фантастические рассказы, которые никто не печатает! Тем более что, как я узнал окольным путём, она этот жанр не любила: — Столько фантастики в реалистических произведениях!.. А когда я сказал Надюше, что мечтаю на ней жениться, она ответила: - Только учтите, у меня есть приданое: порок сердца и запрет иметь детей. <...> С той поры иметь дочь стало нашим главным желанием. Будущие родители обычно мечтают о сыновьях, а мы ждали дочь. <...> Мы ждали Оленьку. И она родилась. «Она не могла поступить иначе, - написала мне Надюша в своей первой записке после того, как нас на земле стало трое. - Меня полгода держали в больнице. Разве она могла обмануть мои и твои ожидания? Спасибо ей!» С этой фразы, я думаю, всё началось. Эта фраза перекинула мост и в тот страшный день, который разлучил нас с Надюшей. Мост длиною в шестнадцать лет и два месяца... 74 Это было воскресенье. По радио началась передача «С добрым утром!». Надя вместе с картошкой, которую она чистила, переместилась поближе к приёмнику. — Не пою сама, так хоть послушаю, как поют другие, - сказала она. — А разве ты уже... не поёшь? — удивился я. — А разве ты не заметил? — Я как-то... Пожалуйста, не сердись. — Наоборот, я горжусь: незаметно уйти со сцены — это искусство. Надя любила подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны только хорошие и умные люди. Жизнерадостные голоса, женский и мужской, попеременно, как бы забегая из радиоприёмника к нам в комнату, желали, чтобы утро для всех было ясным и добрым. В дверь постучали. — Звонок не работает, — сказала Надюша. — Пробки, что ли, перегорели? Стоило мне прикоснуться к замку, как по ту сторону двери вскрикнули: — Оля дома? Я увидел на пороге Евдокию Савельевну, классную руководительницу нашей Оленьки, и двух Олиных одноклассников — Люсю и Борю. — Вырос Боря нам на горе! — пошутила однажды Оленька. Она часто и легко переходила на рифмы. Боря был самым высоким в классе и всегда что-нибудь или кого-нибудь собой загораживал. А тут он хотел, чтобы Евдокия Савельевна сама его от меня заслонила, и поэтому неестественно пригибался. Хрупкая Люся тоже пряталась за громоздкой, но очень подвижной фигурой своей классной руководительницы. Евдокия Савельевна была в брюках, старомодной шляпе с обвислыми полями и с рюкзаком за спиной. - Оля дома? - повторила она. - Нет. - Она не вернулась?! - Нет. - Как... нет?! Что вы говорите? - Она же ушла вместе с вами. В поход. - Это так. Это, безусловно, так. Но вчера вечером она куда-то исчезла. Я почувствовал, что сзади, за мной, стоит Надя. Она не сказала ни слова. Но я почувствовал, что она сзади. - И ночью Оленьки не было? - полушёпотом-полукриком спросил я. Они молчали. Это было ответом, который заставил Надюшу за моей спиной произнести: - Где же она теперь? <...> - Где же она... теперь? - повторила Надюша. Потрясённый её состоянием, я крикнул: - Оля просто не вынесла. Всему есть предел! Я сказал так, потому что именно они, те трое, всё ещё стоявшие за порогом, были причиной частых страданий и слёз нашей дочери. <...> Огромная шляпа с обвислыми полями скрывала лицо Евдокии Савельевны. Люся по-прежнему пряталась за спиной классной руководительницы, а Боря изучал каменные плитки у себя под ногами. Наверно, я смотрел на них не просто с осуждением, а с ненавистью. Евдокии Савельевне было пятьдесят четыре года: она называла себя «предпенсионеркой». Но ей можно было бы дать и пятьдесят семь лет, и тридцать девять: она была, как говорят, женщиной без возраста. <...> Ранней весной я увидел её в белой панаме с такими печально обвислыми полями, как будто на улице стояла жара. Хотя все, и она в том числе, были ещё в пальто... В тот раз она, продолжая борьбу за прекрасное, вела 76 свой класс в какой-то музей. А я пришёл сообщить, что Оленька готовится к выставке юных скульпторов, и попросил освободить её от экскурсии. - Привычная мизансцена! — воскликнула Евдокия Савельевна. - Все в м е с т е, а она - в стороне. Классная руководительница очень любила, чтобы все были вместе. И с ней во главе!.. Я был уверен, что в искусстве ей ближе всего хор и кордебалет. В классе она прежде всего замечала незаметных и выделяла тех, кто ничем абсолютно не выделялся. Характер у неё был вулканического происхождения. Говорила она громко, то восторгаясь, то возмущаясь, то изумляясь. - Наша безумная Евдокия! - сказала о ней Оля. С тех пор у нас дома её так и стали называть: «безумная Евдокия». - Костя Белкин ещё недавно не мог начертить прямую линию, а теперь у него по геометрии и черчению твёрдые тройки! - восклицала она на родительском собрании. - Учительница математики предполагает, что в будущем он может добиться четвёрки. Это радостное событие для нас всех. <...> Когда Оле было семь лет, у неё обнаружили искривление позвоночника. Мы повезли её к Чёрному морю, в Евпаторию. Там к Оленьке впервые пришло признание. Весь пляж поражался её умению лепить фигуры людей и зверей, рисовать на мокром песке пейзажи и лица. «Чем сегодня порадует ваша Оленька?» - спрашивали у нас с Надей. Но «безумную Евдокию» Оленька никогда и ничем не радовала. Она её огорчала. Хотя за девять лет, которые минули после нашей поездки в Евпаторию, дочь добилась больших успехов. Они-то и раздражали классную руководительницу. Про Оленьку нельзя было сказать, что она «как все». Но разве она в этом была виновата? Кроме Оли, никто в 9-м «Б» не собирался стать скульптором или художником. Но Евдокия Савельевна уважала людей других профессий. <...> Она постоянно воспитывала учеников н ы н е ш н и х на примере учеников б ы в ш и х, для чего устраивала встречи и собеседования. А Оленька в это время занималась в художественной школе. Да ещё изучала итальянский, чтобы прочитать о гениях Возрождения на их родном языке. <...> На всех бывших учеников у Евдокии Савельевны была заведена картотека. Как в читальнях и библиотеках на книги... В карточках, помимо адресов, телефонов и биографических сведений, было отмечено, когда проведена встреча с бывшим учеником и сколько ребят присутствовало. - Их отрывает от дела. Нас отрывает, - вздыхала Оля. - Ну если бы сутки были в два раза длиннее! Тогда бы уж пусть. - Ты абсолютно права, - соглашалась Надя. - Но будь снисходительной. У неё нет семьи, ей некуда торопиться. Надюша жалела «безумную Евдокию», но ещё больше опасалась за Оленьку. — Не надо конфликтов, - просила она. Этот страх преследовал нас обоих со дня рождения дочери: а вдруг с ней что-то случится? В семье, состоящей из трёх человек, всегда кто-нибудь оказывается в меньшинстве: либо мужчина, либо женщина. У нас в меньшинстве были мы с Надей: центром семьи и её лицом стала дочь. Она заслужила это право. И мы были счастливы. Когда-то, очень давно, я посылал свои фантастические рассказы в редакции толстых и тонких журналов. Мне присылали ответы на гладкой плотной бумаге с названием журнала вверху. Выразив уважение в начале и в самом конце письма, в середине мне объясняли, что мои литературные опусы лишены самобытности. П о х о ж е с т ь была моей главной бедой. Учись я у Евдокии Савельевны, она бы меня обожала! А Оля даже посуду мыла каким-то с в о и м способом: бесшумно и быстро. — Не остри по поводу этих встреч с бывшими учениками, -просила Надюша. — И ничего не рифмуй. Я прошу тебя. — Нет, я хочу понять, - отвечала Оля, - почему все мы должны тратить время и силы на то, что доставляет радость одной Евдокии. Эти люди ей дороги? Пусть и встречается. Но ведь так можно устраивать вечера в честь любого из жильцов нашего дома. Каждый кому-нибудь дорог. Разве я не права? — Ты права... Но всё-таки, пожалуйста, не рифмуй. — Я рифмую бездарно. Евдокия Савельевна должна радоваться таким рифмам! — И всё-таки я прошу тебя... От бывших учеников «безумная Евдокия» требовала, чтобы они подробно рассказывали о своих «трудовых буднях»: бухгалтер — про бухгалтерию, начальник ЖЭКа — про ЖЭК, шеф-повар — про кухню. — Как это было интересно! Как поучительно! — восторгалась Евдокия Савельевна. И ученики, которых она своим громким голосом как-то тихо сумела прибрать к рукам, послушно вторили, что им было действительно интересно. А Оля молчала... Потому что в час встречи нынешних с бывшими она десятый раз перерисовывала какого-нибудь «Старика с телеграммой в руке» или мучилась оттого, что фигура собаки получилась статичной, а собачий взгляд не выражает собачьей верности и ума. Евдокия Савельевна обожала выставки и вернисажи. Но, устраивая экскурсию в музей, она на первое место по значению ставила всё же слово «экскурсия». Увидев как-то по телевидению Олины рисунки и скульптуры, завуч предложила организовать в школе показ этих работ. Поинтересовалась мнением классной руководительницы... Но оказалось, во-первых, что у «безумной Евдокии» нет телевизора. 77 А во-вторых, она предпочла устроить выставку произведений в с е х, кто умел держать в руках кисточку и карандаш. У Оли она взяла два рисунка, чтобы было не больше, чем у других. <...> В один миг я вспомнил всё это, глядя на шляпу «безумной Евдокии», которая скрывала её лицо. Что же там произошло, в этом походе? Как ещё унизили там нашу девочку? Почему не выдержала она? И где же она теперь? За моей спиной была Надя... с её больным сердцем. «Оленька исчезла вчера вечером. Если она вот-вот не появится, — думал я, — невозможно представить себе, что будет с нами! Невозможно себе представить». 78 - Говорят, что самые опасные недруги - это бывшие друзья, - сказала нам Оля. - Я убедилась, что это так. Помолчала и добавила: - О ком я говорю, спроси. И я отвечу: о Люси! Люсю Катунину она называла на французский манер: Люси. «Как в доме Ростовых! - пояснила Оленька. - Или Болконских». Люся упорно предрекала нашей дочери судьбу Леонардо да Винчи. Несмотря на сопротивление Оленьки, она таскала за ней огромную папку с рисунками, даже готовила краски и мыла кисточки. Какая женщина устоит перед таким обожанием? Оленька стала дружить с Люси. Хотя времени на дружбу у неё было мало. Да и у Люси его было не очень много. Люсина мама в течение долгих лет не поднималась с постели. За ней ухаживала незамужняя Люсина тётка, сестра отца. Но Люся то и дело звонила домой - даже когда была в школе или у нас в гостях. Стремясь доставить матери радость, она восклицала: - Если б ты видела фигуру спящего льва, которую вылепила Оля! Я весь вечер говорю шёпотом: вдруг он проснётся? Часто она забирала Олины работы, чтобы показать маме. И взяла слово, что, когда мама поднимется (а на это появилась надежда!), Оля нарисует её портрет. Люся и сама потихоньку рисовала. Но мы видели только её заголовки в школьном юмористическом журнале, который по предложению Оли носил название «Детский лепет». Неожиданно всё изменилось. Первые тучи появились в тот день, когда в художественной школе организовали встречу со знаменитым мастером живописи. Люся высоко чтила этого мастера. Но чтили его и все остальные, поэтому школьный зал был переполнен. И Оленька не смогла провести туда подругу. - Я не нашла для Люси места в зале, - рассказывала в тот вечер Оля. - У дверей стояли церберы. А она обиделась... И за что?! Академик живописи рисует гораздо лучше, чем говорит. Я сказала ей: «Ты знаешь его работы. Значит, ты с ним знакома. Художник — это его творчество». - А она? - спросила Надюша. - Вернула папку с рисунками. Как говорят, «заберите игрушки!» - И что же дальше? - Ну и мерси, дорогая Люси! - в рифму пошутила Оленька. - Друзей труднее найти, чем потерять, - сказала Надюша. - Раз можно потерять - значит, это не такой уж и друг! - Не нашла места в зале? - задумчиво произнесла Надя. -Если бы ты не нашла его у себя в сердце... Но ведь именно нашей семье она доверила свою самую горькую тайну! В ту пору Люся узнала, к несчастью, что отец давно уже любит другую женщину, а не её маму. - Сейчас к Люсе надо быть снисходительней, - сказала На-дюша. - Обыкновенная история, - грустно ответила Оля. - Но каждый переживает её так, будто ни с кем ничего подобного не случалось. - Я предлагала поговорить с её отцом. Но она отказалась: «Я отца не виню». Логично... Анну Каренину мы тоже ни в чём не виним. Правда, Каренин не был прикован к постели. Всё слишком сложно. Поди разберись! - «Каждая несчастная семья несчастлива по-своему», - медленно процитировала Надюша. Став непрошеной хранительницей отцовской тайны, Люся начала получать двойки. - Трудно учиться, когда носишь в себе т а к о е, - сказала Надюша. - До формул ли ей сейчас? Люсю решили проработать на классном собрании. Но Оля выступила в защиту подруги. Хотя это было уже после истории со знаменитым мастером живописи. - Рука помощи может что-нибудь сделать, если её не отталкивают, - рассказывала после собрания Оленька. - Люся же повернулась ко мне лишь для того, чтобы сказать: «Мне не нужна защита!» «Откуда такая гордыня?» - подумал я. И вдруг вспомнил, как маленькая, хрупкая Люся доказывала мне, что почти все великие люди были невысокого роста. После проработки на классном собрании «безумная Евдокия» неожиданно взяла Люсю Катунину под своё крыло, или, точнее сказать, под обвислые поля своих старомодных шляп. Она сделала её, двоечницу, старостой класса. 79 Тогда я понял, что Люсины обиды были лишь поводом. Просто она решила идти в общем строю... И относиться к Оленьке «по системе Евдокии Савельевны». — Лет до ста расти нашей старосте! И всё равно не вырасти, — сказала с напускной весёлостью Оленька. - Даже «безумная Евдокия» здесь не поможет. Хотя вырасти ей очень хочется: сегодня отчитала меня за какое-то очередное дежурство, на которое я не пришла. «Но ты ведь знаешь, что я работала. Я лепила... Скоро в художественной школе экзамены!» - сказала я ей. «У нас все работают!» — ответила Люся. Все... всем... как все... Я понял, что наша дочь впервые столкнулась с предательством. В присутствии Нади я ни разу не произнёс это слово. Когда в чей-либо адрес бросали резкое обвинение, она сжималась, словно камень был брошен в неё. - Людей надо щадить, - говорила она. Надо щадить... Я думал об этом, стараясь разглядеть Люсю за спиной Евдокии Савельевны. Но она скрылась. Она боялась, что мы с Надюшей спросим: «Что же ты сделала со своей бывшей подругой, Люси?» 80 — Если когда-нибудь будут исследовать ранний период творчества Оленьки и захотят доискаться, кто же в те годы больше всех мешал ей работать, придётся назвать Борю Антохина, — шутливо констатировал я. Но это была не шутка. Самый красивый парень не только в Олином классе, но и во всей школе, Боря мог бы посвятить себя романтическим похождениям, а посвятил неукротимой общественной деятельности. — Хоть бы какая-нибудь Мона Лиза из восьмого или девятого класса отвлекла его!.. — выражала надежду Оленька. Но Боря не отвлекался. Он был главным проводником в жизнь всех замыслов и идей Евдокии Савельевны. Иногда у него возникали и свои собственные предложения. — Я вот подумал... Почему бы тебе не разрисовать стены школьного зала? — Я рисую главным образом лица... портреты. Через несколько дней у Бори возникло новое предложение: — Я вот подумал... Почему бы тебе не создать галерею портретов старейших учителей нашей школы? — Учителя мне будут позировать? «Почему бы тебе не...» — так обычно начинал Боря. И Оленька объясняла ему «почему». Объясняла в школе, по телефону. Боря частенько звонил нам, чтобы напомнить Оле об её общественном долге. Я понимал, что «безумная Евдокия» поручила ему вовлечь Олю в стремительный круговорот школьных мероприятий. Она была единственной «неохваченной», и Боря должен был её охватить. — Нарисуй его собственный портрет, — посоветовал я дочери. — И, может быть, он успокоится. — Красивые лица для художника неинтересны, — ответила Оля. — А внутренней красоты я в Антохине не заметила. Боря изучал расписание занятий в художественной школе. И иногда перехватывал нашу дочь по дороге домой. — Евдокия Савельевна просила тебя сегодня быть на встрече с её бывшим учеником. Потому что он в детстве тоже считался художником. Эстафета увлечений! Ты понимаешь? Так он обеспечивал Олину «явку». — Он следит за мной! — с возмущением говорила Оленька. — Если полкласса не придёт мыть окна, это ничего. Но если я не приду, он назавтра обязательно скажет: «Ты слишком заметна, чтобы отсутствовать. Все удивлялись!» А удивлялись, я уверена, только он да Люси с Евдокией. Несколько раз, когда Оля заболевала, Боря Антохин приходил к нам домой. — Если бы я была девятиклассницей, я бы в него влюбилась, — сказала Надюша, виновато взглянув в мою сторону. Но я был спокоен, поскольку знал, что обратной дороги в детство не существует. — Как можно любить вычислительную машину?! — с возмущением ответила Оленька. — Вы слышали, зачем он пришёл? Чтобы высчитать, успею ли я подняться ко дню перевыборного собрания! Боря Антохин действительно объяснил нашей дочери, что растяжение сухожилия — болезнь несерьёзная и что Оля, прихрамывая, вполне может добраться до школы. Он тоже воспитывал нашу Оленьку на примере бывших учеников Евдокии Савельевны. А чаще всего на примере её любимей-шего ученика Мити Калягина. Митя был самой большой гордостью классной руководительницы. — Он оправдал мои ожидания. Прекрасный человек! Теперь самосвал водит... Я уверена, что он всегда примчится на помощь, если она нам понадобится! — Никогда нас не катали на гружёном самосвале! — всё-таки пошутила со своей третьей парты Оленька. «Безумная Евдокия» шуток не понимала. Она сказала, что когда-нибудь Оленька осознает «кощунственность своего заявления». — Митя Калягин — её святыня, — сказала Оле Надюша. — А когда речь идёт о святынях... Ещё раз очень прошу тебя: не рифмуй! Митей «безумная Евдокия» гордилась не зря... В первые дни фашистской оккупации он, больной, с высокой температурой, сумел доставить своему дяде-врачу в рабочий посёлок, что был в тридцати километрах от города, лекарства и хирургические инструменты. Его дядя — невропатолог, никогда не делавший операций, извлёк пули и вылечил двух наших солдат, которых скрывал у себя в подвале. Митя тогда проявил не только смелость, но и 81 82 находчивость: из многих дорог, которые вели к дому дяди, он выбрал самую короткую и ту, на которой его не подстерегала встреча с врагами. <...> Когда «безумная Евдокия» решила устроить поход девятых классов по местам, связанным с боевой деятельностью Мити Калягина, Боря сразу предупредил Оленьку: — Не вздумай принести справку! Этому походу придаётся большое значение. — Кем придаётся? — Всеми. Два девятых класса должны были порознь искать тот «самый короткий путь» к дому дяди-врача, который десятки лет назад обнаружил Митя Калягин. Если бы дорогу отыскали оба девятых, победителем считался бы тот класс, который первым сообразил. «Безумная Евдокия» обожала устраивать состязания! Накануне похода девятиклассники встретились с Митей Калягиным. Оленька успела набросать в блокноте Митин портрет. — Он лысый? — удивился я. — Худенький, лысый... Евдокия Савельевна объяснила, что это результат военного детства. И деликатный! Никак не ассоциируется с самосвалом, на котором приехал. Одним словом, он мне понравился. О своём подвиге Митя Калягин рассказывал как-то не всерьёз, словно и тогда, в сорок втором году, это была военная игра, а не настоящая война и были не настоящие раненые, которых они с дядей спасли. — Дядя писал в записке, что надо бы поскорее. А у меня температура тридцать девять и пять. Комедия! — вспоминал Митя. Записка у Мити сохранилась. Евдокия Савельевна попросила показать её всему классу. Торопясь к дяде, Митя вскочил на ходу в кузов грузовика: маленький был, никто не заметил. — Кашлять было нельзя... А у меня воспаление лёгких. Комедия! — продолжал Митя. И выскочил он тоже на ходу, возле станции. — Чуть было не попал под машину. Которая сзади шла... Вот была бы комедия! Он, как и Надя, умел подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны лишь хорошие, умные люди. Выскочив возле станции, Митя начал искать самый короткий путь. Лекарства и инструменты были зашиты в стареньком ватнике. — Ватник, к сожалению, не сохранился, — сообщила Евдокия Савельевна. Девятый класс, который первым Митиной дорогой добрался бы до домика дяди-невропатолога, должен был получить, как сказал Митя, «приятный сюрприз». — Ну зачем ты, Митя? Зачем? — кокетливо застеснялась вдруг «безумная Евдокия». Кокетничала она очень громоздко и неуклюже. Девятые классы дошли в субботу до той станции, до которой Митя Калягин добрался когда-то на попутной машине. Расположились на ночлег. А через несколько часов Оленьки уже не было. <...> — Я позвоню Мите Калягину, — сказала Евдокия Савельевна. — Зачем? - спросил я. Не ответив, она переступила порог. Люся и Боря вошли вслед за ней. Евдокия Савельевна сразу же позвонила Мите и попросила его приехать. Наш адрес она помнила наизусть, хотя дома у нас никогда не бывала. <...> — Что же всё-таки произошло? — спросил я. — Ничего... Ничего не было! — затараторила Люся. — Вечером все получили задания и разошлись. Кто за хворостом, кто за водой, кто расспросить жителей о дорогах к тому посёлку. — Люся остановилась. И чтобы Надя не услышала, шёпотом добавила: — Все вернулись, а она нет... Но спохватились мы только утром. Были в разных палатках. — Надо сообщить всюду, — сказала Евдокия Савельевна. — Ничего особенного... быть не может! Но надо сообщить. С этой минуты Надюша окончательно перестала владеть собой. Евдокия Савельевна составила список телефонов: милиция, дежурный по городу, больницы, местные власти той станции и того посёлка. Позвонив, она ставила чёрточку возле номера, который в очередной раз ничего не прояснил и ничем не помог. Делала она это методично, спокойно. Только пальцы, когда она крутила диск, не вполне были ей послушны. Она не туда попадала, извинялась и вновь набирала номер. <...> Евдокия Савельевна прикрыла трубку рукой и сказала: — Им нужны её фотографии. Последнего времени. Я бросился к шкафу, достал альбом, начал листать его. — В последнее время она не снималась, — сказал я. — У меня есть её карточки, — неожиданно произнёс Боря Антохин. Он полез в боковой карман своей куртки. Вытащил пять фотографий и разложил их на столе с такой осторожностью, будто они ещё не высохли. — Это было на той неделе, — приглушая голос, сказал Антохин. — Я снимал участников похода. Для нашей газеты. — Отвези их! — Евдокия Савельевна снова вернулась к трубке: — Где вы находитесь? — Она записала адрес и протянула его 83 84 Боре Антохину: — Оттуда сразу назад! Помни: мы все тебя ждём. Тогда уже наверняка будет Митя Калягин. Внезапно раздался звонок. Надя опустилась на стул. Я отяжелевшими ногами зашагал в коридор. Но Люся опередила меня. — Митя Калягин! — с преувеличенной радостью воскликнула она. Точно мы только его и ждали. — Ты на машине? — деловито спросила Евдокия Савельевна. — Машина внизу! — ответила за него Люся, разглядевшая с балкона, что внизу стоит самосвал. Митя виновато кивал на свои промасленные брюки: дескать, застали врасплох. Он был действительно щуплым, и волос на голове почти не было. Евдокия Савельевна не стала объяснять нам, что это «результат военного детства», а сказала: — Митя, пойдём-ка со мной на кухню. — Ничего секретного она ему там говорить не собирается! — затараторила Люся. — Просто ей не хочется при вас повторять... Надя не слышала. Евдокия Савельевна и Митя вернулись с кухни. Он вспомнил, что, когда отвозил дяде лекарства и инструменты, тоже приехал домой только утром. И мать не знала всю ночь, где он. — Я удрал... с воспалением лёгких. А что было делать? Она бы не пустила меня. Сказала бы: «Сама отвезу!» Я матерей раньше не понимал. Пока сам отцом не заделался. Надя не слышала. Митя рассказал ещё одну историю. О том, как его сын тоже один раз не ночевал дома и вернулся только под утро. Оказывается, поссорился с девочкой. И сказал, что будет стоять под её окном, пока она не простит. Она преспокойно спала. Проснулась утром, собралась в школу. Выходит, а он... всё стоит. С самого вечера. — И что вы сказали сыну? — спросил я. — «Она же тебя не любит, дурак!» — Это вы точно сказали. Надя не слышала... Раздался звонок. Она привстала. А Люся снова опередила меня. Вернулся Боря Антохин. — Я вот подумал... У меня есть и другие её фотографии! — он похлопал по боковому карману. — Заехал домой на обратном пути и взял. Надо будет раздать там, в районе. Чтобы мы не одни искали. — Это так. Это, безусловно, так, — похвалила Евдокия Савельевна. — Если в с е возьмутся за дело, мы быстрее достигнем успеха! «Раньше надо было думать... гораздо раньше!» — хотел я сказать. — Мы её найдём! — пообещал Надюше и Митя Калягин. — Но где... она может быть? — отчаянно вскрикнула Надя. Все вздрогнули от этого крика. Даже Митя. Евдокия Савельевна уже не могла деловито организовывать поиски. Она тяжело заметалась... Подскочила к Мите, что-то шепнула ему, потом к Боре. И с неестественной громкостью сообщила: — Сейчас Митя с Борей поедут туда — и всё выяснится. Вы ведь знаете, Митя во время войны решил более сложную задачу! В её голосе мне всё явственней чудились интонации врача, убеждающего безнадёжно больного, что вот сегодня он «выглядит молодцом». Но поверить этой интонации я не мог. Это бы значило... У Надюши хватило сил только на тот отчаянный крик. Она снова, как челнок, заходила по одной линии — от двери к окну. От окна к двери. «Выдержит ли её сердце?» - с ужасом думал я. Митя с Борей уехали. Евдокия Савельевна вновь установила пост возле телефонного аппарата. Она делала бессмысленные звонки: то просила дежурного по школе сообщить нам, если вдруг появится Оля, то обращалась с той же просьбой в художественную школу. Так прошло ещё полчаса или минут сорок. По радио продолжались жизнерадостные воскресные передачи. Никто приёмник не выключал, потому что никто не хотел тишины. Надюша почти беззвучно, механически шевелила губами. — Что ты, Наденька? — наконец спросил я. И обнял её. Люся решила, что мы хотим о чём-то поговорить, и сразу же утащила Евдокию Савельевну на кухню. — Что ты, Надюша? Она не ответила мне, как и не прекратила своего движения по комнате, но я разобрал слова: — Это я уговорила её... Это я... Зазвонил телефон. Надя была в тот момент как раз возле него. И схватила трубку. — Нет, не мать, — ответила она. — Честное слово, не мать. А кто? Учительница... из школы. Помню... Я помню... В брюках была. В синих брюках. Что вы говорите? Опознать?.. Кого опознать? Трубка повисла на шнуре. Надя опустилась и села на пол. — Люся! — почему-то закричал я. Они с Евдокией Савельевной прибежали с кухни. — Я её не узнаю, — говорила Надя куда-то в пространство. — Я её не узнаю... Её подняли и посадили на диван. Она не двигалась, оцепенела. Я положил трубку обратно на рычаг. Телефон сразу же зазвонил. — Нас перебили, — услышал я спокойный, ко всему привыкший мужской голос. — Это я с кем говорю? — С отцом. — Сперва учительница подходила? Не мать? — Нет, нет... Учительница. — Тогда ничего. Тут бы на всякий случай опознать надо было... — Кого?! 85 86 — Вы за мной-то не повторяйте. Мать не слышит? — Нет. — Мы бы за вами заехали. Хлопнула дверь. Я выронил трубку... Выскочил в коридор. — А где мамуля? Я привезла ей цветы! — Оля уже сняла с одной ноги туфлю и натягивала тапочку. — Представляешь, они всё ещё движутся к этому дяде... Во главе с «безумной Евдокией»! А я вчера вечером угадала самый короткий путь. Митя ночью переплыл реку на лодке. Иначе бы он столкнулся с патрулями. И м е н я лодочник перевёз! — Она была упоена успехом. — Вот сюрприз... или приз, о котором говорил Митя Калягин. Мне достался!.. — Она протянула какой-то конверт. — Я пришла первой. И дядя-доктор вручил его мне. А где мамуля? Я привезла ей цветы. Утром в поле так хорошо! Она сунула мне в руки букет ромашек. Я не перебивал Олю. Евдокия Савельевна и Люся не выходили в коридор. Они так и стояли около телефона. Трубка висела на шнуре. А Надя, оцепенев, сидела на диване. Сидела неестественно прямо, положив обе руки на колени. — Наденька! Оля вернулась... — закричал я. — Оля вернулась! — Я не узнаю её, — ответила Надя. — Я не узнаю... Через полчаса примчался самосвал Мити Калягина. По дороге Митю оштрафовали за превышение скорости. — Большой прокол! — сказал он. — Талон продырявили. Вот комедия! Но это он сказал уже потом, войдя в комнату. А в коридоре поспешно сообщил мне: — Всё в порядке! Она была у моего дяди сегодня утром. Вот и сам дядя... Живой свидетель! — Она вернулась! — не приглушая голоса, воскликнул Боря Антохин, тоже приехавший на самосвале. И указал на туфли, которые Оля оставила в коридоре. — Можно было, значит, не подвергать дядину жизнь опасности, — вздохнул Митя. Дядя его был, наверно, всегда таким же худеньким, похожим на мальчика, как и племянник. Старость же ещё решительней прижала его к земле. Казалось, в нём не было веса, и он держался за палку, чтобы нечаянно ветер не опрокинул его, не свалил с ног. Но глаза, как и Митины, обещали поведать всем какую-то лукавую, несерьёзную историю. — Вы доктор? — спросил я. — Был доктором, — ответил он. — Полвека! — добавил Митя. — Тогда можно вас попросить... на минутку? Мне бы хотелось посоветоваться. Рембрандт. Возвращение блудного сына На кухне я сбивчиво рассказал ему обо всём, хотя многое он уже знал. Не знал он только о том, что случилось после отъезда Мити. — Вы ведь невропатолог? Это, наверно, по вашей части? К тому же у неё и порок сердца... Я очень волнуюсь. Он вошёл в комнату, где Надюша продолжала сидеть неестественно прямо, положив обе руки на колени. Её оцепенение не прошло. Увидев доктора, она и ему сказала: — Я не узнаю её. — Мамочка, я здесь... Я вернулась! — неизвестно в который уж раз втолковывала Оля, стоявшая перед ней на коленях. - Я вернулась! Вот доктор, Митин дядя... Он вручил мне приз. Потому что я пришла самая первая. Видишь? Фотография... Это Евдокия Савельевна во время войны. С теми двумя солдатами. Оказывается, она скрывала солдат у себя... после того как доктор их вылечил. У себя прятала! — Оля объясняла это На-дюше с той тщательностью и неторопливостью, с какой взрослые втолковывают малышам самые простые, изначальные истины. — Вот это Евдокия Савельевна... — Вглядитесь, пожалуйста, — шёпотом попросила и Люся. — Это молодая Евдокия Савельевна! — Ну зачем же? — прошептала откуда-то сзади классная руководительница. — Оля вернулась! Ваша дочь уже дома. С вами! Ей ничего не грозит. Вы понимаете? Ей ничего не грозит! — с неожиданной для него волевой интонацией, внятно и твёрдо произнёс Митин дядя., — Я не узнаю её, — сказала Надя. Доктор ещё и ещё раз попытался установить с ней контакт. А потом палкой указал в сторону кухни. — Это не по моей части, — сказал он мне там. — Как... не по вашей? — Я невропатолог. А психиатрия — это другая область. — Она... вам кажется... — Надо позвонить, чтобы за ней приехали. Именно о т т у д а. Оля вошла на кухню и стала нервно мне объяснять: — Я прошла путём Мити Калягина. Было такое задание. Ты же знаешь... Я перебил её: — Он прошёл этот путь, чтобы спасти людей. А ты, чтобы погубить... самого близкого тебе человека... 87 88 Мы возвращались из того дома, где осталась Надюша. Оля с Люсей и Борей шли впереди. А мы с Евдокией Савельевной немного отстали. Митя увёз дядю-невропатолога на своём самосвале. Евдокия Савельевна была тихой, поникшей. Фигура её уже не казалась такой громоздкой, а шляпа с обвислыми полями не выглядела такой нелепой. — Если бы мы не приехали утром, не подняли шума, ваша жена была бы здорова. Выходит, я во всём виновата. Она произнесла это грустно и убеждённо. Без расчёта на то, что я стану ей возражать. И всё же... Хотя родителям всегда хочется переложить вину детей на чьи-нибудь или на свои собственные плечи, я не посмел согласиться: — Как же вы могли не приехать? Она не ответила: широкие, обвислые поля шляпы как бы ограждали её от того, с чем она в данный момент была не согласна. — И выходит, что «безумной Евдокией» Оля прозвала меня не зря. — Судьба отомстила нам за это глупое прозвище, - возразил я. — Безумие пришло в наш дом. Что может быть страшнее? Помните... Пушкина? Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума... — Это так. Это, безусловно, так. Но реактивное состояние часто проходит. Мне сказал Митин дядя. — Вы не могли не взволноваться... и не приехать, — сказал я. — Но Оля, я думаю, этого волнения не предвидела. Она не представляла себе, что её исчезновение примут так близко к сердцу, что начнутся поиски. Поэтому, может быть... Сам того не желая, я стал искать аргументы в защиту дочери. Евдокия Савельевна сняла шляпу. У нас дома, в квартире, она её не снимала. Видимо, она приготовилась к бою. И желала видеть глаза противника. А я не хотел сражаться. Мне просто нужно было выяснить и понять. — Ну, подумайте, — продолжал я, — разве могла, к примеру, Оля предположить, что Люся Катунина, которая так несправедливо, из-за ерунды обиделась на неё... — Несправедливо? — перебила она. — Простите, мне не хотелось бы в буквальном, так сказать, смысле слова... за Олиной спиной... — Она кивнула на Олю, которая сгорбилась, будто и правда ожидала удара: — Но раз вы сами коснулись этой проблемы! — Сейчас уже как-то мелко... всё это перебирать. Но ведь Оленька не смогла провести её на ту встречу. - Это не так! — словно бы выстрелила она. — Это, безусловно, не так. Оля з а б ы л а о ней. Забыла! Вот что ужасно. - Как забыла? - Люся стояла на улице с тяжёлой папкой её рисунков. Она слышала через открытое окно, как Оля острила, задавала вопросы. Одним словом, проявляла эрудицию. А Люся даже уйти не могла: у неё в руках была папка! <...> - Ну, если даже так... то потом, когда Люся не могла нормально учиться, Оля вступилась за неё. Они с Надей одни только знали причину. И Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: «Мне не нужна защита!» - Она сказала: «Не нужна т а к а я защита!» Одно слово меняет, как видите, очень многое. - Какая... т а к а я? - Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму. - Но раз мы начали... - Про Люсины семейные трудности, действительно, кроме Оли и Надежды Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде всего её мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула на эти события... всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живёт Люся. А дом этот новый и очень большой... Сама Люся ни в чём не винила отца. И в чём же его винить? Полюбил... И пожертвовал своей любовью ради больной женщины. Это легко? Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала. - Жить только собой — это полбеды, — жёстко произнесла она. - Гораздо страшнее, живя только собой, затрагивать п о х о д я и чужие судьбы. <...> - Ей было некогда вникнуть. Недосуг! Как недосуг было, - она понизила голос, — заметить любовь Бори Антохина. - Любовь? - Разве вы не видели, сколько у него Олиных снимков? Меня он почему-то не фотографирует. Мы с Надюшей были очень довольны, что Оля ещё ни в кого пока не влюблялась. И объясняли это её нравственной цельностью. «А может, её любви хватало... лишь на себя? — подумал я. — Нет, наверно! Она всегда любила Надюшу... искусство... Она хотела, чтоб мы ею гордились. Это ведь тоже... забота!» <...> - Мои ученики не стали знаменитостями, — задумчиво, замедлив нашу дуэль, сказала Евдокия Савельевна. — Но и злодеев среди них нет. Ни одного... Они не предавали меня и моих надежд. А насчёт дарований^ У них есть талант человечности. Разве вы не заметили? - Заметил сегодня... - К человечности талант художника может и не прилагаться, — продолжала она, — но к дарованию художника человечность... 89 - Это безусловно так! - перебил я Евдокию Савельевну её же словами. - Да... безусловно так, - согласилась она. Мы помолчали. - А сын Мити Калягина тоже до утра не сообщал о себе, - неожиданно произнёс я. - Помните? Когда стоял под окном... у той девочки. - Я не хотела бы вас огорчать. Но он позвонил из автомата домой... И предупредил. Это было так. Безусловно так. - Но Митя говорил... - Он успокаивал Надежду Григорьевну. - Понимаю. Мне захотелось, чтобы она больше на видела во мне оппонента. Я и раньше-то возражал ей почти по инерции, желая всё выяснить и понять. - Я не знал, что вы скрывали у себя тех солдат. - Их уже нет. - Всё же... погибли? - Просто умерли. От болезней... Война с недугами и несчастьями будет вечной. Иногда мы ещё и сами убиваем друг друга. - Спохватившись, она сказала: - Я не Олю имела в виду. Все мы виноваты сегодня. - Потом всполошилась ещё сильней: - Оля может принять всю вину на себя. Эта ноша окажется для неё непосильной! Евдокия Савельевна громоздко заторопилась, покинула меня, догнала ребят. Я понял, что она решила разделить тяжесть ноши с моей дочерью. П. Пикассо. Плачущая женщина Я побрёл сзади. «Мы с Надюшей боролись против “безумной Евдокии” за право строить... или, как говорится, формировать Олин характер, - размышлял я. - Мы победили. И эта победа стоила Наденьке жизни. Или здоровья. “Безумная Евдокия”... Она приглашала на те знаменитые встречи не только героев, а и диспетчеров с поварами. Зачем? Наверно, хотела объяснить нашей дочери и её одноклассникам, что, если они будут честными и порядочными людьми, просто честными и порядочными, они тоже будут иметь право на внимание к себе. И на память». Детали... Только с их помощью я мог воссоздать картину. И они выплывали из прошлого мне навстречу. 90 «Спасибо ей!» - сказали мы, когда родилась Оля. Хотя жизнью рисковала Надюша. «Вот, наверно, где был тот роковой поворот в нашей жизни! — подумал я. — Мы перестали вглядываться друг в друга. Наши глаза устремились в ином направлении. “Родители Оленьки” — это стало нашей главной приметой и главной профессией. Я даже не заметил, что Надя уже не поёт... и что я перестал писать свои фантастические рассказы. И о сердце Надином вспомнил только сегодня... А ведь название её болезни не совсем верное. Болезнь — это несчастье, а не порок. Порок сердца — нечто совсем иное, чего у Надюши никогда быть не могло. Если она вернётся...» Евдокия Савельевна остановилась. И другие остановились. Возле дома, где нам с Олей предстояло остаться вдвоём. 1. Как ты можешь объяснить поступок Оли, приведший к таким трагическим последствиям? 2. Можно ли сказать, что Оля не думала о маме? 3. Проследи по тексту и покажи, что поступок Оли закономерен. 4. Какими людьми тебе представляются Люся Катунина и Боря Антохин? 5. Как меняется взгляд на характер дочери и события её жизни у отца на протяжении рассказа? Почему это происходит? 6. Правильно ли вели себя по отношению к Оле её родители? А Евдокия Савельевна? В чём причина непонимания между родителями и учителем? 7. Перечитай описание внешности Евдокии Савельевны. Какая деталь портрета всё время повторяется? Как ты думаешь почему? 8. Чьими глазами мы смотрим на Евдокию Савельевну? Сразу ли герой А. Алексина сумел разглядеть человеческое лицо Евдокии Савельевны? Проследи, как меняется его восприятие, объясни причину. 9. Нужно ли было учительнице в такой трагический момент рассказывать отцу правду о его дочери? 10. Почему отец Оли чувствует себя виноватым? В чём он видит истоки беды? Есть ли вообще виноватые в этой истории? 11. Как ты думаешь, почему автор рассказа ведёт повествование именно от лица Олиного папы? В какой форме написана повесть? В какой другой раздел нашего учебника её можно включить? 12. Какой смысл вложен автором в последние строчки повести? Что в них написано «между строк»? 13. Как ты можешь объяснить смысл названия повести? 91 14. Всегда ли право большинство? Всегда ли надо поступать «как все»? Как отвечает на эти вопросы А.Г. Алексин? (П) 15. Попробуй сравнить Олю и Петра («Слепой музыкант»), Олю и Колю Дмитриева («Ранний восход»). Почему их можно сравнивать? (П) 16. Подготовь пересказ одного и того же эпизода повести от лица Оли и от лица Евдокии Савельевны. Не забудь, что при этом изменяется не только оценка события, но и язык и стиль твоего рассказа. А.Я. Яшин (1913-1968) % СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРЫЕ ДЕЛА Мне с отчимом невесело жилось, Всё ж он меня растил — И оттого Порой жалею, что не довелось Хоть чем-нибудь порадовать его. Когда он слёг и тихо умирал, — Рассказывает мать, -День ото дня Всё чаще вспоминал меня и ждал: «Вот Шурку бы_ Уж он бы спас меня!» Бездомной бабушке в селе родном Я говорил: мол, так её люблю, Что подрасту и сам срублю ей дом, Дров наготовлю, Хлеба воз куплю. Мечтал о многом, Много обещал^ В блокаде Ленинградской старика От смерти б спас, Да на день опоздал, И дня того не возвратят века. Теперь прошёл я тысячи дорог — Купить воз хлеба, дом срубить бы мог_ Нет отчима, И бабка умерла^ Спешите делать добрые дела! 92 1958 19 декабря. Перечитал вчерашние записи и подумал вот о чём: может ли человек совершить плохой хороший или хороший плохой поступок? Наверное, да. Мне кажется, общество развивается во многом потому, что кто-то совершает поступки, необычные с точки зрения общепринятого поведения. Но чтобы отличить такой поступок от антиобщественного, нужно понять, что лежит в его основе: эгоизм или человеколюбие, корысть1 или сострадание и доброта. Бывает, что поступки, не понятые современниками, получают своё оправдание в будущем... Отец говорил мне, что с добротой нужно быть осторожным, что добротой можно унизить человека, что есть разница между людьми добрыми и добренькими. Я часто думаю: почему легче совершить одно «большое» доброе дело, чем неустанно, изо дня в день творить добро? Пока не знаю, как ответить на этот вопрос, а очень хотелось бы разобраться, пока жизнь не преподнесла мне один из своих тяжёлых уроков. Как говорится в одной мудрой восточной пословице, «Опыт -самый хороший учитель, но никто так дорого не берёт за уроки...» ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Встречался ли ты в жизни и литературе с «плохими хорошими» или «хорошими плохими» поступками? Что ты думаешь об этом? 2. Как ты понимаешь выражение «Благими намерениями вымощена дорога в ад»? 3. Как ты считаешь, можно ли унизить человека добротой? Аргументируй свой ответ. 4. Что такое, по-твоему, настоящая доброта? 5. Как ты понимаешь выражение «жизненные уроки»? Почему мы далеко не всегда получаем за них хорошие отметки? 6. Почему нужно «спешить делать добрые дела»? 7. Читая рассказ В.Г. Распутина «Уроки французского», давай подумаем, может ли доброе дело быть корыстным. Информация для тебя Валентин Григорьевич Распутин (1937-2015) Валентин Григорьевич Распутин о себе, о своём детстве рассказывал так: «Родился я в тридцать седьмом году, в трёхстах километрах от Иркутска, - в Усть-Уде, что на Ангаре. Так что я - коренной сибиряк, или, как у нас говорят, тутошний. Отец мой крестьянствовал, работал в леспромхозе, служил и воевал... 1 Корысть - выгода, материальная польза. 93 Словом, был как все. Мать работала, была домохозяйкой, едва-едва управлялась с делами и семьёй, - ей забот, сколько помню, всегда хватало». Детство Валентина пришлось на годы войны: «Вспоминается, что это было время крайнего проявления людской общности, когда люди против всех больших и малых бед держались вместе, когда они помогали друг другу в хозяйственных делах. Худо-бедно, но вместе. Одна деревня, как одна большая семья. Чувствовалась тогда какая-то душевная раскрытость...» Начальную школу Валентин окончил в 1948 году, и мать отправила его учиться в районный центр. Одиннадцатилетний мальчик жил вдали от дома, у чужих людей - жил трудно, учился, пересиливая голод. «Книга жизни человека начинается со страниц детства, - напишет потом В. Распутин. - Я уверен, что писателем человека делает детство, способность в раннем возрасте увидеть и почувствовать всё то, что и даёт ему затем право взяться за перо». Но сначала будущий писатель закончит школу, Иркутский университет и некоторое время будет работать журналистом в сибирских газетах. О людях Сибири, удивительной природе родного края он расскажет позднее в повестях «Последний срок» (l970), «Прощание с Матёрой» (1976) и других. В i973 году в иркутской газете «Советская молодёжь», в номере, посвящённом памяти известного русского драматурга Александра Вампилова, был впервые опубликован рассказ «Уроки французского». Распутин посвятил свой во многом автобиографический рассказ учительнице Анастасии Прокопьевне Копыловой, а героиней рассказа стала другая учительница писателя - Лидия Михайловна. «^Спустя более чем двадцать лет [после описанных событий] я сел за стол и стал вспоминать, что было когда-то со мной, пятиклассником, мальчишкой из глухой сибирской деревни. Вернее, стал записывать то, что никогда и не забывалось, что постоянно просилось во мне на люди. Я написал этот рассказ в надежде, что преподанные мне в своё время уроки лягут на душу как маленького, так и взрослого читателя», - рассказывал писатель. Кстати, сама Лидия Михайловна, купив книгу Распутина и узнав в героине рассказа себя, написала ему, что не помнит того, как когда-то отправляла посылку с макаронами. «Меня сначала поразило: как же так - не помнит?! Как можно такое забыть?! Но, поразмыслив, я понял, что удивительного тут, в сущности, нет ничего: истинное добро со стороны того, кто творит его, имеет меньшую память, чем со стороны того, кто его принимает. Так и должно быть». 94 Микеланджело. Сотворение человека (фрагмент) Ш В.Г. Распутин УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО Анастасии Прокопьевне Копыловой Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, — нет, а за то, что сталось с нами после. Я пошёл в пятый класс в сорок восьмом году. Правильней сказать, поехал: у нас в деревне была только начальная школа, поэтому, чтобы учиться дальше, мне пришлось снаряжаться из дому за пятьдесят километров в райцентр. За неделю раньше туда съездила мать, уговорилась со своей знакомой, что я буду квартировать у неё, а в последний день августа дядя Ваня, шофёр единственной в колхозе полуторки, выгрузил меня на улице Подкаменной, где мне предстояло жить, помог занести в дом узел с постелью, ободряюще похлопал на прощанье по плечу и укатил. Так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь. Голод в тот год ещё не отпустил, а нас у матери было трое, я самый старший. Весной, когда пришлось особенно туго, я глотал сам и заставлял глотать сестрёнку глазки проросшей картошки и зёрна овса и ржи, чтобы развести посадки в животе, - тогда не придётся всё время думать о еде. Всё лето мы старательно поливали свои семена чистой ангарской водичкой, но урожая почему-то не дождались или он был настолько мал, что мы его не почувствовали. Впрочем, я думаю, что затея эта не совсем бесполезная и человеку когда-нибудь ещё пригодится, а мы по неопытности что-то там делали неверно. Трудно сказать, как решилась мать отпустить меня в район (райцентр у нас называли районом). Жили мы без отца, жили совсем плохо, и она, видно, рассудила, что хуже уже не будет - не- 95 96 куда. Учился я хорошо, в школу ходил с удовольствием и в деревне признавался за грамотея: писал за старух и читал письма, перебрал все книжки, которые оказались в нашей неказистой библиотеке, и по вечерам рассказывал из них ребятам всякие истории, больше того добавляя от себя. Но особенно в меня верили, когда дело касалось облигаций. Их за войну у людей скопилось много, таблицы выигрышей приходили часто, и тогда облигации несли ко мне. Считалось, что у меня счастливый глаз. Выигрыши и правда случались, чаще всего мелкие, но колхозник в те годы рад был любой копейке, а тут из моих рук сваливалась и совсем нечаянная удача. Радость от неё невольно перепадала и мне. Меня выделяли из деревенской ребятни, даже подкармливали; однажды дядя Илья, в общем-то скупой, прижимистый старик, выиграв четыреста рублей, сгоряча нагрёб мне ведро картошки - под весну это было немалое богатство. И всё потому же, что я разбирался в номерах облигаций, матери говорили: — Башковитый у тебя парень растёт. Ты это^ давай учи его. Грамота зря не пропадёт. И мать, наперекор всем несчастьям, собрала меня, хотя до того никто из нашей деревни в районе не учился. Я был первый. Да я и не понимал как следует, что мне предстоит, какие испытания ждут меня, голубчика, на новом месте. Учился я и тут хорошо. Что мне оставалось? — за тем я сюда и приехал, другого дела у меня здесь не было, а относиться спустя рукава к тому, что на меня возлагалось, я тогда ещё не умел. Едва ли осмелился бы я пойти в школу, останься у меня невыученным хоть один урок, поэтому по всем предметам, кроме французского, у меня держались пятёрки. С французским у меня не ладилось из-за произношения. Я легко запоминал слова и обороты, быстро переводил, прекрасно справлялся с трудностями правописания, но произношение с головой выдавало всё моё ангарское происхождение вплоть до последнего колена, где никто сроду не выговаривал иностранных слов, если вообще подозревал об их существовании. Я шпарил по-французски на манер наших деревенских скороговорок, половину звуков за ненадобностью проглатывая, а вторую половину выпаливая короткими лающими очередями. Лидия Михайловна, учительница французского, слушая меня, бессильно морщилась и закрывала глаза. Ничего подобного она, конечно, не слыхивала. Снова и снова она показывала, как произносятся носовые, сочетания гласных, просила повторить — я терялся, язык у меня во рту деревенел и не двигался. Всё было впустую. Но самое страшное начиналось, когда я приходил из школы. Там я невольно отвлекался, всё время вынужден был что-то делать, там меня тормошили ребята, вместе с ними — хочешь не хочешь — приходилось двигаться, играть, а на уроках — работать. Но едва я оставался один, сразу наваливалась тоска — тоска по дому, по деревне. Никогда раньше даже на день я не отлучался из семьи и, конечно, не был готов к тому, чтобы жить среди чужих людей. Так мне было плохо, так горько и постыло! — хуже всякой болезни. Хотелось только одного, мечталось об одном — домой и домой. Я сильно похудел; мать, приехавшая в конце сентября, испугалась за меня. При ней я крепился, не жаловался и не плакал, но, когда она стала уезжать, не выдержал и с рёвом погнался за машиной. Мать махала мне рукой из кузова, чтобы я отстал, не позорил себя и её, — я ничего не понимал. Тогда она решилась и остановила машину. - Собирайся, - потребовала она, когда я подошёл. - Хватит, отучился, поедем домой. Я опомнился и убежал. Но похудел я не только из-за тоски по дому. К тому же ещё я постоянно недоедал. Осенью, пока дядя Ваня возил на своей полуторке хлеб в Заготзерно, стоявшее неподалеку от райцентра, еду мне присылали довольно часто, примерно раз в неделю. Но вся беда в том, что мне её не хватало. Ничего там не было, кроме хлеба и картошки, изредка мать набивала в баночку творогу, который у кого-то под что-то брала: корову она не держала. Привезут - кажется много, хватишься через два дня - пусто. Я очень скоро стал замечать, что добрая половина моего хлеба куда-то самым таинственным образом исчезает. Проверил - так и есть: был - нету. То же самое творилось с картошкой. Кто потаскивал -тётя Надя ли, крикливая, замотанная женщина, которая одна мыкалась с тремя ребятишками, кто-то из её старших девчонок или младший, Федька, - я не знал, я боялся даже думать об этом, не то что следить. Обидно было только, что мать ради меня отрывает последнее от своих, от сестрёнки с братишкой, а оно всё равно идёт мимо. Но я заставил себя смириться с этим. Легче матери не станет, если она услышит правду. Голод здесь совсем не походил на голод в деревне. Там всегда, и особенно осенью, можно было что-то перехватить, сорвать, выкопать, поднять, в Ангаре ходила рыба, в лесу летала птица. Тут для меня всё вокруг было пусто: чужие люди, чужие огороды, чужая земля. Небольшую речушку на десять рядов процеживали бреднями. Я как-то в воскресенье просидел с удочкой весь день и поймал трёх маленьких, с чайную ложку, пескариков - от такой рыбалки тоже не раздобреешь. Больше не ходил - что зря время переводить! По вечерам околачивался у чайной, на базаре, запоминая, что почём продают, давился слюной и шёл ни с чем обратно. На плите у тёти Нади стоял горячий чайник; пошвыр-кав гольного кипяточку и согрев желудок, ложился спать. Утром опять в школу. Так и дотягивал до того счастливого часа, когда к воротам подъезжала полуторка и в дверь стучал дядя Ваня. Наголодавшись и зная, что харч мой всё равно долго не продержится, как бы я его ни экономил, я наедался до отвала, до рези в животе, а затем, через день или два, снова подсаживал зубы на полку. 97 98 Однажды, ещё в сентябре, Федька спросил у меня: - Ты в «чику» играть не боишься? - В какую «чику»? — не понял я. - Игра такая. На деньги. Если деньги есть, пойдём сыграем. - Нету. - И у меня нету. Пойдём так, хоть посмотрим. Увидишь, как здорово. Федька повёл меня за огороды. Мы прошли по краю продолговатого, грядой, холма, сплошь заросшего крапивой, уже чёрной, спутанной, с отвисшими ядовитыми гроздьями семян, перебрались, прыгая по кучам, через старую свалку и в низинке, на чистой и ровной небольшой поляне, увидели ребят. Мы подошли. Ребята насторожились. Все они были примерно тех же лет, что и я, кроме одного — рослого и крепкого, заметного своей силой и властью, парня с длинной рыжей чёлкой. Я вспомнил: он ходил в седьмой класс. - Этого ещё зачем привёл? - недовольно сказал он Федьке. - Он свой, Вадик, свой, - стал оправдываться Федька. - Он у нас живёт. - Играть будешь? - спросил меня Вадик. - Денег нету. - Гляди не вякни кому, что мы здесь. - Вот ещё! - обиделся я. Больше на меня не обращали внимания, я отошёл в сторонку и стал наблюдать. Играли не все - то шестеро, то семеро, остальные только глазели, болея в основном за Вадика. Хозяйничал здесь он, это я понял сразу. Разобраться в игре ничего не стоило. Каждый выкладывал на кон по десять копеек, стопку монет решками вверх опускали на площадку, ограниченную жирной чертой метрах в двух от кассы, а с другой стороны, от валуна, вросшего в землю и служившего упором для передней ноги, бросали круглую каменную шайбу. Бросать её надо было с тем расчётом, чтобы она как можно ближе подкатилась к черте, но не вышла за неё, - тогда ты получал право первым разбивать кассу. Били всё той же шайбой, стараясь перевернуть монеты на орла. Перевернул - твоя, бей дальше, нет - отдай это право следующему. Но важней всего считалось ещё при броске накрыть шайбой монеты, и, если хоть одна из них оказывалась на орле, вся касса без разговоров переходила в твой карман, и игра начиналась снова. Вадик хитрил. Он шёл к валуну после всех, когда полная картина очерёдности была у него перед глазами и он видел, куда бросать, чтобы выйти вперёд. Деньги доставались первым, до последних они доходили редко. Наверное, все понимали, что Вадик хитрит, но сказать ему об этом никто не смел. Правда, и играл он хорошо. Подходя к камню, чуть приседал, прищурившись, наводил шайбу на цель и неторопливо, плавно выпрямлялся - шайба выскальзывала из его руки и летела туда, куда он метил. Быстрым движением головы он забрасывал съехавшую чёлку наверх, небрежно сплевывал в сторону, показывая, что дело сделано, и ленивым, нарочито замедленным шагом ступал к деньгам. Если они были в куче, бил резко, со звоном, одиночные же монетки трогал шайбой осторожно, с накатиком, чтобы монетка не билась и не крутилась в воздухе, а, не поднимаясь высоко, всего лишь переваливалась на другую сторону. Никто больше так не умел. Ребята лупили наобум и доставали новые монеты, а кому нечего было доставать, переходили в зрители. Мне казалось, что, будь у меня деньги, я бы смог играть. В деревне мы возились с бабками, но и там нужен точный глаз. А я, кроме того, любил придумывать для себя забавы на меткость: наберу горсть камней, отыщу цель потруднее и бросаю в неё до тех пор, пока не добьюсь полного результата - десять из десяти. Бросал и сверху из-за плеча, и снизу, навешивая камень над целью. Так что кой-какая сноровка у меня была. Не было денег. Мать потому и отправляла мне хлеб, что денег у нас не водилось, иначе я покупал бы его и здесь. Откуда им в колхозе взяться? Всё же раза два она подкладывала мне в письмо по пятёрке -на молоко. На теперешние это пятьдесят копеек; не разживёшься, но всё равно деньги, на них на базаре можно было купить пять поллитровых баночек молока, по рублю за баночку. Молоко мне наказано пить от малокровия, у меня часто ни с того ни с сего принималась вдруг кружиться голова. Но, получив пятёрку в третий раз, я не пошёл за молоком, а разменял её на мелочь и отправился за свалку. Место здесь было выбрано с толком, ничего не скажешь: полянка, замкнутая холмами, ниоткуда не просматривалась. В селе, на виду у взрослых, за такие игры гоняли, грозили директором и милицией. Тут нам никто не мешал. И недалеко, за десять минут добежишь. В первый раз я спустил девяносто копеек, во второй — шестьдесят. Денег было, конечно, жалко, но я чувствовал, что приноравливаюсь к игре, рука постепенно привыкала к шайбе, училась отпускать для броска ровно столько силы, сколько требовалось, чтобы шайба пошла верно, глаза тоже учились заранее знать, куда она упадёт и сколько ещё прокатится по земле. По вечерам, когда все расходились, я снова возвращался сюда, доставал из-под камня спрятанную Вадиком шайбу, выгребал из кармана свою мелочь и бросал, пока не темнело. Я добился того, что из десяти бросков три или четыре угадывали точно на деньги. И наконец наступил день, когда я остался в выигрыше. Осень стояла тёплая и сухая. Ещё и в октябре пригревало так, что можно было ходить в рубашке, дожди выпадали редко и казались случайными, ненароком занесёнными откуда-то из непогодья слабым попутным ветерком. Небо синело совсем по-летнему, но стало словно бы уже, и солнце заходило рано. Над холмами в чистые часы курился воздух, разнося горьковатый, дурманящий запах сухой полыни, ясно звучали дальние голоса, кричали отле- 99 100 тающие птицы. Трава на нашей поляне, пожелтевшая и сморенная, всё же осталась живой и мягкой, на ней возились свободные от игры, а лучше сказать, проигравшие ребята. Теперь каждый день после школы я прибегал сюда. Ребята менялись, появлялись новички, и только Вадик не пропускал ни одной игры. Она без него и не начиналась. За Вадиком, как тень, следовал большеголовый, стриженный под машинку, коренастый парень, по прозвищу Птаха. В школе я Птаху до этого не встречал, но, забегая вперёд, скажу, что в третьей четверти он вдруг, как снег на голову, свалился на наш класс. Оказывается, остался в пятом на второй год и под каким-то предлогом устроил себе до января каникулы. Птаха тоже обычно выигрывал, хоть и не так, как Вадик, поменьше, но в убытке не оставался. Да потому, наверное, и не оставался, что был заодно с Вадиком и тот ему потихоньку помогал. Из нашего класса на полянку иногда набегал Тишкин, суетливый, с моргающими глазёнками мальчишка, любивший на уроках поднимать руку. Знает, не знает — всё равно тянет. Вызовут — молчит. — Что ж ты руку поднимал? — спрашивают Тишкина. Он шлёпал своими глазёнками: - Я помнил, а пока вставал, забыл. Я с ним не дружил. От робости, молчаливости, излишней деревенской замкнутости, а главное - от дикой тоски по дому, не оставлявшей во мне никаких желаний, ни с кем из ребят я тогда ещё не сошёлся. Их ко мне тоже не тянуло, я оставался один, не понимая и не выделяя из горького своего положения одиночества: один - потому что здесь, а не дома, не в деревне, там у меня товарищей много. Тишкин, казалось, и не замечал меня на полянке. Быстро проигравшись, он исчезал и появлялся снова не скоро. А я выигрывал. Я стал выигрывать постоянно, каждый день. У меня был свой расчёт: не надо катать шайбу по площадке, добиваясь права на первый удар; когда много играющих, это не просто: чем ближе тянешься к черте, тем больше опасности перевалить за неё и остаться последним. Надо накрывать кассу при броске. Так я и делал. Конечно, я рисковал, но при моей сноровке это был оправданный риск. Я мог проиграть три, четыре раза подряд, зато на пятый, забрав кассу, возвращал свой проигрыш втройне. Снова проигрывал и снова возвращал. Мне редко приходилось стучать шайбой по монетам, но и тут я пользовался своим приёмом: если Вадик бил с накатом на себя, я, наоборот, тюкал от себя - так было непривычно, но так шайба придерживала монету, не давала ей вертеться и, отходя, переворачивала вслед за собой. Теперь у меня появились деньги. Я не позволял себе чересчур увлекаться игрой и торчать на полянке до вечера, мне нужен был только рубль, каждый день по рублю. Получив его, я убегал, покупал на базаре баночку молока (тетки ворчали, глядя на мои погнутые, побитые, истерзанные монеты, но молоко наливали), обе- дал и садился за уроки. Досыта всё равно я не наедался, но уже одна мысль, что я пью молоко, прибавляла мне силы и смиряла голод. Мне стало казаться, что и голова теперь у меня кружится гораздо меньше. Поначалу Вадик спокойно относился к моим выигрышам. Он и сам не оставался внакладе, а из его кармана вряд ли мне что-нибудь перепадало. Иногда он даже похваливал меня: вот, мол, как надо бросать, учитесь, мазилы. Однако вскоре Вадик заметил, что я слишком быстро выхожу из игры, и однажды остановил меня: - Ты что это — загрёб кассу и драть? Ишь шустрый какой! Играй. - Мне уроки надо, Вадик, делать, - стал отговариваться я. - Кому надо делать уроки, тот сюда не ходит. А Птаха подпел: - Кто тебе сказал, что так играют на деньги? За это, хочешь знать, бьют маленько. Понял? Больше Вадик не давал мне шайбу раньше себя и подпускал к камню только последним. Он хорошо бросал, и нередко я лез в карман за новой монетой, не прикоснувшись к шайбе. Но я бросал лучше, и если уж мне доставалась возможность бросать, шайба, как намагниченная, летела точно на деньги. Я и сам удивлялся своей меткости, мне надо бы догадаться придержать её, играть незаметней, а я бесхитростно и безжалостно продолжал бомбить кассу. Откуда мне было знать, что никогда и никому ещё не прощалось, если в своём деле он вырывается вперёд? Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других он выскочка, и больше всех ненавидит его тот, кто идёт за ним следом. Эту науку мне пришлось в ту осень постигнуть на собственной шкуре. Я только что опять угодил в деньги и шёл собирать их, когда заметил, что Вадик наступил ногой на одну из рассыпавшихся по сторонам монет. Все остальные лежали вверх решками. В таких случаях при броске обычно кричат «в склад!», чтобы — если не окажется орла - собрать для удара деньги в одну кучу, но я, как всегда, понадеялся на удачу и не крикнул. - Не в склад! - объявил Вадик. Я подошёл к нему и попытался сдвинуть его ногу с монеты, но он оттолкнул меня, быстро схватил её с земли и показал мне решку. Я успел заметить, что монета была на орле, - иначе он не стал бы её закрывать. - Ты перевернул её, - сказал я. -Она была на орле, я видел. Он сунул мне под нос кулак. - А этого не видел? Понюхай, чем пахнет. Мне пришлось смириться. Настаивать на своём было бессмысленно: если начнётся драка, никто, ни одна душа за меня не заступится, даже Тишкин, который вертелся тут же. 101 102 Злые, прищуренные глаза Вадика смотрели на меня в упор. Я нагнулся, тихонько ударил по ближней монете, перевернул её и подвинул вторую. «Всё равно я их сейчас все заберу», — решил я. Снова наставил шайбу для удара, но опустить уже не успел: кто-то вдруг сильно поддал мне сзади коленом и я неловко, склонённый вниз головой, ткнулся в землю. Вокруг засмеялись. За мной, ожидающе улыбаясь, стоял Птаха. Я опешил: — Чего-о ты?! — Кто тебе сказал, что это я? — отпёрся он. — Приснилось, что ли? — Давай сюда! — Вадик протянул руку за шайбой, но я не отдал её. Обида перехлестнула во мне страх, ничего на свете я больше не боялся. За что? За что они так со мной? Что я им сделал? — Давай сюда! — потребовал Вадик. — Ты перевернул ту монетку! — крикнул я ему. — Я видел, что перевернул. Видел. — Ну-ка, повтори, — надвигаясь на меня, попросил он. — Ты перевернул её, — уже тише сказал я, хорошо зная, что за этим следует. Первым, опять сзади, меня ударил Птаха. Я полетел на Вадика, он быстро и ловко, не примериваясь, поддел меня головой в лицо, и я упал, из носу у меня брызнула кровь. Едва я вскочил, на меня снова набросился Птаха. Можно было ещё вырваться и убежать, но я почему-то не подумал об этом. Я вертелся меж Вадиком и Птахой, почти не защищаясь, зажимая ладонью нос, из которого хлестала кровь, и в отчаянии, добавляя им ярости, упрямо выкрикивал одно и то же: — Перевернул! Перевернул! Перевернул! Они били меня по очереди, один и второй, один и второй. Кто-то третий, маленький и злобный, пинал меня по ногам, потом они почти сплошь покрылись синяками. Я старался только не упасть, ни за что больше не упасть, даже в те минуты мне казалось это позором. Но в конце концов они повалили меня на землю и остановились. — Иди отсюда, пока живой! — скомандовал Вадик. — Быстро! Я поднялся и, всхлипывая, швыркая омертвевшим носом, поплёлся в гору. — Только вякни кому — убьём! — пообещал мне вслед Вадик. Я не ответил. Всё во мне как-то затвердело и сомкнулось в обиде, у меня не было сил достать из себя слово. И, только поднявшись на гору, я не утерпел и, словно сдурев, закричал что было мочи — так что слышал, наверное, весь посёлок: — Переверну-у-ул! За мной кинулся было Птаха, но сразу вернулся — видно, Вадик рассудил, что с меня хватит, и остановил его. Минут пять я стоял и, всхлипывая, смотрел на полянку, где снова началась игра, затем спустился по другой стороне холма к ложбинке, затянутой вокруг чёрной крапивой, упал на жёсткую сухую траву и, не сдерживаясь больше, горько, навзрыд заплакал. Не было в тот день и не могло быть во всём белом свете человека несчастнее меня. Утром я со страхом смотрел на себя в зеркало: нос вспух и раздулся, под левым глазом синяк, а ниже его, на щеке, изгибается жирная кровавая ссадина. Как идти в школу в таком виде, я не представлял, но как-то идти надо было, пропускать по какой бы то ни было причине уроки я не решался. Допустим, носы у людей и от природы случаются почище моего, и если бы не привычное место, ни за что не догадаешься, что это нос, но ссадину и синяк ничем оправдать нельзя: сразу видно, что они красуются тут не по моей доброй воле. Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову. Первым уроком, как назло, был французский. Лидия Михайловна, по праву классного руководителя, интересовалась нами больше других учителей, и скрыть от неё что-либо было трудно. Она входила, здоровалась, но до того, как посадить класс, имела привычку внимательным образом осматривать почти каждого из нас, делая будто бы и шутливые, но обязательные для исполнения замечания. И знаки на моём лице она, конечно, увидела сразу, хоть я, как мог, и прятал их; я понял это потому, что на меня стали оборачиваться ребята. - Ну вот, - сказала Лидия Михайловна, открывая журнал. -Сегодня среди нас есть раненые. Класс засмеялся, а Лидия Михайловна снова подняла на меня глаза. Они у неё косили и смотрели словно бы мимо, но мы к тому времени уже научились распознавать, куда они смотрят. - И что случилось? — спросила она. - Упал, - брякнул я, почему-то не догадавшись заранее придумать хоть мало-мальски приличное объяснение. - Ой, как неудачно. Вчера упал или сегодня? - Сегодня. Нет, вчера вечером, когда темно было. - Хи, упал! - выкрикнул Тишкин, захлёбываясь от радости. -Это ему Вадик из седьмого класса поднёс. Они на деньги играли, а он стал спорить и заработал. Я же видел. А говорит, упал. Я остолбенел от такого предательства. Он что - совсем ничего не понимает или это он нарочно? За игру на деньги у нас в два счёта могли выгнать из школы. Доигрался. В голове у меня от страха всё всполошилось и загудело: пропал, теперь пропал. Ну, Тишкин! Вот Тишкин так Тишкин! Обрадовал. Внёс ясность - нечего сказать. - Тебя, Тишкин, я хотела спросить совсем другое, - не удивляясь и не меняя спокойного, чуть безразличного тона, остановила его Лидия Михайловна. - Иди к доске, раз уж ты разговорился, и приготовься отвечать. - Она подождала, пока растерявшийся, ставший сразу несчастным Тишкин выйдет к доске, и коротко сказала мне: - После уроков останешься. 103 104 Больше всего я боялся, что Лидия Михайловна потащит меня к директору. Это значит, что, кроме сегодняшней беседы, завтра меня выведут перед школьной линейкой и заставят рассказывать, что меня побудило заниматься этим грязным делом. Директор, Василий Андреевич, так и спрашивал провинившегося, что бы он ни натворил, - разбил окно, подрался или курил в уборной: «Что тебя побудило заниматься этим грязным делом?» Он расхаживал перед линейкой, закинув руки за спину, вынося вперёд в такт широким шагам плечи, так что казалось, будто наглухо застёгнутый, оттопыривающийся тёмный френч двигается самостоятельно, чуть поперёд директора, и подгонял: «Отвечай, отвечай. Мы ждём. Посмотри, вся школа ждёт, что ты нам скажешь». Ученик начинал в своё оправдание что-нибудь бормотать, но директор обрывал его: «Ты мне на вопрос отвечай, на вопрос. Как был задан вопрос?» — «Что меня побудило?» — «Вот именно: что побудило? Слушаем тебя». Дело обычно заканчивалось слезами, лишь после этого директор успокаивался, и мы расходились на занятия. Труднее было со старшеклассниками, которые не хотели плакать, но и не могли ответить на вопрос Василия Андреевича. Однажды первый урок у нас начался с опозданием на десять минут, и всё это время директор допрашивал одного девятиклассника, но, так и не добившись от него ничего вразумительного, увёл к себе в кабинет. А что, интересно, скажу я? Лучше бы сразу выгоняли. Я мельком, чуть коснувшись этой мысли, подумал, что тогда я смогу вернуться домой, и тут же, словно обжёгшись, испугался: нет, с таким позором и домой нельзя. Другое дело — если бы я сам бросил школу^ Но и тогда про меня можно сказать, что я человек ненадёжный, раз не выдержал того, что хотел, а тут и вовсе меня станет чураться каждый. Нет, только не так. Я бы ещё потерпел здесь, я бы привык, но так домой ехать нельзя. После уроков, замирая от страха, я ждал Лидию Михайловну в коридоре. Она вышла из учительской и, кивнув, завела меня в класс. Как всегда, она села за стол, я хотел устроиться за третьей партой, подальше от неё, но Лидия Михайловна показала мне на первую, прямо перед собой. — Это правда, что ты играешь на деньги? — сразу начала она. Она спросила слишком громко, мне казалось, что в школе об этом нужно говорить только шёпотом, и я испугался ещё больше. Но запираться никакого смысла не было, Тишкин успел продать меня с потрохами. Я промямлил: — Правда. — Ну и как — выигрываешь или проигрываешь? Я замялся, не зная, что лучше. — Давай рассказывай, как есть. Проигрываешь, наверное? — Вы_ выигрываю. — Хорошо, хоть так. Выигрываешь, значит. И что ты делаешь с деньгами? В первое время в школе я долго не мог привыкнуть к голосу Лидии Михайловны, он сбивал меня с толку. У нас в деревне говорили, запахивая голос глубоко в нутро, и потому звучал он вволюшку, а у Лидии Михайловны он был каким-то мелким и лёгким, так что в него приходилось вслушиваться, и не от бессилия вовсе — она иногда могла сказать и всласть, а словно бы от прита-енности и ненужной экономии. Я готов был свалить всё на французский язык: конечно, пока училась, пока приноравливалась к чужой речи, голос без свободы сел, ослаб, как у птички в клетке, жди теперь, когда он опять разойдётся и окрепнет. Вот и сейчас Лидия Михайловна спрашивала так, будто была в это время занята чем-то другим, более важным, но от вопросов её всё равно было не уйти. — Ну, так что ты делаешь с деньгами, которые выигрываешь? Покупаешь конфеты? Или книги? Или копишь на что-нибудь? Ведь у тебя их, наверное, теперь много? — Нет, не много. Я только рубль выигрываю. — И больше не играешь? — Нет. — А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь? — Покупаю молоко. — Молоко? Она сидела передо мной аккуратная, вся умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил запах духов от неё, который я принимал за самое дыхание; к тому же она была учительницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, не подвластное любому-каждому, как, например, мне. Не смея поднять глаза на неё, я не посмел и обмануть её. Да и зачем, в конце концов, мне было обманывать? Она помолчала, рассматривая меня, и я кожей почувствовал, как при взгляде её косящих внимательных глаз все мои беды и несуразности прямо-таки взбухают и наливаются своей дурной силой. Посмотреть, конечно, было на что: перед ней корчился на парте тощий диковатый мальчишка с разбитым лицом, неопрятный без матери и одинокий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах, который впору был на груди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из отцовских галифе и заправленных в чирки марких светло-зелёных штанах со следами вчерашней драки. Я ещё раньше заметил, с каким любопытством поглядывает Лидия Михайловна на мою обувку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь на следующую осень, когда я наотрез отказался ехать в них в школу, мать продала швейную машину, единственную нашу ценность, и купила мне кирзовые сапоги. — И всё-таки на деньги играть не надо, — задумчиво сказала Лидия Михайловна. — Обошёлся бы ты как-нибудь без этого. Можно обойтись? Не смея поверить в своё спасение, я легко пообещал: 105 106 — Можно. Я говорил искренне, но что поделаешь, если искренность нашу нельзя привязать верёвками. Справедливости ради надо сказать, что в те дни мне пришлось совсем плохо. Колхоз наш по сухой осени рано рассчитался с хлебосдачей, и дядя Ваня больше не приезжал. Я знал, что дома мать места себе не находит, переживая за меня, но мне от этого было не легче. Мешок картошки, привезённый в последний раз дядей Ваней, испарился так быстро, будто ею кормили, по крайней мере, скот. Хорошо ещё, что, спохватившись, я догадался немножко припрятать в стоящей во дворе заброшенной сараюшке, и вот теперь только этой притайкой и жил. После школы, крадучись, как вор, я шмыгал в сараюшку, совал несколько картофелин в карман и убегал на улицу, в холмы, чтобы где-нибудь в удобной и скрытой низине развести огонь. Мне всё время хотелось есть, даже во сне я чувствовал, как по моему желудку прокатываются судорожные волны. В надежде наткнуться на новую компанию игроков, я стал потихоньку обследовать соседние улицы, бродил по пустырям, следил за ребятами, которых заносило в холмы. Всё было напрасно, сезон кончился, подули холодные октябрьские ветры. И только на нашей поляне по-прежнему продолжали собираться ребята. Я кружил неподалёку, видел, как поблёскивает на солнце шайба, как, размахивая руками, командует Вадик и склоняются над кассой знакомые фигуры. В конце концов я не выдержал и спустился к ним. Я знал, что иду на унижение, но не меньшим унижением было раз и навсегда смириться с тем, что меня избили и выгнали. Меня зудило посмотреть, как отнесутся к моему появлению Вадик и Птаха и как смогу держать себя я. Но больше всего подгонял голод. Мне нужен был рубль - уже не на молоко, а на хлеб. Других путей раздобыть его я не знал. Я подошёл, и игра сама собой приостановилась, все уставились на меня. Птаха был в шапке с подвёрнутыми ушами, сидящей, как и всё на нём, беззаботно и смело, в клетчатой, навыпуск рубахе с короткими рукавами; Вадик форсил в красивой толстой куртке с замком. Рядом, сваленные в одну кучу, лежали фуфайки и пальтишки, на них, сжавшись под ветром, сидел маленький, лет пяти-шести мальчишка. Первым встретил меня Птаха: — Чего пришёл? Давно не били? — Играть пришёл, — как можно спокойнее ответил я, глядя на Вадика. — Кто тебе сказал, что с тобой, — Птаха выругался, — будут тут играть? — Никто. — Что, Вадик, сразу будем бить или подождём немножко? — Чего ты пристал к человеку, Птаха? — щурясь на меня, сказал Вадик. — Понял, человек играть пришёл. Может, он у нас с тобой по десять рублей хочет выиграть? — У вас нет по десять рублей, — только чтобы не казаться себе трусом, сказал я. — У нас есть больше, чем тебе снилось. Ставь, не разговаривай, пока Птаха не рассердился. А то он человек горячий. — Дать ему, Вадик? — Не надо, пусть играет. — Вадик подмигнул ребятам. — Он здорово играет, мы ему в подмётки не годимся. Теперь я был учёный и понимал, что это такое — доброта Вадика. Ему, видно, надоела скучная, неинтересная игра, поэтому, чтобы пощекотать себе нервы и почувствовать вкус настоящей игры, он и решил допустить в неё меня. Но как только я затрону его самолюбие, мне опять не поздоровится. Он найдёт, к чему придраться, рядом с ним Птаха. Я решил играть осторожно и не зариться на кассу. Как и все, чтобы не выделяться, я катал шайбу, боясь ненароком угодить в деньги, потом тихонько тюкал по монетам и оглядывался, не зашёл ли сзади Птаха. В первые дни я не позволял себе мечтать о рубле; копеек двадцать-тридцать, на кусок хлеба, и то хорошо, и то давай сюда. Но то, что должно было рано или поздно случиться, разумеется, случилось. На четвёртый день, когда, выиграв рубль, я собрался уйти, меня снова избили. Правда, на этот раз обошлось легче, но один след остался: у меня сильно вздулась губа. В школе приходилось её постоянно прикусывать. Но, как ни прятал я её, как ни прикусывал, а Лидия Михайловна разглядела. Она нарочно вызвала меня к доске и заставила читать французский текст. Я его с десятью здоровыми губами не смог бы правильно произнести, а об одной и говорить нечего. — Хватит, ой, хватит! — испугалась Лидия Михайловна и замахала на меня, как на нечистую силу, руками. — Да что же это такое?! Нет, придётся с тобой заниматься отдельно. Другого выхода нет. Так начались для меня мучительные и неловкие дни. С самого утра я со страхом ждал того часа, когда мне придётся остаться наедине с Лидией Михайловной и, ломая язык, повторять вслед за ней неудобные для произношения, придуманные только для наказания слова. Ну зачем ещё, как не для издевательства, три гласные сливать в один толстый тягучий звук, то же «о», например в слове «веаисоир» (много), которым можно подавиться? Зачем с каким-то пристоном пускать звуки через нос, когда испокон веков он служил человеку совсем для другой надобности? Зачем? Должны же существовать границы разумного. Я покрывался потом, краснел и задыхался, а Лидия Михайловна без передышки и без жалости заставляла меня мозолить бедный мой язык. И почему меня одного? В школе сколько угодно было ребят, которые говорили по-французски ничуть не лучше, чем я, однако они 107 108 гуляли на свободе, делали что хотели, а я, как проклятый, отдувался один за всех. Оказалось, что и это ещё не самое страшное. Лидия Михайловна вдруг решила, что времени в школе у нас до второй смены остаётся в обрез, и сказала, чтобы я по вечерам приходил к ней на квартиру. Жила она рядом со школой, в учительских домах. На другой, большей половине дома Лидии Михайловны жил сам директор. Я шёл туда как на пытку. И без того от природы робкий и стеснительный, теряющийся от любого пустяка, в этой чистенькой, аккуратной квартире учительницы я в первое время буквально каменел и боялся дышать. Мне надо было говорить, чтобы я раздевался, проходил в комнату, садился - меня приходилось передвигать, словно вещь, и чуть ли не силой добывать из меня слова. Моим успехам во французском это никак не способствовало. Но, странное дело, мы и занимались здесь меньше, чем в школе, где нам будто бы мешала вторая смена. Больше того, Лидия Михайловна, хлопоча что-нибудь по квартире, расспрашивала меня или рассказывала о себе. Подозреваю, это она нарочно для меня придумала, будто пошла на французский факультет потому лишь, что в школе этот язык ей тоже не давался и она решила доказать себе, что может овладеть им не хуже других. Забившись в угол, я слушал, не чая дождаться, когда меня отпустят домой. В комнате было много книг, на тумбочке у окна стоял большой красивый радиоприёмник с проигрывателем - редкое по тем временам, а для меня и вовсе невиданное чудо. Лидия Михайловна ставила пластинки, и ловкий мужской голос опять-таки учил французскому языку. Так или иначе от него никуда было не деться. Лидия Михайловна в простом домашнем платье, в мягких войлочных туфлях ходила по комнате, заставляя меня вздрагивать и замирать, когда она приближалась ко мне. Я никак не мог поверить, что сижу у неё в доме, всё здесь было для меня слишком неожиданным и необыкновенным, даже воздух, пропитанный лёгкими и незнакомыми запахами иной, чем я знал, жизни. Невольно создавалось ощущение, словно я подглядываю в эту жизнь со стороны, и от стыда и неловкости за себя я ещё глубже запахивался в свой кургузый пиджачишко. Лидии Михайловне тогда было, наверное, лет двадцать пять или около того; я хорошо помню её правильное и потому не слишком живое лицо с прищуренными, чтобы скрыть в них косинку, глазами; тугую, редко раскрывающуюся до конца улыбку и совсем чёрные, коротко состриженные волосы. Но при всём этом не было видно в её лице жёсткости, которая, как я позже заметил, становится с годами чуть ли не профессиональным признаком учи- телей, даже самых добрых и мягких по натуре, а было какое-то осторожное, с хитринкой, недоумение, относящееся к ней самой и словно говорившее: интересно, как я здесь очутилась и что я здесь делаю? Теперь я думаю, что она к тому времени успела побывать замужем: по голосу, по походке — мягкой, но уверенной, свободной, по всему её поведению в ней чувствовались смелость и опытность. А кроме того, я всегда придерживался мнения, что девушки, изучающие французский или испанский язык, становятся женщинами раньше своих сверстниц, которые занимаются, скажем, русским или немецким. Стыдно сейчас вспомнить, как я пугался и терялся, когда Лидия Михайловна, закончив наш урок, звала меня ужинать. Будь я тысячу раз голоден, из меня пулей тут же выскакивал всякий аппетит. Садиться за один стол с Лидией Михайловной! Нет, нет! Лучше я к завтрашнему дню наизусть выучу весь французский язык, чтобы никогда больше сюда не приходить. Кусок хлеба, наверное, и вправду застрял бы у меня в горле. Кажется, до того я не подозревал, что и Лидия Михайловна тоже, как все мы, питается самой обыкновенной едой, а не какой-нибудь манной небесной, — настолько она представлялась мне человеком необыкновенным, не похожим на всех остальных. Я вскакивал и, бормоча, что сыт, что не хочу, пятился вдоль стенки к выходу. Лидия Михайловна смотрела на меня с удивлением и обидой, но остановить меня никакими силами было невозможно. Я убегал. Так повторялось несколько раз, затем Лидия Михайловна, отчаявшись, перестала приглашать меня за стол. Я вздохнул свободней. Однажды мне сказали, что внизу, в раздевалке, для меня лежит посылка, которую занёс в школу какой-то мужик. Дядя Ваня, конечно, наш шофёр, - какой ещё мужик! Наверное, дом у нас был закрыт, а ждать меня с уроков дядя Ваня не мог - вот и оставил в раздевалке. Я с трудом дотерпел до конца занятий и кинулся вниз. Тётя Вера, школьная уборщица, показала мне на стоящий в углу белый фанерный ящичек, в каких снаряжают посылки по почте. Я удивился: почему в ящичке? - мать обычно отправляла еду в обыкновенном мешке. Может быть, это и не мне вовсе? Нет, на крышке были выведены мой класс и моя фамилия. Видно, надписал уже здесь дядя Ваня - чтобы не перепутали, для кого. Что это мать выдумала заколачивать продукты в ящик?! Глядите, какой интеллигентной стала! Нести посылку домой, не узнав, что в ней, я не мог: не то терпение. Ясно, что там не картошка. Для хлеба тара тоже, пожалуй, маловата, да и неудобна. К тому же хлеб мне отправляли недавно, он у меня ещё был. Тогда что там? Тут же, в школе, я забрался под лестницу, где, помнил, лежит топор, и, отыскав его, оторвал крышку. Под лестницей было темно, я вылез обратно и, воровато озираясь, поставил ящик на ближайший подоконник. Заглянув в посылку, я обомлел: сверху, прикрытые аккуратно большим белым листом бумаги, лежали макароны. Вот это да! 109 110 Длинные жёлтые трубочки, уложенные одна к другой ровными рядами, вспыхнули на свету таким богатством, дороже которого для меня ничего не существовало. Теперь понятно, почему мать собрала ящик: чтобы макароны не поломались, не покрошились, прибыли ко мне в целости и сохранности. Я осторожно вынул одну трубочку, глянул, дунул в неё и, не в состоянии больше сдерживаться, стал жадно хрумкать. Потом таким же образом взялся за вторую, за третью, размышляя, куда бы мне спрятать ящик, чтобы макароны не достались чересчур прожорливым мышам в кладовке моей хозяйки. Не для того мать их покупала, тратила последние деньги. Нет, макаронами я так просто не попущусь. Это вам не какая-нибудь картошка. И вдруг я поперхнулся. Макароны^ Действительно, где мать взяла макароны? Сроду их у нас в деревне не бывало, ни за какие шиши их там купить нельзя. Это что же тогда получается? Торопливо, в отчаянии и надежде, я разгрёб макароны и нашёл на дне ящичка несколько больших кусков сахару и две плитки гематогена. Гематоген подтвердил: посылку отправляла не мать. Кто же в таком случае, кто? Я ещё раз взглянул на крышку: мой класс, моя фамилия — мне. Интересно, очень интересно. Я втиснул гвозди крышки на место и, оставив ящик на подоконнике, поднялся на второй этаж и постучал в учительскую. Лидия Михайловна уже ушла. Ничего, найдём, знаем, где живёт, бывали. Значит, вот как: не хочешь садиться за стол — получай продукты на дом. Значит, так. Не выйдет. Больше некому. Это не мать: она бы и записку не забыла вложить, рассказала бы, откуда, с каких приисков взялось такое богатство. Когда я бочком влез с посылкой в дверь, Лидия Михайловна приняла вид, что ничего не понимает. Она смотрела на ящик, который я поставил перед ней на пол, и удивлённо спрашивала: — Что это? Что такое ты принёс? Зачем? - Это вы сделали, - сказал я дрожащим, срывающимся голосом. - Что я сделала? О чём ты? — Вы отправили в школу эту посылку. Я знаю, вы. Я заметил, что Лидия Михайловна покраснела и смутилась. Это был тот единственный, очевидно, случай, когда я не боялся смотреть ей прямо в глаза. Мне было наплевать, учительница она или моя троюродная тётка. Тут спрашивал я, а не она, и спрашивал не на французском, а на русском языке, без всяких артиклей. Пусть отвечает. - Почему ты решил, что это я? - Потому что у нас там не бывает никаких макарон. И гематогену не бывает. — Как! Совсем не бывает?! — Она изумилась так искренне, что выдала себя с головой. — Совсем не бывает. Знать надо было. Лидия Михайловна вдруг засмеялась и попыталась меня обнять, но я отстранился от неё. — Действительно, надо было знать. Как же это я так?! — Она на минутку задумалась. — Но тут и догадаться трудно было — честное слово! Я же городской человек. Совсем, говоришь, не бывает? Что же у вас тогда бывает? — Горох бывает. Редька бывает. — Горох_ редька^ А у нас на Кубани яблоки бывают. Ох, сколько сейчас там яблок! Я нынче хотела поехать на Кубань, а приехала почему-то сюда. — Лидия Михайловна вздохнула и покосилась на меня. - Не злись. Я же хотела как лучше. Кто знал, что можно попасться на макаронах? Ничего, теперь буду умнее. А макароны эти ты возьми^ — Не возьму, — перебил я её. — Ну, зачем ты так? Я знаю, что ты голодаешь. А я живу одна, денег у меня много. Я могу покупать что захочу, но ведь мне од-ной_ Я и ем-то помаленьку, боюсь потолстеть. — Я совсем не голодаю. — Не спорь, пожалуйста, со мной, я знаю. Я говорила с твоей хозяйкой. Что плохого, если ты возьмёшь сейчас эти макароны и сваришь себе сегодня хороший обед? Почему я не могу тебе помочь — единственный раз в жизни? Обещаю больше никаких посылок не подсовывать. Но эту, пожалуйста, возьми. Тебе надо обязательно есть досыта, чтобы учиться. Сколько у нас в школе сытых лоботрясов, которые ни в чём ничего не соображают и никогда, наверное, не будут соображать, а ты способный мальчишка, школу тебе бросать нельзя. Её голос начинал на меня действовать усыпляюще; я боялся, что она меня уговорит, и, сердясь на себя за то, что понимаю правоту Лидии Михайловны, и за то, что собираюсь её всё-таки не понять, я, мотая головой и бормоча что-то, выскочил за дверь. Уроки наши на этом не прекратились, я продолжал ходить к Лидии Михайловне. Но теперь она взялась за меня по-настоящему. Она, видимо, решила: ну что ж, французский так французский. Правда, толк от этого выходил, постепенно я стал довольно сносно выговаривать французские слова, они уже не обрывались у моих ног тяжёлыми булыжниками, а, позванивая, пытались куда-то лететь. — Хорошо, — подбадривала меня Лидия Михайловна. — В этой четверти пятерка ещё не получится, а в следующей — обязательно. О посылке мы не вспоминали, но я на всякий случай держался настороже. Мало ли что Лидия Михайловна возьмётся ещё придумать? Я по себе знал: когда что-то не выходит, всё сделаешь для того, чтобы вышло, так просто не отступишься. Мне казалось, что Лидия Михайловна всё время ожидающе присматривается ко мне, а присматриваясь, посмеивается над моей диковатостью, — я злился, но злость эта, как ни странно, помогала мне держаться 111 112 уверенней. Я уже был не тот безответный и беспомощный мальчишка, который боялся ступить здесь шагу, помаленьку я привыкал к Лидии Михайловне и к её квартире. Всё ещё, конечно, стеснялся, забивался в угол, пряча свои чирки под стул, но прежние скованность и угнетённость отступали, теперь я сам осмеливался задавать Лидии Михайловне вопросы и даже вступать с ней в споры. Она сделала ещё попытку посадить меня за стол - напрасно. Тут я был непреклонен, упрямства во мне хватало на десятерых. Наверное, уже можно было прекратить эти занятия на дому, самое главное я усвоил, язык мой отмяк и зашевелился, остальное со временем добавилось бы на школьных уроках. Впереди годы да годы. Что я потом стану делать, если от начала до конца выучу всё одним разом? Но я не решался сказать об этом Лидии Михайловне, а она, видимо, вовсе не считала нашу программу выполненной, и я продолжал тянуть свою французскую лямку. Впрочем, лямку ли? Как-то невольно и незаметно, сам того не ожидая, я почувствовал вкус к языку и в свободные минуты без всякого понукания лез в словарик, заглядывал в дальние в учебнике тексты. Наказание превращалось в удовольствие. Меня ещё подстёгивало самолюбие: не получалось — получится, а получится — не хуже, чем у самых лучших. Из другого я теста, что ли? Если бы ещё не надо было ходить к Лидии Михайловне^ Я бы сам, сам_ Однажды, недели через две после истории с посылкой, Лидия Михайловна, улыбаясь, спросила: — Ну а на деньги ты больше не играешь? Или где-нибудь собираетесь в сторонке да поигрываете? — Как же сейчас играть?! — удивился я, показывая взглядом за окно, где лежал снег. — А что это была за игра? В чём она заключается? — Зачем вам? — насторожился я. — Интересно. Мы в детстве когда-то тоже играли. Вот и хочу знать, та это игра или нет. Расскажи, расскажи, не бойся. Я рассказал, умолчав, конечно, про Вадика, про Птаху и о своих маленьких хитростях, которыми я пользовался в игре. — Нет, — Лидия Михайловна покачала головой. — Мы играли в «пристенок». Знаешь, что это такое? — Нет. — Вот смотри. — Она легко выскочила из-за стола, за которым сидела, отыскала в сумочке монетки и отодвинула от стены стул. — Иди сюда, смотри. Я бью монетой о стену. — Лидия Михайловна легонько ударила, и монета, зазвенев, дугой отлетела на пол. — Теперь, — Лидия Михайловна сунула мне вторую монету в руку, — бьёшь ты. Но имей в виду: бить надо так, чтобы твоя монета оказалась как можно ближе к моей. Чтобы их можно было замерить, достать пальцами одной руки. По-другому игра называется: замеряшки. Достанешь — значит, выиграл. Бей. Я ударил - моя монета, попав на ребро, покатилась в угол. - О-о, - махнула рукой Лидия Михайловна. - Далеко. Сейчас ты начинаешь. Учти: если моя монета заденет твою, хоть чуточку, краешком, - я выигрываю вдвойне. Понимаешь? - Чего тут непонятного? - Сыграем? Я не поверил своим ушам: - Как же я с вами буду играть? - А что такое? - Вы же учительница! - Ну и что? Учительница - так другой человек, что ли? Иногда надоедает быть только учительницей, учить и учить без конца. Постоянно одёргивать себя: то нельзя, это нельзя, - Лидия Михайловна больше обычного прищурила глаза и задумчиво, отстранённо смотрела в окно. - Иной раз полезно забыть, что ты учительница, - не то такой сделаешься бякой и букой, что живым людям скучно с тобой станет. Для учителя, может быть, самое важное - не принимать себя всерьёз, понимать, что он может научить совсем немногому. - Она встряхнулась и сразу повеселела. - А я в детстве была отчаянной девчонкой, родители со мной натерпелись. Мне и теперь ещё часто хочется прыгать, скакать, куда-нибудь мчаться, что-нибудь делать не по программе, не по расписанию, а по желанию. Я тут, бывает, прыгаю, скачу. Человек стареет не тогда, когда он доживает до старости, а когда перестаёт быть ребёнком. Я бы с удовольствием каждый день прыгала, да за стенкой живёт Василий Андреевич. Он очень серьёзный человек. Ни в коем случае нельзя, чтобы он узнал, что мы играем в «замеряшки». - Но мы не играем ни в какие «замеряшки». Вы только мне показали. - Мы можем сыграть так просто, как говорят, понарошку. Но ты всё равно не выдавай меня Василию Андреевичу. Господи, что творится на белом свете! Давно ли я до смерти боялся, что Лидия Михайловна за игру на деньги потащит меня к директору, а теперь она просит, чтобы я не выдавал её. Светопреставление - не иначе. Я озирался, неизвестно чего пугаясь, и растерянно хлопал глазами. - Ну что - попробуем? Не понравится - бросим. - Давайте, - нерешительно согласился я. - Начинай. Мы взялись за монеты. Видно было, что Лидия Михайловна когда-то действительно играла, а я только-только примеривался к игре, я ещё не выяснил для себя, как бить монетой о стену - ребром или плашмя, на какой высоте и с какой силой когда лучше бросать. Мои удары шли вслепую; если бы вели счёт, я бы на первых же минутах проиграл довольно много, хотя ничего хитрого в этих «замеряшках» не было. Больше всего меня, разумеется, стесняло и угнетало, не давало мне освоиться то, что я играю с Лидией Михайловной. Ни в одном сне не могло такое 113 114 присниться, ни в одной дурной мысли подуматься. Я опомнился не сразу и не легко, а когда опомнился и стал понемножку присматриваться к игре, Лидия Михайловна взяла и остановила её. — Нет, так неинтересно, - сказала она, выпрямляясь и убирая съехавшие на глаза волосы. — Играть — так по-настоящему, а то что мы с тобой как трёхлетние малыши. — Но тогда это будет игра на деньги, — несмело напомнил я. — Конечно. А что мы с тобой в руках держим? Игру на деньги ничем другим подменить нельзя. Этим она хороша и плоха одновременно. Мы можем договориться о совсем маленькой ставке, а всё равно появится интерес. Я молчал, не зная, что делать и как быть. — Неужели боишься? — подзадорила меня Лидия Михайловна. — Вот ещё! Ничего я не боюсь. У меня была с собой кой-какая мелочишка. Я отдал монету Лидии Михайловне и достал из кармана свою. Что ж, давайте играть по-настоящему, Лидия Михайловна, если хотите. Мне-то что — не я первый начал. Вадик попервости на меня тоже ноль внимания, а потом опомнился, полез с кулаками. Научился там, научусь и здесь. Это не французский язык, а я и французский скоро к зубам приберу. Мне пришлось принять одно условие: поскольку рука у Лидии Михайловны больше и пальцы длиннее, она станет замерять большим и средним пальцами, а я, как и положено, большим и мизинцем. Это было справедливо, и я согласился. Игра началась заново. Мы перебрались из комнаты в прихожую, где было свободнее, и били о ровную, дощатую заборку. Били, опускались на колени, ползали по полу, задевая друг друга, растягивали пальцы, замеряя монеты, затем опять поднимаясь на ноги, и Лидия Михайловна объявляла счёт. Играла она шумно: вскрикивала, хлопала в ладоши, поддразнивала меня — одним словом, вела себя как обыкновенная девчонка, а не учительница, мне даже хотелось порой прикрикнуть на неё. Но выигрывала тем не менее она, а я проигрывал. Я не успел опомниться, как на меня набежало восемьдесят копеек, с большим трудом мне удалось скостить этот долг до тридцати, но Лидия Михайловна издали попала своей монетой на мою, и счёт сразу подскочил до пятидесяти. Я начал волноваться. Мы договорились расплачиваться по окончании игры, но, если дело и дальше так пойдёт, моих денег уже очень скоро не хватит, их у меня чуть больше рубля. Значит, за рубль переваливать нельзя — не то позор, позор и стыд на всю жизнь. И тут я неожиданно заметил, что Лидия Михайловна и не старается вовсе у меня выиграть. При замерах её пальцы горбились, не выстилаясь во всю длину — там, где она якобы не могла дотянуться до монеты, я дотягивался без всякой натуги. Это меня обидело, и я поднялся. — Нет, — заявил я, — так я не играю. Зачем вы мне подыгрываете? Это нечестно. — Но я действительно не могу их достать, — стала отказываться она. — У меня пальцы какие-то деревянные. — Можете. — Хорошо, хорошо, я буду стараться. Не знаю, как в математике, а в жизни самое лучшее доказательство — от противного. Когда на следующий день я увидел, что Лидия Михайловна, чтобы коснуться монеты, исподтишка подталкивает её к пальцу, я обомлел. Взглядывая на меня и почему-то не замечая, что я прекрасно вижу её чистой воды мошенничество, она как ни в чём не бывало продолжала двигать монету. — Что вы делаете? — возмутился я. — Я? А что я делаю? — Зачем вы её подвинули? — Да нет же, она тут и лежала, — самым бессовестным образом, с какой-то даже радостью отпёрлась Лидия Михайловна ничуть не хуже Вадика или Птахи. Вот это да! Учительница, называется! Я своими собственными глазами на расстоянии двадцати сантиметров видел, что она трогала монету, а она уверяет меня, что не трогала, да ещё и смеётся надо мной. За слепого, что ли, она меня принимает? За маленького? Французский язык преподаёт, называется. Я тут же напрочь забыл, что всего вчера Лидия Михайловна попыталась подыграть мне, и следил только за тем, чтобы она меня не обманула. Ну и ну! Лидия Михайловна, называется. В этот день мы занимались французским минут пятнадцать — двадцать, а затем и того меньше. У нас появился другой интерес. Лидия Михайловна заставляла меня прочесть отрывок, делала замечания, по замечаниям выслушивала ещё раз, и мы не мешкая переходили к игре. После двух небольших проигрышей я стал выигрывать. Я быстро приловчился к «замеряшкам», разобрался во всех секретах, знал, как и куда бить, что делать в роли разыгрывающего, чтобы не подставить свою монету под замер. И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко — теперь уже в мороженых кружках. Я осторожно срезал с кружка наплыв сливок, совал рассыпающиеся ледяные ломтики в рот и, ощущая во всём теле их сытую сладость, закрывал от удовольствия глаза. Затем переворачивал кружок вверх дном и долбил ножом сладковатый молочный отстой. Остаткам позволял растаять и выпивал их, заедая куском чёрного хлеба. Ничего, жить можно было, а в скором будущем, как залечим раны войны, для всех обещали счастливое время. Конечно, принимая деньги от Лидии Михайловны, я чувствовал себя неловко, но всякий раз успокаивался тем, что это честный выигрыш. Я никогда не напрашивался на игру, Лидия Михайловна предлагала её сама. Отказываться я не смел. Мне казалось, что игра доставляет ей удовольствие, она веселела, смеялась, тормошила меня. 115 Знать бы нам, чем это всё кончится^ ^Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счёте. Перед тем тоже, кажется, о чём-то спорили. — Пойми ты, голова садовая, — наползая на меня и размахивая руками, доказывала Лидия Михайловна, — зачем мне тебя обманывать? Я веду счёт, а не ты, я лучше знаю. Я трижды подряд проиграла, а перед тем была «чика». — «Чика» не считово. — Почему это не считово? Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донёсся удивлённый, если не сказать, поражённый, но твёрдый, звенящий голос: — Лидия Михайловна! Мы замерли. В дверях стоял Василий Андреевич. — Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит? Лидия Михайловна медленно, очень медленно поднялась с колен, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и, пригладив волосы, сказала: — Я, Василий Андреевич, надеялась, что вы постучите, прежде чем входить сюда. — Я стучал. Мне никто не ответил. Что здесь происходит, объясните, пожалуйста. Я имею право знать как директор. — Играем в «пристенок», — спокойно ответила Лидия Михайловна. — Вы играете на деньги с этим?.. — Василий Андреевич ткнул в меня пальцем, и я со страху пополз за перегородку, чтобы укрыться в комнате. — Играете с учеником?! Я правильно вас понял? — Правильно. — Ну, знаете^ - Директор задыхался, ему не хватало воздуха. — Я теряюсь сразу назвать ваш поступок. Это преступление. Растление. Совращение. И ещё, ещё^ Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое^ 116 Через три дня Лидия Михайловна уехала. Накануне она встретила меня после школы и проводила до дому. — Поеду к себе на Кубань, — сказала она, прощаясь. - А ты учись спокойно, никто тебя за этот дурацкий случай не тронет. Тут виновата я. Учись, — она потрепала меня по голове и ушла. И больше я её никогда не видел. Среди зимы, уже после январских каникул, мне пришла на школу по почте посылка. Когда я открыл её, достав опять топор из-под лестницы, — аккуратными, плотными рядами в ней лежали трубочки макарон. А внизу в толстой ватной обёртке я нашёл три красных яблока. Раньше я видел яблоки только на картинах, но догадался, что это они. 1972 (П) (П) (П) 1. И учительница Лидия Михайловна, и посылка с макаронами -всё это из реальной жизни автора. Можно ли рассказ В. Распутина назвать автобиографическим? 2. Проследи по тексту, как автор рисует картину жизни в послевоенное время. 3. Почему мальчик, герой рассказа, играл на деньги, хотя это было строжайше запрещено? 4. Почему герой рассказа отказался взять посылку и не хотел обедать у учительницы? 5. Сколько лет герою рассказа? Какие черты его характера уже сложились? Можно ли сказать, что этот мальчик - личность? 6. Какие жизненные уроки получил герой рассказа от Вадика и Птахи? 7. Сравни предательство Тишкина и предательство Димки Сомова («Чучело»). Похожи или различны ситуации, описанные в этих двух произведениях? А герои? 8. Проанализируй описание внешности Лидии Михайловны. О каких чертах её личности, свойствах характера можно судить по портрету? 9. Согласен ли ты с тем, что Лидия Михайловна - личность неза-урядная1? Что заставило её играть на деньги с учеником? 10. Справедливо ли решение директора школы уволить учительницу? 11. Что такое учительская этика2? Нарушила ли её Лидия Михайловна? Дай оценку поступку учительницы. 12. Лидия Михайловна и Евдокия Савельевна («Безумная Евдокия») - что объединяет этих героинь? 13. В чём смысл названия рассказа «Уроки французского»? Какие нравственные уроки получил мальчик? 14. Вспомни рассказ В.Г. Распутина «Мама куда-то ушла» (учебник «Литература» («Шаг за горизонт»), 5-й класс). Какое представление об этом писателе сложилось у тебя после знакомства с двумя его произведениями? Какие предположения о его жизни, взглядах ты мог бы высказать? 15. Жанр «Уроков французского» определяют как рассказ, иногда - как новеллу. Объясни, почему такое возможно. Незаурядный - необычный, выделяющийся среди других. Этика - нормы поведения людей. 117 22 декабря. Сегодня день зимнего солнцестояния, или солнцеворота. Люблю этот день: ещё зима, но завтра уже чуть-чуть прибавится световой день, начнётся движение к весне, а значит, к теплу, хорошему настроению, пробуждению природы. Долгие декабрьские вечера оставляют много времени для философских размышлений, которые то доставляют удовольствие, то бывают мучительны, оттого что я не могу постичь смысл нашего бытия (впрочем, как и другие). В чём он, смысл моей жизни? Как сделать правильный выбор и не прожить жизнь бесцельно? В книге Н. Островского «Как закалялась сталь» есть строчки: «Самое дорогое у человека - это жизнь... И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое^» Хорошо сказано, хотя каждый, наверное, видит в этих строчках свой смысл. Можно построить чудесный город или прекрасный храм и остаться в памяти людей, а можно всё это уничтожить - и тоже войти в историю. Можно писать удивительную музыку, как Моцарт или Джон Леннон, а можно убить гения - и твоё имя тоже останется в веках. Однако известность, популярность - ещё не гарантия того, что тебя будут любить люди. Да и нужно ли стремиться к славе и всеобщей любви? Может быть, лучше прожить свою жизнь честно, не делать зла и просто радоваться и наслаждаться тем, что ты ж и в ё ш ь?.. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Что значит прожить жизнь достойно? 2. Выскажи своё отношение к словам из книги Н. Островского, которые приводит в своём дневнике Алексей. 3. Обязательно ли для удовлетворения личных амбиций1 человеку нужны слава, популярность? 118 1 Амбиция - обострённое самолюбие, а также спесивость, чванство. Информация для тебя Василий Макарович Шукшин (1929-1974) Василий Макарович Шукшин умер 2 октября 1974 года. Очень многих людей потрясла смерть этого талантливого человека - писателя, актёра, кинорежиссёра. Его фильмы смотрели по многу раз, часто не понимая до конца, но ощущая в них настоящее, родное, российское. Для большинства зрителей и читателей он был «свой мужик», которому можно доверять: с крестьянским лицом, большими рабочими руками. Он умел очень хорошо чувствовать, понимать другого человека. Его рассказы задевают за живое, они просты и в то же время неоднозначны и не во всём понятны, как сама жизнь. С одной стороны, его герои легко узнаваемы, с другой стороны, в них есть нечто такое, чего в жизни обычно не замечаешь. У Шукшина нет «плохих» и «хороших» героев, есть просто разные люди; их поступки, внутренний мир, чувства и переживания становятся для читателя предметом осмысления и сопереживания. Можно сказать, что главные герои Шукшина - это Правда, Совесть, Добро и^ Жалость. «Жалеть^ Нужно жалеть или не нужно жалеть - так ставят вопрос фальшивые люди. Ты ещё найди силы жалеть. Слабый, но притворный выдумывает, что надо - уважать. Жалеть и значит уважать, но ещё больше». Так писал Шукшин. В одном из предисловий ко многочисленным изданиям произведений В.М. Шукшина читаем: «Шукшин сумел задеть за живое, пробиться в наши души и заставить нас потрясённо спросить: “Что с нами происходит?"» Не щадил себя, торопился, чтобы успеть сказать правду и этой правдой объединить, сблизить людей. Какой за всем этим труд! «Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись, - писал Шукшин. - Вечно напряжён и собран». Он был одержим своей идеей, которую хотел додумать вслух. И быть понятным. Он считал: «Искусство - так сказали “спасибо"». Шукшин будет писать статьи, письма критикам, высказываться по поводу фильмов, давать интервью, возражать по существу^ Пытаться объяснить, чтобы его поняли. Это характернейшая черта творческой манеры Шукшина. Много раз он возвращался «по третьему кругу» к важным для него идеям, характерам, ситуациям, акцентируя внимание на новых гранях. При жизни Шукшин становился легендой. Когда он ушёл от нас, поняли: «Мы - люди, потрясённые Шукшиным^» О чём ещё может мечтать художник?! 119 120 Дом, где прошли детство и юность В.М. Шукшина В.М. Шукшин СЛОВО О «МАЛОЙ РОДИНЕ» Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с родины (понятно, что я имею в виду так называемую малую родину), - а таких много, - невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит. Может, отсюда проистекает наше неловкое заискивание перед земляками, когда мы приезжаем к ним из больших «центров» в командировку или в отпуск. Не знаю, как другие, а я всего-то смущаюсь и заискиваю. Я вижу какое-то лёгкое раздражение и недовольство моих земляков чем-то, может, тем, что я - уехал, а теперь, видите ли, - приехал. Когда мне приходится читать очерки или рассказы других писателей о том, как они побывали на родине, я с удивлением не нахожу у них вот этого вот мотива: что им пришлось слегка суетиться и заискивать. Или у них этого нету? Или они опускают это потом, вспоминая поездку?.. Не пойму. Я не могу опустить это, потому что всякий раз спотыкаюсь на какую-то неловкость, даже мне бывает стыдно, что вот я - взял и уехал, когда-то куда-то^ И вот всё вокруг вроде бы и не моё родное, и я потерял право называть это своим. Я хотел бы в этом разобраться. Моё ли это - моя родина, где я родился и вырос? Моё. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю её, жив ею, она придаёт мне силы, когда случается трудно и горько^ Я не выговариваю себе это чувство, не извиняюсь за него перед земляками - оно моё, оно - я. Не стану же я объяснять кому бы то ни было, что я - есть на этом свете пока, это, простите за неуклюжесть, факт. Больше всего в родной своей избе я любил полати. Не печку даже (хотя печку тоже очень любил), а полати. Теперь, когда и видеть-то не видишь нигде полатей (даже в самых глухих и далёких деревнях), оглядываясь мысленно по стране (которую, по-моему, неплохо знаю), я вижу Алтай - как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир. Может, это потому (возвышение-то чудится), что село моё - на возвышении, в предгорье, а может, потому это, что с полатями связана неповторимая пора жизни^ Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнёт до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти - неизменно - полати. Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живёт во мне. Дороже у меня ничего нет. Редко кому завидую, а завидую моим далёким предкам - их упорству, силе огромной^ Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь - с Севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчёт красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели - себе и нам, и после нас - прекрасную родину. Красота её, ясность её поднебесная - редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле много, вся земля красивая^ Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что даёт родина - каждому из нас - в дорогу, если, положим, предстоит путь, обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, - с Алтая, вообще что родина даёт человеку на целую жизнь. Когда я хочу точно представить, что же особенно прочно запомнил я из той жизни, которую прожил на родине в те свои годы, в какие память наша, особенно цепкая, обладает способностью долго удерживать то, что её поразило, то я должен выразиться громоздко и несколько неопределённо, хотя для меня это точность и конкретность полная: я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен, начиная с языка, с жилья. Родина^ Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу. Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда. Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот - есть ещё куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живёт там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу. Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя чёрт знает где - далеко. Любил её молчком, не говорил много. Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней. Но потом - и дальше, в жизни - заметил: чем открытее человек, чем меньше он чего-нибудь стыдится или боится, тем меньше желания вызывает у людей дотронуться в нём до того места, которое он бы хотел, чтоб не трогали. Смотрит какой-нибудь ясными-ясными глазами и просто говорит: «вяцкий». И с него взятки гладки. Я удивился - до чего это хорошо, не стал больше прятаться со своей деревней. Конечно, родина простит мне эту молодую дурь, но впредь я зарёкся скрывать что-нибудь, что люблю и о чём думаю. То есть нельзя и надоедать со своей любовью, но как прижмут - говорю прямо. Родина^ И почему же живёт в сердце мысль, что когда-то я останусь там навсегда? Когда? Ведь непохоже по жизни-то^ Отчего же? Может, потому что она и живёт постоянно в сердце, и образ её светлый погаснет со мной вместе. Видно, так. Благослови тебя, моя родина, труд и разум человеческий! Будь счастлива! Будешь ты счастлива, и я буду счастлив. 121 (С) 1. Как ты думаешь, что сформировало В.М. Шукшина как писателя и как личность? 2. Увидел ли ты что-то общее в биографиях В.М. Шукшина и В.Г. Распутина? 3. В чём видел смысл жизни В.М. Шукшин? 4. Что дало тебе чтение размышлений писателя о «малой родине» для понимания личности, характера В.М. Шукшина? 5. Познакомься со статьёй «Очерк» в конце учебника («Краткий словарик литературоведческих терминов»). Найди черты этого жанра в «Слове о “малой родине"» В.М. Шукшина. 6. Как ты понимаешь слова: «Мы - люди, потрясённые Шукшиным»? Давай познакомимся с рассказом В.М. Шукшина и после чтения ещё раз вернёмся к этому вопросу. 122 Ш В.М. Шукшин КРЕПКИЙ МУЖИК В третьей бригаде колхоза «Гигант» сдали в эксплуатацию новое складское помещение. Из старого склада - из церкви — вывезли пустую вонючую бочкотару, мешки с цементом, сельповские кули с сахаром-песком, с солью, вороха рогожи, сбрую (коней в бригаде всего пять, а сбруи нашито на добрых полтора десятка; оно бы ничего, запас карман не трёт, да мыши окаянные... И дегтярили, и химией обсыпали сбрую -грызут), мётлы, грабли, лопаты... И осталась она пустая, церковь, вовсе теперь никому не нужная. Она хоть небольшая, церковка, а оживляла деревню (некогда сельцо), собирала её вокруг себя, далеко выставляла напоказ. Бригадир Шурыгин Николай Сергеевич постоял перед ней, подумал... Подошёл к стене, поколупал кирпичи подвернувшимся ломиком, закурил и пошёл домой. Встретившись через два дня с председателем колхоза, Шурыгин сказал: — Церква-то освободилась теперь... — Ну. — Чего с ней делать-то? — Закрой да пусть стоит. А что? — Там кирпич добрый, я бы его на свинарник пустил, чем с завода-то возить. — Это её разбирать — надо пятерым полмесяца возиться. Там не кладка, а литье. Чёрт их знает, как они так клали. — Я её свалю. — Как? — Так. Тремя тракторами зацеплю — слетит как миленькая. — Попробуй. В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора... На разной высоте обвили церковку тремя толстыми тросами, под тросы — на углах и посреди стены — девять брёвен... Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом,- крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людей — вроде и не слышал их и не видел. — Николай, да тебе велели али как? — спрашивали. — Не сам ли уж надумал? — Мешала она тебе?! Подвыпивший кладовщик, Михайло Беляков, полез под тросами к Шурыгину. — Колька, ты зачем это? Шурыгин всерьёз затрясся, побелел: — Вон отсудова, пьяная харя! Михайло удивился и попятился от бригадира. И вокруг все удивились и примолкли. Шурыгин сам выпивать горазд и никогда не обзывался «пьяной харей». Что с ним? Между тем брёвна закрепили, тросы подровняли... Сейчас взревут тракторы и произойдёт небывалое в деревне — упадёт церковь. Люди постарше все крещены в ней, в ней отпевали усопших дедов и прадедов, как небо привыкли видеть каждый день, так и её... Опять стали раздаваться голоса: — Николай, кто велел-то? — Да сам он!.. Вишь, морду воротит, чёрт. — Шурыгин, прекрати своевольничать! Шурыгин — ноль внимания. И всё то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку... Кланька несмело — видела: что-то непонятное творится с мужем — подошла. — Коль, зачем свалить-то хочешь? — Вон отсудова! — велел и ей Шурыгин.— И не лезь! Подошли к трактористам, чтобы хоть оттянуть время — побежали звонить в район и домой к учителю. Но трактористам Шурыгин посулил по бутылке на брата и наряд «на исполнение работ». Прибежал учитель, молодой ещё человек, уважаемый в деревне. — Немедленно прекратите! Чьё это распоряжение? Это семнадцатый век!.. — Не суйтесь не в своё дело, — сказал Шурыгин. — Это моё дело! Это народное дело!.. — учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал: — Вы не имеете права! Варвар! Я буду писать!.. Шурыгин махнул трактористам... Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель 123 124 вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной. — Ответишь за убийство! Идиот... Тракторы остановились. — Уйди-и! — заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы. — Не смей трогать церковь! Не смей! Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понёс прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался как мог, но руки у Шурыгина крепкие. — Давай! - крикнул он трактористам. — Становитесь все под стену! — кричал учитель всем.- Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!.. — Давай, какого!..— заорал Шурыгин трактористам. Трактористы усунулись в кабины, взялись за рычаги. — Становитесь под стену! Становитесь все!.. Но все не двигались с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали. Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели... Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что всё это было хорошо слышно — ревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви... Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине... Страшная, чёрная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошёл прочь от церкви. Два трактора ещё продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, всё глубже врезаясь в них. Шурыгин остановил тракторы. Начали по новой заводить тросы. Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки. Через три часа всё было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом. Тракторы уехали. Потный, весь в пыли и извёстке, Шурыгин пошёл звонить из магазина председателю колхоза. — Всё, угорела! — весело закричал в трубку. Председатель, видно, не понял, кто угорел. — Да церква-то! Всё, мол, угорела! Ага. Всё в порядке. Учитель тут пошумел малость... Но! Учитель, а хуже старухи. Да нет, всё в порядке. Гробанулась здорово! Покрошилось много, ага. Причём они так: по три, по четыре кирпича — кусками. Не знаю, как их потом долбать... Попробовал ломиком — крепкая, зараза. Действительно, литьё! Но! Будь здоров! Шурыгин положил трубку. Подошёл к продавщице, которую не однажды подымал ночами с постели — кто-нибудь приезжал из района рыбачить, засиживались после рыбалки у бригадира до вторых петухов. - Видела, как мы церкву уговорили? —Шурыгин улыбался, довольный. - Дурацкое дело не хитрое,- не скрывая злости, сказала продавщица. - Почему дурацкое? - Шурыгин перестал улыбаться. - Мешала она тебе, стояла? - А чего ей зря стоять? Хоть кирпич добудем... - А то тебе, бедному, негде кирпич достать! Идиот. - Халява! - тоже обозлился Шурыгин.- Не понимаешь, значит, помалкивай. - Разбуди меня ещё раз посередь ночи, разбуди, я те разбужу! Халява... За халяву-то можно и по морде получить. Дам вот счас гирькой по кумполу, узнаешь халяву. Шурыгин хотел ещё как-нибудь обозвать дуру продавщицу, но подошли вездесущие бабы. - Дай бутылку. - Иди промочи горло-то,- заговорили сзади.- Пересохло. - Как же - пыльно! - Руки чесались у дьявола... Шурыгин пооглядывался строго на баб, но их много, не перекричать. Да и злость их - какая-то необычная: всерьёз ненавидят. Взял бутылку, пошёл из магазина. На пороге обернулся, сказал: - Я вам прижму хвосты-то! И скорей ушёл. Шёл, злился: «Ведь всё равно же не молились, паразитки, а теперь хай устраивают. Стояла - никому дела не было, а теперь хай подняли». Проходя мимо бывшей церкви, Шурыгин остановился, долго смотрел на ребятишек, копавшихся в кирпичах. Смотрел и успокаивался. «Вырастут, будут помнить: при нас церкву свалили. Я вон помню, как Васька Духанин с неё крест своротил. А тут -вся грохнулась. Конечно, запомнят. Будут своим детишкам рассказывать: дядя Коля Шурыгин зацепил тросами и... - вспомнилась некстати продавщица, и Шурыгин подумал зло и непреклонно: - И нечего ей стоять, глаза мозолить». Дома Шурыгина встретили форменным бунтом: жена, не приготовив ужина, ушла к соседям, хворая мать заругалась с печки: - Колька, идол ты окаянный, грех-то какой взял на душу!.. И молчал, ходил, молчал, дьяволина... Хоть бы заикнулся раз -тебя бы, может, образумили добрые люди. Ох горе ты моё горькое, теперь хоть глаз не кажи на люди. Проклянут ведь тебя, прокляну-ут! И знать не будешь, откуда напасти ждать: то ли дома окочурисся в одночасье, то ли где лесиной прижмёт невзначай... - Чего эт меня проклинать-то возьмутся? От нечего делать? - Да грех-то какой! - Ваську Духанина прокляли - он крест своротил? Наоборот, большим человеком стал... 125 126 - Тада время было другое. Кто тебя счас-то подталкивал - рушить её? Кто? Дьявол зудил руки... Погоди, тебя ишо сама власть взгреет за это. Он вот, учитель-то, пишет, сказывали, он вот напишет куда следоват - узнаешь. Гляди-ко, тогда устояла матушка, так он теперь нашёлся. Идол ты лупоглазый. - Ладно, лежи хворай. - Глаз теперь не кажи на люди... - Хоть бы молиться ходили! А то стояла - никто не замечал... - Почто это не замечали! Да, бывало, откуда ни идёшь, её уж видишь. И как ни пристанешь, а увидишь её - вроде уж дома. Она сил прибавляла... - Сил прибавляла... Ходят они теперь пешком-то! Атомный век, понимаешь, они хватились церкву жалеть. Клуба вон нету в деревне - ни один чёрт не охнет, а тут - загоревали. Переживут! - Ты-то переживи теперь! Со стыда теперь усохнешь... Шурыгин, чтобы не слышать её ворчанья, ушёл в горницу, сел к столу, налил сразу полный стакан водки, выпил. Закурил. «К кирпичам, конечно, ни один дьявол не притронется,- подумал.- Ну и хрен с ними! Сгребу бульдозером в кучу, и пусть крапивой зарастает». Жена пришла поздно. Шурыгин уже допил бутылку, хотелось выпить ещё, но идти и видеть злую продавщицу не хотелось - не мог. Попросил жену: - Сходи возьми бутылку. - Пошёл к чёрту! Он теперь дружок тебе. - Сходи, прошу... - Тебя просили, ты послушал? Не проси теперь и других. Идиот. - Заткнись. Туда же... - Туда же! Туда же, куда все добрые люди! Неужели туда же, куда ты, харя необразованная? Просили, всем миром просили -нет! Вылупил шары-то свои... - Замолчи! А то опояшу разок... - Опояшешь! Тронь только, харя твоя бесстыжая!.. Только тронь! «Нет, это, пожалуй, на всю ночь. С ума посходили все». Шурыгин вышел во двор, завёл мотоцикл... До района восемнадцать километров, там магазин, там председатель колхоза. Можно выпить, поговорить. Кстати, рассказать, какой ему тут скандал устроили... Хоть посмеяться. На повороте из переулка свет фары выхватил из тьмы безобразную груду кирпича, пахнуло затхлым духом потревоженного подвала. «Семнадцатый век,- вспомнил Шурыгин.- Вот он, твой семнадцатый век! Писать он, видите ли, будет. Пиши, пиши». Шурыгин наддал газку... И пропел громко, чтобы все знали, что у него - от всех этих проклятий - прекрасное настроение: - Что ты, что ты, что ты, что ты! Я солдат девятой роты, Тридцать первого полка... Оп, тирдар-пупия! Мотоцикл вырулил из деревни, воткнул в ночь сверкающее лезвие света и помчался по накатанной ровной дороге в сторону райцентра. Шурыгин уважал быструю езду. 1969-1970 1. Объясни, почему Шурыгин так хотел снести церковь. 2. Проследи, как меняется поведение Шурыгина во время сноса церкви. 3. Дай характеристику Николаю Шурыгину. Какую роль в понимании характера героя играет его речь? 4. Чем отличается поступок Васьки Духанина от поступка Николая Шурыгина? 5. Почему односельчане, жена и мать осудили Николая? 6. Каково отношение автора к поступку героя? Как оно выражается? 7. В чём смысл этого рассказа? 8. Как ты понял смысл заглавия рассказа? (С) 9. Можно ли назвать рассказ «Крепкий мужик» юмористическим? а сатирическим? 10. Помогли ли тебе очерк «Слово о “малой родине"» и знание фактов биографии В.М. Шукшина понять его рассказ? (ТР) 11. Попробуй продолжить рассказ. Придумай новый сюжетный ход, в котором ярко проявились черты характера главного героя. 31 декабря. Вот и закончился этот год. Как всегда, хочется верить, что всё плохое останется в старом году, а новый год принесёт с собой только хорошее. 31 декабря и 1 января - магические даты, в них есть что-то общее с детскими сказками: ты веришь в хороший конец и в то, что с 1 января жизнь пойдёт по-новому. Недаром Новый год считается семейным праздником, ведь накануне его как-то особенно ясно понимаешь, что главное в жизни всё-таки - это общение с близкими, понимающими тебя людьми, доброта и забота твоя - о них и их -о тебе. Я и другие. Друг без друга мы не можем. С Новым годом, мама, папа, брат! С Новым годом, все мои близкие и совсем незнакомые люди! Счастья вам! ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты думаешь, почему люди верят в чудо, в счастливые перемены в жизни? 2. Алексей сформулировал для себя, что главное в жизни. А что думаешь об этом ты? 3. Подумай над этими вопросами ещё раз, когда будешь читать рассказ американского писателя О. Генри «Дары волхвов». И ещё попробуй ответить на такой вопрос: потерей или приобретением стало для героев рассказа всё происшедшее? 127 Информация для тебя 128 О. Генри (1862-1910) О. Генри псевдоним американского писателя Уильяма Сидни Портера. Он родился и провёл детство в городке Гринсборо штата Северная Каролина. Закончив школу, Билл (это уменьшительное от Уильяма) поступил на работу в аптеку, поскольку не мог рассчитывать на поддержку семьи. В маленьком американском городке аптека была местом, где люди собирались для общения, обсуждения новостей, здесь можно было даже сыграть в шахматы или в домино. Любимым развлечением юного Билли было рисование шаржей и карикатур на завсегдатаев «аптечного клуба», и среди жителей города он слыл «юмористом». Как только представилась возможность, Билли покидает скучный городок. Он живёт на ранчо в Техасе, затем, переезжая с места на место, вновь служит в аптеке, выучивается на бухгалтера, работает чертёжником-топографом. В 1887 году Уильям Портер женится на девушке, которую полюбил. Атол Эстес стала преданной и любящей женой, а внешностью и характером она очень напоминала героиню рассказа О. Генри «Дары волхвов». В жизни Уильяма Портера был период, повлиявший на всю его дальнейшую судьбу. Он поступил на работу в банк на должность кассира и бухгалтера, затем ушёл и занялся журналистикой. А через несколько лет в банке при анализе документов обнаружилась недостача и бывшего кассира и бухгалтера признали виновным. Расследование тянулось очень долго, часть вины с Портера сняли, но, не дождавшись суда, где и оставшееся обвинение могло быть снято, Портер скрылся. Потом были долгие мытарства, возвращение, новое расследование, суд и приговор. Билл Портер провёл в тюрьме 3 года и 3 месяца. Его жены уже не было в живых, дочь воспитывалась у бабушки и дедушки. Отец писал ей письма и, чтобы девочка ничего не узнала, должен был присылать ей подарки ко дню рождения и к Рождеству. Денег на подарки не было, их надо было заработать. И вот заключённый Уильям Портер стал посылать рассказы в редакции журналов. Понимая, что они вряд ли будут опубликованы, автор придумывает себе псевдоним. Работая аптекарем, Билл часто пользовался справочником лекарств, автором которого был Этьен Ос-сиан Генри. Писатель взял эту фамилию и первую букву одного из имён. За время пребывания в тюрьме О. Генри напечатал больше десяти рассказов. Выйдя из тюрьмы он поселился в Нью-Йорке, в 1906 году издал первый сборник своих рассказов. По сути, профессиональная писательская деятельность О. Генри длилась около восьми лет, за это время было написано около 400 рассказов и один роман - «Короли и капуста». Каждый рассказ О. Генри - литературная загадка: возникает некое положение, в него вовлечены все герои, читателю кажется, что он знает, чем всё закончится, но когда наступает развязка, она оказывается совершенно неожиданной. Благодаря этому, а ещё, конечно, юмору рассказы читаются с огромным интересом. Ш О. Генри ДАРЫ ВОЛХВОВ Один доллар восемьдесят семь центов. Это было всё. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество. Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слёз, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают. Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не просунулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью «М-р Джеймс Диллингем Юнг». «Диллингем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Дил-лингем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» и нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило. Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у неё только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот всё, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Её Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму. В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижный человек может, на- 129 130 блюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством. Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза её сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы. Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно — золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое - волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы - специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения её величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы увидеть, как он рвёт на себе бороду от зависти. И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю её фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковёр. Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову - и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блёстками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу. Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух. — Не купите ли вы мои волосы? — спросила она у мадам. — Я покупаю волосы, — ответила мадам. — Снимите шляпу, надо посмотреть товар. Снова заструился каштановый водопад. — Двадцать долларов, — сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу. — Давайте скорее, — сказала Делла. Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима. Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она всё в них перевернула вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, — такими и должны быть все хорошие вещи. Её, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела её, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и до- стоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке. Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчёту. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причинённые великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд. Не прошло и сорока минут, как её голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали её удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало, долгим внимательным и критическим взглядом. «Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьёт меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!» В семь часов кофе был сварен, и раскалённая сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток. Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У неё была привычка обращаться к Богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала: - Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась! Дверь отворилась, Джим вошёл и закрыл её за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелёгкое дело в двадцать два года быть обременённым семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мёрзли без перчаток. Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле, с выражением, которого она не могла понять, и ей стало страшно. Это не были ни гнев, ни удивление, ни упрёк, ни ужас - ни одно их тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на неё, не отрывая взгляда, и лицо его не меняло своего странного выражения. Делла соскочила со стола и бросилась к нему. - Джим, милый, — закричала она, — не смотри на меня так! Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к Рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с Рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок! - Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он всё ещё не мог осознать этот факт. 131 132 - Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты меня всё равно будешь любить? Я ведь всё та же, хоть и с короткими волосами. Джим недоуменно оглядел комнату. - Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с бессмысленной настойчивостью. - Не ищи, ты их не найдёшь, - сказала Делла. - Я же тебе говорю: я их продала - остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, - продолжала она, и её нежный голос вдруг зазвучал серьёзно, - но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим? И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займёмся рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что больше - восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намёки будут разъяснены далее. Джим достал из кармана пальто свёрток и бросил его на стол. - Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая причёска и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот свёрток, и тогда ты поймёшь, почему я в первую минуту немножко оторопел. Белые проворные пальчики рванули бечёвку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же - увы! - чисто по-женски сменившийся потоком слёз и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома. Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней - один задний и два боковых, - которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет её каштановых волос. Они стоили дорого -Делла знала это, и сердце её долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск. Всё же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слёзы, сказала: - У меня очень быстро растут волосы, Джим! Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котёнок, и воскликнула: - Ах, Боже мой! Ведь Джим ещё не видел её замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах её бурной и искренней радости. - Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть всё вместе. Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лёг на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся. - Делл, - сказал он, - придётся нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты. Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговорённым правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы. 1. Читал ли ты этот рассказ как литературную загадку? Какие предположения возникали у тебя по ходу чтения? 2. Как ты понимаешь смысл фразы: «...из всех дарителей эти двое были мудрейшими»? а смысл заглавия рассказа? а их будущее? 3. Какими тебе представляются Джим и Делла? 4. Помогло ли тебе знакомство с биографией О. Генри лучше понять его рассказ? 5. Какую роль в рассказе играет юмор? Понаблюдай над игрой слов в рассказе, приведи примеры несоответствий, комических ситуаций и положений. 6. Что же О. Генри считает величайшим сокровищем? 7. Докажи, что рассказ О. Генри близок к жанру новеллы. А.С. Пушкин Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живёт; Настоящее уныло: Всё мгновенно, всё пройдёт; Что пройдёт, то будет мило. 1825 133 Б.Ш. Окуджава ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЁЛКОЙ Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зелёных. Где-то по комнатам ветер прошёл: там поздравляли влюблённых. Где-то он старые струны задел -тянется их перекличка^ Вот и январь накатил-налетел бешеный, как электричка. Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушье сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным. В час расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем же ты стала нехороша? Что они все, одурели? И утончённые, как соловьи, гордые, как гренадеры1, что же надёжные руки свои прячут твои кавалеры? Нет бы собраться им — время унять, нет бы им всем — расстараться^ Но начинают колёса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет. . Ель моя, Ель — уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас на Крови, твой силуэт отдалённый, будто бы след удивлённой любви, вспыхнувшей, неутолённой. 60-е гг. ХХ в. 134 1 Гренадер — в царской армии: военнослужащий некоторых привилегированных полков. 1. Какое общее настроение объединяет рассказ О. Генри и стихи А.С. Пушкина и Б.Ш. Окуджавы? 2. Как по-разному вселяют веру в торжество добра и любви А.С. Пушкин и Б.Ш. Окуджава? ИТОГОВЫЕ ВОПРОСЫ К РАЗДЕЛУ «Я И ДРУГИЕ» 1. Объясни смысл названия раздела «Я и другие». 2. Что означают понятия «нравственность», «нравственный человек», «безнравственный поступок»? Сопоставь своё объяснение с определениями, которые даёт толковый словарь. 3. Что объединяет произведения, включённые в раздел «Я и другие»? 4. Как ты думаешь, почему герои многих произведений этого раздела -учителя и ученики? 5. Как связаны с произведениями раздела стихотворения А.С. Пушкина и Б.Ш. Окуджавы? 6. Большинство произведений этого раздела - рассказы. Назови особенности этого жанра. Какими приёмами пользуются авторы рассказов для создания характеров героев? 7. С каким новым эпическим жанром ты познакомился в этом разделе? Каковы его особенности? ПОПРОБУЙ ЗАПИСАТЬ СВОИ МЫСЛИ. Темы сочинений 1. Не только уроки французского^ (по рассказу В.Г. Распутина). 2. Две учительницы (по произведениям А.Г. Алексина «Безумная Евдокия» и В.Г. Распутина «Уроки французского»). 3. «Спешите делать добрые дела» (по книгам раздела «Я и другие»). 4. Каким заповедям я бы хотел следовать в своей жизни. ПОДВЕДЁМ ИТОГИ. Авторская позиция в оценке литературного героя Независимо от индивидуальных особенностей характера литературного героя есть определённые традиционные критерии, по которым этот характер оценивается. И самый главный из них - нравственность: нравственность поступка, нравственность выбора, нравственность мыслей... Поэтому все произведения этого раздела - о любви, доброте, самоотверженности, преданности. И ещё - о нравственном взрослении. Именно этот критерий даёт автору основание оценить своих героев и высказать эту оценку. Многие способы выражения авторской позиции и оценки традиционны: художественная деталь, авторское замечание, особенности лексики, синтаксиса, выражение оценки с помощью другого героя и др. Однако авторы находят и собственные способы оценки. Мы наблюдали, как по-разному это делают А.Г. Алексин, О. Генри, В.М. Шукшин. 135 Если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чём-то более разумном и великом. А.П. Чехов РАЗДЕЛ 4 Я и мир: вечное и преходящее Ф S и oS И S о с а О PQ Ф О И а н Й ф н S и а < fee и Д.С. Самойлов ЗРЕЛОСТЬ Мне снился сон. И в этом трудном сне Отец, босой, стоял передо мною. И плакал он. И говорил ко мне: — Мой милый сын! Что сделалось с тобою! Он проклинал наш век, войну, судьбу. И за меня он требовал расплаты. А я смиренно говорил ему: — Отец, они ни в чём не виноваты. И видел я. И понимал вдвойне, Как буду я стоять перед тобою С таким же гневом и с такой же болью^ Мой милый сын! Увидь меня во сне!.. А. Никич. Сын 27 января. Чувствую, как каждый день меня захлёстывает поток информации, берут за горло обязанности. Часто вечером, устав как собака, я вдруг осознаю, что за день толком ничего и не сделано. Суета!!! Моя бабушка часто говорит: «Всё это преходящее!1» А что же тогда в е ч н о е? Что такое вечная ценность, переходящая из века в век, от поколения к поколению? Что нужно не упустить для себя в жизни за каждодневной текучкой? В чём мои взаимоотношения с миром? Мы все стремимся к тому, чтобы комфортно в нём жить. Однако вряд ли мои взаимоотношения с миром чисто потребительские - скорее двусторонние: мир для меня и я для мира. Хочется быть честным и порядочным. Когда думаю об этом, вспоминаю о «колесе истории», которое прокладывает твою колею и может перечеркнуть все твои стремления, а иногда и ломает жизнь. Страшная вещь - «колесо истории». Войны, перевороты, стихийные бедствия, политические катаклизмы2 - за всё это мы расплачиваемся непомерной ценой: тем, что в жизни делать приходится не то, что хочется, что запланировал, а то, что от тебя требуется в данный момент. Ты - песчинка, мало кому нужная. М. Эшер. Рука с отражающей сферой 1 Преходящий - временный, недолговечный. 2 Катаклизм (книжн.) - резкий перелом, разрушительный переворот, катастрофа в природе, обществе. 137 у тебя требуют самое дорогое - твоё время. А взамен предлагается твоя жизнь в будущем, если сумеешь её сберечь. Перед «колесом истории» мы страшно одиноки, сами себе судьи и палачи. ...И всё же есть ли ценность большая, чем моя жизнь? Думаю, есть! ...Отец говорит, что, если у человека есть «нравственный стержень», ему никогда не будет стыдно перед собой и перед другими, его поступки будут единственно верными... ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты думаешь, что в нашей жизни является вечным, а что преходящим? 2. Как ты понимаешь выражение «колесо истории»? Приведи примеры влияния исторических событий на человеческие судьбы. 3. Согласен ли ты с тем, что человек - «песчинка» перед лицом истории? , 4. Как ты думаешь, есть ли в мире ценность большая, чем человеческая жизнь? Имеет ли право кто-то или что-то потребовать отдать её? 5. Подумай, что такое «нравственный стержень». Как можно определить, есть он в человеке или нет? Как формируется нравственный стержень? 6. Как ты понимаешь смысл стихотворения Д. Самойлова, помещённого в начале раздела? 7. Мы сейчас будем читать рассказ М.А. Шолохова «Судьба человека». Как бы ты сформулировал тему рассказа? Как ты думаешь, только ли россиянам эта тема близка и понятна? 138 Информация для тебя Михаил Александрович Шолохов (1905-1984) Шолохов родился на Дону, на хуторе Кру-жилином станицы Вёшенской. По словам биографа писателя, его судьба была «изначально определена на беды вперемежку с победами». Будущему писателю пришлось закончить всего четыре класса гимназии. А потом была Гражданская война, участие в боях, работа грузчиком, каменщиком, счетоводом, журналистом, а случалось - и чернорабочим. Всё это время Шолохов занимается самообразованием. С 1923 года его профессией становится литература. В годы Великой Отечественной войны писатель служил военным корреспондентом. Многое из увиденного на войне легло в основу его романа «Они сражались за Родину» и рассказа «Судьба человека». Основа рассказа документальна: в 1946 году писатель встретил человека, который рассказал ему о своей судьбе, и судьба эта так потрясла Шолохова, что тот решил написать о ней рассказ. «Судьба человека» была написана в 1956 году и опубликована в газете «Правда». В этом небольшом по объёму рассказе повествуется о самом важном, что волновало писателя. Позже Шолохов напишет, имея в виду и героя рассказа Андрея Соколова, что «настоящий человек должен выстоять, не растратив, не заглушив самых добрых побуждений своего сердца». Ш М.А. Шолохов СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС c 1903 года Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лёд, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны. В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. <...> Был полдень. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стёганку. Это был первый после зимы по-настоящему тёплый день. Хорошо 139 140 было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжёлой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блёклой синеве белыми грудастыми облаками. Вскоре я увидел, как из крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вёл за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушённым баском: — Здорово, браток! — Здравствуй. — Я пожал протянутую мне большую, чёрствую руку. Мужчина наклонился к мальчику, сказал: — Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофёр, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет. Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс её, спросил: — Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь? С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивлённо приподнял белёсые бровки. — Какой же я старик, дядя? Я вовсе мальчик, и я вовсе не замерзаю, а руки холодные — снежки катал потому что. Сняв со спины тощий вещевой мешок, устало присаживаясь рядом со мною, отец сказал: — Беда мне с этим пассажиром! Через него и я подбился. Широко шагнёшь — он уже на рысь переходит, вот и изволь к такому пехотинцу приноравливаться. Там, где мне надо раз шагнуть, я три раза шагаю, так и идём с ним враздробь, как конь с черепахой. А тут ведь за ним глаз да глаз нужен. Чуть отвернёшься, а он уже по лужине бредёт или леденику отломит и сосёт вместо конфеты. Нет, не мужчинское это дело с такими пассажирами путешествовать, да ещё походным порядком. <...> А я иду мимо, гляжу: свой брат шофёр загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить, и помирать тошно. А ты богато живёшь, папироски куришь. Подмочил их, стало быть? Ну, брат, табак мочёный, что конь леченый, никуда не годится. Давай-ка лучше моего крепачка закурим. Он достал из кармана защитных летних штанов свёрнутый в трубку малиновый шёлковый потёртый кисет, развернул его, и я успел прочитать вышитую на уголке надпись: «Дорогому бойцу от ученицы 6-го класса Лебедянской средней школы». Мы закурили крепчайшего самосада и долго молчали. Я хотел было спросить, куда он идёт с ребёнком, какая нужда его гонит в такую распутицу, но он опередил меня вопросом: — Ты что же, всю войну за баранкой? — Почти всю. — На фронте? — Да. — Ну, и мне там пришлось, браток, хлебнуть горюшка по ноздри и выше. Он положил на колени большие тёмные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника. Выломав из плетня сухую искривлённую хворостинку, он с минуту молча водил ею по песку, вычерчивая какие-то замысловатые фигуры, a потом заговорил: — Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь! — И вдруг спохватился: ласково подталкивая сынишку, сказал: — Пойди, милок, поиграйся возле воды, у большой воды для ребятишек всегда какая-нибудь добыча найдётся. Только, гляди, ноги не промочи! Ещё когда мы в молчании курили, я, украдкой рассматривая отца и сынишку, с удивлением отметил про себя одно, странное на мой взгляд, обстоятельство. Мальчик был одет просто, но добротно: и в том, как сидела на нём подбитая лёгкой, поношенной цигейкой длиннополая курточка, и в том, что крохотные сапожки были сшиты с расчётом надевать их на шерстяной носок, и очень искусный шов на разорванном когда-то рукаве курточки — всё выдавало женскую заботу, умелые материнские руки. А отец выглядел иначе: прожжённый в нескольких местах ватник был небрежно и грубо заштопан, латка на выношенных защитных штанах не пришита как следует, а скорее наживлена широкими, мужскими стежками; на нём были почти новые солдатские ботинки, но плотные шерстяные носки изъедены молью, их не коснулась женская рука... Ещё тогда я подумал: «Или вдовец, или живёт не в ладах с женой». Но вот он, проводив глазами сынишку, глухо покашлял, снова заговорил, и я весь превратился в слух. — Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В Гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестрёнкой дома померли от голода. Остался один. Родни — хоть шаром покати,— нигде никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатёнку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошёл на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная, весёлая, угодливая и умница, не 141 142 мне чета. Она с детства узнала, почём фунт лиха стоит, может, это и сказалось на её характере. Со стороны глядеть - не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на неё глядел, а в упор. И не было для меня красивей и желанней её, не было на свете и не будет! <...> Вскорости дети у нас пошли. Сначала сынишка родился, через года ещё две девочки. <...> В двадцать девятом году завлекли меня машины. Изучил автодело, сел за баранку на грузовой. <...> Работал я эти десять лет и день и ночь. Зарабатывал хорошо, и жили мы не хуже людей. И дети радовали: все трое учились на «отлично», а старшенький, Анатолий, оказался таким способным к математике, что про него даже в центральной газете писали. Откуда у него проявился такой огромадный талант к этой науке, я и сам, браток, не знаю. Только очень мне это было лестно, и гордился я им, страсть как гордился! За десять лет скопили мы немножко деньжонок и перед войной поставили себе домишко об двух комнатках, с кладовкой и коридорчиком. Ирина купила двух коз. Чего ещё больше надо? Дети кашу едят с молоком, крыша над головою есть, одеты, обуты, стало быть, всё в порядке. Только построился я неловко. Отвели мне участок в шесть соток неподалёку от авиазавода. Будь моя хибарка в другом месте, может, и жизнь сложилась бы иначе... А тут вот она, война. На второй день повестка из военкомата, а на третий — пожалуйте в эшелон. Провожали меня все четверо моих: Ирина, Анатолий и дочери - Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у дочерей — не без того, посверкивали слезинки. Анатолий только плечами передёргивал, как от холода, ему к тому времени уже семнадцатый год шёл, а Ирина моя... Такой я её за все семнадцать лет нашей совместной жизни ни разу не видал. Ночью у меня на плече и на груди рубаха от её слёз не просыхала, и утром такая же история... Пришли на вокзал, а я на неё от жалости глядеть не могу: губы от слёз распухли, волосы из-под платка выбились, и глаза мутные, несмысленные, как у тронутого умом человека. Командиры объявляют посадку, а она упала мне на грудь, руки на моей шее сцепила и вся дрожит, будто подрубленное дерево... И детишки её уговаривают, и я — ничего не помогает! Другие женщины с мужьями, с сыновьями разговаривают, а моя прижалась ко мне, как лист к ветке, и только вся дрожит, а слова вымолвить не может. Я и говорю ей: «Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на прощанье». Она и говорит, и за каждым словом всхлипывает: «Родненький мой... Андрюша... не увидимся... мы с тобой... больше... на этом... свете...» Тут у самого от жалости к ней сердце на части разрывается, а тут она с такими словами. Должна бы понимать, что мне тоже нелегко с ними расставаться, не к тёще на блины собрался. Зло меня тут взяло! Силой я разнял её руки, легонько толкнул в плечи. Толкнул вроде легонько, а сила-то у меня была дурачья; она по- пятилась, шага три ступнула назад и опять ко мне идет мелкими шажками, руки протягивает, а я кричу ей: «Да разве же так прощаются?! Что ты меня раньше времени заживо хоронишь?!» Ну, опять обнял её, вижу, что она не в себе... Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не увидел в его словно бы мёртвых, потухших глазах. Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы... — Не надо, друг, не вспоминай! — тихо проговорил я, но он, наверное, не слышал моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг сказал охрипшим, странно изменившимся голосом: - До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда её оттолкнул!.. Он снова и надолго замолчал. Пытался свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась, табак сыпался на колени. Наконец он всё же кое-как сделал кручёнку, несколько раз жадно затянулся и, покашливая, продолжал: <...> Только не пришлось мне и года повоевать... Два раза за это время был ранен, но оба раза полёгости: один раз - в мякоть руки, другой - в ногу; первый раз - пулей с самолёта, другой - осколком снаряда. Дырявил немец мне машину и сверху, и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до самой ручки... Попал я в плен под Лозовеньками в мае сорок второго года при таком неловком случае: немец тогда здорово наступал, и оказалась одна наша стодвадцатидвухмиллиметровая гаубичная батарея почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую завязку, и сам я на погрузке работал так, что гимнастёрка к лопаткам прикипала. Надо было сильно спешить потому, что бой приближался к нам: слева чьи-то танки гремят, справа стрельба идёт, впереди стрельба, и уже начало попахивать жареным... Командир нашей автороты спрашивает: «Проскочишь, Соколов?» А тут и спрашивать нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чухаться буду? «Какой разговор! - отвечаю ему. - Я должен проскочить, и баста!»-«Ну, - говорит, - дуй! Жми на всю железку!» Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку везу, что с этим грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнём простреливается. Пробежал километров шесть, скоро мне уже на просёлок сворачивать, чтобы пробраться к балке, где батарея стояла, а тут гляжу - мать честная - пехотка наша и справа и слева от грейдера по чистому полю сыпет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что мне делать? Не поворачивать же назад? 143 144 Давлю вовсю! И до батареи остался какой-нибудь километр, уже свернул я на просёлок, а добраться до своих мне, браток, не пришлось... Видно, из дальнобойного тяжёлый положил он мне возле машины. Не слыхал я ни разрыва, ничего, только в голове будто что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как остался я живой тогда — не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета — не соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дёргается, всего трясёт, будто в лихорадке, в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и похрустывает, и боль во всём теле такая, как, скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. Долго я по земле на животе елозил, но кое-как встал. Однако опять же ничего не пойму, где я и что со мной стряслось. Память-то мне начисто отшибло. А обратно лечь боюсь. Боюсь, что лягу и больше не встану, помру. Стою и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в бурю. Когда пришёл в себя, опомнился и огляделся как следует, сердце будто кто-то плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вёз, неподалёку моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колёсами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идёт... Это как? Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал, как срезанный, потому что понял, что я — уже в окружении, а скорее сказать - в плену у фашистов. Вот как оно на войне бывает... <...> Тяжело мне, браток, вспоминать, а ещё тяжелее рассказывать о том, что довелось пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибли замученные там, в лагерях, - сердце уже не в груди, а в глотке бьётся, и трудно становится дышать... Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголёк откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и чёрт-те где только не пришлось по немецкой земле походить. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били Богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют. И кулаками били, и ногами топтали, и резиновыми палками били, и всяческим железом, какое под руку попадётся, не говоря уже про винтовочные приклады и прочее дерево. Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет ещё смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнёшь, не так повернёшься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверно, на всех нас не хватало в Германии. И кормили везде, как есть, одинаково: полтораста грамм эрзац-хлеба пополам с опилками и жидкая баланда из брюквы. Кипяток — где давали, а где нет. Да что там говорить, суди сам: до воины весил я восемьдесят шесть килограмм, а к осени тянул уже не больше пятидесяти. Одна кожа осталась на костях, да и кости-то свои носить было не под силу. А работу давай и слова не скажи, да такую работу, что ломовой лошади и то не впору. <...> И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день дождь шёл, лохмотья на нас хоть выжми; все мы на холодном ветру продрогли как собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться — то же самое, и к тому же голодные не то что до смерти, а даже ещё хуже. Но вечером нам еды не полагалось. Снял я с себя мокрое рваньё, кинул на нары и говорю: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит». Только и сказал, но ведь нашёлся же из своих какой-то подлец, донёс коменданту лагеря про эти мои горькие слова. <...> Вечером приходят в барак переводчик и с ним два охранника. «Кто Соколов Андрей?» Я отозвался. «Марш за нами, тебя сам герр лагерфюрер требует». Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошёл. Иду по лагерному двору, на звёзды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: «Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному — номер триста тридцать первый». Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла, и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться всё-таки трудно... В комендантской — цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом — всё лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб, сало, мочёные яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и — не поверишь — так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою... Кое-как задавил тошноту, но глаза оторвал от стола через великую силу. Прямо передо мною сидит полупьяный Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнёт, как змея. Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щёлкнул, громко так докладываю: «Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился». Он и спрашивает меня: «Так что же, русс Иван, четыре кубометра выработки — это много?» — «Так точно, — говорю, — герр комендант, много». — «А одного тебе на могилу хватит?»—«Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется». Он встал и говорит: «Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдём во двор, там ты и распишешься». — «Воля ваша», — говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный 145 146 стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и всё это подаёт мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия». Я было из его рук и стакан взял и закуску, но как только услыхал эти слова — меня будто огнём обожгло! Думаю про себя: «Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант? Один чёрт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!» Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель». А что мне было терять? «3а свою погибель и избавление от мук я выпью»,— говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдёмте, распишете меня». Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подаёт мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему своё: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». Надул он щёки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки: видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче. Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть своё, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались. После этого комендант стал серьёзный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты — настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я — тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», — и подаёт мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала. Прижал я хлеб к себе изо всей силы, сало в левой руке держу и до того растерялся от такого неожиданного поворота, что и спасибо не сказал, сделал налево кругом, иду к выходу, а сам думаю: «Засветит он мне сейчас промеж лопаток, и не донесу ребятам этих харчей». Нет, обошлось. И на этот раз смерть мимо меня прошла, только холодком от неё потянуло... Вышел я из комендантской на твёрдых ногах, а во дворе меня развезло. Ввалился в барак и упал на цементовый пол без памяти. Разбудили меня наши ещё в потёмках: «Рассказывай!» Ну, я припомнил, что было в комендантской, рассказал им. «Как будем харчи делить?» — спрашивает мой сосед по нарам, а у самого голос дрожит. «Всем поровну», - говорю ему. Дождались рассвета. Хлеб и сало резали суровой ниткой. Досталось каждому хлеба по кусочку со спичечную коробку, каждую крошку брали на учёт, ну, а сала, сам понимаешь, - только губы помазать. Однако поделили без обиды. Вскорости перебросили нас, человек триста самых крепких, на осушку болот, потом — в Рурскую область на шахты. Там и пробыл я до сорок четвёртого года. К этому времени наши уже своротили Германии скулу набок и фашисты перестали пленными брезговать. Как-то выстроили нас, всю дневную смену, и какой-то приезжий обер-лейтенант говорит через переводчика: «Кто служил в армии или до войны работал шофёром — шаг вперёд». Шагнуло нас семь человек бывшей шоферни. Дали нам поношенную спецовку, направили под конвоем в город Потсдам. Приехали туда, и растрясли нас всех врозь. Меня определили работать в «Тодте» — была у немцев такая шарашкина контора по строительству дорог и оборонительных сооружений. Возил я на «оппель-адмирале» немца-инженера в чине майора армии. Ох, и толстый же был фашист! Маленький, пузатый, что в ширину, что в длину одинаковый и в заду плечистый, как справная баба. <...> Недели две возил я своего майора из Потсдама в Берлин и обратно, а потом послали его в прифронтовую полосу на строительство оборонительных рубежей против наших. И тут я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим, на родину сбежать. Приехали мы в город Полоцк. На заре услыхал я в первый раз за два года, как громыхает наша артиллерия, и знаешь, браток, как сердце забилось? Холостой ещё ходил к Ирине на свиданья, и то оно так не стучало! Бои шли восточнее Полоцка уже километрах в восемнадцати. Немцы в городе злые стали, нервные, а толстяк мой всё чаще стал напиваться. Днём за городом с ним ездим, и он распоряжается, как укрепления строить, а ночью в одиночку пьёт. Опух весь, под глазами мешки повисли... «Ну, — думаю, — ждать больше нечего, пришёл мой час! И надо не одному мне бежать, а прихватить с собою и моего толстяка, он нашим сгодится!» Нашёл в развалинах двухкилограммовую гирьку, обмотал её обтирочным тряпьём, на случай, если придётся ударить, чтобы крови не было, кусок телефонного провода поднял на дороге, всё, что мне надо, усердно приготовил, схоронил под переднее сиденье. За два дня перед тем, как распрощался с немцами, вечером 147 148 еду с заправки, вижу: идет пьяный, как грязь, немецкий унтер, за стенку руками держится. Остановил я машину, завёл его в развалины и вытряхнул из мундира, пилотку с головы снял. Всё это имущество тоже под сиденье сунул и был таков. Утром двадцать девятого июня приказывает мой майор везти его за город, в направлении Тросницы. Там он руководил постройкой укреплений. Выехали. Майор на заднем сиденье спокойно дремлет, а у меня сердце из груди чуть не выскакивает. Ехал я быстро, но за городом сбавил газ, потом остановил машину, вылез, огляделся: далеко сзади две грузовых тянутся. Достал я гирьку, открыл дверцу пошире. Толстяк откинулся на спинку сиденья, похрапывает, будто у жены под боком. Ну, я его и тюкнул гирькой в левый висок. Он и голову уронил. Для верности я его ещё раз стукнул, но убивать до смерти не захотел. Мне его живого надо было доставить, он нашим должен был много кое-чего порассказать. Вынул я у него из кобуры парабеллум, сунул себе в карман, монтировку вбил за спинку заднего сиденья, телефонный провод накинул на шею майору и завязал глухим узлом на монтировке. Это чтобы он не свалился на бок, не упал при быстрой езде. Скоренько напялил на себя немецкий мундир и пилотку, ну и погнал машину прямиком туда, где земля гудит, где бой идёт. <...>Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в этот лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем... Молодой парнишка, на гимнастерке у него защитные погоны, каких я ещё в глаза не видал, первым подбегает ко мне, зубы скалит: «Ага, чёртов фриц, заблудился?» Рванул я с себя немецкий мундир, пилотку под ноги кинул и говорю ему: «Милый ты мой губошлёп! Сынок дорогой! Какой же я тебе фриц, когда я природный воронежец? В плену я был, понятно? А сейчас отвяжите этого борова, какой в машине сидит, возьмите его портфель и ведите меня к вашему командиру». Сдал я им пистолет и пошёл из рук в руки, а к вечеру очутился уже у полковника - командира дивизии. К этому времени меня и накормили, и в баню сводили, и допросили, и обмундирование выдали, так что явился я в блиндаж к полковнику, как и полагается, душой и телом чистый и в полной форме. Полковник встал из-за стола, пошёл мне навстречу. При всех офицерах обнял и говорит: «Спасибо тебе, солдат, за дорогой гостинец, какой привёз от немцев. Твой майор с его портфелем нам дороже двадцати “языков”. Буду ходатайствовать перед командованием о представлении тебя к правительственной награде». А я от этих слов его, от ласки, сильно волнуюсь, губы дрожат, не повинуются, только и мог из себя выдавить: «Прошу, товарищ полковник, зачислить меня в стрелковую часть». Но полковник засмеялся, похлопал меня по плечу: «Какой из тебя вояка, если ты на ногах еле держишься? Сегодня же отправлю тебя в госпиталь. Подлечат тебя там, подкормят, после этого домой к семье на месяц в отпуск съездишь, а когда вернёшься к нам, посмотрим, куда тебя определить». И полковник, и все офицеры, какие у него в блиндаже были, душевно попрощались со мной за руку, и я вышел окончательно разволнованный, потому что за два года отвык от человеческого обращения. И заметь, браток, что ещё долго я, как только с начальством приходилось говорить, по привычке невольно голову в плечи втягивал, вроде боялся, что ли, как бы меня не ударили. Вот как образовали нас в фашистских лагерях... Из госпиталя сразу же написал Ирине письмо. Описал всё коротко, как был в плену, как бежал вместе с немецким майором. И, скажи на милость, откуда эта детская похвальба у меня взялась? Не утерпел-таки, сообщил, что полковник обещал меня к награде представить... Две недели спал и ел. Кормили меня помалу, но часто, иначе, если бы давали еды вволю, я бы мог загнуться, так доктор сказал. Набрался силёнок вполне. А через две недели куска в рот взять не мог. Ответа из дома нет, и я, признаться, затосковал. Еда на ум не идёт, сон от меня бежит, всякие дурные мыслишки в голову лезут... На третьей неделе получаю письмо из Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед мой, столяр Иван Тимофеевич. Не дай Бог никому таких писем получать!.. Сообщает он, что ещё в июне сорок второго года немцы бомбили авиазавод и одна тяжёлая бомба попала прямо в мою хатёнку. Ирина и дочери как раз были дома... Ну, пишет, что не нашли от них и следа, а на месте хатёнки — глубокая яма... Не дочитал я в этот раз письмо до конца. В глазах потемнело, сердце сжалось в комок и никак не разжимается. Прилёг я на койку, немного отлежался, дочитал. Пишет сосед, что Анатолий во время бомбёжки был в городе. Вечером вернулся в посёлок, посмотрел на яму и в ночь опять ушёл в город. Перед уходом сказал соседу, что будет проситься добровольцем на фронт. Вот и всё. Когда сердце разжалось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, ещё тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете. А я её тогда оттолкнул... Была семья, свой дом, всё это лепилось годами, и всё рухнуло в единый миг, остался я один. Думаю: «Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?» А ведь в плену я почти каждую ночь, про себя, конечно, и с Ириной, и с детишками разговаривал, подбадривал их, дескать, я вернусь, мои родные, не горюйте обо мне, я крепкий, я выживу, и опять мы будем все вместе... Значит, я два года с мёртвыми разговаривал?! <...> Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашёлся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес мой узнал от соседа, Ивана Тимофеевича. Оказывается, попал он поначалу в артиллерийское училище; там-то и пригодились его таланты к математике. Через год с отличием закончил училище, пошёл на фронт и вот уже пишет, что получил звание капитана, командует батареей «сорокапяток», имеет шесть орденов и медали. Словом, обштопал родителя со 149 150 всех концов. И опять я возгордился им ужасно! Как ни крути, а мой родной сын — капитан и командир батареи, это не шутка! Да ещё при таких орденах. Это ничего, что отец его на «студебеккере» снаряды возит и прочее военное имущество. Отцово дело отжитое, а у него, у капитана, всё впереди. И начались у меня по ночам стариковские мечтания: как война кончится, как я сына женю и сам при молодых жить буду, плотничать и внучат нянчить. Словом, всякая такая стариковская штука. Но и тут получилась у меня полная осечка. Зимою наступали мы без передышки, и особо часто писать друг другу нам было некогда, а к концу войны, уже возле Берлина, утром послал Анатолию письмишко, а на другой день получил ответ. И тут я понял, что подошли мы с сыном к германской столице разными путями, но находимся один от одного поблизости. Жду не дождусь, прямо-таки не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну и свиделись... Аккурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер. <...> Теперь и то как сквозь сон вспоминаю, как ехал вместе с подполковником на большой машине, как пробирались по заваленным обломками улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным бархатом гроб. А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошёл я к гробу. Мой сын лежит в нём и не мой. Мой — это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в неизвестную мне далёкую даль. Только в уголках губ так навеки и осталась смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал... Поцеловал я его и отошёл в сторонку. Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего Анатолия слёзы вытирают, а мои невыплаканные слёзы, видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?.. Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду, ударила батарея моего сына, провожая своего командира в далёкий путь, и словно что-то во мне оборвалось... Приехал я в свою часть сам не свой. Но тут вскорости меня демобилизовали. Куда идти? Неужто в Воронеж? Ни за что! Вспомнил, что в Урюпинске живёт мой дружок, демобилизованный ещё зимою по ранению, — он когда-то приглашал меня к себе, — вспомнил и поехал в Урюпинск. Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофёром в автороте, устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы перебрасывали мы в районы, осенью переключились на вывозку хлеба. В это время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется. Из рейса, бывало, вернёшься в город - понятно, первым делом в чайную: перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому вредному делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует... И вот один раз вижу возле чайной этого парнишку, на другой день — опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико всё в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечёсаный, а глазёнки - как звёздочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нём, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился, - кто что даст. На четвёртый день прямо из совхоза, гружённый хлебом, подворачиваю к чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: «Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернёмся сюда, пообедаем». Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: «А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?» И глазёнки широко раскрыл, ждёт, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и всё знаю. Зашёл он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздыхает. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?» Шепчет: «Погиб на фронте». — «А мама?» — «Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали». — «А откуда вы ехали?» — «Не знаю, не помню...» — «И никого у тебя тут родных нету?» — «Никого». — «Где же ты ночуешь?» — «А где придётся». Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо: «Я твой отец». Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка, родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдёшь! Всё равно найдёшь! Я так долго ждал, когда ты меня найдёшь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьёт, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет всё же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошёл, побоялся ехать: как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой всё жмётся ко мне изо всех силёнок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было. <...> Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так не годится. Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт солдат на целый день. А с ним — дело другое: то молока ему надо добывать, то яичко сварить, опять же без горячего ему никак нельзя. Но дело-то не ждёт. Собрался с 151 духом, оставил его на попечение хозяйки, так он до вечера слезы точил, а вечером удрал на элеватор встречать меня. До поздней ночи ожидал там. Трудно мне с ним было на первых порах... <...> Может, и жили бы мы с ним ещё с годик в Урюпинске, но в ноябре случился со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвернулась, я и сбил её с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шофёрскую книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником, а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, - он в вашей области, в Кашарском районе, работает шофёром, — и тот пригласил меня к себе. Пишет, что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным порядком. <...> Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной. Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждёт их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет всё вытерпеть, всё преодолеть на своём пути, если к этому позовёт его Родина. С тяжёлой грустью смотрел я им вслед... Может быть, всё и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердце ребёнка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза... 1956 152 Б. Басов. Иллюстрация к «Судьбе человека» 1. Каким человеком тебе представляется Андрей Соколов? Какие черты личности главного героя рассказа кажутся тебе достойными, значимыми? 2. Почему Андрей Соколов рассказывает незнакомому человеку свою историю? 3. В чём видит своё счастье Андрей Соколов? 4. Как ты думаешь, почему Мюллер не расстрелял Соколова? 5. В чём видит смысл жизни главный герой рассказа? 6. Жалуется ли Соколов на жизнь, рассказывая свою историю? Почему? 7. Почему Соколов усыновляет мальчика-сироту? 8. Какую роль в рассказе играет пейзаж, открывающий повествование? 9. Почему автор использует композиционный приём «рассказ в рассказе» и ведёт повествование о судьбе героя от первого лица? 10. Через какие детали портрета передаёт автор душевную драму своего героя? 11. Докажи, что портреты Ванюшки и Андрея Соколова строятся на контрасте. С какой целью автор использует этот приём? 12. Что такое война в понимании М.А. Шолохова и Андрея Соколова? 13. Как ты понимаешь смысл предложения, которым заканчивается рассказ? 14. В чём смысл названия рассказа? 15. О чём «вечном» и о чём «преходящем» этот рассказ? 16. Прочитай стихотворение А.А. Блока. Как оно соотносится с рассказом М.А. Шолохова? А.А. Блок * * * Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою. Так пел её голос, летящий в купол, И луч сиял на белом плече, И каждый из мрака смотрел и слушал, Как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет, Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди Светлую жизнь себе обрели. И голос был сладок, и луч был тонок, И только высоко, у Царских врат, Причастный тайнам, — плакал ребёнок О том, что никто не придёт назад. 1905 153 3 февраля. Вчера посмотрел ещё один голливудский фильм о войне. Здорово и просто. Хорошие ребята - плохие ребята. Хорошие убивают плохих. Много крови и трупов. Очень динамично. Никаких колебаний, никакой рефлексии1. Как это непохоже на наши, российские фильмы и особенно книги о войне. Мы всё ещё осмысливаем итоги войны с фашистской Германией, а только за последние десятилетия наша страна прошла ещё через несколько войн. Война есть война, даже если она идёт далеко от твоего дома, но в ней участвуют твои сограждане, если льётся кровь настоящая и страна хоронит молодых ребят, толком ещё не понявших, что такое жизнь... Война - это сломанные жизни, разрушенные семьи, это проверка на прочность - и физическую, и нравственную. Война ни для кого бесследно не проходит, на войне не бывает победителей - проигрывают все. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты думаешь, почему на земле начинаются войны? 2. Каковы могут быть нравственные последствия войны для людей, для страны в целом? 3. Как ты думаешь, в чём причина нетерпимости, ненависти людей друг к другу? 4. Как ты относишься к выражению «Цель оправдывает средства»? Справедливо ли оно? 5. Может ли существовать мир без войн? 6.Читая главы из повести В.В. Быкова «Круглянский мост», давай подумаем над вопросом: кто прав в своей позиции - Стёпка или Брит-вин? 154 1 Рефлексия (книжн.) - размышления о своём психическом состоянии, склонность анализировать свои переживания. Партизанский пост В.В. Быков (1924-2003) КРУГЛЯНСКИЙ МОСТ (главы) <...> В этом отряде Стёпке не везло всю зиму. Началось с того, что его спутали с одним партизанским связным, тоже по фамилии Толкач, который где-то выдал отрядных разведчиков и за которым охотились партизаны. Пока разбирались, Стёпку с неделю продержали в запертой землянке. Потом его выпустили, но первое же задание за пределами лагеря едва не стало для него последним. Небольшая группа их заночевала тогда в пуньке. Стёпка с вечера стоял на посту и, сменившись, только задремал в сене, как на деревню налетели полицаи. Ребята огородами драпанули в лес, а его впопыхах разбудить забыли. Пришлось до полдня, не шевельнувшись, простоять у косяка за воротами в десяти шагах от пьяных полицаев, расположившихся на гумне. Когда же назавтра он пришёл в отряд, все очень удивились его невероятному спасению. Какое-то время Стёпку подозревали, вызывали к начальству, слушали его короткое объяснение, верили и не верили. Потом, когда подозрение несколько улеглось, ему не стало отбою от Грушецкого, остряка-балагура из Полоцка, не пропускавшего случая позубоскалить над парнем. Как-то не стерпев, Стёпка огрел его прикладом по голове, за что тут же получил прозвище Псих — самое обидное из всех, которые он имел за свою не очень складную восемнадцатилетнюю жизнь. В прежнем отряде имени Ворошилова жилось ему куда лучше. Там он был едва не самым старым бойцом, с партизанским стажем ненамного меньшим, чем у самого командира отряда лейтенанта Крутикова. Правда, там его тоже дразнили, но прозвища были более сносные: Белый — это за волосы и брови — и ещё Здыхля, потому что худой, хотя худых в отряде и без него было немало. Но там он чувствовал себя наравне с другими, полноценным бойцом, не то что у этих чапаевцев. К сожалению, тогдашняя жизнь его неожиданно оборвалась со смертью лейтенанта Крутикова, немногочисленные остатки отряда которого разбрелись по соседним лесам и бригадам. Самое худшее, конечно, было не в смене отрядов и даже не в отношении к нему партизан. Ребята, понятно, иногда насмехались над ним, молодым и слабосильным, но делали это не по злобе, а скорее ради потехи. А вот начальство, то шуток не знало. С начальством партизан Толкач был в давнем, застаревшем конфликте: Стёпка считал, что к нему придираются, а начальники держались того мнения, что Толкач — разгильдяй, к которому надо относиться строго. Так говорил взводный Бойченко, когда жаловался 155 156 на его самоуправство с выселковским старостой, которого Степка подстрелил по дороге с задания. За разгильдяйство ругал его начальник штаба, когда он, переведённый в хозяйственный взвод, упустил с поводка продуктовую корову штаба.<...> — Толкач! Стёпка от неожиданности вздрогнул и оглянулся: отстраняя рукой ветки, в кустарнике пробирался Маслаков - подрывник, кадровый красноармеец, с которым они однажды зимой ходили на «железку». Последнее время Маслаков залечивал в санчасти раненую руку и время от времени наведывался к ним в хозяйственный взвод. С некоторым удивлением глядя на подрывника, Стёпка молчал, не понимая, зачем понадобился ему. <...> — Сходим на одно дело? С музыкой. Неизвестно почему, но Стёпка уже чувствовал, что будет именно такое предложение. Это было куда как соблазнительно — сходить с Маслаковым на боевое задание. А то последнее время он если и вырывался куда, так за картошкой на какой-нибудь хутор или за сеном в луга; однажды возил трофейный брезент в соседний отряд. На задания его не посылали. Но тут же Стёпка вспомнил своё положение в хозвзводе и нахмурился: — Клепец разве пустит! — А куда денется. — Ты говорил с ним? — Командир поговорит. Вызовет, прикажет — и весь разговор, — без тени сомнения сказал Маслаков. <...> — Помнишь, как мы под Фариновом грукнули? — Ну. — Вот я и думаю: что это Толкача на кухне коптят? Такого подрывника, с опытом. Он взглянул на парня с такой подкупающей улыбкой, что Стёпка на минуту почувствовал себя счастливым. Правда, он скоро сообразил, что Маслаков, наверное, преувеличивает, какой там у него опыт! <...> — А кто ещё пойдёт? — Ещё? Данила Шпак из взвода Метёлкина. Пожилой такой, местный. И Бритвин. Знаешь? — Тот, что ротным был? — Вот-вот. Пойдёт вину искупать. Как искупит, тогда, говорили, опять командиром поставят. Что ж, это было недурно: Маслаков, Бритвин — старые, опытные партизаны, Шпак Данила — здешний человек, насквозь знает все ходы-выходы. Стёпка постепенно уже осваивался со своею радостью, о задании он не спрашивал, знал: придёт время — разъяснят, что надо.<...> — Собирайся! Через часик потопаем. Однако через час не потопали: случилась заминка со взрывчаткой. Пока Маслаков бегал по начальству, они втроём дожидались под ёлкой на краю прогалины в том месте, где начиналась дорога. <...> Стёпка не сразу заметил, как со стороны шалашей появился Маслаков. Под елью, шурша кожухом, начал вставать Данила, поднялся и удобнее сел Бритвин. У Стёпки же от чирьев ломило в шее, и, чтобы оглянуться, он вынужден был повернуться всем корпусом. Шагая через поляну, командир одной рукой нёс немецкую канистру, подойдя, поставил её на дорогу и сдвинул с потного лба армейскую шапку. - Что это? — спросил Бритвин. - Дымок, дымок пускать будем, - заговорил Маслаков. - Думал, сыграем — ничего не вышло. Будем дымить. Все озадаченно глядели на канистру - Данила и Стёпка стоя возле неё, а Бритвин молчаливо сидя на своём месте. Разумеется, они понимали, что получилось хуже, чем предполагали: бензин -не тол, жечь всегда хуже, нежели взрывать. - Так мы что, не на «железку»? - сдержанно спросил Бритвин, уставясь куда-то вниз, на сапоги командира. Маслаков с неунывающей живостью в глазах окинул своих подчинённых. - Нет, не на «железку». В другую сторону. На Кругляны. Реку под Круглянами знаешь? - Ну. - Так вот там. - Длинный тот, деревянный? - Он самый. - Вряд ли удастся, - подумав, сказал Бритвин, по своему обыкновению глядя вниз. - Там охрана. Стёпка сообразил, что разговор касался задания, и исподлобья внимательно поглядывал то на Бритвина, то на командира. Маслаков, поддев носком, стянул с ноги второй свой сапог и подвернул портянку. - Охраны нет. Вчера пришёл Голенкин из разведки. На мосту пусто, - спокойно объяснил он и, надев сапог, мягко притопнул на дороге. Стёпка подумал, что сжечь мост, наверно, будет непросто. Даже если и нет охраны. За низинкой там местечко с полицией, откуда этот мост виден как на ладони. Но теперь своим несогласием с Маслаковым парень не хотел поддерживать Бритвина и молчал. - Днём, может, и нет. А ночью? - сказал Бритвин. - А зачем нам ночь? Днём и подпалим. Лишь бы дождя не было, - поглядел в небо Маслаков. Остальные, кроме Бритвина, тоже подняли головы. Белёсая поволока там вроде сгущалась, край неба за оврагом подозрительно синел - похоже, в самом деле собирался дождь. - Что-то хмурится, - неопределённо сказал Данила. Маслаков энергично встал на ноги. - Ну, потопали! Данила, бери канистру! <...> 157 8 158 В сосняке заметно темнело, небо сплошь застилали облака, несколько капель холодом обожгли шею и руки — вот-вот начинался дождь. <...> Они взобрались на самую вершину пригорка и следом за Маслаковым опустились под крайней от поляны сосенкой. Тут же сидел Бритвин, неподвижно смотревший между сосновых ветвей вдаль. Там были дорога и мост. — Ну что? — озабоченно спросил Маслаков. — Не видать? — Ни черта не разберёшь. Если бы бинокль. Все настороженно затаились, вглядываясь в ту сторону, где песчаная лента дороги, выскочив из леска чуть в стороне от этого пригорка, направлялась по насыпи к мосту — длинному неуклюжему сооружению из брёвен, напоминавшему отсюда огромную длинноногую гусеницу, сползшую в реку. — Надо идти, - сказал Маслаков. — Теперь? — насторожился Бритвин, не отрывая взгляда от притуманенной непогодой вечерней дали. <...> — Ну а когда же? Пока дождь не разошёлся. А то намочит — не разожгёшь. — Ну уж нет! — сухо сказал Бритвин. — Сейчас я не пойду. — Можешь не идти! — начиная нервничать, бросил Маслаков и поднялся. — Шпак! Данила привстал на коленях. — Так у меня обрез! — Ну и что? — Так на двадцать шагов, не больше. И опять же мушки нет, — заговорил он каким-то не своим, будто виноватым, сразу заглохшим голосом. Маслаков тихо, про себя, выругался и ухватил канистру. — Толкач, айда! Стёпка с готовностью встал, не скрывая неприязни, взглянул на сразу утратившего недавнюю нагловатость Данилу. Он отлично представлял ту опасность, которая подстерегала их ещё засветло на голой дороге, но больше всего не хотел, чтобы его опасение увидели другие. <...> Стёпка едва поспевал за Маслаковым, оба они почти уже бежали, командир то и дело оглядывался, но на дороге вроде никого не было. — Аккурат время такое, понимаешь? Днём охраны нет, а на ночь ещё не выставили. Кабы не дождь, ещё было бы светло... — Ты поверху, а я вниз. Польёшь, а я подожгу. Только аккуратно, чтоб на землю не лилось. По брёвнам старайся. — Знаю. — Крайнюю от воды опору. Загорится! Должна загореться. И поглядывай за мост. Чтоб из Круглян кто не нарвался. — Ну. <...> И вдруг в дождливом тумане на совершенно безлюдном за секунду до того мосту невесть откуда появилась фигура. <...> Это была наихудшая из неожиданностей, и они разом метнулись с дороги - Стёпка по одну, а Маслаков по другую сторону насыпи. <...> Со стороны моста стреляли — торопливо и опасливо, но того, кто стрелял, не было видно. <...> Стёпка тоже замер, не решаясь до поры обнаруживать себя, и напряжённо глядел в сторону моста. Он ждал момента, когда побегут, чтобы ударить в упор, наверняка. Однако оттуда никто не показывался. <...> Стёпка полежал ещё, прижимаясь грудью к откосу, и вдруг подумал, что, наверно, он тут один, и это испугало его. Вряд ли Маслаков так долго оставался на той стороне — пожалуй, отбежал к лесу. Но тогда и ему надо подаваться назад. Мост, судя по всему, придётся отложить — к мосту теперь не подступишься. Вскочив на колени, Стёпка одной рукой ухватил канистру, другой винтовку и, скользя на мокрой траве, побежал за насыпь. Он ждал выстрелов, и они действительно раздались, опять часто и оглушительно: бах — диу-у-у-у, бах — диу-у-у... Но он скоро определил, что стреляли не по нему, и он упал, загнанно дыша... бросил канистру и, почти не целясь, грохнул торопливым выстрелом навстречу фигуре. Было темно, совсем почти смеркалось, и фигура снова исчезла: упала или, может, скрылась за насыпью. После трёх выстрелов Степка дослал в патронник четвёртый патрон, но стрелять не стал, а вскочил и, пригнув голову, в три прыжка перемахнул дорогу. <...> Внимание его теперь раздвоилось: он ждал выстрелов, чтобы сразу упасть под насыпь, и, напрягая зрение, силился различить в темноте Маслакова. Он начинал понимать, что с командиром плохо, что ему наверняка попало. Но в таком случае он просто не знал, чем можно помочь ему и как его спасать тут, под носом у охраны. Боясь самого худшего, Стёпка, однако, надеялся ещё, что, может, Маслаков притаился и он его скоро увидит. И правда, он скоро заметил его — в сгустившихся дождливых сумерках командир неподвижно распростёрся под насыпью. Ещё издали Стёпка понял, что его подстрелили. <...> Вокруг было безлюдно и тихо, дождик ровненько сыпал по траве, дороге. Полицаи что-то медлили — не бежали сюда и не стреляли. Стёпка оглянулся и, приподнявшись, перевалил Маслакова на бок. Затем, не сводя взгляда с дороги, вздел на руку ремень автомата, взял винтовку и, напрягая все свои силы, взвалил на себя страшно тяжёлое теперь тело. Придавленный на земле его тяжестью, он испугался, что не поднимется, от натуги в глазах блеснули и поплыли разноцветные пятна, но он всё же встал на ноги и, согнувшись и раскачиваясь, будто пьяный, побрёл под насыпью к недалёкому лесу... Он упал немного не дойдя до опушки. <...> Он ждал, что из лесу выбегут те двое, втроём они уже смогли бы унести командира и отбиться. <...> Неизвестно, сколько времени будто в беспамятстве 159 он пролежал на молодой траве, но никто к нему не бежал ни навстречу, ни сзади. <...> И он встал, как-то взвалил на себя бесчувственное тело Маслакова. Лишь когда поднимался с колен, не удержал равновесия и опять повалился на бок. Не давая себе передышки, начал подниматься снова и, сильно согнувшись, опираясь о землю рукой, всё-таки встал. <...> Через какую-нибудь полсотню шагов он зацепился за что-то ногой и упал, больно ударившись плечом, повернулся на бок, застонал от боли, но тут же подавил в себе этот стон: сзади послышались шаги. Стёпка схватился за автомат, однако скоро понял, что автомат не понадобится, — на фоне светловатого неба появилась знакомая в кожухе фигура Данилы. Остановившись, тот глуховато бросил, наверно Бритвину: - Вот он. Стёпка поднялся и сел рядом с распростёртым на земле командиром. Данила подбежал первым, за ним в редком моросящем дождике показался Бритвин. Завидев на земле Маслакова, он негромко воскликнул: - Ранили, да? Стёпка не ответил, лишь потрогал мокрую, без шапки голову раненого. Затем его руки наткнулись на липкую мокроту, пропитавшую телогрейку; он сообразил, что это кровь, и только сейчас почувствовал её запах - пугающий запах людской беды. Но тут уже за раненого ухватился Данила, и Бритвин, громко дыша, за-командовал: - Так! Потом... Понесли!.. Вдвоём они взяли из его рук Маслакова. Данила молча присел, напрягся, принял раненого на спину и круто свернул в мокрую чащу. <...> 9 160 Они бесконечно долго продирались в темноте сквозь мокрый густой кустарник, набрели на тропинку, но скоро потеряли её в лесу, перешли полосу мрачного, тягуче шумевшего на ветру ельника и очутились в каком-то широком лесном овраге. Данила, всё время тащивший на себе Маслакова, поскользнулся на мокрой траве, упал и свалил его наземь. - Фу, уморился!.. - Ладно, - остановился впереди Бритвин. - Отдохнём. <...> Пока Данила отсапывался, Стёпка ощупал всё ещё не приходящего в сознание Маслакова. Тот был жив, сердце его, было слышно, билось слабыми неровными толчками. В груди, если прислушаться, что-то клокотало-хлюпало, и это особенно пугало Стёпку - казалось, Маслаков кончается. Сделанная из сорочки перевязка, наспех наложенная ими в пути, перекрутилась, сползла на живот. Вдвоём с Данилой они начали поправлять её. Поодаль, ссутулясь, уныло сидел Бритвин. - А канистра где? - вдруг спросил он. - На дороге, - буркнул Стёпка. - Подожгли, называется!.. Двое других молчали, возясь с раненым, и Бритвин неожиданно зло выругался. - Вроде бы опытный подрывник, а такую тюху-матюху упо-рол! Данила развязал концы окровавленного куска сорочки, Стёпка придержал их и, глотая слёзы от жалости к Маслакову, не мог возразить ротному. Как он ни был настроен против Бритвина, но теперь не мог не признать, что тот прав. Было совершенно очевидно, что Маслаков просчитался и сам же поплатился за это. Недавняя неприязнь Стёпки к Бритвину сама по себе сходила на нет, впрочем, как и к Даниле, - все его прошлые обиды на них теперь становились ничтожно малыми перед огромностью свалившегося на них несчастья. - Что тут у него делается! - ворчал Данила, ковыряясь под завёрнутой мокрой гимнастеркой. <...> - Что ты ему, операцию будешь делать? Подводу надо искать! Данила на минуту смешался от этого почти начальственного окрика, молча уставясь на тусклую во мраке фигуру Бритвина. Как-то так получалось, что тот теперь брал над ними двумя старшинство, хотя прямого разговора о том ещё не было. - Подвода, говорю, нужна. Не торчать же тут, пока полицаи защучат. Деревня далеко? Данила оглядел в темноте мрачные лесистые склоны, будто там можно было что-либо увидеть. - Волотовка тут должна быть. И хутора. Хутора, может, ближе. - Где, в какую сторону? Не очень уверенно Данила показал рукой вдаль: - Будто туда, как по оврагу. Может, левее немного. - Так! - прикинул Бритвин. - Ты, как фамилия? Стёпка не сразу понял, что тот обращался к нему, и промолчал, зато Данила подсказал с охотой: - Толкач. - Толкач, а ну за подводой! А то поздно будет. Понял? Стёпка с готовностью встал, чувствуя, что это правда. То, что его посылали невесть куда в ночь, теперь не обидело парня, хотя он подумал: почему не Данилу, который тут знал все ходы-выходы? Но Данила сколько тащил раненого на себе по лесу. Подобрав автомат, Стёпка встал и, не мешкая, полез в мокрый кустарник. <...> Спустя некоторое время лесной кустарник вокруг осел ниже, вверху шире разлеталось тусклое небо, на котором в двух-трёх местах слабо блеснули редкие звёзды, - овраг оставался сзади. <...> Под ногами становилось всё мягче, сапоги зачавкали в траве - начиналось болото. Он уже хотел было повернуть в обход, как рядом и так близко, что он содрогнулся, неожиданно увидел 161 коня. Заслышав человека, конь встревоженно взмахнул головой и замер. Стёпка остановился, присел и, никого не обнаружив поблизости, осторожно, чтобы не испугать животное, начал приближаться к нему. Конь по-прежнему тихо стоял, настороженно повернув голову в его сторону, и, словно недоумевая, ждал его приближения. — Кось-кось, — ласковым шёпотом позвал Стёпка, протягивая руку, как будто держа в ней угощение. Затем этой же рукой он нащупал под ногами верёвку и конец колка, вбитого в землю, который тут же, поднатужась, вырвал. Оставалось, не вспугнув коня, взобраться на него.<...> И в тот момент сзади послышались чьи-то глуховатые шаги. — Кто это? - раздалось в ночи испуганно и угрожающе одновременно. — Что ты делаешь? <...> — Это мой конь! Не берите, дядька, моего коня! Стёпка потянул за верёвку, конь нехотя переступил, и он подошёл ближе к мальчишке. — Где повозка? — Повозка? Дома. — А дом где? — Дом? Вон за оселицей. — А кто дома есть? — Дома мама и бабка. — А полицаи у вас есть? — Ну есть. Наверно, он что-то уже понял и тихо стоял в намокшем, с чужого плеча пиджачке, покорно ожидая новых вопросов. Стёпка подумал, что от телеги, пожалуй, надо отказаться. Присмотревшись, куда показывал подросток, Стёпка догадался, что чёрная гряда вдалеке, которую он принял за лес, была деревней: хаты, сараи, сады; на краю близко отсюда угадывалось светловатое пятно — наверно, новая крыша какой-то постройки. — Коня отдадим, — сказал он. — Через пару дней только. Парень, видно, тоже осмелел и, ступив на шаг ближе, сказал: — Нельзя мне без коня. Я молоко вожу. — Ну, знаешь! Ты молоко возишь, а нам человека спасать надо! — повысил голос Стёпка. — А ну, подержи своего огольца. <...> Стёпка тузанул было за верёвчатый повод, конь послушно повернул в сторону. <...> — Вот что! — сказал он. — Айда с нами. Отвезём куда надо и отдадим твою клячу. Завтра дома будешь. 10 По лесу они пробирались пешком, ведя на поводу коня. Здешние места подростку были знакомы, он сразу нашёл тропинку на краю оврага и, раздвигая руками мокрые ветви, уверенно вел 162 Степку. <...> На краю поляны возле ручья поблёскивал небольшой костерок, у которого пошевеливалась сутуловатая фигура в накинутом на плечи ватнике. <...> — Вот конь, — сказал Стёпка. — Повозки нет. Он ждал, что Бритвин или выскажет удовлетворение оттого, что удалось найти коня, или будет ругать, почему без повозки. Однако бывший ротный бегло взглянул па подростка, скромно стоявшего возле коня, и с полным безразличием ко всему опустился у огня. Рядом, распятая на палках, сушилась его шинель. — Напрасно старался. Стёпка, не поняв, вопросительно поглядел на Бритвина, который, протянув руки к огню, не проронил больше ни слова. Костёр медленно разгорался, дым серыми клубами валил вверх и ел глаза. И тогда Стёпка, почувствовав недоброе, услышал непонятную возню в другой стороне поляны. Туда же косил настороженным взглядом конь. В неясном мелькании теней под кустами можно было различить согнутую спину Данилы, который, стоя на коленях, с усилием ковырял в земле. Стёпка подался к нему, но тут же остановился, наткнувшись на что-то прикрытое на земле кожухом. Из-под овчинной полы высовывались две босые, неестественно белые во мраке стопы... Всё было ясно. ...С нарочитой строгостью в голосе, как малому, Бритвин говорил подростку: — От так! Побудешь, пока захороним. А потом шагом марш на все четыре стороны. Ясно? — Ясно, — тихо отвечает парень. — Ежели ясно, то и весь разговор, — заключил Бритвин, но, помолчав, вдруг мягче спросил: — Тебе сколько лет? — Пятнадцать. — Батька есть? — Есть, но... — На войне, наверно? — Не, — сказал парень, вздохнув. Голос его стал какой-то неуверенный, едва слышный. — Что, в полиции? — догадался Бритвин. — В полиции, — тихо подтвердил подросток. Стёпка несколько даже удивился, заинтересованный и неприятно задетый одновременно. Называется, нашёл помощника. Пожалуй, про батьку надо было спросить раньше, а то ещё надумал вести с собой в Гриневичский лес — вот был бы скандал. С неприятным чувством виноватости Стёпка подумал, что Бритвин, наверно, сейчас задаст ему перцу, чего он теперь, по-видимому, заслуживал. — Ну а ты что же, значит, батьке помогаешь? — спрашивал бывший ротный. — Я не помогаю, — сказал парень. — Я в партизаны пойду. — Ого! Слышно было, Бритвин с хрустом разломал хворостину и сунул её в огонь — мигающие отблески на кустах ненадолго сгасли, 163 164 потом, понемногу оживая, запрыгали снова. Подросток, отчуждённо насупясь, молчал. — Ничего не выйдет! — сказал Бритвин. — Таких в партизаны не берут. Чтоб в партизаны пойти, заслужить надо. — А я заслужу. — Это как же? Паренёк не ответил, по-видимому, тая в мыслях что-то слишком серьёзное, чтобы так запросто доверить его этому лесному незнакомцу. Стёпке это понравилось. Он выглянул из ямы — маленькая тщедушная фигурка в обвислом поношенном пиджаке стояла у костра. Рядом на коленях возился Данила, подкладывавший в огонь валежник. — От так! — сказал Бритвин. — Мы пойдём, а ты посидишь. Как рассветёт, поедешь. Понял? Не раньше. А что не спал, так завтра выспишься. — Мне утром молоко на сепаратор везти. — Успеется твоё молоко. — Бритвин ткнул палкой в огонь: в дымной круговерти взметнулся рой искр. Пламя весело разгоралось, на поляне стало светлее, дым в тишине столбом валил вверх и багровым облаком исчезал в ночном небе. Бритвин отодвинулся от жары подальше. Вдруг, будто вспомнив что-то, он спохватился: — Да, а куда ты молоко возишь? — В местечко, куда же, — с явным недовольством сказал парень, и Стёпка подумал, что полицаев сынок, кажется, попался с характером. — В Кругляны? — Ну. Бритвин с каким-то новым смыслом поглядел на парня, потом на Данилу. Тот, откинувшись на бок, неподвижно смотрел в огонь. — Через мост ездишь? — Через мост, а где же. <...> — Так-так, — что-то живо прикинул про себя Бритвин. — Вижу, ты парень хороший. Пожалуй, мы тебя примем. Только... — Не договорив, он повернулся в сторону: — Данила, а ну по секрету. Оба поднялись от костра и отошли на несколько шагов в сторону. Стёпка выпрямился, переводя дыхание и вслушиваясь. Брит-вин тронул за рукав Данилу: — Ты говорил про тол. Где это? Данила тягуче вздохнул, неопределённо поглядел в кустарник: — Был. А теперь есть или нет, кто знает. — Это где? В Фроловщине? — Ну. — Слушай, надо подскочить. Не отвечая, Данила громко высморкался в траву, пятернёй отёр нос и бороду. — Так темно. А там болото, лихо на него... И неизвестно, швагер дома или нет, — начал он невесёлым, совершенно глухим голосом, который всегда выдавал его неохоту. — Ничего. Садись на коня и скачи. Они повернулись к костру, в котором теперь задумчиво ковырялся Митя.<...> Бритвин сел, сдвинул на затылок пилотку. И вдруг сказал: — Слушай, Митя! Хочешь мост взорвать? Стёпка от удивления раскрыл рот, но тут же подумал: а в самом деле! Ведь парень мог бы чем-то помочь. Митя, внешне нисколько не удивившись вопросу, ответил просто: — Хочу. Если б было чем. — Ну, это не твоя забота. Это мы придумаем. Удастся — тебе первым делом автомат. Тот, с которым Борода поехал. Потом правительственную награду. Ну и в отряд, разумеется. С ходу. Я сам рекомендую. Внимательно и вполне серьёзно выслушав Бритвина, Митя озабоченно сказал: — Мне главное, чтоб в партизаны. Потому что дома уже нельзя. — Это почему? — Да батька у меня... Ну, хлопцы в деревне и цепляются. Уже невмочь стало. — Понятно. Ну, за отряд я ручаюсь. Теперь слушай мой план. Просто и ясно, - сказал Бритвин, но вдруг осёкся и задумчиво поглядел в огонь. — Хотя ладно. Пусть Данила приедет. «Ну что ж, пусть приедет. Когда только он приедет?» — разочарованно подумал Стёпка, собравшийся было услышать план Бритвина. Но разговор на этом прервался, стало тихо. От неподвижности Стёпку начала одолевать дремота, костёр припекал грудь и лицо, а спина стыла в тени. <...> Хотелось думать, что минет ночь и всё станет по-прежнему — он встретит весёлого живого Маслакова, который с незлобивой шуткой опять позовёт его на какое-нибудь задание. <...> Нет, Бритвин не такой. Он жёсткий, недобрый, но, похоже, дело своё знает неплохо. «Этот не оплошает», — думал Стёпка. <...> Ему очень хотелось теперь удачи, после пережитого он готов был на любой риск и любые испытания, лишь бы расквитаться за Маслакова. 12 Данила приехал утром, когда над оврагом прояснилось небо и в кустарнике вовсю началась птичья возня — цвирканье, цоканье, пересвист. <...> Спустившись по склону вниз, Данила бросил на землю почти под завязку набитый чем-то мешок. — Вот! Насилу довёз, холера. <...> Бритвин стоял поблизости и, двигая челюстями, говорил: — Мы им устроим салют! <...> грохнет, как бомба. — Хотя бы уж грохнуло! <...> — Грохнет, не сомневайся. Это вам не банка бензина! Смешно, канистрой бензина надумали мост сжечь! А ещё говорили, что 165 Маслаков опытный подрывник. Побежал, как дурак, засветло! На что рассчитывал? Без поддержки, без опоры на местных! Без местных, брат, не много сделаешь. Это точно. — А может, он не хотел никем рисковать! — отозвался издалека Стёпка. — Рисковать? Знаешь ты, умник, что такое война? Сплошь риск, вот что. Риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает. А кто в разные там принципы играет, тот вон где! — Бритвин указал на поляну. Покрасневшее его лицо стало жёстким, и Стёпка пожалел, что не смолчал. — Ты зелёный ещё, так я тебе скажу: слушать старших надо! — помолчав, сказал Бритвин. 166 13 Бритвин отошёл на три шага от костра и сел, скрестив перед собой ноги. — Терпеть не могу этих умников. Просто зло берёт, когда услышу, как который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или не так, правильно — неправильно. Не дай бог невиновному пострадать! При чём невиновный — война! Много немцы виноватых ищут? Они знай бьют. Страхом берут. А мы рассуждаем: хорошо, не хорошо. Был один такой. У Копылова. Может, кто помнит, всё в очках ходил? — В немецкой шинели? Худой такой, ага? — обернулся от костра Данила. — Да, худой. Дохловатый такой человек, не очень молодой, учитель, кажется. Нет, не учитель — инспектор районо. Вот забыл фамилию: не то Ляхович, не то Левкович. <...> Как-то послали его в Гумилёво какого-то местного прислужника ликвидировать. Почему его? Да знакомые там у него были, связи. Вообще в тех местах связи у него были богатые, тут ничего не скажешь! В каждой деревне свои. И к нему неплохо относились: никто не выдал нигде, пока сам не вскочил. Но это потом уже, зимой. А тот раз пошёл с напарником — напарником был Суров, окруженец. Решительный парень, но немного того, за галстук любил закинуть. Потом он вернулся и отказался с этим ходить. «Дурной, — говорит, — или контуженый». Тогда этот Ляхович так удачно всех обошёл (женщина там одна помогла), что к этому предателю прямо на дом явился. В кармане парабелл, две гранаты, охраны во дворе никакой. Напротив на скамейке Суров сидит, семечки лузгает — страхует, чтоб не помешали. И что думаете: минут через пятнадцать вываливается и шепчет: не вышло, мол. В лесу уже рассказал, что и как. Оказывается, ребёнок помешал. Вы понимаете: полицию провели, СД, гестапо, бабу его (тоже сука, в управе работала), а ребёнок помешал. И ребёнку тому два года. Оправдывается: продажник тот, мол, с ребёнком на кровати сидел, кормил, что ли, и этот дурак не решился в него пулю всадить. Ну это же надо! Вы слышали такое? Нет, наверно, они такого ещё не слышали и, уж конечно, не видели. Тем не менее то, что возмущало Бритвина, не вызвало в Стёпке никакого особенного чувства к этому Ляховичу. Чем-то он даже показался ему симпатичным. — И во второй раз тоже конфуз вышел,— вспоминал Брит-вин. - Ходили на «железку», да неудачно. Наскочили на фрицев, едва из засады выбрались. Дали доброго кругаля, вышли на дорогу, все злые, как черти, ну понятно - неудача. И тут миновали одну деревушку, уже в партизанской зоне, слышим: гергечут в кустах. Присмотрелись: немцы машину из грязи толкают. Огромная такая машина, крытая, буксует, а штук пять фрицев впёрлись в борта, пихают, по сторонам не глядят. Ну, ребята, конечно, тут как тут, говорят: ударим! Ляхович этот — он старшим был — осмотрелся, подумал. «Нет, - говорит, - нельзя. Деревня близко». Мол, машину уничтожим — деревню сожгут. Так и не дал команды. Немцы выволокли машину, сели — и здоровеньки булы. Ну не охламон? Слушатели молчали. <...> Бритвин, отойдя в надветренную сторону, опять уселся на своей помятой шинели. — Это что! — сказал он, опять возвращаясь к воспоминаниям. — Это что! Вот он в круглянской полиции выкинул фокус. Это уж действительно дурь. Самая безголовая. — Говорили, это самое... Повесили будто? — спросил Данила. — Да, повесили. Пропал ни за что. А Шустик, который с ним вместе влопался, тот и теперь у Егорова бегает. Отпустили. Сначала думали: врёт. Думали, завербован. Проверили через своих людей — нет, правда. Шустика отпустили, а Ляховича повесили. И думаешь, за что? За принцип! — Да ну? — не поверил Стёпка. — Вот те и ну... Слапали их в Прокоповичах на ночлеге. Как это случилось, не знаю. Факт: утром привезли в местечко в санях и сдали в полицию. А начальником полиции там был приблуда один, из белогвардейцев, что ли. <...> Ну и вот, этот Ляхович с Шустиком, как их брали, оружие своё где-то припрятали, назвались окруженцами: по деревням, мол, ходили, на хлеб зарабатывали. Неизвестно, что этот беляк шефу доложил, но тот отнёсся не строго. Шустика только огрел палкой по горбу. Полицай и говорит: «Кланяйтесь и просите пана шефа, может, простит». Шустик, рассказывают, не дожидался уговоров, сразу немцу в ноги, лбом так врезал об пол, что шишка вскочила. Полицаи — их несколько человек было — улыбаются, немец хохочет. «Признаёшь власть великого фюрера?» — «Признаю, паночку, как не признать, если весь мир признаёт». Это понравилось, немец указывает на Ляховича: а ты, мол, тоже признаёшь? Полицай переводит, а Ляхович молчит. Молчал, молчал, а потом и говорит: «К сожалению, я не могу этого признать. Это не так». Немец не понимает, поглядывает на русского: что он говорит? Полицай не переводит, обозлился, шипит: «Не признаешь — умрёшь сегодня!» — «Возможно, — отвечает. — Но умру человеком. А ты будешь жить скотом». Хлёстко, конечно, красиво, как в кино, но немец без 167 перевода смекнул, о чем разговор, и как крикнет: одного вэк1, мол, а другого на вяз. На вязу том вешали. Повесили и Ляховича. Ну, скажете, не дурак? 14 Резкость Бритвина в осуждении Ляховича чем-то понравилась Стёпке, который тоже не терпел всяких там условностей по отношению к немцам. Он подумал, что Бритвин, кажется, не добряк Маслаков, этот войну понимает правильно. Видно, пойдёт сам и погонит их всех на мост, Митю тоже. Но что ж, надо — так надо. Вполне возможно, что им ещё предстоит хлебнуть лиха, но пусть! Только бы удалось. <...> Над оврагом поднялось солнце; склон, край поляны и кустарник над ней ярко засияли в солнечном свете, постепенно стало теплеть. Бритвин в сонной истоме растянулся на шинели, посмотрел в высокое, с редкими облаками небо. — Значит, так, - вдруг сказал он и сел. <...> — Кому-то надо подобраться к мосту. Кустики там возле речки, я видел вчера, подход хороший. Задача: в случае чего поддержать огнём. Кто пойдёт? Данила молча вперил в землю выжидательный взгляд. Стёпка тоже молчал: зачем напрашиваться самому? Дело это, по-видимому, не очень весёлое, кого пошлют, тот и пойдёт. — Так, - сказал Бритвин. - Ну тогда ты, Толкач. Подкрадёшься и замри. Понял? Стёпка не ответил. Он был готов, если это выпало на его долю, хотя то, что Бритвин обратился именно к нему, слегка задело его. Но, не подав виду, он подавил в себе неприятное чувство, будто и не имел ничего против... Они ещё посидели минут пятнадцать. Когда Бритвин вскинул голову - на овражном склоне появился Митя. Хватаясь за ветви, парень быстро скатился вниз. Бритвин вскочил с тревогой на лице, но Митя, оживлённый и вспотевший, всё в том же чёрном пиджачке, успокоил: — Ну, всё готово. — Молодец, — сказал Бритвин. — Где подвода? — Тут, в кустиках. Припозднился малость, но ничего. — Так! — Бритвин оглянулся. — Толкач, марш к возу, из одного бидона молоко вэк, бидон сюда. Сколько у тебя бидонов? — Три. — Двух хватит. Один под мину пойдёт. <...> Стёпка с Митей торопливо полезли на склон. <...> Бывший ротный что-то хитрил, намекал только, а по существу, скрывал от них свой замысел — ради секретности, что ли? Если Стёпку они посылают на прикрытие, так получается, сами поедут на мост. Но хватит ли их двоих, чтобы сладить с охраной, которая после вчерашнего случая станет ещё бдительней? Наверно, полицаи уви- 168 1 Weq (нем.) — прочь, вон. дят повозку издали, и хотя знают Митю, других могут заподозрить и не подпустить близко. Что тогда делать? <...> Вдвоём они с трудом сняли крайний бидон на землю. Под руками тяжело плескалось, сильно запахло парным молоком, стадом и хлевом. Откинув крышку, Стёпка смешался: столько молока надо было вылить на землю! <...> — Ну что? Выливаем? — Давай! Наклонив посудину и обливая белыми брызгами ноги, они пустили по траве душистый молочный ручей. Подняв на себе сухую листву, ветки, разный лесной мусор, молоко широко растеклось в кустарнике, образовав большую грязную лужу. Пустой бидон показался довольно лёгким. Оберегая больную шею, Стёпка вскинул его на плечо и двинул к оврагу. Митя бежал рядом. <...> Стёпка с глухим бряком бросил бидон перед Бритвиным. — Порядок! Борода, взрывчатку! Снаряжать мину Бритвин принялся сам. <...> — Гореть будет ровно пятьдесят секунд. Значит, надо поджечь, метров тридцать не доезжая моста. <...> — Вот и готово! На середине моста с воза — вэк! И кнутом по коню. Пока полицаи опомнятся, рванёт за милую душу. — А кто повезёт? — спросил Стёпка, стоя возле полного таинственного внимания Мити. — Как кто? — с деланым непониманием переспросил Бритвин. И вдруг почти закричал: — Ты ещё не пошёл? А ну бегом! Куда я сказал. Понял? — Я-то понял. — Ну и давай! Мы тоже сейчас едем. А то вишь солнце где? Стёпка поддал на плече автомат и выбрался из оврага. <...> 15 Дождавшись за ольховым кустом, когда часовой повернёт в другой конец моста, Стёпка пулей метнулся дальше и упал под едва не последней жидковатой олешиной — в какой-нибудь сотне шагов от насыпи. <...> Часовой раза три прошёлся туда-сюда по мосту и опять повернулся в этот его конец. Правой рукой он высоко, возле плеча, перехватил ремень, а левой, заложив её за спину, держался за ложу карабина, который, наверно, уже натрудил за смену его худое плечо. Потом, неторопливо проковыляв по мосту, остановился возле сломанных перил, и Стёпка подумал, что сейчас повернёт назад. Но он почему-то не поворачивал. Он даже вынул левую руку из-за спины и тоже перенёс её на ремень карабина, как бы для того, чтобы снять его с плеча. Уловив в поведении полицая что-то новое, Стёпка оглянулся: с горки в сосняке быстро и даже весело катил вниз Рослик с повозкой. Стёпка подвинул поближе к себе автомат, удобнее упёрся локтями в чёрную мягкость земли; он заволновался, предчувствуя, 169 170 что вот-вот произойдёт самое важное. Правда, скоро его напряжение сменилось удивлением, когда он увидел в повозке одного только Митю: ни Данилы, ни Бритвина там не было. Не видно их было и сзади, и нигде поблизости. Неужели они отправили Митю одного? А может, там что случилось? Но строить догадки не было времени, повозка скоро приближалась, а полицай стоял у въезда на мост, и у Стёпки медленно холодело внутри от мысли: а вдруг остановит? Если полицаи задержат повозку, тогда всё пропало. <...> Между тем повозка приближалась. Митя высоко сидел на одном из бидонов, внешне он выглядел спокойным. Правда, эта его высокая посадка казалась несколько необычной, разве что так ловчее было столкнуть бидон-мину. И опять ни на повозке, ни поблизости от неё не было никого больше. «Неужто Бритвин с Данилой остались в лесу или с ними стряслось что плохое?» — недоумевал Степка. Конечно, он прикроет Митю, коль на то послан, но для чего же тогда они? <...> У Стёпки от волнения противно задрожало сердце, вспотели ладони, он подвинулся немного в сторону, направляя ствол автомата на часового. Как на беду, свежеватый утренний ветер замельтешил перед лицом молодыми ветвями, которые то открывали, то совершенно закрывали собой полицая. Но вот тот шагнул навстречу повозке и, что-то негромко крикнув, снял карабин. Митя соскочил на дорогу. Повозка остановилась в каких-нибудь десяти шагах от моста. Рослик, слегка выставив вперед ногу, принялся теребить её зубами. Стёпка в ольшанике весь сжался от напряжения, плохо соображая, что происходит. Он чувствовал только, что план Бритвина рушится, что дело оборачивается самым неожиданным образом и что теперь, судя по всему, настала его очередь. Что ж, будь что будет. Он не знал, поджёг ли Митя шнур (должен был поджечь), но если шнур уже загорелся, то полицай, как только подойдёт к повозке, поймёт всё с первого взгляда. Тогда независимо от того, будет взрыв или нет, парень погибнет. Чтобы спасти хотя бы Митю, Стёпка вскинул над насыпью автомат и надавил на спуск. Тр-р-р-р-р-р-рт! Что произошло дальше, он понял не сразу. Он увидел только, как рванул с места Рослик; кажется, сбив полицая, конь с возом поскакал по мосту вперёд, попав на выбоину, повозка подскочила, качнулась, загрохотали перевязанные верёвкой бидоны. Полицай где-то исчез, на дороге остался лишь Митя, он бросился было за повозкой, но в какой-то непонятной растерянности вдруг остановился, раскинув в стороны руки. Стёпка вскочил, чтобы бежать, но взгляд его в последнее мгновение наткнулся на эту растерянную фигурку Мити, и он снова присел за кустом. Только он хотел крикнуть, чтобы тот спасался, как Митя дёрнулся, будто в испуге, от того невидимого, что в этот момент случилось на мосту. Стёпка быстро и тревожно выглянул сквозь листву — Рослик, упав в оглоблях на передние ноги, бился коленями о настил, пытаясь подняться, высоко и немощно махал головой. В то же мгновение откуда-то сбоку, как будто издали, с опозданием донеслось негромкое «бах-х!». Стёпке показалось, что это выстрелил полицай из-за насыпи, и он снова рванул к плечу автомат. Но выстрелить он не успел. Митя сорвался с места и, размахивая полами своего пиджачка, бросился за повозкой. «Что ты делаешь?» — взвопил протестующий голос в Стёпке. С того конца моста к повозке уже мчались три полицая. Рослик скрёб копытами настил, тщетно пытаясь встать, повозка перекосилась, упёршись задним колесом в перила... Стёпка на коленях подался из-за ветвей в сторону, ловя на мушку тех, что бежали. Ему не хватило какой-то секунды, чтобы совместить её с прорезью, как мощная сила взрыва бросила парня наземь. На всю глубь содрогнулась пойма, от тёплой вонючей волны пригнулись вершины деревьев. <...> Стёпка побежал краем ольшаника - подальше от моста и дороги, потом по луговой пойме свернул к знакомому сосняку. По нему не стреляли, сотрясённое взрывом, всё вокруг замерло. Исподволь он совладал со своею растерянностью и впервые оглянулся: аккурат на середине моста зиял огромный пролом, из которого беспорядочно торчали в стороны обломки брусьев, брёвен и досок. Там же что-то горело - сизый, не густой ещё дым стлался над речкой и лугом. На мосту и возле него не было ни одной живой души. <...> Стёпка поднял разгорячённое лицо - на опушке среди сосновых веток шевельнулась знакомая голова в пилотке. Бритвин махал рукой и с приглушённой злостью требовал теперь от него: - Бегом!! Стёпка обессиленно затрусил, несколько свернув с прежнего своего направления туда, где был Бритвин. <...> Когда Стёпка выскочил на опушку, те двое, пыля сапогами, уже бежали по ниве - впереди Бритвин, а позади в десяти шагах от него Данила. Они снова не подождали парня, а он всё больше отставал: склон тут кончался, начиналось ровное место, бежать по которому у него просто не было сил. Не останавливаясь, Бритвин на секунду задержал на нём придирчивый взгляд и скрылся за кустом. Выскочив по другую его сторону, заговорил с напускной лихостью: - Здорово, а? Грохнуло, что, наверно, в Круглянах стёкла выскочили. Данила на бегу повернул к ним своё косматое, с простоваторадостной ухмылкой лицо. - Ну. - Порядок в танковых войсках! Они радовались - что ж, было чему. Среди бела дня, под носом у немцев рванули мост - разве не причина для радости? Особенно для Бритвина, да и Данилы тоже. 171 172 — А ты что, недоволен? — Доволен! — Слава богу! А то я подумал: в обиде. Оттого, что, как вчера Маслаков, на мост не погнал. «Ах вот что!» — мелькнуло в голове у Стёпки. Может, Бритвин ещё начнёт упрекать его за неблагодарность? Действительно, на мост не погнал, дело сделали, и всё наилучшим образом. Даже взрывчатку сэкономили — на стороне достали. И всё-таки до Маслакова ему далеко. — Маслаков не гнал! — срываясь, выкрикнул Стёпка. — Маслаков вёл. Это ты гнал! — Кого это я гнал? — А Митю! Вспомни! Распоясанный босой Бритвин вдруг вскочил на ноги, придерживая руками сползавшие тёмно-синие бриджи. — Ах ты сопляк! Оговорить хочешь! У меня вон свидетель! А ну, пусть скажет: гнал я или он сам? — Сам, сам! — охотно подтвердил Данила. — Просил Христом-богом. Чтоб, значит, за батьку оправдаться. — Понял? Полицая сынок к тому же! Учти! Стёпка молчал, несколько растерявшись от столь неожиданного поворота ссоры. Да, тут они правы. Просился, это верно. И что сын полицейского — тоже правда. Но что же тогда получается? — Выходит тогда, что сын полицая мост взорвал? А не мы? Так? — Нет, не так! — твёрдо сказал, как обрубил, Бритвин. — Мы взорвали. Мы организовали и руководили. Я руководил. Или ты не согласен с этим? Он не знал почему, но с этим он действительно был не согласен, хотя и ругаться больше не стал. <...> — Это самоё... Если бы не они, — кивком бороды Данила показал на Бритвина, — если бы не они, всё пропало. Стёпка поднял голову и, почувствовав что-то загадочно-важное в этих словах, поглядел на Данилу. — Ага. Когда конь подбрыкнул на мост, они бабахнули — и готово. Аккурат посреди моста. — Кого? Коня? — Ну. Того Рослика. Вот снайпер, ай-яй! — низким голосом невозмутимо гудел Данила. В шумной и шаткой голове Стёпки блеснула запоздалая догадка. Ослеплённый ею, он минуту не мог произнести ни слова и только переводил ошеломлённый взгляд с Бритвина на Данилу и обратно. Но мало-помалу всё становилось на свои места, и он совершенно определённо понял, почему не побежал с моста Митя, — подросток бросился спасать Рослика. А ему, дураку, показалось тогда, что в коня стрелял полицай. — Сволочь! — уже не сдерживаясь, выкрикнул Стёпка. — Ты — сволочь! Понял? Почти не владея собой, Стёпка вскочил на ноги, его сжатые в кулаки руки дрожали, он задыхался от возмущения. Брит- вин минуту сидел, обхватив колени, будто сбитый с толку его словами. — Ах вот как! — наконец произнёс он и тотчас вскочил на шинели. — Сдать автомат! <...> — Не подходи! - с дрожью в голосе предупредил Стёпка и рванул с плеча автомат. От бешенства и волнения он трудно, устало дышал, заходясь в обиде оттого, что их двое против него одного... «Сволочь!» — и, задохнувшись, ткнул от себя автоматом. Коротенькая, в три пули очередь упруго треснула в лесной тишине. Выронив винтовку, Бритвин согнулся, обеими руками схватился за живот и, шатко переступая, начал клониться к земле. <...> — Сопляк! Стрелять? Ах ты!.. — Вяжи его! Руки вяжи! — надрывался где-то плаксивый голос. <...> Наткнувшиеся на них хлопцы из разведки к вечеру принесли Бритвина в отряд. Стёпку со связанными руками пригнал под автоматом Данила. 18 А теперь вот сиди. Солнце из-за еловых вершин ярко высвечивает одну сторону ямы — становится теплее. Лес вокруг вовсю уже полнится звуками: слышно, переговариваясь, строится невдалеке группа партизан, наверно, на очередное задание; кто-то из посыльных, громко окликая по пути знакомых, разыскивает начальника хозяйства Клепца; в другой стороне отпрягают коня — грохают брошенные на землю оглобли, слышится тихий перезвон удил и скрип сбруи. Новый часовой нет-нет да и подойдёт к яме, заглянет в неё — на земляные комья тогда ложится его резкая изломанная тень и тут же исчезает. Хотя он и утешал Стёпку, но, по-видимому, разговаривать с арестованным у него нет больше желания, и парень чувствует это. Какая-то пугающая отчуждённость уже обособила его от других, вчерашних его товарищей по отряду и поставила в особое положение — обидное и угрожающее. Но что ж, наверно, он виноват. Наверху, судя по звукам, ничего особенного не происходит, там с полным безразличием к нему идёт повседневная отрядная жизнь. <...> Стёпка виноват, его безусловно накажут, но прежде он расскажет, как всё это случилось, и назовёт Митю. Комиссар разберётся. Пусть едет комиссар! 1968 173 Брейгель. Притча о слепых: «Если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму» (П) (П) 1. Сравни Маслакова и Бритвина. В чём отличие их взглядов? Что даёт сравнение этих героев для понимания авторской позиции? 2. Какую роль в понимании смысла повести играет рассказ Бритвина о Ляховиче? Почему именно Бритвин рассказывает о нём? 3. Попытайся объяснить поведение Ляховича. Можно ли назвать его гибель бессмысленной? 4. Каким тебе представляется Митя? Из-за чего он погиб? 5. Позицию кого из героев повести ты разделяешь - Стёпки или Бритвина? Как ты думаешь, на чьей стороне автор? 6. Какую роль в повести играют описания природы? 7. Как ты думаешь, что будет со Стёпкой? Объясни свою точку зрения с опорой на текст. 8. Что такое гуманизм? Уместен ли он на войне? 9. Бывают ли нравственные проблемы, которые нельзя решить однозначно? 10. Созвучны ли в чём-то повесть «Круглянский мост» и рассказ «Судьба человека»? 11. Только ли о войне повесть В. Быкова? 12. О чём «вечном» и о чём «преходящем» повесть «Круглянский мост»? 13. В.В. Быков писал: «...Меня интересует, в первую очередь, не сама война, даже не её быт и технология боя, хотя всё это для искусства тоже важно, но, главным образом, нравственный мир человека, возможности его духа». Увидел ли ты подтверждение этой мысли в повести «Круглянский мост»? 14. Давай прочитаем стихотворение Ю.Д. Левитанского «Ну что с того, что я там был...». Как оно соотносится с повестью В.В. Быкова? Действительно ли поэт «всё забыл», как он пишет? 174 Ю.Д. Левитанский Ну что с того, что я там был. Я был давно. Я всё забыл. Не помню дней. Не помню дат. Ни тех форсированных рек. (Я неопознанный солдат. Я рядовой. Я имярек. Я меткой пули недолёт. Я лёд кровавый в январе. Я прочно впаян в этот лёд — я в нём, как мушка в янтаре.) Но что с того, что я там был. Я всё избыл. Я всё забыл. Не помню дат. Не помню дней. Названий вспомнить не могу. (Я топот загнанных коней. Я хриплый окрик на бегу. Я миг непрожитого дня. Я бой на дальнем рубеже. Я пламя Вечного огня и пламя гильзы в блиндаже.) Но что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть. Я не участвую в войне — она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня. (Уже меня не исключить из этих лет, из той войны. Уже меня не излечить от той зимы, от тех снегов. И с той землёй, и с той зимой уже меня не разлучить, до тех снегов, где вам уже моих следов не различить.) Но что с того, что я там был!.. 175 Информация для тебя Юрий Давыдович Левитанский (1922-1996) Юрий Левитанский родился в Киеве. Ему было 19 лет, когда началась Великая Отечественная война. Он воевал, был ранен. Левитанский относит себя к военному поколению поэтов и разделяет его судьбу: И убивали, и ранили пули, что были в нас посланы. Были мы в юности ранними, стали от этого поздними. ...Войны мне снятся ночами. Как я их скину со счёта? Две у меня за плечами. Были ранения ранние. Было призвание раннее. Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание. Я всё нежней и осознанней это люблю поколение. ...Вплоть до победы - служили. После победы - служили. Лучших стихов не сложили. («Моё поколение») В 1959 году выходит первый сборник стихов Ю. Левитанского -«Стороны света». Потом были другие поэтические сборники, но ни в первом, ни в последующих война не стала главной темой, хотя звучит она постоянно. О чём же писал поэт? О мире человеческой души, о мире природы, о мире культуры. Его стихи спокойны, неспешны, сдержанны. Левитанский известен и как переводчик. Опубликованы его переводы немецкого поэта Бертольда Брехта,чешского поэта Владимира Голана, польского поэта Ярослава Ивашкевича и других. «Близкие ритмы» - так назвал автор сборник своих переводов. Левитанский был очень требователен к себе и своим стихам. Для него новым в стихах было то, что отсутствовало в предыдущих книгах. «...Я человек, как вы знаете, ко всему этому весьма чуткий, - писал поэт о себе, - я не могу повторять то, что уже было... Я и сейчас поэтому работаю медленно. Просто написать 10 или 20 вполне приличных стихотворений - я это могу, но в моём понимании это непринципиально, неинтересно». 176 1. Нашёл ли ты в стихотворении объяснение тому, почему война не стала главной темой творчества Ю. Левитанского? 2. Перечитай первые две строки стихотворения. Какие смыслы в них можно вычитать? 3. Понаблюдай, как построено стихотворение: прочитай сначала строки в скобках, а затем остальные. 4. Проследи, как нарастает напряжённость, взволнованность лирического героя. 5. Обрати внимание, что лирический герой Ю. Левитанского и очень близок к автору, и предельно обобщён. Проследи, как это проявляется в тексте стихотворения. 6. Язык стихотворения предельно метафоричен. Найди метафоры, передающие состояние лирического героя. Какая именно часть стихотворения наполнена метафорами и почему? 2 марта. Я часто размышляю о таком качестве личности, как чувство собственного достоинства, о потребности защищать своё достоинство, которая есть (должна быть!) у каждого человека. Достоинство легко потерять, пожертвовать им ради сиюминутной выгоды, причём потерять можно только раз - потом его уже просто нет. С этим понятием связано и ещё одно - честь. Думаю, эти свойства личности относятся к непреходящим ценностям. В XIX веке существовали дуэли, на которых мужчины отстаивали свою честь и достоинство. Но если обиженный погибал? Вот и думаешь: а стоят ли они твоей жизни? Пушкин и Лермонтов погибли на дуэли, отстаивая свою честь. Сколько великих произведений они могли бы ещё написать! Да разве сегодня мы вспоминали бы о том, что кто-то когда-то их оскорбил? И кто бы сегодня знал о Дантесе, если бы он не был убийцей Пушкина... Неизвестный художник. Последняя дуэль А.С. Пушкина 177 12 марта. Какое странное слово —«самопожертвование», если вдумываться в его смысл: человек сам жертвует собой. И в то же время в каждом заложен природой инстинкт самосохранения. Значит, разум оказывается сильнее этого инстинкта? Мы часто не помним о людях, которые, жертвуя собой, повлияли на ход событий, а имена многих даже не знаем. Порой мы забываем о тех, кто когда-то сделал нам добро, помог. Забываем даже не потому, что мы равнодушные или неблагодарные, а просто за каждодневной суетой, работой, своими проблемами. А потом становится стыдно^ Но я ловлю себя на том, что мне неприятны люди, которые сделают доброе дело и ждут за него благодарности. Скромность часто удивляет, но она одна бывает права. Я уверен, что желание творить добро делает человека лучше, поднимает его в глазах других людей, просто делает его счастливым. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Объясни значения слов честь, достоинство. Вспомни, в какой связи мы говорили о чести и достоинстве на уроках литературы в 5-м классе по учебнику «Шаг за горизонт». 2. Объясни, как ты понимаешь смысл слов самопожертвование и самосохранение. 3. Умеешь ли ты быть благодарным? Помнишь ли людей, которые сделали тебе добро? 4. Как ты думаешь, должен ли человек, совершивший хороший поступок, сделавший добро другим, ждать за это благодарности, одобрения? 5. Что такое скромность? Уместна ли она в нашей сегодняшней жизни? 6. Давай прочитаем повесть Чингиза Айтматова «Первый учитель» и подумаем над вопросом: что заставило Дюйшена построить школу, учить детей и помогло ему пережить все описанные в повести события? 178 Информация для тебя Чингиз Торекулович Айтматов (1928-2008) Главной чертой творчества Чингиза Айтматова можно назвать то, что он сумел соединить в своих произведениях национальное и общечеловеческое. Почему читателей во всём мире потрясает история киргизской девочки, происшедшая где-то в маленьком селе, или жизнь Едигея, обходчика на маленьком полустанке в Казахстане («Буранный полустанок»)? Секрет прост, хотя сделать это мало кому из писателей удавалось: говоря об одном народе, Айтматов поднимает общечеловеческие морально-нравственные проблемы. Люди, о которых пишет Айтматов, хорошо узнаваемы, их внутренний мир прекрасен, мысли и переживания созвучны многим. Писатель честен с нами, читателями, и мы верим тому, о чём он рассказывает. А он заставляет нас сопереживать и думать о том, что мы часто сами не замечаем. Чингиз Торекулович Айтматов родился в 1928 году в Киргизии, в аиле Шекер. «Детство — не только славная пора, детство — ядро будущей человеческой личности. Именно в детстве закладываются подлинные знания родной речи, именно тогда возникает ощущение причастности своей к окружающим людям, к окружающей природе, к родной культуре». Эти слова писателя многое объясняют в его творчестве. Отрочество и юность будущего писателя пришлись на годы Великой Отечественной войны. Из-за отсутствия в аиле взрослых мужчин подростку пришлось работать секретарём сельского совета, учётчиком тракторной бригады. «Если в детстве я познал жизнь с её поэтической, светлой стороны, — писал Айтматов, - то теперь она предстала предо мной в своём суровом, обнажённом, горестном и героическом обличье. Я увидел свой народ в другом его состоянии — в момент наивысшей опасности для Родины, в момент наивысшего напряжения духовных и физических сил. Я вынужден был, обязан был видеть это — я знал каждую семью на территории сельсовета, знал каждого члена семьи, знал наперечёт немудрёное хозяйство всех дворов. Я узнал жизнь с разных сторон, в разных её проявлениях». Сорок первый год застал Чингиза Айтматова подростком, а сорок пятый — юношей. Он заканчивает сельскохозяйственный институт, работает зоотехником. Первые рассказы Ч. Айтматова появились в печати в 1952 году, в 1956-м он становится слушателем Высших литературных курсов в Москве. Повесть «Первый учитель» была написана в 1961 году. Ч. Айтматов писал на русском и киргизском языках, оба они для него родные. Хорошо известны и любимы читателями его повести «Тополёк мой в красной косынке», «Материнское поле», «Белый пароход», роман «И дольше века длится день^» («Буранный полустанок»). 179 С. Чуйков. Дочь Советской Киргизии 180 Ч.Т. Айтматов ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ Я открываю настежь окна. В комнату вливается поток свежего воздуха. В яснеющем голубоватом сумраке я всматриваюсь в этюды и наброски начатой мною картины. Их много, я много раз начинал всё заново. Но о картине в целом судить пока рано. Я не нашёл ещё своего главного, того, что приходит вдруг так неотвратимо, с такой нарастающей ясностью и необъяснимым, неуловимым звучанием в душе, как эти ранние летние зори. Я хожу в предрассветной тиши и всё думаю, думаю, думаю. И так каждый раз. И каждый раз я убеждаюсь в том, что моя картина — ещё только замысел. Я не сторонник того, чтобы заранее говорить и оповещать даже близких друзей о незаконченной вещи. Не потому, что я слишком ревниво отношусь к своей работе, — просто, мне думается, трудно угадать, каким вырастет ребёнок, который сегодня ещё в люльке. Так же трудно судить и о незавершённом, невыписанном произведении. Но на этот раз я изменяю своему правилу — я хочу во всеуслышание заявить, а вернее, поделиться с людьми своими мыслями о ещё не написанной картине. Это не прихоть. Я не могу поступить иначе, потому что чувствую — мне одному это не по плечу. История, всколыхнувшая мне душу, история, побудившая меня взяться за кисть, кажется мне настолько огромной, что я один не могу её объять. Я боюсь не донести, я боюсь расплескать полную чашу. Я хочу, чтобы люди помогли мне советом, подсказали решение, чтобы они хотя бы мысленно стали со мной рядом у мольберта, чтобы они волновались вместе со мной. Не пожалейте жара своих сердец, подойдите поближе, я обязан рассказать эту историю... Наш аил Куркуреу расположен в предгорьях, на широком плато, куда сбегаются из многих ущелий шумливые горные речки. Пониже аила раскинулась Жёлтая долина, огромная казахская степь, окаймлённая отрогами Чёрных гор да тёмной чёрточкой железной дороги, уходящей за горизонт на запад, через равнину. А над аилом, на бугре, стоят два больших тополя. Я помню их с тех пор, как помню себя. С какой стороны ни подъедешь к нашему Куркуреу, прежде всего увидишь эти два тополя, они всегда на виду, точно маяки на горе. Даже и не знаю, чем объяснить, — то ли потому, что впечатления детских лет особенно дороги человеку, то ли это связано с моей профессией художника, — но каждый раз, когда я, сойдя с поезда, еду через степь к себе в аил, я первым долгом издали ищу глазами родные мои тополя. Как бы высоки они ни были, вряд ли так уж сразу можно увидеть их на таком расстоянии, но для меня они всегда ощутимы, всегда видны. Сколько раз мне приходилось возвращаться в Куркуреу из дальних краёв, и всегда с щемящей тоской я думал: «Скоро ли увижу их, тополя-близнецы? Скорей бы приехать в аил, скорей на бугор к тополям. А потом стоять под деревьями и долго, до упоения слушать шум листвы». В нашем аиле сколько угодно всяких деревьев, но эти тополя особенные — у них свой особый язык и, должно быть, своя особая, певучая душа. Когда ни придёшь сюда: днём ли, ночью ли, — они раскачиваются, перехлёстываясь ветвями и листьями, шумят неумолчно на разные лады. То кажется, будто тихая волна прилива плещется о песок, то пробежит по ветвям, словно незримый огонёк, страстный, горячий шёпот, то вдруг, на мгновенье затихнув, тополя разом, всей взбудораженной листвой шумно вздохнут, будто тоскуя о ком-то. А когда набегает грозовая туча и буря, заламывая ветви, обрывает листву, тополя, упруго раскачиваясь, гудят, как бушующее пламя. Позже, много лет спустя, я понял тайну двух тополей. Они стоят на возвышенности, открытой всем ветрам, и отзываются на малейшее движение воздуха, каждый листик чутко улавливает легчайшее дуновение. Но открытие этой простой истины вовсе не разочаровало меня, не лишило того детского восприятия, которое я сохраняю по сей день. И по сей день эти два тополя на бугре кажутся мне необыкновенными, живыми. Там, подле них, осталось моё детство, как осколок зелёного волшебного стёклышка... В последний год учёбы, перед началом летних каникул, мы, мальчишки, мчались сюда разорять птичьи гнёзда. Всякий раз, когда мы с гиканьем и свистом взбегали на бугор, тополя-великаны, покачиваясь из стороны в сторону, вроде бы приветствовали нас своей прохладной тенью и ласковым шелестом листьев. А мы, босоногие сорванцы, подсаживая друг друга, карабкались вверх по сучьям и веткам, поднимая переполох в птичьем царстве. Стаи встревоженных птиц с криком носились над нами. Но нам всё было нипочём, куда там! Мы взбирались всё выше и выше — а ну, кто смелее и ловчее! — и вдруг с огромной высоты, с высоты птичьего полёта, точно бы по волшебству, открывался перед нами дивный мир простора и света. Нас поражало величие земли. Затаив дыхание, мы замирали каждый на своей ветке и забывали о гнёздах и птицах. Колхозная конюшня, которую мы считали самым большим зданием на свете, отсюда казалась нам обыкновенным сарайчиком. А за аилом терялась в смутном мареве распростёртая целинная степь. Мы всматривались в её сизые дали, насколько хватал глаз, и видели ещё много-много земель, о которых прежде не подозревали, видели реки, о которых прежде не ведали. Реки серебрились на горизонте тоненькими ниточками. Мы думали, притаившись на ветках: 181 это ли край света или дальше есть такое же небо, такие же тучи, степи и реки? Мы слушали, притаившись на ветках, неземные звуки ветров, а листья в ответ им дружно нашёптывали о заманчивых, загадочных краях, что скрывались за сизыми далями. Я слушал шум тополей, и сердце у меня колотилось от страха и радости, и под этот неумолчный шелест я силился представить себе те далёкие дали. Лишь об одном, оказывается, я не думал в ту пору: кто посадил здесь эти деревья? О чём мечтал, о чём говорил этот неизвестный, опуская в землю корни деревцев, с какой надеждой растил он их здесь, на взгорье? Этот бугор, где стояли тополя, у нас почему-то называли «школой Дюйшена». Помню, если случалось кому искать пропавшую лошадь и человек обращался к встречному: «Слушай, не видел ты моего гнедого?» — ему чаще всего отвечали: «Вон наверху, возле школы Дюйшена, паслись ночью кони, сходи, может, и своего там найдёшь». Подражая взрослым, мы, мальчишки, не задумываясь, повторяли: «Айда, ребята, в школу Дюйшена, на тополя, -воробьёв разгонять!» Рассказывали, что когда-то на этом бугре была школа. Мы и следа её не застали. В детстве я не раз пытался найти хотя бы развалины, бродил, искал, но ничего не обнаружил. Потом мне стало казаться странным, что голый бугор называют «школой Дюйшена», и я как-то спросил у стариков, кто он такой, этот Дюй-шен. Один из них небрежно махнул рукой: «Кто такой Дюйшен? Да тот самый, что и сейчас тут живёт, из рода Хромой овцы. Давно это было, Дюйшен в ту пору комсомольцем был. На бугре том стоял чей-то заброшенный сарай. А Дюйшен там школу открыл, детей учил. Да разве же то школа была, название одно. Ох, и интересные же времена были! Тогда кто мог схватиться за гриву коня и вдеть ногу в стремя - тот сам себе начальник. Так и Дюй-шен. Что взбрело ему в голову, то и сделал. А теперь и камешка не найдёшь от того сарайчика, одна польза, что название осталось...» Я мало знал Дюйшена. Помнится, это был пожилой уже человек, высокий, угловатый, с нависшими орлиными бровями. Его двор был по ту сторону реки, на улице второй бригады. Когда я еще жил в аиле, Дюйшен работал колхозным мирабом1 и вечно пропадал на полях. Изредка он проезжал по нашей улице, подвязав к седлу большой кетмень2, и конь его был похож чем-то на хозяина — такой же костлявый, тонконогий. А потом Дюйшен постарел, и говорили, что он стал возить почту. Но это к слову. Дело в другом. В моём тогдашнем понятии комсомолец — это горячий на работу и на слово джигит, самый боевой из всех в аиле, который и на собрании выступит, и в газете о лодырях и расхитителях напишет. И я никак не мог себе представить, что этот бородатый смирный человек был когда-то комсомольцем, да к тому же, что самое удивительное, учил детей, будучи сам малограмотным. Нет, не 182 Мираб — лицо, ведающее оросительной системой. Кетмень — сельскохозяйственное орудие типа мотыги. укладывалось такое у меня в голове! Откровенно говоря, я считал, что это одна из многочисленных сказок, которые бытуют в нашем аиле. Но всё оказалось совсем не так. Прошлой осенью я получил из аила телеграмму. Земляки приглашали меня на торжественное открытие новой школы, которую колхоз построил своими силами. Я сразу решил — ехать, не мог же я в такой радостный день для нашего аила усидеть дома. Я выехал даже на несколько дней раньше. Поброжу, думал, погляжу, сделаю новые зарисовки. Из приглашённых ждали, оказывается, и академика Сулайманову. Мне сказали, что она пробудет здесь день-два и отсюда поедет в Москву. Я знал, что эта прославленная теперь женщина в детстве ушла из нашего аила в город. Став горожанином, я познакомился с ней. Она была уже в преклонном возрасте, полная, с густой проседью в гладко зачёсанных волосах. Наша знаменитая землячка заведовала кафедрой в университете, читала лекции по философии, работала в академии, часто ездила за границу. Словом, человеком она была занятым, и мне не удавалось познакомиться с ней поближе, но каждый раз, где бы мы ни встречались, она всегда интересовалась жизнью нашего аила и непременно, пусть даже коротко, высказывала мнение о моих работах. Однажды я решился сказать ей: — Алтынай Сулаймановна, хорошо бы вам съездить в аил, повидаться с земляками. Вас там все знают, гордятся вами, но знают-то больше понаслышке и, случается, поговаривают, что, мол, наша знаменитая учёная, видно, чурается нас, дорогу позабыла в свой Куркуреу. - Надо бы, конечно, съездить, - невесело улыбнулась тогда Алтынай Сулаймановна. — Я и сама давно мечтаю побывать в Куркуреу, век уже не была там. Правда, родственников у меня в аиле нет. Но дело ведь не в этом. Непременно поеду, я должна поехать, истосковалась по родным краям. Академик Сулайманова приехала в аил, когда торжественное собрание в школе вот-вот должно уже было начаться. Колхозники увидели в окно её машину, и все повалили на улицу. Знакомым и незнакомым, старым и малым - всем хотелось пожать ей руку. Пожалуй, Алтынай Сулаймановна не ожидала такой встречи и, как мне показалось, даже растерялась. Приложив руки к груди, она кланялась людям и с трудом пробиралась в президиум на сцену. Наверно, не раз на своём веку Алтынай Сулаймановна бывала на торжественных собраниях, и встречали её, наверно, всегда и с радостью, и с почестями, но здесь, в обыкновенной, сельской школе, радушие земляков очень растрогало её, взволновало, и она всё пыталась скрыть непрошеные слёзы. После торжественной части пионеры повязали дорогой гостье красный галстук, преподнесли цветы и её именем открыли почётную книгу новой школы. Потом был концерт школьной само- 183 184 деятельности — очень интересный и веселый, после которого директор школы пригласил нас — гостей, учителей и активистов колхоза - к себе. И здесь не могли нарадоваться приезду Алтынай Сулайманов-ны. Её посадили на самое почётное место, украшенное коврами, и всячески старались подчеркнуть своё к ней уважение. Как всегда в таких случаях, было шумно, гости оживлённо разговаривали, провозглашали тосты. Но вот в дом вошёл местный паренёк и подал хозяину пачку телеграмм. Телеграммы пошли по рукам: бывшие ученики поздравляли своих земляков с открытием школы. — Слушай, а телеграммы эти старик Дюйшен привёз, что ли? — спросил директор. — Да, — ответил парень. — Всю дорогу, говорит, подстёгивал коня, хотел поспеть к собранию, чтобы при народе прочитали. Опоздал малость наш аксакал, огорчённый приехал. — Так что ж он там стоит, пусть слезает с коня, зови его! Парень вышел позвать Дюйшена. Алтынай Сулаймановна, сидевшая рядом со мной, почему-то встрепенулась и как-то странно, словно внезапно вспомнив о чём-то, спросила у меня, о каком это Дюйшене говорят. — А это колхозный почтальон, Алтынай Сулаймановна. Вы знаете старика Дюйшена? Она неопределённо кивнула, потом попыталась было встать, но в этот момент мимо окна кто-то с топотом проехал на коне, и парень, вернувшийся назад, сказал хозяину: — Я его звал, агай, но он уехал, ему ещё надо письма развозить. — Ну и пусть развозит, незачем его задерживать. Потом со стариками посидит, — недовольно проговорил кто-то. — 0-о! Вы не знаете нашего Дюйшена! Он человек закона. Пока дела не выполнит, никуда не завернёт. — Верно, странный он человек. После войны вышел из госпиталя, на Украине это было, и остался там жить, всего лет пять как вернулся. Умирать, говорит, вернулся на родину. Всю жизнь бобылём так и живёт... — А всё-таки зайти бы ему сейчас... Ну да ладно. — И хозяин махнул рукой. — Товарищи, когда-то мы учились, если кто помнит, в школе Дюйшена. — Один из почтеннейших людей аила поднял бокал. — А сам-то он наверняка не знал всех букв алфавита. — Говоривший зажмурил при этом глаза и покачал головой. Весь вид его выражал и удивление, и насмешку. — А ведь и правда, было так, — отозвалось несколько голосов. Кругом засмеялись. — Что уж там говорить? Чего только не затевал тогда Дюйшен. А мы-то ведь всерьёз считали его учителем. Когда смех утих, человек, поднявший бокал, продолжал: — Ну а теперь люди выросли на наших глазах. Академик Алты-най известна на всю страну. Почти все мы со средним образованием, а многие имеют высшее. Сегодня мы открыли у себя в аиле но- вую среднюю школу, одно это уже говорит, насколько изменилась жизнь. Так давайте, земляки, выпьем за то, чтобы и впредь сыновья и дочери Куркуреу были передовыми людьми своего времени! Все опять зашумели, дружно поддержав тост, и только Алты-най Сулаймановна покраснела, чем-то очень смущённая, и лишь пригубила бокал. Но празднично настроенные люди, занятые разговором, не замечали её состояния. Алтынай Сулаймановна несколько раз взглянула на часы. А потом, когда гости вышли на улицу, я увидел, что она стоит в стороне от всех у арыка и пристально смотрит на бугор — туда, где покачиваются на ветру порыжевшие осенние тополя. Солнце было на закате — у сиреневой чёрточки далёкой сумеречной степи. Оно светило оттуда меркнущим светом, окрашивая верхушки тополей тусклым, печальным багрянцем. Я подошёл к Алтынай Сулаймановне. — Сейчас они листву роняют, а посмотрели бы вы на эти тополя весной, в пору цвета, - сказал я ей. — И я об этом же думаю, — вздохнула Алтынай Сулаймановна и, помолчав, добавила, словно бы про себя: — Да, у всего живого есть своя весна и своя осень. По её увядающему, со множеством мелких морщинок вокруг глаз лицу пробежала грустная, задумчивая тень. Она смотрела на тополя как-то очень по-женски, горестно. И я вдруг увидел, что передо мной стоит не академик Сулайманова, а самая обыкновенная киргизская женщина, бесхитростная и в радостях, и в печалях. Эта учёная женщина, видимо, вспомнила сейчас пору своей юности, которой, как поётся в наших песнях, не докричишься с самой высокой горной вершины. Она, кажется, хотела что-то сказать, глядя на тополя, но потом, наверно, передумала и порывисто надела очки, которые держала в руке. — Московский поезд здесь проходит, кажется, в одиннадцать? — Да, в одиннадцать ночи. — Значит, мне надо собираться. — Почему вдруг? Алтынай Сулаймановна, вы же обещали побыть здесь несколько дней. Народ вас не отпустит. — Нет, у меня срочные дела. Я должна сейчас же ехать. Как ни уговаривали её земляки, как ни выражали они свою обиду, Алтынай Сулаймановна была неумолима. Тем временем стало смеркаться. Огорчённые земляки посадили её в машину, взяв слово, что она приедет в другой раз на неделю, а то и больше. Я поехал проводить Алтынай Сулаймановну до станции. Почему Алтынай Сулаймановна так неожиданно заторопилась? Обидеть земляков, тем более в такой день, мне казалось просто неразумным. По дороге я несколько раз собирался спросить её об этом, но не посмел. Не потому, что боялся показаться бестактным, — просто я понял, что она всё равно ничего не скажет. Всю дорогу она ехала молча, о чём-то крепко задумавшись. 185 На станции я всё-таки спросил её: — Алтынай Сулаймановна, вы чем-то расстроены, может, мы обидели вас? — Ну что вы! И не смейте так думать! На кого я могла обидеться? Разве что на себя. Да, на себя можно было, пожалуй, обидеться. Так и уехала Алтынай Сулаймановна. Я вернулся в город и через несколько дней неожиданно получил от неё письмо. Сообщая о том, что она задержится в Москве дольше, чем предполагала, Алтынай Сулаймановна писала: «Хотя у меня множество важных и срочных дел, я решила всё отложить и написать вам это письмо... Если вам покажется интересным то, что я здесь пишу, я вас убедительно прошу подумать над тем, как это можно будет использовать, чтобы поведать людям обо всём, что я расскажу. Я считаю, что это нужно не только нашим землякам, это нужно всем, в особенности молодёжи. К такому убеждению я пришла после долгих раздумий. Это моя исповедь перед людьми. Я должна исполнить свой долг. Чем больше людей узнает об этом, тем меньше будут мучить меня угрызения совести. Не бойтесь поставить меня в неловкое положение. Ничего не скрывайте...» Несколько дней я ходил под впечатлением её письма. И ничего лучшего не придумал, как рассказать обо всём от имени самой Алтынай Сулаймановны. 186 Это было в 1924 году. Да, именно в тот год... Там, где сейчас находится наш колхоз, тогда был небольшой аил оседлых бедняков-джатакчей. Мне в ту пору было лет четырнадцать, и жила я у двоюродного брата своего покойного отца. Матери у меня тоже не было. Ещё осенью, вскоре после того, как те, что побогаче, откочевали в горы на зимовья, к нам в аил пришёл незнакомый парень в солдатской шинели. <...> Сперва утверждали, что в армии он ходил в командирах, а потому и в аиле будет начальником, потом оказалось, что вовсе он никакой не командир, а сын того самого Таштанбека, который ушёл из аила на железную дорогу ещё в голод, много лет назад, да так и пропал. А он, сын его Дюйшен, будто прислан в аил для того, чтобы открыть здесь школу и учить детей. В те времена такие слова, как «школа», «учёба», были в новинку, и люди не очень-то в них разбирались. Кто-то верил слухам, кто-то считал всё это бабьими сплетнями, и, быть может, вообще забыли бы о школе, если бы вскоре не созвали народ на сходку. <...> Когда мы, запыхавшись, прибежали на пригорок, где обычно проходили сходки, там уже перед кучкой пеших и конных людей выступал тот самый бледнолицый парень в чёрной шинели. Мы не могли расслышать его слов и придвинулись было ближе, но тут один старик в драной шубе, словно очнувшись, торопливо перебил его. - Слушай, сынок, - начал он заикающейся скороговоркой, -раньше детей учили муллы1, а твоего отца мы знали: такая же голытьба, как и мы. Так скажи на милость, когда это ты успел сделаться муллой? - Я не мулла, аксакал, я комсомолец2, - быстро отозвался Дюй-шен. - А детей теперь будут учить не муллы, а учителя. Я обучался грамоте в армии и до этого малость учился. Вот какой я мулла. - Ну, это дело... - Молодец! - раздались одобрительные возгласы. - Так вот, комсомол послал меня учить ваших детей. А для этого нам нужно какое-нибудь помещение. Я думаю устроить школу, с вашей помощью, конечно, вон в той старой конюшне, что стоит на бугре. Что скажете на это, земляки? Люди замялись, как бы прикидывая в уме: куда он гнёт, этот пришлый? Молчание прервал Сатымкул-спорщик, прозванный так за свою несговорчивость. Он давно уже прислушивался к разговорам, облокотясь на луку седла, и изредка поплёвывал сквозь зубы. - Ты постой, парень, - проговорил Сатымкул, прищуривая глаз, словно бы прицеливаясь. - Ты лучше скажи, зачем она нам, школа? - Как зачем? - растерялся Дюйшен. - А верно ведь! - подхватил кто-то из толпы. И все разом зашевелились, зашумели. - Мы испокон веков живём дехканским3 трудом, нас кетмень кормит. И дети наши будут жить так же, на кой черт им учение. Грамота начальникам требуется, а мы простой народ. И не морочь нам голову! Голоса приутихли. - Так неужели вы против того, чтобы ваши дети учились? -спросил ошарашенный Дюйшен, пристально вглядываясь в лица окруживших его людей. - А если против, то что, силком заставишь? Прошли те времена. Мы теперь народ свободный, как хотим, так и будем жить! <...> - Мы бедняки, - уже тихо проговорил Дюйшен. - Нас всю жизнь топтали и унижали. Мы жили в темноте. А теперь советская власть хочет, чтобы мы увидели свет, чтобы мы научились читать и писать. А для этого надо учить детей... Дюйшен выжидающе умолк. И тогда тот самый, в драной шубе, что спрашивал его, как он сделался муллой, пробормотал примирительным тоном: - Ладно уж, учи, если тебе охота, нам-то что... Мы не против закона. Мулла - священник у мусульман. Комсомолец - член молодёжной коммунистической организации. Дехканин - крестьянин в Средней Азии. 187 — Но я прошу вас помочь мне. Нам надо отремонтировать эту байскую1 конюшню на горе, надо перекинуть мост через речку, дрова нужны школе... — Погоди, джигит, очень уж ты прыткий! — оборвал Дюйшена несговорчивый Сатымкул. Сплюнув сквозь зубы, он опять прищурил глаз, словно бы прицеливаясь. — Вот ты на весь аил кричишь: «Школу буду открывать!» А поглядеть на тебя — ни шубы на тебе, ни коня под тобой, ни землицы вспаханной в поле, хоть бы с ладонь, ни единой скотинки во дворе! Так как же ты думаешь жить, дорогой человек? Разве что чужие табуны угонять... Только у нас их нет. А у кого табуны есть — те в горах. Дюйшен хотел ответить что-то резкое, но сдержал себя и негромко сказал: — Проживу как-нибудь. Жалованье буду получать. — А-а, давно бы так! — И Сатымкул, очень довольный собой, с победоносным видом выпрямился в седле. — Вот теперь всё ясно. Ты, джигит, сам делай свои дела и на своё жалованье детей учи. В казне денег хватит. А нас оставь в покое, у нас, слава Богу, своих забот полон рот... <...> C этого дня каждое утро одинокая фигура Дюйшена в чёрной шинели поднималась по тропинке на бугор к заброшенной конюшне. И лишь поздно вечером Дюйшен спускался вниз, к аилу. Частенько мы его видели с большущей вязанкой курая2 или соломы на спине. Заметив его издали, люди привставали на стременах и, приложив руку к глазам, удивлённо переговаривались: — Слушай, да это, никак, учитель Дюйшен несёт вязанку? — Он самый. — Эх, бедняга. Учительское дело тоже, видно, не из лёгких. — А ты как думал. Гляди, сколько прёт на себе, не хуже, чем байский батрак. — А послушаешь его речи, так куда там! — Ну, это потому, что бумага у него с печатью: в ней вся сила. <...> Когда мы первый раз пришли в школу, учитель усадил нас на разостланную по полу солому и дал каждому по тетрадке, по карандашу и по дощечке. — Дощечки положите на колени, чтобы удобнее было писать, — объяснил Дюйшен. Потом он показал на портрет русского человека, приклеенный к стене. <^> Судя по всему, у Дюйшена давно хранился этот портрет, отпечатанный на простой, плакатной бумаге, — он потёрся на сгибах, края его обтрепались. Но кроме этого портрета, больше ничего в школьных четырёх стенах не было. 188 Бай — богатый человек в Средней Азии, хозяин. Курай — низкорослое растение, идущее на растопку. — Я научу вас, дети, читать и считать, покажу, как пишутся буквы и цифры, — говорил Дюйшен. — Буду учить вас всему, что знаю сам... И действительно, он учил нас всему, что знал сам, проявляя при этом удивительное терпение. Склоняясь над каждым учеником, он показывал, как нужно держать карандаш, а потом с увлечением объяснял нам непонятные слова. Думаю я сейчас об этом и диву даюсь: как этот малограмотный парень, сам с трудом читавший по слогам, не имевший под рукой ни единого учебника, даже самого обыкновенного букваря, как он мог отважиться на такое поистине великое дело. Шутка ли учить детей, чьи деды и прадеды до седьмого колена были неграмотны. И конечно же, Дюйшен не имел ни малейшего представления о программе и методике преподавания. Вернее всего, он и не подозревал о существовании таких вещей. Дюйшен учил нас так, как умел, как мог, как казалось ему нужным, что называется по наитию. Но я больше чем убеждена, что его чистосердечный энтузиазм, с которым он взялся за дело, не пропал даром. Сам того не ведая, он совершил подвиг. Да, это был подвиг, потому что в те дни нам, киргизским детям, нигде не бывавшим за пределами аила, в школе, если можно так назвать ту самую мазанку с зияющими щелями, через которые всегда были видны снежные вершины гор, вдруг открылся новый, неслыханный и невиданный прежде мир. <...> В конце каждого месяца Дюйшен отправлялся по своим делам в волость. Он ходил туда пешком и возвращался через два-три дня. Мы по-настоящему тосковали в эти дни. Будь у меня родной брат, я и его, пожалуй, не ждала бы с таким нетерпением, как ждала возвращения Дюйшена. Тайком, чтобы не заметила тётка, я то и дело выбегала на задворки и подолгу глядела в степь на дорогу: когда же покажется учитель с котомкой за спиной, когда же я увижу его улыбку, согревающую сердце, когда же услышу его слова, приносящие знания. Среди учеников Дюйшена я была самой старшей. Возможно, поэтому я и училась лучше других, хотя мне кажется, не только поэтому. Каждое слово учителя, каждая буква, показанная им, — всё для меня было свято. И не было для меня ничего важнее на свете, чем постигнуть то, чему учил Дюйшен. Я берегла тетрадь, которую он дал мне, и потому выводила буквы остриём серпа на земле, писала углём на дувалах1, прутиком на снегу и на дорожной пыли. И не было для меня на свете никого учёнее и умнее Дюйшена. Дело шло к зиме. До первых снегов мы ходили в школу вброд через каменистую речку, что шумела под бугром. А потом ходить стало невмоготу — 1 Дувал — глинобитный или кирпичный забор или стена. 189 ледяная вода обжигала ноги. Особенно страдали малыши, у них даже слёзы навёртывались на глаза. И тогда Дюйшен стал на руках переносить их через речку. Он сажал одного на спину, другого брал на руки и так по очереди переправлял всех учеников. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне просто не верится, что именно так всё и было. Но тогда то ли по невежеству своему, то ли по недомыслию люди смеялись над Дюйшеном. Особенно богачи, что зимовали в горах и приезжали сюда только на мельницу, — сколько раз, поравнявшись с нами у брода, таращили они на Дюй-шена глаза, проезжая мимо в своих красных лисьих малахаях1 и в богатых овчинных шубах, на сытых диких конях. Кто-нибудь из них, прыская со смеху, подталкивал соседа: — Гляди-ка, одного тащит на спине, другого на руках! И тогда другой, подстёгивая храпящего коня, добавлял: — Эх, провалиться мне сквозь землю, не знал я раньше, вот кого надо было взять во вторые жены. И, обдавая нас брызгами и комьями грязи из-под копыт, они с хохотом удалялись. Как мне хотелось тогда догнать этих тупых людей, схватить их коней под уздцы и крикнуть в их глумящиеся рожи: «Не смейте так говорить о нашем учителе! Вы глупые, дурные люди!» Но кто внял бы голосу безответной девчонки? И мне оставалось лишь глотать горючие слёзы обиды. А Дюйшен точно бы и не замечал оскорблений, вроде бы ничего такого и не слышал. Придумает, бывало, какую-нибудь шутку-прибаутку и заставит нас смеяться, позабыв обо всём. <...> Наверно, мы все любили тогда своего учителя за его человечность, за его добрые помыслы, за его мечты о нашем будущем. Хотя мы и были детьми, мне думается, мы это уже тогда понимали. Что же ещё заставило бы нас каждый день ходить в такую даль и взбираться на крутой бугор, задыхаясь от ветра, увязая в сугробах? Мы сами шли в школу. Никто нас не гнал туда. Никто не заставил бы нас мёрзнуть в этом холодном сарае, где дыхание оседало белой изморозью на лицах, руках и одежде. Мы только позволяли себе по очереди греться у печки, пока все остальные сидели на своих местах, слушая Дюйшена. В один из таких студёных дней — это было, как теперь помню, в конце января — Дюйшен собрал нас, обойдя все дворы, и, как обычно, повёл в школу. Когда мы пришли, Дюйшен не стал растапливать печь. — Встаньте, — приказал он. Мы поднялись. — Снимите шапки. Мы послушно обнажили головы, и он тоже сорвал с головы будёновку. Мы не понимали, к чему это. И тогда учитель сказал простуженным, прерывающимся голосом: 190 Малахай — большая меховая шапка. 1 — Умер Ленин. По всей земле люди стоят сейчас в трауре. И вы стойте на своих местах, замрите. Смотрите вот сюда, на портрет. Пусть запомнится вам этот день. В нашей школе стало так тихо, будто её накрыла лавина. И слышно было, как ветер врывается в щели. И слышно было, как снежинки с шорохом падают в солому. <...> Потом Дюйшен вытер глаза рукавом и сказал: — Я ухожу сегодня в волость. Я иду вступать в партию. Вернусь через три дня... <...> Зима откочевала за перевал. Уже гнала свои синие табуны весна. С оттаявших, набухших равнин потекли в горы тёплые потоки воздуха. Они несли с собой весенний дух земли, запах парного молока. Уже осели сугробы, и тронулись льды в горах, и тренькнули ручьи, а потом, схлёстываясь в пути, они хлынули бурными, всесокрушающими речками, наполняя шумом размытые овраги. Может быть, это и была первая весна моей юности. Во всяком случае, она казалась мне краше прежних вёсен. <...> Как-то раз, когда я прибежала из школы, у нас во дворе стояли две чужие лошади. Судя по сёдлам, по сбруе, хозяева их приехали с гор. И раньше случалось, что они заворачивали к нам по пути с базара или на мельницу. Ещё с порога меня резанул какой-то неестественный смех тётки: «Да ты, племянничек, не очень-то тужи, не обедняешь. Зато потом, когда получишь голубку в руки, добрым словом меня помянешь. Хи-хи-хи!» В ответ послышались поддакивающие, хохочущие голоса, а когда я появилась в дверях, все сразу смолкли. У разостланной на кошме скатерти сидел как пень краснолицый, грузный человек. Он покосился на меня из-под лисьей шапки, надвинутой на потный лоб, и, кашлянув, опустил глаза. - А, доченька, вернулась, заходи, милая! - ласково ухмыляясь, встретила меня тётка. Дядя сидел на краешке кошмы тоже с каким-то незнакомым мне человеком. Они играли в карты, пили водку и ели бешбар-мак1. Оба были пьяны, и их головы как-то странно мотались, когда они били картами. Наша серая кошка подобралась было к скатерти, но краснолицый так стукнул её по голове костяшками пальцев, что она, дико взвизгнув, отскочила в сторону и забилась в угол. Ох, как больно было ей! Мне захотелось уйти, только я не знала, как это сделать. Тут меня выручила тётка. - Доченька, - сказала она, - там в казане2 еда, покушай, пока не остыло. Я вышла, но мне очень не понравилось такое поведение тётки. И на душе стало неспокойно. Я невольно насторожилась. Бешбармак — киргизская национальная еда из мяса и теста. Казан — котёл для приготовления пищи. 191 ^ * Часа через два приезжие сели на коней и уехали в горы. Тётка тут же начала осыпать меня обычной бранью, и у меня отлегло от души. «Значит, она просто спьяну была такой ласковой», — решила я. Вскоре после этого к нам пришла как-то старуха Сайкал. Я была на дворе, но услышала, как она сказала: — Да что ты, бог с тобой! Погубишь ты её. Перебивая друг друга, тётка и Сайкал о чём-то горячо заспорили, и затем старуха вышла из дома очень разгневанная. Она бросила на меня сердитый и в то же время жалостливый взгляд и молча ушла. А мне стало не по себе. Почему она так посмотрела на меня, чем я ей не угодила? На другой день в школе я сразу заметила, что Дюйшен мрачен и чем-то озабочен, хотя и старается не показать нам виду. И ещё я заметила, что он почему-то не смотрит в мою сторону. После уроков, когда мы все гурьбой вышли из школы, Дюйшен окликнул меня: — Постой, Алтынай, — учитель подошёл ко мне, пристально посмотрел мне в глаза и положил руку на плечо. — Ты домой не иди. Ты поняла меня, Алтынай? Я помертвела от страха. Только теперь до меня дошло, что собиралась сделать со мною тётка. — Я сам за тебя отвечу, — сказал Дюйшен. — А жить ты будешь пока у нас. И далеко от меня не отлучайся. Наверно, на мне лица не было. Дюйшен взял меня за подбородок и, глядя в глаза, улыбнулся, как всегда. <...> Дюйшен, конечно, понимал моё состояние. И может быть, поэтому, чтобы как-то отвлечь меня от мрачных дум, он принёс на другой день в школу два деревца. А после уроков взял меня за руку и отвёл в сторону. — Сейчас мы с тобой, Алтынай, сделаем одно дело, - сообщил он, загадочно улыбаясь. — Вот эти топольки я принёс для тебя. Мы с тобой их посадим. И пока они вырастут, пока наберут силу, ты тоже вырастешь, будешь хорошим человеком. У тебя душа хорошая и ум пытливый. Мне всегда кажется, что ты будешь учёным человеком. Я в это верю, вот посмотришь, у тебя на роду так написано. Ты сейчас молоденькая, точно прутик, такая же, как эти топольки. Так давай посадим их, Алтынай, своими руками. И пусть твоё счастье будет в учении, звёздочка ты моя ясная... Деревца были ростом с меня, молоденькие сизостволые топольки. И когда мы их посадили неподалёку от школы, с предгорья набежал ветерок и первый раз тронул их совсем ещё маленькие листочки, словно бы жизнь вдохнул в них. Дрогнули листочки, шевельнулись топольки, закачались... — Погляди, как хорошо! — засмеялся Дюйшен, отступая назад. — А теперь проведём сюда арык1 вон от того родника. И по- 192 1 Арык — узкий канал для стока воды из ручья, реки. том увидишь, какие это будут красивые тополя! Они будут стоять здесь, на бугре, рядышком, как два брата. И всегда они будут на виду, и добрые люди будут им радоваться. Тогда и жизнь настанет иная, Алтынай. Всё лучшее ещё впереди... Я и сейчас не могу найти слов, чтобы хоть сколько-нибудь выразить, как я была тронута благородством Дюйшена. А тогда я просто стояла и смотрела на него. Я смотрела так, будто бы впервые увидела, сколько светлой красоты в его лице, сколько нежности и добра в его глазах, будто бы никогда прежде не знала я, как сильны и ловки его руки в работе, как чиста его ясная улыбка, согревающая сердце. И горячей волной поднялось в моей груди новое, незнакомое чувство из неведомого ещё мне мира. И я внутренне рванулась к Дюйшену, чтобы сказать ему: «Учитель, спасибо вам за то, что вы родились таким... Я хочу обнять и поцеловать вас!» Но я не посмела, постыдилась произнести эти слова. А может быть, надо было... Но тогда мы стояли на бугре под ясным небом, среди зеленеющих весенних предгорий, каждый мечтая о своём. И в тот час я совсем забыла об угрозе, нависшей надо мной. И не подумала я, что ждёт меня завтра, и не подумала, почему вот уже второй день тётка не ищет меня. Может, они позабыли обо мне, может, решили оставить в покое? Но Дюйшен, оказывается, думал об этом. — Ты не больно печалься, Алтынай, найдём выход, — сказал он, когда мы возвращались в аил. - Послезавтра я поеду в волость. Буду говорить там о тебе. Может быть, добьюсь, чтобы тебя послали в город учиться. Хочешь поехать? - Как скажете, учитель, так и будет, - ответила я. Хотя я и не представляла себе, какой он такой, город, но для меня оказалось достаточно слов Дюйшена, чтобы уже мечтать о городской жизни. То я страшилась неизвестности, ждущей меня в чужих краях, то снова решалась отправиться в путь — словом, город теперь не выходил у меня из головы. И на следующий день в школе я думала о том же: как и у кого буду жить в городе. Если кто-нибудь приютит, буду дрова колоть, воду носить, стирать, буду делать все, что прикажут. Размышляла я так, сидя на уроке, и от неожиданности вздрогнула, когда за стенами нашей ветхой школы раздался дробный топот копыт. Это было так внезапно, и кони мчались так стремительно, словно вот-вот растопчут нашу школу. Мы все насторожились, замерли. — Не отвлекайтесь, занимайтесь своим делом, — быстро сказал Дюйшен. Но тут дверь с шумом распахнулась, и на пороге мы увидели мою тётку. Она стояла со злорадной, вызывающей улыбкой на лице. Дюйшен подошёл к дверям: - Вы по какому делу? 193 — А по такому, что тебя не касается. Девку свою замуж буду провожать. Эй ты, бездомная! — Тётка ринулась ко мне, но Дюй-шен преградил ей дорогу. — Здесь только школьницы, и замуж выдавать ещё некого! — твёрдо и спокойно сказал Дюйшен. — Это мы ещё посмотрим. Эй, мужики, хватайте её, волочите, сучку! Тётка поманила рукой одного из всадников. Это был тот самый краснорожий в лисьей шапке. За ним спешились с коней ещё двое с увесистыми кольями в руках. Учитель не двинулся с места. — Ты что, безродная собака, распоряжаешься чужими девками, как своими жёнами? А ну, прочь! И краснорожий медведем двинулся на Дюйшена. — Вы не имеете права входить сюда, это школа! - сказал Дюй-шен, крепко держась за дверные косяки. — Я же говорила! — взвизгнула тётка. — Он сам давно уже с ней снюхался. Приманил сучку задарма! — Плевать мне на твою школу! — взревел краснорожий, замахиваясь камчой1. Но Дюйшен опередил его. Он с силой пнул его в живот ногой, и тот, ахнув, упал. В ту же минуту те двое с кольями набросились на учителя. Ребята с рёвом кинулись ко мне. Под ударами дверь разлетелась в щепки. Я метнулась к дерущимся, волоча за собой вцепившихся в меня малышей. — Отпустите учителя! Не бейте! Вот я, берите меня, не бейте учителя! Дюйшен оглянулся. Он был весь в крови, страшный и ожесточённый. Подхватив с земли доску и размахивая ею, он закричал: — Бегите, дети, бегите в аил! Убегай, Алтынай! —и захлебнулся в крике. Ему перебили руку. Прижимая её к груди, Дюйшен попятился, а те, ревя, как бешеные быки, стали избивать его, теперь уже беззащитного. — Бей! Бей! Сади по голове! Бей наповал! Ко мне подскочила разъярённая тетка вместе с краснорожим. Они накинули мне на шею косу и поволокли во двор. Я рванулась изо всех сил и на секунду увидела оцепеневших в крике детей, а у стены, забрызганной тёмной кровью, Дюйшена. — Учитель! Но Дюйшен ничем не мог помочь мне. Он ещё держался на ногах, шатаясь точно пьяный под ударами извергов, он пытался поднять мотающуюся голову, а те всё били и били его. Меня повалили на землю и связали руки. В это время Дюйшен покатился по земле. — Учитель! Но мне зажали рот и перебросили поперёк седла. 194 1 Камча — кожаная плётка на рукояти, которой погоняют лошадей. Краснорожий был уже на коне и придавил меня руками и грудью. Те двое, что избивали Дюйшена, тоже вскочили в сёдла, а тётка бежала рядом и колотила меня по голове: — Дождалась, дождалась! Вот как, вот как я выпроводила тебя! И учителю твоему конец... Но это был ещё не конец. Сзади донёсся вдруг отчаянный крик: — Алты-на-а-ай! Я с трудом подняла повисшую с коня голову и глянула. За нами бежал Дюйшен. Избитый до полусмерти, окровавленный, он бежал с булыжником в руке. А за ним следом — с плачем и криком весь наш класс. — Стойте, звери! Стойте! Отпустите её, отпустите! Алтынай! — кричал он, догоняя нас. Насильники приостановились, и те двое закружились на конях вокруг Дюйшена. Ухватив зубами рукав, чтобы не мешала перебитая рука, Дюйшен примерился и метнул камень, но не попал. И тогда те двое свалили его в лужу двумя ударами кольев. В глазах у меня помутилось, я только успела ещё заметить, как ребята наши подбежали к учителю и в страхе остановились над ним. Не помню, как и куда меня привезли. Очнулась я в юрте. В открытый купол заглядывали ранние звёзды, спокойные, ничем не потревоженные. Где-то рядом шумела река да слышались голоса ночных пастухов, стороживших отары. У потухшего очага сидела угрюмая, высохшая, словно коряга, старая женщина. Лицо у неё было тёмное, как земля. Я повернула голову в другую сторону... О, если бы я могла убить его взглядом! — Чернуха, подними её, — приказал краснорожий. Чёрная женщина подошла ко мне и тряхнула за плечо жёсткой, корявой рукой. — Усмири свою напарницу, втолкуй ей. А нет — всё равно: разговор с ней будет короткий. Он вышел из юрты. А чёрная женщина даже не двинулась с места и не вымолвила ни слова. Может быть, она была немая? Её потухшие, подобно холодному пеплу, глаза смотрели, ничего не выражая. Бывают собаки, забитые ещё с щенячьего возраста. Злые люди бьют их чем попало по голове, и те постепенно к этому привыкают. Но в их взгляде поселяется такая беспросветная, пустая глухота, что жуть берёт. Я смотрела в мёртвые глаза чёрной женщины, и мне казалось, что сама я уже не живу, что я в могиле. Я готова была поверить в это, если бы не шум реки. Вода с плеском и гулом неслась по перепадам — она была свободна... Тётка, чёрная твоя душа, будь же ты проклята во веки веков! Захлебнись в моих слезах и крови моей!.. В эту ночь, пятнадцати лет от роду, я стала женщиной... Я была моложе детей этого насильника... На третью ночь я решила во что бы то ни стало бежать. Пусть пропаду в дороге, пусть настигнет меня погоня, но я буду биться до последнего дыхания так же, как мой учитель Дюйшен. Бесшумно пробралась я в темноте к выходу, ощупала двери, они были накрепко перевязаны волосяным арканом. Верёвку 195 196 в хитроумных тугих узлах невозможно было развязать в темноте. Тогда я попыталась приподнять остов юрты, чтобы проползти как-нибудь. Однако сколько я ни билась, ничего у меня не получалось - и снаружи юрта была также притянута к земле арканами. Оставалось только найти что-нибудь острое и перерезать верёвки на дверях. Я принялась шарить вокруг, но ничего не нашла, кроме небольшого деревянного колышка. В отчаянии я стала копать им землю под юртой <...> Исступлённо, остервенело скребла я землю под юртой. Почва оказалась каменистой, не поддавалась. Я копала ногтями и разодрала в кровь пальцы. А когда под юрту можно было просунуть руку, уже рассвело. Залаяли собаки, пробудился народ по соседству. С топотом промчался табун на водопой, фыркая, прошли сонные отары. Потом кто-то подошёл к юрте, отвязал стягивающие её снаружи арканы и принялся снимать кошмы. Это была молчаливая чёрная женщина. Значит, аил готовился к перекочёвке. Все кошмы были свёрнуты, юрта осталась раздетой, и я сидела в ней, точно в клетке, и видела, что неподалёку за рекой люди навьючивают волов и лошадей. Потом я увидела, как к тем людям откуда-то со стороны подъехали три всадника и, что-то спросив у них, направились в нашу сторону. Вначале я подумала, что они едут собирать народ в дорогу, а потом присмотрелась и оторопела. Это был Дюйшен, а двое других - в милицейских фуражках, с красными петлицами на шинелях. Я сидела ни жива ни мертва, я не могла даже вскрикнуть. Радость охватила меня — жив мой учитель! — и в то же время пустота зияла в душе: я погибшая, опороченная... У Дюйшена была забинтована голова и рука висела на повязке. Он спрыгнул с коня. Вышиб ударом ноги дверь, вбежал в юрту и сдёрнул одеяло с краснорожего. — Вставай! — крикнул он грозно. Тот поднял голову, протёр глаза и кинулся было на Дюйше-на, но сразу сник от направленных на него милицейских наганов. Дюйшен схватил его за шиворот, тряханул и рывком подтянул его голову к себе. — Сволочь! — прошептал он белыми губами. — Теперь угодишь куда следует! Пошли! Тот покорно двинулся, но Дюйшен снова рванул его за плечо и, в упор глядя на него, проговорил срывающимся голосом: — Ты думаешь, что истоптал её, как траву, погубил её?.. Врёшь, прошли твои времена, теперь её время, а тебе на этом конец!.. Краснорожему дали надеть сапоги, связали ему руки и взгромоздили на коня. Один из милиционеров повёл коня на поводу, следом ехал второй. Я села на коня Дюйшена, он шёл рядом. Когда мы двинулись, сзади раздался дикий, нечеловеческий вопль. Это бежала за нами чёрная женщина. Она точно сумасшедшая подскочила к мужу и сбила камнем его лисью шапку. — За кровь мою выпитую, душегуб! — орала она истошным голосом. — За чёрные дни мои, душегуб! Не отпущу тебя живым! <...> Подоспевшие соседи пустились на конях догонять её. Как после кошмарного сна, гудело у меня в голове. <...> Когда мы остановились у звонкой светлой речушки, Дюйшен сказал: — Сойди с коня, Алтынай, умойся. - Он достал из кармана кусочек мыла. — На, Алтынай, не жалей. А хочешь, я отойду в сторону, попасу лошадь, а ты разденься, искупайся в речке. И забудь обо всём, что было, и никогда не вспоминай об этом. Выкупайся, Алтынай, легче станет. Ладно? Я кивнула головой. И когда Дюйшен отошёл в сторону, я разделась и осторожно ступила в воду. Белые, синие, зелёные, красные камни глянули на меня со дна. Быстрый голубой поток закипел с говорком у щиколоток. Я зачерпнула пригоршнями воду и плеснула себе на грудь. Студёные струйки побежали по телу, и я невольно засмеялась, первый раз за эти дни. Как хорошо было смеяться! Ещё и ещё раз я обдала себя водой, а потом бросилась в глубину потока. Течение стремглав выносило меня на отмель, а я вставала и снова кидалась в бурунистый, брызжущий поток. — Унеси, вода, с собой всю грязь и погань этих дней! Сделай меня такой же чистой, как ты сама, вода! - шептала я и смеялась, сама не зная чему. <...> А через два дня Дюйшен повёз меня на станцию. Оставаться в аиле после всего, что случилось, я не хотела. Новую жизнь надо было начинать на новом месте. Да и люди нашли моё решение правильным. Провожали меня Сайкал и Караке, они суетились, плакали, как малые дети, совали мне кульки и узелки на дорогу. Пришли попрощаться со мной и другие соседи, даже спорщик Сатымкул. — Ну, с Богом, детка, — сказал он, — светлого пути тебе. Не робей, живи по наказу учителя Дюйшена — и не пропадёшь. Что уж там говорить, мы тоже кое-чего понимать стали. Ученики из нашей школы долго бежали за бричкой и долго махали мне вслед... <...> — Hy вот, сейчас ты уедешь, — дрогнувшим голосом проговорил Дюйшен, сжимая мою руку. — Будь счастлива, Алтынай. И главное — учись, учись... Я ничего не могла ответить: слёзы душили меня. — Не плачь, Алтынай. — Дюйшен вытер мне глаза. И вдруг вспомнил: — А те топольки, что мы с тобой посадили, я сам буду растить. И когда ты вернёшься большим человеком, ты увидишь, какие они будут красивые. В это время подоспел поезд. Вагоны остановились с шумом и лязгом. — Ну, давай попрощаемся!—Дюйшен обнял меня и крепко поцеловал в лоб. — Будь здорова, счастливого пути, прощай, родная... Не бойся, иди смелей. Я прыгнула на подножку и обернулась через плечо. Никогда не забыть мне, как стоял Дюйшен с рукой на повязке и смотрел на 197 меня затуманенными глазами, а потом потянулся, словно хотел прикоснуться ко мне, и в эту минуту поезд тронулся. — Прощай, Алтынай! Прощай, огонёк мой! — крикнул он. — Прощайте, учитель! Прощайте, дорогой мой учитель! Дюйшен побежал рядом с вагоном, потом отстал, потом вдруг рванулся и крикнул: — Алты-на-а-ай! Он крикнул так, будто забыл сказать мне что-то очень важное и вспомнил, хотя и знал, Б. Иогансон. что было уже поздно... До сих пор стоит у Рабфак идёт меня в ушах этот крик, исторгнутый из само- го сердца, из самых глубин души... Поезд миновал туннель, вышел на прямую и, набирая скорость, понёс меня по равнинам казахской степи к новой жизни... Прощай, учитель, прощай, моя первая школа, прощай, детство, прощай, моя первая, никому не высказанная любовь... Да, я училась в большом городе, о котором мечтал Дюйшен, в больших школах с большими окнами, о которых рассказывал он. Потом кончила рабфак1, и меня послали в Москву — в институт. Сколько трудностей пришлось мне испытать за долгие годы учёбы, сколько раз я была в отчаянии, казалось, нет, не осилю я премудростей науки, и всякий раз в самые тяжёлые минуты я мысленно держала ответ перед моим первым учителем и не смела отступать. <...> Эх, тополя, тополя! Сколько же воды утекло с тех пор, когда вы были молоденькими сизостволыми деревцами! Все, о чём мечтал, всё, что предсказывал человек, посадивший и вырастивший вас, сбылось. Что же вы так грустно шумите, о чём печалитесь?.. <...> Шли годы. Уходило прошлое, вечно звало грядущее с его большими и малыми заботами. Замуж я вышла поздно. Но встретила хорошего человека. У нас дети, семья, живём мы дружно. Я теперь доктор философских наук. Часто приходится ездить. Побывала во многих странах... А вот в аиле больше не была. На то были, конечно, причины, и много, но я не собираюсь оправдывать себя. То, что я порвала связь с земляками, — это плохо, непростительно. Но так уж сложилась судьба моя. Я не то что позабыла о былом, нет, я не могла этого забыть, я как-то отдалилась от него. Бывают такие родники в горах: проляжет новая дорога, тропа к ним забывается, всё реже заворачивают туда путники напиться воды, и родники понемногу зарастают мятой да ежевикой. А потом и не заметишь их со стороны. И редко кто вспомнит о таком роднике да свернёт к нему с большака в жаркий день, чтобы утолить жажду. Придёт человек, разыщет то заглохшее место, Рабфак - рабочий факультет - особый факультет для ускоренной подго-198 товки рабочих и крестьян к обучению в высшей школе. раздвинет заросли и тихо ахнет: давно никем не замутненная, прохладная вода необыкновенной чистоты поразит его своим спокойствием и глубиной своей. И увидит он в том роднике и себя, и солнце, и небо, и горы... И подумает тот человек, что грех не знать такие места, надо и товарищам рассказать об этом. Подумает так и забудет до следующего раза. Вот так иной раз и в жизни бывает. Но на то она, наверно, и есть жизнь... Я вспомнила о таких родниках недавно, после того как побывала в аиле. <...> Я поняла, что не смогу встретиться с Дюйшеном, не смогу посмотреть ему прямо в глаза. Мне надо было успокоиться, собраться с мыслями, подумать в пути обо всем, что я хотела бы сказать не только нашим землякам, но и многим другим людям. Я чувствовала себя виноватой ещё и потому, что не мне надо было оказывать всяческие почести, не мне надо было сидеть на почётном месте при открытии новой школы. Такое право имел прежде всего наш первый учитель, первый коммунист нашего аила — старый Дюйшен. А получилось наоборот. Мы сидели за праздничным столом, а этот золотой человек спешил развезти почту, спешил доставить к открытию школы поздравительные телеграммы её бывших выпускников. Ведь это не единственный случай. Я не раз это наблюдала. И потому я задаюсь таким вопросом: когда мы утратили способность по-настоящему уважать простого человека?.. И слава Богу, что мы говорим теперь о подобных вещах без ханжества и лицемерия. Молодёжь не знает, каким учителем был Дюйшен в своё время. А среди старшего поколения многих уже нет. Немало учеников Дюйшена погибли на войне, они были настоящими советскими воинами. Я обязана была поведать молодёжи о своём учителе Дюйшене. Каждый на моём месте должен был бы это сделать. Но я не бывала в аиле, не знала ничего о Дюйшене, и со временем его образ превратился для меня словно бы в дорогую реликвию, хранимую в музейной тиши. Я ещё приеду к своему учителю и буду держать перед ним ответ. Попрошу прощения. П Кузнецов. Портрет художницы Е.М. Бейбутовои П. Кузнецов. Мираж в степи Кузнецов. Узбечка 199 200 По возвращении из Москвы я хочу поехать в Куркуреу и предложить там людям назвать новую школу-интернат «школой Дюй-шена». Да, именем этого простого колхозника, ныне почтальона. Надеюсь, что и вы, как земляк, поддержите моё предложение. Я прошу вас об этом. В Москве сейчас второй час ночи. Я стою на балконе гостиницы, смотрю на раздолье московских огней и думаю о том, как приеду в аил, встречусь с Учителем и поцелую его в седую бороду... 1. Что тебе известно о жизни женщин в Средней Азии до революции 1917 года? 2. Что такое ликвидация безграмотности (ликбез)? 3. Почему жители аула не захотели помочь Дюйшену? 4. Почему Дюйшена не остановили ни насмешки односельчан, ни их непонимание? 5. Можно ли назвать жизненным подвигом то, что сделал Дюйшен как учитель? 6. Почему тётка Алтынай так стремилась отдать замуж свою племянницу-сироту? 7. Почему старуха Сайкал сказала тётке, что та погубит Алтынай? 8. Каким показан Дюйшен как личность? Почему он, рискуя своей жизнью, до последнего пытался помешать увезти Алтынай? 9. В чём символический смысл сцены купания Алтынай в горной речке? 10. Почему Дюйшен отправил Алтынай учиться в город, пожертвовав собственным счастьем? 11. Как ты думаешь, почему Алтынай долгие годы не встречалась с Дюйшеном? Почему она говорит, что не была готова к встрече с ним? 12. Как ты думаешь, почему Дюйшен не искал Алтынай и не увиделся с ней на открытии новой школы? 13. Почему Алтынай захотела, чтобы люди узнали её «личную» историю? 14. Перечитай те фрагменты текста, в которых говорится о двух тополях, посаженных Дюйшеном и Алтынай. Какой смысл вложил автор в этот образ? 15. Почему Дюйшен не был почётным гостем на открытии новой школы? 16. Должны ли люди помнить тех, кто сделал им добро, быть благодарными? 17. Какую роль в повести играет образ рассказчика? 18. Какое значение в повести имеет описание двух тополей? Чем они были для героев повести? Какие ещё страницы повести ты бы назвал лирическими? 19. О чём вечном и о чём преходящем эта повесть? 20. Прочитай стихотворения А.А. Вознесенского и Г.Ф. Шпаликова. Какой общий мотив объединяет их с повестью Ч.Т. Айтматова? 21. Как ты понимаешь смысл первой строчки стихотворения Г.Ф. Шпаликова? Могла бы она послужить эпиграфом к повести «Первый учитель»? (П) А.А. Вознесенский (1933-2010) САГА1 Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь. Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь. Заслонивши тебя от простуды, я подумаю: «Боже Всевышний! Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Эту воду в мурашках запруды, это Адмиралтейство и Биржу я уже никогда не забуду и уже никогда не увижу. Не мигают, слезятся от ветра безнадёжные карие вишни. Возвращаться - плохая примета. Я тебя никогда не увижу. Даже если на землю вернёмся мы вторично, согласно Гафизу, мы, конечно, с тобой разминёмся. Я тебя никогда не увижу. И окажется так минимальным наше непониманье с тобою перед будущим непониманьем двух живых с пустотой неживою. И качнётся бессмысленной высью пара фраз, залетевших отсюда: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Какой общий мотив объединяет это стихотворение с повестью Ч. Айтматова? 1 Сага - 1) древнескандинавское и древнеирландское поэтическое сказание; 2) в более широком значении - «повесть», «легенда». 201 Г.Ф. Шпаликов (1937-1974) Людей теряют только раз, А потерявши — не находят, А человек гостит у вас, Прощается — и в ночь уходит. А если он уходит днём, Он всё равно от вас уходит. Давай сейчас его вернём, Пока он площадь переходит. Давай сейчас его вернём, Поговорим и стол накроем, Весь дом вверх дном перевернём И праздник для него устроим. 3 апреля. Ну вот, я ощущаю наступление весны: её запах, её первые шаги по ещё холодной земле. Как весной хочется верить, что жизнь прекрасна, что впереди много радостных и приятных встреч. Лев Толстой писал, что человек должен жить в гармонии с самим собой и с природой. Может, это и есть формула счастья? Удивительно и мудро влияние природы на человека. Она очищает мысли, возвышает. Читая книги многих писателей, можно почувствовать, что их душа сливается с природой, от неё они получают вдохновение, импульс для творчества: Гоголь, Тургенев, Чехов, Бунин, Пришвин и, конечно, мой любимый Паустовский. Мне очень хочется его перечитывать. Доброта и любовь, исходящие от этих книг, согревают меня и поднимают над обыденностью. Может быть, это и есть гармония^ 202 ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Какие произведения русских писателей о природе тебе запомнились? 2. В дневниковой записи Алексея слово «гармония» употреблено в значении «согласованность, стройность в сочетании чего-нибудь». Когда ты испытываешь состояние душевной гармонии? 3. Мы с тобой прочитали уже много рассказов К.Г. Паустовского. Надеемся, что ты их хорошо помнишь. Давай познакомимся с биографией Константина Георгиевича, а потом попробуй сформулировать, что нового для себя ты открыл в этом писателе. * * * * * * Информация для тебя Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968) Отец будущего писателя К. Паустовского служил железнодорожным статистиком, он был человеком увлекающимся, склонным к перемене мест, и эта его страсть к новым впечатлениям стала причиной разлада в семье, однако увлечённость тем, «что за горизонтом», передалась сыну. Его детство прошло на Украине, именно там он узнал множество сказок и легенд от деда, бывшего солдата, и бабки-турчанки. В Киеве Паустовский поступил в университет, затем переехал в Москву, но налаженная жизнь вскоре прервалась: началась Первая мировая война, а следом революция. В те годы он активно искал себя, своё место в жизни. Ему пришлось переменить множество занятий (кондуктор трамвая, рабочий на военном заводе, санитар полевого госпиталя). Много странствовал. Первый рассказ увидел свет в 1912 году, а с 20-х годов начинается сотрудничество с газетами и журналами. За первой повестью «Записки Василия Седых» (1929) последовали «Кара-Бугаз» (1932), «Колхида» (1934), «Чёрное море» (1936), «Созвездие Гончих Псов» (1937), «Мещорская сторона» (1939), принёсшие писателю настоящую известность. К числу крупных произведений других периодов относятся «Повесть о лесах» (1948), автобиографическая эпопея «Повесть о жизни» в шести частях (1945-1963), книга «Золотая роза» (создавалась с 1956-го и до конца жизни), а также историко-биографические очерки, пьесы, мемуары. Отдав дань в 30-х годах авантюрно-приключенческим сюжетам, Паустовский обратился к теме взаимоотношений человека и природы. Своеобразным прологом к этому новому этапу писательской деятельности Паустовского стала ёмкая и выразительная миниатюра: «Вечером, в тот день, когда рядом с нами бежали по улицам листья клёна, Луговской пришёл ко мне и, явно смущаясь, сказал: - Понимаешь, какой случай. Я только что ходил на телефонную станцию звонить в Москву, и от самых ворот нашего парка за мною увязался лист клёна. Он бежал у самой моей ноги. Когда я останавливался, он тоже останавливался. Когда я шёл быстрее, он тоже бежал быстрее. Он не отставал от меня ни на шаг, но на телефонную станцию не пошёл: там слишком крутая для него гранитная лестница и к тому же это - учреждение. Должно быть, осенним листьям вход туда воспрещён. Я погладил его по спинке, и он остался ждать меня у дверей. Но когда я вышел, его уже не было. Очевидно, его кто-то прогнал или раздавил. И мне, понимаешь, стало нехорошо, будто я предал и не уберёг смешного маленького друга. Правда, глупо? - Не знаю, - отвечал я, - больше грустно...» Эти 14 строк дают прекрасное представление о главной отличительной черте творчества Паустовского - романтическом складе его дарования и лирическом мировосприятии. Может быть, именно поэтому в 203 204 широкой жанровой палитре писателя преобладает лирическая новелла, а все его произведения в целом проникнуты удивительной поэзией и нежнейшим лиризмом. В те же годы начинает проявляться интерес Паустовского к детству как особой поре становления личности. Детская тема в творчестве Паустовского имеет две взаимосвязанные грани - произведения, написанные для детей непосредственно (в основном сказки и рассказы) и вошедшие в круг детского чтения, среди последних - рассказы из «Мещорской стороны» и из цикла «Летние дни», тематически связанного с «Мещорской стороной». Различия этих произведений достаточно условны: может быть, в произведениях, не предназначенных изначально детям, несколько больше внимания уделено пейзажу, а в произведениях для детей доминирует в большей степени, чем во «взрослых», чувство изумления таинством природы. Важнейшая мысль творчества Паустовского - мысль о красоте и поэзии человеческой души, стремление открыть для всех и каждого «ключ к прекрасному», обогатить человека эмоционально и эстетически: «Нет хуже, когда у человека душа сухая. Вянет от таких жизнь, как трава от осенней росы» («Колотый сахар»). Не случайно, определяя стиль писателя, его иногда называют «этическим лиризмом», в котором «сливаются нравственные и поэтические начала». Действительно, мораль неотделима от всех произведений Паустовского, но присутствие её в повествовании ненавязчиво, почти неощутимо. Писателя не интересуют сугубо практические нравственные выводы, скорее он тяготеет к формированию в читателе высокой этической культуры доброты, любви к окружающему миру, чувства родства к нему и готовности в любой момент прийти на помощь, каким бы маленьким и незначительным ни показался на первый взгляд нуждающийся в этой помощи. Дарить людям «сказку жизни» -способность открывать прекрасное и романтичное в самом обыденном - вот основная задача человека на земле. Именно об этом один из самых поэтичных рассказов Паустовского - «Корзина с еловыми шишками», в котором через годы и собственную смерть великий музыкант Э. Григ передал свой подарок к совершеннолетию некогда встреченной им в лесу очаровательной девчушке - музыку, которая открыла ей «красоту этого мира». Любимый герой сказок и рассказов Паустовского - человек отзывчивый, чуткий, поэтически воспринимающий окружающую его действительность, способный в обыденном увидеть необыкновенное, причём эта способность воспринимается писателем как норма, а её отсутствие - как отклонение. Провозгласив в 30-е годы творческий принцип «прекрасное в обыкновенном», К. Паустовский остался ему верен до последних дней в том, что касается содержания, и в том, что касается формы. Действие в его произведениях происходит в обычных маленьких деревеньках или типичных городских домах с самыми обыкновенными, ничем, кроме света души, не отличающимися от окружающих людьми, но чудо живёт в них самих, в их способности видеть прекрасное и творить его. (М.И. Мещерякова) Ш К.Г. Паустовский МЕЩОРСКАЯ СТОРОНА (главы) Обыкновенная земля В Мещорском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха. Но всё же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен — так же, как картины Левитана. Но в нём, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и всё незаметное на первый взгляд разнообразие русской природы. Что можно увидеть в Мещорском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поёмные и лесные озёра, заросшие чёрной кугой, стога, пахнущие сухим и тёплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму. Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда трава на рассвете покрывается инеем, как солью. Я вырывал в сене глубокую нору, залезал в неё и всю ночь спал в стогу, будто в запертой комнате. А над лугами шёл холодный дождь, и ветер налетал косыми ударами. В Мещорском крае можно увидеть сосновые боры, где так торжественно и тихо, что бубенчик-«болтун» заблудившейся коровы слышен далеко, почти за километр. Но такая тишина стоит в лесах только в безветренные дни. В ветер леса шумят великим океанским гулом и вершины сосен гнутся вслед пролетающим облакам. В Мещорском крае можно увидеть лесные озёра с тёмной водой, обширные болота, покрытые ольхой и осиной, одинокие, обугленные от старости избы лесников, пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звёзды. Что можно услышать в Мещорском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов, свист иволги, суетливый стук дятлов, вой волков, шорох дождей в рыжей хвое, вечерний плач гармоники в деревушке, а по ночам — разноголосое пение петухов да колотушку деревенского сторожа. Но увидеть и услышать так мало можно только в первые дни. Потом с каждым днём этот край делается всё богаче, разнообразнее, милее сердцу, и наконец наступает время, когда каждая ива над заглохшей рекой кажется своей, очень знакомой, когда о ней можно рассказывать удивительные истории. Я нарушил обычай географов. Почти все географические книги начинаются одной и той же фразой: «Край этот лежит между такими-то градусами восточной долготы и северной широты и граничит на юге с такой-то областью, а на севере — с такой-то». Я не буду называть широт и долгот Мещорского края. Достаточно сказать, что он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных 205 островов, остатком «великого пояса хвойных лесов». Он тянулся некогда от Полесья до Урала. В него входили леса Черниговские, Брянские, Калужские, Мещорские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась Древняя Русь от татарских набегов. Первое знакомство 206 Впервые я попал в Мещорский край с севера, из Владимира. За Гусь-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времён Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг запыхавшегося «мерина». Запах белой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках — вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая «козьи ножки» и поплёвывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка в Мещорских лесах - самая неторопливая железная дорога в Союзе. Станции завалены смолистыми брёвнами и пахнут свежей порубкой и дикими лесными цветами. На станции Пилево в вагон влез косматый дед. Он перекрестился в угол, где дребезжала круглая чугунная печка, вздохнул и пожаловался в пространство: — Чуть что, сейчас берут меня за бороду - езжай в город, подвязывай лапти. А того нет в соображении, что, может, ихнее это дело копейки не стоит. Посылают меня до музею, где Советское правительство собирает карточки, прейскуранты, всё такое прочее. Посылают с заявлением. — Чего брешешь? — Ты гляди — вот! Дед вытащил измятую бумажку, сдул с неё махру и показал бабе-соседке. — Манька, прочти,— сказала баба девчонке, тёршейся носом об окно. Манька обтянула платье на рваных коленках, подобрала ноги и начала читать хриплым голосом: — «Собчается, что в озере живут незнакомые птицы, громадного росту, полосатые, всего три; неизвестно откуль залетели,— надо бы взять живьём для музею, а потому присылайте ловцов». — Вот, — сказал дед горестно, — за каким делом теперь старикам кости ломают. А всё Лёшка-комсомолец. Язва — страсть! Тьфу! Дед плюнул. Баба вытерла круглый рот концом платка и вздохнула. Паровоз испуганно посвистывал, леса гудели и справа и слева, бушуя, как озёра. Хозяйничал западный ветер. Поезд с трудом прорывался через его сырые потоки и безнадёжно опаздывал, отдуваясь на пустых полустанках. — Вот существование наше! — сказал дед. — Летошний год гоняли меня в музею, сегодняшний год опять! — Чего в летошний год нашли? — спросила баба. — Торчак! — Чегой-то? — Торчак. Ну, кость древнюю. В болоте она валялась. Вроде олень. Роги — с этот вагон. Прямо страсть. Копали его цельный месяц. — На кой он сдался? — спросила баба. — Ребят по ём будут учить. Об этой находке в «Исследованиях и материалах областного музея» сообщалось следующее: «Скелет уходил в глубь трясины, не давая опоры для копачей. Пришлось раздеться и спуститься в трясину, что было крайне трудно из-за ледяной температуры родниковой воды. Огромные рога, как и череп, были целы, но крайне непрочны вследствие полнейшей мацерации (размачивания) костей. Кости разламывались прямо в руках, но по мере высыхания твёрдость костей восстанавливалась». Был найден скелет исполинского ископаемого ирландского оленя с размахом рогов в два с половиной метра. С этой встречи с косматым дедом началось моё знакомство с Мещорой. Потом я услышал много рассказов и о зубах мамонта, и о кладах, и о грибах величиной с человеческую голову. Но этот первый рассказ в поезде запомнился мне особенно резко. Леса Мещора — остаток лесного океана. Мещорские леса величественны, как кафедральные соборы. Даже старый профессор, ничуть не склонный к поэзии, написал в исследовании о Мещорском крае такие слова: «Здесь, в могучих сосновых борах, так светло, что на сотни шагов вглубь видно пролетающую птицу». По сухим сосновым борам идёшь, как по глубокому дорогому ковру, — на километры земля покрыта сухим, мягким мхом. В просветах между соснами косыми срезами лежит солнечный свет. Стаи птиц со свистом и лёгким шумом разлетаются в стороны. В ветер леса шумят. Гул проходит по вершинам сосен, как волны. Одинокий самолёт, плывущий на головокружительной высоте, кажется миноносцем, наблюдаемым со дна моря. Простым глазом видны мощные воздушные токи. Они подымаются от земли к небу. Облака тают, стоя на месте. Сухое дыхание 207 лесов и запах можжевельника, должно быть, доносится и до самолётов. Кроме сосновых лесов, мачтовых и корабельных, есть леса еловые, берёзовые и редкие пятна широколиственных лип, вязов и дубов. В дубовых перелесках нет дорог. Они непроезжи и опасны из-за муравьёв. В знойный день пройти через дубовую заросль почти невозможно: через минуту всё тело, от пяток до головы, покроют рыжие злые муравьи с сильными челюстями. В дубовых зарослях бродят безобидные медведи-муравьятники. Они расковыривают старые пни и слизывают муравьиные яйца. Леса в Мещоре разбойничьи, глухие. Нет большего отдыха и наслаждения, чем идти весь день по этим лесам, по незнакомым дорогам к какому-нибудь дальнему озеру. Путь в лесах — это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц. Это липкие маслюки, облепленные хвоей, жёсткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые колокольчики на полянах, дрожь осиновых листьев, торжественный свет и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки. Закат тяжело пылает на кронах деревьев, золотит их старинной позолотой. Внизу, у подножия сосен, уже темно и глухо. Бесшумно летают и как будто заглядывают в лицо летучие мыши. Какой-то непонятный звон слышен в лесах — звучание вечера, догоревшего дня. А вечером блеснёт наконец озеро, как чёрное, косо поставленное зеркало. Ночь уже стоит над ним и смотрит в его тёмную воду - ночь, полная звёзд. На западе ещё тлеет заря, в зарослях волчьих ягод кричит выпь, и на мшарах1 бормочут и возятся журавли, обеспокоенные дымом костра. Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. Листва берёз висит не шелохнувшись, роса стекает по белым стволам. И слышно, как где-то очень далеко - кажется, за краем земли - хрипло кричит старый петух в избе лесника. В необыкновенной, никогда не слыханной тишине зарождается рассвет. Небо на востоке зеленеет. Голубым хрусталём загорается на заре Венера. Это лучшее время суток. Ещё всё спит. Спит вода, спят кувшинки, спят, уткнувшись носами в коряги, рыбы, спят птицы, и только совы летают около костра медленно и бесшумно, как комья белого пуха. Котелок сердится и бормочет на огне. Мы почему-то говорим шёпотом - боимся спугнуть рассвет. С жестяным свистом про- 208 1 Мшары - болота. носятся тяжёлые утки. Туман начинает клубиться над водой. Мы наваливаем в костёр горы сучьев и смотрим, как подымается огромное белое солнце — солнце бесконечного летнего дня. Так мы живём в палатке на лесных озёрах по нескольку дней. Наши руки пахнут дымом и брусникой — этот запах не исчезает неделями. Мы спим по два часа в сутки и почти не знаем усталости. Должно быть, два-три часа сна в лесах стоят многих часов сна в духоте городских домов, в спёртом воздухе асфальтовых улиц. Однажды мы ночевали на Чёрном озере, в высоких зарослях, около большой кучи старого хвороста. Мы взяли с собой резиновую надувную лодку и на рассвете выехали на ней за край прибрежных кувшинок — ловить рыбу. На дне озера толстым слоем лежали истлевшие листья, и в воде плавали коряги. Внезапно у самого борта лодки вынырнула громадная горбатая спина чёрной рыбы с острым, как кухонный нож, спинным плавником. Рыба нырнула и прошла под резиновой лодкой. Лодка закачалась. Рыба вынырнула снова. Должно быть, это была гигантская щука. Она могла задеть резиновую лодку пером и распороть её, как бритвой. Я ударил веслом по воде. Рыба в ответ со страшной силой хлестнула хвостом и снова прошла под самой лодкой. Мы бросили удить и начали грести к берегу, к своему биваку. Рыба шла рядом с лодкой. Мы въехали в прибрежные заросли кувшинок и готовились пристать, но в это время с берега раздалось визгливое тявканье и дрожащий, хватающий за сердце вой. Там, где мы спускали лодку, на берегу, на примятой траве стояла, поджав хвост, волчица с тремя волчатами и выла, подняв морду к небу. Она выла долго и скучно; волчата визжали и прятались за мать. Чёрная рыба снова прошла у самого борта и зацепила пером за весло. Я бросил в волчицу тяжёлым свинцовым грузилом. Она отскочила и рысцой побежала от берега. И мы увидели, как она пролезла вместе с волчатами в круглую нору в куче хвороста невдалеке от нашей палатки. Мы высадились, подняли шум, выгнали волчицу из хвороста и перенесли бивак на другое место. Чёрное озеро названо так по цвету воды. Вода в нём чёрная и прозрачная. В Мещоре почти у всех озёр вода разного цвета. Больше всего озёр с чёрной водой. В иных озёрах (например, в Чёрненьком) вода напоминает блестящую тушь. Трудно, не видя, представить себе этот насыщенный, густой цвет. И вместе с тем вода в этом озере, так же как и в Чёрном, совершенно прозрачная. Этот цвет особенно хорош осенью, когда на чёрную воду слетают жёлтые и красные листья берёз и осин. Они устилают воду так густо, что чёлн шуршит по листве и оставляет за собой блестящую чёрную дорогу. Но этот цвет хорош и летом, когда белые лилии лежат на воде, как на необыкновенном стекле. Чёрная вода обладает великолеп- 209 ным свойством отражения: трудно отличить настоящие берега от отражённых, настоящие заросли — от их отражения в воде. В Урженском озере вода фиолетовая, в Сегдене - желтоватая, в Великом озере — оловянного цвета, а в озёрах за Прой — чуть синеватая. В луговых озёрах летом вода прозрачная, а осенью приобретает зеленоватый морской цвет и даже запах морской воды. Но большинство озёр — чёрные. Старики говорят, что чернота вызвана тем, что дно озёр устлано толстым слоем опавших листьев. Бурая листва даёт тёмный настой. Но это не совсем верно. Цвет объясняется торфяным дном озёр — чем старее торф, тем темнее вода. Я упомянул о мещорских челнах. Они похожи на полинезийские пироги. Они выдолблены из одного куска дерева. Только на носу и на корме они склёпаны коваными гвоздями с большими шляпками. Чёлн очень узок, лёгок, поворотлив, на нём можно пройти по самым мелким протокам. 210 Мой дом Маленький дом, где я живу в Мещо-ре, заслуживает описания. Это — бывшая баня, бревенчатая изба, обшитая серым тёсом. Дом стоит в густом саду, но почему-то отгорожен от сада высоким частоколом. Этот частокол — западня для деревенских котов, любителей рыбы. Каждый раз, когда я возвращаюсь с ловли, коты всех мастей — рыжие, чёрные, серые и белые с подпалинами — берут дом в осаду. Они шныряют вокруг, сидят на заборе, на крышах, на старых яблонях, подвывают друг на друга и ждут вечера. Все они смотрят не отрываясь на кукан с рыбой — он подвешен к ветке старой яблони с таким расчётом, что достать его почти невозможно. Вечером коты осторожно перелезают через частокол и собираются под куканом. Они подымаются на задние лапы, а передними делают стремительные и ловкие взмахи, стараясь зацепить кукан. Издали кажется, что коты играют в волейбол. Потом какой-нибудь наглый кот подпрыгивает, вцепляется в кукан мёртвой хваткой, висит на нём, качается и старается оторвать рыбу. Остальные коты бьют от досады друг друга по усатым мордам. Кончается это тем, что я выхожу с фонарём из бани; коты, застигнутые врасплох, бросаются к частоколу, но не успевают перелезть через него, а протискиваются между кольями и застревают. Тогда они прижимают уши, закрывают глаза и начинают отчаянно кричать, прося пощады. Осенью весь дом засыпан листьями, и в двух маленьких комнатках становится светло, как в облетающем саду. Трещат печи, пахнет яблоками, чисто вымытыми полами. Синицы сидят на ветках, пересыпают в горле стеклянные шарики, звенят, трещат и смотрят на подоконник, где лежит ломоть чёрного хлеба. В доме я ночую редко. Большинство ночей я провожу на озёрах, а когда остаюсь дома, то ночую в старой беседке в глубине сада. Она заросла диким виноградом. По утрам солнце бьёт в неё сквозь пурпурную, лиловую, зелёную и лимонную листву, и мне всегда кажется, что я просыпаюсь внутри зажжённой елки. Воробьи с удивлением заглядывают в беседку. Их смертельно занимают часы. Они тикают на врытом в землю круглом столе. Воробьи подбираются к ним, слушают тиканье то одним, то другим ухом и потом сильно клюют часы в циферблат. Особенно хорошо в беседке в тихие осенние ночи, когда в саду шумит вполголоса неторопливый отвесный дождь. Прохладный воздух едва качает язычок свечи. Угловатые тени от виноградных листьев лежат на потолке беседки. Ночная бабочка, похожая на комок серого шёлка-сырца, садится на раскрытую книгу и оставляет на странице тончайшую блестящую пыль. Пахнет дождём — нежным и вместе с тем острым запахом влаги, сырых садовых дорожек. На рассвете я просыпаюсь. Туман шуршит в саду. В тумане падают листья. Я вытаскиваю из колодца ведро воды. Из ведра выскакивает лягушка. Я обливаюсь колодезной водой и слушаю рожок пастуха - он поёт ещё далеко, у самой околицы. Я иду в пустую баню, кипячу чай. На печке заводит свою песню сверчок. Он поёт очень громко и не обращает внимания ни на мои шаги, ни на звон чашек. Светает. Я беру вёсла и иду к реке. Цепной пёс Дивный спит у калитки. Он бьёт хвостом по земле, но не подымает головы. Дивный давно привык к моим уходам на рассвете. Он только зевает мне вслед и шумно вздыхает. Я отплываю в тумане. Восток розовеет. Уже не доносится запах дыма сельских печей. Остаётся только безмолвие воды, зарослей, вековых ив. Впереди - пустынный сентябрьский день. Впереди - затерянность в этом огромном мире пахучей листвы, трав, осеннего увядания, затишливых вод, облаков, низкого неба. И эту затерянность я всегда ощущаю как счастье. Бескорыстие Можно ещё много написать о Мещорском крае. Можно написать, что этот край очень богат лесами и торфом, сеном и картофелем, молоком и ягодами. Но я нарочно не пишу об этом. Неужели мы должны любить свою землю только за то, что она богата, что она даёт обильные урожаи и природные её силы можно использовать для нашего благосостояния? 211 Не только за это мы любим родные места. Мы любим их ещё за то, что, даже небогатые, они для нас прекрасны. Я люблю Мещорский край за то, что он прекрасен, хотя вся прелесть его раскрывается не сразу, а очень медленно, постепенно. На первый взгляд — это тихая и немудрая земля под неярким небом. Но чем больше узнаёшь её, тем всё больше, почти до боли в сердце, начинаешь любить эту обыкновенную землю. И если придётся защищать свою страну, то где-то в глубине сердца я буду знать, что я защищаю и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно ни было, — этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь. 1938 1. Почему рассказ старика в поезде особенно запомнился писателю? 2. Какой увидел, услышал и почувствовал природу Мещорского края К.Г. Паустовский? Чего добивается К.Г. Паустовский столь детальным изображением? 3. Какие сравнения, эпитеты, краски находит писатель? Приведи фрагменты из текста, где Паустовский видит природу своим, особым взглядом, как бы оживляет предметы. 4. Какие образы в описаниях природы тебе особенно запомнились? 5. Докажи на любом примере, как «обыкновенное» под пером К.Г. Паустовского становилось прекрасным. 6. Открыл ли ты для себя что-то новое в писателе К.Г. Паустовском, прочитав «Мещорскую сторону»? 7. Есть ли у тебя особенно любимые уголки природы, любимое время года? 212 (ТР) 8. Напиши лирическую пейзажную зарисовку. Ш А.С. Пушкин ЗИМНЕЕ УТРО Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный, Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой1 взоры Навстречу северной Авроры2, Звездою севера явись! Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, Сквозь тучи мрачные желтела, И ты печальная сидела — А нынче... погляди в окно: Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. Вся комната янтарным блеском Озарена. Весёлым треском Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь? Скользя по утреннему снегу, Друг милый, предадимся бегу Нетерпеливого коня И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня. 1829 Нега (устар.) - блаженство, приятное состояние. Аврора - богиня утренней зари у древних римлян. 213 М.Ю. Лермонтов Когда волнуется желтеющая нива И свежий лес шумит при звуке ветерка, И прячется в саду малиновая слива Под тенью сладостной зелёного листка; Когда росой обрызганный душистой, Румяным вечером иль утра в час златой, Из-под куста мне ландыш серебристый Приветливо кивает головой; Когда студёный ключ играет по оврагу И, погружая мысль в какой-то смутный сон, Лепечет мне таинственную сагу Про мирный край, откуда мчится он, — Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, -И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога^ 1837 10 апреля. Так чего же всё-таки добиваться в жизни? К чему стремиться и во что верить? Что же по-настоящему вечно, а что преходяще? Я даже составил свою систему ценностей. В графе «вечное» записей получилось гораздо больше, чем в графе «преходящее», и в неё попало всё то, что я действительно люблю. Я отнёс бы к вечным ценностям ещё природу и поэзию, но не всю поэзию, только настоящую! Интересно, думали ли Пушкин и Лермонтов, что их поэзия станет классической, будет жить в веках? И думал ли Высоцкий, что его стихи и песни и в начале двадцать первого века будут задевать людей за живое? А раз это так, значит, в них есть настоящее. 214 ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Попробуй составить свою систему ценностей. Что ты запишешь в графе «вечное»? А в графе «преходящее»? 2. Как ты думаешь, при каком условии творчество писателя не стареет со временем? 3. Какие стихотворения, песни В.С. Высоцкого ты знаешь? Выскажи своё отношение к ним. 4. Прочитай стихотворение В.С. Высоцкого «Я не люблю» и воспоминания о поэте, написанные его отцом, и подумай, почему поэзия Высоцкого остаётся современной, близкой и необходимой многим людям. ч__________________________________________________________У В.С. Высоцкий Я НЕ ЛЮБЛЮ Я не люблю фатального исхода, От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда весёлых песен не пою. Я не люблю холодного цинизма, В восторженность не верю, и ещё — Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. Я не люблю, когда наполовину, Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор. Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или — когда всё время против шерсти, Или — когда железом по стеклу. Я не люблю уверенности сытой, Уж лучше пусть откажут тормоза. Досадно мне, что слово «честь» забыто И что в чести наветы за глаза. Когда я вижу сломанные крылья — Нет жалости во мне, и неспроста, Я не люблю насилья и бессилья, Вот только жаль распятого Христа. Я не люблю себя, когда я трушу, Я не терплю, когда невинных бьют. Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более — когда в неё плюют. Я не люблю манежи и арены: На них мильон меняют по рублю, — Пусть впереди большие перемены, Я это никогда не полюблю. 1969 215 Информация для тебя 216 Владимир Семёнович Высоцкий (1938-1980) Об истоках дарования Владимира Высоцкого рассказывает его отец Семён Владимирович Высоцкий. - Биография каждого человека, в том числе и творческая, начинается с отчего дома. Личная судьба обязательно переплетается с судьбой близких и родных, ибо у семейного древа есть свои непоколебимые законы. Первые годы своего детства Володя жил с матерью - Ниной Максимовной, моей первой женой. Какими были эти годы? Как у всех детей довоенного рождения: коммунальная квартира с множеством соседей, а потому и массой впечатлений, самые скромные игрушки. Затем война. Два года Володя жил с матерью в эвакуации. Хотя я и высылал им свой офицерский аттестат, всё равно первые впечатления от жизни сын получил не очень радостные. Несколько слов скажу о своей родословной, ибо в характере Володи есть некоторые черты его родных. Дед Володи, Владимир Семёнович Высоцкий,- образованный человек, имел три высших образования -юридическое, экономическое и химическое. Моя мать - медсестра, косметолог. От меня сын перенял характер, внешнее сходство и походку. А наши голоса при разговоре по телефону путали даже самые близкие родные и друзья. Отличался ли Володя от других детей? Нет. Разве что более непоседлив, бесстрашен был, а потому, как правило, заводилой и в играх, и в проказах. Приходил он домой с ободранными коленками, и было понятно, что играли в войну. Обожжённые брови и копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов. Мне и жене очень хотелось научить сына игре на фортепиано. Пригласили учителя музыки. По его словам, музыкальный слух у сына был абсолютный. Но улица прямо-таки манила Володю. Тогда Евгения Степановна пошла на хитрость: сама стала учиться музыке, вызвала Володю как бы на соревнование. И сын стал меньше шалить, посерьёзнел. Уже в детстве в его характере ярко проявилась доброта. Мы купили ему велосипед. Он покатался немного и вдруг подарил его немецкому мальчику, объяснив: «Ты у меня живой, а у него нет папы...» Что тут было сказать... Эта черта сохранилась в сыне на всю жизнь. Уже будучи взрослым, разъезжая по стране или бывая за границей, он привозил массу подарков родным, друзьям. А если подарков не хватало, отдавал то, что было куплено себе. Любил радовать людей, делать им приятное. В то же время с детства не терпел несправедливости, равнодушия людского, буквально лез на рожон, если видел, что обижают слабого. Володя очень рано полюбил книгу. Читал днём, тайком ночью под одеялом, светя себе фонариком... Любил пересказывать прочитанное друзьям. Память у него была блестящая. Мог с одного прочтения запомнить стихотворение. За какой-то час выучивал поэму. В школе учился хорошо, но не очень ровно. О детстве Володи я столь подробно говорю потому, что именно в этот период формировалось его мировоззрение, понимание жизни, которое сказалось потом прямо или косвенно на его творчестве. Например, у сына много песен на военную тему. И что интересно, фронтовики признают автора своим, будто он ходил в атаки, сбивал «мессеры»... Откуда столь подробное знание деталей военного быта, столь глубокое проникновение в героику и трагизм войны? Сам Володя говорил, что эта тема в его стихах и песнях подсказана не только воображением, а жизнью, рассказами фронтовиков. Кто же они, эти люди? Считаю, серьёзный интерес к военным событиям пробудил в Володе мой брат - Алексей Владимирович Высоцкий. На его груди семь орденов, из них три - Красного Знамени. При каждой встрече сын буквально ни на шаг не отходил от «дяди Лёши»... В Германии и потом в Москве к нам приходили мои друзья. О чём вспоминают фронтовики, собравшись, надо ли говорить... Сын слушал наши беседы серьёзно, вдумчиво. Потом цеплялся с вопросами к «дяде Коле», «дяде Лёне», «дяде Феде», «дяде Саше»... Большой Каретный Володя не забывал никогда. Здесь прошли годы отрочества, здесь он узнал жизнь двора, подсмотрел многих героев своих песен, особенно ранних. А толчком к творчеству, думается, явились всё же природный талант и книги. Круг интересов его был широк. То он читал историческую литературу, то русских и зарубежных классиков. В десятом классе начал посещать драмкружок в Доме учителя. Руководил кружком артист МХАТа В.И. Богомолов, который и заметил у Володи актёрские способности. Мы тогда, признаться, не думали, что Володя станет артистом, хотели, чтобы сын стал инженером. И он, видно, поддавшись родительскому влиянию, поступил в Московский инженерно-строительный институт. Легко сдал первую экзаменационную сессию и, к нашему огорчению, бросил учёбу. Это позднее стало понятно, что не всё мы тогда рассмотрели в его душе. Володя сам выбрал свою дорогу, свою крутую жизненную тропу, поступив в школу-студию МХАТа. И шёл к своей мечте одержимо, целеустремлённо. «Я вышел ростом и лицом - спасибо матери с отцом. С людьми в ладу - не понукал, не помыкал, спины не гнул - прямым ходил, и в ус не дул, и жил, как жил, и голове своей руками помогал...» Он серьёзно увлекался искусством: собрал много альбомов с репродукциями известных художников. Когда работал над ролями кино, ходил учиться верховой езде на московский ипподром. Занимался боксом, фехтованием, изучил основы карате. Его разносторонние интересы помогли ему в будущем на съёмках фильмов обходиться без каскадёров, а в песенном творчестве правдиво показывать характер и судьбы людей. 217 В детстве у Володи со здоровьем было не всё гладко. Врачи обнаружили шумы в сердце... Хотя в 16 лет они и сняли его с учёта, но посоветовали беречь себя, уходить от лишних волнений. Это с его-то характером прятаться в окопе? Да он первым выбрасывался на бруствер и шёл против пуль равнодушия, косности и чванства, бюрократизма... Боролся против этих пороков своими песнями, своими ролями в кино и театре. «Он не вернулся из боя» есть у Володи песня. Не вернулся... Я прошёл войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих из нас. Почему? Да потому, что все мы видели и недостатки, и несправедливость, и чванство людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то в застолье да в коридорах между собой. А он не боялся сказать об этом всем. На пределе голоса и сердца. Я не кинокритик и не искусствовед, но знаю, что внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому. И главным в своей жизни и своём творчестве он считал честность и мужество, был настоящим патриотом Родины. Поэтому я всегда любил песни Володи. Не признавал ни слухов о нём, ни чужого мнения. Володя очень внимательно относился к родителям, особенно если кто-то из нас болел. Был такой случай: мне сделали серьёзную операцию, и пока она длилась, сын находился в больнице, а Евгении Степановне, чтоб она не волновалась, позвонил лишь тогда, когда опасность миновала. Проснувшись после операции, я увидел около кровати Володю и врача. На мой вопрос, когда же операция, Володя улыбнулся: — Папочка, поезд уже ушёл, всё нормально, а тебе сейчас надо спать. Я с удовольствием воспользовался добрым советом сына и опять уснул... Результат его короткой, но непростой жизни, его одержимого труда - в какой-то степени в наших сегодняшних днях, в том, что мы называем теперь гласностью и демократизацией общества. Его наследие... Когда мы готовили к изданию первый сборник стихов «Нерв», то насчитали свыше шестисот стихотворений. Возможно, их отыщется больше. 218 1. Каким человеком тебе представляется В.С. Высоцкий по его произведениям и по воспоминаниям отца? 2. Что оказало влияние на становление характера, взглядов будущего поэта, на его творчество? 3. Как ты думаешь, что должно быть в стихах поэта, чтобы их приняли читатели? 4. Прочитай стихотворение Ю.Д. Левитанского и высказывания наших знаменитых соотечественников о вечных ценностях. Пополнилась ли твоя «таблица ценностей»? 5. Вернёмся ещё раз к произведениям этого раздела и подумаем, почему люди, живущие в разное время, ценят одно и то же. Несколько строк о вечных ценностях Из дневника Л.Н. Толстого: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем^ Мне смешно вспомнить, как я думывал, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаяния, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно всё только хорошее. Смешно!.. Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость». Из письма А.П. Чехова брату Николаю: «1. Воспитанные люди уважают свою личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы^ 2. Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом^ 3. Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет его в глазах говорящего^ Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают^ 4. Они не унижают себя с целью, чтобы вызвать сочувствие^ 5. Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями. Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки^ 6. Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем^ суетой^ 7. Чтобы воспитаться, недостаточно вызубрить^ монолог Фауста. Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение^ воля. Тут дорог каждый час». Академик Д.С. Лихачёв: «А в чём самая большая цель жизни? Я думаю: увеличивать добро в окружающем нас. А добро - это прежде всего счастье людей. Можно и в мелочи сделать добро человеку, можно и о крупном думать, но мелочь и крупное нельзя разделять». 219 Ю.Д. Левитанский Падают листья осеннего сада, в землю ложится зерно. Что преходяще, а что остаётся -знать никому не дано. Беглый мазок на холсте безымянном, вязи старинной строка. Что остаётся, а что преходяще -тайна сия велика. Пламя погаснет, и высохнет русло, наземь падут дерева. Эта простая и мудрая тайна вечно пребудет жива. Так отчего так победно и громко где-то над талой водой -всё остаётся! все остаётся! — голос поёт молодой? И отчего так легко и звеняще в гуще сплетённых ветвей — непреходяще! непреходяще! -юный твердит соловей? 9 мая. Сегодня День Победы. День памяти и раздумий. Мой дедушка, который дошёл до Берлина и вернулся весь израненный, не любил рассказывать о войне. «О войне сегодня много и охотно вспоминают те, кто толком её не хлебнул. О том, что видел я, рассказывать невыносимо». Эти слова деда я запомнил на всю жизнь. Но когда я смотрю на наш флаг, я почему-то вспоминаю не столько великие победы моей Родины, а сколько тех, кто прославил этот флаг своими делами: выдающихся исторических деятелей прошлого, учёных, писателей, композиторов и многих других, кто своим талантом, трудом, добротой и самоотверженностью дал нам право гордиться своим Отечеством. Нам есть чем гордиться! И пусть сегодня трудные времена и за многое, что видишь вокруг, бывает мучительно стыдно, я верю - это пройдёт. И хотелось бы, чтобы молодые люди будущего с благодарностью вспоминали моё поколение за то, что оно сделало для Родины. Ибо без памяти и прошлого мы никто, дерево без корней. Может быть, уважение к прошлому и есть ещё одна вечная ценность, один из нравственных стержней личности. 220 ^ * ПРИЛОЖЕНИЕ К РАЗДЕЛУ 4 (а возможно, его главная часть...) Боимся, что этот раздел был бы неполным без ещё одной вечной ценности - без любви. Она вдохновляет мужчин и женщин на высокие и красивые поступки, даёт импульс к творчеству. Мы предлагаем тебе прочитать стихи о любви. Их авторы жили в разное время. Подумай, есть ли в этих стихотворениях что-то общее. В. Шекспир (1564-1616) СОНЕТЫ Её глаза на звёзды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И чёрной проволокой вьётся прядь. С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щёк. А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Ты не найдёшь в ней совершенных линий, Особенного света на челе. Не знаю я, как шествуют богини, Но милая ступает по земле. И всё ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали. Уж если ты разлюбишь — так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя! И если скорбь дано мне превозмочь, Не наноси удара из засады. Пусть бурная не разрешится ночь Дождливым утром — утром без отрады. Оставь меня, но не в последний миг, Когда от мелких бед я ослабею. Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, Что это горе всех невзгод больнее. Что нет невзгод, а есть одна беда -Твоей любви лишиться навсегда. Конец XVI - начало XVII в. 221 ^ * А.С. Пушкин (1799-1837) ТЫ И ВЫ Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила И все счастливые мечты В душе влюблённой возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с неё нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю! 1828 На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Apагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может. 1829 К*** Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений чистой красоты. 222 В томленьях грусти безнадежной, В тревогах шумной суеты Звучал мне долго голос нежный И снились милые черты. Шли годы. Бурь порыв мятежный Рассеял прежние мечты, И я забыл твой голос нежный, Твои небесные черты. В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои Без божества, без вдохновенья, Без слёз, без жизни, без любви. Душе настало пробужденье: И вот опять явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений чистой красоты. И сердце бьётся в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слёзы, и любовь. 1825 ПРИЗНАНИЕ К Александре Ивановне Осиповой Я вас люблю, — хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам... Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей: Без вас мне скучно,- я зеваю; При вас мне грустно, — я терплю; И, мочи нет, сказать желаю, Мой ангел, как я вас люблю! Когда я слышу из гостиной Ваш лёгкий шаг, иль платья шум, Иль голос девственный, невинный, Я вдруг теряю весь свой ум. Вы улыбнётесь — мне отрада; Вы отвернётесь — мне тоска; За день мучения — награда Мне ваша бледная рука. Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно, Глаза и кудри опустя,— Я в умиленье, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!.. Сказать ли вам моё несчастье, Мою ревнивую печаль, Когда гулять, порой в ненастье, Вы собираетеся вдаль? И ваши слёзы в одиночку, И речи в уголку вдвоём, И путешествие в Опочку, И фортепьяно вечерком?.. Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад! 1826 М.Ю. Лермонтов (1814-1841) Как небеса, твой взор блистает Эмалью голубой, Как поцелуй, звучит и тает Твой голос молодой; За звук один волшебной речи, За твой единый взгляд, Я рад отдать красавца сечи, Грузинский мой булат; И он порою сладко блещет И сладостней звучит, При звуке том душа трепещет И в сердце кровь кипит. Но жизнью бранной и мятежной Не тешусь я с тех пор, Как услыхал твой голос нежный И встретил милый взор. 1838 (?) 223 ОТЧЕГО Мне грустно, потому что я тебя люблю, И знаю: молодость цветущую твою Не пощадит молвы коварное гоненье. За каждый светлый день иль сладкое мгновенье Слезами и тоской заплатишь ты судьбе. Мне грустно... потому что весело тебе. 1840 Из-под таинственной, холодной полумаски Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта, Светили мне твои пленительные глазки, И улыбалися лукавые уста. Сквозь дымку лёгкую заметил я невольно И девственных ланит и шеи белизну. Счастливец! видел я и локон своевольный, Родных кудрей покинувший волну!.. И создал я тогда в моём воображенье По лёгким признакам красавицу мою; И с той поры бесплотное виденье Ношу в душе моей, ласкаю и люблю. И всё мне кажется: живые эти речи В года минувшие слыхал когда-то я; И кто-то шепчет мне, что после этой встречи Мы вновь увидимся, как старые друзья. 1841(?) 224 А.К. Толстой (1817-1875) * * * Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. Лишь очи печально глядели, А голос так дивно звучал, Как звон отдалённой свирели, Как моря играющий вал. Мне стан твой понравился тонкий И весь твой задумчивый вид, А смех твой, и грустный, и звонкий, С тех пор в моём сердце звучит. В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь — Я вижу печальные очи, Я слышу весёлую речь; И грустно я так засыпаю, И в грёзах неведомых сплю... Люблю ли тебя — я не знаю, Но кажется мне, что люблю! 1851 Ф.И. Тютчев (1803-1873) КБ Я встретил вас — и всё былое В отжившем сердце ожило: Я вспомнил время золотое — И сердцу стало так тепло^ Как поздней осени порою Бывают дни, бывает час, Когда повеет вдруг весною И что-то встрепенётся в нас, Так, весь обвеян дуновеньем Тех лет душевной полноты, С давно забытым упоеньем Смотрю на милые черты... Как после вековой разлуки, Гляжу на вас, как бы во сне, -И вот — слышнее стали звуки, Не умолкавшие во мне... Тут не одно воспоминанье, Тут жизнь заговорила вновь,-И то же в вас очарованье, И та ж в душе моей любовь!.. 26 июля 1870 225 А.А. Ахматова (1889-1966) ПЕСЕНКА Я на солнечном восходе Про любовь пою, На коленях в огороде Лебеду полю. Вырываю и бросаю -Пусть простит меня. Вижу, девочка босая Плачет у плетня. Страшно мне от звонких воплей Голоса беды, Всё сильнее запах тёплый Мёртвой лебеды. Будет камень вместо хлеба Мне наградой злой. Надо мною только небо, А со мною голос твой. 1911 М.И. Цветаева (1892-1941) Как правая и левая рука -Твоя душа моей душе близка. Мы смежены, блаженно и тепло. Как правое и левое крыло. Но вихрь встаёт - и бездна пролегла От правого - до левого крыла. 1918 226 Наконец-то встретила Надобного - мне: У кого-то смертная Надоба - во мне. Что для ока - радуга, Злаку - чернозём, Человеку - надоба Человека - в нём. Мне дождя и радуги И руки - нужней Человека надоба Рук - в руке моей. Это - шире Ладоги И горы верней: Человека надоба Ран - в руке моей. И за то, что с язвою Мне принёс ладонь, Эту руку - сразу бы За тебя в огонь! 1936 * * В.Э. Багрицкий (1922-1942) Ты помнишь дачу И качели Меж двух высоких тополей, Как мы взлетели, и немели, И, удержавшись еле-еле, Смеялись, А потом сидели В уютной комнате твоей? Был час, когда река с луною Заводит стройный разговор, Когда раздумывать не стоит И виснут вишни за забор. На дачку едешь наудачку -Друзья смеялись надо мной: Я был влюблён в одну чудачку И бредил дачей и луной. Там пахло бабушкой и мамой, Жила приличная семья. И я твердил друзьям упрямо, Что в этом вижу счастье я, Не понимая, что влюбился Не в девушку, а в тишину, В цветок, который распустился, Встречая летнюю луну. Здесь, ни о чём не беспокоясь, Любили кушать и читать; И я опаздывал на поезд И оставался ночевать. Я был влюблён в печальный рокот Деревьев, скованных луной, В шум поезда неподалёку И в девушку, само собой. 1941 М.С. Петровых (1908-1979) Назначь мне свиданье на этом свете. Назначь мне свиданье в двадцатом столетьи. Мне трудно дышать без твоей любви. Вспомни меня, оглянись, позови! Назначь мне свиданье в том городе южном, Где ветры гоняли по взгорьям окружным, Где море пленяло волной семицветной, Где сердце не знало любви безответной. 227 ^ * * * * Ты вспомни о первом свидании тайном, Когда мы бродили вдвоём по окрайнам, Меж домиков тесных, по улочкам узким, Где нам отвечали с акцентом нерусским. Пейзажи и впрямь были бедны и жалки, Но вспомни, что даже на мусорной свалке Жестянки и склянки сверканьем алмазным, Казалось, мечтали о чём-то прекрасном. Тропинка всё выше кружила над бездной^ Ты помнишь ли тот поцелуй поднебесный? Числа я не знаю, но с этого дня Ты светом и воздухом стал для меня. Пусть годы умчатся в круженьи обратном И встретимся мы в переулке Гранатном^ Назначь мне свиданье у нас на земле, В твоём потаённом сердечном тепле. Друг другу навстречу по-прежнему выйдем, 228 Пока ещё слышим, Пока ещё видим, Пока ещё дышим, И я сквозь рыданья Тебя заклинаю: назначь мне свиданье! Назначь мне свиданье хотя б на мгновенье, На площади людной, под бурей осенней, Мне трудно дышать, я молю о спасенье^ Хотя бы в последний мой смертный час Назначь мне свиданье у синих глаз. 1953 М.А. Светлов (1903-1964) Все ювелирные магазины — они твои, Все дни рожденья, все именины — они твои. Все устремления молодёжи — они твои. И смех, и радость, и песни тоже — они твои. И всех счастливых влюблённых губы они твои. И всех гремящих оркестров трубы — они твои. Весь этот город, все эти зданья - они твои. Вся горечь жизни и все страданья - они мои. Уже светает. Уже порхает стрижей семья. Не затихает, Не отдыхает любовь моя. 1959 С. Боттичелли. Мадонна Д.С. Самойлов (1920-1990) НАЗВАНЬЯ ЗИМ У зим бывают имена. Одна из них звалась Наталья. И было в ней мерцанье, тайна, И холод, и голубизна. Еленою звалась зима, И Марфою, и Катериной. И я порою зимней, длинной Влюблялся и сходил с ума. И были дни, и падал снег, Как тёплый пух зимы туманной^ А эту зиму звали Анной, Она была прекрасней всех. 60-е годы XX в. 229 * * * И всех, кого любил, Я разлюбить уже не в силах! А лёгкая любовь Вдруг тяжелеет И опускается на дно. И там, на дне души, загустевает, Как в погребе зарытое вино. Не смей, не смей из глуби доставать Всё то, что там скопилось и окрепло! Пускай хранится глухо, немо, слепо, Пускай! А если вырвется из склепа, Я предпочёл бы не существовать, Не быть_ 60-е годы XX в. В.С. Высоцкий (1938-1980) БАЛЛАДА О ЛЮБВИ 230 Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На сушу тихо выбралась Любовь И растворилась в воздухе до срока, А срока было - сорок сороков. И чудаки - ещё такие есть -Вдыхают полной грудью эту смесь И ни наград не ждут, ни наказанья, И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же неровного дыханья. Только чувству, словно кораблю, Долго оставаться на плаву, Прежде, чем узнать, что «я люблю» То же, что «дышу» или «живу». И вдоволь будет странствий и скитаний. Страна Любви - великая страна, И с рыцарей своих для испытаний Всё строже станет спрашивать она, Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна. Но вспять безумцев не поворотить, Они уже согласны заплатить Любой ценой — и жизнью бы рискнули, -Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мёртвых воскрешал, Потому что, если не любил — Значит, и не жил, и не дышал! Но многих, захлебнувшихся любовью, Не докричишься, сколько ни зови. Им счёт ведут молва и пустословье, Но этот счёт замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви. Их голосам — всегда сливаться в такт, И душам их дано бродить в цветах, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться — со вздохом на устах — На хрупких переправах и мостах, На узких перекрёстках мирозданья. Я поля влюблённым постелю — Пусть поют во сне и наяву! Я дышу — и, значит, я люблю! Я люблю — и, значит, я живу! 1975 1. Ты обратил внимание, что стихи, которые ты прочёл, написаны в -hJ разное время, их отделяют друг от друга не просто годы, но даже столетия. Что остаётся вечным в них? 2. Как ты думаешь, почему так часто стихи о любви пишутся как послания? Какие из прочитанных тобой стихотворений можно назвать посланиями? 3. С какими ещё стихотворными жанрами ты встретился в этой подборке? 231 4. Заметил ли ты какую-то разницу в том, как пишут о любви поэты и поэтессы? 5. Какое из стихотворений о любви показалось тебе наиболее близким? Объясни свой выбор. ИТОГОВЫЕ ВОПРОСЫ К РАЗДЕЛУ «Я И МИР: ВЕЧНОЕ И ПРЕХОДЯЩЕЕ» 1. Какое из произведений этого раздела произвело на тебя самое сильное впечатление? Почему? 2. Есть ли что-то общее в биографиях писателей, произведения которых включены в раздел 4? Как ты понял, когда и почему человек становится писателем? 3. Что помогает человеку выжить и сохранить человеческое достоинство в самые тяжёлые минуты жизни? Как писатели отвечают на этот вопрос? 4. Когда человек достоин называться человеком? 5. Задумывался ли ты раньше о вечных и преходящих ценностях в человеческой жизни? Изменилось ли твоё представление о них после чтения произведений этого раздела? 6. В каких ещё произведениях других разделов учебника их авторы размышляют о вечных ценностях? ПОПРОБУЙ ЗАПИСАТЬ СВОИ МЫСЛИ. Темы сочинений 1. Что я считаю вечными ценностями (по произведениям раздела 4). 2. Человек на войне: торжество духа или опустошение души? (По рассказу М.А. Шолохова «Судьба человека».) 3. Природа в моей жизни. 4. Моё открытие писателя. 5. Моё любимое стихотворение (попытка прочтения). ПОДВЕДЁМ ИТОГИ. 232 Лирический герой и автор лирического произведения В предыдущих разделах учебника мы говорили о литературном герое, характере литературного героя, об авторских приёмах создания этого характера, способах изображения самого героя в эпических и драматических жанрах. Многие лирические произведения (чаще это стихи, но лирической может быть и проза) написаны от первого лица. Первое лицо в лирике - это не привычный нам рассказчик и не автор, его принято называть лирическим героем. Лирического героя, его переживания не следует отождествлять с личностью поэта, хотя между ними много общего. Характер лирического героя не изображается, как в эпосе и драме, а выражается. Для поэта важно в первую очередь выразить настроения, переживания, чувства, мысли своего героя, создать образ-переживание. Внутренний мир лирического героя раскрывается не через поступки и события, а через конкретное душевное состояние. В этом главное отличие лирики от эпоса и драмы, лирического героя от литературного героя вообще. Переживания, настроения лирического героя выражаются в лирическом произведении особыми средствами. Лирическое стихотворение - не просто рифмованный текст. Сама рифма, ритм, деление на строфы, построение и оформление строфы, изобразительно-выразительные средства поэтического языка (сравнение, метафора, эпитет, олицетворение, звукопись и др.) о многом говорят внимательному читателю, именно с их помощью и создаётся в стихотворении образ лирического героя. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты думаешь, какого человека можно назвать личностью? 2. Что нужно сделать, чтобы стать личностью? 3. В какой степени детство и судьба влияют на личностные качества человека? От чего ещё они зависят? 4. Каких правил нужно придерживаться в отношениях с другими людьми? 5. Каких писателей ты заново открыл для себя в этом году? Какие новые стороны ты увидел в произведениях уже знакомых писателей? 6. Кто из литературных героев стал тебе особенно близок? Почему? 7. С какими новыми литературными жанрами ты познакомился? 8. Объясни смысл эпиграфа к учебнику. 9. Как ты понимаешь смысл названия нашего учебника литературы -«Путь к станции «Я»? Что помогает тебе пройти этот путь? ПОСЛЕСЛОВИЕ Ты перевернул последнюю страницу учебника. Мы расстаёмся с тобой и нашим героем Алексеем. Мы вместе читали, думали, пытались понять, как человек становится личностью, с какого момента он осознаёт самого себя и имеет право говорить о себе «Я». Хотя сразу оговоримся: чтобы быть Человеком с большой буквы, нужно думать и работать над собой всю жизнь. Мы предложили тебе много замечательных произведений и биографии писателей, которые оставили заметный след в отечественной культуре. Будет время летом - перечитай их, и ты найдёшь много общего с твоей собственной судьбой и твоим становлением... Надеемся, что ты захочешь прочитать что-то и из нашего списка. Говорят, человек должен обязательно вовремя прочитать свои главные книги. Полагаем, что часть из них ты уже прочитал. Думай, сопереживай, чувствуй и не будь равнодушным: это нужно прежде всего тебе. Жаль расставаться, но это не навсегда, только до осени. До встречи в нашем следующем учебнике «Дом без стен». Рустэм Николаевич Бунеев Екатерина Валерьевна Бунеева 233 Список книг для самостоятельного чтения А.С. Пушкин «Скупой рыцарь», «Полтава», «Медный всадник», лирика. А.И. Герцен «Былое и думы». Л.Н. Толстой «Детство», «Отрочество», «Юность». С.Т. Аксаков «Детские годы Багрова-внука». Н.Г. Гарин-Михайловский «Детство Тёмы», «Гимназисты». К.И. Чуковский «Серебряный герб». А.Н. Толстой «Детство Никиты». М. Горький «Детство», «В людях», «Мои университеты». A. Грин «Бегущая по волнам». Л. Кассиль «Дорогие мои мальчишки», «Вратарь республики», «Ход белой королевы», рассказы. B. Железников «Чучело», «Жизнь и приключения чудака». A. Алексин «А тем временем где-то...», «Раздел имущества», «Мой брат играет на кларнете». B. Тендряков «Ночь после выпуска». Ч. Айтматов «Джамиля», «Тополёк мой в красной косынке», «Верблюжий глаз», «Материнское поле». В. Шукшин Рассказы. В. Быков «Альпийская баллада», «Сотников», «Круглянский мост». Б. Васильев «А зори здесь тихие...», «В списках не значился», «Завтра была война». В. Богомолов «Иван». Стихотворения К. Симонова, В. Высоцкого, Б. Окуджавы, Д. Самойлова и др. Ш. Бронте «Джен Эйр». О. Генри. «Вождь краснокожих» и другие рассказы. Э.-Л. Войнич «Овод». Список иллюстраций 234 С. 4. Ф. Мазерель. Два возраста. С. 6, 22. Фотографии времён Великой Отечественной войны. С. 24, 25. И. Краузе. Народное гулянье; Голубь (фрагмент открытки конца ХХ в.); Воспоминание (фрагмент). С. 32. Б. Патерсен. Английская набережная у Сената (фрагмент). С. 35. К.-Д. Фридрих. Пейзаж с развалинами; Т. Вогель. Портрет девочки. С. 40. Ж.-Б. Перронно. Мальчик с книгой; Феодосийский маяк (фотография). С. 42. Энгр. Портрет молодого человека; Г. Курбе. Морской пейзаж (фрагмент). С. 50. К.-Д. Фридрих. На парусном корабле; Б. Патерсен. Вид на Александро-Невский монастырь. С. 58. Рафаэль. Наброски голов апостолов; С. Дали. Сюрреалистический ангел. С. 60. А. Дейнека. Рисунок для журнала. С. 73. Г. Кетнер. Портрет. С. 75. Е. Леманн. Автопортрет. С. 78. Г. Баммес. Наброски для портрета. С. 82. Неизвестный автор. Мужской портрет. С. 92. К. Петров-Водкин. Рисунки к повести «Хлыновск» (фрагменты). С. 101. А. Дейнека. Драка. С. 108. А. Дейнека. Парижанка. С. 116. Д. Митрохин. Натюрморт. С. 122. Е. Гроссман. Приятели. С. 129. Рисунок к журналу «Парижская мода», конец XIX века. С. 134. Календарь начала ХХ века; старая новогодняя открытка. С. 138. Цветы среди камней (фотография). С. 139. Открытка времён Великой Отечественной войны. С. 153. Мемлинг. Поющие ангелы; открытка начала XX века (фрагмент). С. 154. Н. Ге. Голгофа. С. 175. Фотографии времён Великой Отечественной войны; Эрро. Предыстория Поллока (фрагмент). С. 178. Д. Митрохин. Заставка. С. 193. К. Петров-Водкин. Рисунок к повести «Самаркандия». С. 201, 202. Коллаж из книги «Пикассо и театр»; Е. Кругликова. Нева вечером (фрагмент); О. Редон. Женщина с цветами; А. Кравченко. Московский пейзаж. С. 205, 208, 210, 212, 213, 214. Д. Митрохин. Осень; Б. Смир-нов-Русецкий. Из цикла «Прозрачность». С. 215. Леонардо да Винчи. Зарисовки. С. 220. Фотография из периодического издания. С. 221, 222. П. Пикассо. Эскизы костюмов Пимпинеллы и Пуль-чинелло. С. 223. К. Сомов. Первая любовь. С. 224. К. Сомов. Итальянская комедия. С. 225. Джотто. Ангел (фрагмент фрески «Сон Иоакима»); К. Сомов. Дама в голубом (фрагмент). С. 226. М. Эшер. Рисующие руки. С. 227. М. Шагал. Любовь (фрагмент). С. 228. М. Шагал. Прогулка (фрагмент). С. 229. Ф. Мазерель. Иллюстрация к «Жану Кристофу» Р. Роллана. С. 230. О. Бердслей. Заставка; Ф. Мазерель. Городская площадь. С. 231. М. Эшер. Узы союза. 235 Краткий словарик литературоведческих терминов1 Автобиография — жизнеописание какого-либо лица, составленное им самим. Автобиография может быть представлена как деловой документ с перечислением основных фактов жизни человека или как литературный жанр. В последнем случае автобиография пишется в художественном стиле и в ней сообщаются не только факты жизни, но и чувства, мысли автора. Как литературный жанр автобиография близка, но не тождественна мемуарам (воспоминаниям). Биография - жизнеописание реального человека, составленное другим лицом на основе фактических материалов жизни и деятельности этого человека. Биография бывает научная и художественная, в которой автор пытается на основе документальных материалов раскрыть характер человека, причины, сформировавшие те или иные черты его характера, показать круг друзей и другие стороны его жизни. Звукопись — особый подбор звуков в литературном произведении, которые создают художественный образ. Ирония (от греч. е1гспе1а — «притворство») — черта нашего речевого поведения, шутка, насмешка или шутливое повествование о серьёзных предметах. Конфликт — острое противоречие, находящее свой выход и разрешение в действии, борьбе, противостоянии героев. Художественный конфликт — противоборство действующих в литературном произведении разнонаправленных сил. Лирический герой — образ того героя в лирическом произведении, переживания, мысли и чувства которого отражены в нём. Лирический герой не идентичен образу автора, хотя и отражает его личные переживания, связанные с теми или иными событиями его жизни и пр. Литературный герой — действующее лицо литературного произведения, чей внутренний мир изображается автором и осваивается читателем. Мемуарная литература. Мемуары (от франц. тетс1ге8 — «воспоминания») — повествование о подлинных событиях, реально происходивших и вспоминаемых автором — свидетелем или участником этих событий. Особенность таких произведений — это 1 При составлении использованы материалы «Энциклопедического словаря 236 юного литературоведа». 2-е изд. — М. : Педагогика-Пресс, 1998. их фактическая точность, с одной стороны, и, с другой стороны, личные впечатления, переживания, оценки, которые автор даёт фактам, событиям, людям. В этом смысле мемуарная литература, являясь документальной, в чём-то приближается к художественной: автор рассказывает о реальных людях, событиях, фактах, пропуская их через собственное восприятие, выражая своё впечатление о них, отношение к ним с помощью художественного слова. Мемуаристика существует в разных жанровых вариантах: собственно воспоминания, дневники. Первые мемуарные произведения в литературе относятся к XVIII веку: «Исповедь» Жан Жака Руссо, «Поэзия и правда» И.-В. Гёте и др., в России - «Мемуары Екатерины II», «Жизнь и приключения Андрея Болотова», «Записки» Г.Р. Державина. В XIX веке появились «Былое и думы» А.И. Герцена, «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова и др., в XX веке - «Повесть о жизни» К.Г. Паустовского, «Ни дня без строчки» Ю.К. Олеши, «Трава забвения» В.П. Катаева и др. Метафора — употребление слова или выражения в переносном значении на основании сходства предметов, скрытое сравнение. «В саду горит костёр рябины красной» - кисти рябины по цвету сравниваются с огнём, но это сравнение неявное, скрытое. Новелла — разновидность рассказа, отличающаяся остротой конфликта, драматизмом сюжета, нередко имеющая неожиданный финал. / Очерк — эпический жанр, широко распространённый в современной литературе наряду с рассказом. В очерках писатели показывают или разъясняют какие-либо особенно важные или ранее неизвестные явления. Они могут касаться вопросов научных, общественных, политических, изображать явления природы и быта, людей разных профессий и т.д. В газетах и журналах встречаются документальные очерки. Существуют также художественные или беллетристические очерки, главная особенность которых — художественные образы. Они могут рассказывать о действительных событиях, включать факты, точные даты и цифры, но документальная точность в этих очерках не обязательна. Рассказ — повествовательный, прозаический жанр, характерные черты которого — небольшой объём и единство художественного события. Разновидности этого жанра — собственно рассказ и новелла. Новелла отличается остротой конфликта, драматизмом сюжета, нередко она завершается неожиданным финалом. К новеллам можно отнести произведения А.С. Пушкина «Выстрел», «Станционный смотритель». Ритм стихотворный — повторяемость однородных звуковых особенностей стихотворного текста, чередование ударных и безударных слогов. 237 Рифма — это самый важный, регулярный звуковой повтор в конце строки в русском стихе, образуется совпадением ударного гласного и соответст^ием последующих звуков (быть может — не трев(ожит, не совсем — ничем, безнадежно — нежно, томим — другим). Сонет (от итал. sonetto — «звучать», «звенеть») — итальянская форма стихотворения в 14 строк — двух четверостиший и двух трёхстиший. Стихотворный размер сонета — обычно пятистопный ямб., Сравнение в художественной речи — сопоставление двух предметов или явлений с целью пояснить один из них с помощью другого («А голос так дивно звучал, /Как звон отдалённой свирели, / Как моря играющий вал». А.К. Толстой). Строфа — несколько стихотворных строчек, которые объединены смыслом и рифмами и отделены от смежных стихосочетаний большой паузой, а на письме — пробелом. Трагическое, трагедия. В обыденной жизни с понятием «трагическое» мы обычно связываем какое-то несчастье. В эстетике и философии трагическое - это особая категория. Человеку, который хочет жить достойно, свойственно задумываться над проблемами жизни и смерти, цели и смысла жизни, свободы и власти обстоятельств, личности и общества. Искусство тоже пытается осмыслить эти проблемы, связанные с понятием трагического. В основе трагедии всегда лежит конфликт - столкновение, противоборство различных сил. Это может быть конфликт между человеком и миром, человеком и обществом или внутри самого человека (борьба доброго и злого начал, чувства и долга и т.д.). Конфликт сопровождается страданиями героев, нередко их гибелью. В конце трагедии или погибают герои, или рушатся какие-то важные жизненные ценности. В таком случае речь идёт о трагическом финале. Трагическое всегда присутствует в литературе и связано не только с жанром трагедии. В русской литературе XIX века трагизм присущ произведениям А.С. Пушкина («Борис Годунов», «Маленькие трагедии»), М.Ю. Лермонтова («Демон», «Герой нашего времени»), Н.В. Гоголя («Шинель», «Портрет»), Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского. Эпитет - художественное, образное определение, которое отражает особенности мироощущения писателя. 238 Содержание Раздел 2. Я и Я... (продолжение) Анна Франк. Погибель (дневник). Перевод С. Белокриницкой, М. Новиковой..................4 Б.Ш. Окуджава. Песенка о ночной Москве........................24 Ю.Д. Левитанский. Диалог у новогодней ёлки....................24 К.Г. Паустовский. Жизнь Александра Грина (фрагмент)...........27 Ш А. Грин. Алые паруса (в сокращении).........................32 Подведём итоги. Приёмы создания характера литературного героя ...........................56 Раздел 3. Я и другие Р. Киплинг. Заповедь. Перевод М. Лозинского ..................58 В.К. Железников. Чучело (главы)...............................60 Н.А. Заболоцкий. О красоте человеческих лиц...................71 Ш А.Г. Алексин. Безумная Евдокия (в сокращении)...............73 А.Я. Яшин. Спешите делать добрые дела ........................92 Ш В.Г. Распутин. Уроки французского ..........................95 Ш В.М. Шукшин. Крепкий мужик..................................122 Ш О. Генри. Дары волхвов. Перевод Е. Калашниковой.............129 А.С. Пушкин. «Если жизнь тебя обманет...»....................133 Б.Ш. Окуджава. Прощание с новогодней ёлкой....................134 Подведём итоги. Авторская позиция в оценке литературного героя ......................... 135 Раздел 4. Я и мир: вечное и преходящее Д.С. Самойлов. Зрелость......................................137 Ш М.А. Шолохов. Судьба человека..............................139 A. А. Блок. «Девушка пела в церковном хоре...»..............153 B. В. Быков. Круглянский мост (главы).......................155 Ш Ю.Д. Левитанский. «Ну что с того, что я там был...».........175 Ч.Т. Айтматов. Первый учитель................................180 A. А. Вознесенский. Сага....................................201 Г.Ф. Шпаликов. «Людей теряют только раз...»...................202 Ш К.Г. Паустовский. Мещорская сторона........................205 Ш А.С. Пушкин. Зимнее утро...................................213 М.Ю. Лермонтов. «Когда волнуется желтеющая нива...» ..........214 B. С. Высоцкий. Я не люблю..................................215 Ю.Д. Левитанский. «Падают листья осеннего сада...» ...........220 Приложение к разделу 4 ..................................... 221 В. Шекспир. Сонеты ......................................... 221 А.С. Пушкин. Ты и вы.........................................222 «На холмах Грузии лежит ночная мгла...»..........222 К*** ...........................................222 Признание ..................................... 223 М.Ю. Лермонтов. «Как небеса, твой взор блистает...» ........ 223 Отчего ........................................ 224 А.К. Толстой. «Средь шумного бала, случайно...»..............225 Ф.И. Тютчев. «Я встретил вас - и всё былое...»...............225 А.А. Ахматова. Песенка.......................................226 М.И. Цветаева. «Как правая и левая рука...»..................226 «Наконец-то встретила...».......................226 239 В.Э. Багрицкий. «Ты помнишь дачу...».............................227 М.С. Петровых. «Назначь мне свиданье...» ........................227 М.А. Светлов. «Все ювелирные магазины...» .......................229 Д.С. Самойлов. Названья зим......................................229 «И всех, кого любил...»............................230 В.С. Высоцкий. Баллада о любви...................................230 Подведём итоги. Лирический герой и автор лирического произведения ....................................232 Список книг для самостоятельного чтения..........................234 Список иллюстраций...............................................234 Краткий словарик литературоведческих терминов ...................236 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна Литература 7 класс В 2 частях. Часть 2 Концепция оформления и художественное редактирование — Е.Д. Ковалевская Авторы выражают благодарность Е.С. Баровой и Е.Н. Воро'пово'й за помощь в подготовке учебника Подписано в печать 17.02.15. Формат 70х100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 15 п.л. Тираж 5 000 экз. Заказ № Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, Марксистская ул., д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 368-70-54, 672-23-12, 672-23-34 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1