Учебник Литература 7 класс Бунеев Бунеева часть 1

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 7 класс • Часть 1 Москва БЛЛЛЗС 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» ШК'С Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» -лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/686), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000351) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 166) Бунеев, Р.Н. Б91 Литература. 7 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 2 ч. Ч. 1 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева. - Изд. 3-е, испр. - М. : Баласс, 2015. -288 с.: ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-989-5 ISBN 978-5-85939-449-4 (ч. 1) (П) (С) (ТР) Учебник «Литература» для 7 класса («Путь к станции "Я"») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущены методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав Условные обозначения: - произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); - вопросы и задания на повторение, обобщение, сопоставление; - работа со словариком литературоведческих терминов; - творческие работы. ISBN 978-5-85939-989-5 ISBN 978-5-85939-449-4 (ч. 1) © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 2000, 2005, 2008 с изменениями © ООО «Баласс», 2000, 2005, 2008 с изменениями Как работать по учебнику (обращение к учителю и родителям) Учебник «Путь к станции “Я” — следующая часть непрерывного курса Литературы в Образовательной системе «Школа 2100». Цель нашей Образовательной системы — помочь каждому научиться решать разные возникающие в его жизни задачи, проблемы, строить взаимоотношения с окружающими. А для этого нужно понимать их и самого себя, иметь собственную позицию и давать нравственную оценку себе, людям, событиям, поступкам. И вот здесь приходит на помощь предмет «Литература». В учебнике есть произведения для текстуального изучения (они помечены значком ЩЩ). Это означает, что данное произведе- ние обязательно для изучения, оно должно быть прочитано полностью и проанализировано1. Таким образом, все произведения для текстуального изучения составляют необходимый уровень литературного образования 7-го класса. Остальные произведения, включённые в программу, предназначены для обзорного изучения (повышенный уровень). С данными произведениями можно работать по-разному. Это означает, что семиклассник может ограничиться только теми фрагментами текста, которые включены в учебник, а те произведения, которые ему понравятся, прочесть целиком по желанию (возможный максимум). На уроках можно обсудить прочитанное, не углубляясь в анализ. Здесь у учителя и класса есть выбор, с какой степенью глубины знакомиться с тем или иным текстом. В любом случае, на каком бы уровне ни изучался текст, он должен быть предварительно прочитан. В ходе чтения ученики, конечно, воспользуются теми приёмами, которыми овладели ещё в начальной школе: подумают над текстом до чтения и сформулируют свои предположения; проведут диалог с автором по ходу чтения, обратят внимание на незнакомые слова и т.д. Эти важнейшие читательские умения необходимо постоянно тренировать, чтобы понимать всё более сложные тексты. Если вы прочтёте весь учебник от начала до конца, то, конечно, обратите внимание, что это целостное произведение, которое включает тексты разных авторов, объединённые главной темой: личностное становление человека. Их композиционное единство создают дневники постоянно действующего героя. Внутри каждого раздела - особое сцепление текстов, которые не просто объединены общей темой, но позволяют рассмотреть одну и ту же нравственную проблему с разных сторон. Поэтому иногда тексты дополняют друг друга, а иногда противоречат друг другу. Стихотворения в каждом разделе - это не столько предмет изучения, сколько «эмоциональные заставки» к разделу, либо они составляют единый смысловой и эмоциональный блок с прозаическим 1 Исключение составляют «Былое и думы» А.И. Герцена: текстуально изучаются только главы, включённые в учебник. 3 текстом. В учебнике внутри одного раздела соседствуют произведения, созданные в разное время. Это попытка показать общее в ощущении мира и себя в нём у героев разных эпох. Сквозной персонаж учебника и его дневниковые записи вместе с системой вопросов, которые предложены авторами, помогут ребятам вместе с учителем сформулировать учебную проблему урока и искать пути её решения (всем вместе, индивидуально или в группах). При этом важно помнить, что литература — предмет субъективный, существуют различные, порой взаимоисключающие интерпретации одного и того же произведения или образа и каждый может иметь свою собственную точку зрения. В этом учебнике авторы впервые предлагают познакомиться с биографиями писателей. Рубрика «Информация для тебя» помещается либо до, либо после текста произведения, потому что иногда знание фактов биографии писателя помогает восприятию и пониманию текста, а иногда важнее и полезнее сначала самостоятельно «открыть» для себя писателя через текст, а затем углубить это знакомство с помощью биографии. Работая с учебником, читая и анализируя литературные произведения, ребята будут и дальше знакомиться с наукой о литературе — литературоведением. Здесь им поможет «Краткий словарик литературоведческих терминов», помещённый в конце каждой книги, и «Тетрадь по литературе» к учебнику. Свои дела (обращение к ученику) Мы хорошо понимаем, что в этом учебном году у тебя и твоих одноклассников появится много новых увлечений помимо школы, и вам всё более интересно будет общаться именно друг с другом. Это нормально, просто вы делаете ещё один шаг к взрослой жизни. А у каждого взрослого, помимо обязанностей, есть ещё и свои собственные дела. Каждое дело человек сначала задумывает (что и зачем он хочет сделать), затем планирует, выполняет и представляет себе и другим его результаты. Возможно, тебе интересно будет самому или с друзьями сделать что-то, связанное с нашим предметом — литературой. Например, это могут быть такие дела (проекты): фотовыставка о жизни и творчестве писателя (поэта); литературная викторина, которую вы сами составите или проведёте для друзей или малышей; спектакль о вашей жизни (пьесу можно подобрать или сочинить самим, распределить роли и т.д.); поэтический (литературный) спектакль о поэте (писателе), составленный из его произведений; сборник иллюстраций к литературным произведениям; литературный журнал (альманах) или своя газета (сочиняете сами, а верстать можно на компьютере) и т.д. Возможно, ты придумаешь и осуществишь свой проект, который никак не будет связан с литературой. В любом случае - удачи тебе и твоим друзьям. Авторы учебника 4 История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. М.Ю. Лермонтов. «Герой нашего времени» ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ УЧЕБНИКА Как хорошо, что мы опять вместе! Ты взрослеешь, и, значит, разговор наш с тобой о литературе и о жизни становится серьёзнее. Могут ли книги научить жить? Наверное, нет. Эту школу каждый человек проходит сам. Но книги могут заставить думать, сопереживать. Ведя диалог с авторами книг, людьми яркими, интересными, глубокими, ты можешь приобщиться к бесценному опыту, который человечество накапливало столетиями. Мы не знаем, какую профессию ты выберешь в будущем, но главное, чего хочется нам, и твоим учителям, и близким тебе людям, - это чтобы ты стал личностью, чтобы ты мог жить с чувством самоуважения и чтобы тебя уважали и ценили окружающие, чтобы ты умел принимать верные решения в самых сложных ситуациях и прожил жизнь достойно. О том, что это значит и как к этому прийти, мы будем говорить с тобой в нашем учебнике «Путь к станции “Я"». То, что мы предлагаем тебе читать в этом году, по правде сказать, человеку воспитанному читать не полагается, ибо это дневник. Если мы заглянем в толковый словарь, то узнаем, что дневник - это, во-первых, «записи, ведущиеся изо дня в день», а во-вторых, «ученическая тетрадь для записи заданных уроков и для отметок об успехах». Как ты, конечно, догадался, мы ведём речь о дневнике в первом значении этого слова. Чужие дневники читать не принято. Однако существуют исключения из правил. Опубликованы дневники великих людей: писателей, учёных, людей искусства. Чтение их даёт возможность глубже понять личность великого человека, его творчество, динамику мысли. Эти дневники публикуются только с разрешения автора или его родных. Дневник, который ты будешь читать, печатается с разрешения автора. Назовём его Алексеем. Алексею 21 год, он заканчивает университет в городе... впрочем, это неважно. Много лет он ведёт свой дневник, и часть этих записей любезно предоставил нам. Ты спросишь, не прославился ли Алексей в свои годы, раз мы решили опубликовать его мысли, записанные для самого себя. Нет. Наш герой - самый обычный молодой человек, если вообще о человеке можно сказать «обычный». Просто он думающий человек, поэтому нам небезынтересно будет следить за ходом мыслей, за становлением его личности. Твой год после детства остался позади, ты вступаешь в пору отрочества, ты учишься понимать других людей и самого себя^ 5 ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Рассмотри обложку учебника, прочитай его название. Как ты понимаешь символический смысл рисунка на обложке? Выскажи свои предположения о содержании курса литературы 7-го класса. 2. Перечитай эпиграф к нашему учебнику на с. 5. Как ты понимаешь его смысл? 3. Как ты думаешь, люди похожи друг на друга или внутренний мир каждого человека неповторим? 4. Как ты определяешь, является ли человек личностью? 5. Как ты думаешь, существуют ли «обычные» люди? Аргументируй свой ответ. 6. Какие личностные качества ты больше всего ценишь в людях? 7. Почему считается неприличным читать чужие дневники? Что ещё без разрешения автора читать нельзя? 8. Вспомни, что тебе известно из курса риторики о дневнике как речевом жанре. ВОПРОСЫ НА ПОВТОРЕНИЕ КУРСА ЛИТЕРАТУРЫ 6-го КЛАССА Сравни изображение человека в эпосе, лирике, драме. Какой род литературы ближе тебе как читателю? Какие жанры? Назови известные тебе «вечные» темы литературы. О чём любишь читать ты? С какими произведениями мистической литературы ты познакомился? В чём отличие мистики от фантастики? Какое произведение было написано в форме дневника главного героя? Оправдан ли этот приём? Какие сказки из раздела «Сказки для взрослых» тебе особенно запомнились? Кого из персонажей этих сказок ты бы назвал личностью? Вспомни, с какими произведениями фольклора ты познакомился в прошлом году. Как ты думаешь, что даёт чтение произведений устного народного творчества (сказок, героического эпоса) современному человеку? С какими жанрами юмористической и сатирической литературы ты познакомился? Какие произведения тебе особенно запомнились? Назови своих любимых литературных героев. Какие они? Что тебя в них привлекает? Почему литература помогает человеку открывать мир вокруг? 1 6 ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРА ДНЕВНИКА Трудно сказать точно, когда я решил вести дневник. Просто однажды мне захотелось привести свои мысли в порядок. Не понимаю, почему многих людей так манят загадки других галактик или морских глубин, тогда как человек с непостижимостью его сознания и многих поступков, с глубиной его эмоций и переживаний, с его радостями и страданиями - вот самое загадочное и необъяснимое^ Я решил начать с себя. Может, через несколько лет мои мысли на бумаге мне самому покажутся смешными и наивными - пусть, это не страшно, это просто будет означать, что я двигаюсь вперёд. Каждый прожитый день заставляет меня думать, а прочитанные книги часто направляют этот процесс в новое русло. В тот день, когда я понял, что, открывая книгу, я не просто читаю, а получаю возможность общаться с теми людьми, с которыми мне вряд ли выпадет счастье познакомиться, а тем более побеседовать на равных, я стал читать совсем по-другому. И я не удивлюсь, если в моем дневнике постоянно будут возникать «отголоски» книг, которые оставили в моей душе глубокий след. 7 Смотрит ребёнок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что делают взрослые^ Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребёнка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей. И.А. Гончаров. «Обломов» РАЗДЕЛ 1 Я и моё детство oS а Й oS н oS g oS Н а о G oS g g О ч: oS fee и И.А. Бунин ДЕТСТВО Чем жарче день, тем сладостней в бору Дышать сухим смолистым ароматом, И весело мне было поутру Бродить по этим солнечным палатам! Повсюду блеск, повсюду яркий свет, Песок — как шёлк... Прильну к сосне корявой И чувствую: мне только десять лет, А ствол — гигант, тяжёлый, величавый. Кора груба, морщиниста, красна, Но так тепла, так солнцем вся прогрета! И кажется, что пахнет не сосна, А зной и сухость солнечного света. 1903-1906 К.М. Симонов * * * Тринадцать лет. Кино в Рязани. Тапёр с жестокою душой И на заштопанном экране Страданья женщины чужой; Погоня в Западной пустыне, Калифорнийская гроза И погибавшей героини Невероятные глаза. Но в детстве можно всё на свете, И за двугривенный в кино Я мог, как могут только дети, Из зала прыгнуть в полотно. Убить врага из пистолета, Догнать, спасти, прижать к груди. И счастье было рядом где-то, Там, за экраном, впереди. Когда теперь я в тёмном зале Увижу вдруг твои глаза, В которых тайные печали Не выдаст женская слеза, Как я хочу придумать средство, Чтоб счастье было впереди, Чтоб хоть на час вернуться в детство, Догнать, спасти, прижать к груди_ Май 1941 9 21 сентября. Интересно, почему я не заметил, как кончилось моё детство? И вообще, что это такое - окончание детства? Всё осталось прежним, только я стал выше ростом, и взрослые перестали разговаривать со мной снисходительно. И ещё меня покинуло чувство защищённости и покоя. Но, надеюсь, во мне осталось что-то от него. «Детство было у каждого...», «Всё начинается с детства...» - расхожие, знакомые фразы. Но, если всё начинается с детства, почему, вырастая, мы становимся такими разными? Помню, как жадно одно время я вчитывался в книги-воспоминания о детстве великих людей: что такое почувствовали и поняли они, что потом определило всю их жизнь? Герцен, Лев Толстой, Горький, Марина Цветаева и другие писатели, чьи книги я читал, обязательно на определённом этапе жизни вспоминали детство, пытались осмыслить то, как шло становление их души и характера. Что особенно повлияло, дало импульс к развитию? Исторические события? Особые, выдающиеся люди, встретившиеся на пути? Мне кажется, если я смогу найти ответы на эти вопросы, то пойму для себя что-то очень важное... ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Что такое детство и какое значение оно имеет для всей дальнейшей жизни человека? 2. По каким признакам можно понять, что детство кончилось? 3. Как ты понимаешь выражение «в этом человеке живёт ребёнок»? 4. Может ли человек не помнить своего детства? Как ты думаешь, это счастье или потеря? 5. Какая мысль объединяет стихотворения И.А. Бунина и К.М. Симонова? Какой образ детства создан каждым из поэтов? 6. С чем связаны минуты счастья в детстве для каждого из поэтов? для тебя? Мы предложили тебе ответить на очень трудные вопросы. В этом разделе ты будешь читать произведения разных писателей о детстве и биографии этих писателей. Подумай над ними, а после чтения мы вновь вернёмся к этим вопросам. Начнём с биографии Александра Ивановича Герцена. Знакомясь с ней, постарайся понять, кто или что определило становление А.И. Герцена как писателя и общественного деятеля. 10 Информация для тебя Александр Иванович Герцен (1812-1870) Александр Иванович Герцен - философ, писатель, публицист1, человек, оказавший влияние на развитие общественной мысли как в России, так и в Европе. Всю свою жизнь посвятил политико-просветительской борьбе за равноправие людей, за гуманизм2, против угнетения человека человеком. Талант Герцена-ана-литика, писателя, критика проявился в его художественных произведениях. Наиболее известны его повести «Сорока-воровка», «Доктор Крупов», роман «Кто виноват?» и книга «Былое и думы». А.И. Герцен родился в Москве 25 марта 1812 года в доме дяди на Тверском бульваре. Отец - Иван Александрович Яковлев (17671846), родовитый московский барин, гвардии капитан в отставке. Мать - Генриетта Луиза (Луиза Ивановна) Гааг (1795-1851), дочь мелкого чиновника из Штутгарта, привезённая И.А. Яковлевым в Россию в конце 1811 года. Родители не состояли в браке, и Герцен получил придуманную фамилию (от немецкого слова Herz - сердце). Официально он считался воспитанником И.А. Яковлева. В ранней юности, потрясённый гибелью декабристов и всеми последовавшими за этим событиями, Герцен вместе со своим другом Николаем Огарёвым дал клятву посвятить себя борьбе за справедливость и гуманизм. Этой клятве он остался верен всю жизнь. В 1833 году Герцен окончил Московский университет. Позднее за свои взгляды Александр Герцен был сослан; в 1847 году он навсегда покидает Россию - отправляется в эмиграцию. Там в 1855-1866 годах выходили его альманах (журнал) «Полярная звезда» и первая русская свободная общественно-политическая газета «Колокол» (1857-1867), которую Герцен выпускал вместе с Н.П. Огарёвым. «Свободное русское слово», звучавшее со страниц этих изданий, оказало огромное влияние на развитие прогрессивной общественной мысли, заставляя образованную часть общества задуматься о том, что происходит в России. Герцен считал себя продолжателем дела декабристов, но выступал за мирный путь сознательных преобразований. Он был знаком с И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым, А.И. Островским, Ф.М. Достоевским и многими другими известными писателями. А.И. Ге,рцен умер в январе 1870 года и был похоронен на кладбище Пер-Лашез в Париже. Похороны писателя походили на демонстрацию: за гробом шли и французы, и русские: рабочие, демократически настроенная интеллигенция, были представители французского правительства. В том же году, согласно завещанию А.И. Герцена, его прах был перезахоронен в семейной могиле в Ницце (Франция). 1 Публицист - писатель, создающий произведения (книги, очерки, статьи) по общественно-политическим вопросам современности. 2 Гуманизм - человечность в отношении к людям, в общественной деятельности. 11 12 Вступление союзных войск в Париж 31 марта 1814 г. Ш А.И. Герцен БЫЛОЕ И ДУМЫ (главы) Из части I Глава III Смерть Александра I и 14 декабря. - Нравственное пробуждение. -Террорист Бушо. - Корчевская кузина Одним зимним утром, как-то не в своё время, приехал Сенатор; озабоченный, он скорыми шагами прошёл в кабинет моего отца и запер дверь, показавши мне рукой, чтоб я остался в зале. По счастию, мне недолго пришлось ломать голову, догадываясь, в чём дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шёпотом подозвало меня; это был лакей Сенатора, я бросился к двери. - Вы не слыхали? — спросил он. - Чего? - Государь помер в Таганроге. Новость эта поразила меня; я никогда прежде не думал о возможности его смерти; я вырос в большом уважении к Александру и грустно вспоминал, как я его видел незадолго перед тем в Москве. Гуляя, встретили мы его за Тверской заставой; он тихо ехал верхом с двумя-тремя генералами, возвращаясь с Ходынки, где были — маневры. Лицо его было приветливо, черты мягки и округлы, выражение лица усталое и печальное. Когда он поравнялся с нами, я снял шляпу и поднял её; он, улыбаясь, поклонился мне. Какая разница с Николаем, вечно представлявшим остриженную и взлызистую медузу с усами! Он на улице, во дворе, с своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах1. Если наружная кротость Александра была личина, — не лучше ли такое лицемерие, чем наглая откровенность самовластья? ^Пока смутные мысли бродили у меня в голове и в лавках продавали портреты императора Константина, пока носились повестки о присяге и добрые люди торопились поклясться, разнёсся слух об отречении цесаревича. Вслед за тем тот же лакей Сенатора, большой охотник до политических новостей и которому было где их сбирать по всем передним сенаторов и присутственных мест, по которым он ездил с утра до ночи, не имея выгоды лошадей, которые менялись после обеда, сообщил мне, что в Петербурге был бунт и что по Галерной стреляли «в пушки». На другой день вечером был у нас жандармский генерал граф Комаровский; он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конно-гвардейской атаке, о смерти графа Милорадовича. А тут пошли аресты: «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали за детей. Мрачные тучи заволокли небо. В царствование Александра политические гонения были редки; он сослал, правда, Пушкина за его стихи и Лабзина за то, что он, будучи конференц-секретарём в Академии художеств, предложил избрать кучера Илью Байкова в члены Академии2; но систематического преследования не было. Тайная полиция не разрасталась ещё в самодержавный корпус жандармов, а состоя- Рассказывают, что как-то Николай в своей семье, то есть в присутствии двух-трёх начальников тайной полиции, двух-трёх лейб-фрейлин и лейб-генералов, попробовал свой взгляд на Марье Николаевне. Она похожа на отца, и взгляд её действительно напоминает его страшный взгляд. Дочь смело вынесла отцовский взор. Он побледнел, щёки задрожали у него, и глаза сделались ещё свирепее: тем же взглядом отвечала ему дочь. Всё побледнело и задрожало вокруг; лейб-фрейлины и лейб-генералы не смели дохнуть от этого каннибальски царского поединка глазами, вроде описанного Байроном в «Дон Жуане». Николай встал, - он почувствовал, что нашла коса на камень. (Примеч. А.И. Герцена.) 2 Президент Академии предложил в почётные члены Аракчеева. Лабзин спросил, в чём состоят заслуги графа в отношении к искусствам. Президент не нашёлся и отвечал, что Аракчеев - «самый близкий человек к государю». -«Если эта причина достаточна, то я предлагаю кучера Илью Байкова, - заметил секретарь, - он не только близок к государю, но сидит перед ним». Лабзин был мистик и издатель «Сионского вестника»; сам Александр был такой же мистик, но с падением министерства Голицына отдал головой Аркачееву своих прежних «братий о Христе и о внутреннем человеке». Лабзина сослали в Симбирск. (Примеч. А.И. Герцена.) 13 Александр I Кончина государя императора Александра Благословенного ла из канцелярии под начальством старого волтерианца, остряка и болтуна и юмориста, вроде Жуи де Санглена. При Николае де Санглен попал сам под надзор полиции и считался либералом, оставаясь тем же, чем был; по одному этому легко вымерить разницу царствований. Николая вовсе не знали до его воцарения; при Александре он ничего не значил и никого не занимал. Теперь всё бросилось расспрашивать о нём; одни гвардейские офицеры могли дать ответ; они его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятность. Один из первых анекдотов, разнёсшихся по городу, больше нежели подтверждал мнение гвардейцев. Рассказывали, что как-то на ученье великий князь до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Офицер ответил ему: «Ваше величество, у меня шпага в руке». Николай отступил назад, промолчал, но не забыл ответа. После 14 декабря он два раза осведомился, замешан этот офицер или нет. По счастию, он не был замешан1. Тон общества менялся наглядно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного досто- 14 Офицер, если не ошибаюсь, граф Самойлов, вышел в отставку и спокойно жил в Москве. Николай узнал его в театре; ему показалось, что он как-то изысканно оригинально одет, и он высочайше изъявил желание, чтоб подобные костюмы были осмеяны на сцене. Директор и патриот Загоскин поручил одному из актёров представить Самойлова в каком-нибудь водевиле. Слух об этом разнёсся по городу. Когда пьеса кончилась, настоящий Самойлов взошёл в ложу директора и просил позволения сказать несколько слов своему двойнику. Директор струсил, однако, боясь скандала, позвал Гаера. «Вы прекрасно представили меня, - сказал ему граф, - но для полного сходства у вас недоставало одного - этого брильянта, который я всегда ношу; позвольте мне вручить его вам: вы его будете надевать, когда вам опять будет приказано меня представить». После этого Самойлов спокойно отправился на своё место. Плоская шутка так же глупо пала, как объявление Чаадаева сумасшедшим и другие августейшие шалости. (Примеч. А.И. Герцена.) К.И. Кольман. Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Николай I инства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести тёплого слова о родных, о друзьях, которым ещё вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже - бескорыстно. Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких^ и у креста стояли одни женщины, и у кровавой гильотины является — то Люсиль Демулен, эта Офелия революции, бродящая возле топора, ожидая свой черёд, то Ж. Санд, подающая на эшафоте руку участия и дружбы фанатическому юноше Алибо. Жёны сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под ещё страшнейший гнёт тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных. <_> Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чём дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души. Все ожидали облегчения в судьбе осуждённых, — коронация была на дворе. Даже мой отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм, говорил, что смертный приговор не будет приведён в действие, что всё это делается для того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного монарха. Николай уехал из Петербурга и, не въезжая в Москву, остановился в 15 С.И. Муравьёв-Апостол К.Ф. Рылеев П.Г. Каховский Петровском дворце^ Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость 14 июля. Народ русский отвык от смертных казней: после Мировича, казнённого вместо Екатерины II, после Пугачёва и его товарищей не было казней; люди умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная казнь dе )иге1 не существовала. Рассказывают, что при Павле на Дону было какое-то частное возмущение казаков, в котором замешались два офицера. Павел велел их судить военным судом и дал полную власть гетману или генералу. Суд приговорил их к смерти, но никто не осмелился утвердить приговор; гетман представил дело государю. «Все они бабы, - сказал Павел, - они хотят свалить казнь на меня, очень благодарен», - и заменил её каторжной работой. Николай ввёл смертную казнь в наше уголовное законодательство сначала беззаконно, а потом привенчал её к своему своду. Через день после получения страшной вести был молебен в Кремле2. Отпраздновавши казнь, Николай сделал свой торжественный въезд в Москву. Я тут видел его в первый раз; он ехал верхом возле кареты, в которой сидела вдовствующая импера- 16 Юридически (лат.). 2 «Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил Бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около неё сенат, министры, а кругом на огромном пространстве стояли густые массы гвардии, коленопреклонённые, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремля. Никогда виселицы не имели такого торжества. Николай понял важность победы! Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарём, осквернённым кровавой молитвой, я клялся отомстить казнённых и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарём, с этими пушками. Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки - всё осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу» («Полярная звезда» на 1855). (Примеч. А.И. Герцена.) Декабристы в камере Читинского острога Дом кн. Волконского в Чите трица и молодая. Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая на счёт черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза. Я не верю, чтоб он когда-нибудь страстно любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме своей жены, он «пребывал к ним благосклонен», не больше. <^> Несмотря на то что политические мечты занимали меня день и ночь, понятия мои не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал в самом деле, что петербургское возмущение имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть. Отсюда целый год поклонения этому чудаку. <^> Само собою разумеется, что одиночество теперь тяготило меня больше прежнего, мне хотелось кому-нибудь сообщить мои мысли и мечты, проверить их, слышать им подтверждение; я слишком гордо сознавал себя «злоумышленником», чтоб молчать об этом или чтоб говорить без разбора. Первый выбор пал на русского учителя. И.Е. Протопопов был полон того благородного и неопределённого либерализма, который часто проходит с первым седым волосом, с женитьбой и местом, но всё-таки облагораживает человека. Иван Евдокимович был тронут и, уходя, обнял меня со словами: «Дай Бог, чтоб эти чувства созрели в вас и укрепились». Его сочувствие было для меня великой отрадой. Он после этого стал носить мне мелко переписанные и очень затёртые тетради стихов Пушкина «Ода на свободу», «Кинжал»; «Думы» Рылеева; я их переписывал тайком^ (а теперь печатаю явно!) Разумеется, что и чтение моё переменилось. Политика вперёд, а главное - история революции; я её знал только по рассказам m-me Прово. В подвальной библиотеке открыл я какую-то историю девяностых годов, писанную роялистом. Она была до того 17 пристрастна, что даже я, четырнадцати лет, ей не поверил. Слышал я мельком от старика Бушо, что он во время революции был в Париже, мне очень хотелось расспросить его; но Бушо был человек суровый и угрюмый, с огромным носом и очками; он никогда не пускался в излишние разговоры со мной, спрягал глаголы, диктовал примеры, бранил меня и уходил, опираясь на толстую сучковатую палку. - Зачем, - спросил я его средь урока, - казнили Людовика Шестнадцатого? Старик посмотрел на меня, опуская одну седую бровь и поднимая другую, поднял очки на лоб, как забрало, вынул огромный синий носовой плато к и, утирая им нос, с важностью сказал: - Parce qu’il a ete tr Каждый год или, по крайней мере, через год ездили мы в Васильевское. Я, уезжая, метил на стене возле балкона мой рост и тотчас отправлялся свидетельствовать, сколько меня прибыло. Но я мог деревней мерить не один физический рост, периоди- 22 1 Шалости (фр.). ческие возвращения к тем же предметам наглядно показывали разницу внутреннего развития. Другие книги привозились, другие предметы занимали. В 1823 я ещё совсем был ребёнком, со мной были детские книги, да и тех я не читал, а занимался всего больше зайцем и векшей, которые жили в чулане возле моей комнаты. Одно из главных наслаждений состояло в разрешении моего отца каждый вечер раз выстрелить из фальконета1, причём, само собою разумеется, вся дворня была занята, и пятидесятилетние люди с проседью так же тешились, как я. В 1827 я привёз с собою Плутарха и Шиллера; рано утром уходил я в лес, в чащу, как можно дальше, там ложился под дерево и, воображая, что это богемские леса, читал сам себе вслух; тем не меньше ещё плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью одного дворового мальчика, меня очень занимала, и я в день десять раз бегал её осматривать и поправлять. В 1829 и 30 годах я писал философскую статью о Шил-леровом Валленштейне — и из прежних игр удержался в силе один фальконет. Впрочем, сверх пальбы, ещё другое наслаждение осталось моей неизменной страстью — сельские вечера; они и теперь, как тогда, остались для меня минутами благочестия, тишины и поэзии. <_> Глава III Ник и Воробьёвы горы Напиши тогда, как в этом месте (на Воробьёвых горах) развилась история нашей жизни, то есть моей и твоей. Письмо 1833 Года за три до того времени, о котором идёт речь, мы гуляли по берегу Москвы-реки в Лужниках, то есть по другую сторону Воробьёвых гор. У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернёра в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьёвых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Ещё отходится, стоит покачать». 1 Фальконет - старинная мелкокалиберная пушка. 23 24 Люди, бывшие около, собрали рублей пятьдесят и предложили казаку. Казак без ужимок очень простодушно сказал: «Грешно за эдакое дело деньги брать, и труда, почитай, никакого не было, ишь какой, словно кошка. А впрочем, — прибавил он, — мы люди бедные, просить не просим, ну, а коли дают, отчего не взять, покорнейше благодарим». Потом, завязавши деньги в платок, он пошёл пасти лошадей на гору. Мой отец спросил его имя и написал на другой день о бывшем Эссену. Эссен произвёл его в урядники. Через несколько месяцев явился к нам казак и с ним надушенный, рябой, лысый, в завитой белокурой накладке немец; он приехал благодарить за казака, - это был утопленник. С тех пор он стал бывать у нас. Карл Иванович Зонненберг оканчивал тогда немецкую часть воспитания каких-то двух повес, от них он перешёл к одному симбирскому помещику, от него — к дальнему родственнику моего отца. Мальчик, которого физическое здоровье и германское произношение было ему вверено и которого Зонненберг называл Ником, мне нравился, в нём было что-то доброе, кроткое и задумчивое; он вовсе не походил на других мальчиков, которых мне случалось видеть; тем не менее сближались мы туго. Он был молчалив, задумчив; я резов, но боялся его тормошить. <_> Меня удивляло сходство наших вкусов; он знал на память гораздо больше, чем я, и знал именно те места, которые мне так нравились; мы сложили книгу и выпытывали, так сказать, друг в друге симпатию. От Мёроса, шедшего с кинжалом в рукаве, «чтоб город освободить от тирана», от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке в Кюснахте Фогта, — переход к 14 декабря и Николаю был лёгок. Мысли эти и эти сближения не были чужды Нику, ненапечатанные стихи Пушкина и Рылеева были и ему известны; разница с пустыми мальчиками, которых я изредка встречал, была разительна. Незадолго перед тем, гуляя на Пресненских прудах, я, полный моим бушотовским терроризмом, объяснял одному из моих ровесников справедливость казни Людовика XVI. — Всё так, — заметил юный князь О., — но ведь он был помазанник божий! Я посмотрел на него с сожалением, разлюбил его и ни разу потом не просился к ним. Этих пределов с Ником не было, у него сердце так же билось, как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега; стоило дружнее отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в пользу цесаревича Константина! Прежде мы имели мало долгих бесед. Карл Иванович мешал, как осенняя муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во всё мешался, ничего не понимая, делал замечания, поправлял воротник рубашки у Ника, торопился домой, словом, был очень противен. Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня. Дружба наша должна была с самого начала принять характер серьёзный. Я не помню, чтоб шалости занимали нас на первом плане, особенно когда мы были одни. Мы, разумеется, не сидели с ним на одном месте, лета брали своё, мы хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли на нашем дворе из лука; но основа всего была очень далека от пустого товарищества; нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего «химического» сродства, наша общая религия. Ничего в свете не очищает, не облагораживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбуждённый общечеловеческий интерес. Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга как на сосуды избранные, предназначенные. Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места - Воробьёвы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в моё окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему. Ранние прогулки эти завёл неутомимый Карл Иванович. Зонненберг в помещичье-патриархальном воспитании Огарёва играет роль Бирона. С его появлением влияние старика-дядьки было устранено; скрепя сердце молчала недовольная олигархия передней, понимая, что проклятого немца, кушающего за господским столом, не пересилишь. Круто изменил Зонненберг прежние порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура повёл молодого барина самого покупать в лавке готовые сапоги. Переворот Зонненберга так же, как переворот Петра I, отличался военным характером в делах самых мирных. Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца, что если он не доходит до неряшества и sans-gene1 филологией или теологией, то, какой бы он ни был статский, всё-таки он военный. В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застёгнутые и с перехватом, в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши вставать в шесть часов утра, поднимал Ника в 59 минут шестого, и никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух. Воробьёвы горы, у подножия которых тонул Карл Иванович, скоро сделались нашими «святыми холмами». Раз после обеда отец мой собрался ехать за город. Огарёв был у нас, он пригласил и его с Зонненбергом. Поездки эти были нешуточными делами. В четвероместной карете «работы Иохи-ма», что не мешало ей в пятнадцатилетнюю, хотя и покойную, службу состареться до безобразия и быть по-прежнему тяжелее осадной мортиры, до заставы надобно было ехать час или боль- 1 Бесцеремонности (фр.). 25 26 ше. Четыре лошади разного роста и не одного цвета, обленившиеся в праздной жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом. Окна были обыкновенно подняты, какой бы жар ни был; и ко всему этому рядом с равномерно гнетущим надзором моего отца беспокойно суетливый, тормошащий надзор Карла Ивановича, но мы охотно подвергались всему, чтоб быть вместе. В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда, шёл угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовнёй. Мы ушли от них вперёд и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьёвых горах. Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу. Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слёз, вспоминая её, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте; Александр был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то города в Новороссии, - сделался последним. Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой приняли. Сила сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались, несмотря на все её удары. Рубцы, полученные от неё, почтенны, - свихнутая нога Иакова была знамением того, что он боролся ночью с Богом. С этого дня Воробьёвы горы сделались для нас местом богомолья, и мы в год раз или два ходили туда, и всегда одни. Там спрашивал меня Огарёв, пять лет спустя, робко и застенчиво, верю ли я в его поэтический талант, и писал мне потом (1833) из своей деревни: «Выехал я, и мне стало грустно, так грустно, как никогда не бывало. А всё Воробьёвы горы. Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьёвых горах этот восторг не был отягчён одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; всё было так синё, синё, а на душе темно, темно^ Напиши, - заключал он, как в этом месте (на Воробьёвых горах) развилась история нашей жизни, то есть моей и твоей». Прошло ещё пять лет, я был далеко от Воробьёвых гор, но возле меня угрюмо и печально стоял их Прометей - А.Л. Витберг. В 1842, возвратившись окончательно в Москву, я снова посетил Воробьёвы горы, мы опять стояли на месте закладки, смотрели на тот же вид и также вдвоём, — но не с Ником. С 1827 мы не разлучались. В каждом воспоминании того времени, отдельном и общем, везде на первом плане он с своими отроческими чертами, с своей любовью ко мне. Рано виднелось в нём то помазание, которое достаётся немногим, — на беду ли, на счастие ли, не знаю, но наверное на то, чтоб не быть в толпе. В доме у его отца долго потом оставался большой, писанный масляными красками портрет Огарёва того времени (1827—28 года). Впоследствии часто останавливался я перед ним и долго смотрел на него. Он представлен с раскинутым воротником рубашки; живописец чудно схватил богатые каштановые волосы, отрочески неустоявшуюся красоту его неправильных черт и несколько смуглый колорит; на холсте виднелась задумчивость, предваряющая сильную мысль; безотчётная грусть и чрезвычайная кротость просвечивали из серых больших глаз, намекая на будущий рост великого духа; таким он и вырос. Портрет этот, подаренный мне, взяла чужая женщина, — может, ей попадутся эти строки, и она его пришлёт мне. Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она - страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь её характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности. Я давно любил, и люблю страстно, Ника, но не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: «Друг ваш или нет, ещё не знаю». Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру1. Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно, так, как улыбаются, думая о своём пятнадцатом годе. Или не лучше ли призадуматься над своим «Таков ли был я, расцветая?» и благословить судьбу, если у вас была юность (одной молодости недостаточно на это); благословить её вдвое, если у вас был тогда друг. Язык того времени нам сдаётся натянутым, книжным, мы отучились от его неустоявшейся восторженности, нестройного одушевления, сменяющегося вдруг то томной нежностью, то детским смехом. Он был бы смешон в тридцатилетнем человеке, как знаменитое «Bettina will schlafen»2, но в своё время этот отроческий 1 цена.) :Philosophische Briefe» <«Философские письма» (нем.)>. (Примеч. А.И. Гер- 2 Беттина хочет спать (нем.). 27 язык, этот jargon de la puberte1, эта перемена психического голоса — очень откровенны, даже книжный оттенок естественен возрасту теоретического знания и практического невежества. Шиллер остался нашим любимцем, лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей. Сверх того мы в них видели самих себя. Я писал к Нику, несколько озабоченный тем, что он слишком любит Фиеско, что за «всяким» Фиеско стоит свой Веринна. Мой идеал был Карл Моор, но я вскоре изменил ему и перешёл на маркиза Позу. На сто ладов придумывал я, как буду говорить с Николаем, как он потом отправит меня в рудники, казнит. Странная вещь, что почти все наши грёзы оканчивались Сибирью или казнью и почти никогда - торжеством, неужели это русский склад фантазии или отражение Петербурга с пятью виселицами и каторжной работой на юном поколении? Так-то, Огарёв, рука в руку входили мы с тобой в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не лёгок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я дошёл^ не до цели, а до того места, где дорога идёт под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать её и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и всё!» А покамест в скучном досуге, на который меня осудили события, не находя в себе ни сил, ни свежести на новый труд, записываю я наши воспоминания. Много того, что нас так тесно соединяло, осело в этих листах, я их дарю тебе. Для тебя они имеют двойной смысл - смысл надгробных памятников, на которых мы встречаем знакомые имена. <_> 28 1 Жаргон возмужалости (фр.). 1. Какие события, по твоему мнению, оказали влияние на формирование характера, взглядов А.И. Герцена? Что ты знаешь об этих событиях? 2. Какие люди повлияли на становление личности Герцена? Что дал каждый из них? 3. Какую характеристику даёт автор императорам Александру I и Николаю I? Какие детали портрета обращают на себя внимание? 4. Как через зрительное восприятие и через поступки характеризует Герцен императоров и близких ему людей? (ТР) 5. Нарисуй устно словесные портреты двух-трёх людей, о которых рассказывает Герцен в своих воспоминаниях. (П) 6. Что читал Герцен в отрочестве? Прочитай «Кинжал» А.С. Пушкина. Попробуй объяснить смысл этого стихотворения. 7. Как ты думаешь, может ли быть объективной авторская оценка исторических событий? Какие нравственные уроки извлёк юный Герцен из всего, что его окружало? 8. Перечитай размышления автора о силе влияния на человека первой любви и юношеской дружбы. Согласен ли ты с ними? (П) 9. Вспомни или перечитай клятву Васи и Сони на могиле Мару- си (повесть В.Г. Короленко «В дурном обществе») и сравни с клятвой Герцена и Огарёва на Воробьёвых горах. Есть ли что-то общее? 10. Как ты думаешь, какие чувства испытывает автор «Былого и дум», вспоминая своё детство? 11. Созвучны ли в чём-то, по-твоему, прочитанные страницы «Былого и дум» и стихотворение К.М. Симонова «Тринадцать лет^»? (С) 12. Прочитай в словарике литературоведческих терминов в конце учебника статью «Мемуарная литература», выдели главные её особенности. Как ты думаешь, почему многие писатели ХХ века (например, В.П. Катаев, Ю.К. Олеша) считали «Былое и думы» Герцена образцом этого жанра? Памятник А.Н. Радищеву (скульптор Л.Шервуд) Открытие памятника А.И. Герцену (скульптор Л.Шервуд) Памятник Ф. Лас-салю (скульптор В. Синайский) 29 (П) 13. Вспомни главы из произведений мемуарной литературы, которые ты читал в 4-м классе в книге «В океане света» (их авторы -А. Болотов, С.Т. Аксаков). Какие особенности мемуарной литературы отразились в этих произведениях? 25 сентября. Я замечаю, что моя страсть к чтению стала трансформироваться: от увлечения занимательным сюжетом, тем, что «интересно», я перешел к внимательному наблюдению за развитием мысли писателя, за ходом его рассуждений, за внутренним развитием героев, их взрослением. Любопытно наблюдать, как из детства человек переходит в отрочество. Удивительное ^лово: старинное и торжественное. Я знаю, что отрок - слово устаревшее, так раньше называли мальчика в возрасте гмежду ребёнком и юношей, а девочку - отроковица. Может быть, отрочество - это уже ощущение себя частью большого мира? ^Интересно, а кто те люди, что оказали влияние на меня? Родители, кто-то из учителей, старшие ребята во дворе, кумиры из телевизионного мира, музыканты? И что это значит - «оказать влияние»? Я научился у них чему-то или они заставили меня что-то понять? Больше вопросов, чем ответов. Наверное, у всех есть кумиры, которые кажутся нам воплощением идеала, однако, как правило, это обычные люди со своими слабостями и недостатками. Мы сами идеализируем их и не хотим верить в их обычность, потому что они смогли задеть в нас особые струны души. А потом страдаем или начинаем мстить, если разочаро- Открытие памятника Огюсту Бланки (скульптор Т. Заль-калн) Лисипп. Александр ^ Македонский 30 И. Босх. Вавилонская башня вываемся в них. «Не сотвори себе кумира!..» Вся история человечества - это построение и разрушение памятников. Думаю, на нас оказывают влияние самые обычные люди, которые живут рядом, но мы не всегда это осознаём. Более того, боюсь, что ценить их мы начинаем только тогда, когда их не станет. Мои мама и папа, как я вас люблю и как часто расстраиваю вас, как я обещаю себе сегодня сделать для вас что-нибудь очень хорошее, но опять не хватает времени. Я нахожу у себя много ваших черт и привычек, иногда мне кажется, что я вижу мир вашими глазами. Может, любовь и развитие чувств начинается с того, что надо научиться любить своих родителей, близких? «Детство» Л. Толстого - удивительный документ. Как откровенно, не стесняясь, он анализирует своё прошлое, не щадя себя. Недавно перечитал эту книгу ещё раз, и, мне кажется, я понял, откуда у Толстого взялись силы на тот многолетний труд и доброту, которые он отдавал людям. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты понимаешь, что значит «ощущать себя частью большого мира»? 2. Нужны ли людям кумиры? Есть ли кумиры у тебя? За что ты их любишь? 3. Считаешь ли ты, что нужно учиться любить, учиться чувствовать? 4. Хватает ли у тебя и у твоих родителей времени на общение? Что даёт вам это общение? 5. Читая главы из повестей Л.Н. Толстого «Детство» и «Отрочество», попробуй и ты найти ответ на вопрос, в чём истоки доброты и человеколюбия Толстого. 31 Ш Л.Н. Толстой (1828-1910) ДЕТСТВО (главы) Глава I Учитель Карл Иваныч 12-го августа 18^, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пёстром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать. «Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьёт мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает^ противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!» В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошёл к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисером башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам. — Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal1, — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошёл ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утёр нос, щёлкнул пальцами и 32 1 Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже в зале (нем.). тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. - Nu, nun, Faulenzer!1 - говорил он. Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха. «Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нём думать!» Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены. - Ach, 1ав8еп sie2, Карл Иваныч! - закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек. Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чём я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слёз, заставляли их течь ещё обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, всё это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон - будто maman умерла и её несут хоронить. Всё это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слёзы полились уже от другой причины. Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слёзы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошёл дядька Николай - маленький, чистенький человечек, всегда серьёзный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нёс наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда ещё несносные башмаки с бантиками. При нём мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьёзный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь говорил: - Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться. Я совсем развеселился. - Sind sie bald fertig?3 - послышался из классной комнаты голос Карла Иваныча. Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слёз. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся Ну, ну, лентяй! (нем.). Ах, оставьте (нем.). Скоро ли вы будете готовы? (нем.). 33 и, еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов. Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своём обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна - наша, детская, другая - Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги — учебные и не учебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire dеs усуа§е8»1, в красных переплётах, чинно упирались в стену; а потом и пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; всё туда же, бывало, нажмёшь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной если не была так велика, как на нашей, то была ещё разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплёта, один том истории Семилетней войны — в пергаменте, прожжённом с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им своё зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал. В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света. Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросившим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, чёрная круглая табакерка, зелёный футляр для очков, щипцы на лоточке. Всё это так чинно, аккуратно лежит на своём месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна. Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадёшься на верх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своём кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем. 34 1 !История путешествий» (фр.). Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинёшенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал её Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдёшь к нему, возьмёшь за руку и скажешь: «Lieber1 Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган. На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна - изрезанная, наша, другая - новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой - чёрная доска, на которой кружками отмечались нами большие проступки и крестиками - маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени. Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнёшь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадёт с шумом слишком большой кусок на землю - право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, - а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает. В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной чёрной клеёнкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой - стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетёный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь чёрную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдёт в грусть и, Бог знает отчего и о чём, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки. Милый (нем.). 35 1 Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повёл нас вниз — здороваться с матушкой. 36 Глава XIII Наталья Савишна В половине прошлого столетия по дворам села Хабаровки бегала в затрапезном платье босоногая, но весёлая, толстая и краснощёкая девка Наташка. По заслугам и просьбе отца её, кларнетиста Саввы, дед мой взял её в верх - находиться в числе женской прислуги бабушки. Горничная Наташка отличалась в этой должности кротостью нрава и усердием. Когда родилась матушка и понадобилась няня, эту обязанность возложили на Наташку. И на этом новом поприще она заслужила похвалы и награды за свою деятельность, верность и привязанность к молодой госпоже. Но напудренная голова и чулки с пряжками молодого бойкого официанта Фоки, имевшего по службе частые сношения с Натальей, пленили её грубое, но любящее сердце. Она даже сама решилась идти к дедушке просить позволенья выйти за Фоку замуж. Дедушка принял её желание за неблагодарность, прогневался и сослал бедную Наталью в наказание на скотный двор в степную деревню. Через шесть месяцев, однако, так как никто не мог заменить Наталью, она была возвращена в двор и в прежнюю должность. Возвратившись в затрапезке из изгнания, она явилась к дедушке, упала ему в ноги и просила возвратить ей милость, ласку и забыть ту дурь, которая на неё нашла было и которая, она клялась, уже больше не возвратится. И действительно, она сдержала своё слово. С тех пор Наташка сделалась Натальей Савишной и надела чепец; весь запас любви, который в ней хранился, она перенесла на барышню свою. Когда подле матушки заменила её гувернантка, она получила ключи от кладовой, и ей на руки сданы были бельё и вся провизия. Новые обязанности эти она исполняла с тем же усердием и любовью. Она всё жила в барском добре, во всём видела трату, порчу, расхищение и всеми средствами старалась противодействовать. Когда maman вышла замуж, желая чем-нибудь отблагодарить Наталью Савишну за её двадцатилетние труды и привязанность, она позвала её к себе и, выразив в самых лестных словах всю свою к ней признательность и любовь, вручила ей лист гербовой бумаги, на котором была написана вольная Наталье Савишне, и сказала, что, несмотря на то, будет ли она, или нет продолжать служить в нашем доме, она всегда будет получать ежегодную пенсию в триста рублей. Наталья Савишна молча выслушала всё это, потом, взяв в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала что-то сквозь зубы и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Не понимая причины такого странного поступка, maman немного погодя вошла в комнату Натальи Савишны. Она сидела с заплаканными глазами на сундуке, перебирая пальцами носовой платок, и пристально смотрела на валявшиеся на полу перед ней клочки изорванной вольной. — Что с вами, голубушка Наталья Савишна? — спросила maman, взяв её за руку. — Ничего, матушка, — отвечала она, — должно быть, я вам чем-нибудь противна, что вы меня со двора гоните^ Что ж, я пойду. Она вырвала свою руку и, едва удерживаясь от слёз, хотела уйти из комнаты. Maman удержала её, обняла, и они обе расплакались. С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, её любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о себе: вся жизнь её была любовь и самопожертвование. Я так привык к её бескорыстной, нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе, нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов: а что, счастлива ли она? довольна ли? Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от урока в её комнату, усядешься и начнёшь мечтать вслух, нисколько не стесняясь её присутствием. Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена её комната, или записывала бельё и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да, мой батюшка, да». Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить, она отворяла голубой сундук, на крышке которого снутри — как теперь помню - были наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка с помадной баночки и рисунок Володи, — вынимала из этого сундука куренье, зажигала его и, помахивая, говаривала: — Это, батюшка, ещё очаковское куренье. Когда ваш покойный дедушка — царство небесное — под турку ходили, так оттуда ещё привезли. Вот уж последний кусочек остался, — прибавляла она со вздохом. В сундуках, которыми была наполнена её комната, было решительно всё. Что бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», — и действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и хорошо, что припрятала». В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто в доме, кроме её, не знал и не заботился. 37 Один раз я на неё рассердился. Вот как это было. За обедом, наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть. - Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего любимчика, - сказала maman. Наталья Савишна вошла и, увидав лужу, которую я сделал, покачала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она, погрозившись на меня, вышла. После обеда я в самом весёлом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости. «Как! - говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слёз. — Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне ты и ещё бьёт меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет, это ужасно!» Когда Наталья Савишна увидала, что я распустил слюни, она тотчас же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы отплатить дерзкой Наталье за нанесённое мне оскорбление. Через несколько минут Наталья Савишна вернулась, робко подошла ко мне и начала увещевать: — Полноте, мой батюшка, не плачьте^ простите меня, дуру^ я виновата^ уж вы меня простите, мой голубчик^ вот вам. Она вынула из-под платка корнет1, сделанный из красной бумаги, в котором были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слёзы потекли ещё обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда. Глава XV Детство Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений. Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своём высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса 1 Корнет - медный духовой музыкальный инструмент в виде рожка. Здесь: 38 рожок из бумаги. её так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на её лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо её не больше пуговки; но оно мне всё так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть её такой крошечной. Я прищуриваю глаза ещё больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился - и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно. Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло. — Ты опять заснёшь, Николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шёл на верх. — Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грёзы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь её и ещё во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь её к губам. Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос: — Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные взоры не стесняют её: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но ещё крепче целую её руку. — Вставай же, мой ангел. Она другой рукой берёт меня за шею, и пальчики её быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу её запах и голос. Всё это заставляет меня вскочить, обвить руками её шею, прижать голову к её груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берёт обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладёт к себе на колени. — Так ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь её? не забудешь, Николень-ка? Она ещё нежнее целует меня. — Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя её колени, и слёзы ручьями льются из моих глаз — слёзы любви и восторга. После этого, как, бывало, придёшь на верх и станешь перед иконами, в своём ваточном халатце, какое чудесное чувство испы- 39 тываешь, говоря: «Спаси, Господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство. После молитвы завернёшься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, — но о чём они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым, — и так жалко станет, так полюбишь его, что слёзы потекут из глаз, и думаешь: «Дай Бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнёшь в угол подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. Ещё помолишься о том, чтобы дал Бог счастия всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернёшься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, ещё с мокрым от слёз лицом. Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная весёлость и беспредельная потребность любви — были единственными побуждениями в жизни? Где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слёзы умиления? Прилетал ангел-утешитель, с улыбкой утирал слёзы эти и навевал сладкие грёзы неиспорченному детскому воображению. Неужели жизнь оставила такие тяжёлые следы в моём сердце, что навеки отошли от меня слёзы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания? Глава XIX Ивины — Володя! Володя! Ивины! — закричал я, увидев в окно трёх мальчиков в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые, следуя за молодым гувернером-щёголем, переходили с противоположного тротуара к нашему дому. Ивины приходились нам родственниками и были почти одних с нами лет; вскоре после приезда нашего в Москву мы познакомились и сошлись с ними. Второй Ивин — Серёжа — был смуглый, курчавый мальчик, со вздёрнутым твёрдым носиком, очень свежими, красными губами, 40 которые редко совершенно закрывали немного выдавшийся верх- ний ряд белых зубов, тёмно-голубыми прекрасными глазами и необыкновенно бойким выражением лица. Он никогда не улыбался, но или смотрел совершенно серьёзно, или от души смеялся своим звонким, отчётливым и чрезвычайно увлекательным смехом. Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слёз. Все мечты мои, во сне и наяву, были о нём: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им. Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно устремлёнными на него мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я всё-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви. В первый раз, как Серёжа заговорил со мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастия, что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему. У него была дурная привычка, когда он задумывался, останавливать глаза на одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом и бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил её до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин. Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял её в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему всё, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжёлым, несносным; но выйти из-под него было не в моей власти. Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия. Странно, отчего, когда я был ребёнком, я старался быть похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим на него. Сколько раз это желание — не быть похо- 41 42 жим на маленького, в моих отношениях с Серёжей, останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло лицемерить. Я не только не смел поцеловать его, чего мне иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад его видеть, но не смел даже называть его Серёжа, а непременно Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто позволял себе его, был ещё мальчишка. Не пройдя ещё через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по одному только странному желанию подражать большим. Ещё в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить её. Потом, не спуская глаз с Серёжи, я последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями. В то время как бабушка сказала, что он очень вырос и устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи. Молодой гувернёр Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошёл с нами в палисадник, сел на зелёную скамью, живописно сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару. Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень учёного человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в чёрном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги. Заметно было, что он особенно дорожил этим последним преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и, должно быть, с этой целью старался выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры. Это был тип молодого русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой. В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как нельзя лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего. Серёжа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всём бегу ударился коленом о дерево, так сильно, что я думал, он расшибётся вдребезги. Несмотря на то что я был жандарм и моя обязанность состояла в том, чтобы ловить его, я подошёл и с участием стал спрашивать, больно ли ему. Серёжа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся, закричал мне: — Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты меня не ловишь? что ж ты меня не ловишь? — повторял он несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом кинулся ловить их. Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры. Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился ещё Иленька Грап и мы до обеда отправились на верх, Серёжа имел случай ещё больше пленить и поразить меня своим удивительным мужеством и твёрдостью характера. Иленька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына. Если он полагал, что знакомство с нами может доставить его сыну какую-нибудь честь или удовольствие, то он совершенно ошибался в этом отношении, потому что мы не только не были дружны с Иленькой, но обращали на него внимание только тогда, когда хотели посмеяться над ним. Иленька Грап был мальчик лет тринадцати, худой, высокий, бледный с птичьей рожицей и добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Гра-па в солнечный день помада тает на голове и течёт под курточку. Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать. Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх, начали возиться и щеголять друг перед другом разными гимнастическими штуками. Иленька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то же, отказывался, говоря, что у него совсем нет силы. Серёжа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись, — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха. После этой последней шутки он задумался, помигал глазами и вдруг с совершенно серьёзным лицом подошёл к Иленьке: «Попробуйте сделать это; право, это нетрудно». Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным голосом уверял, что он никак не может этого сделать. — Да что ж, в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он за девочка^ непременно надо, чтобы он стал на голову! И Серёжа взял его за руку. 43 44 — Непременно, непременно на голову! — закричали мы все, обступив Иленьку, который в эту минуту заметно испугался и побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам. — Пустите меня, я сам! курточку разорвёте! — кричала несчастная жертва. Но эти крики отчаяния ещё более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зелёная курточка трещала на всех швах. Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили её на лексиконы; я и Серёжа схватили бедного мальчика за тоненькие ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и с громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища. Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало так тихо, что слышно было только тяжёлое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что всё это очень смешно и весело. — Вот теперь молодец, - сказал Серёжа, хлопнув его рукою. Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Серёжи так больно, что Серёжа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слёзы, и из всех сил толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю и от слёз мог только выговорить: — За что вы меня тираните? Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенища, поразила нас; мы все молчали и старались принуждённо улыбаться. Первый опомнился Серёжа. — Вот баба, нюня, - сказал он, слегка трогая его ногою, - с ним шутить нельзя^ Ну, полно, вставайте. — Я вам сказал, что вы негодный мальчишка, — злобно выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал. — А-а! каблуками бить да ещё браниться! — закричал Сережа, схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и не думал защищаться, а только закрывал руками голову. — Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не понимает^ Пойдёмте вниз, — сказал Серёжа, неестественно засмеявшись. Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лёжа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, ещё немного, и он умрёт от конвульсий, которые дергали всё его тело. — Э, Сергей! — сказал я ему, — зачем ты это сделал? — Вот хорошо!.. я не заплакал, надеюсь, сегодня, как разбил себе ногу почти до кости. «Да, это правда, — подумал я. — Иленька больше ничего как плакса, а вот Серёжа — так это молодец^ что это за молодец!..» Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько от физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его. Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошёл к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несёт поварёнок для супа? Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Серёже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он сам? Незавидные же были эти любовь и желание казаться молодцом! Они произвели единственные тёмные пятна на страницах моих детских воспоминаний. ОТРОЧЕСТВО (главы) Глава V Старший брат Я был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы росли, учились и играли всегда вместе. Между нами не делали различия старшего и младшего; но именно около того времени, о котором я говорю, я начал понимать, что Володя не товарищ мне по годам, наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что Володя сам сознаёт своё первенство и гордится им. Такое убеждение, может быть и ложное, внушало мне самолюбие, страдавшее при каждом столкновении с ним. Он во всём стоял выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать себя, и всё это отдаляло меня от него и заставляло испытывать непонятные для меня моральные страдания. Ежели бы, когда Володе в первый раз сделали голландские рубашки со складками, я сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен, что мне стало бы легче и не казалось бы, всякий раз, когда он оправлял воротнички, что он делает это для того только, чтобы оскорбить меня. Меня мучило больше всего то, что Володя, как мне иногда казалось, понимал меня, но старался скрывать это. Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всём откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха — быть понятым — выражается 45 46 в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза! Но, может быть, меня обманывала в этом отношении моя излишняя восприимчивость и склонность к анализу; может быть, Володя совсем и не чувствовал того же, что я. Он был пылок, откровенен и непостоянен в своих увлечениях. Увлекаясь самыми разнородными предметами, он предался им всей душой. То вдруг на него находила страсть к картинкам: он сам принимался рисовать, покупал на все свои деньги, выпрашивал у рисовального учителя, у папы, у бабушки; то страсть к вещам, которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то страсть к романам, которые он доставал потихоньку и читал по целым дням и ночам... Я невольно увлекался его страстями; но был слишком горд, чтобы идти по его следам, и слишком молод и несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу. Но ничему я не завидовал столько, как счастливому, благородно откровенному характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах, случавшихся между нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо, но не мог подражать ему. Однажды, во время сильнейшего пыла его страсти к вещам, я подошёл к его столу и разбил нечаянно пустой разноцветный флакончик. — Кто тебя просил трогать мои вещи? — сказал вошедший в комнату Володя, заметив расстройство, произведённое мною в симметрии разнообразных украшений его столика. — А где флакончик? непременно ты... — Нечаянно уронил; он и разбился, что ж за беда? — Сделай милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам, - сказал он, составляя куски разбитого флакончика и с сокрушением глядя на них. — Пожалуйста, не командуй, — отвечал я. — Разбил так разбил; что ж тут говорить! И я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться. — Да, тебе ничего, а мне чего, — продолжал Володя, делая жест подергивания плечом, который он наследовал от папа, — разбил, да ещё и смеется, этакой несносный мальчишка! — Я мальчишка; а ты большой, да глупый. — Не намерен с тобой браниться, — сказал Володя, слегка отталкивая меня, — убирайся. — Не толкайся! — Убирайся! — Я тебе говорю, не толкайся! Володя взял меня за руку и хотел оттащить от стола; но я уже был раздражён до последней степени: схватил стол за ножку и опрокинул его. «Так вот же тебе!» — и все фарфоровые и хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол. — Отвратительный мальчишка!.. — закричал Володя, стараясь поддержать падающие вещи. «Ну, теперь всё кончено между нами, — думал я, выходя из комнаты, — мы навек поссорились». До вечера мы не говорили друг с другом; я чувствовал себя виноватым, боялся взглянуть на него и целый день не мог ничем заняться; Володя, напротив, учился хорошо и, как всегда, после обеда разговаривал и смеялся с девочками. Как только учитель кончал класс, я выходил из комнаты: мне страшно, неловко и совестно было оставаться одному с братом. После вечернего класса истории я взял тетради и направился к двери. Проходя мимо Володи, несмотря на то что мне хотелось подойти и помириться с ним, я надулся и старался сделать сердитое лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть заметной добродушно насмешливой улыбкой смело посмотрел на меня. Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то непреодолимое чувство заставило меня отвернуться. — Николенька! — сказал он мне самым простым, нисколько не патетическим голосом, — полно сердиться. Извини меня, ежели я тебя обидел. И он подал мне руку. Как будто, поднимаясь всё выше и выше, что-то вдруг стало давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только одну секунду: на глазах показались слёзы, и мне стало легче. - Прости... ме^ня, Воло^дя! - сказал я, пожимая его руку. Володя смотрел на меня, однако так, как будто никак не понимал, отчего у меня слёзы на глазах^ Глава XIX Отрочество Едва ли мне поверят, какие были люби-мейшие и постояннейшие предметы моих размышлений во время моего отрочества, -так они были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины. В продолжение года, во время которого я вёл уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлечённые вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те 47 48 вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему. Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своём развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их ещё прежде, чем знал о существовании философских теорий. Мысли эти представлялись моему уму с такой ясностью и по-разительностью, что я даже старался применить их к жизни, воображая, что я первый открываю такие великие и полезные истины. Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и верёвкой стегал себя по голой спине так больно, что слёзы невольно выступали на глазах. Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским мёдом, которые я покупал на последние деньги. То раз, стоя перед чёрной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был поражён мыслью: почему симметрия приятна для глаз? что такое симметрия? Это врождённое чувство, отвечал я сам себе. На чём же оно основано? Разве во всём в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь — и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в вечность; вот вечность — и я провёл с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание. Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с трудом могу уловить теперь, — понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей, что я принуждён был встать и пройтись по комнате. Когда я подошёл к окну, внимание моё обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека перейдёт душа этой водовозки, когда она околеет? В это время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о чём-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что всё то, о чём я думал, была ужаснейшая гиль1. Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять читателю о том, в каком роде были мои умствования. Но ни одним из всех философских направлений я не увлекался так, как скептицизмом, который одно время довёл меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всём мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошёлся с Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а моё отношение к ним. Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту (neant) там, где меня не было. Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека! Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был сметь затрагивать. Из всего этого тяжёлого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка. Отвлечённые мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к отвлечённым размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чём я думал. Спрашивая себя: о чём я думаю? — я отвечал: я думаю, о чём я думаю. А теперь о чём я думаю? Я думаю, что я думаю, о чём я думаю, и так далее. Ум за разум заходил^ Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое своё самое простое слово и движение. 1 Гиль (устар.) - вздор, чепуха, бессмыслица. 49 1. О каких «людях из своего детства» рассказывает автор в повести? Как ты думаешь, почему он выбрал именно их? 2. На примере одного из героев покажи, какую роль в создании характера играет художественная деталь. 3. Дай характеристику одному из героев-взрослых. Проанализируй его портрет, речь, поступки, взаимоотношения с другими героями. 4. Как ты думаешь, почему Наталья Савишна порвала вольную? 5. Какими главными качествами обладали люди, которые окружали писателя в детстве? 6. Дай характеристику Серёже Ивину. Чем он был так интересен маленькому Николеньке? 7. Чем потряс Николеньку случай с Иленькой Грапом? 8. Какую роль в жизни Николеньки играл старший брат? 9. Почему рассказчик с грустью вспоминает свои детские восторги и печали? 10. Как автор рассказывает о переходе своего героя из детства в отрочество? Что изменилось в нём? Докажи, что характер Нико-леньки показан в развитии. 11. Докажи, что ступенькой взросления Николеньки было понимание им окружающих людей. 12. Прозу Л.Н. Толстого отличает психологизм, т.е. углублённое изображение душевных переживаний героя. Покажи это на примере образа Николеньки Иртеньева. (П) 13. Есть ли что-то общее в детских воспоминаниях А.И. Герцена и Л.Н. Толстого? Как развивался внутренний мир юного Герцена? Николеньки Иртеньева? 14. Повести Л.Н. Толстого «Детство» (1852), «Отрочество» (1854) и «Юность» (1856) составляют автобиографическую трилогию. В ней отразились многие факты личной жизни Л.Н. Толстого. Что ты узнал на основании прочитанного о детстве и отрочестве Л.Н. Толстого, с биографией которого ты будешь знакомиться позднее? 15. Героя трилогии зовут Николенька Иртеньев, а не Лёвушка Толстой, и повествование ведётся от его лица. Как ты можешь это объяснить? Попробуй определить основную тему повести «Детство». (С) 16. Что отличает мемуары от художественного автобиографического повествования? Всегда ли их легко различить? (ТР) 17. Расскажи или напиши о своих самых ярких воспоминаниях детства, о людях, которые повлияли на твоё становление. 18. Давай прочитаем стихотворение Арсения Тарковского «Белый день» и подумаем, каким настроением оно наполнено, какое душевное состояние передаёт. Каким уже прочитанным произведениям о детстве созвучно это стихотворение? 50 А.А. Тарковский БЕЛЫЙ ДЕНЬ Камень лежит у жасмина. Под этим камнем клад. Отец стоит на дорожке. Белый-белый день. В цвету серебристый тополь, Центифолия, а за ней -Вьющиеся розы, Молочная трава. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Вернуться туда невозможно И рассказать нельзя, Как был переполнен блаженством Этот райский сад. 1942 2 октября. Как хорошо, что всё ещё стоит солнечная погода. Я сегодня сидел в лекционной аудитории в университете и не мог оторвать взгляд от солнечных бликов, бегающих по стенам. Плохо: прослушал часть лекции, ладно, перепишу у кого-нибудь. Последние солнечные дни наводят на «философские» размышления. В университет заезжал мой младший брат, я достал ему для школы кое-какие книги. Не могли с ним наговориться. Почему мы так часто ссорились в детстве и когда жили все вместе? Между нами всего пять лет, а он уже человек другого времени. Может, действительно нас формирует историческая эпоха, и чем быстрее меняется она, тем сильнее отличаются люди разных поколений, даже родные, друг от друга. И всё-таки: что нас формирует, делает такими, как мы есть, на всю оставшуюся жизнь? Отрочество? Или детство? Не знаю. Знаю только, что в брате, несмотря на нашу разность, есть что-то очень близкое, и поэтому я чувствую себя более защищённым. Брат в отличие от меня - человек честолюбивый и хорошо знает, чего хочет. Именно поэтому в школе он не даёт себе никаких поблажек, всё подчинил будущему. А меня учили, что нужно жить настоящим и что честолюбие - это плохо. И всё-таки, братишка, будь таким, какой ты есть, таким я тебя люблю. Ты не забываешь обо мне и о родителях. И тебе досталось, быть 51 может, даже более сложное время, чем Герцену и Толстому. Надеюсь, что завтра у нас не случится ничего ужасного и в моих мыслях не будут искать некую скрытую печаль, как, скажем, в «Воспоминаниях» М. Цветаевой: о событиях, проходивших за год до Первой мировой войны, написано в период репрессий. Думаю, сегодняшний день останется в моей памяти как очень счастливый, но не смогу объяснить почему. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Как ты понимаешь выражение «родной человек»? Только ли в кровном родстве дело? 2. Как бы ты охарактеризовал время, в которое живёшь? Какой отпечаток, на твой взгляд, накладывает оно на людей? на литературу? 3. Есть ли в твоей жизни день, который ты запомнил как счастливый, хотя ничего «выдающегося» в этот день не произошло? Информация для тебя 52 Марина Ивановна Цветаева (1892-1941) Марина Ивановна Цветаева - яркий и значительный поэт первой половины ХХ века, человек, в ранней юности провозгласивший свой главный жизненный принцип - быть только самой собой, ни в чём не зависеть ни от времени, ни от среды - и всю жизнь, ценой страшных жизненных трагедий, пытавшийся следовать ему. Мясорубка событий начала ХХ века перемалывала судьбы людей, а Марина Цветаева наперекор всему всегда пыталась плыть «против течения». Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года в образованной и высококультурной семье, где страстно увлекались наукой и искусством. Отец её, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина). Сегодня можно увидеть у входа в здание музея мемориальную доску в честь И.В. Цветаева - основателя музея, собирателя и хранителя музейных ценностей. Мать М.И. Цветаевой была талантливой пианисткой, натурой художественно одарённой. Она умерла совсем молодой в 190б году. Воспитанием и образованием детей - дочерей Марины и Анастасии и их сводного брата Андрея - занимался отец, глубоко любивший своих детей. Он позаботился о том, чтобы дети знали несколько европейских языков, познакомились с классикой русской и зарубежной литературы. Семья Цветаевых жила в уютном особняке в одном из московских переулков, лето проводила в калужском городе Тарусе, иногда в заграничных поездках. Уже в шесть лет Марина начала писать стихи на русском и французском языках, в восемнадцать лет выпустила свой первый поэтический сборник «Вечерний альбом» (1910). Этот сборник высоко оценил поэт Валерий Брюсов, он выделил Марину Цветаеву из большого числа молодых поэтов. Максимилиан Волошин, прочитав сборник, посетил Марину. Они говорили о поэзии, и эта беседа положила начало дружбе двух поэтов. Позже, когда Волошин жил в Крыму, в Коктебеле, Цветаева неоднократно гостила у него и всегда вспоминала эти дни как самое счастливое время. После смерти поэта в 1932 году Цветаева посвятила ему цикл лирических стихотворений и воспоминания «Живое о живом». В 1912 году Марина Цветаева вышла замуж за Сергея Эфрона, друга юности. У неё выходят ещё два сборника: «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913). Цветаева пишет стихи очень личные, очень самобытные, но они затрагивают души многих людей. ^Уютный мир любви и домашнего тепла был разрушен вторгшейся в неё Историей: Первая мировая война, затем революция 1917 года, Гражданская война. Муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон не изменяет воинскому долгу, воюет в рядах белой гвардии и после её разгрома вынужден эмигрировать. Марина живёт с дочкой в России, далеко от любимого человека. У неё выходят книги: «Вёрсты» и поэма-сказка «Царь-девица». Но ей хочется быть рядом с мужем. В 1922 году она наконец получает разрешение выехать за границу к мужу, который в это время живёт в Праге. Семья живёт недолго в Берлине, затем в окрестностях Праги, а в 1925 году переезжает в Париж. Цветаева с её бескомпромиссным и самобытным характером не могла «вписаться» в эмигрантскую среду. Русских, вынужденных покинуть Россию, было за границей очень много, и семья Марины стала одной из семей, ведущих бесприютное, полуголодное существование. Цветаевой удаётся издать несколько сборников: «Разлука», «Психея», «Ремесло» и последнюю прижизненную книгу «После России». Но поэзия не может кормить^ Через двенадцать лет почти нищенского существования поэтесса напишет в одном из писем: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моём бесправии (защиты нет)». И далее: «Нищеты, в которой я живу, вы себе представить не можете, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает пять франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) живём, т.е. просто медленно подыхаем с голоду». И тут же признаётся: «Не знаю, сколько мне ещё осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь ещё в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам». Ностальгия по России и многолетнее одиночество в не ставшей своей эмигрантской среде всё чаще приводили мужа и дочь Марины к мысли о возвращении на родину. В 1937 году Сергей Эфрон с до- 53 черью получают советское гражданство и возвращаются в Россию с надеждой на новую жизнь. Вслед за ними в 1939 году приезжает в Россию и Марина с сыном. Они тоже полны надежд, но семья исторически обречена^ Сергея Эфрона арестовывают по сфабрикованному «делу» и расстреливают как «врага народа». Дочь тоже арестована, причём на глазах у Марины, и больше она её никогда не увидит. Их обоих, отца и дочь, реабилитируют после 1953 года. А пока Цветаева с сыном, бездомная, живёт по знакомым^ Начинается Великая Отечественная война. Они едут в эвакуацию в город Чистополь, а затем в Елабугу. Здесь, не выдержав несчастий и одиночества, 31 августа 1941 года Марина Цветаева кончает с собой^ 54 М.И. Цветаева ВОСПОМИНАНИЯ (главы) 2 Шарлоттенбург Мне скоро шестнадцать, Асе — четырнадцать. Три года тому назад умерла наша мать. Шарлоттенбург близ Берлина. Знойное время дня и года. Водопады, потоки, обвалы солнца. Устрашающая девическая мода тех лет: длинные юбки, длинные рукава, тиски обшлагов и пройм, капканы воротников. Не платья — тюрьмы! Чёрные чулки, чёрные башмаки. Ноги чёрные! - Папа, долго ещё? Шагаем уже добрых полчаса, а час ходьбы с отцом стоит целого дня с иным скороходом. - Скоро, скоро, ещё минут пятнадцать-двадцать, не больше! Отец мой — страстный, вернее — отчаянный, ещё вернее — естественный ходок, ибо шагает - как дышит, не осознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого -перестать дышать. Мы с сестрой, пыхтя, следуем. Идём гуськом -отец впереди, за ним - я, за мной - Ася. «Городок Шарлотты» (какой-нибудь «Великой», должно быть, раз назван её именем) - Шарлоттенбург вымер начисто. Ставни закрыты. Вокруг - ни собаки. Единственные собаки на улице -мы. Сказала: «закрытые ставни». А есть ли они вообще? Ставни? Дома? - Не знаю, и знать не могу, так как иду, не поднимая голо- Ася и Марина Цветаевы вы, загипнотизированная движением собственных чёрных ног по белой мостовой. — Папа, скоро? - это опять Ася спрашивает, я же, из гордости врождённого пешехода — и прочих своих гордостей — молчу. Шесть чёрных башмаков по белой мостовой. Два впереди, два вслед, два замыкающих. Но не может же так длиться вечно! Надо что-то придумать. И — придумываю. Все это — только сон. Я сплю. Потому что такой жары — до седьмого пота, такого раскалённого света, словом, такого ужаса просто не может быть. И поскольку любому, даже самому долгому сновидению срок — три минуты, не более, значит, я не успела устать. Даже во сне. Стоило лишь убедиться — усталости как не бывало. И — голос отца: — Вот мы и пришли. Громадная, если не бесконечная, С1р8аЪ§и8веге1: склады гипсовых слепков с мраморных подлинников. Статуи, статуи, статуи. — Вы у меня молодцы, шли — не ныли, — говорит отец, вытирая лоб, — в награду дарю каждой по слепку, даже по два. Выбирайте, что вам понравится, пока мы тут побеседуем с господином директором. Будьте умницами, мы недолго. Итак, мы с Асей одни в зачарованной стране, одни — странно-черноногие среди всех этих застывших, бело- и голоногих. Начинаем поиски, от статуи к статуе, от торса к торсу, от головы к голове. По правде сказать, я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двух слепков на выбор две книги, я бы тотчас назвала с десяток самых вожделенных. Но — делать нечего. Постараемся хотя бы напасть на что-нибудь не слишком статуйное. Расходимся в разные стороны, чтобы, упаси господи, не выбрать одно и то же. Время от времени, как в лесу за грибами: — Ау-у! Нашла? — Нет ещё, а ты? — И я нет. — Ты меня видишь? — Вижу! — Ты где? — Здесь! Игра в прятки среди статуй. Наконец вопль Аси: — Есть! Кажется, мальчик! Полная ревнивого любопытства, я бы помчалась на её голос, но не очень-то тут помчишься. Пробираюсь, даже протискиваюсь. Действительно мальчик. Наш сверстник, даже, пожалуй, моложе — и с нашей чёлкой на лбу. Не статуя, не торс — голова. — Нравится? — Для тебя — да, для себя — нет. Не успеваю скрыться в дебрях человеческих окаменелостей, как снова — зов. 55 56 — Ещё нашла! Опять мальчик! Подхожу, и, вглядевшись: — Никакой это не мальчик. — Мальчик! — Говорю тебе — не мальчик. — Ну, знаешь, ты с ума сошла, если считаешь это - девочкой! — А я и не говорю, что девочка. Скорее — ангел. — А крылья? — Значит — греческий ангел. Или римский. Во всяком случае — не человеческий мальчик. — Человеческий — не человеческий, зато у меня их два, а у тебя — ничего. И правда — ничего. Потому что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха. Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! Я давно бы схватила её, притиснула бы к груди — но он родился куда позже Греции и Рима! Ну, а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже. Остаётся продолжать поиски среди женщин. И — вот она! Вот — отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а — крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот! Кто она? — Не знаю. Знаю одно — моя! И так как столь же моего мне больше не найти, и так как мне ничего (никого!), кроме неё, не нужно — не раздумывая, присоединяю к ней некую благонравную и туповатую девицу с чем-то вроде шарфика на волосах — первую попавшуюся! Найдя — прогуливаемся. — Конфетку хочешь? — Давай! В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови — кислый русский леденец, носящий французское — времён их эмиграции? — название «монпансье». Переглядываемся и — одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася — зелёную, я — красную конфету в развёрстые пасти: Льва — (Ася), Героя — (я). До чего же этот изумруд и этот гранат оживляют белизну гипсовых языков! Сестра, засунув руку поглубже: — Знаешь, у них нет глотки. Совсем. Там внутри — тупик! (Голос отца. «Ася, Муся!» — «Сейчас, папа!») — Надо их вынуть! — Нет, оставим! — Но что директор подумает? — Он и не увидит: у него очки. Да если и увидит — никогда не поверит, что дочери нашего отца^ — А если и поверит, то никогда не решится сказать^ — А если и решится, то не успеет^ — ^Ну как, выбрали? О, ужас! Папа с директором направляются в нашу сторону! - Нашли себе что-нибудь по вкусу, милые барышни? (Директор.) - Вот это - и это - и это - и это. - Сразу видно, что вы - дочери своего отца! (Одобрительно:) Донателло - и - (забыла имя) - и Амазонка - и Аспазия. Прекрасный, прекрасный выбор. Разрешите мне, уважаемый профессор, преподнести эти слепки вашим дочкам! Итак, моя любовь с первого взгляда - Амазонка! Возлюбленный враг Ахиллеса, убитая им и им оплаканная, а та, другая, благонравная моя «первая попавшаяся» - не кто иной, как Аспазия! - Поблагодарите же господина директора за чудесный подарок! Благодарим. Но истинную нашу благодарность господин директор обнаружит несколько погодя - в разинутых пастях Героя и Льва. Довольные, покидаем заколдованное царство. - А теперь пойдём выпьем пива, - говорит отец. 1936 Мундир Для отца моего новая одежда была не радостью, а горем, если не катастрофой. - Папа, пора тебе сшить костюм. Твой ведь_ - Ещё годится. Крепкий и без единой дырки_ - Но цвет_ - Не может быть иным после пятилетней носки. Доживёшь до моих лет - узнаешь, что такой срок и нас не украшает. - А всё же, папа, почему бы тебе не заказать новый костюм? - Зачем, когда мне и этот хорош? А если другим не нравится, пусть не смотрят. И вообще - кто будет по одежде встречать и провожать старого профессора? На следующий день окликает на лестнице моего брата: - Андрей, слушай, Андрей, не помнишь ли адреса моего приятеля - портного Володина? Я всё же решил его перелицевать. - Что?! - Пиджак перелицевать. - Купи себе лучше новый! - Купи, купи_ Это ты привык, с колыбели нужды не знаешь. А я учился на медные деньги и не привык бросаться тем, что ещё может послужить. Поймите меня: это не было скупостью. И.В. Цветаев в парадном мундире 57 Вернее - было. Скупостью в превосходной степени. Скупость сына бедных родителей, стеснявшегося тратить на себя то, чего не могли на себя тратить они, трудившиеся до последнего вздоха. Итак — скупость, являющая собой сыновнее уважение. Скупость бывшего нищего студента, чьи нынешние траты как бы наносили ущерб нынешним нищим студентам. Итак — верность своей юности. Скупость земледельца, знающего, с каким трудом земля родит деньги. Итак — верность земле. Скупость аскета1, которому всё лишнее для себя — тела и всего слишком мало для себя — духа; аскета, сделавшего выбор между вещью и сутью. Скупость каждого, делом занятого человека, знающего, что любая трата — прежде всего трата времени. Итак — скупость: экономия времени. Скупость каждого, живущего духовной жизнью и которому просто ничего не нужно. (Отрешённость Льва Толстого от всех благ земных была не «фантазией», а потребностью, ибо писателю куда сложнее управлять имуществом, чем раздавать его. Ибо обыкновенный некрашеный стол нужнее полированного письменного, со множеством ящиков, наполненных лишними вещами, захламляющими в первую очередь голову. Приверженность Вагнера к роскошным декорациям жизни всегда была для меня загадкой большей, чем его гений.) Итак, скупость: духовность. (Все эти скупости недаром мне ведомы — я их унаследовала от отца, среди многого иного! Выиграй я завтра миллион, я купила бы себе не норковое манто, а честную шубу на овчине, самой простой выделки, как все наши крестьяне носили. Овчина — не каракуль. Тёплая, без сносу, не вызывающая ни зависти, ни неловкости, ни угрызений.) Скупость дающего, наконец: быть скупым, чтобы мочь раздаривать. Ибо раздаривал он до последнего вздоха, ибо последний вздох его был актом отдачи, сожалением, что не хватило ещё нескольких лет жизни для перестройки — на собственный счёт, на тройной свой оклад профессора, директора и почётного опекуна — музейных колонн, показавшихся критикам слишком тонкими по отношению к высоте. ^А сколько бедных студентов, бедных учёных, бедных родственников поддерживал он! Но заметим себе: щедрость его была расчётлива в мелочах; вручая, например, студенту двести рублей на поездку в Италию, он не забывал уточнить: «А до вокзала отправляйтесь на трамвае, Аскет — человек, который ведёт строгий образ жизни с отказом от жизнен-58 ных удовольствий. это в десять раз скорее и в десять раз дешевле, чем на извозчике: там пятак, а тут полтинник!» Главный удар по отцовской «скупости» был нанесён мундиром. Мундиром «Почётного опекуна» (звание, полученное за создание музея). Мундиром, которого нельзя перелицевать, раз он ещё не существует. Который должен быть новее нового, ибо весь — в золотом шитье! — Да, но это обойдётся мне в семьсот рублей! — таков был ответ отца на наши поздравления его с новым званием. — Неужели за звание надо платить? — За звание - нет. За мундир. — Как! У тебя будет мундир? Шитый серебром? — Если бы серебром^ Потом начались примерки — проходившие в гробовом молчании. — Раз он портной, пусть смотрит сам. Его дело! Впрочем, на моей памяти отец ни разу не бросил сознательного взгляда на зеркало. Безмолвные примерки, за которыми следовало глухое, медвежье ворчанье: — Семьсот рублей за одежду — да это форменный грабёж! Прикинем: на семьдесят пять рублей сукна, да на сотню серебряного и золотого шитья, — материал и работа — да полсотни портному^ ах, ещё на подкладку рублей двадцать пять — вот вам всего-навсего двести пятьдесят — и это хорошая цена! Пусть будет, для очистки совести, триста. Куда же деваются ещё четыре сотни? Кому? — Но, папа, ведь придворный портной берёт за работу не пятьдесят рублей, как обыкновенный. — Придворный, обыкновенный^ Есть только два разряда портных — плохие и хорошие. А для меня все они хороши, было бы во что вдеть руки и ноги! Придворный портной! Выходит, что переплачиваешь за звук, за слово «двор»! Наконец мундир готов, и мы помогаем отцу попасть в рукава и застегнуться на все крючки. Восклицания восторга: «Какая красота! Как ты в нём хорош! Да посмотри же на себя!» Он бросает в сторону зеркала растерянный и недоверчивый взгляд близорукого — чтобы тотчас же отвести глаза. — Хорош! — даже слишком! — И, повторяя привычный свой припев: «Семьсот рублей потратить на себя! Стыд и позор!» — Так это же не на себя, а для музея, папа! Он, настораживаясь: — Постой, постой, постой^ как ты сказала? — Для музея. Чтобы почтить твой музей. Твой новый му- 59 зей — твоим новым мундиром. Мраморный музей — золотым мундиром. — У тебя красноречие твоей матери. Она всё могла со мной сделать — словами. — Да ведь это не слова, папа. Это - глазами видишь. Белая лестница музея, а наверху, меж двумя колоннами — ты. В тёмносинем, серебряном, золотом^ Посмотри, что за прелесть это шитьё! Листья^ веточки^ — Если бы не золото! — Но ведь оно — почти совсем не золото! Так — тень золота, едва заметная, даже чуть зеленоватая. Скромный, благородный вид! — Да, в глаза как будто бы не бьёт. Но выглядеть такой_ иконой! И — со вздохом: — Разве что для музея^ 1936 Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина 60 Лавровый венок День открытия музея. Едва занявшееся утро торжественного дня. Звонок. Курьер из музея? Нет, голос женский. Разбуженный звонком, отец уже на пороге зала, в старом своём, неизменном халате, серо-зеленоватом, цвета ненастья, цвета Времени. Из других дверей, навстречу ему — явление очень красивой, очень высокой женщины, красивой, высокой дамы — с громадными зелёными глазами в тёмной, глубокой и широкой оправе ресниц и век, как у Кармен, — и с её же смуглым, чуть терракотовым румянцем. Это — наш общий друг: друг музея моего старого отца и моих очень юных стихотворений, друг рыболовных бдений моего взрослого брата и первых взрослых побед моей младшей сестры, друг каждого из нас в отдельности и всей семьи в целом, та, в чью дружбу мы укрылись, когда не стало нашей матери — Лидия Александровна Т., урождённая Гаврино, полуукраинка, полунеаполитанка — княжеской крови и романтической души. Отец, разглядев посетительницу: — Ради Бога, извините, Лидия Александровна! Я в таком виде^ Не знал, что это вы, думал — курьер. Позвольте, я^ (смущённо показывая на халат). — Нет, нет, нет, дорогой мой, глубокоуважаемый Иван Владимирович! Так гораздо лучше. В этот знаменательный день халат ваш похож на римскую тогу. Вот именно — тогу. Даже на греческий пеплум. Да. — Но^ (отец, конфузясь всё больше) я, знаете, как-то не привык^ — Уверяю вас - настоящая тога мудреца! К тому же через несколько часов вы предстанете нам во всём своём блеске. Я так рано, потому что хотела первой поздравить вас с этим великим днём, самым прекрасным днём вашей жизни — и моей тоже. Да, и моей. В которой мне никогда ничего не дано было создать. Мне не было дано этого счастья. Поэтому я вас так и полюбила. Сразу полюбила. И буду любить — до последнего вздоха. За то, что вы — созидатель. Вот именно — созидатель. Я должна была первой поблагодарить вас за подвиг вашей жизни, за подвиг вашего труда. От имени России и от своего я принесла вам — вот это. Перед ошеломлённым отцом - лавровый венок. — Позвольте, позвольте, позвольте^ — Наденьте его — сейчас же, тут же, на моих глазах. Пусть он увенчает ваше прекрасное, ваше благородное чело! — Чело? Лидия Александровна, голубушка, я бесконечно тронут, но^ лавровый венок^ мне?! это, право, как-то даже и некстати! (В своей полнейшей отрешённости от внешнего, отец и не задумывается о том, как может выглядеть лауреат в халате!) — Нет, нет, нет, не спорьте! — посетительница, с вызовом на устах и со слезами на глазах. — Я должна увенчать вас, хотя бы на мгновенье! И, пользуясь тем, что отец мой, движением смущённой благодарности, протягивает ей обе руки, она предательским, воистину итальянским, жестом, возлагает, нет, нахлобучивает ему на голову венок. Он, отбиваясь: — Прошу вас, не надо! Не надо! Она, умоляюще: — О, не снимайте! Он так вам к лицу! И, со всей страстью восхищения (ибо восхищение — величайшая из ведомых мне страстей!) — целует его, — тридцатипятилетняя красавица — почти семидесятилетнего старика, в увенчанный лаврами лоб. Мгновение спустя (венок уже снят и бережно положен на стол) просительница, всё ещё стоя и сжимая руки моего отца в своих: — Хочу, чтоб вы знали: это — римский лавр. Я его выписала из Рима. Деревцо в кадке. А венок сплела сама. Да. Пусть вы родились во Владимирской губернии, Рим — город вашей юности, и душа у вас — римская. Ах, если бы ваша жена имела счастье дожить до этого дня! Это был бы её подарок! Отец мой скончался 30 августа 1913, год и три месяца спустя после открытия музея. Лавровый венок мы положили ему в гроб. 1936 61 М.И. Цветаева В СУББОТУ Темнеет^ Готовятся к чаю^ Дремлет Ася под маминой шубой. Я страшную сказку читаю О старой колдунье беззубой. О старой колдунье и гномах, О принцессе, ушедшей закатом. Как жутко в лесу незнакомом Бродить ей с невидящим братом! Одна у колдуньи забота: Подвести его к пропасти прямо! Темнеет^ Сегодня суббота. И будет печальная мама. Темнеет^ Не помнишь о часе. Из столовой позвали нас к чаю. Клубочком свернувшейся Асе Я страшную сказку читаю. И (П) (П) (П) 1. Какие детали в тексте говорят о том, что Марина Цветаева помнит своё детство через цвета и поэтические образы? 2. В чём видит Цветаева предзнаменование будущего при выборе гипсовых слепков? Что говорит о характере Марины её выбор? 3. Как ты думаешь, почему так ярко врезался в память М. Цветаевой эпизод детства - шитьё нового мундира для отца? 4. Принято считать, что скупость - отрицательная черта человеческого характера. Почему же Марина Цветаева с благоговением вспоминает это свойство характера своего отца? 5. Каким человеком тебе представляется Иван Владимирович Цветаев по воспоминаниям дочери? 6. Кто такой созидатель? Почему Лидия Александровна так назвала отца Марины и Аси? 7. Каким человеком тебе представляется Марина Цветаева по её воспоминаниям? Перечитай знакомое тебе стихотворение «В субботу», биографию поэта. Что они добавляют к образу, который сложился у тебя? Что нового для себя ты открыл в стихотворении? 8. Какие мысли объединяют стихотворение А. Тарковского «Белый день» и прочитанные тобой главы из «Воспоминаний» М. Цветаевой? Какие близкие символы детства встречаются у обоих авторов? 9. Может ли стихотворение А. Тарковского послужить эпиграфом к «Воспоминаниям» М. Цветаевой? 62 10 октября. Что мы помним о своём детстве? Отдельные события, эпизоды, свои детские мечты. Кто-то, повзрослев, посмеивается над этими мечтами, а кто-то остаётся верен им всю жизнь. Мне кажется, именно они, детские мечты, вместе с любовью к своей семье и являются теми корнями, которые держат нас всю жизнь. Думаю, что писатели, как и все люди, в своих детских воспоминаниях не вполне объективны. Все мы что-то домысливаем, досочиняем к своим судьбам, но в то же время и это - правда, но глазами определённого человека. Вряд ли проблема соотношения вымысла и исторической правды в литературе может быть решена... ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Зачем вообще нужна автобиографическая и мемуарная литература? В какой из них ярче выражено художественное начало? 2. Как ты думаешь, почему два человека рассказывают об одном и том же событии по-разному? От чего это зависит? Информация для тебя Сергей Александрович Есенин (1895-1925) Сергей Александрович Есенин - известный русский поэт. Многие его стихи стали народными песнями. В стихах Есенина есть особая, щемящая нота, которая трогает душу каждого человека, чьим родным языком является русский язык. С.А. Есенин родился 21 сентября 1895 года в селе Константиново Рязанской губернии, погиб 28 декабря 1925 года в Петрограде. За свою короткую творческую жизнь Есенин создал произведения, которые принесли ему народную любовь и бессмертие. Поэт родился и вырос в крестьянской семье. Отец его, Александр Никитич, служил в лавке в Москве и в деревне бывал наездами. Раннее детство Сергея прошло в доме деда и бабки по матери, оно было беззаботным, не отягощённым крестьянским трудом. «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по сёлам, пели духовные стихи...» «Стихи начал писать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки» (С. Есенин. «Автобиография», 1923). В 1904 году Есенин поступил в Константиновское земское четырёхклассное училище, два года учился в 3-м классе, но окончил училище в 1909 году с отличием, а затем - учительскую ш колу в селе Спас-Клёпики, получил звание «учитель школы грамоты». «Родные хотели, чтобы из 63 меня вышел сельский учитель», - писал Есенин в «Автобиографии». К этому периоду относятся его первые сохранившиеся стихи. В 1912 году С. Есенин переезжает в Москву. Сначала работает в мясной лавке, где служит его отец, а затем в конторе книгоиздательства «Культура», в типографии И.Д. Сытина. Он знакомится с писателями и поэтами, сам много пишет, в 1913 году делает первую, неудачную попытку опубликовать свои стихи. В 1914 году его попытка удаётся, и стихи Есенина начинают регулярно появляться в печати. Важными в поэтической судьбе С. Есенина были его приезд в Петербург и встреча с Александром Блоком, в то время уже известным поэтом. Блоку понравились стихи Есенина, он дал молодому поэту несколько рекомендательных писем. Сохранилась запись, сделанная Блоком в дневнике после встречи с Есениным: «...Стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык...» У Есенина много стихотворений о семье, о доме, о родной земле, он пытается осмыслить прошлое и настоящее своей страны. Поэзия Есенина - это и грусть, и молодецкая удаль, и озорство, и чувство одиночества, и отчаяние, и вера в жизнь. Его стихи поэтичны, просты и понятны. Может быть, и в этом тоже их секрет. С.А. Есенин МОЙ ПУТЬ (фрагмент) Жизнь входит в берега. Села давнишний житель, Я вспоминаю то, Что видел я в краю. Стихи мои, Спокойно расскажите Про жизнь мою. Изба крестьянская. Хомутный запах дёгтя, Божница старая, Лампады кроткий свет. Как хорошо, Что я сберёг те Все ощущенья детских лет. Под окнами Костёр метели белой. Мне девять лет. 64 Лежанка, бабка, кот... И бабка что-то грустное, Степное пела, Порой зевая И крестя свой рот. Метель ревела. Под оконцем Как будто бы плясали мертвецы. Тогда империя Вела войну с японцем, И всем далёкие Мерещились кресты. Тогда не знал я Чёрных дел России. Не знал, зачем И почему война. Рязанские поля, Где мужики косили, Где сеяли свой хлеб, Была моя страна. Я помню только то, Что мужики роптали, Бранились в чёрта, В бога и в царя. Но им в ответ Лишь улыбались дали Да наша жидкая Лимонная заря. Тогда впервые С рифмой я схлестнулся. От сонма чувств Вскружилась голова. И я сказал: Коль этот зуд проснулся, Всю душу выплещу в слова. Года далёкие, Теперь вы как в тумане. Дом, где родился и жил поэт И помню, дед мне С грустью говорил: «Пустое дело... Ну, а если тянет — Пиши про рожь, Но больше про кобыл». Тогда в мозгу, Влеченьем к музе сжатом, Текли мечтанья В тайной тишине, Что буду я Известным и богатым И будет памятник Стоять в Рязани мне... 1925 И (П) 1. О каких «ощущеньях детских лет» говорит Есенин? 2. Как ты понимаешь строчки: «Всю душу выплещу в слова»? 3. Чем отличаются по характеру, по настроению воспоминания о детстве С. Есенина и М. Цветаевой? 65 Сергей Есенин. 1918 г. Мать поэта - Татьяна Фёдоровна Есенина Ш ПИСЬМО МАТЕРИ Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой Тот вечерний несказанный свет. Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто ходишь на дорогу В старомодном ветхом шушуне1. И тебе в вечернем синем мраке Часто видится одно и то ж: Будто кто-то мне в кабацкой драке Саданул под сердце финский нож. Ничего, родная! Успокойся. Это только тягостная бредь. Не такой уж горький я пропойца, Чтоб, тебя не видя, умереть. Я по-прежнему такой же нежный И мечтаю только лишь о том, Чтоб скорее от тоски мятежной Воротиться в низенький наш дом. Я вернусь, когда раскинет ветви По-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете Не буди, как восемь лет назад. Не буди того, что отмечталось, Не волнуй того, что не сбылось, — Слишком раннюю утрату и усталость Испытать мне в жизни привелось. И молиться не учи меня. Не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет. Так забудь же про свою тревогу, Не грусти так шибко обо мне. Не ходи так часто на дорогу В старомодном ветхом шушуне. 1924 66 1 Шушун — старинная верхняя женская одежда вроде кофты или телогрейки. 1. Каким показалось тебе это стихотворение по настроению? Какие слова из текста это подтверждают? 2. Докажи, что грусть, пронизывающая стихотворение, всё-таки светлая. 3. Покажи, что это лирическое стихотворение. Проследи, как в нём проявляется автобиографическое начало. 4. Какие образы рождают у поэта воспоминания о родительском доме? Что для него родительский дом? 5. Поэт назвал своё стихотворение «Письмо матери». Действительно ли это письмо? Что делает этот стихотворный текст художественным? Выдели наиболее яркие эпитеты. 6. Найди повторы в стихотворении. Попробуй объяснить, чем они вызваны. 7. Проследи по тексту, как сочетается в нём высокая и разговорная лексика. Попробуй объяснить, почему это происходит. 15 октября. Как часто люди мысленно возвращаются в своё детство, в родительский дом, в прошлое. Но далеко не все хотели бы вновь пройти свой путь взросления. Какие горькие строчки у Давида Самойлова: Я б вас позвал с собой в мой старый дом... (Шарманщики, петрушка - что за чудо!) Но как припомню долгий путь оттуда - Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдём!.. Сколько же на пути оттуда разочарований и потерь?! С исчезновением обострённого чувства добра и зла, с пониманием неоднозначности этих понятий, с потерей желания сделать весь мир счастливым мы начинаем черстветь. С другой стороны, мы всю жизнь помним детские несчастья: несправедливость, обиды, первое унижение, потом отчаяние от бессилия. И есть два пути: озлобиться, ненавидеть весь свет, в каждом подозревать недруга или, наоборот, ощутить сочувствие к людям, попытаться сделать так, чтобы с другими этого не повторилось. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Согласен ли ты с утверждением Алексея, что с годами человек черствеет, если в нём не остаётся совсем ничего от ребёнка? 2. Что помогло тебе переживать детские обиды? 3. Когда ты будешь читать главы из повести М. Горького «Детство» и романа английской писательницы Шарлотты Бронте «Джен Эйр», подумай, есть ли что-то общее в детском мировосприятии их героев, живущих в разных странах. 67 Информация для тебя Максим Горький (1868-1936) М. Горький - писательский псевдоним Алексея Максимовича Пешкова, одного из выдающихся российских писателей, имеющих мировую известность. Горький - человек удивительной судьбы, сильного, самобытного таланта. Вопреки жизненным обстоятельствам, он, благодаря трудолюбию и таланту, сумел стать не только знаменитым писателем, но и «властителем дум» своих современников. Он общался и дружил с великими людьми своего времени: писателями, художниками, учёными России и зарубежья. Среди них - А.П. Чехов, Л.Н. Толстой, А.И. Куприн, В.Г. Короленко, Н.Д. Телешов, И.Е. Репин, Ф.И. Шаляпин. Его признание и авторитет в писательской среде были столь велики, что, когда в 1902 году за его политические взгляды, по распоряжению царя Николая II, Академия наук аннулировала избрание Горького почётным академиком, А.П. Чехов и В.Г. Короленко в знак протеста отказались от звания почётного академика. А.М. Пешков родился 16 марта 1868 года в Нижнем Новгороде. Маленький Алёша рос в доме деда в тяжёлой атмосфере вражды и ненависти родственников друг к другу. Сильное влияние на него оказала бабушка - Акулина Ивановна. Она приобщила внука к народным 68 Портреты В. Скотта и О. Бальзака Продавец лимонада. Начало XX в. Титульные листы к книгам Гоголя «Миргород» и Пушкина «Евгений Онегин» песням и сказкам, к стихам. Грамоте в 6 лет его обучил дед. В 1877 году Алексей Пешков стал учеником Нижегородского слободского училища, но проучиться смог всего два года: сдал экзамены в 3-й класс с похвальной грамотой, но по бедности больше учиться не пришлось. Дед разорился, и нужно было зарабатывать на жизнь. Алексей начал работать в 10 лет. Кем только ему не пришлось быть: ветошником (собирал старые тряпки, бумагу, кости), «мальчиком» в магазине обуви, учеником чертёжника, посудомойщиком на пароходах, учеником в иконописной мастерской, статистом в театре^ В 1881 году, работая на пароходе «Добрый», Алексей Пешков познакомился с пароходным поваром М.А. Смурым. Это была знаменательная для будущего писателя встреча: именно этот человек, отставной унтер-офицер, пробудил у Алексея любовь к книгам, ставшим для него основным источником самообразования. Юноша читает запоем всё подряд, «всё, что попадало под руку»: Гоголя, Некрасова, романы Дюма, В. Скотта, Бальзака. В 1882 году Алексей Пешков впервые прочитал Пушкина. «Всё более раскрывая передо мною пределы мира, книги говорили мне о том, как велик и прекрасен человек в стремлении к лучшему, как много сделал он на земле и каких невероятных страданий это стоило ему»1. В 1884 году А. Пешков отправился в Казань, чтобы поступить в университет. Но вместо этого его «университетом» становится жизнь. Он живёт в трущобах, в ночлежках с босяками, работает грузчиком, помощником пекаря, рабочим, батрачит в деревне. И всё это время каждую свободную минуту - читает и ещё посещает кружки самообразования. «Лет двадцати, - вспоминает Горький, - я начал понимать, что видел, пережил^ много такого, о чём следует и даже необходимо рассказать людям. Мне казалось, что я знаю и чувствую кое-что не так, как другие^» Лев Толстой и Максим Горький А.М. Горький. Горки. 1935 г. 1 Горький М. Полн. собр. соч. Т. XVI. С. 420. 69 Дом Кашириных Ш М. Горький ДЕТСТВО (главы) II 70 Началась и потекла со страшной быстротой густая, пёстрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью тёмная жизнь «неумного племени». Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил — да и по сей день живёт — простой русский человек. Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда её братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери ещё более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому - за Окой, в слободе Кунавине. Уже вскоре после приезда в кухне, во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко - петухом - закричал: — По миру пущу! Болезненно искривив лицо, бабушка говорила: — Отдай им всё, отец, — спокойней тебе будет, отдай! — Цыц, потатчица! — кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно. Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною. Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь. Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тётка Наталья; моя мать потащила её куда-то, взяв в охапку; весёлая, рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в тёмных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя тёрся редкой чёрной бородою по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал: — Братья, а! Родная кровь! Эх вы-и_ Я ещё в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом: — Окаянные, дикое племя, опомнитесь! Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей: — Что, ведьма, народила зверья? Когда дядя Яков ушёл, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя: — Пресвятая Мати Божия, верни разум детям моим! Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где всё было опрокинуто, пролито, тихо проговорил: — Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго^ — Полно, Бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью^ И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же — маленький против неё — ткнулся лицом в плечо ей. — Надо, видно, делиться, мать_ — Надо, отец, надо! Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал: — Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой — езуит, а Яшка — фармазон! И пропьют они добро моё, промотают^ Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлёпнулся в лохань с помоями. Дед вспрыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые. — Кто тебя посадил на печь? Мать? — Я сам. — Врёшь. — Нет, сам. Я испугался. 71 Ярмарка. Начало ХХ в. 72 Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб. — Весь в отца! Пошёл вон_ Я был рад убежать из кухни. Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого. — Эх вы-и! — часто восклицал он; долгий звук «и-и» всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство. В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, — в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точёный, острый. Его атласный, шитый шёлками, глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шёлковые косынки на шеях. <_> Однажды дед спросил: — Ну, Олёшка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Эта не велика мудрость желвак нажить! А «Отче наш» заучил? Тётка тихонько сказала: — У него память плохая. Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови. — А коли так — высечь надо! И снова спросил меня: — Тебя отец сёк? Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала: — Нет, Максим не бил его, да и мне запретил. — Это почему же? — Говорил, битьём не выучишь. — Дурак он был во всём. Максим этот, покойник прости господи! — сердито и чётко проговорил дед. Меня обидели его слова. Он заметил это. — Ты что губы надул? Ишь ты_ И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил: — А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду. — Как это пороть? — спросил я. Все засмеялись, а дед сказал: — Погоди, увидишь^ Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить — одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, — это я видел. Но я никогда не видел, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щёлкали своих то по лбу, то по затылку, — дети относились к этому равнодушно, только почёсывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их: — Больно? И всегда они храбро отвечали: — Нет, нисколечко! Шумную историю с напёрстком я знал. Вечерами, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристёгивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи напёрсток мастера. Саша зажал напёрсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его и, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришёл дедушка, сел за работу и сам сунул палец в калёный наперсток. Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожжёнными пальцами, смешно прыгал и кричал: — Чьё дело, басурмане? Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял напёрсток пальцем и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка тёрла на тёрке сырой картофель. — Это Сашка Яковов устроил! — вдруг сказал дядя Михаил. — Врёшь! — крикнул Яков, вскочив из-за печи. А где-то в углу его сын плакал и кричал: — Папа, не верь. Он сам меня научил! Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тёртый картофель и молча ушёл, захватив с собой меня. 73 Все говорили — виноват дядя Михаил. Естественно, что за чаем я спросил — будут ли его сечь и пороть? - Надо бы, - проворчал дед, искоса взглянув на меня. Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери: - Варвара, уйми своего щенка, а то я I li/'Cr '’ >J ему башку сверну! " »- 1 Мать сказала: - Попробуй тронь_ / ^ все замолчали. \ Она умела говорить краткие слова У J как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись. Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими, - тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями: - Моя мать - самая сильная! Они не возражали. Но то, что случилось в субботу, надорвало моё отношение к матери. До субботы я тоже успел провиниться. Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут жёлтую, мочат её в чёрной воде, и материя делается густо-синей - «кубовой», полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым - «бордо». Просто, а - непонятно. Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьёзному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил: - Экой подхалим! Худенький, тёмный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлёбываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но, когда он возбуждался, дрожали вместе с белками. Он был неприятен мне. Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михайлов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы; они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его, он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда, и покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нём. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутёмных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было мол-74 чать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся чёрные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо чёрною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чём не хочется, и приятная скука наполняет грудь. А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет. - Белое всего легче красится, уж я знаю! - сказал он очень серьёзно. Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею на двор, но когда опустил край её в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой: - Зови бабушку скорее! И, зловеще качая чёрной, лохматой головою, сказал мне: - Ну и попадёт же тебе за это! Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня: - Ах ты, пермяк, солёны уши! Чтоб те приподняло да шлёпнуло! Потом стала уговаривать Цыганка: - Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось обойдётся как-нибудь^ Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником: - Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы! - Я ему семишник дам, - сказала бабушка, уводя меня в дом. В субботу, перед всенощной, кто-то привёл меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед чёрным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывал один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала: - Ра-ад^ мучитель^ Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тёр кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул: - Простите Христа ради_ Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу. - Высеку - прощу, - сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак. - Ну-ка, снимай штаны-то!.. Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног бабушки - ничто не нару- 75 шало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком. Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошёл к скамье. Смотреть, как он идёт, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги. Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными руками ноги его у щиколоток. - Лексей, - позвал дед, - иди ближе!.. Ну, кому говорю?.. Вот гляди, как секут_ Раз!.. Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул. - Врёшь, - сказал дед, - это не больно! А вот этак больней! И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл. - Не сладко? - спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку. - Не любишь? Это за напёрсток! Когда он взмахивал рукой, в груди у меня всё поднималось вместе с нею; падала рука - и я весь точно падал. Саша визжал страшно тонко, противно: - Не буду-у^ Ведь я же сказал про скатерть^ Ведь я сказал^ Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил: - Донос - не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть! Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав: - Лексея не дам! Не дам, изверг! Она стала бить ногою в дверь, призывая: - Варя, Варвара!.. Дед бросился к ней, сшиб её с ног, выхватил меня и понёс к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик: - Привязывай! Убью!.. Помню белое лицо матери и её огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела: - Папаша, не надо!.. Отдайте^ 76 Дед засёк меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон. Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой. Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая её в угол, к образам, и шипела: - Ты что не отняла его, а? - Испугалась я. - Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара! Я - старуха, да не боюсь! Стыдись!.. - Отстаньте, мамаша: тошно мне^ - Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту! Мать сказала тяжело и громко: - Я сама на всю жизнь сирота! Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила: - Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил нет_ - Кровь ты моя, сердце моё, - шептала бабушка. Я запомнил: мать - не сильная; она как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить. Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лёд, рукою: - Здравствуй, сударь^ Да ты ответь, не сердись!.. Ну, что ли?.. Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался ещё более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему. - Вот, видишь, я тебе гостинца принёс! Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых, птичьих ногтях. 77 - Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел, — в зачёт пойдёт! Ты знай: когда свой, родной бьёт — это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что поди-ка сам Господь Бог глядел — плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошёл до своего места, — старшиной цеховым сделан, начальник людям. Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжёлыми, складывая их одно с другим легко и ловко. Его зелёные глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил в лицо мне: — Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вёз, а я в молодости сам, своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа — по воде, я — по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, — косточки скрипят, — идёшь да идёшь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, — эх-ма, Олёша, помалкивай! Идёшь, идёшь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю — и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили у Бога на глазах, у милостивого Господа Исуса Христа!.. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, — в этом многие тысячи вёрст! А на четвёртый год уж и водоливом пошёл, — показал хозяину разум свой!.. Говорил он и — быстро, как облако, рос предо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, — он один ведёт против реки огромную серую баржу^ 78 Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, ещё более густо, крепко говорил: - Ну, зато, Олёша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зелёной горой поразложим, бывалоче, костры - кашицу варить, да как заведёт горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель - аж мороз по коже дёрнет, и будто Волга вся быстрей пойдёт, - так бы, чай, конём и встала на дыбы, до самых облаков! И всякое горе - как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни! Несколько раз в дверь заглядывали, звали его, но я просил: - Не уходи! Он, усмехаясь, отмахивался от людей: - Погодите там_ Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушёл, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слёз трудно было вспомнить, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог. Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно. Чаще других бывала у меня бабушка; она спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую, шёлковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады. - Ты глянь-ка, - сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку, до локтя в красных рубцах, - вон как разнесло! Да ещё хуже было, зажило много! Чуешь ли: как вошёл дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал - переломится прут, дедушка-то отойдёт за другим, а тебя утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, мочёный! А всё-таки тебе меньше попало, - видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!.. Он засмеялся шёлковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил: - Так жалко стало мне тебя, аж горло перехватило, чую! Беда! А он хлещет^ Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про дела, сразу близкий мне, детски простой. <_> Я смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка. 79 IV Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжёлым одеялом, и слушаю, как бабушка молится Богу, стоя на коленях, прижав одну руку ко груди, другою неторопливо и нечасто крестясь. На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду - стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим огнём. Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая; тёмное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу. Кончив молитву, бабушка молча разденется, аккуратно сложит одежду на сундук в углу и пойдёт к постели, а я притворюсь, что крепко уснул. — Ведь врёшь, поди, разбЗойник, не спишь? — тихонько говорит она. — Не спишь, мол, голуба-душа? Ну-ко, давай одеяло! Предвкушая дальнейшее, я не могу сдержать улыбки; тогда она рычит: — А-а, так ты над бабушкой-старухой шутки шутить затеял! Взяв одеяло за край, она так ловко и сильно дёргает его к себе, что я подскакиваю в воздухе и, несколько раз перевернувшись, шлёпаюсь в мягкую перину, а она хохочет: — Что, редькин сын? Съел комара? Но иногда она молится очень долго, я действительно засыпаю и уже не слышу, как она ложится. Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно; бабушка подробно рассказывает Богу обо всём, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит: — Ты, Господи, сам знаешь, — всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что будет — неведомо. А отец — он Якова больше любит. Али хорошо — неровно-то детей любить? Упрям старик — ты бы, Господи, вразумил его. Глядя на тёмные иконы большими светящимися глазами, она советует Богу своему: — Наведи-ко ты, Господи, добрый сон на него, чтобы понять ему, как надобно детей-то делить! Крестится, кланяется в землю, стукаясь большим лбом о половицу, и, снова выпрямившись, говорит внушительно: — Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она тебя прогневала, чем грешней других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живёт. И вспомяни, Господи, Григорья, — глаза-то 80 у него всё хуже. Ослепнет — по миру пойдёт, нехорошо! Всю свою силу он на дедушку истратил, а дедушка разве поможет!.. О, Господи, Господи^ Она долго молчит, покорно опустив голову и руки, точно уснула крепко, замёрзла. - Что ещё? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси, помилуй всех православных; меня, дуру окаянную, прости, — ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму. И, глубоко вздохнув, она говорит ласково, удовлетворительно: - Всё ты, родимый, знаешь, всё тебе, батюшка, ведомо. Мне очень нравился бабушкин Бог, такой близкий ей, и я часто просил её: - Расскажи про Бога! Она говорила о нём особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя; приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведёт надолго, пока не заснёшь: - Сидит Господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около Господа ангелы летают во множестве, - как снег идёт али пчёлы роятся, - али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всём Богу сказывают про нас, про людей. Тут и твой, и мой, и дедушкин - каждому ангел дан, Господь ко всем равен. Вот твой ангел Господу приносит: «Лексей дедушке язык высунул!» А Господь и распорядился: «Ну, пускай старик посечёт его!» И так всё, про всех, и всем он воздаёт по делам - кому горем, кому радостью. И так всё это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: «Слава тебе, Господи, слава тебе!» А он, милый, только улыбается им - дескать, ладно уж! И сама она улыбается, покачивая головою. - Ты это видела? - Не видала, а знаю! - отвечает она задумчиво. Говоря о Боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо её молодело, влажные глаза струили особенно тёплый свет. Я брал в руки тяжёлые атласные косы, обёртывал ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы. - Бога видеть человеку не надо - ослепнешь; только святые глядят на него во весь глаз. А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них всё, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, Богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо всё и поскорости после того успел, скончался. Я тогда, как увидела их, - обмерла от радости, сердце заныло, слёзы катятся, - ох, хорошо было! Ой, Лёнька, голуба-душа, хорошо всё у Бога и на небе и на земле, так хорошо^ 81 - А у нас хорошо разве? Осенив себя крестом, бабушка ответила: - Слава Пресвятой Богородице, - всё хорошо! Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нём живётся хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тётка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно: - Господи, прибери меня, уведи меня^ Молитва её была мне понятна, и я понимал Григория, когда он ворчал: - Ослепну, по миру пойду, и то лучше будет_ Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, - я попросился бы в поводыри к нему, и ходили бы мы по миру вместе. Я уже говорил ему об этом; мастер, усмехаясь в бороду, ответил: - Вот и ладно, и пойдём! А я буду оглашать в городе: это вот Василья Каширина, цехового старшины, внук, от дочери! Занятно будете Не однажды я видел под пустыми глазами тётки Натальи синие опухоли, на жёлтом лице её - вспухшие губы. Я спрашивал бабушку: - Дядя бьёт её? Вздыхая, она отвечала: - Бьёт тихонько, анафема проклятый! Дедушка не велит бить её, так он по ночам. Злой он, а она - кисель^ И рассказывает, воодушевляясь: - Всё-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова1 бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьёт - устанет, а отдохнув - опять. И вожжами и всяко. - За что? - Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, - еле выжила тогда. А то ещё^ Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть её. - Разве он сильнее тебя? - Не сильнее, а старше! Кроме того - муж! За меня с него Бог спросит, а мне заказано терпеть. <_> Она нередко видала чертей, во множестве и в одиночку. - Иду как-то Великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молочная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит чёрный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его», - говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, - расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь^ 82 1 Однова (диал.) - один раз, однажды. Я смеюсь, представляя, как чёрт летит кувырком с крыши, и она тоже смеётся, говоря: — Очень они любят озорство, совсем как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал мала меньше, красненькие, зелёные, чёрные, как тараканы. Я - к двери - нет ходу; увязла среди бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дёргают, сжали так, что и окстить-ся1 не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубёнки мышиные скалят, глазишки-то зелёные, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи — ох ты, батюшки! Лишилась памяти ведь! А как воротилась в себя — свеча еле горит, корыто простыло, стираное на пол брошено. Ах вы, думаю, раздуй вас горой! Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с её серых булыжников густым потоком льются мохнатые, пёстрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки. Это тоже смешно, но и жутко. <^> Не верить бабушке нельзя — она говорит так просто, убедительно. Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как Богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея, божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много. <^> Однажды, когда она стояла на коленях, сердечно беседуя с Богом, дед, распахнув дверь в комнату, сиплым голосом сказал: — Ну, мать, посетил нас господь, — горим! — Да что ты! — крикнула бабушка, вскинувшись с пола, и оба, тяжело топая, бросились в темноту большой парадной комнаты. — Евгенья, снимай иконы! Наталья, одевай ребят! — строго, крепким голосом командовала бабушка, а дед тихонько выл: — И-и-ы_ Я выбежал в кухню; окно на двор сверкало точно золотое; по полу текли-скользили жёлтые пятна; босой дядя Яков, обувая сапоги, прыгал на них, точно ему жгло подошвы, и кричал: — Это Мишка поджёг, поджёг да ушёл, ага! — Цыц, пёс, — сказала бабушка, толкнув его к двери так, что он едва не упал. Сквозь иней на стёклах было видно, как горит крыша мастерской, а за открытой дверью её вихрится кудрявый огонь. В тихой ночи красные цветы его цвели бездымно; лишь очень высоко над ними колебалось темноватое облако, не мешая видеть серебряный поток Млечного Пути. Багрово светился снег, и стены построек 1 Окститься — осенить крестом. 83 дрожали, качались, как будто стремясь в жаркий угол двора, где весело играл огонь, заливая красным широкие щели в стене мастерской, высовываясь из них раскалёнными кривыми гвоздями. По тёмным доскам сухой крыши, быстро опутывая её, извивались золотые, красные ленты; среди них крикливо торчала и курилась дымом гончарная тонкая труба; тихий треск, шёлковый шелест бился в стёкла окна; огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе. Накинув на голову тяжёлый полушубок, сунув ноги в чьи-то сапоги, я выволокся в сени, на крыльцо и обомлел, ослеплённый яркой игрою огня, оглушённый криками деда, Григория, дяди, треском пожара, испуганный поведением бабушки: накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая: - Купорос, дураки! Взорвёт купорос^ - Григорий, держи её! - выл дедушка. - Ой, пропала^ Но бабушка уже вынырнула вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых руках ведёрную бутыль купоросного масла. - Отец, лошадь выведи! - хрипя, кашляя, кричала она. - Снимите с плеч-то, - горю, али не видно?.. Григорий сорвал с плеч её тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед бежал около бабушки, бросая в неё снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила: - Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, - наше всё дотла сгорит и ваше займётся! Рубите крышу, сено - в сад! Григорий, сверху бросай, что ты на землю- 84 то мечешь! Яков, не суетись, давай топоры л юдям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — Бог вам на помочь. Она была так же интересна, как и пожар: освещаемая огнём, который словно ловил её, чёрную, она металась по двору, всюду поспевая, всем распоряжаясь, всё видя. На двор выбежал Шарап, вскидываясь на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули; лошадь захрапела, уперлась передними ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул, крикнув: - Мать, держи! Она бросилась под ноги взвившегося коня, встала перед ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь на пламя. - А ты не бойся! - басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок^ Мышонок, втрое больший её, покорно шёл за нею к воротам и фыркал, оглядывая красное её лицо. Нянька Евгенья вывела из дома закутанных, глухо мычавших детей и закричала: - Василий Васильич, Лексея нет_ - Пошла, пошла! - ответил дедушка, махая рукой, а я спрятался под ступени крыльца, чтобы нянька не увела и меня. Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зелёные, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слёзы из глаз. <_> Огонь быстро придавили к земле, залили, затоптали, полиция разогнала народ, и в кухню вошла бабушка. - Это кто! Ты-и? Не спишь, боишься? Не бойся, всё уж кончи-лось_ Села рядом со мною и замолчала, покачиваясь. Было хорошо, что снова воротилась тихая ночь, темнота; но и огня было жалко. Дед вошёл, остановился у порога и спросил: - Мать? - Ой? - Обожглась? - Ничего. Он зажёг серную спичку, осветив синим огнём своё лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и не торопясь сел рядом с бабушкой. - Умылся бы, - сказала она, тоже вся в саже, пропахшая едким дымом. Дед вздохнул: - Милостив Господь бывает до тебя, большой тебе разум даёт_ И, погладив её по плечу, добавил, оскалив зубы: 85 - На краткое время, на час, а даёт!.. Бабушка тоже усмехнулась, хотела что-то сказать, но дед нахмурился. - Григория рассчитать надо - это его недосмотр! Отработал мужик, отжил! На крыльце Яшка сидит, плачет, дурак^ Пошла бы ты к нему_ Она встала и ушла, держа руку перед лицом, дуя на пальцы, а дед, не глядя на меня, тихо спросил: - Весь пожар видел, с начала? Бабушка-то как, а? Старуха ведь_ Бита, ломана^ То-то же! Эх вы-и_ Согнулся и долго молчал, потом встал и, снимая нагар со свечи пальцами, снова спросил: - Боялся ты? - Нет. - И нечего бояться^ Сердито сдернув с плеч рубаху, он пошёл в угол, к рукомойнику, и там, в темноте, топнув ногою, громко сказал: - Пожар - глупость! За пожар кнутом на площади надо бить погорельца; он - дурак, а то - вор! Вот как надо делать, и не будет пожаров!.. Ступай спи. Чего сидишь? <_> Дверь очень медленно открылась, в комнату вползла бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по-детски жалобно, сказала: - Рученьки мои, рученьки больно^ 1. На какой исторический период развития России приходится детство М. Горького? Что тебе известно о 70-80-х годах XIX века? 2. Какой была атмосфера в доме деда? Почему она так отличается от атмосферы дома, описанной у Герцена и Толстого? Как ты думаешь, чем можно объяснить жестокость в отношениях людей, которую Алексей наблюдал в детстве? 3. Кто оказал влияние на развитие личности, становление характера Алёши? 4. Охарактеризуй деда и бабушку Алексея. В чём неоднозначность их характеров? Как раскрываются характеры деда и бабушки в их рассказах? портретах? 5. Почему после жестокого наказания у Алексея «явилось беспокойное внимание к людям», «^точно мне содрали кожу сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой»? 6. Что ещё произошло с Алексеем после того, как его высек дед? Есть ли такие же по значимости сцены в «Былом и думах» Герцена, в «Детстве» Л. Толстого? 7. Какие сцены в повести говорят о том, что Алёша встречался в детстве не только с жестокостью, но и с добротой? 8. Первое название повести М. Горького - «Бабушка». Почему писатель изменил название? 86 (ТР) 9. Напиши сочинение-миниатюру «Самый близкий мне человек». Информация для тебя Шарлотта Бронте (1816-1855) Шарлотта Бронте родилась в 1816 году в семье сельского священника в Хауорде, расположенном в Йоркшире, одном из главных промышленных районов Англии. Мать умерла рано, и шестеро детей остались на попечении отца. Это был суровый, но честный и по-своему талантливый человек, который сумел внушить своим детям понятие о справедливости и порядочности. Шарлотта, её брат и сестры учились у отца и тётки, друг у друга и в детстве создали у себя в семье особый мир, поэтичный, фантастический, тем более что к этому располагало окружение: дом отца стоял на краю Хауорда, за ним тянулись поросшие вереском болота и пустоши. Дети жили на стыке легендарного английского севера и нищих промышленных районов. Когда Шарлотте было восемь лет, её и трёх сестёр отдали в сиротский приют для детей духовенства. Эти впечатления детства отразились в романе «Джен Эйр» в описании сиротского дома. В 21 год Шарлотта Бронте сделала попытку напечататься, но потерпела неудачу: в ответном письме поэт Роберт Саути посоветовал Бронте заниматься хозяйственными делами. Нужно было зарабатывать на жизнь, и Шарлотта служит гувернанткой в семье йоркширского фабриканта, затем учительницей английского языка в пансионе в Брюсселе, но мыслей о литературной деятельности она не оставляет. В 1847 году роман Шарлотты Бронте «Джен Эйр» всё же увидел свет и имел большой успех у читателей. Секрет успеха этой книги был, очевидно, в том, что в ней переплелись правда о собственной жизни писательницы и вымысел, а образ главной героини был проникнут удивительной добротой и гуманизмом, верой в человеческое достоинство и нравственные идеалы. 87 Ш. Бронте ДЖЕН ЭЙР (главы) Глава VII Первые три месяца в Ловуде1 показались мне веком, и отнюдь не золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и обязанностям. Страх, что я не справлюсь, мучил меня больше, чем выпавшие на мою долю физические лишения, хотя переносить их было тоже нелегко. В течение января, февраля и части марта - сначала из-за глубоких снегов, а затем, после их таяния, из-за весенней распутицы - наши прогулки ограничивались садом; исключением являлось лишь путешествие в церковь, но в саду мы должны были проводить ежедневно час, чтобы дышать свежим воздухом. Убогая одежда не могла защитить нас от резкого холода; у нас не было подходящей обуви, снег набивался в башмаки и таял там; руки без перчаток вечно зябли и покрывались цыпками. Я помню, как нестерпимо зудели по вечерам мои опухшие ноги, и те муки, которые я испытывала утром, всовывая их, израненные и онемевшие, в башмаки. Доводила нас до отчаяния и крайняя скудость пищи; у нас был здоровый аппетит растущих детей, а получали мы едва ли достаточно, чтобы поддержать жизнь больного, дышащего на ладан. Особенно страдали от недостатка пищи младшие воспитанницы. Взрослые девушки, изголодавшись, пользовались каждым случаем, чтобы лаской или угрозой выманить у младших их порцию. Сколько раз приходилось мне делить между двумя претендентками драгоценный кусочек серого хлеба, который мы получали в пять часов! Отдав третьей претендентке по крайней мере половину моего кофе, я проглатывала остаток вместе с тайными слезами, вызванными мучительным голодом. В эти зимние месяцы особенно унылы бывали воскресенья. Нам приходилось плестись за две мили в брокльбриджскую церковь, где служил наш патрон. Выходили мы уже озябшие, а до места добирались совершенно окоченевшие: во время утренней службы руки и ноги у нас немели от стужи. Возвращаться домой обедать было слишком далеко, и мы получали между двумя службами такую же крошечную порцию мяса и хлеба, какая нам полагалась за обедом. По окончании вечерней службы мы возвращались домой открытой холмистой дорогой; резкий ветер дул с севера, с заснеженных холмов, и буквально обжигал нам лицо. 88 1 Ловуд, Ловудский приют - закрытая школа для девочек («убежище для бедных сирот»). Я вспоминаю, как мисс Темпль быстро и легко шагала вдоль нашей унылой вереницы, плотно завернувшись в свой шотландский плащ, полы которого трепал ветер, и ободряла нас словом и примером, призывая идти вперёд, подобно «храбрым солдатам». Другие учительницы, бедняжки, были обычно слишком угнетены, чтобы поддерживать нас. Как мечтали мы, возвращаясь, о свете и тепле яркого камина! Но малышам и в этом было отказано: перед обоими каминами немедленно выстраивался двойной ряд взрослых девушек, а позади них, присев на корточки, жались друг к другу малыши, пряча иззябшие руки под передники. Небольшим утешением являлся чай, во время которого полагалась двойная порция хлеба — то есть целый ломоть вместо половины — и, кроме того, восхитительная добавка в виде тончайшего слоя масла. Мы мечтали об этом удовольствии от воскресенья до воскресенья. Обычно мне удавалось сохранить для себя лишь половину этого роскошного угощения, остальное я неизменно должна была отдавать. В воскресенье вечером мы обычно читали наизусть отрывки из катехизиса, а также V, VI и VII главы от Матфея и слушали длинную проповедь, которую нам читала мисс Миллер; она судорожно зевала, не скрывая утомления. Сон настолько овладевал младшими девочками, что они валились со своих скамеек и их поднимали полумёртвыми от усталости. Помогало одно: бедняжек выталкивали на середину комнаты и заставляли стоя дослушать проповедь до конца. Иногда ноги у них подкашивались, и они, обессилев, опускались на пол; тогда старшие девочки подпирали их высокими стульями. Я ещё ни разу не упомянула о посещениях мистера Брокль-херста. Надо сказать, что этот джентльмен отсутствовал почти весь первый месяц моего пребывания в Ловуде; может быть, он продолжал гостить у своего друга викария. Во всяком случае, в его отсутствие я была спокойна. Мне незачем говорить о том, почему я так боялась его. Но в конце концов он явился. Однажды, после обеда (я находилась в Ловуде уже свыше трёх недель), я сидела, держа в руках аспидную доску1, и размышляла над трудным примером на деление, как вдруг, рассеянно подняв глаза, я увидела, что мимо окна прошла какая-то фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт; и когда две минуты спустя вся школа, включая и преподавательниц, поднялась en masse2 мне незачем было искать глазами того, кого так приветствовали. Кто-то большими шагами прошёл через классную комнату, и возле мисс Темпль — она тоже поднялась — вырос тот самый чёрный столб, который так грозно взирал на меня, стоя на предкаминном коврике в Гейтсхэде. Я пугливо покосилась на него. Да, я не 1 Аспидная доска - доска из слоистого минерала чёрного цвета, на которой пишут грифелем. 2 Как один человек (фр.). 89 90 ошиблась: это был мистер Брокльхерст, в застёгнутом на все пуговицы пальто, ещё больше подчёркивавшем его рост и худобу. У меня были свои причины опасаться его приезда: я слишком хорошо помнила ехидные намеки, которые ему делала миссис Рид по поводу моего характера, а также обещание мистера Брокльхерста поставить мисс Темпль и других учительниц в известность относительно порочности моей натуры. Все это время я с ужасом вспоминала его угрозу и каждый день с трепетом ждала этого человека, сообщение которого о моей прошлой жизни должно было навеки заклеймить меня как дурную девочку. И вот теперь он был здесь. Он стоял возле мисс Темпль и что-то тихонько говорил ей на ухо. Я нисколько не сомневалась, что он рассказывает ей, какая я испорченная, и с мукой следила за её взглядом, ожидая каждую минуту, что её чёрные глаза обратятся на меня с отвращением и гневом. Я старалась вслушаться в его шёпот, и так как сидела тут же неподалёку, то мне удалось разобрать большую часть того, что он говорил. То, что я услышала, на несколько мгновений вернуло мне спокойствие. - Я полагаю, мисс Темпль, что нитки, которые я закупил в Лоутоне, можно пустить в дело, они пригодятся для коленкоровых рубашек, и я подобрал к ним иголки. Пожалуйста, не забудьте сказать мисс Смит, что я не записал штопальные иголки, но ей на той неделе пришлют несколько пачек; и, пожалуйста, чтобы она ни в каком случае не выдавала каждой ученице больше чем по одной: если давать им по нескольку, они будут небрежничать и растеряют всё. И потом, сударыня, я хотел бы, чтобы с шерстяными чулками обращались поаккуратнее. Когда я здесь был в последний раз, я пошёл на огород и осмотрел бельё, висевшее на верёвках; там было много очень худо заштопанных чулок: дыры на них доказывают, что они чинятся редко и небрежно. Он замолчал. - Ваши указания будут исполнены, сэр, — ответила мисс Темпль. - И потом, сударыня, - продолжал он, - прачка доложила мне, что вы разрешили некоторым воспитанницам переменить за неделю два раза рюшки на воротниках. Это слишком часто, - согласно правилам, они могут менять их только однажды. - Случай был вполне законный, сэр. Агнес и Катарина Джонстон в тот четверг получили приглашение на чашку чая к своим друзьям в Лоутон, и когда они уходили, я разрешила им переменить рюшки. Мистер Брокльхерст кивнул. - Ну, один раз - куда ни шло! Но, пожалуйста, чтобы это не повторялось слишком часто. И потом есть ещё одно обстоятельство, крайне меня удивившее: принимая отчёт от экономки, я обнаружил, что за две недели воспитанницам был дважды выдан второй завтрак, состоявший из хлеба и сыра. Как это могло произойти? Я ещё раз пересмотрел устав и нашёл, что там нет никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввёл это новшество, кто его разрешил? — Это я распорядилась, сэр, - отозвалась мисс Темпль, — завтрак был так дурно приготовлен, что воспитанницы не могли его есть, а я не рискнула оставить их голодными до обеда. — Разрешите мне, сударыня, заметить вам следующее: вы понимаете, что моя цель при воспитании этих девушек состоит в том, чтоб привить им выносливость, терпение и способность к самоотречению. Если их и постигло маленькое разочарование в виде испорченного завтрака — какого-нибудь пересоленного или недосоленного блюда, то это испытание отнюдь не следовало смягчать, предлагая им взамен более вкусное кушанье; поступая так, вы просто тешите их плоть, а значит — извращаете в корне основную цель данного благотворительного заведения; наоборот, всякий такой случай даёт нам лишний повод для того, чтобы укрепить дух воспитанниц, научить их мужественно переносить земные лишения. Очень уместна была бы небольшая речь; опытный воспитатель воспользовался бы таким поводом для того, чтобы упомянуть о страданиях первых христиан, о пытках, которые переносили мученики, и, наконец, о призыве Господа нашего Иисуса Христа, предложившего своим ученикам взять свой крест и идти за ним; о его наставлениях, что не единым хлебом жив человек, но каждым словом, исходящим из уст божьих; о его божественном утешении: «Если вы жаждете или страждете во имя моё, благо вам будет». О сударыня, вложив хлеб и сыр вместо пригоревшей овсянки в уста этих детей, вы, может быть, и накормили их бренную плоть, но не подумали о том, какому голоду вы подвергли их бессмертные души! Мистер Брокльхерст снова сделал паузу, видимо взволнованный собственным красноречием. Когда он заговорил, мисс Темпль опустила взор; теперь же она смотрела прямо перед собой, и её лицо, и обычно-то бледное, постепенно становилось таким же холодным и неподвижным, как мрамор, и рот её был сжат так, что, казалось, только резец скульптора может открыть его. Тем временем мистер Брокльхерст, стоя возле камина с заложенными за спину руками, величественно рассматривал воспитанниц. Вдруг он заморгал, как будто ему что-то попало в глаз, и, обернувшись, сказал торопливее, чем говорил до сих пор: — Мисс Темпль, мисс Темпль, что это за девочка с кудрявыми волосами? Рыжие волосы, сударыня, и кудрявые, вся голова кудрявая! — И, подняв трость, он указал на ужаснувшую его воспитанницу, причём его рука дрожала. — Это Джулия Северн, — отозвалась мисс Темпль очень спокойно. — Джулия Северн или кто другой, сударыня, но по какому праву она разрешает себе ходить растрепой? Как смеет она так дерз- 91 92 ко нарушать все правила и предписания этого дома, этого благочестивого заведения? Да у неё на голове целая шапка кудрей! — Волосы у Джулии вьются от природы, — ответила мисс Темпль ещё спокойнее. — От природы! Но мы не можем подчиняться природе, — я хочу, чтобы эти девочки стали детьми Милосердия; и потом, зачем такие космы? Я повторял без конца моё требование, чтобы волосы были зачёсаны скромно и гладко. Мисс Темпль, эту девушку надо остричь наголо. Завтра же у вас будет парикмахер! Я вижу, что и у других девушек волосы длиннее, чем полагается, — вон у той высокой; скажите ей, пусть повернётся затылком. Пусть весь первый класс встанет и обернётся лицом к стене. Мисс Темпль провела носовым платком по губам, словно стирая невольную улыбку. Однако она отдала приказание, и девушки, наконец поняв, что от них требуется, выполнили его. Я слегка откинулась назад, и мне были видны с моей парты взгляды и гримасы, которыми они сопровождали этот маневр. Жаль, что мистер Брокльхерст не видел их: возможно, он тогда понял бы, что, сколько бы он ни трудился над внешней оболочкой, внутренний мир девочек был от него бесконечно далёк. В течение пяти минут рассматривал он оборотную сторону этих живых медалей, затем изрёк, — и слова его прозвучали как смертный приговор: — А космы следует остричь! Мисс Темпль, видимо, что-то ему возразила. — Сударыня, - продолжал он, - я служу владыке, царство которого не от мира сего. И моя миссия — умерщвлять в этих девушках вожделение плоти, научить их сохранять стыдливость и скромность, а не умащать свои волосы и рядиться в пышные одежды; каждая из этих молодых особ носит косы, и их, конечно, заплело тщеславие; всех их, повторяю я, нужно остричь... Вы только подумайте о том, сколько времени они теряют... Здесь мистера Брокльхерста прервали: в комнату вошли гости; это были три дамы. Им следовало бы прийти несколько раньше и выслушать его проповедь об одежде, ибо они были пышно разряжены в бархат, шёлк и меха. На двух молоденьких (красивые девушки лет шестнадцати-семнадцати) были входившие тогда в моду касторовые шляпки, украшенные страусовыми перьями, а из-под этих изящных головных уборов ниспадали на шею густые пряди тщательно завитых волос; пожилая дама куталась в дорогую бархатную шаль, обшитую горностаем, а на лбу у неё красовались фальшивые локоны. Это были барышни Брокльхерст с матерью; мисс Темпль встретила их и проводила на почётные места. Они, видимо, приехали вместе с достоуважаемым мистером Брокльхерстом и производили в верхних комнатах самый тщательный обыск, пока он беседовал о делах с экономкой, выспрашивал прачку и поучал директрису. Теперь они обрушились со всевозможными упрёками и замечаниями на мисс Смит, которой было поручено наблюдение за бельём и надзор за спальнями. Но у меня не было времени вслушиваться в то, что они говорят, - другое отвлекло и приковало мое внимание. Прислушиваясь к речам мистера Брокль-херста и мисс Темпль, я не забыла принять меры для собственной безопасности. Решив, что самое лучшее оставаться незамеченной, я притворилась чрезвычайно углублённой в свою задачу и держала доску так, чтобы заслонить ею лицо. Может быть, меня и не заметили бы, но моя доска вдруг выскользнула у меня из рук и упала на пол, - раздался ужасный, предательский треск. Все взоры обратились ко мне; теперь я знала, что всё погибло, и, наклонившись, чтобы подобрать осколки доски, приготовилась к худшему. Оно не замедлило разразиться. — Какая неосторожная девочка! - сказал мистер Брокльхерст и сейчас же добавил: — Кстати — это новая воспитанница. — Я не успела перевести дыхание, как он уже продолжал: - Я должен сказать по поводу неё несколько слов. — Затем, возвысив голос, — каким громким он показался мне! - заявил: - Пусть девочка, разбившая доску, выйдет вперёд. Своими силами я бы не могла подняться, все мои члены точно онемели; но две взрослые девушки, сидевшие по бокам, поставили меня на ноги и подтолкнули навстречу грозному судье, а мисс Темпль ласково подвела меня к нему и одобряюще шепнула: — Не бойся, Джен, я видела, что ты не нарочно; ты не будешь наказана. Но этот ласковый шёпот вонзился в моё сердце, как кинжал. «Ещё минута, и она будет считать меня низкой лицемеркой», — подумала я; и моё сердце забилось от приступа страшного гнева против таких людей, как господа Риды, Брокльхерсты и компания: я ведь не Элен Бернс. — Принесите вон тот стул, — сказал мистер Брокльхерст, указывая на очень высокий стул, с которого только что встала одна из старших девушек; стул был принесён. — Поставьте на него эту девочку. Кто-то поставил меня на стул. Кто, не помню: я ничего не сознавала; я только видела, что стою на одном уровне с носом мистера Брокльхерста и что этот нос в двух шагах от меня, а подо мною волнуются оранжевые и лиловые шёлка и целое облако серебристых перьев. 93 94 Мистер Брокльхерст пристально посмотрел на меня и откашлялся. - Сударыни, - сказал он, обращаясь к своему семейству, -мисс Темпль, наставницы и дети! Вы видите эту девочку? Конечно, они видели; я чувствовала, что все глаза устремлены на меня, и они, точно зажигательные стекла, обжигают мою кожу. - Смотрите, она ещё молода и кажется обычным ребёнком. Бог, по своему милосердию, дал ей ту же оболочку, какую он дал всем нам; она не отмечена никаким уродством. Кто мог бы предположить, что отец зла уже нашёл в ней слугу и помощника? Однако, к моему прискорбию, я должен сказать, что это так. Наступила пауза, во время которой я почувствовала, что мне уже удаётся сдержать дрожь, сотрясавшую все мои члены: ведь так или иначе суда не избежать, а испытание нужно вынести с твёрдостью. - Дорогие дети! - продолжал с пафосом проповедник. - Это печальный, это горестный случай! Но мой долг предупредить вас, ибо девочка, которая могла бы быть одной из смиренных овец Господних, на самом деле - отверженная, это не член верного стада, она втёрлась в него. Она - враг. Берегитесь её, остерегайтесь следовать её примеру; если нужно - избегайте её общества, исключите её из ваших игр, держитесь от неё подальше. А вы, наставницы, следите за ней: наблюдайте за каждым её движением, взвешивайте каждое слово, расследуйте каждый поступок, наказывайте плоть, чтобы спасти душу, - если только спасение возможно, ибо это дитя (мой язык едва мне повинуется), этот ребёнок, родившийся в христианской стране, хуже любой маленькой язычницы, которая молится Браме и стоит на коленях перед Джаганатом... Эта девочка - лгунья! Затем последовала десятиминутная пауза, в течение которой я, уже овладев собой, наблюдала, как вся женская половина семьи Брокльхерстов извлекла из карманов носовые платки и прижала их к глазам, причём мамаша качала головой, а обе барышни шептали: «Какой ужас!» Мистер Брокльхерст продолжал: - Все это я узнал от её благодетельницы, той благочестивой и милосердной дамы, которая удочерила её, сироту, воспитала, как собственную дочь, и за чью доброту и великодушие этот злосчастный ребёнок отплатил такой чёрной, такой жестокой неблагодарностью, что в конце концов её добрейшая покровительница была вынуждена разлучить её с собственными детьми, чтобы эта девочка своим порочным примером не осквернила их чистоту; она прислана сюда для исцеления, как в старину евреи посылали своих больных к озеру Вифезда. И вы, наставницы и директриса, прошу вас, - не давайте водам застаиваться и загнивать вокруг неё. После этого риторического заключения мистер Брокльхерст застегнул верхние пуговицы пальто и пробормотал что-то, обращаясь к своему семейству; дамы встали, поклонились мисс Темпль, и вот знатные гости выплыли из комнаты. Дойдя до двери и обернувшись, мой обличитель сказал: - Пусть она ещё полчаса стоит на стуле. И пусть с ней сегодня никто не разговаривает. И вот я стояла на этом возвышении; ещё несколько минут назад мне казалось постыдным стоять посреди комнаты, а теперь я была как бы пригвождена к позорному столбу. Мои чувства трудно описать; но когда они нахлынули на меня, подступая к горлу и прерывая моё дыхание, одна из девочек встала и прошла мимо меня; на ходу она подняла на меня глаза. Какой странный свет был в них! Как пронизывал их лучистый взгляд! Сколько новых, высоких чувств пробудилось во мне! Как будто мученик или герой, пройдя мимо рабы или обречённой жертвы, передал ей часть своей силы. Я подавила подступившие рыдания, подняла голову и решительно выпрямилась. Элен Бернс, подойдя к мисс Смит, задала ей какой-то нелепый вопрос относительно своей работы, выслушала замечание по поводу неуместности этого вопроса и тут же вернулась на место; но, снова проходя мимо меня, она мне улыбнулась. Какая это была улыбка! Теперь-то я понимаю, что в этой улыбке отразился её незаурядный ум и высокое мужество; улыбка преобразила её резкие черты - худенькое личико, запавшие серые глаза, и на них лёг отблеск какой-то ангельской доброты, хотя в это самое время на руке Элен Бернс красовалась «повязка неряхи» и всего лишь час тому назад я слышала, как мисс Скетчерд отчитывала её, обещая посадить на хлеб и воду за то, что Элен, переписывая упражнение, закапала его чернилами. Таково несовершенство человеческой природы! Ведь и на солнце есть пятна, но глаза людей, подобных мисс Скетчерд, способны видеть только мелкие изъяны и слепы к яркому блеску небесных светил. Глава VIII Полчаса ещё не успели истечь, как часы пробили пять; воспитанницы были отпущены и пошли в столовую пить чай. Тогда я осмелилась слезть со стула. В комнате царил глубокий сумрак. Я забилась в уголок и села на пол. Та волшебная сила, которая до сих пор поддерживала меня, стала иссякать, наступила реакция, и охватившая меня скорбь была так непреодолима, что я упала ниц и зарыдала. Элен Бернс уже не было подле меня, ничто меня не поддерживало; предоставленная самой себе, я дала волю слезам, и они оросили доски пола, на которых я лежала. Я так старалась быть послушной, я хотела так много сделать в Ловуде: найти друзей, за- 95 96 служить уважение и любовь! И я уже достигла известных успехов: как раз в это утро я была переведена в число первых учениц; мисс Миллер похвалила меня; мисс Темпль одобрительно улыбнулась, она обещала заняться со мной рисованием и дать мне возможность изучать французский язык, если я в течение двух ближайших месяцев буду делать такие же успехи. Мои соученицы относились ко мне благожелательно, сверстницы обращались, как с равной, и никто не оскорблял меня. И вот я лежала здесь, растоптанная и опозоренная! Удастся ли мне когда-нибудь подняться? «Никогда!» — решила я и страстно пожелала себе смерти. В то время как я, рыдая, бормотала это пожелание, кто-то приблизился ко мне. Я подняла голову, — снова возле меня была Элен Бернс, в этой длинной, пустой комнате угасающий свет камина смутно озарил её фигурку. Она принесла мне кофе и хлеба. — Ну-ка, поешь немного, - сказала она. Но я отодвинула от себя и хлеб и кофе: мне казалось, что я подавлюсь первым же глотком и первой крошкой хлеба. Элен, вероятно, смотрела на меня с удивлением; я никак не могла овладеть собой, сколько ни старалась, и продолжала громко рыдать. Тогда она села рядом со мной на пол, охватила колени руками и положила на них голову. В таком положении она просидела долго, безмолвная, как изваяние. Я первая заговорила: — Элен, Элен, как ты можешь сидеть с девочкой, которую все считают лгуньей? — Неправда, Джен! Только восемьдесят человек слышали, что тебя так назвали. А в мире сотни миллионов людей. — Но какое мне дело до миллионов? Те восемьдесят, которых я знаю, презирают меня. — Джен, ты, право же, ошибаешься: наверно, никто в нашей школе не презирает и не ненавидит тебя; наоборот, я уверена, что многие тебя очень жалеют. — Как они могут жалеть меня после того, что сказал мистер Брокльхерст? — Мистер Брокльхерст не Бог; он даже не почтенный, всеми уважаемый человек. Здесь его не любят, да он ничего и не сделал, чтобы заслужить любовь. Вот если бы он обращался с тобой, как со своей любимицей, тогда у тебя нашлось бы много врагов, и явных и тайных; но ведь это не так, и большинство девочек, наверно, охотно посочувствовали бы тебе, если бы только смели. Может быть, учительницы и старшие день-два будут к тебе холоднее, но в душе они расположены к тебе; старайся по-прежнему хорошо вести себя, и эти чувства проявятся тем сильнее, чем больше они были скрыты. Кроме того, Джен... — Она остановилась. — Ну что, Элен? — сказала я, взяв её за руку. Она нежно стала растирать мои пальцы, чтобы согреть их, и продолжала: — Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдёшь друзей. - Да, Элен! Я понимаю, главное — знать, что я не виновата; но этого недостаточно: если никто не будет любить меня, лучше мне умереть. Я не вынесу одиночества и ненависти, Элен. Чтобы заслужить любовь твою, или мисс Темпль, или ещё кого-нибудь, кого я действительно люблю, я согласилась бы, чтобы мне сломали руку или бык забодал меня. Я охотно бы стала позади брыкающейся лошади, чтобы она ударила меня копытом в грудь... - Успокойся, Джен! Ты слишком заботишься о любви окружающих. Ты слишком горячо всё принимаешь к сердцу. Творец, создавший твоё тело и вдохнувший в него жизнь, дал тебе более твёрдую опору, чем твоё слабое «я» или чем подобные тебе слабые создания. Кроме нашей земли, кроме человеческого рода, существует незримый мир, царство духов. Этот мир окружает нас, он повсюду; и духи оберегают нас, их дело - стоять на страже; и хотя бы мы умирали от стыда и горя, хотя бы нас окружало презрение и ненависть угнетала бы нас, - ангелы видят наши мучения, они скажут, что мы не виноваты (если это действительно так; а я знаю, что ты невиновна и что низкое обвинение мистера Брокльхерста исходит от миссис Рид; я сразу же увидела по твоим горящим глазам, по твоему чистому лбу, что у тебя правдивая душа). А Бог только ждёт, когда наш дух отделится от плоти, чтобы увенчать нас всей полнотою награды. Зачем же поддаваться отчаянию, если жизнь недолга, а смерть - верный путь к счастью и свету? Я молчала. Элен успокоила меня, но в этом покое была какая-то неизъяснимая печаль. Я чувствовала веяние скорби в её словах, но не могла понять, откуда эта скорбь. А когда она замолчала, её дыхание стало учащённым и она закашлялась коротким, сухим кашлем, я мгновенно забыла о собственном горе, охваченная смутной тревогой за неё. Положив голову на плечо Элен, я обняла её; она привлекла меня к себе, и мы сидели молча. Но это продолжалось недолго, ибо в комнате появился кто-то третий. Ветер прогнал тяжёлые тучи, и ярко засияла полная луна; её луч, упав в одно из окон, осветил и нас, и приближавшуюся к нам фигуру, в которой мы узнали мисс Темпль. - Я ищу тебя, Джен Эйр, - сказала она, - я хочу, чтобы ты зашла ко мне в комнату; а раз здесь Элен Бернс, пусть зайдёт и она. Мы встали и, следуя за нашей наставницей, прошли по лабиринту коридоров и поднялись по лестнице. В её комнате ярко горел камин и было очень уютно. Мисс Темпль предложила Элен Бернс сесть в низенькое кресло у камина, а сама села в другое кресло и привлекла меня к себе. - Ну что, всё прошло? - спросила она, вглядываясь в моё лицо. - Ты утешилась наконец? - Боюсь, что я никогда не утешусь. - Отчего же? - Оттого, что меня несправедливо обвинили; и вы, мисс Темпль, и все другие будут теперь считать, что я дурная. 97 98 — Мы будем считать тебя такой, какой ты себя покажешь, дитя мое. Продолжай вести себя хорошо, и мы будем довольны тобой. — Правда, мисс Темпль? — Ну конечно, - сказала она, обняв меня одной рукой. - А теперь расскажи мне, кто эта дама, которую мистер Брокльхерст назвал твоей благодетельницей? — Это миссис Рид, жена моего дяди. Мой дядя умер и оставил меня на её попечение. — Значит, она удочерила тебя не по собственному желанию? — Нет, мисс Темпль, она очень этого не хотела, но я часто слышала от слуг, будто дядя перед смертью взял с неё обещание, что она всегда будет заботиться обо мне. — Ну, так вот, Джен. Ты знаешь, или во всяком случае должна знать, что, когда на суде в чём-нибудь обвиняют человека, ему дают право защищаться. Расскажи правдиво всё, что ты помнишь; но ничего не прибавляй и не преувеличивай. Я твёрдо решила, что буду как можно сдержанней, как можно справедливее, и, помолчав несколько минут, чтобы обдумать свои слова, рассказала ей печальную повесть моего детства. Обессиленная предшествующими волнениями, я была в своём рассказе гораздо сдержаннее, чем обычно, когда касалась этой печальной темы, и, крепко памятуя предостережения Элен не поддаваться безудержной мстительности, вложила в свой рассказ гораздо меньше запальчивости и раздражения, чем обычно. Будучи, таким образом, более сдержанным и простым, рассказ мой произвёл более сильное впечатление: я чувствовала, что мисс Темпль верит мне до конца. Во время своего рассказа я упомянула имя мистера Ллойда, посетившего меня после припадка; я, кажется, до самой смерти не могла бы забыть ужасный случай в красной комнате: боюсь, что при описании его мне не удалось сохранить хладнокровие, так как ничто не могло смягчить воспоминаний о том смертном страхе, который сжал мне сердце, когда миссис Рид отвергла мои горячие мольбы о прощении и вторично заперла меня в тёмной красной комнате наедине с призраком. Я кончила. Мисс Темпль некоторое время смотрела на меня в молчании. Затем она сказала: — Я немного знаю мистера Ллойда. Я напишу ему. Если он подтвердит то, что ты рассказала, с тебя при всех будет снято обвинение; что касается меня, Джен, в моих глазах ты оправдана уже сейчас. Она поцеловала меня и, всё ещё не отпуская от себя (мне было очень хорошо возле неё, я испытывала детскую радость, глядя на её лицо, на её платье, на скромные украшения, на белый лоб с густыми шелковистыми кудрями и лучистые тёмные глаза), продолжала, обращаясь к Элен Бернс: — А ты как чувствуешь себя сегодня, Элен? Ты днём много кашляла? — Не так много, сударыня. А боль в груди? Она теперь слабее. Примерно неделю спустя после описанных событий мисс Темпль получила от мистера Ллойда ответ на своё письмо, видимо, подтвердивший правоту моих слов. Собрав всю школу, мисс Темпль объявила, что в связи с обвинением, выдвинутым против Джен Эйр, было произведено самое тщательное расследование, и она счастлива, что может заявить перед всеми о моём полном оправдании. Учительницы окружили меня. Все жали мне руки и целовали меня, а по рядам моих подруг пробежал шёпот удовлетворения. Таким образом, с меня была снята мучительная тяжесть, и я с новыми силами принялась за работу, твёрдо решив преодолеть все препятствия. Я упорно трудилась, и мои усилия увенчались успехом; постоянные занятия укрепляли мою память и развивали во мне ум и способности. Через две-три недели я была переведена в следующий класс, а меньше чем через два месяца мне было разрешено начать уроки французского языка и рисования. Помню, что в один день я выучила первые два времени глагола etre1 и нарисовала свой первый домик (его стены были так кривы, что могли поспорить с Пизанской башней). Вечером, ложась в постель, я даже забыла представить себе роскошный ужин из жареной картошки или же из булки и парного молока — мои излюбленные яства, которыми я обычно старалась в воображении утолить постоянно мучивший меня голод. Вместо этого я представляла себе в темноте прекрасные рисунки, и все они были сделаны мной: дома и деревья, живописные скалы и развалины, стада на пастбище во вкусе голландских живописцев, пёстрые бабочки, трепещущие над полураскрытыми розами, птицы, клюющие зрелые вишни, или окружённое молодыми побегами плюща гнездо королька с похожими на жемчуг яйцами. Я старалась также прикинуть в уме, скоро ли я смогу переводить французские сказки, томик которых мне сегодня показывала мадам Пьеро; однако я не успела всего додумать, так как крепко уснула. Прав был Соломон, сказав: «Угощение из зелени, но при любви лучше, нежели откормленный бык, но при нём ненависть». Теперь я уже не променяла бы Ловуд со всеми его лишениями на Грейтсхэд с его навязчивой роскошью. 1. Как ты считаешь, могут ли физические лишения «укрепить дух» ребёнка? 2. Каким человеком тебе представляется мистер Брокльхерст? 3. Как ты думаешь, какой жизненный урок дали Джен Эйр мистер Брокльхерст и мисс Темпль? 4. Как ты считаешь, должен ли ребёнок обладать чувством собственного достоинства, требовать уважения к себе как личности, иметь собственное мнение? 1 Быть (фр.). 99 5. Нужно ли стремиться любой ценой завоевать любовь окружающих? 6. Как ты понимаешь слова Элен Бернс: «Если весь мир будет ненавидеть тебя и считать тебя дурной, но ты чиста перед собственной совестью, ты всегда найдёшь друзей»? Что значит жить по совести? (П) 7. Какому унижению - физическому или моральному - подвергаются герои М. Горького и Ш. Бронте? Какое из них, по-твоему, страшнее? (П) 8. Вспомни повесть Лидии Чарской «Записки маленькой гимназистки», которую ты читал в 4-м классе (учебник «В океане света», ч. II). Чем близки образы главных героинь - Лены Икониной и Джен Эйр? В чём ещё созвучны друг другу эти произведения? ВОПРОСЫ К РАЗДЕЛУ «Я И МОЁ ДЕТСТВО» 1. Есть ли что-то общее, кроме темы, в произведениях этого раздела? 2. Как ты думаешь, почему многие писатели в своём творчестве обращаются к теме детства? Почему у них возникает потребность вспомнить и осмыслить своё детство? 3. Перечитай эпиграф к разделу «Я и моё детство». Как ты понимаешь его смысл? Как соотносится эпиграф с каждым из произведений, включённых в этот раздел? 4. Можешь ли ты сформулировать обобщённо: к каким страницам детства чаще всего возвращаются писатели? 5. Как ты понял, почему из похожих ситуаций (столкновение добра и зла; встреча с лицемерием, жестокостью; пережитые унижение, отчаяние, страх^) одни люди выходят с желанием творить добро, а другие - с ненавистью? Какими примерами из прочитанных произведений ты мог бы аргументировать свой ответ? 6. В чём отличие мемуарной литературы от художественных автобиографических произведений? 7. Уточни смысл понятий «характер» и «характеристика» героя. Как соотносятся понятия «автор» и «герой» в мемуарах и художественной автобиографии? (ТР) 8. Какие люди и события в детстве оказали влияние на тебя, на твой характер? Расскажи или напиши об этом. 9. Каким ты воспринимаешь окружающий мир сейчас и каким воспринимал его пять лет назад? Есть ли разница? 10. Вернись к вопросам 1 -3 на с. 6. Как бы ты ответил на них после чтения произведений этого раздела? 11. Рассмотри иллюстрацию к разделу 1 на с. 8. Как ты понимаешь её смысл? Как она связана с содержанием раздела? 100 ПОДВЕДЁМ ИТОГИ. Автор и его герой в мемуарах и художественной автобиографии Литературный герой - не просто действующее лицо. Автор исследует его внутренний мир, обстоятельства, в которых шло формирование характера героя, его отличительные черты (индивидуальность), т.е. личность. Становление личности героя, а не просто история жизни, рассказанная прожившим её человеком, - таков предмет наблюдений автобиографической литературы, с которой вы познакомились в этом разделе. Основы личности, без сомнения, закладываются в детстве. Отсюда такой интерес у авторов к теме детства,. В отличие от мемуаров, художественная автобиография допускает большую долю вымысла, субъективного, повествование строится последовательно. В мемуарах автор стремится быть точным в изображении исторических событий и людей, беспристрастным; из событий своей жизни он выбирает наиболее значимые. В то же время и автобиографическая литература, и мемуары описывают реальные события прошлого, участником которых был автор. Можно выделить литературные традиции, присущие художественной автобиографии. Так, эта литература всегда внимательна и терпима к главному герою - ребёнку, гуманистична, т.е. исполнена любви к человеку. А вот исследование Л.Н. Толстым развития (диалектики) души своих героев было его собственным художественным открытием, т.е. новаторством. Автор и его герой в литературной автобиографии не тождественны. В то же время каждое художественное произведение несёт на себе отпечаток жизни автора, эпохи, в которую он жил и писал. В мемуарах автор пишет в первую очередь о себе и выступает на страницах своей книги в роли героя-рассказчика. ПОПРОБУЙ ЗАПИСАТЬ СВОИ МЫСЛИ. Темы сочинений 1. Как (когда) я ощутил себя взрослым. 2. Человек, который повлиял на меня. 3. Доброта и жестокость в жизни героев А. Герцена, Л. Толстого, М. Горького, Ш. Бронте (по выбору). 4. Я писатель. Зачем я пишу? 101 Однажды, Однажды, себя самого ожидая, Сказал я: Гийом, час настал и ты должен прийти. Чтоб узнал наконец-то себя Тот, кто знает других. Гийом Аполлинэр РАЗДЕЛ 2 Я и Я... oS а Й oS Й Ф PQ О О PQ О И ф S и ф ч: о С1н fee и Д.С. Самойлов Вдруг странный стих во мне родится, Я не могу его поймать. Какие-то слова и лица И время тает или длится. Нет! Невозможно научиться Себя и ближних понимать! 70-е годы, XX век 17 октября. Сегодня в университете наши спорили, даже неважно о чём. Я почему-то назло всем защищал точку зрения, которую не разделяю. Сейчас мне стыдно своего запала и хлёстких фраз^ Психологи говорят, что в каждом человеке живут три «я»: каким тебя видят люди, каким ты сам себя представляешь и какой ты есть на самом деле. Думаю, для меня важнее второе «я», потому что с ним я провожу больше всего времени, с ним мне иногда жить очень сложно. Я пытаюсь понять причины своих собственных поступков и не всегда могу. Как часто бывает, что добрые намерения оборачиваются несчастьями. А мои муки совести... и зачем она только дана человеку? Не понимаю выражения «жить по совести» - от этого можно сойти с ума. Ладно, я забрался в дебри. В отличие от Б. Пастернака, я не хочу доходить «до самой сути», потому что не верю, что её можно постичь. Скорее я согласен с Д. Самойловым: невозможно научиться понимать себя... 103 * * * ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Какое из трёх «я», живущих в каждом человеке, для тебя важнее всего? 2. Всегда ли тебе удаётся разобраться в причинах своих поступков? 3. Как ты понимаешь выражение «жить по совести»? 4. Для чего дана человеку совесть? Какова её роль в становлении личности? 5. Как ты думаешь, с какого момента человек может считать себя личностью? 6. Надеемся, что размышления над нашими вопросами помогут тебе понять рассказ В.Ф. Тендрякова «Хлеб для собаки». Подумай, что заставило автора написать такое страшное произведение. Ш В.Ф. Тендряков ХЛЕБ ДЛЯ СОБАКИ Лето 1933 года. У прокопчённого, крашенного казённой охрой вокзального здания, за вылущенным заборчиком — сквозной берёзовый скверик. В нём прямо на утоптанных дорожках, на корнях, на уцелевшей пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми. Правда, у каждого в недрах грязного, вшивого тряпья должен храниться — если не утерян — замусоленный документ, удостоверяющий, что предъявитель сего носит такую-то фамилию, имя, отчество, родился там-то, на основании такого-то решения сослан с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. Но уже никого не заботило, что он, имярек1, лишенец, ад-мовысланный, не доехал до места, никого не интересовало, что он, имярек, лишенец, нигде не живёт, не работает, ничего не ест. Он выпал из числа людей. Большей частью это раскулаченные мужики из-под Тулы, Воронежа, Курска, Орла, со всей Украины. Вместе с ними в наши северные места прибыло и южное словечко «куркуль». Куркули даже внешне не походили на людей. Одни из них — скелеты, обтянутые тёмной, морщинистой, казалось, шуршащей кожей, скелеты с огромными, кротко горящими глазами. П. Пикассо. Мальчик с собакой 104 1 Имярек - слово, заменяющее чьё-нибудь имя, в значении «некто», «тот-то». Другие, наоборот, туго раздуты — вот-вот лопнет посиневшая от натяжения кожа, телеса колышутся, ноги похожи на подушки, пристроченные грязные пальцы прячутся за наплывами белой мякоти. И вели они себя сейчас тоже не как люди. Кто-то задумчиво грыз кору на берёзовом стволе и взирал в пространство тлеющими, нечеловечьими широкими глазами. Кто-то, лёжа в пыли, источая от своего полуистлевшего тряпья кислый смрад, брезгливо вытирал пальцы с такой энергией и упрямством, что, казалось, готов был счистить с них и кожу. Кто-то расплылся на земле студнем, не шевелился, а только клекотал и булькал нутром, словно кипящий титан. А кто-то уныло запихивал в рот пристанционный мусорок с земли... Больше всего походили на людей те, кто уже успел помереть. Эти покойно лежали — спали. Но перед смертью кто-нибудь из кротких, кто тишайше грыз кору, вкушал мусор, вдруг бунтовал - вставал во весь рост, обхватывал лучинными, ломкими руками гладкий, сильный ствол берёзы, прижимался к нему угловатой щекой, открывал рот, просторно чёрный, ослепительно зубастый, собирался, наверное, крикнуть испепеляющее проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Обдирая кожу на костистой щеке, «бунтарь» сползал вниз по стволу и... затихал насовсем. Такие и после смерти не походили на людей — по-обезьяньи сжимали деревья. Взрослые обходили скверик. Только по перрону вдоль низенькой оградки бродил по долгу службы начальник станции в новенькой форменной фуражке с кричаще красным верхом. У него было оплывшее, свинцовое лицо, он глядел себе под ноги и молчал. Время от времени появлялся милиционер Ваня Душной, степенный парень с застывшей миной — «смотри ты у меня!». — Никто не выполз? — спрашивал он у начальника станции. А тот не отвечал, проходил мимо, не подымал головы. Ваня Душной следил, чтоб куркули не расползались из скверика — ни на перрон, ни на пути. Мы, мальчишки, в сам скверик тоже на заходили, а наблюдали из-за заборчика. Никакие ужасы не могли задушить нашего зверушечьего любопытства. Окаменев от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости, мы наблюдали за короедами, за вспышками «бунтарей», кончающимися хрипом, пеной, сползанием по стволу вниз. Начальник станции — «красная шапочка» — однажды повернулся в нашу сторону воспалённо-тёмным лицом, долго глядел, наконец изрёк то ли нам, то ли самому себе, то ли вообще равнодушному небу: — Что же вырастет из таких детей? Любуются смертью. Что за мир станет жить после нас? Что за мир?.. 105 Долго выдержать сквера мы не могли, отрывались от него, глубоко дыша, словно проветривая все закоулки своей отравленной души, бежали в посёлок. Туда, где шла нормальная жизнь, где часто можно было услышать песню: Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня, страна встаёт со славою на встречу дня... 106 Уже взрослым я долгое время удивлялся и гадал: почему я, в общем-то впечатлительный, уязвимый мальчишка, не заболел, не сошёл с ума сразу же после того, как впервые увидел куркуля, с пеной и хрипом умирающего у меня на глазах? Наверное, потому, что ужасы сквера появились не сразу и у меня была возможность как-то попривыкнуть, обмозолиться. Первое потрясение, куда более сильное, чем от куркульской смерти, я испытал от тихого уличного случая. Женщина в опрятном и поношенном пальто с бархатным воротничком и столь же опрятным и поношенным лицом на моих глазах поскользнулась и разбила стеклянную банку с молоком, которое купила у перрона на станции. Молоко вылилось в обледеневший нечистый след лошадиного копыта. Женщина опустилась перед ним, как перед могилой дочери, придушенно всхлипнула и вдруг вынула из кармана простую обгрызенную деревянную ложку. Она плакала и черпала ложкой молоко из копытной ямки на дороге, плакала и ела, плакала и ела, аккуратно, без жадности, воспитанно. А я стоял в стороне и — нет, не ревел вместе с ней — боялся, что надо мной засмеются прохожие. Мать давала мне в школу завтрак: два ломтя чёрного хлеба, густо намазанных клюквенным повидлом. И вот настал день, когда на шумной перемене я вынул свой хлеб и всей кожей ощутил установившуюся вокруг меня тишину. Я растерялся, не посмел тогда предложить ребятам. Однако на следующий день я взял уже не два ломтя, а четыре... На большой перемене я достал их и, боясь неприятной тишины, которую так трудно нарушить, слишком поспешно и неловко выкрикнул: — Кто хочет?! — Мне шматочек, — отозвался Пашка Быков, парень с нашей улицы. — И мне!.. И мне!.. Мне тоже!.. Со всех сторон тянулись руки, блестели глаза. — Всем не хватит! — Пашка старался оттолкнуть напиравших, но никто не отступал. — Мне! Мне! Корочку!.. Я отламывал всем по кусочку. Наверное, от нетерпения, без злого умысла, кто-то подтолкнул мою руку, хлеб упал, задние, желая увидеть, что же случилось с хлебом, наперли на передних, и несколько ног прошлось по кускам, раздавило их. — Пахорукий! — выругал меня Пашка. И отошёл. За ним все поползли в разные стороны. На окрашенном повидлом полу лежал растерзанный хлеб. Было такое ощущение, что мы все вгорячах нечаянно убили какое-то животное. Учительница Ольга Станиславна вошла в класс. По тому, как она отвела глаза, как спросила не сразу, а с еле приметной запинкой, я понял - она голодна тоже. — Это кто ж такой сытый? И все те, кого я хотел угостить хлебом, охотно, торжественно, пожалуй, со злорадством объявили: — Володька Тенков сытый! Он это!.. Я жил в пролетарской стране и хорошо знал, как стыдно быть у нас сытым. Но, к сожалению, я действительно был сыт, мой отец, ответственный служащий, получал ответственный паёк. Мать даже пекла белые пироги с капустой и рубленым яйцом! Ольга Станиславна начала урок. — В прошлый раз мы проходили правописание... — и замолчала. — В прошлый раз мы... — она старалась не глядеть на раздавленный хлеб. — Володя Тенков, встань, подбери за собой! Я покорно встал, не пререкаясь, подобрал хлеб, стёр вырванным из тетради листком клюквенное повидло с пола. Весь класс молчал, весь класс дышал над моей головой. После этого я наотрез отказался брать в школу завтраки. Вскоре я увидел истощённых людей с громадными кроткопечальными глазами восточных красавиц... И больных водянкой с раздутыми, гладкими, безликими физиономиями, с голубыми слоновьими ногами... Истощённых — кожа и кости — у нас стали звать шкилетника-ми, больных водянкой — слонами. И вот берёзовый сквер возле вокзала... Я кой к чему успел привыкнуть, не сходил с ума. <...> Я садился дома за стол, тянулся рукой к хлебу, и память разворачивала картины: направленные вдаль, тихо ошалелые глаза, белые зубы, грызущие кору, клокочущая внутри студенистая туша, разверстый чёрный рот, хрип, пена... И под горло подкатывала тошнота. Раньше мать про меня говорила: «На этого не пожалуюсь, что ни поставь, — уминает, за ушами трещит». Сейчас она подымала крик: — Заелись! С жиру беситесь!.. «С жиру бесился» я один, но если мать начинала ругаться, то всегда ругала сразу двоих — меня и брата. Брат был моложе на три года, в свои семь лет умел переживать только за самого себя, а потому ел — «за ушами трещит». 107 108 — Беситесь! Супу не хотим, картошки не хотим! Кругом люди чёрствому сухарю рады-радёхоньки. Вам хоть рябчиков подавай. О рябчиках я только читал стишки: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Объявить голодовку, вообще отказаться от еды я не мог. Во-первых, не разрешила бы мать. Во-вторых, тошнота тошнотой, картинки картинками, а есть-то мне всё-таки хотелось, и вовсе не буржуйских рябчиков. Меня заставляли проглотить первую ложку, а уж дальше шло само собой, я расправлялся с обедом, вставал из-за стола отяжелевший. Вот тут-то всё и начиналось... Мне думается, совести свойственно чаще просыпаться в теле сытых людей, чем голодных. Голодный вынужден больше думать о себе, о добывании для себя хлеба насущного, само бремя голода понуждает его к эгоизму. У сытого больше возможности оглянуться вокруг, подумать о других. Большей частью из числа сытых выходили идейные борцы с кастовой сытостью — Гракхи всех времён. Я вставал из-за стола. Не потому ли в привокзальном сквере люди грызут кору, что я съел сейчас слишком много? <...> Я не должен есть свои обеды один. Я обязан с кем-то делиться. С кем?.. Наверное, с самым, самым голодным, даже если он враг. Кто — самый?.. Как узнать? Не трудно. Следует пойти в берёзовый скверик и протянуть руку с куском хлеба первому же попавшемуся. Ошибиться нельзя, там все — самые, самые, иных нет. Одному протянуть руку, а других не заметить?.. Одного осчастливить, а десятки обидеть отказом? И это будет воистину смертельная обида. Те, к кому рука не протянется, будут вывезены конюхом Абрамом. Могут ли обойдённые согласиться с тобой?.. Не опасно ли открыто протягивать руку помощи?.. Конечно же, я тогда думал не так, не такими словами, какими пишу сейчас, тридцать шесть лет спустя. Скорей всего я тогда вовсе не думал, а остро чувствовал, как животное, интуитивно угадывающее будущие осложнения. Не разумом, а чутьём тогда я осознал: благородное намерение - разломи пополам свой хлеб насущный, поделись с ближним — можно свершить только тайком от других, только воровски! Я украдкой, воровски не доел то, что поставила передо мной на стол мать. Я воровски загрузил в свои карманы честно сэкономленные три куска хлеба, завёрнутый в газету комок пшённой каши величиной с кулак и чистый, совершенный, как кристалл, кусочек сахара-рафинада. Среди бела дня я вышел на воровское дело — на тайную охоту на самого, самого голодного. Я встретил Пашку Быкова, с которым учился в одном классе, жил на одной улице, дружить не дружил, а враждовать остере- гался. Я знал, что Пашка голоден всегда - днём и ночью, до обеда и после обеда. Семья Быковых — семь человек, все семеро живут на рабочие карточки отца, который работает сцепщиком на железной дороге. Но я не поделился с Пашкой хлебом — не самый... Я встретил скрюченную бабку Обноскову, которая жила тем, что собирала на обочинах дорог, на полях, на опушках леса травки и корешки, сушила, варила, парила их... Другие такие одинокие старухи все поумирали. Я не поделился с бабкой — ещё не самая. Мимо меня протрусил Борис Исаакович Зильбербрунер в га-лошках, привязанных верёвочками к грязным лодыжкам. Если б я встретил этого Зильбербрунера раньше, то, как знать, возможно, решил — тот самый. Недавно он был одним из шкилетников, торчащих возле столовки, но приноровился делать рыболовные крючки из проволоки, за них платили даже куриными яйцами. Наконец я налетел на одного из шатающихся по посёлку слонов. Широченный, что платяной шкаф, в просторном мужицком малахае цвета пахотной земли, в запорожской, казацкой шапке — грачиное гнездо, с пышными, голубовато-бледными ногами, которые при каждом шаге тряслись, как овсяный кисель, и смогли бы уместиться только каждая в банной лохани. Может, и он был ещё не тот самый... Продолжи я свою охоту, наверное, наскочил бы на более несчастного, но остатки обеда жгли меня сквозь карманы, требовали: делись немедля! — Дяденька... Он остановился, тяжело дыша, нацелил на меня со своей башенной высоты глаза-щелки. Бледное раздутое лицо вблизи поражало неестественным гигантизмом — какие-то плавающие, словно дряблые ягодицы, щёки, низвергающийся на грудь подбородок, веки, совсем утопившие в себе глаза, широченная, натянутая до трупной синевы переносица. На таком лице ничего нельзя прочесть, ни страха, ни надежды, ни растроганности, ни подозрительности, — подушка. 109 110 Терзая карман, я неловко стал освобождать первый кусок хлеба. Разглаженная физиономия дрогнула, туго надутая, с короткими, грязными, несгибающимися пальцами кисть протянулась, взяла кусок нежно, настойчиво, нетерпеливо. Так берёт из руки хлеб телёнок с тёплым носом и мягкими губами. — Спасибо, хлопчик, - сказал фистулой слон. Я выложил ему всё, что у меня было. — Завтра... На пустыре... Возле штабелей... Что-нибудь ещё... — пообещал я и кинулся прочь с облегчёнными карманами и облегчённой совестью. Весь день я был счастлив. Внутри, в подреберье, где живёт душа, было прохладно и тихо. На пустыре, возле штабелей... На этот раз я нёс восемь кусков хлеба, два ломтика сала, старую консервную банку, набитую тушеной картошкой. Всё это я должен был съесть сам и не съел, сэкономил, когда отворачивалась мать. Я бежал к пустырю вприпрыжку, придерживая обеими руками оттопыривающуюся на животе рубаху. Чья-то тень упала мне под ноги. — Молодой человек! Молодой человек! Молю! Уделите минутку!.. Ко мне ли обращаются столь почтительно?.. Ко мне. Поперёк дороги стояла женщина в пыльной шляпке, известная всем по прозвищу Отрыжка. Она была не слонихой и не шки-летницей, просто инвалидкой, изуродованной какой-то странной болезнью. Всё её сухое тело неестественно измято, скрючено, вывернуто — плечики перекошены, спина откинута, маленькая птичья голова в замусоленной суконной шляпке с тусклым пёрышком где-то далеко позади всего тела. Время от времени эта голова делает отчаянное встряхивание, словно хозяйка собирается лихо воскликнуть: «Эх! И спляшу вам!» Но Отрыжка не плясала, а обычно начинала сильно-сильно подмигивать всей щекой. Сейчас она подмигивала мне и говорила страстным, слезливым голосом: — Молодой человек, поглядите на меня! Не стесняйтесь, не стесняйтесь, внимательней!.. Вы когда-нибудь видели обиженное богом существо?.. — Она подмигивала и наступала на меня, я пятился. — Я больна, я беспомощна, но у меня дома сын... Я — мать, я люблю его всей душой, я готова на всё, чтоб его накормить... Мы оба забыли вкус хлеба, молодой человек! Маленький кусочек, прошу вас!.. Весёлое до жути подмигивание всей щекой, чёрная рука с грязной тряпочкой, чтоб промокнуть глаза... Откуда она узнала, что у меня под рубахой хлеб? Не сказал же ей слон, который ждёт меня на пустыре. Слону выгодно молчать. — Готова встать перед вами на колени. У вас такое доброе... у вас ангельское лицо!.. Как она узнала о хлебе? Нюхом? Колдовством?.. Я не понимал тогда, что не я один пытался подкормить ссыльных куркулей, что у всех простодушных спасителей было красноречиво воровское, виноватое выражение лица. Устоять перед страстью Отрыжки, перед её развесёлым подмигиванием, перед скомканной грязной тряпицей я не мог. Я отдал весь хлеб с ломтиками сала, оставив вместе с банкой тушёной картошки только один кусок. — Это я обещал... Но Отрыжка пожирала сорочьими глазами консервную банку, трясла пыльной шляпкой с перышком, стонала: — Мы гибнем! Мы гибнем! Я и мой сын — мы гибнем!.. Я отдал ей и картошку. Она засунула банку под кофту, жадно блеснула глазом на оставшийся в моей руке последний ломоть хлеба, дёрнула головой — эх, спляшу! — ещё раз подмигнула щекой, пошла прочь, накренённая набок, как тонущая лодка. Я стоял и разглядывал хлеб в руке. Кусок был мал, завожен в кармане, помят, а ведь я сам позвал — приходи на пустырь, я заставил голодного ждать целые сутки, сейчас я ему поднесу такой вот кусочек. Нет, уж лучше не позориться!.. И я с досады — да и с голода тоже, — не сходя с места, съел хлеб. Он неожиданно был очень вкусен и... ядовит. Целый день после него я чувствовал себя отравленным: как я мог — вырвал изо рта у голодного! Как я мог!.. А утром, выглянув в окно, я похолодел. Под окном у нашей калитки торчал знакомый слон. Он стоял, облачённый в свой необъятный кафтан цвета свежевспаханного поля, сложив жабьи мягкие руки на тучном животе, ветерок шевелил грязный мех на его казацкой шапке, — недвижим и башнеподобен. Я сразу почувствовал себя гадким лисёнком, загнанным в нору собакой. Он может простоять до вечера, может так стоять и завтра и послезавтра, спешить ему некуда, а стояние обещает хлеб. Я дождался, пока мать ушла из дому, забрался в кухню, отвалил от буханки увесистую горбушку, достал из мешка десяток крупных сырых картофелин и выскочил... У пахотного кафтана были бездонные карманы, в которых, наверное, могли бы исчезнуть все наши семейные запасы хлеба. — Сынку, нэ вирь подлой бабе. Немае у нэй никого. Ни сына нэма, ни дочкы. Я и без него об этом догадывался — Отрыжка обманывала, но попробуй отказать ей, когда стоит перед тобой изломанная, подмигивает щекой и держит в руке грязную тряпицу, чтоб промокнуть глаза. — Ой, лыхо, сынку, лыхо. Смэрть и та грэбуе... Ой, лыхо, лы-хо, — сипло вздыхая, он медленно отчалил, с натугой волоча пышные ноги по занозистым доскам поселкового тротуара, обширный, как стог, величественный, как обветшалый ветряк. — Ой, лыхо мни, лыхо... Я повернулся к дому и вздрогнул: передо мной стоял отец, на гладко выбритой голове играет солнечный зайчик, тучновато- 111 112 плотный, в парусиновой гимнастерке, перехваченной тонким кавказским ремешком с бляшками, лицо не хмурое и глаза не завешены бровями — спокойное, усталое лицо. Шагнул на меня, положил на моё плечо тяжёлую руку и надолго загляделся куда-то в сторону, наконец спросил: — Ты дал ему хлеба? — Дал. И он снова вглядывался вдаль. Я люблю своего отца и горжусь им. О великой революции, о Гражданской войне сейчас поют песни и складывают сказки. Это о моём отце поют, о нём складывают сказки! Он из тех солдат, которые первыми отказались воевать за царя, арестовали своих офицеров. Он слышал Ленина на Финском вокзале. Он видел его стоящим на броневике, живым - не на памятнике. Он был в Гражданскую комиссаром Четыреста шестнадцатого ревполка. У него на шее рубец от колчаковского осколка. Он получил в награду именные серебряные часы. Их потом украли, но я сам держал их в руках, видел надпись на крышке: «За проявленную храбрость в боях с контрреволюцией»... Я люблю отца и горжусь им. И всегда боюсь его молчания. Сейчас вот помолчит и скажет: «Я всю жизнь воюю с врагами, а ты их подкармливаешь. Не предатель ли ты, Володька?» Но он тихо спросил: — Почему этому? Почему не другому? — Этот подвернулся... — Подвернётся другой — дашь? — Н -не знаю. Наверное, дам. — А хватит ли у нас хлеба накормить всех? Я молчал и смотрел в землю. — У страны не хватает на всех-то. Чайной ложкой море не вычерпаешь, сынок. — Отец легонько подтолкнул меня в плечо. — Иди играй. Знакомый слон начал вести со мной молчаливый поединок. Он подходил под наше окно и стоял, стоял, стоял, застывший, неряшливый, лишённый лица. Я старался не глядеть на него, терпел, и... слон выигрывал. Я выскакивал к нему с куском хлеба или холодной картофельной оладьей. Он получал дань и медлительно удалялся. Однажды, выскочив к нему с хлебом и хвостом трески, выловленным из вчерашней похлёбки, я вдруг обнаружил, что под нашим забором на пыльной траве валяется ещё один слон, укрытый извоженной, когда-то чёрной железнодорожной шинелью. Он лишь приподнял навстречу мне нечёсаную, в колтунах и болячках голову, прохрипел: — Ма-а-альчик! По-ми-раю!.. И я увидел, что это правда, отдал ему кусок варёной трески. На следующее утро под нашим забором лежали ещё три шки-летника. Я попадал уже в полную осаду, я теперь не мог уже ничего вынести, чтобы откупиться. Пятерых не подкормишь от своих обедов и завтраков, да и запасов у матери на всех недостанет. Брат бегал смотреть на гостей, возвращался возбуждённорадостный: — Ещё один шкилетник к Володьке приполз! Мать ругалась: — Лёжку устроили, словно мы всех богаче. Прикормили паразитов, ироды! Как всегда, она ругала сразу двоих, хотя брат был не виновен ни сном ни духом. Мать ругалась, но выйти и отогнать голодных куркулей не решалась. Молча проходил мимо голодного лежбища и мой отец. Мне он не сказал в упрёк ни единого слова. Мать приказала: — Вот кувшин — за квасом в столовку сбегай. И быстро мне! Делать нечего, я принял из её рук стеклянный кувшин. Сквозь калитку на волю я проскочил беспрепятственно, не вялым слонам и не еле ползающим шкилетникам перехватить меня. Я долго толкался в столовке-чайной, покупал квас. Квас был настоящий, хлебный — никак не витаминный морс, — потому продавался не каждому, кто захочет, а только по спискам. Но торчи не торчи, а возвращаться надо. Они меня ждали. Все лежачие сейчас торжественно стояли на ногах. Каскады заплат, медь кожи сквозь прорехи, зловещие оскалы заискивающих улыбок, гнойные глаза, безглазые физиономии, тянущиеся ко мне руки, тощие, как птичьи лапы, круглые, как мячи, и надтреснутые, шершавые голоса: — Хлопчик, хлебца... — По крошечке... — Помираю, ма-а-альчик. Перед смертью куснуть... — Хошь, руку свою съем? Хошь? Хошь?.. Я стоял перед ними и прижимал к груди холодный кувшин с мутным квасом. — Хле-ебца-а... — Корочку... — Хошь, руку свою?.. И вдруг со стороны, энергично тряся пером на шляпке, налетела Отрыжка: — Молодой человек! молю! На коленях молю! Она действительно упала передо мной на колени, заламывая не только руки, но и спину и голову, подмигивая куда-то вверх, в синее небо, Господу Богу. И это была уже лишка. У меня потемнело в глазах. Из меня рыдающим голопом вырвался чужой, дикий голос: — Ухо-ди-те! Уходи-те!! Сволочи! Гады! Кровопийцы!! Уходите! Отрыжка деловито поднялась, стряхнула мусор с юбки. Остальные, разом потухнув, опустив руки, начали поворачиваться ко мне спинами, расползаться без спешки, вяло. 113 А я не мог остановиться, кричал рыдающе: — Уходи-те!! 114 <...> Как-то вечером мы сидели с отцом дома на крылечке. У отца в последнее время было какое-то тёмное лицо, красные веки, чем-то он напоминал мне начальника станции, гулявшего вдоль вокзального сквера в красной шапке. Неожиданно внизу, под крыльцом, словно из-под земли выросла собака. У неё были пустынно-тусклые, какие-то непромыто жёлтые глаза и ненормально взлохмаченная на боках, на спине, серыми клоками шерсть. Она минуту-другую пристально глядела на нас своим пустующим взором и исчезла столь же мгновенно, как и появилась. — Что это у неё шерсть так растёт? — спросил я. Отец помолчал, нехотя пояснил: — Выпадает... От голода. Хозяин её сам, наверное, с голодухи плешивеет. И меня словно обдало банным паром. Я, кажется, нашёл самое, самое несчастное существо в посёлке. Слонов и шки-летников нет-нет да кто-то и пожалеет, пусть даже тайком, стыдясь, про себя, нет-нет да и найдётся дурачок вроде меня, который сунет им хлебца. А собака... Даже отец сейчас пожалел не собаку, а её неизвестного хозяина — «с голодухи плешивеет». Сдохнет собака, и не найдётся даже Абрама, который бы её прибрал. На следующий день я с утра сидел на крыльце с карманами, набитыми кусками хлеба. Сидел и терпеливо ждал — не появится ли та самая... Она появилась, как и вчера, внезапно, бесшумно, уставилась на меня пустыми, немытыми глазами. Я пошевелился, чтоб вынуть хлеб, и она шарахнулась... Но краем глаза успела увидеть вынутый хлеб, застыла, уставилась издалека на мои руки — пусто, без выражения. — Иди... Да иди же. Не бойся. Она смотрела и не шевелилась, готовая в любую секунду исчезнуть. Она не верила ни ласковому голосу, ни заискивающим улыбкам, ни хлебу в руке. Сколько я ни упрашивал — не подошла, но и не исчезла. После получасовой борьбы я наконец бросил хлеб. Не сводя с меня пустых, не пускающих в себя глаз, она боком, боком приблизилась к куску. Прыжок — и... ни куска, ни собаки. На следующее утро — новая встреча, с теми же пустынными переглядками, с той же несгибаемой недоверчивостью к ласке в голосе, к доброжелательно протянутому хлебу. Кусок был схвачен только тогда, когда был брошен на землю. Второго куска я ей подарить уже не мог. То же самое и на третье утро, и на четвёртое... Мы не пропускали ни одного дня, чтоб не встретиться, но ближе друг другу не стали. Я так и не смог приучить её брать хлеб из моих рук. Я Погибающие от голода дети. 1930-е гг. Парад физкультурников ^ 1930-е гг. (открытка) ни разу не видел в её жёлтых, пустых, неглубоких глазах какого-либо выражения - даже собачьего страха, не говоря уже о собачьей умильности и дружеской расположенности. Похоже, я и тут столкнулся с жертвой времени. Я знал, что некоторые ссыльные питались собаками, подманивали, убивали, разделывали. Наверное, и моя знакомая попадала к ним в руки. Убить её они не смогли, зато убили в ней навсегда доверчивость к человеку. А мне, похоже, она особенно не доверяла. Воспитанная голодной улицей, могла ли она вообразить себе такого дурака, который готов дать корм просто так, ничего не требуя взамен... даже благодарности. Да, даже благодарности. Это своего рода плата, а мне вполне было достаточно того, что я кого-то кормлю, поддерживаю чью-то жизнь, значит, и сам имею право есть и жить. Не облезшего от голода пса кормил я кусками хлеба, а свою совесть. Не скажу, чтоб моей совести так уж нравилась эта подозрительная пища. Моя совесть продолжала воспаляться, но не столь сильно, не опасно для жизни. В тот месяц застрелился начальник станции, которому по долгу службы приходилось ходить в красной шапке вдоль вокзального скверика. Он не догадался найти для себя несчастную собачонку, чтоб кормить каждый день, отрывая хлеб от себя. Д о к у м е н т а л ь н а я р е п л и к а. В самый разгар страшного голода в феврале 1933 года собирается в Москве Первый всесоюзный съезд колхозников-ударников. И на нём Сталин произносит слова, которые на много лет стали крылатыми: «сделаем колхозы большевистскими», «сделаем колхозников - зажиточными». Самые крайние из западных специалистов считают - на одной лишь Украине умерло тогда от голода шесть миллионов человек. Осторож- 115 ный Рой Медведев использует данные более объективные: «...вероятно, от 3 до 4 миллионов...» по всей стране. Но он же, Медведев, взял из ежегодника 1935 года «Сельское хозяйство СССР» (М., 1936. С. 222) поразительную статистику. Цитирую: «Если из урожая 1928 года было вывезено за границу менее 1 миллиона центнеров зерна, то в 1929 году было вывезено 13, в 1930 году - 48,3, в 1931 году - 51,8, в 1932-м - 18,1 миллиона центнеров. Даже в самом голодном, 1933 году в Западную Европу было вывезено около 10 миллионов центнеров зерна!» «Сделаем всех колхозников зажиточными!» 1969-1970 I. Почему Володя стал кормить собаку, а не людей? (П) 2. Вспомни рассказ «Любовь к жизни» Дж. Лондона. Какими показаны в нём и в рассказе В.Ф. Тендрякова люди, страдающие от голода? 3. Почему рассказ начинается со страшного описания ссыльных? Знаешь ли ты, кто такие раскулаченные, лишенцы? 4. Как ты думаешь, какой нравственный урок получили дети, наблюдавшие за куркулями? 5. Почему начальник станции «не отвечал, проходил мимо, не поднимал головы»? Как можно объяснить его самоубийство? 6. Почему Володю больше, чем смерть, потряс эпизод с разлитым молоком? 7. Почему одноклассники без благодарности отнеслись к попытке Володи накормить их? 8. Почему Володя прогнал от дома голодных людей? 9. Почему отец не сказал Володе ни слова в упрёк? Что чувствовал отец? 10. Как ты понимаешь смысл фразы: «Не облезлого пса кормил я кусками хлеба, а свою совесть»? II. Должен ли человек, сделавший доброе дело, ждать благодарности или ответного доброго поступка? 12. Как ты думаешь, для чего автор поместил в конце рассказа «Документальную реплику»? 13. О чём этот рассказ? Сформулируй его тему. Можно ли его назвать автобиографическим? 14. Какие страницы этого рассказа тебя особенно потрясли? Подготовь выразительное чтение эпизодов. 15. Какие события, по-твоему, особенно остро переживает автор? Как это отразилось в языке повествования? 16. Знаешь ли ты другие произведения, вызывающие потрясения своей безжалостной правдой? Нужны ли в литературе такие страшные произведения? 17. В какой мере каждый из нас отвечает за происходящее вокруг? 116 Информация для тебя Владимир Фёдорович Тендряков (1923-1984) Владимир Федорович Тендряков родился в Вологодской области, в деревне Макаровская. Война для него началась наутро после школьного выпускного вечера, и он, семнадцатилетний, ушёл на фронт. Воевал недолго, но в самую тяжёлую пору войны. В 1943 году под Харьковом был тяжело ранен и демобилизован. Никакой гражданской профессии у Тендрякова тогда ещё не было, и он пошёл в школу преподавать то, что знал и умел, - военное дело. Потом, после войны, поступил в Московский институт кинематографии, а через год перешёл в Литературный институт имени М. Горького. Работал журналистом, писал очерки о деревне. В 1948 году в печати появился первый рассказ Владимира Тендрякова. В отечественной литературе Тендряков известен как автор ряда повестей о школе, проблемах взросления подростков, нравственном выборе героя: «Ночь после выпуска» (1974), «Расплата» (1979), «Шестьдесят свечей» (1980) и др. С декабря 1969 по март 1981 года писатель создаёт цикл автобиографических рассказов: «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня», «Донна Анна». Каждый начинается с фиксации точной даты: Лето 1929 года^ Лето 1933 года^ Лето 1937 года^ Лето 1942 года^ Страшные годы в истории страны. В каждом рассказе есть «документальная реплика», передающая отношение писателя к описанным событиям. 18 октября. Сегодня ходил с однокурсниками в картинную галерею. Какое удивительное воздействие оказывает на нас искусство! Почему картины, написанные много лет назад, заставляют переживать и вызывают столько мыслей? Почему в обычной жизни мы так мало внимания обращаем на окружающее нас? Неужели нужна рамка и талантливый взгляд, чтобы наши эмоции «заработали»? Я часто думаю: а есть ли во мне какой-нибудь талант? Не останется ли он не замеченным мной и другими? Среди моих друзей много таких, кто считает себя талантливыми, но, по-моему, они просто способные, не больше. Не могу чётко сформулировать, почему иногда, читая книгу, слушая музыку или просматривая фильм, я чувствую, что это талантливо. И не знаю, как объяснить, почему при жизни талант многих людей остаётся непризнанным. 117 Я дважды читал повесть Короленко «Слепой музыкант». Мне хотелось понять, как происходит становление личности человека, который живёт в постоянной тьме. Ведь слепота - настоящая трагедия. Что такой человек теряет, а может быть, и приобретает? И.К. Пархоменко в своей мастерской пишет портрет Короленко. 1909 г. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Можно ли считать художников и писателей особенными людьми? 2. Что значит «творческий человек»? Обязательно ли он должен быть музыкантом, или художником, или поэтом? 3. Считаешь ли ты себя талантливым в чём-то? Что нужно для того, чтобы талант развился? 4. Почему талантливый человек не всегда бывает понят и признан при жизни? (П) 5. Вспомни, какие произведения В.Г. Короленко и Л.А. Кассиля ты читал. Знакомясь с главами из книг «Слепой музыкант» и «Ранний восход», подумай о том, что сделало их главных героев по-настоящему талантливыми. 118 В.Г. Короленко (1853-1921) СЛЕПОЙ МУЗЫКАНТ (главы) Из главы первой I Ребёнок родился в богатой семье ЮгоЗападного края, в глухую полночь. Молодая мать лежала в глубоком забытьи, но, когда в комнате раздался первый крик новорождённого, тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами в своей постели. Её губы шептали что-то, и на бледном лице с мягкими, почти детскими ещё чертами, появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребёнка, испытывающего непривычное горе. Бабка наклонилась ухом к её что-то тихо шептавшим губам. — Отчего... отчего это он? — спрашивала больная едва слышно. Бабка не поняла вопроса. Ребёнок опять закричал. По лицу больной пробежало отражение острого страдания, и из закрытых глаз скользнула крупная слеза. — Отчего, отчего? — по-прежнему тихо шептали её губы. На этот раз бабка поняла вопрос и спокойно ответила: — Вы спрашиваете, отчего ребёнок плачет? Это всегда так бывает, успокойтесь. Но мать не могла успокоиться. Она вздрагивала каждый раз при новом крике ребёнка и все повторяла с гневным нетерпением: — Отчего... так... так ужасно? Бабка не слыхала в крике ребёнка ничего особенного и, видя, что мать говорит точно в смутном забытьи и, вероятно, просто бредит, оставила её и занялась ребёнком. Юная мать смолкла, и только по временам какое-то тяжёлое страдание, которое не могло прорваться наружу движениями или словами, выдавливало из её глаз крупные слёзы. Они просачивались сквозь густые ресницы и тихо катились по бледным, как мрамор, щекам. Быть может, сердце матери почуяло, что вместе с новорожденным ребёнком явилось на свет тёмное, неисходное горе, которое нависло над колыбелью, чтобы сопровождать новую жизнь до самой могилы. Может быть, впрочем, это был и действительный бред. Как бы то ни было, ребёнок родился слепым. <...> 119 III Семейство, в котором родился слепой мальчик, было немногочисленно. Кроме названных уже лиц, оно состояло ещё из отца и «дяди Максима», как звали его все без исключения домочадцы и даже посторонние. Отец был похож на тысячу других деревенских помещиков Юго-Западного края: он был добродушен, даже, пожалуй, добр, хорошо смотрел за рабочими и очень любил строить и перестраивать мельницы. Это занятие поглощало почти всё его время, и потому голос его раздавался в доме только в известные, определённые часы дня, совпадавшие с обедом, завтраком и другими событиями в том же роде. В этих случаях он всегда произносил неизменную фразу: «здорова ли ты, моя голубка?» — после чего усаживался за стол и уже почти ничего не говорил, разве изредка сообщал что-либо о дубовых валах и шестернях. Понятно, что его мирное и незатейливое существование мало отражалось на душевном складе его сына. Зато дядя Максим был совсем в другом роде. Лет за десять до описываемых событий дядя Максим был известен за самого опасного забияку не только в окрестностях его имения, но даже в Киеве «на Контрактах»1. Все удивлялись, как это в таком почтенном во всех отношениях семействе, каково было семейство пани Попельской, урождённой Яценко, мог выдаться такой ужасный братец. Никто не знал, как следует с ним держаться и чем ему угодить. На любезности панов он отвечал дерзостями, а мужикам спускал своеволие и грубости, на которые самый смирный из «шляхтичей» непременно бы отвечал оплеухами. Наконец, к великой радости всех благомыслящих людей, дядя Максим за что-то сильно осердился на австрийцев и уехал в Италию: там он примкнул к такому же забияке и еретику2 - Гарибальди, который, как с ужасом передавали паны помещики, побратался с чёртом и в грош не ставит самого папу. <...> Должно быть, австрийцы тоже крепко осердились на дядю Максима. По временам в К у р ь е р к е, исстари любимой газете панов помещиков, упоминалось в реляциях его имя в числе отчаянных гарибальдий-ских сподвижников, пока однажды из того же К у р ь е р к а паны не узнали, что Максим упал вместе с лошадью на поле сражения. Разъярённые австрийцы, давно уже, очевидно, точившие зубы на заядлого во-лынца (которым, чуть ли не одним, по мнению его соотечественников, держался ещё Гарибальди), изрубили его, как капусту. 1 «Контракты» - местное название некогда славной киевской ярмарки. (При-меч. авт.) 2 , Еретик - человек, противоречащий церковным догматам, (перен.) общепри-120 нятому мнению. — Плохо кончил Максим, — сказали себе паны и приписали это специальному заступничеству св. Петра за своего наместника. Максима считали умершим. Оказалось, однако, что австрийские сабли не сумели выгнать из Максима его упрямую душу и она осталась, хотя и в сильно попорченном теле. Гарибальдийские забияки вынесли своего достойного товарища из свалки, отдали его куда-то в госпиталь, и вот, через несколько лет, Максим неожиданно явился в дом своей сестры, где и остался. <...> Неизвестно, что вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли не заставили дядю Максима поселиться в деревне, в семье сестры. Присутствие в доме слепого мальчика постепенно и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он всё так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но в глазах, вместо глубокой и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя. И чем более присматривался дядя Максим, тем чаще хмурились его густые брови, и он всё усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство. — Этот малый, - сказал он, пуская кольцо за кольцом, - будет ещё гораздо несчастнее меня. Лучше бы ему не родиться. Молодая женщина низко опустила голову, и слеза упала на её работу. — Жестоко напоминать мне об этом, Макс, — сказала она тихо, — напоминать без цели... — Я говорю только правду, — ответил Максим. — У меня нет ноги и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли... — Отчего же? — Пойми меня, Анна, — сказал Максим мягче. — Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нём все шансы на более полную жизнь. Мать была умна и потому сумела победить в себе непосредственное побуждение, заставлявшее её кидаться сломя голову при каждом жалобном крике ребёнка.<...> По натуре он был очень живым и подвижным ребёнком, но месяцы шли за месяцами, и слепота все более налагала свой отпечаток на темперамент мальчика, начинавший определяться. Живость движений понемногу терялась; он стал забиваться в укромные уголки и сидел там по целым часам смирно, с застывшими чертами лица, как будто к чему-то прислушиваясь. Когда в комнате бывало тихо и смена разнообразных звуков не развлекала его внимания, 121 ребёнок, казалось, думал о чем-то с недоумелым и удивленным выражением на красивом и не по-детски серьёзном лице. <^> Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку слепого проникал главным образом в форме звуков, и в эти формы отливались его представления. На лице застывало особенное внимание к звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток. II Ему шёл уже пятый год. Он был тонок и слаб, но ходил и даже бегал свободно по всему дому. Кто смотрел на него, как он уверенно выступал в комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы, тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребёнок с задумчивыми и глядевшими в неопределённую даль глазами. Но уже по двору он ходил с большим трудом, постукивая перед собой палкой. Если же в руках у него не было палки, то он предпочитал ползать по земле, быстро исследуя руками попадавшиеся на пути предметы. 122 III Был тихий летний вечер. Дядя Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению, захлопотался где-то в дальнем поле. На дворе и кругом было тихо; селение засыпало, в людской тоже смолк говор работников и прислуги. Мальчика уже с полчаса уложили в постель. <...> Когда дремота всё гуще застилала его сознание, когда смутный шелест буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских собак, и щёлканье соловья за рекой, и меланхолическое позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасшемуся на лугу жеребёнку, - когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему начинало казаться, что все они, слившись в одну стройную гармонию, тихо влетают в окно и долго кружатся над его постелью, навевая неопределённые, но удивительно приятные грёзы. Наутро он просыпался разнеженный и обращался к матери с живым вопросом: — Что это было... вчера? Что это такое?.. Мать не знала, в чём дело, и думала, что ребёнка волнуют сны. Она сама укладывала его в постель, заботливо крестила и уходила, когда он начинал дремать, не замечая при этом ничего особенного. Но на другой день мальчик опять говорил ей о чём-то, приятно-тревожившем его с вечера. — Так хорошо, мама, так хорошо! Что же это такое? В этот вечер она решилась остаться у постели ребёнка подольше, чтобы разъяснить себе странную загадку. Она сидела на стуле, рядом с его кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь к ровному дыханию своего Петруся. Казалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте послышался его тихий голос: — Мама, ты здесь? — Да, да, мой мальчик... — Уйди, пожалуйста, оно боится тебя и до сих пор е г о нет. Я уже совсем было заснул, а этого все нет... Удивлённая мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шёпот... Ребёнок говорил о своих сонных грёзах с такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его, и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада. Не успела она сделать своего обхода, как загадка разъяснилась. Она услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни, смешиваясь с шорохом южного вечера. Она сразу поняла, что именно эти нехитрые переливы простой мелодии, совпадавшие с фантастическим часом дремоты, так приятно настраивали воспоминания мальчика. Она сама остановилась, постояла с минуту, прислушиваясь к задушевным напевам малорусской песни, и, совершенно успокоенная, ушла в тёмную аллею сада к дяде Максиму. «Хорошо играет Иохим, — подумала она. — Странно, сколько тонкого чувства в этом грубоватом на вид «холопе». Из главы третьей II Теперь впечатления слуха окончательно получили в жизни слепого преобладающее значение, звуковые формы стали главными формами его мысли, центром умственной работы. Он запоминал песни, вслушиваясь в их чарующие мотивы, знакомился с их содержанием, окрашивая его грустью, весельем или раздумчивостью мелодии. Он ещё внимательнее ловил голоса окружающей 123 природы и, сливая смутные ощущения с привычными родными мотивами, по временам умел обобщить их свободной импровизацией, в которой трудно было отличить, где кончается народный, привычный уху мотив и где начинается личное творчество. Он и сам не мог отделить в своих песнях этих двух элементов: так цельно слились в нём они оба. Он быстро заучивал всё, что передавала ему мать, учившая его игре на фортепиано, но любил также и Иохимову дудку. Фортепиано было богаче, звучнее и полнее, но оно стояло в комнате, тогда как дудку можно было брать с собой в поле, и её переливы так нераздельно сливались с тихими вздохами степи, что порой Петрусь сам не мог отдать себе отчёта, ветер ли навевает издалека смутные думы, или это он сам извлекает их из своей свирели. <...> 124 IV Однажды Петрик был один на холмике над рекой. Солнце садилось, в воздухе стояла тишина, только мычание возвращавшегося из деревни стада долетало сюда, смягчённое расстоянием. Мальчик только что перестал играть и откинулся на траву, отдаваясь полудремотной истоме летнего вечера. Он забылся на минуту, как вдруг чьи-то лёгкие шаги вывели его из дремоты. Он с неудовольствием приподнялся на локоть и прислушался. Шаги остановились у подножия холмика. Походка была ему незнакома. — Мальчик! — услышал он вдруг возглас детского голоса. — Не знаешь ли, кто это тут сейчас играл? Слепой не любил, когда нарушали его одиночество. Поэтому он ответил на вопрос не особенно любезным тоном: — Это я... Лёгкий удивлённый возглас был ответом на это заявление, и тотчас же голос девочки прибавил тоном простодушного одобрения: — Как хорошо! Слепой промолчал. — Что же вы не уходите? — спросил он затем, слыша, что непрошеная собеседница продолжает стоять на месте. — Зачем же ты меня гонишь? — спросила девочка своим чистым и простодушно-удивлённым голосом. Звуки этого спокойного детского голоса приятно действовали на слух слепого; тем не менее он ответил в прежнем тоне: — Я не люблю, когда ко мне приходят... Девочка засмеялась. — Вот ещё!.. Смотрите-ка! Разве вся земля твоя и ты можешь кому-нибудь запретить ходить по земле? — Мама приказала всем, чтобы сюда ко мне не ходили. — Мама? — переспросила задумчиво девочка. — А моя мама позволила мне ходить над рекой... Мальчик, несколько избалованный всеобщею уступчивостью, не привык к таким настойчивым возражениям. Вспышка гнева прошла по его лицу нервною волной; он приподнялся и заговорил быстро и возбужденно: — Уйдите, уйдите, уйдите!.. Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, но в это время от усадьбы послышался голос Иохима, звавшего мальчика к чаю. Он быстро сбежал с холмика. — Ах, какой гадкий мальчик! — услышал он за собой искренно негодующее замечание. V На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда ещё не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернётся. Действительно, дня три девочка совсем не приходила. Но на четвёртый Петрусь услышал её шаги внизу, на берегу реки. Она шла тихо; береговая галька легко шуршала под её ногами; и она напевала вполголоса польскую песенку. — Послушайте! — окликнул он, когда она с ним поравнялась. — Это опять вы? Девочка не ответила. Камешки по-прежнему шуршали под её ногами. В деланной беззаботности её голоса, напевавшего песню, мальчику слышалась ещё не забытая обида. Однако, пройдя несколько шагов, незнакомка остановилась. Две-три секунды прошло в молчании. Она перебирала в это время букет полевых цветов, который держала в руках, а он ждал ответа. В этой остановке и последовавшем за нею молчании он уловил оттенок умышленного пренебрежения. — Разве вы не видите, что это я? — спросила она, наконец, с большим достоинством, покончив с цветами. Этот простой вопрос больно отозвался в сердце слепого. Он ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже 125 126 начался, и девочка, все стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила: — Кто тебя выучил так хорошо играть на дудке? — Иохим выучил, — ответил Петрусь. — Очень хорошо! А отчего ты такой сердитый? — Я... не сержусь на вас, - сказал мальчик тихо. — Ну так и я не сержусь... Давай играть вместе. — Я не умею играть с вами, — ответил он потупившись. — Не умеешь играть?.. Почему? — Так. — Нет, почему же? — Так, — ответил он чуть слышно и ещё более потупился. Ему не приходилось ещё никогда говорить с кем-нибудь о своей слепоте, и простодушный тон девочки, предлагавшей с наивною настойчивостью этот вопрос, отозвался в нём опять тупою болью. Незнакомка поднялась на холмик. — Какой ты смешной, — заговорила она с снисходительным сожалением, усаживаясь рядом с ним на траве. — Это ты, верно, оттого, что ещё со мной не знаком. Вот узнаешь меня, тогда перестанешь бояться. А я не боюсь никого. Она говорила это с беспечной ясностью, и мальчик услышал, как она бросила к себе в передник груду цветов. — Где вы взяли цветы? — спросил он. — Там, — мотнула она головой, указывая назад. — На лугу? — Нет, там. — Значит, в роще. А какие это цветы? — Разве ты не знаешь цветов?.. Ах, какой ты странный... право, ты очень странный... Мальчик взял в руку цветок. Его пальцы быстро и легко тронули листья и венчик. — Это лютик, — сказал он, — а вот это фиалка. Потом он захотел тем же способом ознакомиться и со своею собеседницею: взяв левою рукой девочку за плечо, он правой стал ощупывать её волосы, потом веки и быстро пробежал пальцами по лицу, кое-где останавливаясь и внимательно изучая незнакомые черты. Всё это было сделано так неожиданно и быстро, что девочка, поражённая удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу. Только теперь она заметила, что в лице её нового знакомого есть что-то необычайное. Бледные и тонкие черты застыли на выражении напряжённого внимания, как-то не гармонировавшего с его неподвижным взглядом. Глаза мальчика глядели куда-то, без всякого отношения к тому, что он делал, и в них странно переливался отблеск закатывавшегося солнца. Всё это показалось девочке на одну минуту просто тяжёлым кошмаром. Высвободив своё плечо из руки мальчика, она вдруг вскочила на ноги и заплакала. — Зачем ты пугаешь меня, гадкий мальчишка? — заговорила она гневно, сквозь слёзы. — Что я тебе сделала?.. Зачем?.. Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство — смесь досады и унижения — наполнило болью его сердце. В первый раз ещё пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчёта в угнетавшем его тяжёлом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания. Чувство жгучей боли и обиды подступило к его горлу; он упал на траву и заплакал. Плач этот становился всё сильнее, судорожные рыдания потрясали всё его маленькое тело, тем более что какая-то врождённая гордость заставляла его подавлять эту вспышку. Девочка, которая сбежала уже с холмика, услышала эти глухие рыдания и с удивлением повернулась. Видя, что её новый знакомый лежит лицом к земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и остановилась над плачущим. — Послушай, — заговорила она тихо, — о чём ты плачешь? Ты, верно, думаешь, что я нажалуюсь? Ну, не плачь, я никому не скажу. — Слово участия и ласковый тон вызвали в мальчике ещё большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребёнка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза. — Ну, ну, перестань же! - заговорила она тоном взрослой женщины. — Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалеешь, что напугал меня... — Я не хотел напугать тебя, — ответил он, глубоко вздыхая, чтобы подавить нервные приступы. — Хорошо, хорошо! Я не сержусь!.. Ты ведь больше не будешь. — Она приподняла его с земли и старалась усадить рядом с собою. Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещённое красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика ещё стояли слёзы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передёргивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжёлое горе. — А всё-таки ты очень странный, — сказала она с задумчивым участием. — Я не странный, — ответил мальчик с жалобною гримасой. — Нет, я не странный... Я... я — слепой! — Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос её дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесённое мальчиком, нанесло неизгладимый удар в её маленькое женственное сердце. — 127 Слепо-ой? — повторила она ещё более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю её неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом. Поражённая внезапностью печального открытия, маленькая женщина не удержалась на высоте своей солидности, и, превратившись вдруг в огорчённого и беспомощного в своём огорчении ребёнка, она, в свою очередь, горько и неутешно заплакала. <...> VII С этого дня между посессорским домиком и усадьбой Попель-ских завязались ближайшие отношения. Девочка, которую звали Эвелиной, приходила ежедневно в усадьбу, а через некоторое время она тоже поступила ученицей к Максиму. <...> Совместное обучение оказалось очень полезным для обоих. Петрусь шёл, конечно, впереди, но это не исключало некоторого соревнования. Кроме того, он помогал ей часто выучивать уроки, а она находила иногда очень удачные приёмы, чтобы объяснить мальчику что-либо трудно понятное для него, слепого. Кроме того, её общество вносило в его занятия нечто своеобразное, придавало его умственной работе особый тон приятного возбуждения. Вообще эта дружба была настоящим даром благосклонной судьбы. Теперь мальчик не искал уже полного уединения; он нашёл то общение, которого не могла ему дать любовь взрослых, и в минуту чуткого душевного затишья ему приятна была её близость. На утёс или на реку они всегда отправлялись вдвоём. Когда он играл, она слушала его с наивным восхищением. Когда же он откладывал дудку, она начинала передавать ему свои детски-живые впечатления от окружающей природы; конечно, она не умела выражать их с достаточной полнотой подходящими словами, но зато в её несложных рассказах, в их тоне он улавливал характерный колорит каждого описываемого явления. Так, когда говорила, например, о темноте раскинувшейся над землею сырой и чёрной ночи, он будто слышал эту темноту в сдержанно звучащих тонах её робеющего голоса. Когда же, подняв кверху задумчивое лицо, она сообщала ему: «Ах, какая туча идёт, какая туча тёмная-претёмная!» - он ощущал сразу будто холодное дуновение и слышал в её голосе пугающий шорох ползущего по небу, где-то в далекой высоте, чудовища. <...> Из главы четвёртой IV «Глаза, - сказал кто-то - зеркало души». Быть может, вернее было бы сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого, сверкающего цветного мира. Кто может сказать, какая часть нашего душевного склада зависит от ощущений 128 света? Человек — одно звено в бесконечной цепи жизней, которая тянется через него из глубины прошедшего к бесконечному будущему. И вот в одном из таких звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна: жизнь должна пройти вся в темноте. Но значит ли это, что в его душе порвались навеки те струны, которыми душа откликается на световые впечатления? Нет, и через это тёмное существование должна была протянуться и передаться последующим поколениям внутренняя восприимчивость к свету. Его душа была цельная человеческая душа, со всеми её способностями, а так как всякая способность носит в самой себе стремление к удовлетворению, то и в тёмной душе мальчика жило неутолимое стремление к свету. <...> Из главы пятой I Так прошло ещё несколько лет. Ничто не изменилось в тихой усадьбе. По-прежнему шумели буки в саду, только их листва будто потемнела, сделалась ещё гуще; по-прежнему белели приветливые стены, только они чуть-чуть покривились и осели; по-прежнему хмурились соломенные стрехи, и даже свирель Иохима слышалась в те же часы из конюшни: только теперь уже и сам Иохим, остававшийся холостым конюхом в усадьбе, предпочитал слушать игру слепого панича на дудке или на фортепиано — безразлично. <...> Однажды осенью, когда жнива были уже закончены и над полями, сверкая золотыми нитками на солнце, лениво и томно носилось «бабье лето», Попельские всей семьёй отправились к Ставрученкам. Имение Ставруково лежало верстах в семидесяти от Попельских, но местность на этом расстоянии сильно менялась: последние отроги Карпат, ещё видные на Волыни и в Прибужье, исчезли, и местность переходила в степную Украйну. На этих равнинах, перерезанных кое-где оврагами, лежали, утопая в садах и левадах1, села, и кое-где по горизонту, давно запаханные и охваченные жёлтыми жнивами, рисовались высокие могилы. Такие далёкие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Пётр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен Ф. Гойя. Сон разума рождает чудовищ 1 Левады - 1) леса по берегам рек, затопляемые в половодье; 2) участки земли с рощей, садом. 129 130 и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу своё чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к тёмной и неопределённой дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, всё расширяясь в его воображении. <...> Верстах в десяти от имения находился старый N-ский монастырь, очень известный в том крае. Когда-то он играл значительную роль в местной истории; не раз его осаждали, как саранча, загоны татар, посылавших через стены тучи своих стрел, порой пёстрые отряды поляков отчаянно лезли на стены, или, наоборот, казаки бурно кидались на приступ, чтобы отбить твердыню у завладевших ею королевских жолнеров... Теперь старые башни осыпались, стены кое-где заменились простым частоколом, защищавшим лишь монастырские огороды от нашествия предприимчивой мужицкой скотины, а в глубине широких рвов росло просо. Однажды, в ясный день ласковой и поздней осени, хозяева и гости отправились в этот монастырь. Максим и женщины ехали в широкой старинной коляске, качавшейся, точно большая ладья, на своих высоких рессорах. Молодые люди и Пётр в том числе отправились верхами. Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других коней и к шуршанию колёс едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было бы угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора и с насмешкой мужчины над бабьими страхами. - Знаете ли... - сказал, подъезжая к коляске, студент. - Мне вот сейчас вспомнилась очень интересная могила, историю которой мы узнали, роясь в монастырском архиве. Если хотите, мы свернём туда. Это недалеко, на краю села. - Отчего же это вам приходят в нашем обществе такие грустные воспоминания? — весело засмеялась Эвелина. - На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодне, к леваде Остапа; тут у перелаза остановишься! - крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам. <...> - Мы только недавно узнали о существовании этого памятника, - сказал молодой Ставрученко, - а между тем знаете ли, кто лежит под ним? - Славный когда-то «лыцарь», старый ватажко Игнат Карый... <...> - В этой истории, - продолжал молодой человек задумчиво, - есть ещё другое лицо, хоть мы напрасно искали здесь другой плиты. Судя по старой записи, которую мы нашли в монастыре, рядом с Карым похоронен молодой бандурист... слепой, сопровождавший атамана в походах... - Слепой? в походах? - испуганно произнесла Анна Михайловна, которой сейчас же представился её мальчик в страшной ночной сече. - Да, слепой. По-видимому, это был славный на Запорожье певец... так, по крайней мере, говорит о нём запись, излагающая на своеобразном польско-малорусском-церковном языке всю эту историю. Позвольте, я, кажется, помню её на память: «А с ним славетный поэта козацкий Юрко, нигды не оставлявший Караго и от щирого сердца оным любимый. Которого убивши сила по-ганьская и того Юрка посекла нечество, обычаем своей поганьской веры не маючи зваги на калецтво и великий талант до складу песенного и до игры струнной, од яко и даже и волцы на степу размягчиться могли б, но поганьцы не пошановали в ночном нападе. И ту положены рядом певец и рыцарь, коим по честным конце незаводная и вечная слава во веки, аминь...» - Плита довольно широкая, — сказал кто-то. — Может быть, они лежат здесь оба... - Да, в самом деле, но надписи съедены мхами... Посмотрите, вот вверху булава и бунчук. А дальше всё зелено от лишаев. - Постойте, - сказал Петр, слушавший весь рассказ с захватывающим волнением. Он подошёл к плите, нагнулся над нею, и его тонкие пальцы впились в зелёный слой лишайников на поверхности плиты. Сквозь него он прощупывал твёрдые выступы камня. Так он сидел с минуту, с поднятым лицом и сдвинутыми бровями. Потом он начал читать: «...Игнат1й прозванием Кар1й... року божого... пострелен из сайдака стрелою татарскою...» - Это и мы могли ещё разобрать, - сказал студент. Пальцы слепого, нервно напряжённые и изогнутые в суставах, спускались всё ниже. - «Которого убивши...» - «Сила поганьская...» - живо подхватил студент, - эти слова стояли в описании смерти Юрка... значит, правда: и он тут же под одной плитой... - Да, - «сила поганьская», - прочитал Петр, - дальше всё исчезло... Постойте, вот ещё: «порубан шаблями татарскими»... кажется, ещё какое-то слово... но нет, больше ничего не сохранилось. Действительно, дальше всякая память о бандуристе терялась в широкой язве полуторастолетней плиты... Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое только шорохом листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища старого атамана, подошёл к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремлёнными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами. - Сыла Господняя, - сказал он, глядя на Петра с благоговением. - Сыла Божая открывае сл1пенькому, чего зрячии не бачуть оч1ма. - Понимает ли теперь, панночка, почему мне вспомнился этот Юрко-бандурист? - спросил студент, когда старая коляска опять 131 тихо двигалась по пыльной дороге, направляясь к монастырю. — Мы с братом удивлялись, как мог слепой сопровождать Карого с его летучими отрядами. Допустим, что в то время он был уже не кошевой, а простой ватажко. Известно, однако, что он всегда начальствовал отрядом конных козаков-охотников, а не простыми гайдамаками. Обыкновенно бандуристы были старцы нищие, ходившие от села к селу с сумой и песней... Только сегодня, при взгляде на вашего Петра, в моём воображении как-то сразу встала фигура слепого Юрка, с бандурой, вместо рушницы, за спиной и верхом на лошади... — И, может быть, он участвовал в битвах... В походах во всяком случае и в опасностях также... - продолжал молодой человек задумчиво. — Какие бывали времена на нашей Украйне! — Как это ужасно, — вздохнула Анна Михайловна. — Как это было хорошо, — возразил молодой человек. — Теперь ничего подобного не бывает, — резко сказал Пётр, подъехавший тоже к экипажу. Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он заставил свою лошадь идти рядом с коляской... Его лицо было бледнее обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение... — Теперь всё это уже исчезло, — повторил он. — Что должно было исчезнуть — исчезло, — сказал Максим как-то холодно... — Они жили по-своему, вы ищите своего... — Вам хорошо говорить, — ответил студент, — вы взяли своё у жизни... — Ну, и жизнь взяла у меня моё, — усмехнулся старый гарибальдиец, глядя на свои костыли. <...> Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьёзно. А для серьёзного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени... Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение. 132 VII В монастыре обыкновенно смотрели старинную церковь и взбирались на колокольню, откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть белые пятнышки губернского города и излучины Днепра на горизонте. Солнце уже склонялось, когда маленькое общество подошло к запертой двери колокольни, оставив Максима на крыльце одной из монашеских келий. Молодой тонкий послушник, в рясе и остроконечной шапке, стоял под сводом, держась одной рукой за замок запертой двери... Невдалеке, точно распуганная стая птиц, стояла кучка детей; было видно, что между молодым послушником и этой стайкой резвых ребят происходило недавно какое-то столкновение. По его несколько воинственной позе и по тому, как он держался за замок, можно было заключить, что дети хотели проникнуть на колокольню вслед за господами, а послушник отгонял их. Его лицо было сердито и бледно, только на щеках пятнами выделялся румянец. Глаза молодого послушника были как-то странно неподвижны... Анна Михайловна первая заметила выражение этого лица и глаз и нервно схватила за руку Эвелину. — Слепой, — прошептала девушка с лёгким испугом. — Тише, — ответила мать, — и ещё... Ты замечаешь? — Да... Трудно было не заметить в лице послушника странного сходства с Петром. Та же нервная бледность, те же чистые, но неподвижные зрачки, то же беспокойное движение бровей, настораживавшихся при каждом новом звуке и бегавших над глазами, точно щупальцы у испуганного насекомого... Его черты были грубее, вся фигура угловатее, - но тем резче выступало сходство. Когда он глухо закашлялся, схватившись руками за впалую грудь, - Анна Михайловна смотрела на него широко раскрытыми глазами, точно перед ней вдруг появился призрак... Перестав кашлять, он отпер дверь и, остановясь на пороге, спросил несколько надтреснутым голосом: — Ребят нет? Кыш, проклятые! — мотнулся он в их сторону всем телом и потом, пропуская вперёд молодых людей, сказал голосом, в котором слышалась какая-то вкрадчивость и жадность: — Звонарю пожертвуете сколько-нибудь?.. Идите осторожно, — темно... Всё общество стало подыматься по ступеням. Анна Михайловна, которая прежде колебалась перед неудобным и крутым подъёмом, теперь с какою-то покорностью пошла за другими. Слепой звонарь запер дверь... Свет исчез, и лишь через некоторое время Анна Михайловна, робко стоявшая внизу, пока молодёжь, толкаясь, подымалась по извилинам лестницы, — могла разглядеть тусклую струйку сумеречного света, лившуюся из какого-то косого пролёта в толстой каменной кладке. Против этого луча слабо светилось несколько пыльных, неправильной формы камней. — Дядько, дядюшка, пустить, — раздались из-за двери тонкие голоса детей. — Пустить, дядюшка, хороший. Звонарь сердито кинулся к двери и неистово застучал кулаками по железной обшивке. — Пошли, пошли, проклятые... Чтоб вас громом убило! — кричал он, хрипя и как-то захлёбываясь от злости... — Слепой чёрт, — ответили вдруг несколько звонких голосов, и за дверью раздался быстрый топот десятка босых ног... Звонарь прислушался и перевёл дух. — Погибели на вас нет... на проклятых... чтоб вас всех передушила хвороба... Ох, Господи! Господи ты Боже мой! Вскую мя оставил еси... — сказал он вдруг совершенно другим голосом, в котором слышалось отчаяние исстрадавшегося и глубоко измученного человека. 133 — Кто здесь?.. Зачем остался? — резко спросил он, наткнувшись на Анну Михайловну, застывшую у первых ступенек. — Идите, идите. Ничего, — прибавил он мягче. — Постойте, держитесь за меня... Пожертвование с вашей стороны звонарю будет? — опять спросил он прежним неприятно вкрадчивым тоном. Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил её из протянутой к нему руки и, под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она видела, как он приложил бумажку к щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещённое и бледное лицо, так похожее на лицо её сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости. — Вот за это спасибо, вот спасибо. Столбовка настоящая... Я думал — вы насмех... посмеяться над слепеньким... Другие, бывает, смеются... Всё лицо бедной женщины было залито слезами. Она быстро отёрла их и пошла кверху, где, точно падение воды за стеной, слышались гулкие шаги и смешанные голоса опередившей её компании. На одном из поворотов молодые люди остановились. Они поднялись уже довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней на стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей. Обмениваясь весёлыми замечаниями, молодые люди находили фамилии своих знакомых. — А вот и сентенция, — заметил студент и прочитал с некоторым трудом: «Мнози суть начинающии, кончающии же вмале...» — Очевидно, дело идёт об этом восхождении, — прибавил он шутливо. — Понимай, как хочешь, — грубо ответил звонарь, поворачиваясь к нему ухом, и его брови заходили быстро и тревожно. — Тут ещё стих есть, пониже. Вот бы тебе прочитать... — Где стих? Нет никакого стиха. — Ты вот знаешь, что нет, а я тебе говорю, что есть. От вас, зрячих, тоже сокрыто многое... Он спустился на две ступеньки вниз и, пошарив рукой в темноте, где уже терялись последние слабые отблески дневного луча, сказал: — Вот тут. Хороший стих, да без фонаря не прочитаете... Пётр поднялся к нему и, проведя рукой по стене, легко разыскал суровый афоризм, врезанный в стену каким-то, может быть более столетия уже умершим, человеком: 134 Помни смертный час, Помни трубный глас, Помни с жизнию разлуку, Помни вечную муку... - Тоже сентенция, — попробовал пошутить студент Ставручен-ко, но шутка как-то не вышла. - Не нравится, - ехидно сказал звонарь. - Конечно, ты ещё человек молодой, а тоже... кто знает. Смертный час приходит, яко тать в нощи... — Хороший стих, — прибавил он опять как-то по-другому... — «Помни смертный час, помни трубный глас...» Да, что-то вот там будет, - закончил он опять довольно злобно. Ещё несколько ступеней, и они все вышли на первую площадку колокольни. Здесь было уже довольно высоко, но отверстие в стене вело ещё более неудобным проходом выше. С последней площадки вид открылся широкий и восхитительный. Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине легла длинная тень, на востоке лежала тяжёлая туча, даль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку на кресте дальней колокольни. Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный от испарений земли, тянулся в пролёты, шевеля верёвки, и, заходя в самые колокола, вызывал по временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом, за которым ухо ловило что-то ещё, точно отдалённую невнятную музыку или глубокие вздохи меди. От всей расстилавшейся внизу картины веяло тихим спокойствием и глубоким миром. Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела ещё другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно вытекавшему из ощущения высоты и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролётов и стали, опершись на них обеими руками, повернув лица навстречу тихому вечернему ветру. Теперь ни от кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь был несколько старше; широкая ряса висела складками на тощем теле, черты лица были грубее и резче. При внимательном взгляде в них проступали и различия: звонарь был блондин, нос у него был несколько горбатый, губы тоньше, чем у Петра. Над губами пробивались усы, и кудрявая бородка окаймляла подбородок. Но в жестах, в нервных складках губ, в постоянном движении бровей было то удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья. Лицо Петра было несколько спокойнее. В нём виднелась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы разглаживало на его лице все морщины, разливая по нём тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине... Брови шевелились всё тише и тише. Но вот они опять дрогнули одновременно у обоих, как будто оба заслышали внизу какой-то звук из долины, не слышный никому другому. - Звонят, - сказал Пётр. 135 136 — Это у Егорья за пятнадцать верст, - пояснил звонарь. -У них всегда на полчаса раньше нашего вечерня... А ты слышишь? Я тоже слышу, — другие не слышат^ — Хорошо тут, — продолжал он мечтательно. — Особливо в праздник. Слышали вы, как я звоню? В вопросе звучало наивное тщеславие. — Приезжайте послушать. Отец Памфилий... Вы не знаете отца Памфилия? Он для меня нарочно эти два подголоска выписал. Он отделился от стены и любовно погладил рукой два небольших колокола, ещё не успевших потемнеть, как другие. — Славные подголоски... Так тебе и поют, так и поют... Особливо под Пасху. Он взял в руки верёвки и быстрыми движениями пальцев заставил задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения языков были так слабы и вместе так отчётливы, что перезвон был слышен всем, но звук, наверное, не распространялся дальше площадки колокольни. — А тут тебе вот этот — бу-ух, бу-ух, бу-ух... Теперь его лицо осветилось детскою радостью, в которой, однако, было что-то жалкое и больное. — Колокола-то вот выписал, — сказал он со вздохом, — а шубу новую не сошьёт. Скупой! Простыл я на колокольне... Осенью всего хуже... Холодно... Он остановился и, прислушавшись, сказал: — Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам. — Пойдём, — первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная. Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Пётр, шагнувший было вслед за матерью, круто остановился. — Идите, — сказал он ей повелительно. — Я сейчас. Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая вперёд Анну Михайловну, осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание. Слепые считали себя одинокими на вышке. Несколько секунд они стояли, неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь. — Кто здесь? — спросил затем звонарь. — Я... — Ты тоже слепой? — Слепой. А ты давно ослеп? — спросил Пётр. — Родился таким, — ответил звонарь. — Вот другой есть у нас, Роман — тот семи лет ослеп... А ты ночь ото дня отличать можешь ли? — Могу. — И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему всё-таки легче. — Почему легче? — живо спросил Пётр. — Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты: заснёт ночью, она к нему во сне и приходит... Только она старая теперь, а снится ему всё молодая... А тебе снится ли? — Нет, — глухо ответил Пётр. — То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!.. Пётр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами, в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания... — И то согрешаешь не однажды... Господи, Создателю, Божья Матерь, Пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать... Лицо его передёрнулось судорогой, и он сказал с прежним желчным выражением: — Так нет, не дают... Приснится что-то, забрезжит, а встанешь, не помнишь... Он вдруг остановился и прислушался. Лицо его побледнело, и какое-то судорожное выражение исказило все черты. — Чертенят впустили, — сказал он со злостию в голосе. Действительно, снизу из узкого прохода, точно шум наводнения, неслись шаги и крики детей. На одно мгновение всё стихло, вероятно, толпа выбежала на среднюю площадку, и шум выливался наружу. Но затем тёмный проход загудел, как труба, и мимо Эвелины, перегоняя друг друга, пронеслась весёлая гурьба детей. У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем один за другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искажённым от злобы лицом совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть в кого-нибудь из бежавших. В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею. — Брат! — окликнул он приятным, грудным голосом. — Егорий, — опять воюешь? Они столкнулись и ощупали друг друга. — Зачем б1еенят впустив? — спросил Егорий по-малорусски, всё ещё со злостью в голосе. — Нехай соб1, — благодушно ответил Роман... — Пташки бож1и. Ось як ты их налякав. Де вы тут, б1еенята^ Дети сидели по углам у решёток, притаившись, и их глаза сверкали лукавством, а отчасти страхом. Эвелина, неслышно ступая в темноте, сошла уже до половины первого прохода, когда за ней раздались уверенные шаги обоих слепых, а сверху донёсся радостный визг и крики ребят, кинувшихся целою стаей на оставшегося с ними Романа. Компания тихо выезжала из монастырских ворот, когда с колокольни раздался первый удар. Это Роман зазвонил к вечерне. Солнце село, коляска катилась по потемневшим полям, провожаемая ровными меланхолическими ударами, замиравшими в синих сумерках вечера. 137 Все молчали всю дорогу до самого дома. Вечером долго не было видно Петра. Он сидел где-то в тёмном углу сада, не откликаясь на призывы даже Эвелины, и прошёл ощупью в комнату, когда все легли... <...> 138 VIII Подошла весна. Верстах в шестидесяти от усадьбы Попельских в сторону, противоположную от Ставрученков, в небольшом городишке была чудотворная католическая икона. Знатоки дела определили с полною точностью её чудодейственную силу: всякий, кто приходил к иконе в день её праздника пешком, пользовался «двадцатью днями отпущения», то есть все его беззакония, совершенные в течение двадцати дней, должны были идти на том свете насмарку. Поэтому каждый год, ранней весной, в известный день небольшой городок оживлялся и становился неузнаваем. Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола, грохотали «брички» панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на площадях и даже далеко в поле. Тут были не одни католики. Слава N-ской иконы гремела далеко, и к ней приходили также недугующие и огорчённые православные, преимущественно из городского класса. В самый день праздника по обе стороны «каплицы» народ вытянулся по дороге несметною пёстрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться, что это гигантский зверь растянулся по дороге около часовни и лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою чешуёй разных цветов. По обеим сторонам занятой народом дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием. Максим на своих костылях и рядом с ним Пётр об руку с Иохи-мом тихо двигались вдоль улицы, которая вела к выходу в поле. <.. .> Пётр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно следуя за Максимом; он то и дело запахивал пальто, так как было холодно, и продолжал на ходу ворочать в голове свои тяжёлые мысли. Но вдруг, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то поразило его внимание так сильно, что он вздрогнул и внезапно остановился. Последние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая дорога входила в город среди заборов и пустырей. У самого выхода в поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарём, который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался. У самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттёртые своими зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они сидели Рембрандт. Нищие с деревянными чашками в руках, и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню: — Под-дайте сл1пеньким... ра-а-ди Христа... День был холодный, нищие сидели здесь с утра, открытые свежему ветру, налетавшему с поля. Они не могли двигаться среди этой толпы, чтобы согреться, и в их голосах, тянувших по очереди унылую песню, слышалась безотчётная жалоба физического страдания и полной беспомощности. Первые ноты слышались ещё довольно отчетливо, но затем из сдавленных грудей вырывался только жалобный ропот, замиравший тихою дрожью озноба. Тем не менее даже последние, самые тихие звуки песни, почти терявшиеся среди уличного шума, достигая человеческого слуха, поражали всякого громадностью заключённого в них непосредственного страдания. Пётр остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то слуховой призрак явился перед ним в виде этого страдальческого вопля. — Что же ты испугался? — спросил Максим. — Это те самые счастливцы, которым ты недавно завидовал, - слепые нищие, которые просят здесь милостыню... Им немного холодно, конечно. Но ведь от этого, по-твоему, им только лучше. — Уйдём! — сказал Пётр, хватая его за руку. — А, ты хочешь уйти! У тебя в душе не найдётся другого побуждения при виде чужих страданий! Постой, я хочу поговорить с тобой серьёзно и рад, что это будет именно здесь. Ты вот сердишься, что времена изменились, что теперь слепых не рубят в ночных сечах, как Юрка-бандуриста; ты досадуешь, что тебе некого проклинать, как Егору, а сам проклинаешь в душе своих близких за то, что они отняли у тебя счастливую долю этих слепых. Клянусь честью, ты, может быть, прав! Да, клянусь честью старого солдата, всякий человек имеет право располагать своей судьбой, а ты уже человек. Слушай же теперь, что я скажу тебе: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнёшь 139 судьбе в глаза все преимущества, которыми жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь испытать участь вот этих несчастных... я, Максим Яценко, обещаю тебе своё уважение, помощь и содействие... Слышишь ты меня, Пётр Яценко? Я был немногим старше тебя, когда понёс свою голову в огонь и сечу... Обо мне тоже плакала мать, как будет плакать о тебе. Но, чёрт возьми! я полагаю, что был в своём праве, как и ты теперь в своём!.. Раз в жизни к каждому человеку приходит судьба и говорит: выбирай! Итак, тебе стоит захотеть... Хвёдор Кандыба, ты здесь? — крикнул он по направлению к слепым. Один голос отделился от скрипучего хора и ответил: — Тут я... Это вы кличете, Максим Михайлович? — Я! Приходи через неделю, куда я сказал. — Приду, паночку. — И голос слепца опять примкнул к хору. — Вот, ты увидишь человека, — сказал, сверкая глазами, Максим, — который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у него переносить свою долю... А ты... — Пойдём, паничу, — сказал Иохим, кидая на старика сердитый взгляд. — Нет, постой! — гневно крикнул Максим. — Никто ещё не прошёл мимо слепых, не кинув им хоть пятака. Неужели ты убежишь, не сделав даже этого? Ты умеешь только кощунствовать со своею сытою завистью к чужому голоду!.. Пётр поднял голову, точно от удара кнутом. Вынув из кармана свой кошелёк, он пошёл по направлению к слепым. Нащупав палкою переднего, он разыскал рукой деревянную чашку с медью и бережно положил туда свои деньги. Несколько прохожих остановились и смотрели с удивлением на богато одетого и красивого панича, который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему её также ощупью. <...> В этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине. После этого проходили недели, и настроение слепого оставалось всё тем же. Казалось, слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в душу пассивность и угнетавшее врождённую энергию, теперь дрогнуло и уступило место чему-то другому. Он опять ставил себе цели, строил планы; жизнь зарождалась в нём, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на которое весна пахнула живительным дыханием... Было, между прочим, решено, что ещё этим летом Пётр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у известного пианиста. При этом оба они с Максимом настояли, что они поедут только вдвоём. <...> 140 X Тёплою июльскою ночью бричка, запряжённая парою лошадей, остановилась на ночлег в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых прошли шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик кружился в отвер- стии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий голос пел утреннюю молитву. Проезжавшие дорогой хохлы с таранью видели, как слепцов подозвали к бричке, около которой, на разостланном ковре, сидели ночевавшие в степи господа. Когда через некоторое время обозчики остановились на водопой у криницы, то мимо них опять прошли слепцы, но на этот раз их уже было трое. Впереди, постукивая перед собою длинной палкой, шел старик с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами. Лоб его был покрыт старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только впадины. Через плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу следующего. Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой. Оба они шли привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою дорогу. Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с бледным и как будто слегка испуганным лицом; его шаги были неуверенны, и по временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению товарищей. Часам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий голос затянул: - Под-дайте сл1-пеньким... — К жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под пальцами юноши. Монета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колёс смолк, видимо, проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые монету. Кандыба сразу нашёл её, и на лице появилось довольное выражение. - Бог спасёт, - сказал он по направлению к бричке, в сиденье которой виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля торчали сбоку. Старик внимательно смотрел на юношу-слепца... Тот стоял бледный, но уже успокоившийся. При первых же звуках песни его руки нервно забегали по струнам, как будто покрывая их звоном её резкие ноты_ Бричка опять тронулась, но старик долго оглядывался назад. Вскоре стук колёс замолк в отдалении. Слепцы опять вытянулись в линию и пошли по шоссе... - У тебя, Юрий, лёгкая рука, - сказал старик. - И играешь славно... Через несколько минут средний слепец спросил: - По обещанию идёшь в Почаев?.. Для Бога? - Да, - тихо ответил юноша. - Думаешь, прозришь?.. - спросил тот опять с горькой улыбкой... 141 - Бывает, - мягко сказал старик. - Давно хожу, а не встречал, - угрюмо возразил рябой, и они опять пошли молча. Солнце подымалось всё выше, виднелась только белая линия шоссе, прямого как стрела, тёмные фигуры слепых и впереди чёрная точка проехавшего экипажа. Затем дорога разделилась. Бричка направилась к Киеву, слепцы опять свернули просёлками на Почаев. Вскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима. Он писал, что оба они здоровы и что всё устраивается хорошо. А в это время трое слепых двигались всё дальше. Теперь все шли уже согласно. Впереди, всё так же постукивая палкой, шёл Кандыба, отлично знавший дороги и поспевавший в большие села к праздникам и базарам. Народ собирался на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело звякали монеты. Волнение и испуг на лице юноши давно исчезли, уступая место другому выражению. С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого, широкого, необъятного мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы... Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух ещё обострялся; он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брёл за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его сердце... И странное дело - теперь он находил в своей душе место для всех этих ощущений. Он совершенно одолел песню слепых, и день за днём под гул этого великого моря всё более стихали на дне души личные порывания к невозможному... Чуткая память ловила всякую новую песню и мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление. По мере приближения к Почаеву банда слепых всё росла. Позднею осенью, по дороге, занесённой снегами, к великому удивлению всех в усадьбе, панич неожиданно вернулся с двумя слепцами в нищенской одежде. Кругом говорили, что он ходил в Почаев по обету, чтобы вымолить у Почаевской Богоматери исцеление. Впрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар навсегда исчез из усадьбы... Когда Максим, продолжавший писать из Киева, наконец вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: «Я никогда, никогда не прощу тебе этого». Но лицо её противоречило суровым словам... Долгими вечерами Пётр рассказывал о своих странствиях, и в сумерки фортепиано звучало новыми мелодиями, каких никто не слышал у него раньше... Поездка в Киев была отложена на год, вся семья жила надеждами и планами Петра... Из главы седьмой I В ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским своё неизменное решение выйти за слепого «из усадьбы». Старушка мать заплакала, а отец, помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля Божия относительно данного случая. Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь это счастье всё же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые минуты он улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто он не считал этого счастья законным и прочным. Когда же ему сообщили, что, быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга. <...> II В той самой комнате, где некогда родился Пётр, стояла тишина, среди которой раздавался только всхлипывающий плач ребёнка. Со времени его рождения прошло уже несколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но зато Пётр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья. Приехал доктор. Взяв ребёнка на руки, он перенёс и уложил его поближе к окну. Быстро отдёрнув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и наклонился над мальчиком с своими инструментами. Пётр сидел тут же с опущенной головой, всё такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперёд результаты. - Он, наверное, слеп, - твердил он. - Ему не следовало бы родиться. Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос: — Зрачок сокращается. Ребёнок видит несомненно. Пётр вздрогнул и быстро стал на ноги. Это движение показывало, что он слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как будто не понял их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на месте с бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами. До этой минуты он находился в состоянии странного возбуждения. Он будто не чувствовал себя, но вместе с тем все фибры в нём жили и трепетали от ожидания. 143 144 Он сознавал темноту, которая его окружала. Он её выделил, чувствовал её вне себя, во всей её необъятности. Она надвигалась на него, он охватывал её воображением, как будто меряясь с нею. Он вставал ей навстречу, желая защитить своего ребёнка от этого необъятного, колеблющегося океана непроницаемой тьмы. И пока доктор в молчании делал свои приготовления, он всё находился в этом состоянии. Он боялся и прежде, но прежде в его душе жили ещё признаки надежды. Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения, овладев возбуждёнными до последней степени нервами, а надежда замерла, скрывшись где-то в глубоких тайниках его сердца. И вдруг эти два слова: «ребёнок видит!» — перевернули его настроение. Страх мгновенно схлынул, надежда также мгновенно превратилась в уверенность, осветив чутко приподнятый душевный строй слепого. Это был внезапный переворот, настоящий удар, ворвавшийся в тёмную душу поражающим, ярким, как молния, лучом. Два слова доктора будто прожгли в его мозгу огненную дорогу... Будто искра вспыхнула где-то внутри и осветила последние тайники его организма... Все в нём дрогнуло, и сам он задрожал, как дрожит туго натянутая струна под внезапным ударом. И вслед за этой молнией перед его потухшими ещё до рождения глазами вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи или звуки, он не отдавал себе отчёта. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и двигались лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое солнце по небу, они волновались, как волнуется шёпот и шелест зелёной степи, они качались, как ветви задумчивых буков. Это было только первое мгновение, и только смешанные ощущения этого мгновения остались у него в памяти. Всё остальное он впоследствии забыл. Он только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел. Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял на своём, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и Максима. В течение нескольких секунд он стоял с приподнятым кверху и просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему, и кругом всё смолкло. <...> — Что с тобой? — спросила мать встревоженным голосом. — Ничего... мне кажется, что я... видел вас всех. Я ведь... не сплю? — А теперь? — взволнованно спросила она. — Помнишь ли ты, будешь ли помнить? Слепой глубоко вздохнул. — Нет, — ответил он с усилием. — Но это ничего, потому что... Я отдал всё это... ему... ребёнку и... и всем... Он пошатнулся и потерял сознание. Его лицо побледнело, но на нём всё ещё блуждал отблеск радостного удовлетворения. Эпилог Прошло три года. Многочисленная публика собралась в Киеве, во время «Контрактов»1, слушать оригинального музыканта. Он был слеп, но молва передавала чудеса об его музыкальном таланте и о его личной судьбе. Говорили, будто в детстве он был похищен из зажиточной семьи бандой слепцов, с которыми бродил, пока известный профессор не обратил внимания на его замечательный музыкальный талант. Другие передавали, что он сам ушёл из семьи к нищим из каких-то романтических побуждений. Как бы то ни было, контрактовая зала была набита битком, и сбор (имевший неизвестное публике благотворительное назначение) был полный. В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился молодой человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал бы его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта. — Немудрено, что он производит такое потрясающее впечатление, — говорил в толпе какой-то зоил2 своему соседу. — У него замечательно драматическая наружность. Действительно, и это бледное лицо с выражением вдумчивого внимания, и неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали к чему-то особенному, непривычному. Южно-русская публика вообще любит и ценит свои родные мелодии, но здесь даже разношёрстная «контрактовая» толпа была сразу захвачена глубокой искренностью выражения. Живое чувство родной природы, чуткая оригинальная связь с непосредственными источниками народной мелодии сказывались в импровизации, которая лилась из-под рук слепого музыканта. Богатая красками, гибкая и певучая, она бежала звонкою струею, то поднимаясь торжественным гимном, то разливаясь задушевным грустным напевом. Казалось по временам: то буря гулко гремит в небесах, раскатываясь в бесконечном просторе, то лишь степной ветер звенит в траве, на кургане, навевая смутные грёзы о минувшем. Когда он смолк, гром рукоплесканий охваченной восторгом толпы наполнил громадную залу. Слепой сидел с опущенною головой, удивлённо прислушиваясь к этому грохоту. Но вот он опять поднял руки и ударил по клавишам. Многолюдная зала мгновенно притихла. В эту минуту вошёл Максим. Он внимательно оглядел эту толпу, охваченную одним чувством, направившую на слепого жадные, горящие взгляды. 1 Напомним, что «Контрактами» называют киевскую ярмарку. (Примеч. авт.) 2 Зоил - от имени древнего осуждателя Гомера, злой, желчный, завистливый критик. 145 146 Старик слушал и ждал. Он, больше чем кто-нибудь другой в этой толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвётся, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки росли, крепли, полнели, становились всё более и более властными, захватывали сердце объединённой и замиравшей толпы. И чем больше прислушивался Максим, тем яснее звучал для него в игре слепого знакомый мотив. Да, это она, шумная улица. Светлая, гремучая, полная жизни волна катится, дробясь, сверкая и рассыпаясь тысячью звуков. Она то поднимается, возрастает, то падает опять к отдалённому, но неумолчному рокоту, оставаясь всё время спокойной, красиво-бесстрастной, холодной и безучастной. И вдруг сердце Максима упало. Из-под рук музыканта опять, как и некогда, вырвался стон. Вырвался, прозвенел и замер. И опять живой рокот, всё ярче и сильнее, сверкающий и подвижный, счастливый и светлый. Это уже не одни стоны личного горя, не одно слепое страдание. На глазах старика появились слёзы. Слёзы были и на глазах его соседей. «Он прозрел, да, это правда, - он прозрел», - думал Максим. Среди яркой и оживлённой мелодии, счастливой и свободной, как степной ветер, и как он, беззаботной среди пёстрого и широкого гула жизни, среди то грустного, то величавого напева народной песни всё чаще, всё настойчивее и сильнее прорывалась какая-то за душу хватающая нота. «Так, так, мой мальчик, — мысленно ободрял Максим, — настигай их среди веселья и счастья...» Через минуту над заколдованной толпой в огромной зале, властная и захватывающая, стояла уже одна только песня слепых... — Подайте сл1пеньким... р-ради Христа. Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было всё то, что было и прежде, когда под её влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с её разъедающей болью. Теперь он одолел её в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды... Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни... Казалось, будто удар разразился над толпою, и каждое сердце дрожало, как будто он касался его своими быстро бегающими руками. Он давно уже смолк, но толпа хранила гробовое молчание. Максим опустил голову и думал: «Да, он прозрел... На место слепого и неутолимого эгоистического страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует и людское горе, и людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных...» И старый солдат всё ниже опускал голову. Вот и он сделал своё дело, и он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой............... Так дебютировал слепой музыкант. 1887-1895 (П) (П) 1. Как бы ты сформулировал главную мысль повести «Слепой музыкант»? 2. Как познавал мир Пётр? Чем это познание отличалось от познания зрячего человека? 3. Какую роль в жизни Петра сыграла история Юрка-бандуриста? 4. Как ты понял смысл сцены встречи Петра с двумя слепыми на колокольне монастыря? 5. Для чего дядя Максим отправляет Петра в странствие с двумя нищими слепцами? Что вынес Пётр из этих скитаний? Какой смысл вкладывает автор в слова «душа его была исцелена»? 6. Почему Пётр говорит, что он «на мгновение прозрел», узнав, что его ребёнок видит? В чём смысл этой сцены? 7. «Да, он прозрел^» - думает дядя Максим, слушая игру Петра. Какой смысл вкладывает он в эти слова? Почему игра слепого музыканта так захватила слушателей? Определи роль эпилога в тексте. 8. Какие мысли вложены автором в образы Петра, дяди Максима, Эвелины? Какие чувства вызвали у тебя эти герои? 9. Что такое «истинная слепота»? 10. Есть ли что-то общее в рассказе В.Ф. Тендрякова «Хлеб для собаки» и повести «Слепой музыкант» В.Г. Короленко? 11. Не находишь ли ты что-то общее в судьбе М. Горького и героя повести В.Г. Короленко? Сопоставь время написания «Слепого музыканта» с датами событий в биографии Горького. 147 Л.А. Кассиль (1905-1970) РАННИЙ ВОСХОД (главы) Часть II Глава 4 Свет и тьма Коля Дмитриев 148 Колю приняли в Городскую Художественную школу. С ним занимался теперь художник-педагог Михаил Семёнович Перуцкий — высокий, рыжеватый, очень скромный, даже застенчивый на вид. Он говорил негромко, избегал резких слов, но всё же после добродушного, привычно ласкового Сергея Николаевича новый педагог показался Коле очень строгим и требовательным. Вот, например, Колю всегда прежде хвалили за рисунок, а Михаил Семёнович нашёл и по этой части немало погрешностей. Кое-что Коле пришлось начинать чуть ли не с азов. «Надо поставить рисунок как следует», — тихо, спокойно, не повышая голоса, говорил Перуцкий, и Коля чувствовал, что он впервые проходит такую суровую школу. Перуцкий мягко, но настойчиво потребовал, чтобы Коля полностью усвоил твёрдые правила и основы рисунка. Он не терпел ловких, но малоправдивых эффектов, требовал от Коли и других учеников, чтобы всё в рисунке подчинялось точно рассмотренным и глубоко понятным связям. Он любил приводить притчу о старом скульпторе, который ваял статую для ниши в храме: «Его спросили: ”Мастер, зачем вы так тщательно обрабатываете фигуру сзади? Ведь она будет стоять в нише, так никто ту сторону не увидит“. — ”Бог увидит“, — отвечал мастер, ибо он постиг законы искусства и законы форм, понимал их взаимосвязь и знал, что даже скрытая от глаз нерадивость или ложь скажутся где-то погрешностью уже видимой...» Тут Коля услышал снова имя Павла Петровича Чистякова, о котором рассказал ему в первый раз профессор Гайбу-ров. Чтобы пристрастить Колю к рисунку, заинтересовать его по-настоящему, Михаил Семёнович приносил в класс книги о Чистякове, читал вслух наиболее понятные и важные места из знаменитых, как оказалось — известных всем художникам, заветов Чистякова. Кое-что Коля даже записал себе в тетрадочку, которую он завёл теперь, чтобы заносить туда высказывания :велемудром жре- знаменитых художников об искусстве. И первой записью в этой тетрадке было правило Чистякова, услышанное им от Перуцкого: «Рисовать — это значит соображать». «Рисовать — это значит рассуждать». <...> Коля теперь жадно, много читал, брал книги в библиотеке и у Перуцкого. Не всё ещё он мог до конца понять и охватить, но он радовался, как встрече с добрым другом, если вдруг находил в книжке Репина упоминание о Чистякове, как о це живописи». Тщательно вписывал он в свою тетрадку1: «Рисунок — это источник и душа всех видов изображения и корень каждой науки. Кто достиг столь великого, что он овладел рисунком, тому говорю я, что он владеет драгоценнейшим сокровищем. Микеланджело». «Заметь, что самый совершенный руководитель, ведущий через триумфальные ворота к искусству, — это рисование с натуры. Это важнее всех образцов: доверяйся ему всегда с горячим сердцем, особенно когда приобретёшь некоторые чувства рисунка. Ченнино Ченнини». «Старайся прежде всего рисунком передать в ясной для глаз форме намерение и изображение, созданное в твоём воображении. И делай так, чтобы в отношении размера и величины, подчинённых перспективе, в произведение не попало ничего такого, что не было бы как следует обсуждено в соответствии с разумом и явлениями природы. И это будет для тебя путём сделаться почитаемым в твоём искусстве. Леонардо да Винчи». «Краска занимает меня всегда, но рисунок является моей постоянной заботой. Делакруа». И Коля вчитывался в книги, всегда узнавая что-нибудь новое или укрепляясь в ранее узнанном, но требующем проверки. <...> 1 Выписки взяты из подлинной тетрадки Коли Дмитриева. Тексты всех писем, документов и дневников, помещённые далее, также приведены по подлинникам. (Примеч. авт.) На страницах 149-163 помещены подлинные рисунки Коли Дмитриева. 149 Коля с нетерпением ждал, когда же кончится война, снова откроют Третьяковскую галерею и он наконец увидит подлинники всех тех прославленных картин, которые он давно уже знал заочно наизусть. Иной раз приходил Коля домой из художественной школы весь красный, взъерошенный, смущенно поводивший и часто моргавший своими ясными голубыми глазами. И тогда его спрашивали дома: — Что? Опять влетело? А он виновато кивал головой: — Было мне сегодня... Но это не отбивало у него охоты и вкуса к рисованию. Сейчас это его ещё больше раззадоривало. И с жадным упрямством он снова принимался рисовать. Нелегко бывало иногда отказаться от игры во дворе и сидеть дома, когда под окнами бухал мяч, а Женьча, который уже давно поступил в ремесленное училище и даже немножко подрабатывал, разгулявшись, щедро угощал во дворе мальчишек ирисками, звал всех в кино на его, Женьчи Стриганова, собственный счёт... Но Коля не шёл. Коля работал. Сладость манящей впереди цели была даже в эти минуты повелительнее, чем все посулы легких радостей, которые доносились со двора. Это стало уже долгом. И он п о т е л. Так это дома и называлось: «Ну, пойди попотей немножко». Вечером мама, вернувшись с работы, так и спрашивала: «А ты сегодня потел?» И Коля удовлетворённо отвечал: «Ещё как!» 150 Но вот неожиданно пришла беда: заболел отец. Фёдор Николаевич давно уже чувствовал недомогание, резь и потемнение в глазах. А тут он ещё простудился, заболел гриппом, и болезнь дала страшные и неожиданные осложнения. Как-то утром, когда все уже поднялись, папа сел на кровати и вдруг непривычно громко спросил: — Что случилось? Который час? Почему вы поднялись среди ночи все? И зажгите хоть свет... Наташа! Коля! Катя! В чём дело? Наталья Николаевна кинулась к мужу, взяла его ладонями за виски, заглянула близко в лицо. Коля понял: папа ослеп. Врачи утешали, что это временное явление: сами по себе глаза в порядке и зрение, надо думать, вернётся. Но Коля с тоскливым ужасом всматривался в лицо отца, в его знакомые, но теперь незрячие, потерявшие прежнее выражение глаза и просиживал часами возле его постели. А болезнь затянулась. Страшно было подумать Коле, что отец уже никогда не посмотрит на его рисунки. И само рисование вдруг показалось Коле теперь бессмысленным, никчёмным. Ведь папа всегда был самым лучшим зрителем и советчиком! Стоит ли вообще теперь заниматься всем этим? И Коля раза два уже пропустил занятия в художественной школе. Должно быть, узнали про беду у Стригановых. Женьча пришёл вечерком в субботу, потоптался, потом поманил Колю в переднюю: — Слышь, Коля... Только ты давай по-простому, знаешь, чтобы без всяких там извольте-позвольте да извини-подвинься... Ладно, Коля? Условились? — А в чём дело? — насторожился Коля. Тогда Женьча, неловко откашлявшись, протянул ему руку, разжал её — на широкой ладони его, плохо отмытой, с въевшимся металлическим порошком, лежали скомканные десятирублёвые бумажки. — Может, возьмёшь? У меня как раз получка. А тебе на красочки пригодится. Ведь вам сейчас туго. А, Коля? Ты не думай, я и папане сказал. Он говорит: правильно поступаешь. Ты бери, бери. С отцом пройдёт всё, тогда отдашь, не сомневайся. Торопить не стану. Коля взял его за руку, медленно, но настойчиво загнул ему пальцы, придавил их крепко к ладони поверх денег: — Спасибо тебе, Женя... Надо будет - попрошу... Как-то Наталья Николаевна, усталая, изглоданная тревогой и сама чувствуя нездоровье, долго смотрела на Колю и Катюшку, готовивших школьные уроки. Фёдор Николаевич спал. В комнате было очень тихо. И жгучая тревога за детей вдруг проняла усталое сердце матери. — Что же будет? — шёпотом сказала она. — Я что-то себя так плохо чувствую... Папа не работник... А что, если вы останетесь одни?.. Катя, краснощёкая, крепенькая, подошла к матери с серьёзным, торжественно нахмуренным личиком, взяла её за руки: — Мама, ты зря всё это... Во-первых, всё ещё будет хорошо. И не выдумывай, пожалуйста. А если уж вдруг случится... Так что ж, мы пропадём разве? Ведь у нас такие люди, мамочка, что одних не оставят. А Колька вон рисует хорошо. Будет заказы брать в случае чего. Я умею стирать, готовить. Коля угрюмо молчал. — Ну, а ты, Коленька, как считаешь? — осторожно спросила его Наталья Николаевна. Коля всё молчал. — Что ж ты молчишь, Коленька? — Есть вещи... — проговорил Коля, и голос его надорвался, — есть вещи, которые я не могу, не хочу себе представить... И, отвернувшись, он быстро вышел из комнаты. Мать выбежала за ним и нашла его в парадном. Он стоял на холодной лестнице, прижавшись лбом к стене. Она обняла его, потянула к себе, и он припал мокрой щекой к её щеке, весь вздрагивая и прерывисто шепча ей под ухом: — Никогда больше так не спрашивай, прошу тебя! Ведь я не могу же себе представить просто так... Я же сразу всё вижу глазами... <...> Воскресным утром в гости к Женьче пришёл крепко сбитый, наголо остриженный мальчуган в военной гимнастёрке с алыми погонами. Это был музыкантский воспитанник Андрей 151 Смыков. Приёмный сын гвардейского полка, он был прислан учиться в музыкальной школе. Ребята всего двора сбежались слушать его рассказы о том, как он сам воевал на Первом Украинском фронте. — И за это я имею благодарность от высшего командования, — говорил хриплым баском Андрей Смыков. — Ух, здорово! Лично ты? — изумлялся Женьча. — Так в приказе было, — отвечал Андрей Смыков. — Всем войскам фронта. Значит, и лично я, получается. И позавидовал же ему Коля! Вот этот даром времени не терял. Сам бывал в боях, а теперь учится играть на трубе. А когда кончится война и будет снова парад на Красной площади, Андрей Смыков, конечно, будет там и труба его запоёт перед строем героев... Коля очень любил музыку — «сестру живописи», как сказано было в книжке Леонардо да Винчи. Он мог часами стоять, припав ухом к приглушённому репродуктору, слушая передачу какого-нибудь большого концерта. В тот день, когда он вернулся со двора после встречи с Андреем Смыковым и долго читал вслух папе «Петра Первого» Алексея Толстого, и толпились у него перед глазами в красивых кафтанах не нашего времени люди, о которых говорилось в книге, по радио передавали «Реквием» Моцарта. Прервав чтение, долго слушали отец и сын музыку. Полная безмерного горестного величия, она печалилась об утратах, утоляла великую скорбь мира и колыхала его мощным шагом неоскудевающей жизни. А когда затем папа заснул, Коля отошёл на цыпочках к своему столику и долго сидел там, молчаливый и сосредоточенный, трудясь над какой-то новой композицией. — Коля, ты здесь? — спросил, проснувшись, папа. — Что ты там делаешь? Коля быстро убрал рисунок под книги, как будто папа мог взглянуть на него. — Так, кое-что рисовал. Хочу вот к «Петру Первому» иллюстрации сделать про ассамблею. И, чтобы не чувствовать себя вралем, он действительно начал набрасывать на новом листе саженную размашистую фигуру Петра Первого и стриженых, безбородых бояр, одетых в немецкое платье... Часто, держа перед папой невидимый для него новый рисунок, Коля беззвучно повторял про себя, как заклинание: «Увидь! Ну увидь!» Ему так хотелось, чтобы папа снова видел, что он уже иногда начинал верить в неодолимую силу своего желания, перед которым должна была, как ему казалось, разверзнуться тьма, закрывавшая его от глаз отца. <...> 152 Глава 6 Самое настоящее <...> Он уговорил Женьчу Стриганова пойти с ним в Третьяковку - так уже запросто называл он теперь галерею. До этой поры Женьча, хотя и уважал Колю за то, что он хорошо рисует, всё же в душе был убеждён, что ходить специально смотреть картины интересно только в кино. Но Коля его очень уговаривал, и Женьча решил пойти посмотреть, в чём там дело. К этому времени Коля уже перечитал немало книг о художниках и картинах, слышал множество замечательных историй о них от Петруцкого и профессора Гайбурова. И, таская несколько заробевшего, растерянно водившего глазами во все стороны приятеля по залам галереи, Коля на ходу объяснял ему, что Левитан нарисовал «У омута» после того, как побывал в имении баронессы Вульф. А там когда-то бывал сам Пушкин. Он услышал историю о несчастной девушке, которая бросилась в омут, и написал про это поэму «Русалка». Вот этот самый омут и нарисовал на своей картине Левитан. Показывая портреты Рокотова, Коля не преминул сказать: - А этого самого Рокотова прапра - не знаю, сколько «пра» -внучка живёт у нас в Москве. Она писательница, подписывается Алтаев, как будто писатель. Помнишь, мы читали с тобой книжку «Под знаменем Башмака»? Это её. Она, знаешь, смелая! Был такой лейтенант Шмидт, революционер... Так она прятала у себя одного его матроса, который был тоже революционер, приговорённый к смерти. Потом подвёл Женю к картине Якоби «Привал арестантов» и рассказал, что женщина, которая кормит грудью ребёнка на переднем плане этой картины, срисована с отважной Александры Николаевны Толиверовой-Пешковой, которая была в Италии вместе с Гарибальди. Она спасла раненого адъютанта Гарибальди, и один из его сподвижников-краснорубашечников подарил ей красную рубашку со следами крови. Женьча только диву давался, откуда всё это вызнал Коля и как это он смог всё запомнить. А у Коли сияли восторгом глаза, и он таскал приятеля из зала в зал, подводил его к картинам, заставлял отходить назад, садиться на корточки, прищуриваться, смотреть одним глазом и сложив ладони трубочкой, как в подзорную трубу. Женьча не любил громко выражать свои восторги. Картины он смотрел с интересом. Многие сам узнавал, не дожидаясь пояснений Коли. Но Коля ожидал, что знаменитая галерея произведёт на его друга более сильное впечатление. Он был даже немножко разочарован. Так как деньги, выданные мамой на автобус, Коля проел в буфете галереи, купив пирожное, а у Женьчи до получки тоже 153 154 ничего уже не осталось, то обратно шли пешком, хотя ноги были тяжёлые, словно очугунели от долгого хождения по залам Третьяковки. Когда они шли по набережной, их обогнал какой-то великовозрастный парень с длинными руками, торчавшими из рукавов. У него была разболтанная походка - головой вперёд, нога за ногу: не то с горы сбегал, не то только что по шее получил... Он шёл, вихляя штанинами слишком коротких брюк, поплёвывая через каждые два шага, потом остановился на углу, лениво и тупо посмотрел на большой, расклеенный на стене плакат и походя длинной рукой вырвал из плаката огромный клин. — Вот паразит! - пробормотал Женьча и, прежде чем Коля успел что-нибудь ответить, бросился за парнем, который уходил как ни в чём не бывало и размахивал бумажным лоскутом. Коля видел, как его дружок нагнал великовозрастного. — Неграмотный?.. — закричал Женьча. — Или у тебя глаза повылазили? — Ты что? Сорвался откуда? — изумился, пока ещё снисходительно, великовозрастный. Крепенький, рыжий, размашистый Женьча петушком налетел на долговязого: — Люди трудятся, рисуют для народа, а ты корябаешь! — А тебе-то что? Отсохни от меня! — Я и так сухой, а как бы ты вот мокрый не сделался. Как я тебе дам вот! И Женьча угрожающе завёл кулак назад за плечо. Противник в ответ тоже замахнулся. Коля поспешил на помощь. — Видал? — сказал ему Женьча. — Висел себе плакат. Люди смотрят со вниманием, радуются, а этот паразит мимо пройти не может спокойно! Есть ведь такие ещё! Так и просит кулака! — Да чего вы ко мне привязались, в самом деле! — взмолился великовозрастный. — Много вас ещё тут наберётся — на одного... — Нас-то много небось, — отрезал Женьча, — а вот таких тёмных, как ты, мало уже остаётся... Держи его крепко, Коля! — скомандовал он, и приятели взяли долговязого с двух сторон за рукава. — И веди его. Пускай обратно приклеит, что вырвал. Подгоняемый короткими, но выразительными пинками в спину, долговязый прошествовал, где висел раскромсанный им и зиявший белым клином плакат. — А чем я его вам приклеивать стану? — загундосил парень. — Уж то не наша забота! — оборвал его Женьча. — Зачем рвать было? Вот и приклей обратно. — Ну, ты поплюй, что ли, — посоветовал Коля. Под наблюдением Коли и Женьчи долговязый парень не только поплёвал на вырванный им клин бумаги, но от усердия даже и языком полизал его, после чего, ёжась и с опаской поглядывая на мальчиков, укрепил лоскут на то место, откуда он был вырван. — Булавочки у вас не найдётся? — спросил он, видимо уже войдя во вкус дела. У запасливого Женьчи нашлась и булавочка, даже не одна, а две. Ими пришпилили покрепче вырванный клок, и плакат стал снова выглядеть как целёхонький. — Ну вот, другое дело, - сказал довольный Женьча. - Теперь можешь считать себя свободным. Иди. Только больше не озоруй. Люди получают полное образование, трудятся, рисуют, а ты: жик — и нет картины! Надо в голове соображение иметь всё-таки! Тут Коля заметил, что пальцы Женьчи, сжатые выразительно в кулак, чем-то запятнаны. — Это что у тебя? — спросил он. Женьча раскрыл кулаки, поднял к лицу широкую, как у отца, мосластую ладонь: — Это? А это я кислотой на заводе сегодня... А тут напильником свёз... Коля с уважением смотрел на руку приятеля, на пятна кислоты, втравившиеся в крепкие пальцы, на ссадину от напильника и восковидные бугорки мозолей. Да, это были «руки при деле», как говорил отец Женьчи. И недаром сам Женьча теперь то и дело запускал в разговоре словечки вроде: «Заело у меня сегодня суппорт» или: «Пустил я сегодня на все скорости, а гляжу — продольная-то бабка барахлит». Видно было, что человек хорошо знает своё направление в жизни. Коля посмотрел на свои руки. «А у меня что?.. Вот только от ультрамарина клякса не отмыта да вот чернила от вчерашней письменной в школе. Потёр как следует — и не останется ничего». Он украдкой потрогал бледно-лиловую ложбинку на среднем пальце и с удовлетворением нащупал легонькое затвердение от карандаша. Нет, всё-таки, значит, и его рука трудилась хоть немножечко. И ночью перед сном опять был большой разговор с папой. Для этого был приготовлен ещё заранее весьма каверзный, как казалось Коле, вопрос. — Как ты считаешь, папа, что важнее — делать настоящие вещи или их изображения? Папа, кажется, сразу смекнул, куда клонит сын. — Ты, Колюша, страшный казуист. — А что такое — казуист? — Ну, такой любитель копаться в довольно ясных вещах и выковыривать из них, как изюминки из булки, разные, понимаешь, мнимые неясности. Ты чудак, Колюшка. Смешно вопрос ставишь. — Папа, ты наше условие знаешь: я ведь каждый вечер могу задать любой вопрос, и ты обязан ответить. Что ж ты правила нарушаешь? — И не собираюсь нарушать. Я сейчас тебе отвечу. Тем более что и ответить-то нетрудно. Плохо ты, видно, понимаешь искусство, дорогой, и мало уважаешь то, чему столько времени теперь уделяешь. Прежде всего: что такое «настоящие вещи»? 155 — Ну, вот Женьча, например... Он учится на токаря и уже работает на станке, делает всякие детали для машин. Он показывал. Красивые такие, тяжёлые, гладкие. Вот возьмёшь в руку и видишь - да, это штучка дельная, настоящая вещь. — А картины, которые ты в Третьяковской галерее видел, — это не настоящие вещи? Ты, очевидно, подразумеваешь под настоящими только то, что реально существует в жизни, живёт, работает на человека. Так? Коля коротко кивнул. Он полулежал, опираясь на отставленные назад локти, напряжённо вобрав голову в плечи, торчком вылезшие из майки-безрукавки, и внимательно слушал. — Это, конечно, надо всё очень уважать. Это основа. Но художник-то своей работой и должен помочь людям понять, что в жизни настоящее, а что фальшь, ложь, неправда. Тогда и всякое хорошее произведение искусства, правдивое, сильное, или, как вот ты изволишь говорить, «изображение», влияет на жизнь, становится в один строй с «настоящими», как ты выражаешься, вещами и занимает в этом строю почётное место. Вот Белинский говорил, что искусство должно изучать, отражать жизнь и соперничать с ней. — Вот это, папа, я почти и сам так думал, — согласился Коля. — Но, знаешь, иногда вот как-то растеряешься, и всё в голове путается. — Так что, Колюшка, как видишь, ты и сам прекрасно всё понимаешь насчёт настоящих вещей. Только надо подрасти как следует и многому выучиться. Тогда уже и начинается самое настоящее. — А как ты по правде думаешь, папа, будет у меня когда-нибудь самое настоящее? — спросил Коля, и в горле у него вдруг тренькнула пытливо-затаённая тревога. — Ну конечно будет!.. Спи. Заболтался... Часть III Глава 7 «Увертюра» 156 — Знает ли он сам, какие силы в нём зреют? — спрашивал иногда Фёдор Николаевич у жены. А он, должно быть, кое-что уже знал. Однажды, когда Коля сидел за уроками, Наталья Николаевна рассказывала мужу об интересной работе, которую предложили им. Надо было разрисовать панно для одного из клубов. Но там, кроме орнамента и декоративных мотивов из цветов и листьев, требовалось написать человеческие фигуры. — Да, страшновато браться, — сказал папа. — Мы с тобой давно людей не рисовали, трудно будет. Коля осторожно подошёл к столу. Он посмотрел внимательно на родителей, слегка потупился и сказал очень просто и спокойно: — Берись, папа. Я вам помогу. И, не настаивая, не дожидаясь ответа, взял книжки и вышел. Но это были лишь минуты счастливой уверенности, которые находили на него после какой-нибудь очень уж явной и всеми признанной в школе удачи. А потом снова накатывало на него какое-то странное состояние беспомощности, и он жаловался той же Кате: — Ничего у меня, Катька, не получается!.. Ничего из меня не выйдет. Тоска такая!.. На что Катя наставительно отвечала: — Ничего! Выйдет. Как вот эта дурь из тебя выйдет, так всё из тебя и получится. И потом, я знаю ещё, отчего у тебя тоска. Хочешь, я сбегаю отнесу записку? Коля яростно багровел и показывал ей молча кулак. Но Фёдор Николаевич понимал эти настроения сына. Ему всячески хотелось укрепить в Коле веру в себя, столь нужную для дальнейшего учения. Даже у самых талантливых людей бывают трудные периоды, пора застоя, когда им начинает казаться, что движение к совершенству приостановилось, всё топчется на одном и том же месте и то, что делается сегодня, — выходит нисколько не лучше вчерашнего. А тогда теряется вера и в завтрашнюю удачу. На семейном совете у Дмитриевых решено было, что Колю надо подбодрить добрым участием какого-нибудь авторитетного человека. Поговорили с дядей Володей и бабушкой, и в середине января папа сказал Коле, что они пойдут к известному художнику Петру Петровичу Кончаловскому. Визит был назначен на 18 января. Коля с нетерпением ждал встречи с художником, темпераментными, насыщенными работами которого он уже давно восхищался. Шутка ли сказать — сам Кончаловский посмотрит его работы и даст свою оценку... Никто дома и в школе не знал, что Коля начал с нового, 1948 года вести дневник. Он никогда никому не показывал его. И вот что записал Коля в этот дневник 18 января: «Мы поднимались по крутой лестнице, в полумраке отыскивая кв. 40. Я заметно волнуюсь. У папки тоже дрожат руки... В голове носятся ужасные мысли: как примет, да и примет ли вообще? Не волноваться было невозможно. Как не волноваться! Первый раз к большому мастеру, да к какому мастеру! К К о н ч а л о в с к о м у!.. Наконец квартиру нашли. В темноте шарим звонок, звонка нет... Робко стучимся. За дверью слышатся тяжёлые, шаркающие шаги, от которых душонка моя ушла в пятки. Дрожу — хотя и не холодно. Наконец дверь открывается. На пороге появляется грузный мужчина, добродушный толстяк лет шестидесяти, в берете, в очках каких-то совершенно необычайных, страшных размеров, придающих что-то тёплое, доброе его лицу. «Здравствуйте, здравствуйте. Что-то вы очень рано. Ну 157 заходите, показывайте, что вы тут притащили...» — говорит он добрым хриплым басом. По всему видно, что мы оторвали Петра Петровича от работы. Посреди огромной мастерской с гигантским окном во всю стену стоял громоздкий, неуклюжий мольберт с надетым на него холстом. Стены были увешаны и уставлены полотнами, большими и маленькими. Мебели было мало: всего лишь два дивана, предназначающихся для гостей вроде нас, да для натурщиков, да большой стол, сплошь заложенный красками, выдавленными тюбиками и колоссальным количеством кистей разнообразных размеров. На массивной табуретке лежала палитра. О Боже, что это была за палитра! Палитра эта была огромных размеров. С такой палитрой мог писать, пожалуй, лишь один Кончаловский. Пётр Петрович усадил нас на диван, сел сам, от чего сиденье дивана стало касаться пола, и приступил к просмотру работ. Глядя на этого немножко смешного, неуклюжего симпатичного Кончаловского, [я почувствовал, что] у меня пропал весь страх к нему, все смущение. Конечно, я волновался за свои работы, но это было уже совсем не то волнение, с каким я поднимался по лестнице. Папка не растерялся, начал расспрашивать П.П. о том о сём. Кончаловский сначала был неразговорчив, а потом постепенно разошёлся да такие советы, указания ценные начал [давать], куда только девалась молчаливость. Критиковал, хвалил, ругал. За рисунок похвалил, особенно за наброски. Так он пересмотрел работы несколько раз и пришёл к выводу, что надо продолжать учиться, что игра стоит свеч. Основная моя ошибка, заметил П.П., — это недостаточно внимательное изучение природы... Он стал показывать лучшие свои работы: натюрморты, сирени, портреты. И действительно, все полотна его с первого взгляда кажутся сочно, красиво и даже нарочито довольно небрежно выполнены. А на самом деле очень близки к природе, очень жизненны и внимательно прочувствованы, чего я раньше не замечал в нём. Начало темнеть, но мы с удовольствием остались бы до позднего вечера. Из приличия, да и боясь утомить Петра Петровича своим долгим присутствием, мы попрощались — уже друзьями, поблагодарили и вышли из мастерской. Спускаясь по тёмной крутой лестнице, я ещё долго не мог поверить в душе, что был у Кончаловского». С новым жаром, взбодрённый скупым, но уверенным одобрением Кончаловского и его точными, строгими советами, бросился опять Коля в работу.<...> 158 «30 января, пятница Был в Большом на «Вражьей силе» с дядей Лёвой. Сама опера мне не нравится. Декорации дядюшкины гораздо лучше. Особенно в 3-м и 4-м действии. В антрактах поднимались на шестой ярус и с головокружительной высоты делали наброски. Вернее, делал я один. Потом ели пирожные «наполеон»! Вообще дядя Лёва мне кажется хорошим. Весёлый, никогда не Портрет В.С. Мамонтова сердится и достаёт билеты в театр за свои деньги. Что может быть лучше! После спектакля разошлись. Я понёсся домой, чтобы скорей приступить к композиции на тему «Театр», пока не скомкались впечатления». Несколько дней трудился Коля над этой композицией. Делал эскизы в тетрадях, в альбоме, на полях дневника. Наконец композиция была закончена. Коля назвал её иначе, чем было записано сначала в дневнике. «Увертюра» -так теперь именовалась эта композиция. На ней был изображён зал Большого театра, как бы его увидел зритель примерно из десятого ряда партера. Только что погасили свет, и он будто ещё не вытек весь и нежно теплится в канделябрах и люстре. Таинственные тени разбежались по ложам. Истаивая в полумраке, чуть поблёскивает лепное золото ярусов. Уж дали свет на рампу; зыбкое золотисто-розовое сияние струится снизу вверх по тяжёлому занавесу, вдоль которого скользят едва уловимые волны. И поднялся там, вдали, над стеснённым горизонтом, отчеркнувшим освещённую сцену от невидимого оркестра, дирижёр - маленькая чёрная фигурка, - поднял руку с палочкой, застыл. Всё полнится ожиданием. И вот проносится тихо первый звенящий вздох, который уже не в силах сдержать ни дрогнувшие струны, ни глухо отозвавшаяся на них медь. Началась увертюра. Всё здесь жило на неуловимой грани света и сумрака, всё было схвачено между полной тишиной и первым звучанием. Такая сдержанная сила ожидания, такое предвкушение чего-то очень большого заполняли всю эту картину, такой сладостной тишиной дышала она, давая, казалось, слушать всем первые такты едва зазвучавшей музыки, что, когда Коля показал дома работу, все невольно стали говорить вполголоса. И потом проверяли это впечатление на многих. Даже самые шумные невольно понижали голос и затихали перед этой композицией. Её хотелось смотреть безмолвно, сливаясь с той внимающей музыкальной тишиной, которую так удалось изобразить молодому художнику на своём этюде. Добрейший дядя Лёва, считавший себя одним из виновников этого маленького торжества Колиного искусства, выпросил композицию «Увертюра» на денёк, чтобы показать брату. И придирчивый дядя Володя опять кричал на всех родных, что они мало что понимают и что он всего объяснить им не в состоянии. — Вы понимаете, почему именно «Увертюра»? Он хотел дать простор чувствам зрителя, положиться на его догадку. Предвкушение ведь иногда лучше бывает того, что ждёшь... Тут ты ещё 159 сам хозяин — представляй, воображай себе что хочешь, а потом уж ты не сам — тебе показывают. Он ещё и ещё раз вглядывался в композицию. - Да, это именно увертюра. Занавес ещё не поднят. Только первую ноту дал оркестр, и мы с вами можем лишь угадывать, что нам ещё предстоит увидеть, что нам после такой увертюры покажет этот маленький геркулесик. <...>А в школе своим чередом шли занятия, уроки. Работали в мастерской, сидели в классах, писали контрольные, ходили в Третьяковскую галерею. Готовились провести в феврале суриковский вечер. Коля учился неровно. Иногда по всем предметам выходил в число лучших, потом вдруг начинал быть рассеянным, немножко отставал, зевал на уроках и с нетерпением ждал субботы. «Ах, суббота, — писал он в субботний вечер 31 января, — что может быть лучше субботы! Плетёшься лениво в школу и думаешь... Ведь в субботу можно делать буквально всё, что хочешь (нет, конечно, не всё, что хочешь...). Можно избить З. на последнем уроке, можно вообще на последний урок не приходить. А хочешь — не заявляйся на физкультуру и все 45 минут в библиотеке наслаждайся книгами по искусству. И все эти большие и маленькие грехи забудутся в воскресенье, а в понедельник придёшь в класс как ни в чём не бывало. А тут уж имей терпение...» <...> Иллюстрация к рассказу И.С. Тургенева «Певцы» <...> «15 февраля, воскресенье Утром побежал в Третьяковку. Ещё раз посмотреть Врубеля, Серова и Сурикова. И всё-таки не прав Витька! Серовский портрет куда сильнее репинского. Конечно, я не говорю об исключении. 17 февраля,вторник Из школы прямо махнул на Гоголевский бульвар и там перед самым носом милиционера сделал набросок памятника для композиции. Читаю Врубеля. 18 февраля, среда Четыре — за сочинение на тему «Патриотизм лётчика Мере-сьева». Елена Константиновна похвалила, а это уже хорошо, уже достижение. Хвалит она очень редко. 7 марта, воскресенье Ну уж теперь никто не может сказать, что весна ещё не началась. По крайней мере, настроение у всех весеннее. Выйдешь на 160 улицу, так и домой не захочется возвращаться. На ясно-синем небе яркое, свежее солнышко, весеннее солнышко. А небо без единого облачка, сине-лиловое в зените, зеленовато-лазоревое к горизонту. Всё подёрнуто лиловой светло-голубой дымкой. Весенние тени, тени просто синие... Синее всё: блестящие крыши, сияющая мостовая, во всякой лужице отражается голубая лазурь. Воздух необыкновенно прозрачен, кристально чист. Всё вокруг капает, журчит, несётся шумным, непреодолимым потоком. И так весело становится на душе... А солнышко, весеннее солнышко так припекает, что снег на крышах уже почти стаял. А в тех местах, где солнце печёт особенно жарко, асфальт высыхает, дымясь голубым паром. На таких местах любят собираться заботливые мамаши и няньки. Машинально покачивая свои коляски, дремлют они, сидя на согретых скамеечках под тёплыми весенними лучами, под монотонный звук капели. Ездил с Витькой писать...» Иллюстрация к поэме М.Ю. Лермонтова «Песня про купца Калашникова» Коля очень любил эту весеннюю пору в Москве, особенно солнечные дни, когда весь город бывал полон слепящего, радужного блеска и каждый проходящий автобус одаривал прохожих их отражениями. Люди видели себя в промытых витринах, в стёклах машин, в лужах. Воздух заполняла игра преломлённых лучей, часы на руках прохожих пускали весёлые колючие искорки, и даже очки сердитого старичка и те отбрасывали солнечных зайчиков. А у киосков, где всю зиму продавались лишь мёртвые бумажные цветы, уже крошились сегодня жёлтыми пушистыми катышками мимозы. <...> «18 марта, четверг Приближается конец третьей четверти. Сегодня на уроках (специальных) никто ничего так и не делал. Все волнуются, разговаривают, намечают оценки. В классе, как в улье, стоит непрекращающийся шёпот. Антонина Петровна знает, что остановить его невозможно. На втором уроке раздали работы. Наконец-то я увидел все свои «труды» за два месяца целиком! Вид довольно печальный. Особенно плохо обстоит дело с рисунком. За эту четверть удачные работы у Виктора, да и у Егора ничего. После школы пошёл на Арбат. Случайно купил Сурикова — репродукции рисунков довольно хорошие. По-моему, покупка удачная. И всего пять рублей. Дёшево и сердито. Зарисовка 161 Форменным образом начинаю бояться за рисование (своё). Вот уж целый месяц, если не больше, ничего не сделал. И, что удивительнее всего, охоты нет, нет желания. Пропала любовь к рисунку. Как ни сяду, карандаш из рук валится. Папа говорит: возраст переходный. Я сам себя успокаиваю, что всё это пройдёт скоро. Сегодня 19 марта, пятница На специальных записывал натюрморт. На третьем уроке Нина Павловна устроила контрольную по алгебре. Довольно трудную. Но, как ни удивительно, всё же я её одолел. ...Сейчас готовлюсь к французскому, завтра контрольная. Дни опять испортились. На улице холодно, пасмурно, метель, лучше не выходить. 20 марта, суббота ...Днём выпросил у мамы денег — верней, выпросил разрешение купить что-нибудь у букинистов. Перед самым закрытием купил Рубенса — небольшую монографию, очень интересную... 21 марта, воскресенье Иду в Третьяковку к самому началу — к десяти часам. Несмотря на ранний час, народу уже тьма-тьмущая. На этот раз задался целью хорошенько посмотреть старых наших мастеров. Больше всего рвался к Кипренскому и Боровиковскому. Но, как ни странно, Кипренский произвёл на меня отнюдь не то впечатление, что я от него ожидал. Раньше он мне нравился гораздо больше. Зато Левицкий и Боровиковский превзошли все мои ожидания. В этих залах встретил Витьку. Странный он человек: никак не мог смириться с тем, что мне не нравится Сильвестр Щедрин. Моё мнение о пейзаже таково: в портретах и картинах допускать сухой академизм, выделывание до последней детали, а также и натурализм — вполне допустимо. Но в пейзаже сушить и выделывать, как это делал Щедрин, по-моему, ошибка большая. Конечно, в ту эпоху академизма школа, а потому и техника художников-пейзажистов была строгая, сухая и, по-моему, отчасти натуралистическая. Сильвестр Щедрин не мог себе представить пейзаж таким, каким его изображали Коровин, Серов и Левитан...» Тут Коля задумался и решил, что он перехватил. Начиная 162 со слов «в ту эпоху», он энергично перечеркнул чернилами Лев крест-накрест всё до последней строки. И под этим решительно написал: «Куда уж мне, д у р а к у?!! Ах, как я сейчас почувствовал своё ничтожество! Как я ещё мало знаю! И берусь судить. Нахватался где-то чего-то. А за какую тему взялся! Да что и говорить! Слаб Колька, слаб!!! Плаваешь по поверхности. Нет у тебя глубоких знаний. Настоящих знаний! Плохо. ПЛОХО». Глава 8 В светотени будней <...> «7 апреля, среда ...Весна в зените. Солнце печёт весь день, на улицах тепло, даже жарко. Настроение у меня замечательное. Конечно, от весны, несмотря на экзамены... (к басне И.А. Крылова) Суббота, 10 апреля Весь вечер посвятил сегодня урокам. Начал учить билеты. Выучил уже целых три билета. Осталось только 23 штуки. 29 апреля, четверг ...Представляется случай сходить в театр... Всё дядя Лёва, дорогой. И, между прочим, сам ещё не знаю, в какой театр иду. Известно только, что на «Лес» в постановке дядюшки. Одно лишь меня смущает: сегодня четверг, дают муку перед праздником, как бы не подумали, что я простоял за мукой... В школе сегодня сбор. Просто труба! Но в театр я всё-таки пойду». И они пошли в Художественный театр на генеральную репетицию «Леса» вместе с неизменным и верным дядей Лёвой. Во время спектакля дядюшка, осторожно скосив глаза, следил за Колей. Он видел, как у того весело щурились глаза, потом совсем ещё по-ребячьи открывался рот и голова начинала покачиваться из стороны в сторону. Это Коля восторгался декорациями дяди Володи. И они правда были очень хороши. Особенно комната Гурмыжской, где всё было вдохновенно обдумано, взвешено, где каждая мелочь передавала и стиль, и время, и отношение художника к тому, о чём говорилось на сцене. В антракте к ним подошёл сам дядя Володя. Он только что приехал из Ленинграда, немножко устал, но был, как всегда, бодр, подвижен. Увидев Колю, заулыбался и с ласковым уважением протянул руку. Коле очень хотелось сказать ему, как понравились декорации. Но тут дядю кто-то отозвал в сторону, и Коля так и не успел выговорить ни слова. Зато он долго и усердно хлопал после спектакля, вызывая дядю на сцену. 163 164 А через несколько дней, 5 мая, Коля на отдельной страничке сделал последнюю запись в своём дневнике, к которому больше никогда уже не прикасался: «5 мая (1948) Скоропостижно умер в 9 часов утра дядя Володя. В последний раз я видел его 29 апреля на репетиции «Леса» в МХАТе. Весёлый, как всегда, он подошёл к дяде Лёве, обменялись впечатлениями. Заметил меня, поздоровался. Всё... Кончился спектакль, зал опустел. Мы выходили последними. Я вспомнил, что не поблагодарил и не попрощался с дядей Володей. Стыдно мне стало. Вернуться и поблагодарить смелости не хватит... В этот момент совершенно случайно оглянулся на сцену. Дядя Володя стоял один и глядел в мою сторону. И кто ж мог знать, что случится через неделю... Кто мог знать?! Вечером 4-го числа он пришёл домой совершенно здоровый. За ночь случился припадок, через некоторое время другой. Послали за врачом, да поздно. В 9 часов дяди Володи не стало. Как мне показалось, больше всех огорчался папка». И вот Коля проводил дядю Володю туда, на Новодевичье, куда так часто ходил последнее время делать зарисовки и писать этюды. И первый раз, не в силах сдержаться, плакал горько и безудержно на людях. А на другой день опять пришёл на кладбище. Долго стоял там и нарисовал свежую могилу на обратной стороне обложки книги, которая была у него в кармане. Здесь и застал его дядя Лёва. Молча и крепко обнял он за плечи застывшего на холодном ветру Колю. Так они стояли некоторое время у могилы дяди Володи. А потом дядя Лёва тихо проговорил: — В девятнадцатом веке были тоже два художника Дмитриевы. Одного Кавказским называли, другого - Оренбургским. А теперь, Коля, как умер Володя, не остаётся ни одного Дмитриева в живописи. Смотри, Коля... Вся надежда на тебя. Смерть дяди Володи так потрясла Колю, что он несколько дней не ходил в школу, не брался за карандаш... Но приближались экзамены. Коля пересилил сосущую боль, которая не оставляла его с того момента, как он узнал о смерти дяди Володи. Да, в мире теперь многого будет не хватать ему, и это уже никогда и ничем не заполнить. Однако надо было взять себя в руки. Коля пошёл заниматься. Пришла страдная пора: экзамены - время, которое приближается со страшной быстротой, вычёркивая день за днём, но само по себе проходит в таком напряжении и столь самопоглощающе, что потом, уже на следующий день, почти не вспоминается. Были трудные минуты, были часы томительного ожидания — всё осталось позади. <...> Глава 10 Кисти и стрелы <...> Целые дни Коля пропадал где-нибудь за деревней, в лесу или на реке; забегал домой, чтобы наспех пообедать у Нюши, и сейчас же снова уносился туда, где ещё с утра или накануне облюбовал себе местечко для работы. <...> Десятки новых замыслов толпились в голове у Коли. Везде он примечал частички большой жизни, достойные того, чтобы запечатлеть их. <...> Ощущалось приближение осени. Кристально прозрачными стали августовские дали. Коля писал рожь на косогоре, где в ветреные дни стелился тихий неумолчный звон созревших колосьев - казалось, будто в ушах звенит... Позднее писал хлеба, убранные в копны. Большая серия акварелей изображала то поле перед дождём, то реку и кусты, покорно затихшие в ожидании надвигающейся грозы, то гладь лугов, прошитую первыми нитями дождя, или развидневшееся, только что омытое недавним ливнем небо, напоенные долины, деревья с отяжелённой листвой. <...> Но Колю уже неотвратимо тянуло домой, в Москву, в свой двор, в Плотников переулок, которым так легко пройти к бывшему саду глухонемых... <...> Но ждать оставалось недолго: в первой половине августа должна была заехать тётя Таня и увезти Колю с Катей. За несколько дней до назначенного срока, 11 августа, Коля писал этюд на берегу Мологи. Здесь его и разыскал Миша Хрупов. Он рассказал, что обнаружил в большом бору, который начинался неподалеку от Репинки, ястребиное гнездо и новые, очень интересные места: крутые овражки-промоины в чащобе, заваленные буреломом с когтистыми, острыми сучьями. Решено было отправиться туда завтра же. Сговорились выйти пораньше, чуть свет, чтобы заодно посмотреть и восход солнца. <...> Слово у дверей (Эпилог) <...> 12 августа 1948 года Коля Дмитриев пошёл на охоту с одним своим товарищем в деревне Репинка, что в Калининской области. Товарищ шёл впереди с заряженным ружьём в руке по краю глубокой, обрывистой промоины, вроде овражка, на дне которой торчали острые, как пилки, сучья бурелома. Он поскользнулся на мокром листе и упал бы вниз прямо на эти острые деревянные клыки. Коля бросился вперёд, чтобы подхватить его. Но тот сам, пытаясь удержаться, инстинктивно рывком опёрся на ружьё, схватившись за его ствол. Ружьё со взведённым курком ударилось ложем в пень. Раздался выстрел. Коля, даже не вскрикнув, упал лицом на землю. Заряд попал ему прямо в висок... <...> 165 Коля за работой. 1947 г. (фото) — Когда в Москву были доставлены папки с его работами, все были потрясены прежде всего их количеством. Трудно было поверить, что мальчик сделал всё это за два месяца. Почти полтораста работ. И каких работ!.. Ведь он рисовал там совершенно самостоятельно. Никто не мог ему дать совет, сделать поправку. И вместе с тем в этих работах были уже и зрелость, и редкое мастерство. Даже те, кто и раньше был знаком с творчеством Коли Дмитриева, были теперь просто поражены. <...> И он действительно был необыкновенно волевым, трудолюбивым в учении, непреоборимо настойчивым в работе. <...> И всё-то он завидовал тем ребятам, которые уже приносили какую-то реальную пользу нашему народу... По скромности своей он считал, что ничего ещё толкового не сделал. Как он восхищался юными ремесленниками, музыкантскими воспитанниками и барабанщиками нашей армии, юными партизанами, отличившимися в Великой Отечественной войне!.. Он отказывался верить, что сам совершает настоящий, подлинный подвиг труда и высокого, неустанного постижения правдивой красоты жизни. И опять мне хочется привести вам тут слова Репина, адресованные тому же Серову, но полностью приложимые и к нашему юному художнику. Вот, слушайте: «В душе русского человека есть черта особого скрытого героизма. Это - внутрилежащая, глубокая страсть души, съедающая человека, его житейскую личность до самозабвения. Такого подвига никто не оценит: он лежит под спудом личности, он невидим. Но это — величайшая сила жизни, она двигает горами; она делает великие завоевания; это она... руководила Бородинским сражением; она пошла за Мининым... И она же наполняла сердце престарелого Кутузова. Везде она: скромная, неказистая, до конфуза перед собою извне, потому что она внутри полна величайшего героизма, непреклонной воли и решимости. Она сливается всецело со своей идеей...» <...> 166 (П) 1. Объясни, как ты понимаешь смысл названия глав. 2. Кто из взрослых оказал влияние на Колю? Каким было это влияние? 3. Что дают для понимания характера Коли его дневниковые записи? 4. Сравни, как происходило становление двух талантливых людей - Петра из повести В.Г. Короленко «Слепой музыкант» и Коли Дмитриева из повести Л.А. Кассиля «Ранний восход». Почему таланту каждого из них удалось развиться? 5. В чём секрет успеха Петра Попельского и Коли Дмитриева? А.С. Пушкин Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум. 26 мая 1828 1. О каком душевном состоянии поэта говорят строки стихотворения? 2. Найди философские размышления поэта о жизни. Что его заставляет страдать? 3. В чём видит поэт своё предназначение? Попробуй доказать на примере прочитанных тобою произведений А.С. Пушкина справедливость последних строк второй строфы. 19 октября. Сегодня «пушкинская» дата. В этот день я всегда ощущаю себя частицей «лицейского братства», и мне радостно, что в моей жизни есть Пушкин. Его книги вновь и вновь заставляют меня чувствовать, сопереживать, думать^ Верю, что каждый человек приходит на эту землю зачем-то, с какой-то своей миссией1. Каждый должен сделать что-то - большое или маленькое, но обязательно выполнить это. Нельзя жить просто так. Должна быть цель. А вдруг как можно не заметить в себе талант, так и миссию свою можно не понять. Что тогда? Я уже выбрал профессию, но я не выбрал путь. В чём моя миссия? Написать книгу, которая сделает мир чуть лучше? Вырастить и воспитать детей? Сделать другого человека счастливым? Не знаю^ Вопросы, заданные Пушкиным в XIX веке, по-моему, и сейчас, в XXI, остаются без ответа. «Моцарт и Сальери»: совместимы ли в одном человеке «гений и злодейство»? В чём отличие таланта и гения? Если миссия Моцарта была - нести свет, радость через музыку, то неужели миссией Сальери было остановить гениального композитора? И может 1 Миссия (книжн.) - ответственное задание, поручение, роль. 167 * * * ли миссия быть недоброй?.. И в «Капитанской дочке» много таких вопросов: можно ли творить зло во имя высокой цели? Какую цену можно заплатить за спасение собственной жизни?.. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. В чём может быть предназначение человека? Можно ли жить «просто так»? 2. Задумывался ли ты о своём предназначении? 3. Предлагаем тебе прочитать повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка» и маленькую трагедию «Моцарт и Сальери». События, описанные в них, происходят в последней четверти XVIII века, но звучат произведения современно. Постарайся в ходе чтения найти этому подтверждение. 168 Информация для тебя Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837) Жизнь Александра Сергеевича Пушкина неразрывно связана с двумя великими городами - Москвой и Петербургом. В первом он родился 6 июня 1799 года, с Москвой же связаны его детские годы. В Петербурге Пушкин жил после учёбы в Лицее, здесь к нему пришла литературная известность, здесь в январе 1837 года он был смертельно ранен на дуэли французом Дантесом. Родители Пушкина были людьми образованными, светскими. Мать, Надежда Осиповна, была внучкой известного Ганнибала, «арапа», когда-то привезённого в Россию Петром Великим. От этого предка матери Пушкина, да и во многом ему самому достались оригинальная внешность и импульсивный, взрывной характер. Отец, Сергей Львович, напротив, был мягок, беззаботен, подчас беспечен. В доме Пушкиных царила удивительная атмосфера любви к музыке, русской и французской литературе, театру, здесь бывали многие просвещённые люди того времени: писатель и историк Карамзин, поэты Жуковский, Батюшков и другие. Росший в литературной среде (его отец и дядя писали стихи), Пушкин удивил всех своими стихами очень рано, на восьмом году жизни. Лицей в Царском Селе В историю русской литературы Пушкин вошёл как великий поэт, прозаик, драматург. Осенью 1830 года он, «запертый» эпидемией холеры в местечке Болдино, особенно много работает, заканчивает роман в стихах «Евгений Онегин», пишет «Повести Белкина», создаёт цикл «Маленькие трагедии», среди которых - пьеса «Моцарт и Сальери». Сюжет пьесы построен на упорных слухах о том, что великий композитор Моцарт в 1791 году был отравлен своим другом, композитором Антонио Сальери. Будто бы перед смертью, в 1825 году, Сальери признался в этом отравлении на исповеди, об этом появилась статья в лейпцигской газете. Рукопись пьесы до нас не дошла, но сохранилась обложка с первоначальным названием «Зависть». «Капитанская дочка» была задумана после написания «Дубровского», замысел повести относится уже к 1833 году. По-видимому, судьба дворянина, покинувшего ряды своего класса, всерьёз привлекла Пушкина, и он планировал в новом произведении познакомить читателей с историей молодого офицера, перешедшего на сторону Пугачёва. Исторический факт - пугачёвщина - придавал такому сюжету особый интерес: Пушкин увидел возможность коснуться в повести волновавших его вопросов, связанных с судьбой русского дворянства и крестьянства, системой русского самодержавия и смыслом крестьянской революции. Однако в ходе работы замысел повести изменился, но осталось желание показать становление личности молодого дворянина на определённом историческом фоне. Поэтому Пушкин ходатайствует о допущении его к архивным материалам, связанным с восстанием Пугачёва. С этого времени писатель начал собирать материалы по истории пугачёвского движения. В июле 1833 года он собрался выехать на места событий, объясняя своё желание тем, что хочет написать «роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани». «Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону» (из письма жене). Все впечатления от поездки, от чтения архивов органично вошли в художественное повествование о молодом дворянине Петре Гринёве и его времени. 169 Ш А.С. Пушкин а: КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА Глава I Береги честь смолоду. Пословица. Сержант гвардии - Был бы гвардии1 он завтра ж капитан. - Того не надобно: пусть в армии послужит. - Изрядно сказано! Пускай его потужит... Да кто его отец? Княжнин 2 Отец мой, Андрей Петрович Гринёв, в молодости своей служил при графе Минихе3 и вышёл в отставку премьер-майором4 в 17... году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве. Матушка была ещё мною брюхата, как уже я был записан в Семёновский полк сержантом5, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному6 Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки7. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого8 кобеля. В это время батюшка нанял 1 Гвардия - специальные, отборные войска. Первые гвардейские полки (Преображенский, Семёновский) появились в России при Петре I. В отличие от остального состава армии пользовались особыми преимуществами. Княжнин Я.Б. (1742-1791) - русский писатель, драматург. 170 Миних Б.Х. (1683-1767) - военачальник и политический деятель XVIII века, командовал русскими войсками в войне с Турцией в 1735-1739 годах. 4 Премьер-майор - старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона). 5 В XVIII веке дворянские дети с малых лет приписывались к какому-либо полку. Пока они росли, их повышали в чинах. 6 Стремянный (стремянной) - слуга, ухаживавший за верховой лошадью своего господина. 7 Дядька - слуга, приставленный к мальчику в дворянской семье. 8 Борзая - охотничья собака с острой длинной мордой и длинными тонкими ногами. 1 2 ^ для меня француза1, мосьё2 Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава Богу,— ворчал он про себя,- кажется, дитя умыт, причёсан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусьё, как будто и своих людей не стало!» Бопре в отечестве своём был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel3, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причём учителя обыкновенно и обносили4, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать её винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контрак-ту5 обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочёл наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски,- и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора6 я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю. Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусьё, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью-француза. Доложили, что мусьё давал мне свой урок. Батюшка пошёл в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из неё змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошёл в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, ба- Обычай приглашать иностранцев для воспитания детей широко распространился среди дворян в XVIII веке. Гонясь за модой, некультурные помещики часто нанимали воспитателями невежественных иностранцев. 2 Мосьё (в просторечии мусье) (фр. monsieur) - господин. 3 Чтобы стать учителем. Русское слово учитель дано в написании латинскими буквами для придания ему комического оттенка. Обносить - здесь: проносить угощение мимо. Контракт - договор, письменное соглашение. Ментор - наставник, воспитатель (от собственного имени героя древнегреческой поэмы «Одиссея», воспитателя сына мифического царя Одиссея). 171 тюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мёртво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось моё воспитание. Я жил недорослем1, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась. Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь2, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он её без особенного участия, и чтение это производило в нём всегда удивительное волнение желчи3. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи4, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал «из своих рук. И так батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик5!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер6!.. А давно ли мы?..» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго. Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» — Да вот пошёл семнадцатый, годок, — отвечала матушка. — Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда ещё... - Добро, - прервал батюшка, - пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни. Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слёзы потекли по её лицу. Напротив того, трудно описать моё восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях пе- Недоросль - молодой дворянин, не достигший совершеннолетия и не поступивший ещё на государственную или военную службу. После появления комедии известного писателя XVIII века Д. И. Фонвизина «Недоросль» это слово стало нарицательным для обозначения лентяев и недоучек. 2 Придворный календарь (годы издания 1735-1917), помимо календарных и других сведений, содержал списки высших военных и гражданских чинов, роспись дворцовых приёмов и пр. 3 ’ То есть вызывало раздражение, злобу. Свычаи и обычаи (устар.) - привычки. Г енерал-поручик - один из высших военных чинов царской армии. Кавалер - лицо, награждённое орденом. Имеются в виду два высших рос-172 сийских ордена - Андрея Первозванного и Александра Невского. тербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого. Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги. — Не забудь, Андрей Петрович, - сказала матушка, - поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями. — Что за вздор! — отвечал батюшка нахмурясь. — К какой стати стану я писать к князю Б.? — Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши. — Ну, а там что? — Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан в Семёновский полк. — Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? Мотать1 да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон2. Записан в гвардии! Где его пашпорт? Подай его сюда. Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в её шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочёл его со вниманием, положил перед собой на стол и начал своё письмо. Любопытство меня мучило: куда же отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством». Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо весёлой петербургской жизни ожидала меня гарнизонная скука в стороне глухой и отдалённой. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка"3; уложили в неё чемодан, погребец4 с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Пётр. Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала Мотать — безрассудно тратить деньги на развлечения и удовольствия. Шаматон (разг., устар.) — гуляка, шалопай, бездельник. Кибитка — крытая повозка. Погребец (устар.) —дорожный сундучок для посуды и съестных припасов. 173 П.А. Федотов. Товарищи по полку. Рисунок мне беречь моё здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами. В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошёл бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными чёрными усами, в халате, с кием1 в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркёром2, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем далее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока, наконец, маркер остался под биллиардом. Барин произнёс над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он, ротмистр3 гусарского полка и находится в Симбирске при приёме рекрут4, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, — говорил он, — необхо- Кий - палка, употребляемая в бильярдной игре. Маркёр (фр.) - лицо, прислуживающее при бильярде. 174 Ротмистр - офицерский чин в кавалерии (соответствовал чину капитана в пехоте). 4 Рекрут (устар.) - солдат-новобранец, лицо, только что призванное на военную службу. Здесь употреблена устарелая форма родительного падежа множественного числа (вместо рекрутов). димо для нашего брата служивого. В походе, например, придёшь в местечко — чем прикажешь заняться?.. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убеждён и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу1, не для выигрыша, а так, чтобы только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу2 и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркёра, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом, -вёл себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке». Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвёз меня в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? - сказал он жалким голосом, - где ты это нагрузился? Ахти, господи! отроду такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь, — ты, верно, пьян, пошёл спать... и уложи меня». На другой день я проснулся с головной болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Пётр Андреич, — сказал он мне, качая головою, — рано начинаешь гулять. И в кого ты пошёл? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусьё. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: «Мадам, же ву при3, водкю!» Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!» Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Са-вельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь. «Вот видишь ли, Пётр Андреич, Грош — в XVIII веке российская монета в две копейки. Пунш — напиток из рома, вскипяченного с сахаром, водой и фруктовыми приправами. 3 Сударыня, я вас прошу (фр.). 175 каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен... Выпей-ка огуречного рассолу с мёдом, а всего лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?» В это время мальчик вошёл и подал мне записку от И.И. Зури-на. Я развернул её и прочёл следующие строки: «Любезный Пётр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах. Готовый к услугам Иван Зурин». Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель1, приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» -спросил изумлённый Савельич. — «Я их ему должен», — отвечал я со всевозможной холодностию. — «Должен! — возразил Савельич, час от часу приведённый в большее изумление, — да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то неладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам». Я подумал, что если в сию2 решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно будет мне освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают». Савельич так был поражён моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» — закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Пётр Андреич, — произнёс он дрожащим голосом, — не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи...» — «Полно врать3, — прервал я строго, — подавай сюда деньги, или я тебя взашей прогоню». Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошёл за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребёнок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестью и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться. 176 1 «И денег, и белья, и дел моих рачитель» — цитата из стихотворного «Послания к слугам моим» Д. И. Фонвизина. Рачитель (книжн., устар.) — человек, заботящийся о чем-либо, ведающий чем-либо. 2. 3 ' Сей, сия, сие (устар.) — этот, эта, это. Врать — здесь (устар.): болтать. Глава II Вожатый Сторона ль моя, сторонушка, Сторона незнакомая! Что не сам ли я на тебя зашёл, Что не добрый ли да меня конь завёз: Завезла меня, доброго молодца, Прытость, бодрость молодецкая И хмелинушка кабацкая. Старинная песня Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение моё в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Всё это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке1, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал, с чего начать. Наконец я сказал ему: — Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват, вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперёд вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся. — Эх, батюшка Пётр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашёл к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? Что скажут они, как узнают, что дитя пьёт и играет. Чтобы утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь, без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя всё ещё изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!» Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересечённые холмами и оврагами. Всё покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: — Барин, не прикажешь ли воротиться? — Это зачем? — Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу2. — Что ж за беда! — А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.) — Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба. — А вон — вон: это облачко. Облучок — сиденье для кучера в повозке. Пороша — только что выпавший снег. 177 Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдалённый холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно с мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силён; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции1 и велел ехать скорее. Ямщик поскакал; но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошёл мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Всё исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, - беда: буран!»... Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихрь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали. — Что же ты не едешь? — спросил я ямщика с нетерпением. — Да что ехать? — отвечал он, слезая с облучка,— невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом. Я стал было его бранить. Савельич за него заступился. — И охота было не слушаться,— говорил он сердито, — воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу! — Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила2 или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели... Вдруг увидел я что-то чёрное. — Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется? Ямщик стал всматриваться. — А бог знает, барин, — сказал он, садясь на своё место, — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек. Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком. — Гей, добрый человек! — закричал ему ямщик. — Скажи, не знаешь ли, где дорога? — Дорога-то здесь; я стою на твёрдой полосе, — отвечал дорожный, — да что толку? — Послушай, мужичок,— сказал я ему,— знаешь ли ты эту сторону? Возьмёшься ли ты довести меня до ночлега? 1 Станция — пункт остановки и смены лошадей на больших дорогах, почтовых трактах. 178 2 Жило (устар.) — жильё. - Сторона мне знакомая, - отвечал дорожный, - слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперёк да, вишь, какая погода: как раз собьёшься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится, тогда найдём дорогу по звёздам. Его хладнокровие ободрило меня. Я уже решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай». — А почему ехать мне вправо? — спросил ямщик с неудовольствием. — Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. - Ямщик казался мне прав. «В самом деле, — сказал я, — почему думаешь ты, что жило недалече?» — «А потому, что ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, — и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко». Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку1, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды. Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю2 с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам. Я находился в том состоянии чувств и души, когда существен-ность3, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран ещё свирепствовал и мы ещё блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почёл бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише, — говорит она мне, — отец болен при смерти и желает с тобою проститься». Поражённый страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постели; матушка приподнимает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал: он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постели лежит мужик с чёрной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это Циновка — здесь: занавеска из плетеной рогожи. Соображаю — здесь: сопоставляю, согласую. Существенность (устар.) — действительность, окружающий мир, явь. 179 не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» — «Всё равно, Петруша, — отвечала мне матушка, — это твой посажёный отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит...» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мёртвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под моё благословение...» Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич держал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали». — Куда приехали? - спросил я, протирая глаза. — На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся. Я вышел из кибитки. Буран ещё продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввёл меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала её. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка. Хозяин, родом яицкий1 казак, казался мужик лет шестидесяти, ещё свежий и бодрый. Савельич внёс за мною погребец, потребовал огня, чтобы готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошёл хлопотать. — Где же вожатый? - спросил я у Савельича. — Здесь, ваше благородие,— отвечал мне голос, сверху. Я взглянул на полати и увидел чёрную бороду и два сверкающих глаза. — Что, брат, прозяб? — Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника2, мороз показался не велик. В эту минуту хозяин вошёл с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна. Он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В чёрной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нём был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднёс ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость — прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питьё». Я с охотой исполнил его жела- о А ние. Хозяин вынул из ставца3 штоф4 и стакан, подошёл к нему и, Яицкий — живущий на реке Яик (после Пугачёвского восстания Яик был переименован Екатериной II в Урал, чтобы само название реки не напоминало о Пугачёве). 2 180 Целовальник (устар.) — продавец вина в питейных домах, кабаках. Ставец (устар.) — невысокий шкаф для посуды. Штоф — бутыль (объёмом 1/10 ведра). взглянув ему в лицо: «Эхе, — сказал он, — опять ты в нашем краю! Отколе бог принёс?» — Вожатый мой мигнул значительно и ответил поговоркою: «В огороде летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?» - Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне1 звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте2. - Молчи, дядя, - возразил мой бродяга, - будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье! - При, сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати. Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмирённого после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань3. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лёг на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лёг на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый. Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что Саве-льич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. - Полтину на водку! - сказал он, - за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придётся голодать. Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. - Хорошо, - сказал я хладнокровно, - если не хочешь дать полтину, ты вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп. - Помилуй, батюшка Петр Андреич! - сказал Савельич. - Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьёт, собака, в первом кабаке. Вечерня - вечернее церковное богослужение. Погост - кладбище. Пристань - здесь: пристанище, приют, убежище. 181 — Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, — пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует1 шубу с своего плеча: его на то барская воля, а твоё холопье дело не спорить и слушаться. — Бога ты не боишься, разбойник! — отвечал ему Савельич сердитым голосом. — Ты видишь, что дитя ещё не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища. — Прошу не умничать, — сказал я своему дядьке, — сейчас неси сюда тулуп. — Господи владыко! — простонал мой Савельич. — Заячий тулуп почти новёшенький! И добро бы кому, а то пьянице оголелому! Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». Он пошёл в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своём вожатом и о заячьем тулупе. Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину роста высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времён Анны Иоанновны2, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро. «Поже мой! — сказал он. — Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был ещё твоих лет; а теперь вот уж какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» — Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания: «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство»... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад3?.. «ваше превосходительство не забыло»... гм... «и... когда... покойным фельдмаршалом4 Мин... походе... также и... Каролинку»... Эхе, брудер5! так он ещё помнит стары наши проказ? «Теперь о деле... К вам моего повесу»... гм... «держать в ежовых рукавицах»... Что такое ешовы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что такое «держать в ешовых рукавицах»? — повторил он, обращаясь ко мне. 182 Жаловать (устар.) — награждать, дарить. Анна Иоанновна (1693—1740) — русская царица. Друг, товарищ (нем.). Фельдмаршал — высший воинский чин в царской армии. Брат (нем.). — Это значит, — отвечал я ему с видом как можно более невинным,— обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах. — Гм, понимаю... «и не давать ему воли»... нет, видно, ешо-вы рукавицы значит не то... «При сём... его паспорт»... Где ж он? А, вот... «отписать в Семёновский»... Хорошо, хорошо: всё будет сделано... «Позволишь без чинов обнять тебя и... старым товарищем и другом» - а! наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, — всё будет сделано: ты будешь офицером переведён в*** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние1 вредно молодому человеку. А сегодня милости просим отобедать у меня. «Час от часу не легче! — подумал я про себя, — к чему послужило мне то, что почти в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В*** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей2!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроём с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения. Глава III Крепость 3 Мы в фортеции живём, Хлеб едим и воду пьём; А как лютые враги Придут к нам на пироги, Зададим гостям пирушку: Зарядим картечью пушку. Солдатская песня Старинные люди, мой батюшка. «Недоросль» Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река ещё не замёрзла, и её свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские сте- Рассеяние — здесь: развлечения, приятное времяпрепровождение. 2 Степи к востоку от реки Урал. Киргиз-кайсаками в старину называли казахов. 3 Фортеция (устар.) — крепость. 183 пи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. - Далече ли до крепости? - спросил я у своего ямщика. - Недалече, - отвечал он. - Вон уж видна. Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы1, башни и вал; но ничего не видел, кроме деревушки, окружённой бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесённые снегом; с другой - скривившаяся мельница, с лубочными2 крыльями, лениво опущенными. - Где же крепость? - спросил я с удивлением. - Да вот она, - отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в неё въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви. Никто не встретил меня. Я пошёл в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид3, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зелёного мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка, - отвечал инвалид, - наши дома». Я вошёл в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой, на стене висел диплом офицерский4 за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки5, представляющие взятие Кистрина и Очакова6, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. - Что вам угодно, батюшка? - спросила она, продолжая своё занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мою речь. «Ивана Кузьмича дома нет, - сказала она, - он пошёл в гости к отцу7 Герасиму; да всё равно, батюшка, 184 Бастион - один из видов крепостных укреплений. Лубочный - здесь: лубяной, сделанный из липового лубка, т.е. подкорья. Инвалид - здесь (устар.): военнослужащий, состарившийся на службе. Диплом офицерский - свидетельство о присвоении офицерского звания. Лубочные картинки - дешёвые картинки, отпечатанные с гравировальных липовых досок, лубков. 6 Кистрин (Кюстрин) - прусская крепость, осаждённая русскими войсками в 1758 году; Очаков - турецкая крепость, взятая русскими в 1737 году. 7 Отец - так почтительно называют священников. я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка». Она кликнула девку и велела ей позвать урядника1. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить,— сказал он,— вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его любопытству. «А смею спросить,— продолжал он,— зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно2, за неприличные гвардии офицеру поступки», — продолжал неутомимый вопрошатель3. — «Полно врать4 пустяки, — сказала ему капитанша, — ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... (держи-ка руки прямее...). А ты, мой батюшка,- продолжала она, обращаясь ко мне, — не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведён за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да ещё при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет». В эту минуту вошёл урядник, молодой и статный казак. «Мак-симыч! — сказала ему капитанша. — Отведи господину офицеру квартиру, да почище». — «Слушаю, Василиса Егоровна, — отвечал урядник. — Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врёшь, Максимыч, — сказала капитанша, — у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи господина офицера... как ваше имя и отчество, мой батюшка?» — «Пётр Андреич». — «Отведи Петра Андреича к Семёну Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну что, Максимыч, всё ли благополучно?» — Всё, слава богу, тихо, — отвечал казак, — только капрал5 Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды. — Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Пётр Андреич, Мак-симыч отведёт вас на вашу квартиру. Я откланялся. Урядник привёл меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьёю Семёна Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы, довольно опрятной, разделённой надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось сто- 1 Урядник — лицо младшего командного состава в казачьих войсках царской армии. Чаятельно (устар.) — вероятно, по-видимому. Вопрошатель (устар.) — спрашивающий, задающий вопрос. Врать — здесь (устар.): болтать. Капрал — первый после рядового чин в армии XVIII века. 185 яло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осуждён я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошёл от окошка, и лёг спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи Владыко! Ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?» На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась и ко мне вошёл молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня, — сказал он мне по-французски, — что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде, желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймёте, когда проживёте здесь ещё несколько времени». Я догадался, что это был офицер, выписанный1 из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Шва-брин был очень не глуп. Разговор его был остёр и занимателен. Он с большой весёлостью описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошёл ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин вызвался идти со мною вместе. Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого роста, в колпаке и в китайчатом2 халате. Увидя нас, он к нам подошёл, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он попросил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. — А здесь, — прибавил он, — нечего вам смотреть. Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною, как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. «Что это мой Иван Кузьмич сегодня так заучился! — сказала комендантша.- Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?» Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачёсанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на неё с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдёт; успеет накричаться». Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка? — сказала ему жена. — Кушанье 186 Выписанный — здесь: исключённый, вычеркнутый из списков. 2 Китайчатый — сделанный из китайки — плотной гладкой хлопчатобумажной ткани. давным-давно подано, а тебя не дозовёшься». — «А слышь ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузьмич, — я был занят службой: солдатушек учил». — «И, полно! — возразила капитанша. - Только слава, что солдат учишь: ни им служба не даётся, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да Богу молился, так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол». Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли! - сказала она,- ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка; да слава богу, живём помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое1? Частый гребень, да веник, да алтын2 денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдётся добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою». Я взглянул на Марью Ивановну: она вся покраснела, и даже слёзы капнули на её тарелку. Мне стало жаль её, и я спешил переменить разговор. «Я слышал, — сказал я довольно некстати, — что на вашу крепость собираются напасть башкирцы». — «От кого, батюшка, ты изволил это слышать?» — спросил Иван Кузьмич. «Мне так сказывали в Оренбурге», — отвечал я. «Пустяки! — сказал комендант. — У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы — народ напуганный, да и киргизцы проучены. Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню». — «И вам не страшно, — продолжал я, обращаясь к капитанше, — оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» — «Привычка, мой батюшка, — отвечала она. — Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу визг, веришь, отец мой, сердце так и замрёт! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут». — Василиса Егоровна прехрабрая дама, — заметил важно Шва-брин. — Иван Кузьмич может это засвидетельствовать. — Да, слышь ты, — сказал Иван Кузьмич, — баба-то не робкого десятка. — А Марья Ивановна? — спросил я, — так же ли смела, как и вы? — Смела ли Маша? — отвечала её мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со Приданое — имущество, даваемое родными невесты при выдаче её замуж. Алтын — старинная русская монета (равна трём копейкам). 187 страху на тот свет не отправилась. С тех пор уже и не палим из проклятой пушки. Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошёл к Швабрину, с которым и провёл целый вечер. Глава IV Поединок - Ин изволь и стань же в позитуру . Посмотришь, проколю как я твою фигуру! Княжнин Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузьмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностью. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепо-стию, так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашёл благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьевичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился. Я был произведён в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но ещё не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая. У Швабрина было несколько фрацузских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечером иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею2 во всём околотке. С А.И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчёт семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было; но я другого и не желал. 188 Позитура - поза, положение, принимаемое при дуэли на шпагах. Вестовщица (устар.) -любительница рассказывать новости. Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван внезапным междоусобием. Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, а Александр Петрович Сумароков1, несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понёс её к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведение стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочёл ему следующие стишки: Мысль любовну истребляя, Тщусь2 прекрасную забыть, И ах, Машу избегая, Мышлю3 вольность получить! Но глаза, что мя4 пленили, Всеминутно предо мной; Они дух во мне смутили, Сокрушили мой покой. Ты, узнав мои напасти5, Сжалься, Маша, надо мной; Зря6 меня в сей лютой части7 И что я пленён тобой. — Как ты это находишь? — спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следующей. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша. — Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду. — Потому, — отвечал он, — что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского8, и очень напоминают мне его любовные куплетцы9. Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким Сумароков А.П. (1717 — 1777) — русский поэт и драматург. Тщусь (устар.) — напрасно стараюсь. Мышлю — мыслю, думаю. Мя (устар.) — меня. Напасти (разг.) — беды, горе, страдания. Зря (устар.) — видя. Часть (устар.) — здесь: участь, судьба. Тредиаковский В.К. (1703—1769) — русский поэт, переводчик, теоретик литературы. Нередко подвергался несправедливым обвинениям в бездарности и нападкам со стороны литературных противников. 9 Куплет — строфа, часть песни. 189 образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, - сказал он, - сдержишь ли ты своё слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузьмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?» — Не твоё дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок. — Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, — но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками. — Что это, сударь, значит? Изволь объясниться. — С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серёг. Кровь моя закипела. — А почему ты об ней такого мнения? — спросил я, с трудом удерживая своё негодование. — А потому, — отвечал он с адской усмешкою, — что знаю по опыту её нрав и обычай. — Ты лжёшь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве, — ты лжёшь самым бесстыдным образом. Швабрин переменился в лице. — Это тебе так не пройдёт, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию1. — Изволь; когда хочешь! — отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его. Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. «А, Пётр Андреич! — сказал он, увидя меня, — добро пожаловать! Как это вас бог принёс? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить,— сказал он мне,— что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить». — Точно так. — Помилуйте, Пётр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и 190 1 Сатисфакция — удовлетворение (в данном случае это означает вызов на дуэль). сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить? Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своём намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся; что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку1: всего насмотрелся». Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузьмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казённому интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры...» Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться. Вечер провёл я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться весёлым и равнодушным, дабы2 не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но, признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моём положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу её в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвёл его в сторону и уведомил его о своём разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты, — сказал он мне сухо, — без них обойдёмся». Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался. «Давно бы так, — сказал он мне с довольным видом, — худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров». — Что, что, Иван Игнатьич? — сказала комендантша, которая в углу гадала в карты, - я не вслушалась. Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспом-ня своё обещание, смутился и не знал, что ответить. Швабрин подоспел к нему на помощь. — Иван Игнатьич, — сказал он, — одобряет нашу мировую. — А с кем это, мой батюшка, ты ссорился? — Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем. — За что так? — За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна. — Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось? То есть участвовал в войнах со шведами и с турками. Дабы (устар.) — чтобы. 191 — Да вот так: Пётр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел её при мне, а я затянул мою любимую: Капитанская дочь, Не ходи гулять в полночь. Вышла разладица. Пётр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем дело и кончилось. Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков1; по крайней мере, никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее. Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и его семейством; пришёл домой, осмотрел свою шпагу, попробовал её конец и лёг спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу. На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне,— надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах2 и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вёл нас в торжестве, шагая с удивительной важностию. Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно: «Привёл!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузьмич, сейчас их под арест! Пётр Андреич! Алексей Иваныч! Подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Пётр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?» Иван Кузьмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле3». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При всём моём уважении к вам,— сказал он ей хладнокровно,— не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузьмичу: это его дело». — Обиняки - намёки. ' Камзол - короткая мужская одежда без рукавов, вроде жилета. 192 Воинский артикул - сборник законов о воинских обязанностях, преступлениях и наказаниях, действовавший в XVIII - начале XIX века. 1 «Ах, мой батюшка! - возразила комендантша,- да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузьмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпити-мию1, чтоб молили у Бога прощения да каялись перед людьми». Иван Кузьмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта, по-видимому, примирённые. Иван Игнатьич нас сопровождал. «Как вам не стыдно было, - сказал я ему сердито,- доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать?» - «Как бог свят, я Ивану Кузьмичу того не говорил, — отвечал он. — Василиса Егоровна выведала всё от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что всё так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. «Наше дело этим кончиться не может», — сказал я ему. «Конечно, — отвечал Швабрин, — вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!» — И мы расстались как ни в чём не бывало. Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье Ивановне. Ивана Кузьмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы разговаривали вполголоса, Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причинённое всем моею ссорою с Швабриным. «Я так и обмерла, — сказала она, — когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю, верно б, они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию и благополучием тех, которые... Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно, виноват Алексей Иваныч». — А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? — Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен, а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх. — А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет? Марья Ивановна заикнулась и покраснела. — Мне кажется, — сказала она, — я думаю, что нравлюсь. — Почему же вам так кажется? — Потому что он за меня сватался. — Сватался! Он за вас сватался? Когда же? — В прошлом году. Месяца два до вашего приезда. — И вы не пошли? — Как изволите видеть, Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, 1 Эпитимия — церковное наказание (поклоны, пост, длительные молитвы). 193 что надобно будет под венцом при всех с ним поцеловаться... Ни за что! ни за какие благополучия! Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин её преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне ещё более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне ещё сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая. Я дожидался недолго. На другой день, когда сидел я за элегией1 и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать? — сказал мне Швабрин, — за нами не смотрят. Сойдём к реке. Там никто нам не помешает». Мы отправились молча. Спу-стясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я своё имя, громко произнесённое. Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке... В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже плеча; я упал и лишился чувств. Глава V Любовь Ах ты, девка, девка красная! Не ходи, девка, молода замуж; Ты спроси, девка, отца, матери, Отца, матери, роду-племени; Накопи, девка, ума-разума, Ума-разума, приданова. Песня народная Буде2 лучше меня найдёшь, позабудешь, Если хуже меня найдёшь. воспомянешь. То же Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Са- 194 Элегия - стихотворение, проникнутое грустью. Буде (устар.) - если. вельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи1, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. «Что? каков?» — произнёс пошепту голос, от которого я затрепетал. «Всё в одном положении, — отвечал Савельич со вздохом, — всё без памяти, вот уже пятые сутки». Я хотел оборотиться, но не мог. «Где я? кто здесь?» — сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» — сказала она. «Слава Богу, — отвечал я слабым голосом. — Это вы, Марья Ивановна? скажите мне...» — я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице. «Опомнился! опомнился! - повторял он. - Слава тебе, Владыко! Ну, батюшка Пётр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!..» Марья Ивановна прервала его речь. «Не говори с ним много, Савельич, - сказала она. — Он ещё слаб». Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном. Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос её меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил её руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала её... и вдруг её губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Ивановна, - сказал я ей, - будь моею женой, согласись на моё счастие». Она опомнилась. «Ради бога успокойтесь, - сказала она, отняв у меня свою руку.- Вы ещё в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня». С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла всё моё существование. С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цирюльник2, ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал. Молодость и природа ускорили моё выздоровление. Всё семейство коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее. Она без всякого жеманства3 призналась мне в сердечной склонности и сказала, что её родители, конечно, рады будут её счастию. «Но подумай хорошенько, — прибавила она, — со стороны твоих родных не будет ли препятствия?» Перевязь (устар.) - повязка. Цирюльник (устар.) - парикмахер, владеющий также элементарными приёмами врачевания. 3 Жеманство - слащавая изысканность, манерность в обращении. 195 196 Я задумался. В нежности матушкиной я не сомневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что он будет на неё смотреть, как на блажь молодого человека. Я чистосердечно признался в том Марье Ивановне и решился, однако, писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его, и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостью молодости и любви. С Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузьмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Пётр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у меня-таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается да раскается». Я слишком был счастлив, чтобы хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришёл ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы незлопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорблённого самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника. Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с её мужем я ещё не объяснялся; но предложение моё не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них своих чувств, и мы заранее были уже уверены в их согласии. Наконец однажды утром Савельич вошёл ко мне, держа в руках письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну моему Петру Андреевичу Гринёву, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость». Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать и с первых строк увидел, что всё дело пошло к чёрту. Содержание письма было следующее: «Сын мой Пётр! Письмо твоё, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановной дочерью Мироновой, мы получили 15 сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но ещё и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путём, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин: ибо ты доказал, что шпагу носить ещё не достоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуэлей с такими же сорванцами, каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла. Матушка твоя, узнав о твоём поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю Бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость. Отец твой А. Г.». Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моём из Белогорской крепости меня ужасала, но всего более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад и вперёд по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба; ты и мать мою хочешь уморить». Савельич был поражён как громом. «Помилуй, сударь, - сказал он, чуть не зарыдав, — что это изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я заслонить тебя своей грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?» — «Что ты сделал? — отвечал я. — Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?» — «Я? писал на тебя доносы? — отвечал Савельич со слезами. — Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя». Тут он вынул из кармана письмо, и я прочёл следующее: «Стыдно тебе, старый пёс, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донёс о сыне моём Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство1 к молодому человеку. С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили». Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен. «Вот до чего я дожил,— повторял он,— вот каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пёс, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Пётр Андреич! не я, проклятый мусьё всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто ты- Потворство — поощрение, содействие в чём-либо предосудительном, непозволительном. 197 канием до топанием убережёшься от злого человека! Нужно было нанимать мусьё да тратить лишние деньги!» Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моём поведении? Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузьмич не почёл за нужное рапортовать о моём поединке. Я терялся в догадках. Подозрения мои остановились на Швабри-не. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление моё из крепости и разрыв с комендантским семейством. Я пошёл объявить обо всём Марье Ивановне. Она встретила меня на крыльце. «Что это с вами сделалось? - сказала она, увидев меня. — Как вы бледны!» — «Всё кончено!» — отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: «Видно, мне не судьба... Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всём воля Господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно. Делать нечего, Пётр Андреич; будьте хоть вы счастливы...» — «Этому не бывать! — вскричал я, схватив её за руку,— ты меня любишь; я готов на всё. Пойдём, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит...» — Нет, Пётр Андреич,— отвечала Маша,— я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле Божией. Коли найдёшь себе суженую1, коли полюбишь другую — бог с тобою, Пётр Андреич, а я за вас обоих... Тут она заплакала и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой. Я сидел погружённый в глубокую задумчивость, как вдруг Са-вельич прервал мои размышления. — Вот, сударь, — сказал он подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом. — Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова: «Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый! Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний, — а я не старый пёс, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за её здоровье Бога буду молить. А Пётр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь, под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его 198 1 Суженая — невеста. здешний цирюльник Степан Парамонов; и теперь Пётр Ан-дреич, слава Богу, здоров, и про него, кроме хорошего, нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилась такая оказия1, то быль молодцу не укора: конь и о четырёх ногах, да спотыкается. А изволите вы писать, что сошлёте меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски. Верный холоп ваш Архип Савельев». Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту2 доброго старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным. С той поры положение моё переменилось. Марья Ивановна почти со мной не говорила и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня постыл. Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла3; но, видя моё упрямство, оставила меня в покое. С Иваном Кузьмичом виделся я только, когда того требовала служба. С Швабриным встречался редко и неохотно, тем более что замечал в нём скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство. Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение. Глава VI Пугачёвщина Вы, молодые ребята, послушайте, Что мы, старые старики, будем сказывати. Песня Прежде нежели приступлю к описанию странных происшествий, коим я был свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась Оренбургская губерния в конце 1773 года. Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, признавших ещё недавно владычество российских государей. Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для Оказия - здесь: редкий, из ряда вон выходящий случай. Грамота - здесь: письмо. Пенять - укорять, выговаривать кому-нибудь. 199 удержания их в повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, и заселены по большей части казаками, давнишними обладателями яицких берегов. Но яицкие казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке. Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Траубенбергом, дабы привести войско к должному повиновению. Следствием было варварское убиение Траубенберга, своевольная перемена в управлении и, наконец, усмирение бунта картечью и жестокими наказаниями. Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. Всё было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков. Обращаюсь к своему рассказу. Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Пришли меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта нашёл я Швабрина, Ивана Иг-натьича и казацкого урядника. В комнате не было ни Василисы Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным. Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу и сказал нам: «Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что пишет генерал». Тут он надел очки и прочёл следующее: «Господину коменданту Белогорской крепости капитану Миронову. По секрету Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник1 Емельян Пугачёв, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвёл возмущение в яицких селениях и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства. Того ради, с получением сего, имеете вы2, господин капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и самозванца, а буде можно, и к совершенному уничтожению оного3, если он обратится на крепость, вверенную вашему попечению4». Раскольник - лицо, не признающее господствующей Православной церкви, хотя и не отвергающее религиозных взглядов (раскол - религиозное движение, возникшее в России XVII века и направленное против господствующей церкви). «Пугачёв, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил» (Пушкин А.С. История Пугачёва). 2 200 Имеете вы - здесь: должны вы. Оный (канц.) - вышеупомянутый. Попечение - здесь: забота, наблюдение. — Принять надлежащие меры! — сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу.— Слышь ты, легко сказать. Злодей-то, видно, силён; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч (урядник усмехнулся). Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры; в случае нападения запирайте ворота да выводите солдат. Ты, Максимыч, смотри крепко за своими казаками. Пушку осмотреть да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите всё это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно. Раздав сии повеления, Иван Кузьмич нас распустил. Я вышел вместе с Швабриным, рассуждая о том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» — спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест ещё ничего не вижу. Если же^» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию. Несмотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачёва разнеслась по крепости. Иван Кузьмич, хоть и очень уважал свою супругу, но ни за что на свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе. Получив письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну, сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые содержит в великой тайне. Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости к попадье и, по совету Ивана Кузьмича, взяла с собою и Машу, чтоб ей не было скучно одной. Иван Кузьмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за нами, а Палашку запер в чулан, чтоб она не смогла нас подслушать. Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего выведать от попадьи, и узнала, что во время её отсутствия было у Ивана Кузьмича совещание и что Палашка была под замком. Она догадалась, что была обманута мужем, и приступила к нему с допросом. Но Иван Кузьмич приготовился к нападению. Он нимало не смутился и бодро отвечал своей любопытной сожительнице: «А слышь ты, матушка, бабы наши вздумали печи топить соломой; а как от того может произойти несчастие, то я и отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и валежником».— «А для чего ж было тебе запирать Палашку? - спросила комендантша. - За что бедная девка просидела в чулане, пока мы не воротились?» Иван Кузьмич не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень нескладное. Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но, зная, что ничего от него не добьётся, прекратила свои вопросы и завела речь о солёных огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом. Во всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть и никак не могла догадаться, что бы такое было в голове её мужа, о чём бы ей нельзя было знать. 201 На другой день, возвращаясь от обедни1, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпочки, камешки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в неё ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузьмич стал бы от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича с твёрдым намерением выведать от него тайну, которая мучила её дамское любопытство. Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко вздохнула и сказала, качая головою: — Господи боже мой! Вишь какие новости! Что из этого будет? — И, матушка! — отвечал Иван Игнатьич. — Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим отпор Пугачёву. Господь не выдаст, свинья не съест! — А что за человек этот Пугачёв? — спросила комендантша. Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всём признаться, дав ему слово не рассказывать о том никому. Василиса Егоровна сдержала своё обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова её ходила ещё в степи и могла быть захвачена злодеями. Вскоре все заговорили о Пугачёве. Толки были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всём по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи вёрст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся. В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата. Подосланы были к ним лазутчики2. Юлай, крещёный калмык, сделал коменданту важное донесение. Показания урядника, по словам Юлая, были ложны; по возвращении своём лукавый казак объявил своим товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал. Комендант немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место. Эта новость принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали, и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал в тот же день допросить своего арестанта; но 202 Обедня - утренняя или ранняя дневная церковная служба. Лазутчик - разведчик. урядник бежал из-под караула, вероятно, при помощи своих единомышленников. Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузьмич был человек самый прямодушный и правдивый, то и не нашёл другого способа, кроме как единожды уже им употреблённого. «Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей, покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города...» — «Полно врать, Иван Кузьмич, — прервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачёве; да лих1 не проведёшь!» Иван Кузьмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, - коли ты уже всё знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами». Мы собрались опять. Иван Кузьмич в присутствии жены прочёл нам воззвание Пугачёва, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своём намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал2 не сопротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей. — Каков мошенник! — воскликнула комендантша. — Что смеет ещё нам предлагать! Выйти к нему навстречу и положить к ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника? — Кажется, не должно бы,— отвечал Иван Кузьмич. — А слышно, злодей завладел уж многими крепостями. — Видно, он в самом деле силён, — заметил Швабрин. — А вот сейчас узнаем настоящую его силу, — сказал комендант. — Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнать-ич, приведи-ка башкирца да прикажи Юлаю принести сюда плетей. — Постой, Иван Кузьмич, — сказала комендантша, вставая с места. — Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска3. Счастливо оставаться. Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ4, уничтоживший оную, долго оста- Да лих (устар.) — да нет уж. Увещевать — убеждать. Розыск — дознание, следствие. Имеется в виду указ Александра I об отмене пыток, на практике не выпол- 203 нявшийся. вался безо всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения,— мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые. Итак, приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило. Иван Игнатьич отправился за башкирцем, который сидел в анбаре под ключом у комендантши, и через несколько минут невольника привели в переднюю. Комендант велел его к себе представить. Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв высокую свою шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали ещё огнем. «Эхе! — сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году1.— Да ты, видно, старый волк, побывал в наших капканах. Ты, знать, не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?» Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия. «Что же ты молчишь? — продолжал Иван Кузьмич,— али бельмес2 по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по-вашему, кто его подослал в нашу крепость?» Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузьмича. Но башкирец глядел на него с тем же выражением и не отвечал ни слова. — Якши3, — сказал комендант, — ты у меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его! Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда же один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок. Когда вспомню, что это случилось на моём веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению 204 1 В 1740 году произошло восстание в Башкирии, жестоко подавленное самодержавием. Многим участникам восстания в наказание обрезали носы и уши. Бельмес - ничего (от татарск. «бильмес» - не знает). Якши (татарск.) - хорошо. правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. Все были поражены. — Ну, - сказал комендант, - видно, нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой о чём ещё потолкуем. Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоровна вошла в комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным. — Что это с тобою сделалось? — спросил изумлённый комендант. — Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозёрная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как её брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты в полон. Того и гляди, злодеи будут сюда. Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозёрной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузьмича. Нижнеозёрная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачёва. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло. — Послушайте, Иван Кузьмич! — сказал я коменданту. — Долг наш защищать крепость до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога ещё свободна, или в отдалённую, более надёжную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть. Иван Кузьмич оборотился к жене и сказал ей: — А слышь ты, матушка, и в самом деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками? — И, пустое! — сказала комендантша. — Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадёжна? Слава богу, двадцать второй год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачёва отсидимся! — Ну, матушка, — возразил Иван Кузьмич, — оставайся, пожалуй, коли ты на крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать? Хорошо, коли отсидимся или дождёмся сикурса1; ну, а коли злодеи возьмут крепость? — Ну, тогда...— Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с видом чрезвычайного волнения. — Нет, Василиса Егоровна, — продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь оставаться негоже. Отправим её в Оренбург к её крестной матери: там и войска, и пушек довольно, и стена каменная. Да Сикурс (от фр. secours) — помощь. 205 1 и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром ты старуха, а посмотри, что с тобою будет, коли возьмут фортецию приступом. — Добро, - сказала комендантша, - так и быть, отправим Машу. А меня и во сне не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать. — И то дело, — сказал комендант. — Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в дорогу. Завтра чем свет её и отправим, да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша? — У Акулины Памфиловны, — отвечала комендантша. — Ей сделалось дурно, как услышала о взятии Нижнеозёрной; боюсь, чтобы не занемогла. Господи Владыко, до чего мы дожили! Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор у коменданта продолжался, но я уже в него не мешался и ничего не слушал. Марья Ивановна явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужинали молча и встали из-за стола скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по домам. Но я нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью Ивановну одну. В самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу. «Прощайте, Пётр Андреич! — сказала она мне со слезами. — Меня посылают в Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведёт нас друг с другом увидеться; если же нет...» Тут она зарыдала. Я обнял её. «Прощай, ангел мой, — сказал я, — прощай, моя милая, моя желанная! Что бы со мною ни было, верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе!» Маша рыдала, прильнув к моей груди. Я с жаром её поцеловал и поспешно вышел из комнаты. Глава VII Приступ Голова моя, головушка, Голова послуживая! Послужила моя головушка Ровно тридцать лет и три года. Ах, не выслужила головушка Ни корысти себе, ни радости, Как ни слова себе доброго И ни рангу1 себе высокого; Только выслужила головушка Два высокие столбика, Перекладинку кленовую, Ещё петельку шелковую. Народная песня В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там проститься с нею в последний раз. 206 Ранг — здесь: чин, звание. 1 Я чувствовал в себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в котором ещё недавно был я погружён. С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь прошла незаметно. Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений и тотчас бросился к коменданту. Уже рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузьмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришёл». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, — дорога в Оренбург отрезана, крепость окружена. Плохо, Пётр Андреич!» Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружьё1. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошёл всё своё войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяж-ные2!» Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рас-сеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела. Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать от неё. «Ну, что? — сказала комендантша. — Каково идёт баталья? Где же неприятель?» — «Неприятель недалече,— отвечал Иван Кузьмич. — Бог даст, всё будет ладно. Что, Маша, страшно тебе?» — «Нет, папенька, — отвечала Марья Ивановна, — дома одной страшнее». Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил её из её рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце моё горело. Я воображал себя её рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин её доверенности, и с нетерпением стал ожидать решительной минуты. 2 То есть был в боевой готовности. Присяжные - здесь: присягнувшие, принявшие присягу. 207 1 В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооружённых копьями и сайдаками1. Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнажённой саблею в руке: это был сам Пугачёв. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал над шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам через частокол. Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: «Не стреляйте; выходите вон к государю. Государь здесь!» «Вот я вас! — закричал Иван Кузьмич. — Ребята! стреляй!» Солдаты наши дали залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Поражённая видом окровавленной головы Юлая, оглушённая залпом, она казалась без памяти. Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук убитого казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под уздцы лошадь убитого. Он вручил коменданту письмо. Иван Кузьмич прочёл его про себя и разорвал потом в клочки. Между тем мятежники, видимо, приготовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол. «Василиса Егоровна! - сказал комендант.- Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива ни мертва». Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: «Иван Кузьмич, в животе и смерти2 Бог волен: благослови Машу. Маша, подойди к отцу». Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузьмичу, стала на колени и поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил её трижды; потом поднял и, поцеловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь счастлива. Молись Богу: он тебя не оставит. Коли найдётся добрый человек, дай Бог вам любовь да совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай, Маша. Василиса Егоровна, уведи же её поскорее». (Маша кинулась ему на шею и зарыдала.) «Поцелуемся ж и мы,-сказала, заплакав, комендантша.- Прощай, мой Иван Кузьмич. Отпусти мне3, коли в чём я тебе досадила!» — «Прощай, прощай, матушка! - сказал комендант, обняв свою старуху. - Ну, довольно! Ступайте, ступайте же домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан». Комендантша с дочерью удалились. Я глядел вослед Марьи Ивановны: она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузьмич оборотился к нам, и всё внимание его устремилось 208 Сайдак (тюрк.) - лук с колчаном и стрелами. В животе и смерти (устар.) - в жизни и смерти. Отпусти мне (устар.) - прости меня. на неприятеля. Мятежники съезжались около своего предводителя и вдруг начали слезать с лошадей. «Теперь стойте крепко, - сказал комендант, - будет приступ...» В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал. Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. «Ну, ребята, - сказал комендант, - теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята, вперёд, на вылазку, за мною!» Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите? — закричал Иван Кузьмич. — Умирать так умирать: дело служивое!» В эту минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошёл в крепость. Комендант, раненный в голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было к нему на помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, приговаривая: «Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!» Нас потащили по улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. Вдруг закричали в толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает присягу. Народ повалил на площадь; нас погнали туда же. Пугачёв сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нём был красивый казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади ставили наскоро виселицу. Когда мы приблизились, башкирцы разогнали народ и нас представили Пугачёву. Колокольный звон утих; настала глубокая ти- 209 шина. «Который комендант?» — спросил самозванец. Наш урядник выступил из толпы и указал на Ивана Кузьмича. Пугачёв грозно взглянул на старика и сказал ему: «Как ты смел противиться мне, своему государю?» Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твёрдым голосом: «Ты мне не государь, ты вор1 и самозванец, слышь ты!» Пугачёв мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На её перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке верёвку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузьмича, вздёрнутого на воздух. Тогда привели к Пугачёву Ивана Игнатьича. «Присягай, — сказал ему Пугачёв, — государю Петру Фёдоровичу!» — «Ты нам не государь, — отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. — Ты, дядюшка, вор и самозванец!» Пугачёв махнул опять платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника. Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачёва, готовясь повторить ответ великодушных2 моих товарищей. Тогда, к неописанному моему изумлению, увидел я среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в казацком кафтане. Он подошёл к Пугачёву и сказал ему на ухо несколько слов. «Вешать его!» — сказал Пугачёв, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про себя молитву, принося Богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля его о спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. «Не бось, не бось», — повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить. Вдруг услышал я крик: «Постойте, окаянные! погодите!..» Палачи остановились. Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачёва. «Отец родной! — говорил бедный дядька. — Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!» Пугачёв дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует», — говорили мне. В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему избавлению, не скажу, однако ж, чтоб я о нём и сожалел. Чувствования мои были слишком смутны. Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачёв протянул мне жилистую свою руку. «Целуй руку, целуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочёл бы самую лютую казнь такому подлому унижению. «Батюшка Пётр Андреич! — шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. — Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку». Я не шевелился. Пугачёв опустил руку, сказав с усмешкою: «Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!» Меня подняли и оставили на свободе. Я стал смотреть на продолжение ужасной комедии. Вор - здесь: разбойник, изменник. 2 Великодушный - здесь: человек, обладающий величием души (в отличие от 210 малодушный). Жители начали присягать. Они подходили один за другим, целуя распятие и потом кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный портной, вооружённый тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачёва, который объявлял им прощение и принимал в свою шайку. Всё это продолжалось около трёх часов. Наконец Пугачёв встал с кресел и сошёл с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрёпанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в её душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, бельё и всю рухлядь. «Батюшки мои! - кричала бедная старушка. — Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузьмичу». Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. «Злодеи! — закричала она в исступлении. — Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузьмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжника!» — «Унять старую ведьму!» — сказал Пугачёв. Тут молодой казак ударил её саблей по голове, и она упала мёртвая на ступени крыльца. Пугачёв уехал; народ бросился за ним. Глава VIII Незваный гость Незваный гость хуже татарина. Пословица1 Площадь опустела. Я всё стоял на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущённые столь ужасными впечатлениями. Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она? что с нею? успела ли спрятаться? надежно ли её убежище?.. Полный тревожными мыслями, я вошёл в комендантский дом... Всё было пусто; стулья, столы, сундуки были переломаны; посуда перебита; всё растаскано. Я взбежал по маленькой лестнице, которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошёл в комнату Марьи Ивановны. Я увидел её постелю, перерытую разбойниками; шкаф был разломан и ограблен; лампадка теплилась ещё перед опустелым кивотом2. Уцелело и зеркальце, висев- 1 Пословица сложилась во времена монгольского нашествия на Русь. По имени одного из племён русские называли монголов татарами. 2 Кивот (киот) — остеклённая рама или шкафчик для икон. 211 шее в простенке... Где ж была хозяйка этой смиренной девической кельи1? Страшная мысль мелькнула в уме моём: я вообразил её в руках у разбойников... Сердце моё сжалось... Я горько, горько заплакал и громко произнёс имя моей любезной... В эту минуту послышался лёгкий шум, и из-за шкафа явилась Палаша, бледная и трепещущая. - Ах, Пётр Андреич! - сказала она, сплеснув руками. - Какой денёк! какие страсти! - А Марья Ивановна? - спросил я нетерпеливо. - Что Марья Ивановна? - Барышня жива, - отвечала Палаша. - Она спрятана у Акулины Памфиловны. - У попадьи! - вскричал я с ужасом. - Боже мой! да там Пугачёв!.. Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни... Пугачёв пировал со своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал её вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках. - Ради Бога! где Марья Ивановна? - спросил я с неизъяснимым волнением. - Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою, - отвечала попадья. - Ну, Пётр Андреич, чуть было не стряслась беда, да, слава Богу, всё прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, очнётся да застонет!.. Я так и обмерла. Он услышал: «А кто это у тебя охает, старуха?» Я вору в пояс: «Племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж другая неделя». -«А молода твоя племянница?» - «Молода, государь». - «А покажи-ка мне, старуха, свою племянницу». У меня сердце так и ёкнуло, да нечего делать. «Изволь, государь; только девка-то не может встать и прийти к твоей милости». - «Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу». И ведь пошёл окаянный за перегородку; как ты думаешь! Ведь отдёрнул занавес, взглянул ястребиными своими глазами - и ничего... Бог вынес! А веришь ли, я и батька мой так уж и приготовились к мученической смерти. К счастью, она, моя голубушка, не узнала его. Господи Владыко, дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван Кузьмич! кто бы подумал?.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за что? Как это вас пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок и теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за это. В эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. 1 Келья - комната монаха в монастыре. Здесь: небольшая комната уединенно 212 живущего человека. - Ступайте себе домой, Пётр Андреич, - сказала она, - теперь не до вас; у злодеев попойка идёт. Беда, попадётесь под пьяную руку. Прощайте, Пётр Андреич. Что будет, то будет; авось Бог не оставит! Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру. Проходя мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились около виселицы и стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв негодования, чувствуя бесполезность заступления. По крепости бегали разбойники, грабя офицерские дома. Везде раздавались крики пьянствующих мятежников. Я пришёл домой. Савельич встретил меня у порога. - Слава Богу! - вскричал он, увидя меня. - Я было думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Пётр Андреич! веришь ли? всё у нас разграбили, мошенники: платье, бельё, вещи, посуду - ничего не оставили. Да что уж! Слава Богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли ты, сударь, атамана? - Нет, не узнал: а кто ж он такой? - Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на постоялом дворе? Заячий тулупчик совсем новёшенький; а он, бестия, его так и распорол, напяливая на себя! Я изумился. В самом деле, сходство Пугачёва с моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачёв и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством! - Не изволишь ли покушать? - спросил Савельич, неизменный в своих привычках. - Дома ничего нет, пойду пошарю да что-нибудь тебе изготовлю. Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне делать? Оставаться в крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было неприлично офицеру. Долг требовал, чтоб я явился туда, где служба моя могла ещё быть полезна отечеству в настоящих, затруднительных обстоятельствах... Но любовь сильно советовала мне оставаться при Марье Ивановне и быть ей защитником и покровителем. Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену в обстоятельствах, но всё же не мог не трепетать, воображая опасность её положения. Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который прибежал с объявлением, «что-де великий государь требует тебя к себе». - Где же он? - спросил я, готовясь повиноваться. - В комендантском, - отвечал казак. - После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приёмы такие важные... 213 А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орёл, величиною с пятак, а на другой персона его. Я не почёл нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачёвым и стараясь предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не был совершенно хладнокровен. Начинало смеркаться, когда пришёл я к комендантскому дому. Виселица с своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши всё ещё валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввёл меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановной. Необыкновенная картина мне представилась. За столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачёв и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгорячённые вином, с красными рожами и блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобранных изменников. «А, ваше благородие! — сказал Пугачёв, увидя меня. — Добро пожаловать; честь и место, милости просим». Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачёв на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая чёрную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шёл об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачёва. И на сём странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, - сказал Пугачёв, - затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором: 214 Не шуми, мати зелёная дубровушка, Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати. Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти Перед грозного судью, самого царя. Ещё станет государь-царь меня спрашивать: Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал, Ещё много ли с тобой было товарищей? Я скажу тебе, надёжа православный царь, Всеё правду скажу тебе, всю истину, Что товарищей у меня было четверо: Ещё первый мой товарищ тёмная ночь, А второй мой товарищ булатный нож, А как третий-то товарищ, то мой добрый конь, А четвёртый мой товарищ, то тугой лук, Что рассыльщики мои, то калёны стрелы. Что возговорит надёжа православный царь: Исполать1 тебе, детинушка крестьянский сын, Что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую Среди поля хоромами2 высокими, Что двумя ли столбами с перекладиной. Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обречёнными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным,— всё потрясало меня каким-то пиитическим3 ужасом. Гости выпили ещё по стакану, встали изо стола и простились с Пугачёвым. Я хотел за ними последовать; но Пугачёв сказал мне: «Сиди, я хочу с тобою переговорить». Мы остались глаз на глаз. Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачёв смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной весёлостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему. - Что, ваше благородие? - сказал он мне. - Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе верёвку на шею? Я чаю4, небо с овчинку показалось... А покачался бы на перекладине, если б не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват, — продолжал он, - но я помиловал тебя за твою добродетель5, за то, что ты оказал мне услугу, когда принуждён я был скрываться от своих недругов. То ли ещё увидишь! Так ли ещё тебя пожалую, когда получу своё государство! Обещаешься ли служить мне с усердием? Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться. Исполать (устар.) - хвала, слава. Хоромы (устар.) - большой, просторный дом. Пиитический (устар.) - поэтический. Я чаю - здесь: я думаю. Добродетель - добро, стремление к добру. 215 П. Соколов. Гринёв у Пугачёва — Чему ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь. — Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо. Я смутился. Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачёв мрачно ждал моего ответа. Наконец (и ещё ныне с самодовольствием поминаю эту минуту), чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачёву: — Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышлёный; ты сам увидел бы, что я лукавствую. — Кто же я таков, по твоему разумению? — Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку. Пугачёв взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Пётр Фёдорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев1 не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?» — Нет, — отвечал я с твёрдостию. — Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург. 1 Григорий Отрепьев — самозванец, ставленник польских панов, под именем Димитрия, сына Ивана IV, захвативший в 1605 году русский престол. Убит в 216 1606 году во время народного восстания. Пугачёв задумался. «А коли отпущу, - сказал он, - так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?» — Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду. Моя искренность поразила Пугачёва. «Так и быть, — сказал он, ударя меня по плечу. — Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрёма клонит». Я оставил Пугачёва и вышел на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звёзды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости всё было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и ворота были заперты. Казалось, всё в нём было тихо. Я пришёл к себе на квартиру и нашёл Савельича, горюющего по моём отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, Владыко! — сказал он, перекрестившись. — Чем свет оставим крепость и пойдём, куда глаза глядят. Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у Христа за пазушкой». Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на голом полу, утомлённый душевно и физически. Глава IX Разлука Сладко было спознаваться Мне, прекрасная, с тобой; Грустно, грустно расставаться, Г рустно, будто бы с душой. Херасков 1 Рано утром разбудил меня барабан. Я пошёл на сборное место. Там строились уже толпы пугачёвские около виселицы, где всё ещё висели вчерашние жертвы. Казаки стояли верхами, солдаты под ружьём. Знамена развевались. Несколько пушек, между коих узнал я и нашу, поставлены были на походные лафеты. Все жители находились тут же, ожидая самозванца. У крыльца комендантского дома казак держал под уздцы прекрасную белую лошадь киргизской породы. Я искал глазами 1 Херасков М.М. (1733—1807) — русский поэт и драматург. 217 тело комендантши. Оно было отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. Наконец Пугачёв вышел из сеней. Народ снял шапки. Пугачёв остановился на крыльце и со всеми поздоровался. Один из старшин подал ему мешок с медными деньгами, и он стал их метать пригоршнями. Народ с криком бросался их подбирать, и дело обошлось не без увечья. Пугачёва окружили главные из его сообщников. Между ими стоял и Швабрин. Взоры наши встретились; в моём он мог прочесть презрение, и он отворотился с выражением искренней злобы и притворной насмешливости. Пугачёв, увидев меня в толпе, кивнул мне головою и подозвал к себе. «Слушай, — сказал он мне. — Ступай сей же час в Оренбург и объяви от меня губернатору и всем генералам, чтоб ожидали меня к себе через неделю. Присоветуй им встретить меня с детскою любовию и послушанием; не то не избежать им лютой казни. Счастливый путь, ваше благородие!» Потом обратился он к народу и сказал, указывая на Швабрина: «Вот вам, детушки, новый командир. Слушайтесь его во всём, а он отвечает мне за вас и за крепость». С ужасом услышал я сии слова: Швабрин делался начальником крепости; Марья Ивановна оставалась в его власти! Боже, что с нею будет! Пугачёв сошёл с крыльца. Ему подвели лошадь. Он проворно вскочил в седло, не дождавшись казаков, которые хотели было подсадить его. В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачёву и подаёт ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачёв. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачёв принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрёно пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь1?» Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачёву. «Читай вслух»,- сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал узнать, о чём дядька мой вздумал писать Пугачёву. Обер-секретарь громогласно стал по складам читать следующее: «Два халата, миткалевый2 и шёлковый полосатый, на шесть рублей». - Это что значит? - сказал, нахмурясь, Пугачёв. - Прикажи читать далее,- отвечал спокойно Савельич. Обер-секретарь продолжал: «Мундир из тонкого зелёного сукна, на семь рублей. Штаны белые суконные, на пять рублей. Двенадцать рубах полотняных голландских с манжетами, на десять рублей. Погребец с чайною посудою, на два рубля с полтиною...» - Что за враньё? - прервал Пугачёв. - Какое мне дело до погребцов и до штанов с манжетами? 218 Обер-секретарь - главный секретарь. Миткаль - дешёвая хлопчатобумажная ткань. Савельич крякнул и стал объясняться. «Это, батюшка, изволишь видеть, реестр1 барскому добру, раскраденному злодеями...» — Какими злодеями? — спросил грозно Пугачёв. — Виноват: обмолвился, — отвечал Савельич. — Злодеи не злодеи, а твои ребята таки пошарили да порастаскали. Не гневись: конь и о четырёх ногах да спотыкается. Прикажи уж дочитать. — Дочитывай, - сказал Пугачёв. Секретарь продолжал: «Одеяло ситцевое, другое тафтяное2, на хлопчатой бумаге, четыре рубля. Шуба лисья, крытая алым ратином3, 40 рублей. Ещё заячий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 рублей». — Это что ещё! — вскричал Пугачёв, сверкнув огненными глазами. Признаюсь, я перепугался за бедного моего дядьку. Он хотел было пуститься опять в объяснения, но Пугачёв его прервал: «Как ты смел лезть ко мне с такими пустяками? — вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив её в лицо Савельичу. — Глупый старик! Их обобрали: экая беда! Да ты должен, старый хрыч, вечно бога молить за меня да за моих ребят за то, что ты и с барином-то своим не висите здесь вместе с моими ослушниками... Заячий тулуп! Я-те дам заячий тулуп! Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?» — Как изволишь, — отвечал Савельич, — а я человек подневольный и за барское добро должен отвечать. Пугачёв был, видно, в припадке великодушия. Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из крепости в порядке. Народ пошёл провожать Пугачёва. Я остался на площади один с Саве-льичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления. Видя моё доброе согласие с Пугачёвым, он думал употребить оное в пользу; но мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие и не мог удержаться от смеха. — Смейся, сударь, — отвечал Савельич, — смейся; а как придётся нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет. Я спешил в дом священника увидеться с Марьей Ивановной. Попадья встретила меня с печальным известием. Ночью у Марьи Ивановны открылась сильная горячка. Она лежала без памяти и в бреду. Попадья ввела меня в её комнату. Я тихо подошёл к её кровати. Перемена в её лице поразила меня. Больная меня не узнала. Долго стоял я перед нею, не слушая ни отца Герасима, ни доброй жены его, которые, кажется, меня утешали. Мрачные Реестр — список, перечень. Тафта — тонкая глянцевитая шёлковая ткань. Ратин — шерстяная ткань для верхней одежды. 219 мысли волновали меня. Состояние бедной, беззащитной сироты, оставленной посреди злобных мятежников. Собственное моё бессилие устрашали меня. Швабрин, Швабрин пуще всего терзал моё воображение. Облечённый властию от самозванца, предводительствуя в крепости, где оставалась несчастная девушка — невинный предмет его ненависти, он мог решиться на всё. Что мне было делать? Как подать ей помощь? Как освободить из рук злодея? Оставалось одно средство: я решился тот же час отправиться в Оренбург, дабы торопить освобождение Белогорской крепости и по возможности тому содействовать. Я простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую почитал уже своею женою. Я взял руку бедной девушки и поцеловал её, орошая слезами. «Прощайте,- говорила мне попадья, провожая меня,— прощайте, Пётр Андреич. Авось увидимся в лучшее время. Не забывайте нас и пишите к нам почаще. Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет теперь ни утешения, ни покровителя». Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на виселицу, поклонился ей, вышел из крепости и пошёл по Оренбургской дороге, сопровождаемый Савельичем, который от меня не отставал... Я шёл, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки. Я остановился и вскоре узнал нашего урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: — Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан был овчинный тулуп). Да ещё, — прибавил, запинаясь, урядник, — жалует он вам... полтину денег... да я растерял её дорогою: простите великодушно. Савельич посмотрел на него косо и проворчал: — Растерял дорогою! а что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный! — Что у меня за пазухой-то побрякивает? — возразил урядник, нимало не смутясь. — Бог с тобою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина. — Добро, — сказал я, прерывая спор. — Благодари от меня того, кто тебя прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути и возьми себе на водку. — Очень благодарен, ваше благородие, — отвечал он, поворачивая свою лошадь, — вечно за вас буду бога молить. При сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту скрылся из виду. Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича. — Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром подал мошеннику челобитье1: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты сам изволил пожаловать; да всё же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок. 220 1 Челобитье (устар.) — прошение (отбить челом — кланяться до земли). Глава X Осада города Заняв луга и горы, С вершины, как орел, бросал на град он взоры. За станом1 повелел соорудить раскат2 И, в нем перуны3 скрыв, в нощи4 привесть под град. Херасков г к к Г ерб Оренбурга Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников5 с обритыми головами, с лицами, обезображёнными щипцами палача. Они работали около укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор, наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали кирпичи и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и потребовали наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости, то повёл меня прямо в дом генерала. Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнажённые дыханием осени, и с помощью старого садовника бережно их укутывал тёплой соломой. Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался и стал расспрашивать об ужасных происшествиях, коим6 я был свидетель. Я рассказал ему всё. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви. «Бедный Миронов! — сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. — Жаль его: хороший был! офицер. И мадам Миронов добрая была дама и какая майстерица грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?» Я отвечал, что она осталась в крепости на руках у попадьи. «Ай, ай, ай! — заметил генерал. — Это плохо, очень плохо. На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной девушкою?» Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко и что, вероятно, его превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения бедных её жителей. Генерал покачал головою с видом недоверчивости. «Посмотрим, посмотрим, — сказал он. — Об этом мы ещё успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет. Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачёве и об его войске. Теперь покамест поди отдохни». Стан - лагерь. Раскат - плоская насыпь для установки пушек. Перун - бог грома в древнеславянской мифологии. Здесь: под перунами подразумеваются пушки. 4 В нощи (устар.) - ночью. Колодник - арестант, узник в колодках. Коим (устар.) - которым. 221 Я пошёл на квартиру, мне отведённую, где Савельич уже хозяйничал, и с нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе представит, что я не преминул1 явиться на совет, долженствовавший иметь такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала. Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора таможни2, толстого и румяного старичка в глазетовом3 кафтане. Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузьмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не обличали в нём человека сведущего в военном искусстве, то по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались и прочие приглашённые. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и пространно, в чём состояло дело: «Теперь, господа, - продолжал он, - надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду. Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и безопасно... Итак, начнём собирать голоса по законному порядку, то есть начиная с младших по чину. Г-н прапорщик4! - продолжал он, обращаясь ко мне. - Извольте, объяснить нам ваше мнение». Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачёва и шайку его, сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного оружия5. Мнение моё было принято чиновниками с явною неблагосклон-ностию. Они видели в нём опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово «молокосос», произнесённое кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик! Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных: это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание голосов. Господин коллежский советник6, скажите нам ваше мнение!» Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку, значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: «Я думаю, ваше превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно». 222 Не преминул (устар.) - не забыл. Таможня - учреждение для контроля над провозом товаров через границу. Глазет - узорчатая шелковая ткань. Прапорщик - младший офицерский чин в царской армии. Правильное оружие - здесь: регулярные войска. Коллежский советник - гражданский чин VI класса (по «Табели о рангах»). 4 — Как же так, господин коллежский советник? — возразил изумленный генерал.— Других способов тактика1 не представляет: движение оборонительное или наступательное... — Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно. — Эх-хе-хе! мнение ваше весьма благоразумно. Движения под-купательные тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет обещать за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной суммы... — И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизский баран, а не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана, скованного по рукам и по ногам. — Мы ещё об этом подумаем и потолкуем, — отвечал генерал. — Однако надлежит во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте голоса ваши по законному порядку. Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о ненадёжности войск, о неверности удачи, об осторожности и тому подобном. Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все мнения, вытряхнул пепел из трубки и произнёс следующую речь: — Государи мои! должен я вам объяснить, что с моей стороны я совершенно с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения оборонительным предпочитает. Тут он остановился и стал набивать свою трубку. Самолюбие моё торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою перешёптывались с видом неудовольствия и беспокойства. — Но, государи мои, - продолжал он, выпустив вместе с глубоким вздохом густую струю табачного дыму. - Я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идёт о безопасности вверенных мне провинций её императорским величеством, Корнет кирасирского полка. Середина XVIII в. Гвардейцы-пехотинцы 1742-1761 гг. 1 Тактика - наука о ведении боя. 223 224 всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками — отражать. Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет разошёлся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор собственному убеждению, решился следовать мнению людей несведущих и неопытных. Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачёв, верный своему обещанию, приближался к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачёвым в малых крепостях, им уже покорённых. Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не плакал от досады. Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не семейственным запискам. Скажу вкратце, что осада по неосторожности местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам, залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачёва уже не привлекали общего любопытства. Я умирал от скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима. Неизвестность о её судьбе меня мучила. Единственное развлечение моё состояло в наездничестве. По милости Пугачёва, я имел добрую лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачёвскими наездниками. В этих перестрелках перевес был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных. Тощая городовая конница не могла их одолеть. Иногда выходила в поле и наша голодная пехота, но глубина снега мешала ей действовать удачно противу рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и благоразумием! Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: «Здравствуйте, Пётр Андре-ич! Как вас бог милует?» Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался. «Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?» — Недавно, батюшка Пётр Андреич; только вчера воротился. У меня есть к вам письмецо. — Где же оно? — вскричал я, весь так и вспыхнув. — Со мною, — отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. — Я обещался Палаше уж как-нибудь да вам доставить. — Тут он подал мне сложенную бумажку и тотчас ускакал. Я развернул её и с трепетом прочёл следующие строки: «Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю Бога, чтоб это письмо как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала также от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках и что вы совсем себя не бережёте и не думаете о тех, которые за вас со слезами Бога молят. Я долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачёвым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей Иванович принуждает меня выйти за него замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я её племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезёт меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой1. Я просила Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать ещё три дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Пётр Андреич! вы один у меня покровитель, заступитесь за меня, бедную. Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу да приезжайте сами, если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота. Марья Миронова». Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошёл. Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал. Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую2 трубку. Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо осведомился о причине моего поспешного прихода. — Ваше превосходительство, — сказал я ему, — прибегаю к вам, как к отцу родному; ради Бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идёт о счастии всей моей жизни. 1 Лизавета Карлова — жена коменданта Нижнеозёрной крепости, убитая пугачёвцами (историческое лицо). 2 Пенковый — изготовленный из пенки — лёгкого огнестойкого материала. 225 - Что такое, батюшка? — спросил изумлённый старик. — Что я могу для тебя сделать? Говори. - Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и полсотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость. Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошёл (в чём почти не ошибался). - Как это? Очистить Белогорскую крепость? — сказал он наконец. - Ручаюсь вам за успех, — отвечал я с жаром. — Только отпустите меня. - Нет, молодой человек, - сказал он, качая головою. - На таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от ком-муникаций1 с главным стратегическим пунктом2 и получить над вами совершенную победу. Пресечённая коммуникация... Я испугался, увидя его завлечённого в военные рассуждения, и спешил его прервать. - Дочь капитана Миронова, — сказал я ему, — пишет ко мне письмо; она просит помощи; Швабрин принуждает её выйти за него замуж. - Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm3, и если попадётся ко мне в руки, то я велю его судить в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете4 крепости. Но покамест надобно взять терпение... - Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на Марье Ивановне!.. - О! - возразил генерал. - Это ещё не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина; он теперь может оказать ей про-текцию5, а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят, то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдёт себе мужа, нежели девица. - Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить её Швабрину! - Ба, ба, ба, ба! - сказал старик. - Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблён. О, дело другое! Бедный малый! Но всё же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять её на свою ответственность. Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в голове моей: в чём оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты. 226 Коммуникация - сообщение, связь; здесь: пути сообщения. Стратегический пункт - место, район, имеющие важное военное значение. Шельма, плут (нем.). Парапет - здесь: вал, прикрытие от вражеских пуль и ядер. 5 Протекция - покровительство, поддержка. 4 Глава XI Мятежная слобода В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп. «За чем пожаловать изволил в мой вертеп1?» - Спросил он ласково. Сумароков 2 Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться3 с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровён час: ни за что пропадёшь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого». Я прервал его речь вопросом: «Сколько у меня всего-на-всё денег?» — «Будет с тебя, — отвечал он с довольным видом. — Мошенники как там ни шарили, а я всё-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелёк, полный серебра. «Ну, Савельич, — сказал я ему, — отдай же мне теперь половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость». — Батюшка Пётр Андреич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны. Но намерение моё было твёрдо принято. — Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня не ворочусь... — Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошёл? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану. Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить её. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга. Вертеп (старослав.) — пещера. Этот эпиграф сочинён А. Пушкиным и приписан А. Сумарокову. Переведываться — здесь: перестреливаться, выходить на поединок. 227 228 Начинало смеркаться. Путь мой шёл мимо Бердской слободы, пристанища Пугачёвского. Прямая дорога занесена была снегом, но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише! Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Пётр Андреич... батюшка Пётр Андреич!.. Не погуби!.. Господи Владыко, пропадёт барское дитя!» Вскоре засверкали бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в сумраке прямо перед собой человек пять мужиков, вооружённых дубинами: это был передовой караул Пугачёвского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою за узду. Я выхватил саблю и ударил мужика по голове: шапка спасла его, однако он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я воспользовался этой минутой, пришпорил лошадь и поскакал. Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный старик на своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было делать? Подождав его несколько минут и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и отправился его выручать. Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича. Я поехал скорее и вскоре очутился снова между караульными мужиками, остановившими меня несколько минут тому назад. Савельич находился между ими. Они стащили старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие моё их обрадовало. Они с криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из них, по-видимому, главный, объявил нам, что он сейчас поведёт нас к государю. «А наш батюшка, - прибавил он, - волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету божия». Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и караульные повели нас с торжеством. Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. «Вот и дворец, — сказал один из мужиков, — сейчас об вас доложим». Он вошёл в избу. Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: «Ступай; наш батюшка велел впустить офицера». Я вошёл в избу, или во дворец, как называли её мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на верёвочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток1, уставленный горшками, — всё было как в обыкновенной избе. Пугачёв сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачёв узнал меня с первого взгляда. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! - сказал он мне с живостию. — Как поживаешь? Зачем тебя бог принёс?» Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. «А по какому делу?» — спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачёв, полагая, что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. «Говори смело при них, — сказал мне Пугачёв, — от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников2 самозванца. Один из них, тщедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой чрез плечо3 по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому, широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй — Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей4), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало моё воображение. Но Пугачёв привёл меня в себя своим вопросом: «Говори, по какому же делу выехал ты из Оренбурга?» Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение5, вторично приведшее меня к Пугачёву, подавало мне случай привести в действие моё намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачёва: — Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают. 1 Шесток — площадка в передней части русской печи. 2 ' Наперсник (устар.) — любимец, человек, пользующийся особым доверием. 3 Пугачёв выдавал своих приближённых за царских вельмож. Голубую ленту через плечо носили награждённые высшим орденом — Андрея Первозванного. 4 Белобородов и Хлопуша — видные участники Пугачёвского восстания (исторические лица). 5 ' Провидение — высшая божественная сила, судьба. 229 Глаза у Пугачёва засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он.— Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдёт. Говори: кто виноватый?» — Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться. — Я проучу Швабрина, - сказал Пугачев. - Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу. — Прикажи слово молвить, — сказал Хлопуша хриплым голосом. — Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору1. — Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. - Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: за чем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признаёт, так нечего у тебя и управы искать; а коли признаёт, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами2? Не прикажешь ли свести его в приказную3 да запалить там огоньку: мне сдаётся, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров. Логика старого злодея показалась мне довольно убедительной. Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачёв заметил моё смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне, подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?» Насмешка Пугачёва возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно. — Добро, — сказал Пугачёв. — Теперь скажи, в каком состоянии ваш город. — Слава богу, — отвечал я, — всё благополучно. — Благополучно? — повторил Пугачёв. — А народ мрёт с голоду! Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что всё это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов. — Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно. Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачёва. К счастию, Хлопуша стал противоречить своему товарищу. 230 Наговор — поклёп, клевета. Супостат (устар.) — враг. Приказная (приказная изба) — помещение, где допрашивали арестованных. - Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы всё душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чём душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести? - Да ты что за угодник1? - возразил Белобородов. - У тебя-то откуда жалость взялась? - Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костлявый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутье да в тёмном лесу, не дома, сидя за печью; кистенём2 и обухом, а не бабьим наговором. Старик отворотился и проворчал слова: «рваные ноздри!»... - Что ты там шепчешь, старый хрыч? - закричал Хлопуша. -Я тебе дам рваные ноздри; погоди, придёт и твоё время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А покамест смотри, чтоб я тебе боро-дишки не вырвал! - Господа енаралы! - провозгласил важно Пугачёв. - Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь. Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачёву, сказал ему с весёлым видом: «Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замёрз бы на дороге». Уловка моя удалась. Пугачёв развеселился. «Долг платежом красен, - сказал он, мигая и прищуриваясь. - Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба3 ли сердцу молодецкому? а?» - Она невеста моя, - отвечал я Пугачёву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину. - Твоя невеста! - закричал Пугачёв. - Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! - Потом, обращаясь к Белобородову: - Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем. Я рад был отказаться от предлагаемой чести; но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с Пугачёвым и с его страшными товарищами. 1 Угодник - так верующие называют некоторых святых (буквально: человек, угодивший Богу). 2 Кистень - старинное ручное оружие (тяжёлый набалдашник на короткой рукоятке). 3 Зазноба (народн.) - любимая, возлюбленная. 231 Оргия1, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачёв задремал, сидя на своём месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с ними. По распоряжению Хлопуши, караульный отвёл меня в приказную избу, где я нашёл и Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улёгся в темноте и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать. Поутру пришли меня звать от имени Пугачёва. Я пошёл к нему. У ворот его стояла кибитка, запряжённая тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачёва: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противоречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачёв весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку. Мы уселись. «В Белогорскую крепость!» — сказал Пугачёв широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою. Сердце моё сильно забилось. Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела... «Стой! Стой!» — раздался голос, слишком мне знакомый, — и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачёв велел остановиться. «Батюшка Пётр Андреич! — кричал дядька. — Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен...» — «А, старый хрыч! - сказал ему Пугачёв. - Опять бог дал свидеться. Ну, садись на облучок». - Спасибо, государь, спасибо, отец родной! - говорил Савельич, усаживаясь. - Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил2 и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а о заячьем тулупе и упоминать уж не стану. Этот заячий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачёва. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрёг неуместным намёком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачёв кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге. Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через несколько часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною. Я воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызывался быть избавителем моей любезной! Пугачёв не знал, 232 Оргия - попойка, шумная пирушка. Призреть (устар. призрить) - позаботиться, взять под свою опеку. что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог открыть ему всё; Пугачёв мог проведать истину и другим образом... Тогда что станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом... Вдруг Пугачёв прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом: - О чём, ваше благородие, изволил задуматься? - Как не задуматься, - отвечал я ему. - Я офицер и дворянин; вчера ещё дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя. - Что ж? - спросил Пугачёв. - Страшно тебе? Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь. - И ты прав, ей-богу прав! - сказал самозванец. - Ты видел, что мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, - прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, - помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой ещё кровопийца, как говорит об мне ваша братья. Я вспомнил взятие Белогорской крепости, но не почёл нужным его оспоривать и не отвечал ни слова. - Что говорят обо мне в Оренбурге? - спросил Пугачёв, помолчав немного. - Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя знать. Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. «Да! - сказал он с весёлым видом. - Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой? Сорок енаралов убито, четыре армии взято в полон. Как ты думаешь: прусский король мог ли бы со мною потягаться?» Хвастливость разбойника показалась мне забавна. - Сам как ты думаешь? - сказал я ему, - управился ли бы ты с Фридериком1? - С Фёдором Фёдоровичем? А как же нет? С вашими енара-лами ведь я же управляюсь; а они его бивали. Доселе оружие моё было счастливо. Дай срок, то ли ещё будет, как пойду на Москву. - А ты полагаешь идти на Москву? Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса: - Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою. - То-то! - сказал я Пугачёву. - Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни? Пугачёв горько усмехнулся. «Нет, - отвечал он, - поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать, как 1 Фридерик («Фёдор Фёдорович») - Фридрих II (1712-1786), прусский король, армия которого в середине XVIII века была разгромлена русскими войсками. 233 начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою». — А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили! — Слушай, — сказал Пугачёв с каким-то диким вдохновением. - Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орёл спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живёшь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-всё только тридцать три года? - Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьёшь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орёл подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орёл да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орёл клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! - Какова калмыцкая сказка? — Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину. Пугачёв посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути... Вдруг увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом и с колокольней — и через четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость. Глава XII Сирота Как у нашей у яблоньки Ни верхушки нет, ни отросточек, Как у нашей у княгинюшки Ни отца нету, ни матери. Снарядить-то её некому, Благословить-то её некому. Свадебная песня 234 Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачёва и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачёву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал. Сердце моё заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на стене висел ещё диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия1 прошедшему времени. Пугачёв сел на том диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузьмич, усыплённый 1 Эпитафия — надгробная, намогильная надпись. ворчанием своей супруги. Швабрин сам поднёс ему водки. Пугачёв выпил рюмку и сказал ему, указав на меня: «Попотчуй и его благородие». Швабрин подошёл ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился. Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что Пугачёв был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивостию. Пугачёв осведомился о состоянии крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном и вдруг спросил его неожиданно: «Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом? Покажи-ка мне её». Швабрин побледнел как мёртвый. «Государь, - сказал он дрожащим голосом... - Государь, она не под караулом... она больна... она в светлице лежит». «Веди ж меня к ней», — сказал самозванец, вставая с места. Отговориться было невозможно. Швабрин повёл Пугачёва в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними последовал. Швабрин остановился на лестнице. «Государь! — сказал он. — Вы властны требовать от меня, что вам угодно, но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей». Я затрепетал. «Так ты женат!» — сказал я Швабрину, готовяся его растерзать. — Тише! — прервал меня Пугачёв. — Это моё дело. А ты, — продолжал он, обращаясь к Швабрину, — не умничай и не ломайся: жена ли она тебе или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною. У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: «Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке и третий день как бредит без умолку». — Отворяй! — сказал Пугачёв. Швабрин стал искать у себя в карманах и сказал, что не взял с собою ключа. Пугачёв толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы вошли. Я взглянул и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье, сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрёпанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало — не помню. Пугачёв посмотрел на Швабрина и сказал с горькой усмешкою: «Хорош у тебя лазарет!» Потом, подошед к Марье Ивановне: «Скажи мне, голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чём ты перед ним провинилась?» — Мой муж! — повторила она. — Он мне не муж. Я никогда не буду его женою! Я лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят. Пугачёв взглянул грозно на Швабрина: «И ты смел меня обманывать! — сказал он ему. — Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?» Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на 235 дворянина, валяющегося в ногах беглого казака. Пугачёв смягчился. «Милую тебя на сей раз, - сказал он Швабрину, - но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта». Потом обратился он к Марье Ивановне и сказал ей ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь». Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца её родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я кинулся к ней; но в эту минуту очень смело в комнату втерлась моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею. Пугачёв вышел из светлицы, и мы трое сошли в гостиную. - Что, ваше благородие? - сказал, смеясь, Пугачёв. - Выручили красную девицу! Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посажёным отцом, Швабрин дружкою1; закутим, запьём - и ворота запрём! Чего я опасался, то и случилось, Швабрин, услыша предложение Пугачёва, вышел из себя. «Государь! - закричал он в исступлении. - Я виноват, я вам солгал; но и Гринёв вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнён при взятии здешней крепости». Пугачёв устремил на меня огненные свои глаза. «Это что ещё?» -спросил он меня с недоумением. - Швабрин сказал тебе правду, - отвечал я с твёрдостию. - Ты мне этого не сказал, - заметил Пугачёв, у коего лицо омрачилось. - Сам ты рассуди, - отвечал я ему, - можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы её загрызли. Ничто её бы не спасло! - И то правда, - сказал, смеясь, Пугачёв. - Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их. - Слушай, - продолжал я, видя его доброе расположение. -Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши, как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души... Казалось, суровая душа Пугачёва была тронута. «Ин быть по-твоему! - сказал он. - Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези её куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!» Тут он оборотился к Швабрину и велел ему выдать мне пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый. Пугачёв отправил- 236 1 Дружка - распорядитель на свадьбе. ся осматривать крепость. Швабрин его сопровождал; а я остался под предлогом приготовлений к отъезду. Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. «Кто там?» — спросила Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за дверей. «Погодите, Пётр Андреич. Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине Памфиловне; я сейчас туда же буду». Я повиновался и пошёл в дом отца Герасима. И он и попадья выбежали ко мне навстречу. Савельич их уже предупредил. «Здравствуйте, Пётр Андреич, - говорила попадья.-Привёл Бог опять увидеться. Как поживаете? А мы-то про вас каждый день поминали. А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя голубушка!.. Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачёвым-то поладили! Как он это вас не укокошил? Добро, спасибо злодею и за это». - «Полно, старуха, - прервал отец Герасим. — Не всё то ври1, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании2. Батюшка Пётр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не видались». Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила без умолку. Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расставаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо и прочее. Я в свою очередь рассказал ей вкратце свою историю. Поп и попадья крестились, слыша, что Пугачёву известен их обман. «С нами сила крестная! - говорила Акулина Памфиловна. -Промчи Бог тучу мимо. Ай-да Алексей Иваныч, нечего сказать: хорош гусь!» - В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила своё крестьянское платье и одета была по-прежнему, просто и мило. Я схватил её руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили нас. Мы остались одни. Всё было забыто. Мы говорили и не могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне всё, что с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас её положения, все испытания, которым подвергал её гнусный Швабрин. Мы вспомнили и прежнее счастливое время. Оба мы плакали... Наконец я стал объяснять ей мои предположения. Оставаться ей в крепости, подвластной Пугачёву и управляемой Швабриным, было невозможно. Нельзя было думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. У ней не было на свете ни одного родного человека. Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям. Она сначала колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего её пугало. Я её успокоил. Я знал, что отец Врать - здесь (устар.): болтать. Многословие не даст спасения (старослав.). 237 почтёт за счастие и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина, погибшего за отечество. «Милая Марья Ивановна! — сказал я наконец. — Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить». Марья Ивановна выслушала меня просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок. Она чувствовала, что судьба её соединена была с моею. Но она повторила, что не иначе будет моею женою, как с согласия моих родителей. Я ей и не противоречил. Мы поцеловались горячо, искренно — и таким образом всё было между нами решено. Через час урядник принёс мне пропуск, подписанный кара-кульками Пугачёва, и позвал меня к нему от его имени. Я нашёл его готового пуститься в дорогу. Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока ещё было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать всё, чем исполнено было моё сердце. Мы расстались дружески. Пугачёв, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в Берду, и когда лошади тронулись, то он ещё раз высунулся из кибитки и закричал мне: «Прощай, ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь». — Мы точно с ним увиделись, но в каких обстоятельствах!.. Пугачёв уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его тройка. Народ разошёлся. Швабрин скрылся. Я воротился в дом священника. Всё было готово к нашему отъезду; я не хотел более медлить. Добро наше всё было уложено в старую комендантскую повозку. Ямщики мигом заложили лошадей. Марья Ивановна пошла проститься с могилами своих родителей, похороненных за церковью. Я хотел её проводить, но она просила меня оставить её одну. Через несколько минут она воротилась, обливаясь молча тихими слезами. Повозка была подана. Отец Герасим и жена его вышли на крыльцо. Мы сели в кибитку втроём: Марья Ивановна с Палашей и я. Савельич забрался на облучок. «Прощай, Марья Ивановна, моя голубушка! Прощайте, Пётр Андреич, сокол наш ясный! - говорила добрая попадья.-Счастливый путь, и дай Бог вам обоим счастья!» Мы поехали. У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в другую сторону. Наконец мы выехали из крепостных ворот и навек оставили Белогорскую крепость. 238 Глава XIII Арест Не гневайтесь, сударь: по долгу моему Я должен сей же час отправить вас в тюрьму. - Извольте, я готов; но я в такой надежде, Что дело объяснить дозволите мне прежде. Княжнин Соединённый так нечаянно с милой девушкою, о которой ещё утром я так мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что всё со мною случившееся было пустое сновидение. Марья Ивановна глядела с за-думчивостию то на меня, то на дорогу и, казалось, не успела ещё опомниться и прийти в себя. Мы молчали. Сердца наши слишком были утомлены. Неприметным образом часа через два очутились мы в ближней крепости, также подвластной Пугачёву. Здесь мы переменили лошадей. По скорости, с какой их запрягали, по торопливой услужливости брадатого казака, поставленного Пугачёвым в коменданты, я увидел, что, благодаря болтливости ямщика, нас привезшего, меня принимали как придворного временщика1. Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближались к городку, где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: «кто едет?» — ямщик отвечал громогласно: «Государев кум со своею хозяюшкою». Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью. «Выходи, бесов кум! — сказал мне усатый вахмистр2. — Вот ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!» Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повёл меня к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя... Господи Владыко! чем это всё кончится?» — Кибитка шагом поехала за нами. Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещённому. Вахмистр оставил меня при карауле и пошёл обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а что он велел отвести меня в острог3, а хозяюшку к себе привести. — Что это значит? — закричал я в бешенстве. — Да разве он с ума сошёл? 1 Временщик — человек, достигший большой власти вследствие близости к царю или царице. 2 3 Вахмистр — унтер-офицер в кавалерии. Острог — тюрьма, арестантская. 239 — Не могу знать, ваше благородие, — отвечал вахмистр. — Только его высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а её благородие приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие! Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк1. Майор метал2. Каково было моё изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в симбирском трактире! — Возможно ли? — вскричал я. — Иван Иваныч! ты ли? — Ба, ба, ба, Пётр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат. Не хочешь ли поставить карточку3? — Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру. — Какую тебе квартиру? Оставайся у меня. — Не могу: я не один. — Ну, подавай сюда и товарища. — Я не с товарищем; я... с дамою. — С дамою? Где же ты её подцепил? Эге, брат! (При сих словах Зурин засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.) — Ну, — продолжал Зурин, — так и быть. Будет тебе квартира. А жаль... Мы бы попировали по-старинному... Гей! малый! Да что ж сюда не ведут кумушку-то Пугачёва? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась: барин-де прекрасный, ничем не обидит, да хорошенько её в шею. — Что ты это? — сказал я Зурину. — Какая кумушка Пугачёва? Это дочь покойного капитана Миронова. Я вывез её из плена и теперь провожаю до деревни батюшкиной, где и оставлю её. — Как! Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй! что же это значит? — После всё расскажу. А теперь, ради бога, успокой бедную девушку, которую гусары твои перепугали. Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру отвести ей лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него. Мы отужинали, и, когда остались вдвоём, я рассказал ему свои похождения. Зурин слушал меня с большим вниманием. Когда я кончил, он покачал головою и сказал: «Всё это, брат, хорошо; одно нехорошо: зачем тебя чёрт несёт жениться? Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать: поверь же ты мне, что женитьба блажь. Ну, куда тебе возиться с женою да нянчиться с ребятишками? Эй, плюнь. Послушай меня: развяжись ты с капитанскою дочкой. Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна. Отправь её завтра ж 240 Банк — карточная азартная игра. Метать — здесь: держать банк, т.е. вести игру, поставить деньги на кон. Поставить карту — здесь: принять участие в карточной игре. одну к родителям твоим, а сам оставайся у меня в отряде. В Оренбург возвращаться тебе незачем. Попадёшься опять в руки бунтовщикам, так вряд ли от них ещё раз отделаешься. Таким образом любовная дурь пройдёт сама собою, и всё будет ладно». Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж я чувствовал, что долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы. Я решился последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться в его отряде. Савельич явился меня раздевать; я объявил ему, чтобы на другой же день готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился. «Что ты, сударь? Как же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что скажут родители твои?» Зная упрямство дядьки моего, я вознамерился убедить его лаской и искренностию. «Друг ты мой, Архип Савельич! — сказал я ему. — Не откажи, будь мне благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя. Служа ей, служишь ты и мне, потому что я твёрдо решился, как скоро обстоятельства дозволят, жениться на ней». Тут Савельич сплеснул руками с видом изумления неописанного. «Жениться! — повторил он. — Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка, а матушка-то что подумает?» - Согласятся, верно согласятся, - отвечал я, - когда узнают Марью Ивановну. Я надеюсь и на тебя. Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь за нас ходатаем1, не так ли? Старик был тронут. «Ох, батюшка ты мой Пётр Андреич! — отвечал он. - Хоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу её, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого». Я благодарил Савельича и лёг спать в одной комнате с Зу-риным. Разгорячённый и взволнованный, я разболтался. Зурин сначала со мною разговаривал охотно; но мало-помалу слова его стали реже и бессвязнее; наконец, вместо ответа на какой-то запрос, он захрапел и присвистнул. Я замолчал и вскоре последовал его примеру. На другой день утром пришёл я к Марье Ивановне. Я сообщил ей свои предположения. Она признала их благоразумие и тотчас со мною согласилась. Отряд Зурина должен был выступить из города в тот же день. Нечего было медлить. Я тут же расстался с Марьей Ивановной, поручив её Савельичу и дав ей письмо к моим родителям. Марья Ивановна заплакала. «Прощайте, Пётр Андре-ич! - сказала она тихим голосом. - Придётся ли нам увидеться или нет, Бог один это знает; но век не забуду вас; до могилы ты один останешься в моём сердце». Я ничего не мог отвечать. Люди нас окружали. Я не хотел при них предаваться чувствам, которые меня волновали. Наконец она уехала. Я возвратился к Зурину, грустен и молчалив. Он хотел меня развеселить; я думал себя 1 Ходатай - заступник, защитник. 241 рассеять; мы провели день шумно и буйно и вечером выступили в поход. Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачёв всё ещё стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и всё предвещало скорое и благополучное окончание. Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачёва, рассеял его толпы, освободил Оренбург и, казалось, нанёс бунту последний и решительный удар. Зурин был в то же время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде, нежели мы их увидали. Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями. Но Пугачёв не был пойман. Он явился на Сибирских заводах, собрал там новые шайки и снова начал злодействовать. Слух о его успехах снова распространился. Мы узнали о разорении сибирских крепостей. Вскоре весть о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика. Зурин получил повеление переправиться через Волгу. Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что бедствие доходило до крайности. Мы проходили через селения, разорённые бунтовщиками, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти. Правление было повсюду прекращено; помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Пугачёв бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном1. Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Зу-рин получил известие о поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться. Война была кончена. Наконец мне можно было ехать к моим родителям! Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребёнок. Зурин смеялся и говорил, пожимая плечами: «Нет, тебе не сдобровать! Женишься — ни за что пропадёшь!» Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не под- 1 Михельсон И.И. (1740-1807) - во времена Пугачёвского восстания под-242 полковник, впоследствии генерал. Один из усмирителей Пугачёвского восстания. вернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нём неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина. Зурин дал мне отпуск. Через несколько дней должен я был опять очутиться посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну... Вдруг неожиданная гроза меня поразила. В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошёл ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело. «Что такое?» — спросил я с беспокойством. — «Маленькая неприятность, — отвечал он, подавая мне бумагу. — Прочитай, что сейчас я получил». Я стал её читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань, в Следственную комиссию, учреждённую по делу Пугачёва. Бумага чуть не выпала из моих рук. «Делать нечего! — сказал Зурин. — Долг мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских путешествиях с Пугачёвым как-нибудь да дошёл до правительства. Надеюсь, что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией. Не унывай и отправляйся». Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на несколько ещё месяцев, устрашала меня. Тележка была готова. Зурин дружески со мною простился. Меня посадили в тележку. Со мною сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге. Глава XIV Суд Мирская молва -Морская волна. Пословица Я был уверен, что виною всему было самовольное моё отсутствие из Оренбурга. Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинён в излишней запальчивости, а не в ослушании. Но приятельские сношения мои с Пугачёвым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ оправдания самым простым, а вместе и самым надёжным. 243 244 Я приехал в Казань, опустошённую и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачёвым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посреди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепи и заковали наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и тёмной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решёткою. Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет. На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комендантский дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние комнаты. Я вошёл в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумагами, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении. У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагой, готовый записывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о моём имени и звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринёва? И на ответ мой возразил сурово: «Жаль, что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!» Я спокойно отвечал, что, каковы бы ни были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины. Уверенность моя ему не понравилась. «Ты, брат, востёр,- сказал он мне нахмурясь, - но видали мы и не таких!» Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошёл я в службу к Пугачёву и по каким поручениям был я им употреблён? Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачёву вступать и никаких поручений от него принять не мог. - Каким же образом, - возразил мой допросчик, - дворянин и офицер один пощажён самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чём она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии? Я был глубоко оскорблён словами гвардейского офицера и с жаром начал своё оправдание. Я рассказал, как началось моё знакомство с Пугачёвым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать моё усердие во время бедственной оренбургской осады. Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух: «На запрос вашего превосходительства касательно прапорщика Гринёва, якобы замешанного в нынешнем смятении1 и вошедшего в сношения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик Гринёв находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачёва в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу...» Тут он прервал своё чтение и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь себе в оправдание?» Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и всё прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если я назову её, то комиссия потребует её к ответу; и мысль впутать её между гнусными изветами2 злодеев и её самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался. Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены проти-ву меня при виде моего смущения. Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным доносителем. Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея. Я с живостию обратился к дверям, ожидая появления моего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошёл — Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно чёрные как смоль, совершенно поседели; длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом. По его словам, я отряжен был от Пугачёва в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всём, что делалось в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца. Я выслушал его молча Смятение - здесь: смута, мятеж, беспорядок. Извет (устар.) - донос, клевета. 245 и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать,— как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.Я утвердился ещё более в моём намерении, и когда судьи спросили, чем могу опровергнуть показания Швабрина, я ответил, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу. Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги. Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали. Я не был свидетелем всему, о чём остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал. Марья Ивановна принята была моими родителям с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать Божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренне привязались, потому что нельзя было её узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустой блажью; а матушка только того и желала, чтоб её Петруша женился на милой капитанской дочке. Слух о моём аресте поразил всё моё семейство. Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моём с Пугачёвым, что оно не только не беспокоило их, но ещё заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачёва и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей. Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию. Прошло несколько недель... Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа1 он объявил ему, что подозрения насчёт участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдалённый край Сибири на вечное поселение. 246 1 Приступ - здесь: вступление. Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твёрдости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. «Как! — повторял он, выходя из себя. — Сын мой участвовал в замыслах Пугачёва! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур1 мой умер на лобном месте2, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец пострадал вместе с Волынским и Хрущёвым3. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» Испуганная его отчаянием матушка не смела при нём плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения. Отец мой был неутешен. Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слёзы и страдания и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти. Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевёртывая листы Придворного календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слёзы изредка капали на её работу. Вдруг Марья Ивановна, тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость её заставляет ехать в Петербург и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. «Зачем тебе в Петербург? - сказала она. - Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?» Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба её зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность. Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упрёком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай Бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты. Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла её и молила Бога о благополучном конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, на- Пращур — предок. Лобное место — возвышение на Красной площади в Москве. По преданию, возле него казнили важных государственных преступников. 3 ' Волынский А.П., Хрущев А.Ф. — видные государственные деятели XVIII века, сторонники ограничения самодержавия, казнены за «государственную измену». 247 сильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит наречённой1 моей невесте. Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию2 и, узнав, что Двор3 находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. Ей отвели уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила её во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась, какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером,— словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала её со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи и каждого мостика, и, нагулявшись, они возвратились на станцию очень довольные друг другом. На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева4. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: «Не бойтесь, она не укусит». И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на неё смотрела; а Марья Ивановна, с своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть её с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо её, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и лёгкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая прервала молчание. — Вы, верно, не здешние? - сказала она. — Точно так-с: я вчера только приехала из провинции. — Вы приехали с вашими родными? — Никак нет-с. Я приехала одна. — Одна! Но вы так ещё молоды. — У меня нет ни отца, ни матери. — Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам? — Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне. 248 Наречённая — объявленная, признанная всеми. София — почтовая станция недалеко от Царского Села под Петербургом. Двор — царский двор (царь и приближённые к нему лица). Румянцев П.А. (1725 — 1796) — крупный военачальник времён Екатерины II. — Вы сирота: вероятно, жалуетесь на несправедливость и обиду? — Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия. — Позвольте спросить, кто вы таковы? — Я дочь капитана Миронова. — Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей? — Точно так-с. Дама, казалось, была тронута. «Извините меня, - сказала она голосом ещё более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чём состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь». Марья Ивановна встала и почтительно её благодарила. Всё в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала её незнакомой своей покровительнице, которая стала читать про себя. Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг её лицо переменилось,- и Марья Ивановна, следившая глазами за всеми её движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному. — Вы просите за Гринёва? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй. — Ах, неправда! — воскликнула Марья Ивановна. — Как неправда! — возразила дама, вся вспыхнув. — Неправда, ей-богу, неправда! Я знаю всё, я всё вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. — Тут она с жаром рассказала всё, что уже известно моему читателю. Дама выслушала её со вниманием. «Где вы остановились? — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, промолвила с улыбкой: «А! знаю. Прощайте, не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо». С этим словом она встала и вышла в крытую аллею, а Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды. Хозяйка побранила её за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по её словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар и за чашкою чаю только было принялась за бесконечные рассказы о дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца и камер-лакей1 вошёл с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову. Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась. «Ахти, господи! — закричала она. — Государыня требует вас ко двору. Как же 1 Камер-лакей — придворный слуга. 249 это она про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по-придворному не умеете. Не проводить ли мне вас? Всё-таки я вас хоть в чём-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за её жёлтым роброном1?» Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и в том, в чем её застанут. Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны. Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце её сильно билось и замирало. Через несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед ней отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил её одну. Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала её, что она с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную2 государыни. Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали её и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала её и сказала с улыбкой: «Я рада, что могла сдержать вам своё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свёкру3». Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла её и поцеловала. 250 Роброн (устар.) - широкое женское платье. Уборная - здесь: комната, где одеваются и приводят себя в порядок (от слова убраться - украситься, нарядиться). 3 Свёкор - отец мужа. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, - сказала она, - но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние». Обласкав бедную сироту, государыня её отпустила. Марья Ивановна уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая её возвращения, осыпала её вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна её беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню^ Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринёва. Из семейственных преданий известно, что он был освобождён от заключения в конце 1774 года, по именному повелению1; что он присутствовал при казни Пугачёва, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мёртвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Пётр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В тридцати верстах от*** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринёва доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать её особо, приискав к каждой главе приличный2 эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. Издатель. 19 окт. 1836. Уральский комендант приводит Пугачёва к Суворову Именное повеление - повеление царя или царицы. Приличный - здесь: подходящий, соответствующий. 251 1. Проследи, как строится повесть. Подумай, почему Пушкин выбрал такую форму повествования, как «семейственные записки». 2. Какие нравственные проблемы поднимает Пушкин в повести? Сформулируй главную. 3. Найди дополнительную историческую информацию о восстании Пугачёва и подготовь необходимый исторический комментарий к тексту повести. 4. Проследи, как развивается характер Петра Гринёва. В качестве примера выбери два эпизода со схожим сюжетом (например, сцена возврата карточного долга и сцена дарения заячьего тулупа). 5. Расскажи о Гринёве по плану: 1) портрет (как он характеризует героя); 2) речь (её особенности, о чём они говорят); 3) взаимоотношения с другими героями, кто и что о нём говорит; 4) герой и его поступки (какие качества проявляются в его поведении); 5) отношение автора к герою, твоё отношение к нему. Попробуй рассказать о герое с позиции другого персонажа (Саве-льича, Маши, Швабрина, Пугачёва и других). 6. Чем Швабрин отличается от Гринёва и от всех других обитателей крепости? 7. Найди страницы повести, исполненные авторской иронии. По отношению к кому из героев автор особенно ироничен? 8. Объясни причины особого отношения Пугачёва к Гринёву. Что, по-твоему, побудило Пугачёва помиловать врага? 9. Сформулируй, в чём заключается смысл жизни главных героев повести, в чём они видят своё предназначение. 10. Объясни смысл эпиграфа к повести в целом и к каждой главе в отдельности. (ТР) 11. Подготовь творческий пересказ одного из эпизодов повести от имени вымышленного героя. 12. «Капитанская дочка» - последняя повесть Пушкина. Писатель указал священную для себя дату - 19 октября. Найди самостоятельно информацию об этой особой для Пушкина дате. 252 Неизвестный художник. Набережная Фонтанки у Прачечного моста Ш А.С. Пушкин МОЦАРТ И САЛЬЕРИ Сцена I Комната. Сальери Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше. Для меня Так это ясно, как простая гамма. Родился я с любовию к искусству; Ребёнком будучи, когда высоко Звучал орган в старинной церкви нашей, Я слушал и заслушивался - слёзы Невольные и сладкие текли. Отверг я рано праздн ые забавы; Науки, чуждые музыке, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрё,кся я и предался Одной музыке. Труден первый шаг И скучен первый путь. Преодолел Я ранние невзгоды. Ремесло Поставил я подножием искусству; Я сделался ремесленник: перстам Придал послушную, сухую беглость И вер,ность уху. Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп. Поверил Я алгеброй гармонию. Тогда Уже дерзнул, в науке искушённый, Предаться неге творческой мечты. Я стал творить, но в тишине, но втайне, Не смея помышлять ещё о славе. Нередко, просидев в безмолвной келье Два, три дня, позабыв и сон и пищу, Вкусив восторг и слёзы вдохновенья, Я жёг мой труд и холодно смотрел, Как мысль моя и звуки, мной рожденны, Пылая, с лёгким дымом исчезали. Что говорю? Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны (Глубокие, пленительные тайны), Не бросил ли я всё, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошёл ли бодро вслед за ним Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную? 253 Усильным, напряжённым постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой. Слава Мне улыбнулась; я в сердцах людей Нашёл созвучия своим созданьям. Я счастлив был: я наслаждался мирно Своим трудом, успехом, славой; также Трудами и успехами друзей, Товарищей моих в искусстве дивном. Нет! никогда я зависти не знал, О, никогда! — ниже, когда Пиччини Пленить умел слух диких парижан, Ниже, когда услышал в первый раз Я Ифигении1 начальны звуки. Кто скажет, чтоб Сальери гордый был Когда-нибудь завистником презренным, Змеёй, людьми растоптанною, вживе Песок и пыль грызущею бессильно? Никто!.. А ныне — сам скажу — я ныне Завистник. Я завидую; глубоко, Мучительно завидую. — О небо! Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан -А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт! Входит М о ц а р т. М о ц а р т Ага! увидел ты! а мне хотелось Тебя нежданной шуткой угостить. С а л ь е р и Ты здесь! - Давно ль? М о ц а р т Сейчас. Я шёл к тебе, Нёс кое-что тебе я показать; Но, проходя перед трактиром, вдруг Услышал скрыпку^ Нет, мой друг Сальери! Смешнее отроду ты ничего Не слыхивал^ Слепой скрыпач в трактире 254 «Ифигения в Авлиде», опера Глюка. 1 Разыгрывал voi che sapete1. Чудо! Не вытерпел, привёл я скрыпача, Чтоб угостить тебя его искусством. Войди! Входит с л е п о й с т а р и к со скрыпкой. Из Моцарта нам что-нибудь! Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет. Сальери И ты смеяться можешь? М о ц а р т Ах, Сальери! Ужель и сам ты не смеёшься? С а л ь е р и Нет! Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери. Пошёл, старик. М о ц а р т Постой же: вот тебе, Пей за моё здоровье. Старик уходит. Ты, Сальери, Не в духе нынче. Я приду к тебе В другое время. С а л ь е р и Что ты мне принёс? М о ц а р т Нет - так; безделицу. Намедни ночью Бессонница моя меня томила, И в голову пришли мне две, три мысли. Сегодня их я набросал. Хотелось Твоё мне слышать мненье; но теперь Тебе не до меня. С а л ь е р и Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя? Садись; Я слушаю. 1 О вы, кому известно (ит.). Ария Керубино из 3-го акта оперы Моцарта :<Свадьба Фигаро». 255 256 М о ц а р т (за фортепиано) Представь себе^ кого бы? Ну, хоть меня — немного помоложе; Влюблённого — не слишком, а слегка — С красоткой, или с другом — хоть с тобой, Я весел^ Вдруг: виденье гробовое, Незапный мрак иль что-нибудь такое^ Ну, слушай же. (Играет.) С а л ь е р и Ты с этим шёл ко мне И мог остановиться у трактира И слушать скрыпача слепого! — Боже! Ты, Моцарт, недостоин сам себя. М о ц а р т Что ж, хорошо? С а л ь е р и Какая глубина! Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я. М о ц а р т Ба! право? может быть_ Но божество моё проголодалось. С а л ь е р и Послушай: отобедаем мы вместе В трактире Золотого Льва. М о ц а р т Пожалуй; Я рад. Но дай схожу домой сказать Жене, чтобы меня она к обеду Не дожидалась. (Уходит.) С а л ь е р и Жду тебя; смотри ж. Нет! не могу противиться я доле Судьбе моей: я избран, чтоб его Остановить — не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой^ Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты ещё достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет; Оно падёт опять, как он исчезнет: Наследника нам не оставит он. Что пользы в нём? Как некий херувим, Он несколько занёс нам песен райских, Чтоб, возмутив бескрылое желанье В нас, чадах праха, после улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше. Вот яд, последний дар моей Изоры. Осьмнадцать лет ношу его с собою — И часто жизнь казалась мне с тех пор Несносной раной, и сидел я часто С врагом беспечным за одной трапезой, И никогда на шёпот искушенья Не преклонился я, хоть я н,е трус, Хотя обиду чувствую глубоко, Хоть мало жизнь люблю. Всё медлил я. Как жажда смерти мучила меня, Что умирать? я мнил: быть может, жизнь Мне принесёт незапные дары; Быть может, посетит меня восторг И творческая ночь и вдохновенье; Быть может, новый Гайден сотворит Великое — и наслажуся им_ Как пировал я с гостем ненавистным, Быть может, мнил я, злейшего врага Найду; быть может, злейшая обида В меня с надменной грянет высоты — Тогда не пропадёшь ты, дар Изоры. И я был прав! и наконец нашёл Я моего врага, и новый Гайден Меня восторгом дивно упоил! Теперь - пора! заветный дар любви, Переходи сегодня в чашу дружбы. Сцена II Особая комната в трактире; фортепиано. Моцарт и Сальери за столом. С а л ь е р и Что ты сегодня пасмурен? М о ц а р т Я? Нет! С а л ь е р и Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен? 257 Обед хороший, славное вино, А ты молчишь и хмуришься. М о ц а р т Признаться, Мой Requiem меня тревожит. С а л ь е р и А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли? М о ц а р т Давно, недели три. Но странный случай^ Не сказывал тебе я? С а л ь е р и Нет. М о ц а р т Недели три тому, пришёл я поздно Домой. Сказали мне, что заходил За мною кто-то. Отчего — не знаю, Всю ночь я думал: кто бы это был? И что ему во мне? Назавтра тот же Зашёл и не застал опять меня. На третий день играл я на полу С моим мальчишкой. Кликнули меня; Я вышел. Человек, одетый в чёрном, Учтиво поклонившись, заказал Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас И стал писать — и с той поры за мною Не приходил мой чёрный человек; А я и рад: мне было б жаль расстаться С моей работой, хоть совсем готов Уж Requiem. Но между тем я^ С а л ь е р и Так слушай. М о ц а р т Мне совестно признаться в этом_ С а л ь е р и Что? 258 М о ц а р т Мне день и ночь покоя не даёт Мой чёрный человек. За мною всюду В чём же? Как тень он гонится. Вот и теперь Мне кажется, он с нами сам-третей Сидит. С а л ь е р и И, полно! что за страх ребячий? Рассей пустую думу. Бомарше Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери, Как мысли чёрные к тебе придут, Откупори шампанского бутылку Иль перечти "Женитьбу Фигаро“». М о ц а р т Да! Бомарше ведь был тебе приятель; Ты для него «Тарара»1 сочинил, Вещь славную. Там есть один мотив_ Я всё твержу его, когда я счастлив^ Ла ла ла ла_ Ах, правда ли, Сальери, Что Бомарше кого-то отравил? С а л ь е р и Не думаю: он слишком был смешон Для ремесла такого. М о ц а р т Он же гений, Как ты да я. А гений и злодейство -Две вещи несовместные. Не правда ль? С а л ь е р и Ты думаешь? (Бросает яд в стакан Моцарта.) Ну, пей же. Моцарт За твоё Здоровье, друг, за искренний союз. Связующий Моцарта и Сальери, Двух сыновей гармонии. (Пьёт.) Сальери Постой, Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня? М о ц а р т (Бросает салфетку на стол.) Довольно, сыт я. Опера Сальери на слова Бомарше. 259 1 (Идёт к фортепиано.) Слушай же, Сальери, Мой Requiem. (Играет.) С а л ь е р и Ты плачешь? Эти слёзы Впервые лью: и больно и приятно, Как будто тяжкий совершил я долг, Как будто нож целебный мне отсёк Страдавший член! Друг Моцарт, эти слёзы_ Не замечай их. Продолжай, спеши Ещё наполнить звуками мне душу_ М о ц а р т Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог И мир существовать; никто б не стал Заботиться о нуждах низкой жизни; Все предались бы вольному искусству. Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов. Не правда ль? Но я нынче нездоров, Мне что-то тяжело; пойду засну. Прощай же! С а л ь е р и До свиданья. (Один.) Ты заснёшь Надолго, Моцарт! Но ужель он прав, И я не гений? Гений и злодейство Две вещи несовместные. Неправда: А Бонаротти? или это сказка Тупой, бессмысленной толпы - и не был 1830 260 (С) (С) (П) (П) 1. Чем отличаются друг от друга Моцарт и Сальери? 2. Как ты думаешь, почему игра старика забавляет Моцарта, а Сальери приводит в гнев? 3. Что символизирует «чёрный человек», о котором рассказывает Моцарт? 4. Что говорит о Сальери его первый монолог? Почему Сальери отравил Моцарта? 5. Каким образом рисуется характер Сальери в пьесе? 6. Как ты считаешь, действительно ли «гений и злодейство - две вещи несовместные»? Можно ли назвать Сальери законченным злодеем? 7. Какой конфликт лежит в основе трагедии? Проследи его развитие. 8. Как ты думаешь, почему А.С. Пушкин назвал это произведение маленькой трагедией? Оправдано ли такое название? Обдумывая ответ на этот вопрос, прочитай статью о трагедии в словарике литературоведческих терминов в конце учебника. 9. А оправдано ли название маленькая трагедия? Может ли трагедия быть маленькой? 10. Вспомни или перечитай «Маленькие сказки о детстве Моцарта» Г Цыферова (учебник для 3-го класса «В одном счастливом детстве»). Есть ли что-то общее в создании образа главного героя -композитора Моцарта у двух писателей? 11. Можно ли найти общие черты у Петра («Слепой музыкант») и Моцарта («Моцарт и Сальери»)? 12. Выражение «Моцарт и Сальери» приобрело нарицательное значение. Попробуй его объяснить. Н.П. Огарёв ХАНДРА Бывают дни, когда душа пуста: Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста, Равно печаль и радости постылы, И в теле лень, и двигаться нет силы. Напрасно ищешь, чем бы ум занять, — Противно видеть, слышать, понимать, И только бесконечно давит скука, И кажется, что жить — такая мука! Куда бежать? чем облегчить бы грудь? Вот ночи ждёшь — в постель! скорей заснуть! И хорошо, что стало все беззвучно^ И сон нейдёт, а тьма томит докучно! Начало 1840-х 261 А.В. Макаревич ПОКА ГОРИТ СВЕЧА Бывают дни, когда опустишь руки, И нет ни слов, ни музыки, ни сил. В такие дни я был с собой в разлуке И никого помочь мне не просил. И я хотел идти куда попало, Закрыть свой дом и не найти ключа, Но верил я - не всё ещё пропало, Пока не меркнет свет, Пока горит свеча. И спеть меня никто не мог заставить, Молчание — начало всех начал. Но если плечи песней мне расправить, Как трудно будет сделать так, чтоб я молчал. И пусть сегодня дней осталось мало, И выпал снег, и кровь не горяча — Я в сотый раз опять начну сначала, Пока не меркнет свет, пока горит свеча. 1979 н 262 1. Есть ли что-то общее в настроении, которым проникнуты стихотворения А.С. Пушкина «Дар напрасный...» (с. 167) и Н.П. Огарёва «Хандра»? Чем может быть вызвано подобное настроение? 2. Созвучны ли по настроению или скорее различаются стихотворения Н.П. Огарёва и А.В. Макаревича? 3. Как ты понимаешь строчки из стихотворения «Пока горит свеча»: «^я был с собой в разлуке», «^если песней плечи мне расправить», «^пока не меркнет свет, пока горит свеча»? 4. Какое из этих трёх стихотворений ты бы назвал философским? Почему? 5. Дай характеристику настроения лирического героя стихотворения Н.П. Огарёва. Можно ли его назвать сиюминутным? 6. О чём стихотворение А. Макаревича? Определи его основной мотив. 7. Сравни построение стихотворений. Чем можно объяснить отсутствие деления на строфы стихотворения Н.П. Огарёва? (ТР) 8. Напиши своё лирическое размышление «Бывают дни, когда...». 3 ноября. Как сегодня моему настроению созвучно стихотворение Огарёва «Хандра». Но спать ещё рано, попробую писать. Странно: для хандры нет никаких причин. Знаю, что такое состояние называется (С) «юношеской ипохондрией», но от этого не легче. Наверное, более всего одинокими мы бываем в юности, с годами мы привыкаем к одиночеству, и люди вокруг уже не так нам и нужны. Однажды отец сказал мне слова, которые я часто вспоминаю: «В детстве нам необходимо общение с родителями, но им не до нас: у них свои проблемы, надо зарабатывать на жизнь^ Потом мы подрастаем, а родители стареют, и им необходимо наше внимание, но теперь уже нам не до них». Неужели нельзя разорвать этот порочный круг? Не хочу, чтобы мои родители ощущали себя одинокими. ^Дам ли я когда-нибудь кому-нибудь прочитать свой дневник? Не знаю. Если он так же выворачивает мою душу наизнанку, как дневники Адриана Моула, Анны Франк или «Дневник пятнадцатилетней наркоманки», который недавно попался мне в одном журнале, то я бы не хотел, чтобы его кто-либо видел. Особый жанр - дневник: читаешь и со стороны видишь в человеке то, что не видит в себе он сам. Адриан Моул - глуповатый подросток, слишком любуется собой, тоже мне интеллектуал, творческая личность! Анна Франк - комплексующая девочка, а «Дневник пятнадцатилетней наркоманки» - просто летопись разрушения личности (с одним моим знакомым случилось подобное, и от этого тяжело). И всё же почему эти личные дневники так псопулярны и читаемы? Чтобы мне не было стыдно за мои откровения, стоит, пожалуй, перечитать лучший из дневников (на мой взгляд) - дневник Печорина. Это моё любимое место в «Герое нашего времени» Лермонтова. Два часа ночи. Не спится. А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на 6 шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придётся отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда... что если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?.. И немудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле. Что ж? умереть так умереть: потеря для мира небольшая: да и мне самому порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что ещё нет его кареты. Но карета готова... прощайте!.. Пробегаю в памяти всё моё прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, вер- Лермонтов с сослуживцами на привале в Темир-Хан-Шуре в 1840 г. 263 но, она существовала, и, верно, было мне назначенье вы сокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел твёрд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший цвет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на голову обречённых жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья... Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображенья, и ему кажется легче... но только проснулся, мечта исчезает... остаётся удвоенный голод и отчаяние! И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец!.. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а всё живёшь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно! Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Мак-симыч ушёл на охоту. Я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется жёлтым пятном. Холодно, ветер свищет и колеблет ставни. Скучно. Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями. Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я ещё не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне ещё долго жить. Как всё прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стёрло время. Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские Пуритане». Я читал сначала с усилием, потом забылся, увлечённый волшебным вымыслом. Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?.. (Из романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени») 264 Тамань. Рисунок Лермонтова. 1837 г. Тройка на деревенской улице. Рисунок Лермонтова. 1832-1834 гг. ДАВАЙ ПОДУМАЕМ НАД ВОПРОСАМИ 1. Согласен ли ты с утверждением Алексея, что в юности человек всегда одинок? Что такое одиночество? 2. Подумай над словами отца нашего героя. Можно ли разорвать «этот порочный круг»? Кто же должен это сделать? 3. Какое представление о Печорине - герое романа М.Ю. Лермонтова - у тебя сложилось после чтения его дневника? Сколько «я» Печорина видно из его откровений? 4. Как ты думаешь, чем могли привлечь Алексея именно эти страницы дневника Печорина? 5. Если ты ещё не читал этот роман, но знаешь, что его автор -М.Ю. Лермонтов, книга написана им в 1840-1841 годах в возрасте 27 лет и принадлежит к лучшим произведениям русской классической литературы, Печорин - главный герой романа, и ты прочёл фрагмент из его дневника, какие предположения о содержании романа, об особенностях его построения ты можешь высказать? Захотелось ли тебе проверить свои предположения? 6. Мы предлагаем тебе прочитать фрагменты из дневников, о которых упоминает Алексей. Подумай, согласен ли ты с той оценкой, которую даёт их авторам наш герой. 265 Сью Таунсенд (р. 1946) ДНЕВНИКИ ЛДРИАНА МОУЛА От переводчика Изданная по-английски, эта книга разошлась в пяти миллионах экземпляров. Затем была переведена на шестнадцать языков («в том числе даже на русский», — с усердием отметила публикацию отрывка из неё в журнале «Иностранная литература» лондонская «Таймс»). Книга инсценирована, и пьеса с огромным успехом прошла в Англии и США. Книга экранизирована (выпущен многосерийный фильм Би-би-си). Книгу читают по радио, она не выходит из списков бестселлеров. И это на огромном книжном рынке. Почему книга пользуется успехом, почему её героя — английского подростка, мнящего себя интеллектуалом и талантливым поэтом, сравнивают с героями Диккенса, и почему он уже вошёл в жизнь и быт англосаксонского, да и не только англосаксонского мира, читатель догадается сам. Но кто эта, доселе неизвестная писательница? В точности наблюдений, в доскональном знании предмета нет ничего удивительного. Герой Сьюзен Таунсенд выходец из той же среды, что и она сама. Её родители были автобусными кондукторами. В 18 лет вышла замуж за рабочего-металлиста. Трое детей и трудная жизнь. Рано утром муж уезжал на велосипеде в шум и грохот цеха, поздно вечером возвращался в шум и грохот дома. Сью Таунсенд писала в своё время, что понимает, почему первый муж оставил её: «Когда мы поженились, ему было 19. Работал он тяжко и много, получал за свой труд гроши. После платы за квартиру, отопление и еду не оставалось ничего. Просто ни пенни». Что помогало держаться на плаву одинокой многодетной матери, не имеющей ни профессии, ни образования? (Школу оставила в 15 лет.) Сила воли, любовь к чтению, с детства привитая родителями, трудолюбие. Неудивительно, что два года назад сорокалетняя женщина, мать четверых детей, хозяйка дома и — к этому всему — автор завоевавших признание массового читателя книг, «доработалась» до инфаркта. Выпустив первые две части книги, Сьюзен Таунсенд поклялась себе сделать перерыв и вернуться к Адриану Моулу в 1992 году, когда тот подрастёт. Не тут-то было. Читательский спрос на её героя можно представить хотя бы по этой фразе из письма одного из них: «Не напишете третью часть — напишу за вас сам, а там хоть в тюрьму сажайте, всё равно сяду довольным». Вы, наверное, поймёте его, прочитав книгу. 266 Часть первая Тайный дневник Адриана Моула, тринадцати лет и девяти месяцев от роду Вторник, 1 января. Выходной день в Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльсе. Я твёрдо решил в Новом году: 1. Переводить слепых через дорогу. 2. Вешать брюки на место. 3. Вкладывать диски обратно в чехлы. 4. Ласково обращаться с собакой. 5. Быть добрым к бедным и невежественным. 6. Не выдавливать больше прыщи. 7. Не начинать курить. 8. Наслушавшись вчера отвратительных звуков из гостиной, я также поклялся не прикасаться к алкоголю. На вчерашней вечеринке папа напоил пса шерри-бренди. Прознай об этом Королевское общество защиты животных от жестокого обращения, тут бы папаша и спёкся. С Рождества уже восемь дней, а мама так и не надела ни разу зелёный с люрексом фартук, который я ей подарил. В следующий раз подарю ей ванные принадлежности. Везёт мне как утопленнику! Первый день нового года, а на подбородке вылез прыщ! 267 Вторник, 13 января. Папа вышел на работу. Слава богу!!! И как только мама его терпит! Утром зашёл Люкас узнать, не нужно ли чем помочь маме по дому. Очень любезно с его стороны. Миссис Люкас в это время мыла у себя наружные рамы. Лестница показалась мне довольно хлипкой. Я обратился в Би-би-си к Малькольму Маггериджу с вопросами, как быть и что делать интеллектуалу. Надеюсь, он быстро ответит, а то мне уже осточертевает вариться в собственном соку. Я написал стихотворение всего за каких-то две минуты. Даже самые знаменитые поэты так быстро не умеют. Стихотворение называется «Кран», но на самом деле оно вовсе не про кран, оно очень глубокое — про жизнь и всякое такое. «Кран». Автор - Адриан Моул: Кран течёт так, что просто ужас. Будит меня, а к утру будет лужа. Нету в кране прокладки - сгниёт наш ковёр. Снова папе гнуть спину - ведь он же не вор. Эдак папа загнётся, себя не щадя. Пап! Поставь-ка прокладку! Не будь как дитя! Я показал это стихотворение маме, но она лишь рассмеялась. Мама у меня не очень развитая. До сих пор не постирала спортивную форму, а завтра — физра. В телефильмах мамы совсем не такие. Среда, 14 января. Записался в библиотеку. Взял «Уход за кожей», «Происхождение видов» и книгу одной тётки, которой мама мне давно проела плешь: «Гордость и предубеждение» какой-то Джейн Остин. Я заметил, что мой выбор книг впечатлил библиотекаршу. Тоже, должно быть, интеллектуалка вроде меня. На прыщ мой даже и не взглянула. Наверное, он уже проходит. Давно пора! Мистер Люкас с мамой сидели на кухне, пили кофе. Накурили, хоть топор вешай. Они смеялись, но замолчали, когда я вошёл. Миссис Люкас чистила сточную канаву у своего дома напротив нас и казалась очень недовольной. Сдаётся мне, у Люкасов несчастливый брак. Бедный Люкас! Никто из учителей в школе и не заметил, что я — интеллектуал. Пожалеют, когда прославлюсь. У нас в классе новенькая. На географии сидит рядом со мной. Ничего девочка. Звать Пандора, но откликается лишь на «Ящик Пандоры». Ни фига себе, а? Пожалуй, я в неё влюблюсь. Пора бы уже влюбиться: как-никак мне 13 лет и девять месяцев. Понедельник, 19 января. В школе основали группу «Милосердных самаритян». Я тоже вступил. Будем помогать людям — и всё такое. По понедельникам 268 освобождают от математики. Сегодня распределяли обязанности. Мне достались старики пенсионеры. А Найджилу выпало жуткое фуфло: присматривать за малышнёй в детском саду. Он аж позеленел от злости. Следующего понедельника жду не дождусь. Возьму с собой кассетник, буду записывать, как старичьё вспоминает войну и всё такое. Надеюсь, мне достанется памятливый дед. Пёс наш снова у ветеринара — между когтями бетон застыл. Неудивительно, что ночью он поднял такой грохот на лестнице. В школе за обедом мне улыбнулась Пандора, но в этот момент я подавился хрящом и не смог улыбнуться ей в ответ. Ну вечно мне не везёт! Суббота, 24 января. Сегодня — самый страшный день моей жизни. Маму с её дурацкой машинописью взяли в страховую компанию, где работает мистер Люкас. Он будет возить её на службу. Папа сильно не в духе — боится неминуемой катастрофы. Но хуже всего: Берт Бакстер — вовсе не милый пенсионер-старичок! Он курит, пьёт и держит огромную овчарку по кличке Сабля. Пока я подрезал разросшийся кустарник, её заперли в сарай и она всё время выла. А самое ужасное — Пандора ходит с Найджилом!!! Вот уж этого я точно не переживу. Суббота, 7 февраля. Папа с мамой кричали друг на друга без остановки несколько часов подряд. Началось с ломтика бекона, завалявшегося за холодильником, а перешло на то, во сколько обойдётся ремонт папиной машины. Я поднялся к себе, поставил пластинку «Аббы». У отца хватило нахальства пнуть ногой дверь и потребовать, чтобы я сделал звук тише. Я сделал. Когда он спустился вниз, снова врубил на полную катушку. Ужина никто не приготовил, так что я отправился в китайскую харчевню, купил кулёк жареной картошки и соевый соус. Присел поесть на автобусной остановке, потом мне стало грустно, я погулял. Вернулся домой. Накормил собаку. Лёг спать. Пятница, 13 февраля. Ну и день выдался — сплошная невезуха. Пандора больше не сидит рядом со мной на географии, вместо неё присоседился Барри Кент. Знай сдувает у меня и щёлкает пузырём из жвачки прямо мне в ухо. Пожаловался мисс Элф, но та Барри сама боится, поэтому ничего ему не сказала. Пандора сегодня выглядела, как картинка, надела юбку с разрезом, хорошо показывающую ноги. На одном колене у неё струп. Повязала вокруг запястья шарф, в котором Найджил играет в футбол, но мисс Элф заметила и велела снять. Пандоры мисс Элф не боится. Я ей послал открытку, поздравил с Валентиновым днем. (Пандоре то есть, а не мисс Элф.) 269 к Понедельник, 16 февраля. Празднование дня рождения Джорджа Вашингтона. Письмо из Би-би-си!!! Длинный белый конверт, а на нём большими красными буквами: Би-би-си. И моё имя с адресом! Неужели хотят заказать мне стихи? Увы, нет. Но в конверте письмо от некоего Джона Тайдемана. Вот что он пишет: «Уважаемый Адриан Моул, Благодарю за стихи, которые вы прислали в Би-би-си и которые попали ко мне. Я прочитал их с интересом и, принимая во внимание ваши юные годы, должен признать, что в них есть что-то обнадёживающее. Однако они недостаточно профессиональны, чтобы рассматриваться для использования в наших поэтических передачах. Не подумывали ли вы предложить их школьному или приходскому журналу (если у вас таковые имеются)? Если в будущем вы вновь пожелаете прислать ваши работы в Би-би-си, то просил бы вас переписывать их на машинке, оставляя также копию и себе. Обычно Би-би-си вообще не рассматривает материалы, написанные от руки. Хотя ваши стихи были написаны очень аккуратно, мне было довольно трудно разобрать все слова - особенно в конце стихотворения «Кран», где чернила расплылись изрядным пятном (слеза? или пролитый чай? или потёк ваш «Кран»?). Поскольку вы стремитесь посвятить себя литературе, советую обрасти толстой кожей, чтобы научиться принимать многие неизбежные будущие отказы издателей, не теряя присутствия духа и с минимальными переживаниями. Желаю вам всего наилучшего в будущей литературной деятельности и - прежде всего - желаю удачи! Искренне ваш, Джон Тайдеман. P.S. Прилагаю стихотворение некоего Джона Моула, опубликованное в «Таймс литератри сапплемент». Не родственник ли он вам? Стихи отличные». 270 Письмо произвело впечатление на родителей. Я всё время доставал его и перечитывал в школе. Надеялся, что кто-нибудь из учителей заметит и спросит, что это, но никто не обратил внимания. Берт прочитал письмо, пока я мыл его треклятую посуду. Сказал, что «все они там в Би-би-си сплошные наркоманы». Дядя его шурина когда-то жил по соседству с официанткой из буфета дома радиовещания, так что Берт знает о Би-би-си всё. Пандора получила 17 открыток в Валентинов день. Найджил — семь. Даже всем ненавистный Барри Кент - и тот получил три. Я же лишь улыбался в ответ на вопрос, сколько открыток получил. Зато я единственный в школе, кому пишут из Би-би-си. Вторник, 17 февраля. Барри Кент пригрозил меня отделать, если я не буду платить ему двадцать пять центов в день. Я ответил, что вымогать у меня деньги — только зря время тратить. Мама кладёт мои карманные деньги на счёт строительного общества1, а мне выдаёт пятнадцать центов в день на шоколадку. Тогда Барри Кент потребовал, чтобы я платил ему из денег на завтраки. Я объяснил, что деньги на завтраки отец переводит чеком, потому что их набегает до шестидесяти пенсов в день. Барри врезал мне под дых и отвалил, пообещав на прощанье ещё. Я пошёл устраиваться разносчиком газет. Понедельник, 23 февраля. Получил письмо от мистера Черри, хозяина газетной лавки. Могу начать разносить газеты с завтрашнего дня. Всю жизнь мечтал! Понедельник, 2 марта. Только что заходила мама, объявила, что должна сообщить мне нечто ужасное. Я сел на постели и принял серьёзное выражение на случай, если ей осталось жить полгода или её поймали с поличным за кражей в магазине. Мама дергала шторы, обсыпала сигаретным пеплом мою модель «Конкорда» и мычала что-то о «взаимоотношениях взрослых», о «сложности жизни» и о том, что ей необходимо «обрести себя». Потом сказала, что очень ко мне привязана. Привязана!!! И что не может причинить мне боль. Потом добавила, что брак для женщины — иногда всё равно что тюрьма. И ушла. Ничего себе — тюрьма! Женщин каждый день выпускают из дома в магазин, а многих даже на работу. Что-то мамочку на мелодраму потянуло. Понедельник, 9 марта. День содружества наций. Перед доставкой газет вычистил туалет, мойку и ванну. Разнёс газеты, вернулся домой. Приготовил завтрак, положил бельё в стиральную машину, пошёл в школу. Выплатил Барри требуемые им деньги, пошёл к Берту Бакстеру. Пообедал в школе. Потом было домоводство, пекли шарлотку с яблоками. Вернулся из школы. Пропылесосил холл, гостиную, столовую. Почистил картошку, посёк капусту, порезал палец, смыл кровь с капусты. Насадил мясо на рашпер, посмотрел в поваренной книге, как делать соус. Приготовил соус. Очистил его от комочков, процедив через дуршлаг. Накрыл на стол, подал ужин, помыл посуду. Поставил отмокать пригоревшие кастрюли. Достал из стиральной машины вещи. 1 Финансово-кредитное учреждение: предоставляет долгосрочные ссуды для строительства или покупки жилья за счёт средств, привлекаемых в виде краткосрочных вкладов населения. 271 Всё синее, даже белое бельё и носовые платки. Развесил сушить. Накормил пса. Погладил физкультурную форму. Сделал уроки. Выгулял пса, принял ванну. Вымыл ванну. Сделал три чашки чаю. Вымыл чашки. Лёг спать. Что за невезуха — иметь самоутверждающуюся маму. Вторник, 12 марта. Проснувшись утром, обнаружил, что всё лицо пошло огромными красными прыщами. Мама говорит, что это нервное, но по-моему — от плохого питания. <^> Мама позвонила доктору Грэю записать меня на приём, но запись только на следующий понедельник! Ничего себе! А если у меня проказа и я ею весь район заражу, что тогда? Я попросил маму сообщить врачу, что у меня — неотложный случай, но она ответила, что я «вечно преувеличиваю». От прыщей, говорит, ещё никто не умирал. Я ушам своим не поверил, когда услышал, что она, как ни в чём не бывало, собирается на работу. Неужто работа ей дороже собственного сына? Пятница, 13 марта. Луна в первой четверти. Вчера в полдвенадцатого ночи бабушка вызвала неотложку. Врач поставил диагноз: acne vulgaris1. Для подростка, говорит, самое обычное дело. На проказу, говорит, никак не похоже, поскольку в Африку в этом году я не ездил. Бабушка пригрозила пожаловаться на него в управление здравоохранения, врач лишь рассмеялся и ушёл, громко хлопнув дверью. Перед работой заехал папа, завёз задание по обществоведению и пса. Пообещал спустить с меня шкуру, если я не подымусь с постели к тому времени, как он заскочит в обед. Потом заперся с бабушкой на кухне и долго орал. Я слышал: «У нас с Полиной полный раскосец, вот только не можем решить, кому не брать Адриана». Папа, конечно, оговорился. Он, безусловно, имел в виду, кому брать. Итак, случилось самое страшное — кожа моя окончательно запаршивела, а родители расходятся. Четверг, 19 марта. Мистер Люкас продаёт дом. Мама говорит, что он хочет за него тридцать тысяч! На что ему такая куча денег? Мама говорит, что купит другой дом, побольше. Вот дурак-то. Будь у меня тридцать тысяч, объездил бы весь мир в познавательных целях. Наличных брать бы с собой не стал: читал, что все иностранцы — воры. Вместо наличных зашил бы в брюки на три тысячи дорожных чеков. А перед отъездом я бы: 1. Послал Пандоре три дюжины красивых роз. 272 1 Прыщи обыкновенные. 2. Нанял за полсотни громилу вздуть Барри Кента. 3. Купил лучший в мире гоночный велик и ездил кругами вокруг дома Найджила. 4. Заказал большой ящик лучших собачьих консервов, чтобы пса хорошо кормили в моё отсутствие. 5. Нанял сиделку Берту Бакстеру. 6. Дал тысячу фунтов родителям (по тысяче каждому), чтобы они не разводились. Объездив весь мир, я бы вернулся домой высокий, загорелый, полный ироничных наблюдений, а Пандора ревела бы по ночам в подушку от отчаянья, что упустила шанс стать миссис Пандорой Моул. Я незамедлительно получил бы диплом ветеринара, а затем купил бы ферму. Одну комнату превратил бы в кабинет, чтобы иметь тихий уголок, где быть интеллектуалом. А тратить тридцать тысяч на дом с общей стенкой с соседским — это извините! Воскресенье, 22 марта. Третье воскресенье Великого поста, переход на летнее время в Британии. Сегодня день рождения бабушки. Ей семьдесят шесть, и по ней это видно. Подарил ей поздравительную открытку и цветок в горшке. Называется «Пятнистая лилия», а по-научному — «Диффенбахия»1. На горшке пластиковый ярлычок с надписью: «Осторожно, яд». Бабушка спросила, кто выбрал цветок. Я ответил, что мама. А бабушка, оказывается, рада-радёшенька, что родители расходятся! Говорит, что всегда подозревала в маме склонность к распутству, и теперь видит, что была права. Мне стало неприятно, что она так отзывается о маме, и я пошёл домой. Соврал бабушке, что меня ждёт друг. Но на самом деле у меня больше нет друзей. Наверное, потому, что я — интеллектуал. Все, должно быть, испытывают почтительное смущение, общаясь со мной. Посмотрел в словаре, что такое «распутство». Не очень-то приятное слово! Воскресенье, 29 марта. Четвёртое воскресенье Великого поста. Материнское воскресенье. Папа дал мне вчера три фунта, сказал: «Купи, сынок, что-нибудь достойное маме, быть может — это в последний раз». Ну не переться же мне из-за неё в город! Пошёл в лавку мистера Черри, купил коробку конфет и открытку с надписью: «Чудной мамочке». Видно, изготовителям открыток все мамы кажутся Растение из семейства ароидных, его родина - Бразилия. Ядовитые вещества, содержащиеся в стеблях и листьях, оказывают парализующее воздействие на мышцы языка и гортань. Названо по имени немецкого учёного Эрнста Диф-фенбаха. 273 274 чудом. В какую открытку ни глянь, везде «чудная» да «чудная». Хотел вычеркнуть «чудной» и вписать «распутной», да не стал. Подписал: «От твоего сына Адриана» — и поднёс ей сегодня утром. Она говорит: «Ой, что ты, Адриан, ну зачем». И впрямь — зачем? Вынужден прерваться. Мама решила, что они все должны «поговорить как цивилизованные люди». Мистер Люкас придёт к нам. Меня, конечно, участвовать не пригласили! Буду подслушивать под дверью. Понедельник, 30 марта. Ужас, что вчера было. Отец и Люкас подрались в палисаднике, и вся улица сбежалась смотреть! Мама пыталась их разнять, но оба только и рычали ей: «Не лезь». Мистер О’Лири хотел помочь папе, он всё орал: «Навешай этому поганцу за меня, Джордж!» Миссис О’Лири кричала что-то ужасное в мамин адрес. Мама уехала в Шеффилд с Люкасом. Воскресенье, 5 апреля. Страстное воскресенье. Утром заскочил Найджил. Всё сходит с ума по Пандоре. Пытался отвлечь его кожевенной промышленностью Норвегии, но он почему-то не проявил к ней интереса. В час дня поднял с постели папу. С чего это он должен валяться в постели, когда я давно на ногах? Он встал и пошёл мыть машину. Нашёл мамину серёжку, завалившуюся за сиденье, и долго сидел, уставившись на неё. Потом спросил: - Ты скучаешь по маме, Адриан? - Скучаю, - говорю. - Но жить-то надо! - А на кой? - спросил папа. Я решил, что он подумывает о самоубийстве, поэтому немедленно махнул наверх и убрал из ванной все опасные для жизни предметы. Когда я мыл посуду после ужина (разогретый ростбиф), он завопил из ванной, где, мол, его бритва. Я лживо проорал в ответ, что не знаю. Затем убрал из кухонного стола ножи и другие острые предметы. Папа пытался побриться электробритвой на батарейках, но батарейки давно потекли и покрылись какой-то зелёной дрянью. Я себя считаю человеком терпимым и широко мыслящим, но выражения, употребляемые папой, просто ни в какие ворота не лезут. И всего лишь навсего из-за того, что не смог побриться! Чаепитие вышло довольно занудным. Бабушка всё поносила маму, а папа всё стонал, как ему без неё плохо. А на меня и внимания никто не обращал, будто меня и в комнате не было! Псу и то уделялось больше внимания, чем мне! Бабушка отчитала папу за небритое лицо. Говорит: «Ты, может, находишь забавным выглядеть под большевика, Джордж, но я этого забавным не нахожу». И добавила, что дедушка ежедневно брился даже в траншеях под Ипром, хотя ему там приходилось отбивать мыло от крыс. Даже, говорит, в гробу дедушку и то побрили, так что, если покойники уходят бритыми, живым уж никак не простительно небритыми ходить. Папа пытался ей объяснить, но бабушке объяснять трудно, потому что она говорит без пауз. Мы оба облегчённо вздохнули, когда она ушла. Я потом разглядывал «Биг энд Баунси». Страстное всё же таки воскресенье! Четверг, 9 апреля. Вчера говорили с папой по душам. Он спросил, с кем я предпочту жить — с мамой или с ним. Я сказал: «С обоими». Папа подружился с одной своей сослуживицей, зовут её Дорин Слейтер. Папа хочет меня с ней познакомить. Вот вам и убитый горем отчаявшийся брошенный муж! Воскресенье, 12 апреля. Вербное воскресенье. Выходные, проведённые у Найджила, раскрыли мне глаза! Сам того не зная, я прожил последние четырнадцать лет своей жизни в нищете, мирясь с дурным жильём, скверной едой и жалкими грошами на карманные расходы! А если папа не способен обеспечить мне пристойный жизненный уровень при своей нынешней зарплате, пусть ищет другую работу. Всё равно вечно ноет, как, мол, тяжело толкать электронагреватели! У Найджила-то папа как раб вкалывает, чтобы обеспечить своей семье современный уровень. Может, имей мой папа отделанный пластиком бар в нашей гостиной, мама и не ушла бы от нас. Так нет же! Он ещё и гордится нашей столетней мебелью! Следовало бы папочке прислушиваться к урокам великой литературы. Мадам Бовари сбежала от своего кретина доктора, потому что тот не сумел удовлетворить её запросы. Среда, 13 мая. Досконально обсудил проблему учёбы с папой. Папа советует заниматься лишь теми предметами, которые мне даются. Говорит, что ветеринарам только и приходится, что лазить коровам под хвост или делать уколы раскормленным избалованным собакам. Так что я всерьёз подумываю изменить свои планы на будущее. Я не прочь бы стать ныряльщиком за губками, но боюсь, что в Англии эта профессия не пользуется большим спросом. Четверг, 14 мая. Мисс Спрокстон сделала мне замечание: мол, домашнее сочинение воском заляпано. Я объяснил, что задел свечу рукавом, когда делал уроки. Она прослезилась, назвала меня молодцом и славным мальчиком и поставила мне «отлично». Поужинав галетами и консервами из тунца, при свечах играли с папой в карты. Было очень здорово. I I 275 Папа обрезал кончики пальцев на перчатках. Мы с ним смотрелись, как пара беглых каторжников. Читаю «Тяжёлые времена» Чарлза Диккенса. Вторник, 19 мая. Полнолуние. Папа поздно вернулся, и ему здорово влетело от бабушки. Но ведь папе столько же лет, сколько молочнику, и, ей-богу, он имеет полное право возвращаться, когда ему вздумается. Рассказал сегодня папе, что Барри Кент вымогает у меня деньги. Пришлось рассказать, потому что Барри сильно порвал мне форменный блейзер и оторвал нашивку со школьной эмблемой. Папа обещал завтра им заняться и заставить его вернуть все отобранные у меня деньги. Похоже, я разбогатею! Среда, 20 мая. Барри Кент нахально отрицал, что терроризирует меня, и только рассмеялся, когда папа потребовал вернуть деньги. Мой отец пошёл к его отцу, поругался с ним и пригрозил обратиться в полицию. Смелый у меня отец. А отец Барри Кента похож на гориллу. У него на руках волос больше, чем у моего отца на голове. В полиции потребовали доказательств, иначе, мол, ничего сделать не смогут. Попрошу Найджила письменно засвидетельствовать факт вымогательства при помощи угроз. Вторник, 21 мая. Барри Кент вздул меня сегодня в раздевалке и подвесил за воротник на вешалку. Обозвал меня «стукачом» и всякими непечатными выражениями. Обо всём этом прознала бабушка (отец не хотел её беспокоить из-за диабета). Выслушав меня, она надела шляпку, поджала губы и ушла. Отсутствовала час семь минут, потом вернулась, сняла пальто, поправила причёску, достала из пояса, в который прячет от грабителей деньги, двадцать семь фунтов восемнадцать центов и сказала: «Он больше не тронет тебя, Адриан. Но если тронет, скажи мне». Потом приготовила чай. Я купил ей в аптеке коробку диабетического шоколада в знак признательности. Пятница, 22 мая. Вся школа только и говорит о том, как семидесятишестилетняя старушка до смерти напугала Кентов и заставила их вернуть деньги. Барри Кент боится показываться нам на глаза. Его шайка выбирает нового вожака. Понедельник, 25 мая. Я твёрдо решил стать поэтом. Но папа считает поэзию делом бесперспективным. Поэтам не положено ни пенсии, ни фига. А мне плевать. Папа пытался заинтересовать меня специальностью 276 программиста, но я ответил: «Я хочу вложить в свою профессию всю душу, а каждому известно, что у компьютера души нет». Тогда папа сказал: «Американцы над этим работают». Это сколько же мне ждать? Понедельник, 1 июня. Папа получил письмо. Прочитал и весь побелел: его увольняют по сокращению штатов. Будет получать пособие по безработице! Да разве проживёшь на эти гроши, что выдаёт правительство? Придётся расстаться с собакой, один корм для неё обходится в тридцать пять центов в день, не считая галет «Уиналот». Теперь я ребёнок безработного родителя-одиночки. Служба социального обеспечения будет приобретать мне обувь! Среда, 10 июня. Мы с Пандорой любим друг друга! Официально! Она сказала Клер Нельсон, Клер - Найджилу, а Найджил - мне! Я сказал Найджилу, чтобы он сказал Клер, чтобы та сказала Пандоре, что я отвечаю ей взаимностью. Я вне себя от радости и счастья. И даже готов закрыть глаза на то, что Пандора обзавелась зажигалкой и выкуривает по пять сигарет в день. Когда влюблён, прощаешь многие недостатки. Пятница, 3 июля. В бывший дом Люкасов вселяются цветные! Я сидел в шезлонге и хорошо видел, как разгружали фургон с их мебелью. Цветные тётки всё таскали и таскали в дом огромные котлы, большая, должно быть, семья. - Начало конца нашей улицы, - сказал папа. Пандора состоит в Антинацистской лиге. Она подозревает моего отца в расизме. Читаю «Хижину дяди Тома». Суббота, 19 сентября. Экскурсия в Британский музей четвёртого «Г» класса. 7.00. Посадка в автобус. 7.05. Завтрак бутербродами и некалорийными напитками. 7.10. Не успели выехать за ворота, остановка: тошнит Барри Кента. 7.20. Снова остановка: Клер Нельсон просится в туалет. 7.30. Автобус покидает школьный двор. 7.35. Автобус возвращается на школьный двор: миссис Фоссинг-тон-Гор забыла сумочку. 7.40. В поведении водителя проявляются странности. 7.45. Опять остановка: снова тошнит Барри Кента. 7.55. Выезжаем на шоссе. 8.00. Водитель останавливает автобус и просит нас не дразнить водителей обгоняемых грузовиков, тыча в них пальцами. 8.10. Водитель выходит из себя, отказывается следовать по шоссе, пока «чёртовы учителя не утихомирят детей». 277 8.20. Миссис Фоссингтон-Гор удаётся усадить всех по местам. 8.25. Следуем по шоссе. 8.30. Все поют «Десять зелёных бутылочек». 8.35. Все поют «Десять зелёных платочков». 8.45. Испустив громкий вопль, водитель заставляет всех замолчать. 9.15. Водитель останавливается у станции техобслуживания и крепко прикладывается к фляге. 9.30. Барри Кент раздаёт шоколадки, украденные в ларьке на станции техобслуживания. Миссис Фоссингтон-Гор выбирает шоколад «Баунти». 9.40. Барри Кента тошнит в автобусе. 9.50. Тошнит двоих соседок Барри Кента. 9.51. Водитель отказывается остановить автобус. 9.55. Миссис Фоссингтон-Гор пытается засыпать следы рвоты песком. 9.56. Вовсю тошнит миссис Фоссингтон-Гор. 10.30. Автобус еле тащится по обочине, поскольку на проезжей части ведутся дорожные работы. 11.30. На заднем сиденье вспыхивает драка. 11.45. Драка затихает. Миссис Фоссингтон-Гор находит аптечку и оказывает пострадавшим первую помощь. Барри Кента в наказание сажают рядом с водителем. 11.50. Автобус терпит аварию в Свисс Коттедж1. 11.55. Водитель автобуса закатывает истерику представителю Автомобильной ассоциации. 12.30. Четвёртый «Г» едет лондонским автобусом до Сент-Пан-крас. 13.00. Четвёртый «Г» идёт пешком от Сент-Панкрас в Блумсбери. 13.15. Миссис Фоссингтон-Гор стучится в Тэвисток Хауз, просит д-ра Лэйнга осмотреть Барри Кента. Д-р Лэйнг уехал в лекционное турне по Америке. 13.30. Британский музей. Адриан Моул и Пандора Брейтуэйт потрясены знакомством с наследием мировой культуры. Остальные ученики четвёртого «Г» ведут себя как дикари, хихикают над обнажёнными скульптурами и увёртываются от смотрителей. 14.15. Миссис Фоссингтон-Гор в состоянии шока. Адриан Моул звонит директору школы с оплатой абонентом. Директор на собрании бастующего персонала и не может отвлечься. 15.00. Смотрителям музея удается собрать четвёртый «Г», выставить за дверь и усадить на ступеньках. 15.03. Американские туристы фотографируют Адриана Моула, назвав его «симпатичненьким английским школьником». 15.15. Миссис Фоссингтон-Гор приходит в себя и ведёт четвёртый «Г» на экскурсию по Лондону. 16.00. Как и предвидел Адриан Моул, Барри Кент прыгает в фонтан на Трафальгарской площади. 278 1 Район Лондона. 16.30. Барри Кент исчезает. По словам тех, кто видел его последним, он направился в район Сохо. 16.35. Прибывает наряд полиции, грузит четвёртый «Г» в полицейский фургон, организует автобус домой. По телефону информирует родителей об изменении времени нашего прибытия. Директор школы уже дома. Истерика у Клер Нельсон. Пандора Брейтуэйт заявляет миссис Фоссингтон-Гор, что та позорит профессию педагога. Миссис Фоссингтон-Гор изъявляет желание оставить ряды учителей. 18.00. Барри Кент обнаружен в секс-шопе. Ему предъявлено обвинение в краже стимуляторов. 19.00. Автобус покидает полицейский участок в сопровождении полицейского эскорта. 19.30. Прощание с полицейским эскортом. 19.35. Водитель умоляет Пандору Брейтуэйт навести порядок в автобусе. 19.36. Пандора Брейтуэйт наводит в автобусе порядок. 20.00. Миссис Фоссингтон-Гор составляет текст заявления об уходе. 20.30. Сдвиг по фазе у водителя автобуса. 20.40. Прибытие в школу. Горят шины. Четвёртый «Г» от ужаса теряет дар речи. Мистер Скратон уводит миссис Фоссингтон-Гор. Родители вне себя. Полиция предъявляет обвинение водителю автобуса. Пятница, 2 октября. 18.00. Я глубоко несчастен и вновь ищу утешения в великой литературе. Мне отнюдь не кажется странным, что интеллектуалы накладывают на себя руки, сходят с ума или спиваются. Просто мы более чувствительны, чем остальные, и знаем, что жизнь скверна, а подбородки уродуются прыщами. Читаю «Прогресс, сосуществование и интеллектуальная свобода» Андрея Д. Сахарова. — «Непревзойдённо значимый документ» согласно оценке критики, приведённой на обложке. 23.30. «Прогресс, сосуществование и интеллектуальная свобода» — документ непревзойдённо занудный согласно оценке Адриана Моула. Я не согласен с анализом причин возрождения сталинизма, сделанным Сахаровым. Мы как раз сейчас проходим Россию в школе, так что я знаю, о чём говорю. Четверг, 19 ноября. Пандора предложила мне создать литературный журнал и печатать его на школьном ротапринте. На большой перемене сочинил первый номер. Журнал назвал «Голос юности». Пятница. 27 ноября. Пятьсот номеров «Голоса юности» поступили сегодня в продажу в школьную столовую. 279 Пятьсот номеров «Голоса юности» пришлось к концу дня запереть в шкаф. Не разошёлся ни один номер! Ни один! Все мои соученики — ханжи и кретины! В понедельник сбросил цену до двадцати пенсов. Позвонила мама, хотела говорить с папой. Ответил ей, что папа уехал на воскресную рыбалку, устроенную Обществом безработных торговцев электронагревательными приборами. Пришло извещение — если отец до 17.30 не позвонит на почту, нам отключат телефон. 280 Воскресенье, 29 ноября. Безо всякого предупреждения домой вернулась мама! Со всеми своими вещами. Бросилась в ноги папе, папа бросился на неё, а я тактично удалился в свою комнату, где и пытаюсь сейчас разобраться, как отношусь к её возвращению. В целом я вне себя от радости, но с ужасом представляю, как мама воспримет наш убогий дом. К тому же она здорово психанёт, когда узнает, что я дал Пандоре её лисье манто. Четверг, 31 декабря. Последний день года! Много случилось за этот год событий. Влюбился. Был ребёнком отца-одиночки. Стал интеллектуалом! Получил два письма из Би-би-си. Для подростка четырнадцати лет и девяти месяцев от роду — совсем неплохо! Родители отправились встречать Новый год в «Гранд-отель». Вернулись в час ночи. Папа вломился в входную дверь с глыбой угля в руках. Нарезался как обычно. Маму понесло, какой я чудесный сын и как она меня любит. Жаль, она никогда не скажет этого, когда трезвая. Пятница, 2 апреля. Мне пятнадцать, но юридически я ещё ребёнок. И не могу сегодня сделать ничего, чего не мог бы хоть вчера. Эх, невезуха! Получил семь поздравительных открыток от родных и друзей. Подарки - стандартное японское фуфло. Один лишь Берт подарил сборную модель самолёта западногерманского производства. Пандора мой день рождения игнорирует. Я её не виню — ведь я ей изменил. Пришли с канала Боз, Баз, Маз, Кев и Мелв тянуть меня за уши. Боз подарил мне тюбик клея для сборки моего самолёта. Суббота, 3 апреля. 8.00. Британия в состоянии войны с Аргентиной!!! Только что объявили по четвёртой программе радио. Я вне себя от волнения. С одной стороны, это просто ужасно, с другой - ужасно интересно. 10.00. Разбудил папу сказать ему, что аргентинцы высадились на Фолклендские острова. Его с кровати как ветром сдуло - решил, что Фолклендские острова в Шотландии. Когда я объяснил, что до них восемь тысяч миль, он снова лёг и укрылся с головой. 16.00. Только что пережил величайшее унижение в моей жизни. Всё началось с того, что решил собрать модель самолёта. Почти всё уже сделал, как стукнуло в голову интереса ради нюхнуть клея. Сунул нос в фюзеляж, секунд пять нюхал, никакого просветления не испытал, но приклеился к фюзеляжу носом! Папа повёз меня отклеивать в травматологию, как я только пережил все хихиканья и насмешки - сам не знаю. Дежурный врач написал в истории болезни: «Клеенюхатель». Позвонил Пандоре, она зайдёт навестить меня после урока музыки. Только одна любовь и помогает мне не потерять рассудок^ (П) 1. Можешь ли ты объяснить, почему эта книга пользуется популярностью у читателей? 2. Что означает слово «интеллектуал»? Является ли интеллектуалом Адриан Моул? 3. Каким тебе представляется Адриан Моул? 4. Расскажи о классе, в котором учится главный герой. 5. Какое представление у тебя сложилось о родителях Адриана? Как ты думаешь, влияют ли взаимоотношения родителей на характер и поведение их детей? 6. Какую роль в жизни Алексея Пешкова (М. Горький «Детство») сыграла бабушка? А в жизни Адриана Моула? 7. Как ты понимаешь выражение «система ценностей»? Какая она у Адриана Моула? А у тебя? 8. Как ты думаешь, осознаёт ли Адриан всю сложность, даже трагичность своего положения? Покажи, как смешное и трагическое соседствуют на страницах дневника. 9. Какие черты личности, по-твоему, могут сформироваться у Адриана в дальнейшем? Объясни свою точку зрения. 10. Согласен ли ты с оценкой, которую дал Адриану Моулу Алексей в своём дневнике? 281 Список книг для самостоятельного чтения А.С. Пушкин «Скупой рыцарь», «Полтава», «Медный всадник», лирика. А.И. Герцен «Былое и думы». Л.Н. Толстой «Детство», «Отрочество», «Юность». С.Т. Аксаков «Детские годы Багрова-внука». Н.Г. Гарин-Михайловский «Детство Тёмы», «Гимназисты». К.И. Чуковский «Серебряный герб». А.Н. Толстой «Детство Никиты». М. Горький «Детство», «В людях», «Мои университеты». A. Грин «Бегущая по волнам». Л. Кассиль «Дорогие мои мальчишки», «Вратарь республики», «Ход белой королевы», рассказы. B. Железников «Чучело», «Жизнь и приключения чудака». A. Алексин «А тем временем где-то...», «Раздел имущества», «Мой брат играет на кларнете». B. Тендряков «Ночь после выпуска». Ч. Айтматов «Джамиля», «Тополёк мой в красной косынке», «Верблюжий глаз», «Материнское поле». В. Шукшин Рассказы. В. Быков «Альпийская баллада», «Сотников», «Круглянский мост». Б. Васильев «А зори здесь тихие...», «В списках не значился», «Завтра была война». В. Богомолов «Иван». Стихотворения К. Симонова, В. Высоцкого, Б. Окуджавы, Д. Самойлова и др. Ш. Бронте «Джен Эйр». О. Генри «Вождь краснокожих», рассказы. Э.-Л. Войнич «Овод». 282 Список иллюстраций С. 6. А. Белов. Заставка. С. 9. С. Видберг. Улица (фрагменты). С. 20. П. Федотов. Портрет М.И. Верник. С. 21. П. Федотов. Девушка с чёрной кошкой на коленях. С. 22. П. Федотов. Неосторожная невеста. С. 23. П. Федотов. Пейзаж (фрагмент). С. 28. А. Кравченко. Заставка. С. 32. П. Федотов. Мальчик в кресле у круглого стола. С. 36. П. Федотов. Портрет старушки. С. 38. П. Федотов. Портрет неизвестной. Рис. 40. Фотография семьи Л.Н. Толстого. С. 45. Неизвестный художник. Портрет близкого друга Л.Н. Толстого, Д.А. Дьякова. С. 47. Неизвестный художник. Л.Н. Толстой в юности; Рукопись юного Толстого. С. 51. Фрагмент открытки конца XIX в. С. 52. К. Родзевич. Портрет М.И. Цветаевой. С. 62. Г. Доре. Иллюстрация. С. 64. Возвращение с работы; В крестьянской избе. Фотографии первой четверти XX в. С. 71. В. Серов. Три мужика. С. 74. Д. Понсов. Фотография из серии «Центральная часть Москвы». Строительство моста. С. 77. И. Репин. Бурлаки на Волге. Эскиз. С. 78. И. Репин. Волга. Лист из альбома. С. 80. И. Репин. Портрет матери. С. 84. К. Петров-Водкин. Рисунок к повести «Хлыновск». С. 87. Г. Доре. Из цикла «Занятия парижан»; Картинка из иллюстрированного дамского журнала. 1874 г. С. 88. Э. Дега. Семейство. С. 91. Энгр. Женский портрет. С. 93. Иллюстрации из журнала мод середины XIX века. С. 94. Энгр. Портрет пожилого джентльмена. С. 103. Коллаж из произведений различных художников. С. 109. Голод в Поволжье. Фото 1920-х годов. С. 119. П. Федотов. Семейная группа. С. 120. П. Федотов. Набросок. С. 122. В. Васнецов. Гусляры (фрагмент); Рембрандт. Сельский пейзаж. С. 124. П. Федотов. Портрет Н.П. Жданович в детстве; Рембрандт. Сельский пейзаж. С. 142. М. ван Швиндт. Рисунок. С. 147. М. ван Швиндт. Концерт Шуберта. С. 167. Зарисовка А.С. Пушкина. С. 170. Н.К. Крамская. Игра в городки. 283 С. 177. А.А. Наумов. Последняя дорога в Святые горы (фрагмент). С. 183. П. Соколов. Обучение солдат. С. 187. А.П. Федотов. Бедной девушке краса - смертная коса. 1846 г. С. 188. П. Соколов. Савельич останавливает дуэль. С. 194. Е.Д. Камеженков. Портрет дамы. XVIII в. С. 199. В. Перов. Суд Пугачёва (фрагмент). С. 206. С. Паршина. Башкиры Салавата Юлаева штурмуют крепость (фрагмент). С. 209. С. Паршина. Восстание Пугачёва. С. 211. Войска Пугачёва. Гравюра. С. 217. П. Соколов. Прощание Гринёва с Машей. С. 227. Емельян Пугачёв. Портрет, приложенный Пушкиным к написанной им «Истории Пугачёва». С. 234. Лубок (фрагмент). XIX в. С. 239. М.М. Иванов. Князь Г.А. Потёмкин. С. 243. Ф.С. Рокотов. Портрет Екатерина II. 1763 г. С. 250. А. Шарлеман. Пир у князя Потёмкина в Таврическом дворце. С. 253, 255, 257, 259, 260. Рисунки из рукописей А.С. Пушкина. С. 261. М. Шагал. Часы. С. 267. В. Овчинников. Св. Себастьян. С. 280. Современные фотографии. 284 Краткий словарик литературоведческих терминов1 Автобиография — жизнеописание какого-либо лица, составленное им самим. Автобиография может быть представлена как деловой документ с перечислением основных фактов жизни человека или как литературный жанр. В последнем случае автобиография пишется в художественном стиле и в ней сообщаются не только факты жизни, но и чувства, мысли автора. Как литературный жанр автобиография близка, но не тождественна мемуарам (воспоминаниям). Биография - жизнеописание реального человека, составленное другим лицом на основе фактических материалов жизни и деятельности этого человека. Биография бывает научная и художественная, в которой автор пытается на основе документальных материалов раскрыть характер человека, причины, сформировавшие те или иные черты его характера, показать круг друзей и другие стороны его жизни. Звукопись — особый подбор звуков в литературном произведении, которые создают художественный образ. Ирония (от греч. е1гспе1а — «притворство») — черта нашего речевого поведения, шутка, насмешка или шутливое повествование о серьёзных предметах. Конфликт — острое противоречие, находящее свой выход и разрешение в действии, борьбе, противостоянии героев. Художественный конфликт — противоборство действующих в литературном произведении разнонаправленных сил. Лирический герой — образ того героя в лирическом произведении, переживания, мысли и чувства которого отражены в нём. Лирический герой не идентичен образу автора, хотя и отражает его личные переживания, связанные с теми или иными событиями его жизни и пр. _ ' t 'о Литературный герой — действующее лицо литературного произведения, чей внутренний мир изображается автором и осваивается читателем. Мемуарная литература. Мемуары (от франц. тешо1ге8 — «воспоминания») — повествование о подлинных событиях, реально происходивших и вспоминаемых автором — свидетелем или участником этих событий. Особенность таких произведений — это 1 При составлении использованы материалы «Энциклопедического словаря юного литературоведа». — 2-е изд. — М. : Педагогика-Пресс, 1998. 285 их фактическая точность, с одной стороны, и, с другой стороны, личные впечатления, переживания, оценки, которые автор даёт фактам, событиям, людям. В этом смысле мемуарная литература, являясь документальной, в чём-то приближается к художественной: автор рассказывает о реальных людях, событиях, фактах, пропуская их через собственное восприятие, выражая своё впечатление о них, отношение к ним с помощью художественного слова. Мемуаристика существует в разных жанровых вариантах: собственно воспоминания, дневники. Первые мемуарные произведения в литературе относятся к XVIII веку: «Исповедь» Жан Жака Руссо, «Поэзия и правда» И.-В. Гёте и др., в России - «Мемуары Екатерины II», «Жизнь и приключения Андрея Болотова», «Записки» Г.Р. Державина. В XIX веке появились «Былое и думы» А.И. Герцена, «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова и др., в XX веке - «Повесть о жизни» К.Г. Паустовского, «Ни дня без строчки» Ю.К. Олеши, «Трава забвения» В.П. Катаева и др. Метафора — употребление слова или выражения в переносном значении на основании сходства предметов, скрытое сравнение. «В саду горит костёр рябины красной» - кисти рябины по цвету сравниваются с огнём, но это сравнение неявное, скрытое. Новелла — разновидность рассказа, отличающаяся остротой конфликта, драматизмом сюжета, нередко имеющая неожиданный финал. / Очерк — эпический жанр, широко распространённый в современной литературе наряду с рассказом. В очерках писатели показывают или разъясняют какие-либо особенно важные или ранее неизвестные явления. Они могут касаться вопросов научных, общественных, политических, изображать явления природы и быта, людей разных профессий и т.д. В газетах и журналах встречаются документальные очерки. Существуют также художественные или беллетристические очерки, главная особенность которых — художественные образы. Они могут рассказывать о действительных событиях, включать факты, точные даты и цифры, но документальная точность в этих очерках не обязательна. 286 Рассказ — повествовательный, прозаический жанр, характерные черты которого — небольшой объём и единство художественного события. Разновидности этого жанра — собственно рассказ и новелла. Новелла отличается остротой конфликта, драматизмом сюжета, нередко она завершается неожиданным финалом. К новеллам можно отнести произведения А.С. Пушкина «Выстрел», «Станционный смотритель». Ритм стихотворный — повторяемость однородных звуковых особенностей стихотворного текста, чередование ударных и безударных слогов. Рифма — это самый важный, регулярный звуковой повтор в конце строки в русском стихе, образуется совпадением ударного гласного и соответст^ием последующих звуков (быть может — не тревсожит, не совсем — ничем, безнадежно — нежно, томим — другим). Сонет (от итал. sonetto — «звучать», «звенеть») — итальянская форма стихотворения в 14 строк — двух четверостиший и двух трёхстиший. Стихотворный размер сонета — обычно пятистопный ямб., Сравнение в художественной речи — сопоставление двух предметов или явлений с целью пояснить один из них с помощью другого («А голос так дивно звучал, /Как звон отдалённой свирели, / Как моря играющий вал». А.К. Толстой). Строфа — несколько стихотворных строчек, которые объединены смыслом и рифмами и отделены от смежных стихосочетаний большой паузой, а на письме — пробелом. Трагическое, трагедия. В обыденной жизни с понятием «трагическое» мы обычно связываем какое-то несчастье. В эстетике и философии трагическое - это особая категория. Человеку, который хочет жить достойно, свойственно задумываться над проблемами жизни и смерти, цели и смысла жизни, свободы и власти обстоятельств, личности и общества. Искусство тоже пытается осмыслить эти проблемы, связанные с понятием трагического. В основе трагедии всегда лежит конфликт - столкновение, противоборство различных сил. Это может быть конфликт между человеком и миром, человеком и обществом или внутри самого человека (борьба доброго и злого начал, чувства и долга и т.д.). Конфликт сопровождается страданиями героев, нередко их гибелью. В конце трагедии или погибают герои, или рушатся какие-то важные жизненные ценности. В таком случае речь идёт о трагическом финале. Трагическое всегда присутствует в литературе и связано не только с жанром трагедии. В русской литературе XIX века трагизм присущ произведениям А.С. Пушкина («Борис Годунов», «Маленькие трагедии»), М.Ю. Лермонтова («Демон», «Герой нашего времени»), Н.В. Гоголя («Шинель», «Портрет»), Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского. Эпитет - художественное, образное определение, которое отражает особенности мироощущения писателя. 287 Содержание Как работать по учебнику.........................................3 Вступление от авторов учебника...................................5 Вступление от автора дневника....................................7 Раздел 1. Я и моё детство И.А. Бунин. Детство..............................................9 К.М. Симонов. «Тринадцать лет...»................................9 Ш А.И. Герцен. Былое и думы (главы)............................12 Ш Л.Н. Толстой. Детство (главы).................................32 A. А. Тарковский. Белый день...................................51 М.И. Цветаева. Воспоминания (главы).............................54 М.И. Цветаева. В субботу........................................62 С.А. Есенин. Мой путь (фрагмент)................................64 Ш C.А. Есенин. Письмо матери....................................66 Ш М. Горький. Детство (главы)...................................70 Ш. Бронте. Джен Эйр (главы). Перевод В. Станкевич..............88 Подведём итоги. Автор и его герой в мемуарах и художественной автобиографии..................................101 Раздел 2. Я и Я... Д.С. Самойлов. «Вдруг странный стих во мне родится...».........103 Ш В.Ф. Тендряков. Хлеб для собаки..............................104 B. Г. Короленко. Слепой музыкант (главы)......................119 Л.А. Кассиль. Ранний восход (главы)............................148 А.С. Пушкин. «Дар напрасный, дар случайный...».................167 Ш А.С. Пушкин. Капитанская дочка...............................170 Ш А. С. Пушкин. Моцарт и Сальери...............................253 Н.П. Огарёв. Хандра............................................261 А.В. Макаревич. Пока горит свеча...............................262 Сью Таунсенд. Дневники Адриана Моула...........................266 Список книг для самостоятельного чтения........................282 Список иллюстраций.............................................283 Краткий словарик литературоведческих терминов .................285 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна Литература 7 класс В 2 частях. Часть 1 Концепция оформления и художественное редактирование — Е.Д. Ковалевская Авторы выражают благодарность Е.С. Баровой и Е.Н. Воро'пово'й за помощь в подготовке учебника Подписано в печать 17.02.15. Формат 70х100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 18 п.л. Тираж 5 000 экз. Заказ № Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, Марксистская ул., д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 368-70-54, 672-23-12, 672-23-34 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1