Учебник Литература 5 класс Бунеев Бунеева часть 2

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 5 класс • Часть 2 Москва 5/mjz 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+82.0 ББК 83.3(0)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» шк’г 7ла Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» -лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/684), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000349) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 164) Бунеев, Р.Н. Б91 Литература. 5 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 3 ч. Ч. 2 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Буне-ева. - Изд. 3-е, испр. и доп. - М. : Баласс, 2015. - 224 с. : ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-954-3 ISBN 978-5-85939-896-6 (ч. 2) Учебник «Литература» для 5 класса («Шаг за горизонт») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущены методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. УДК 373.167.1:821.161.1+82.0 ББК 83.3(0)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав Условные обозначения: - произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); (П) - вопросы на повторение, обобщение, сопоставление; (С) - работа со словариком литературоведческих терминов; (ТР) - творческие работы. ISBN 978-5-85939-954-3 ISBN 978-5-85939-896-6 (ч.2) © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 1998, 2000, 2004, 2007, 2011 © ООО «Баласс», 2004, 2007, 2011 Валентин КАТАЕВ (1897-1986) Белеет парус одинокий (главы) II. Море Низкое солнце ослепительно било в глаза. Море под ним во всю ширину горело, как магний. Степь обрывалась сразу. Серебряные кусты дикой маслины, окружённые кипящим воздухом, дрожали над пропастью. Крутая дорожка вела зигзагами вниз. Петя привык бегать по ней босиком. Ботинки стесняли мальчика. Подметки скользили. Ноги бежали сами собой. Их невозможно было остановить. До первого поворота мальчик ещё кое-как боролся с силой земного притяжения. Он подворачивал каблуки и хватался за сухие нитки корней, повисших над дорожкой. Но гнилые корни рвались. Из-под каблуков сыпалась глина. Мальчик был окружён облаком пыли, тонкой и коричневой, как порошок какао. Пыль набивалась в нос, в горле першило. Пете это надоело. Э, будь что будет! Он закричал во всё горло, взмахнул руками и очертя голову ринулся вниз. Шляпа, полная ветра, колотилась за спиной. Матросский воротник развевался. В чулки впивались колючки... И мальчик, делая страшные прыжки по громадным ступеням естественной лестницы, вдруг со всего маху вылетел на сухой и холодный, ещё не обогретый солнцем песок берега. Песок этот был удивительной белизны и тонкости. Вязкий и глубокий, сплошь истыканный ямками вчерашних следов, оплывших и бесформенных, он напоминал манную крупу самого первого сорта. Он полого, почти незаметно сходил в воду. И крайняя его полоса, ежеминутно покрываемая широкими языками белоснежной пены, была сырой, лиловой, гладкой, твёрдой и лёгкой для ходьбы. Чудеснейший в мире пляж, растянувшийся под обрывами на сто вёрст от Каролино-Бугаза до гирла Дуная, тог- 4 дашней границы Румынии, казался диким и совершенно безлюдным в этот ранний час. Чувство одиночества с новой силой охватило мальчика. Но теперь это было совсем особое, гордое и мужественное одиночество Робинзона на необитаемом острове. Петя первым делом стал присматриваться к следам. У него был опытный, проницательный глаз искателя приключений. Он был окружён следами. Он читал их, как Майн Рида. Чёрное пятно на стене обрыва и серые уголья говорили о том, что ночью к берегу приставали на лодке туземцы и варили на костре пищу. Лучевидные следы чаек свидетельствовали о штиле и обилии возле берега мелкой рыбёшки. Длинная пробка с французским клеймом и побелевший в воде ломтик лимона, выброшенный волной на песок, не оставляли никаких сомнений в том, что несколько дней назад в открытом море прошёл иностранный корабль. Между тем солнце ещё немножко поднялось над горизонтом. Теперь море сияло уже не сплошь, а лишь в двух местах: длинной полосой на самом горизонте и десятком режущих глаза звёзд, попеременно вспыхивающих в зеркале волны, осторожно ложащейся на песок. На всём же остальном своём громадном пространстве море светилось такой нежной, такой грустной голубизной августовского штиля, что невозможно было не вспомнить: Белеет парус одинокий В тумане моря голубом... — хотя и паруса нигде не было видно, да и море ничуть не казалось туманным. Петя залюбовался морем. Сколько бы ни смотреть на море — оно никогда не надоест. Оно всегда разное, новое, невиданное. Оно меняется на глазах каждый час. То оно тихое, светло-голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми дорожками штиля. То оно ярко-синее, пламенное, сверкающее. То оно играет барашками. То под свежим ветром становится вдруг тёмно-индиговым1, шерстяным, точно его гладят против ворса. То налетает буря, 1 Тёмно-индиговое — тёмно-синее. 5 и оно грозно преображается. Штормовой ветер гонит крупную зыбь. По грифельному небу летают с криками чайки. Взбаламученные волны волокут и швыряют вдоль берега глянцевитое тело дохлого дельфина. Резкая зелень горизонта стоит зубчатой стеной над бурыми облаками шторма. Малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми зигзагами пены, с пушечным громом разбиваются о берег. Эхо звенит бронзой в оглушённом воздухе. Тонкий туман брызг висит кисеёй во всю громадную высоту потрясённых обрывов. Но главное очарование моря заключалось в какой-то тайне, которую оно всегда хранило в своих пространствах. Разве не тайной было его фосфорическое свечение, когда в безлунную июльскую ночь рука, опущенная в чёрную тёплую воду, вдруг озарялась, вся осыпанная голубыми искрами? Или движущиеся огни невидимых судов и бледные медлительные вспышки неведомого маяка? Или число песчинок, недоступное человеческому уму? Разве, наконец, не было полным тайны видение взбунтовавшегося броненосца, появившегося однажды очень далеко в море? Его появлению предшествовал пожар в Одесском порту. Зарево было видно за сорок вёрст. Тотчас разнёсся слух, что это горит эстакада1. Затем было произнесено слово: «Потёмкин». Несколько раз, таинственный и одинокий, появлялся мятежный броненосец на горизонте в виду бессарабских берегов. Батраки бросали работу на фермах и выходили к обрывам, старались разглядеть далёкий дымок. Иногда им казалось, что они его видят. Тогда они срывали с себя фуражки и рубахи и, с яростью размахивая ими, приветствовали инсургентов2. Но Петя, как ни щурился, как ни напрягал зрение, по совести говоря, ничего не видел в пустыне моря. Только однажды, в подзорную трубу, которую ему удалось выпросить на минуточку у одного мальчика, он раз- 1 Эстакада - сооружение для транспорта и пешеходов на некоторой высоте от земли. 2 Инсургент — участник восстания. 6 глядел светло-зелёный силуэт трёхтрубного броненосца с красным флажком на мачте. Корабль быстро шёл на запад, в сторону Румынии. А на другой день горизонт вдруг покрылся низким, сумрачным дымом. Это вся черноморская эскадра шла по следу «Потёмкина». Рыбаки, приплывшие из гирла Дуная на своих больших чёрных лодках, привезли слух о том, что «Потёмкин» пришёл в Констанцу, где ему пришлось сдаться румынскому правительству. Команда высадилась на берег и разошлась - кто куда. Прошло ещё несколько тревожных дней. И вот на рассвете горизонт снова покрылся дымом. Это шла назад из Констанцы в Севастополь черноморская эскадра, таща на буксире, как на аркане, схваченного мятежника. Пустой, без команды, с машинами, залитыми водой, со спущенным флагом восстания, тяжело ныряя в острой зыби, «Потёмкин» медленно двигался, окружённый тесным конвоем дыма. Он долго шёл мимо высоких обрывов Бессарабии, откуда молча смотрели ему вслед рабочие с экономий, солдаты пограничной стражи, рыбаки, батрачки... Смотрели до тех пор, пока эскадра не скрылась из глаз. И опять стало море таким ласковым и тихим, будто его облили синим маслом. Между тем на степных дорогах появились отряды конных стражников, высланных к границе Румынии на поимку беглых потёмкинцев. ...Петя решил на прощанье наскоро выкупаться. Но едва мальчик, разбежавшись, бултыхнулся в море и поплыл на боку, расталкивая прохладную воду коричневым атласным плечиком, как тотчас забыл всё на свете. Сперва, переплыв прибрежную глубину, Петя добрался до первой мели. Он взошел на неё и стал прогуливаться по колено в воде, разглядывая сквозь прозрачную толщу отчётливую чешую песчаного дна. На первый взгляд могло показаться, что дно необитаемо. Но стоило только хорошенько присмотреться, как в морщинах песка обнаруживалась жизнь. Там передвигались, 7 то появляясь, то зарываясь в песок, крошечные кувшинчики рака-отшельника. Петя достал со дна один такой кувшинчик и ловко выдернул из него ракообразное — даже были крошечные клешни! — тельце моллюска. Девочки любили нанизывать эти ракушечки на суровую нитку. Получались превосходные бусы. Но это было не мужское занятие. Потом мальчик заметил в воде медузу и погнался за ней. Медуза висела прозрачным абажуром с кистью таких же прозрачных щупальцев. Казалось, что она висит неподвижно. Но это только казалось. Тонкие закраины её толстого купола дышали и волновались синей желатиновой каймой, как края парашюта. Щупальцы шевелились. Она косо уходила вглубь, как бы чувствуя приближающуюся опасность. Но Петя настиг её. Осторожно — чтобы не прикоснуться к ядовитой кайме, обжигающей, как крапива, — мальчик обеими руками схватил медузу за купол и вытащил увесистое, но непрочное её тело из воды. Он с силой зашвырнул животное на берег. Роняя на лету оторвавшиеся щупальцы, медуза шлёпнулась на мокрый песок. Солнце тотчас зажглось в её слизи серебряной звездой. Петя испустил вопль восторга и, ринувшись с мели в глубину, занялся своим любимым делом — стал нырять с открытыми глазами. Какое это было упоение! На глубине перед изумлённо раскрытыми глазами мальчика возник дивный мир подводного царства. Сквозь толщу воды, увеличенные, как в лупу, были явственно видны разноцветные камешки гравия. Они покрывали дно, как булыжная мостовая. Стебли подводных растений составляли сказочный лес, пронизанный сверху мутно-зелёными лучами солнца, бледного, как месяц. Среди корней, рогами расставив страшные клешни, проворно пробирался боком большой старый краб. Он нёс на своих паучьих ногах дутую коробочку спины, покрытую известковыми бородавками моллюсков. Петя ничуть его не испугался. Он хорошо знал, как надо обращаться с крабами. Их надо смело хватать двумя паль- 8 цами сверху за спину. Тогда краб никак не сможет ущипнуть. Впрочем, краб не заинтересовал мальчика. Пусть себе ползёт, не велика редкость. Весь пляж был усеян сухими клешнями и багровыми скорлупками спинок. Гораздо интереснее казались морские коньки. Как раз небольшая их стайка появилась среди водорослей. С точёными мордочками и грудками — ни дать ни взять шахматный конь, но только с хвостиком, закрученным вперёд, — они плыли стоймя, прямо на Петю, распустив перепончатые плавники крошечных подводных драконов. Как видно, они совсем не предполагали, что могут в такой ранний час наткнуться на охотника. Сердце мальчика забилось от радости. У него в коллекции был всего один морской конёк, и то какой-то сморщенный, трухлявый. А эти были крупные, красивые, один в одного. Было бы безумием пропустить такой исключительный случай. Петя вынырнул на поверхность, чтобы набрать побольше воздуха и поскорее начать охоту. Но вдруг он увидел на обрыве отца. Отец размахивал соломенной шляпой и что-то кричал. Обрыв был так высок и голос так гулко отдавался в обрыве, что до Пети полетело только раскатистое: — ...дяй-дяй-дяй-дяй!.. Однако Петя очень хорошо понял значение этого «дяй-дяй-дяй». Оно значило следующее: — Куда ты провалился, гадкий мальчишка? Я тебя ищу по всей даче! Дилижанс ждёт!.. Ты хочешь, чтобы мы из-за тебя опоздали на пароход? Сейчас же вылезай из воды, негодяй! Голос отца вернул Петю к горькому чувству разлуки, с которым он встал сегодня. И мальчик закричал таким отчаянно громким голосом, что у него зазвенело в ушах: — Сейчас иду! Сейчас! А в обрыве отдалось раскатистое: — ...айс-айс-айс!.. Петя быстро надел костюм прямо на мокрое тело — что, надо признаться, было очень приятно — и стал взбираться наверх. 9 V. Беглец Вёрст за десять до Аккермана начались виноградники. Уже давно и дыню съели, и корки выбросили в окно. Становилось скучно. Время подошло к полудню. Лёгкий утренний ветер, свежестью своей напоминавший, что дело всё-таки идёт к осени, теперь совершенно упал. Солнце жгло, как в середине июля, даже как-то жарче, суше, шире. Лошади с трудом тащили громоздкий дилижанс по песку глубиной по крайней мере в три четверти аршина. Передние — маленькие — колёса зарывались в него по втулку. Задние — большие — медленно виляли, с хрустом давя попадавшиеся в песке синие раковины мидий. Тонкая мука пыли душным облаком окружала путешественников. Брови и ресницы стали седыми. Пыль хрустела на зубах. Павлик таращил свои светло-шоколадные зеркальные глаза и отчаянно чихал. Кучер превратился в мельника. А вокруг, нескончаемые, тянулись виноградники. <...> Кусты винограда дрожали и струились, облитые воздушным стеклом зноя. И надо всем этим бледно синело, почти обесцвеченное зноем, степное, пыльное небо. Чудесно! И вдруг произошло событие, до такой степени стремительное и необычайное, что трудно было даже сообразить, что случилось сначала и что потом. Во всяком случае, сначала раздался выстрел. Но это не был хорошо знакомый, не страшный гулкий выстрел из дробовика, столь частый на виноградниках. Нет. Это был зловещий, ужасающий грохот трёхлинейной винтовки казённого образца. Одновременно с этим на дороге показался конный стражник с карабином в руках. Он ещё раз приложился, прицелился в глубину виноградника, но, видно, раздумал стрелять. Он опустил карабин поперёк седла, дал лошади шпоры, пригнулся и махнул через канаву и высокий вал прямо в виноградник. Пришлёпнув фуражку, он помчался, ломая виноградные кусты, напрямик и вскоре скрылся из глаз. 10 Дилижанс продолжал ехать. Некоторое время вокруг было пусто. Вдруг позади кто-то спрыгнул в ров, потом выкарабкался из рва на дорогу. Быстрая человеческая фигура, скрытая в облаке густой пыли, бросилась догонять дилижанс. Вероятно, кучер заметил её сверху раньше всех. Однако, вместо того чтобы затормозить, он, наоборот, встал на козлах и отчаянно закрутил над головой кнутом. Лошади пустились вскачь. Но неизвестный успел уже вскочить на подножку и, открыв заднюю дверцу, заглянул в дилижанс. Он тяжело дышал, почти задыхался. Это был коренастый человек с молодым, бледным от испуга лицом и карими не то весёлыми, не то насмерть испуганными глазами. На его круглой, ежом стриженной большой голове неловко сидел новенький картузик с пуговкой, вроде тех, какие носят мастеровые в праздник. Но в то же время под его тесным пиджаком виднелась вышитая батрацкая рубаха, так что как будто он был вместе с тем и батраком. Однако толстые, гвардейского сукна штаны, бархатистые от пыли, уж никак не шли ни мастеровому, ни батраку. Одна штанина задралась и открыла рыжее голенище грубого флотского сапога с двойным швом. «Матрос!» — мелькнула у Пети страшная мысль, и тут же на кулаке неизвестного, сжимавшего ручку двери, к ужасу своему, мальчик явственно увидел голубой вытатуированный якорь. Между тем неизвестный, как видно, был смущён своим внезапным вторжением не менее самих пассажиров. Увидев остолбеневшего от изумления господина в пенсне и двух перепуганных детей, он беззвучно зашевелил губами, как бы желая не то поздороваться, не то извиниться. Но, кроме кривой, застенчивой улыбки, у него ничего не вышло. Наконец он махнул рукой и уже собирался спрыгнуть с подножки обратно на дорогу, как вдруг впереди показался разъезд. Неизвестный осторожно выглянул из-за кузова 11 дилижанса, увидел в пыли солдат, быстро вскочил внутрь кареты и захлопнул за собой дверь. Он умоляющими глазами посмотрел на пассажиров, затем, не говоря ни слова, стал на четвереньки и, к ужасу Пети, полез под скамейку, прямо туда, где были спрятаны коллекции. Мальчик с отчаянием посмотрел на отца, но тот сидел совершенно неподвижно, с бесстрастным лицом, немного бледный, решительно выставив вперёд бородку. Сцепив на животе руки, он крутил большими пальцами — один вокруг другого. Весь его вид говорил: ничего не произошло, ни о чём не надо расспрашивать, а надо сидеть на своём месте как ни в чём не бывало и ехать. Не только Петя, но даже и маленький Павлик поняли отца сразу. Ничего не замечать! При создавшемся положении это было самое простое и самое лучшее. Что касается кучера, то о нём нечего было и говорить. Он знай себе нахлёстывал лошадей, даже не оборачиваясь назад. Словом, это был какой-то весьма странный, но единодушный заговор молчания. Разъезд поравнялся с дилижансом. Несколько солдатских лиц заглянуло в окна. Но матрос уже лежал глубоко под скамейкой. Его совершенно не было видно. По-видимому, солдаты не нашли ничего подозрительного в этом мирном дилижансе с детьми и баклажанами. Не останавливаясь, они проехали мимо. По крайней мере полчаса продолжалось общее молчание. Матрос неподвижно лежал под скамейкой. Вокруг всё было спокойно. Наконец впереди в жидкой зелени акаций показалась вереница крайних домиков города. Тогда отец первый нарушил молчание. Равнодушно глядя в окно, он сказал как бы про себя, но вместе с тем и рассчитанно громко: — Ого! Кажется, мы подъезжаем. Уже виднеется Аккерман. Какая ужасная жара! На дороге ни души. Петя сразу разгадал хитрость отца. 12 — Подъезжаем! Подъезжаем! - закричал он. Он схватил Павлика за плечи и стал толкать его в окно, фальшиво-возбуждённо крича: — Смотри, Павлик, смотри, какая красивая птичка летит! — Где летит птичка? — спросил Павлик с любопытством, высовывая язык. — Ах, господи, какой ты глупый! Вот же она, вот. — Я не вижу. — Значит, ты слепой. В это время позади раздался шорох, и сейчас же хлопнула дверь. Петя быстро обернулся. Но всё вокруг было как прежде. Только уже не торчал из-под скамейки сапог. <...> Судя по солнцу, времени было уже больше часа. А пароход «Тургенев» отходил в два. Отец велел, не останавливаясь в гостинице, ехать прямо на пристань, откуда как раз только что вытек очень длинный и толстый пароходный гудок. <...> jifcj VII. Фотографическая карточка Вот уже и Аккерман скрылся из глаз. Не стало видно развалин старинной турецкой крепости. А пароход продолжал идти по непомерно широкому днестровскому лиману1, и казалось, конца-краю не будет некрасивой кофейной воде, облитой оловом солнца. Вода была так мутна, что тень парохода лежала на ней, как на глине. Путешествие всё ещё как будто и не начиналось. Измученные лиманом, все ожидали выхода в море. Наконец часа через полтора пароход стал выходить из устья лимана. Петя прильнул к борту, боясь пропустить малейшую подробность этой торжественной минуты. Вода заметно посветлела, хотя всё ещё была достаточно грязной. <...> Капитан всякую минуту заглядывал в компас, лично показывая рулевому курс. 1 Лиман — залив с извилистыми невысокими берегами. 13 Дело было, как видно, нешуточное. Вода стала ещё светлей. Теперь она была явно разбавлена чистой голубоватой морской водой. — Средний ход! - сказал капитан в рупор. Впереди, резко отделяясь от жёлтой воды лимана, лежала чёрно-синяя полоса мохнатого моря. — Малый ход! Оттуда било свежим ветром. — Самый малый! <...> Близкое присутствие моря возвратило миру свежесть и чистоту, как будто бы сразу сдуло с парохода и пассажиров всю пыль. — Средний ход! Кордон был уже за кормой, поворачивался, уходил вдаль. Чистая тёмно-зелёная глубокая вода окружала пароход. Едва он вошёл в неё, как его сразу подхватила качка, обдало водяной пылью крепкого ветра. — Полный ход! Ветер уже успел сорвать чью-то соломенную шляпу, и она уплывала за кормой, качаясь на широкой полосе пены. <...> Петя нашёл очень интересное занятие: он стал ходить по пятам за одним пассажиром. Куда пассажир — туда и Петя. Это было очень интересно, тем более что пассажир уже давно обратил на себя внимание мальчика некоторой странностью своего поведения. Может быть, другие пассажиры ничего не заметили. Но Пете бросилась в глаза одна вещь, сильно поразившая его. Дело в том, что пассажир ехал без билета. А между тем старший помощник отлично это знал. Однако он почему-то не только ничего не говорил странному пассажиру, но даже как бы молчаливо разрешал ему ходить куда угодно, даже в каюту первого класса. Петя ясно видел, что произошло, когда старший помощник подошёл к странному пассажиру со своей проволочной кассой. — Ваш билет, — сказал старший помощник. Пассажир что-то шепнул ему на ухо. Старший помощник кивнул головой и сказал: 14 - Пожалуйста. После этого никто уже больше не тревожил странного пассажира. А он стал прогуливаться по всему пароходу, заглядывая всюду: в каюты, в машинное отделение, в буфет, в уборную, в трюм. Кто же он был? Помещик? Нет. Помещики так не одевались и не так себя вели. <...> Может быть, он какой-нибудь чиновник с почты или учитель? Вряд ли. Хотя у него и была под пиджаком чесучовая рубашка с отложным воротником и вместо галстука висел шнурок с помпончиками, но зато никак не подходили закрученные вверх чёрные, как вакса, усы и выскобленный подбородок. И уже совсем не подходило ни к какой категории пассажиров небывалой величины дымчатое пенсне на мясистом, вульгарном носу с ноздрями, набитыми волосом. И потом эти брюки в мелкую полоску и скороходовские сандалии, надетые на толстые белые, какие-то казённые карпетки. Нет, тут положительно что-то было неладно. <...> Петя готов был держать пари, что этот человек тайно кого-то разыскивает. Незнакомец довольно бесцеремонно переступал через спящих молдаван. Он украдкой приподнимал края брезента, покрывавшего ящики помидоров. Какой-то человек спал на досках палубы, прикрыв щёку картузиком и уткнувшись головой в ту верёвочную подушку, которую обычно спускают с борта, чтобы смягчить удар парохода о пристань. Он лежал, раскинув во сне руки и совсем по-детски поджав ноги. Вдруг мальчик нечаянно посмотрел на эти ноги в задравшихся штанах и остолбенел: на них были хорошо знакомые флотские сапоги с рыжими голенищами. Не было сомнения, что именно эти самые сапоги Петя видел сегодня под скамейкой дилижанса. Но даже если это и было простым совпадением, то уж во всяком случае не могло быть совпадением другое обстоя- 15 тельство: на руке у спящего, как раз на том самом мясистом треугольнике под большим и указательным пальцами, Петя явственно разглядел маленький голубой якорь. Мальчик чуть не вскрикнул от неожиданности. Но сдержался: он заметил, что усатый пассажир тоже обратил внимание на спящего. Усатый прошёл несколько раз мимо, стараясь заглянуть в лицо, прикрытое картузиком. Однако это ему никак не удавалось. Тогда он, проходя мимо, как бы нечаянно наступил спящему на руку: — Виноват. Спящий вздрогнул. Он сел, испуганно озираясь ничего не понимающими, заспанными глазами. — А? Что такое? Куда? — бессмысленно бормотал он и тёр кулаком щёку, на которой отпечатался коралловый рубец каната. Это был он, тот самый матрос! <...> А усатый держал в руке и украдкой рассматривал какую-то вещь. <...> VIII. Человек за бортом! Чем ближе к городу, тем ветер становился тише и теплей. Все мысли Пети были тут, на берегу, в Одессе. Скорее, скорее в каюту, торопить папу, собирать вещи! Петя повернулся, чтобы бежать, и вдруг похолодел от ужаса... Тот самый матрос с якорем на руке сидел на ступеньке носового трапа, а усатый шёл прямо на него, без пенсне, руки в карманах, отчётливо скрипя «скороходами». Он подошёл к нему вплотную, наклонился и спросил не громко, но и не тихо: — Жуков? — Чего — Жуков? — тихо, как бы через силу произнёс матрос, заметно побледнел и встал на ступеньки. — Сядь. Тихо. Сядь, я тебе говорю. Матрос продолжал стоять. Слабая улыбка дрожала на его посеревших губах. 16 Усатый нахмурился: - С «Потёмкина»? Здравствуй, милый. Ты бы хоть сапожки, что ли, переменил. А мы вас ждали, ждали, ждали... Ну, что скажешь, Родион Жуков? Приехали? И с этими словами усатый крепко взял матроса за рукав. Лицо матроса исказилось. - Не трожь! — закричал он страшным голосом, рванулся и изо всех сил толкнул усатого кулаком в грудь. — Не тр-рожь больного человека, мор-рда! Рукав затрещал. - Стой! Но было поздно. Матрос вырвался и бежал по палубе, увёртываясь и виляя между корзинами, ящиками, людьми. За ним бежал усатый. Глядя со стороны, можно было подумать, что эти двое взрослых людей играют в салки. Они, один за другим, нырнули в проход машинного отделения. Затем вынырнули с другой стороны. Пробежали вверх по трапу, дробно стуча подошвами и срываясь со скользких медных ступенек. - Стой, держи! - кричал усатый, тяжело сопя. В руках у матроса появилась оторванная откуда-то на бегу рейка. - Держи, держи-и-и! Пассажиры со страхом и любопытством сбились на палубе. Кто-то пронзительно засвистел в полицейский свисток. Матрос со всего маху перепрыгнул через высокую крышку люка. Он увернулся от усатого, обежавшего сбоку, вильнул, перепрыгнул через люк обратно и вскочил на скамейку. Со скамейки - на перила борта, схватился за флагшток кормового флага, изо всей силы шарахнул усатого рейкой по морде и прыгнул в море. Над кормой взлетели брызги. - Ах! Пассажиры все, сколько их ни было, качнулись назад, будто на них спереди дунуло. Усатый метался возле борта, держась руками за лицо, и хрипло кричал: 17 - Держите, уйдёт! Держите, уйдёт! Старший помощник шагал вверх по трапу через три ступеньки со спасательным кругом. - Человек за бортом! Пассажиры качнулись вперёд, к борту, будто на них дунуло сзади. Петя притиснулся к борту. Уже довольно далеко от парохода, среди взбитого белка пены, на волне качалась, как поплавок, голова плывущего человека. Но только он плыл не к пароходу, а от парохода, изо всех сил работая руками и ногами. Через каждые три-четыре взмаха он поворачивал назад злое, напряжённое лицо. <...> 18 XI. Гаврик В этот же день другой мальчик, Гаврик, проснулся на рассвете от холода. Он спал на берегу возле шаланды1, положив под голову гладкий морской камень и укрыв лицо старым дедушкиным пиджаком. На ноги пиджака не хватило. Ночь была тёплая, но к утру стало свежо. Босые ноги озябли. Гаврик спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги. Тогда стала зябнуть голова. Гаврик начал дрожать, но не сдавался. Хотел пересилить холод. Однако заснуть было уже невозможно. Ничего не поделаешь, ну его к чёрту, надо вставать. Гаврик кисло приоткрыл глаза. Он видел глянцевое лимонное море и сумрачную тёмно-вишнёвую зарю на совершенно чистом сероватом небе. День будет знойный. Но пока не подымется солнце, о тепле нечего и думать. Конечно, Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке. Там было тепло и мягко. Но какой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз переночевать на берегу моря под открытым небом? <...> Гаврик встал, сладко растянул руки, закатал штаны и, зевая, вошёл по щиколотку в воду. 1 Шаланда - парусная плоскодонная рыбачья лодка (на Чёрном море). С ума он сошёл, что ли? Ноги и так озябли до синевы, а тут ещё лезть в море, один вид которого вызывает озноб! Однако мальчик хорошо знал, что он делает. Вода только на вид казалась холодной. На самом деле она была очень тёплой, гораздо теплее воздуха. Мальчик просто-напросто грел в ней ноги. <...> Хибарка стояла шагах в тридцати от берега, на бугорке красной глины, мерцавшей кристалликами сланца. Собственно, это был небольшой сарайчик, грубо сколоченный из всяческого деревянного старья: из обломков крашеных лодочных досок, ящиков, фанеры, мачт. Плоская крыша была покрыта глиной, и на ней росли бурьяны и помидоры. Когда ещё была жива бабушка, она обязательно два раза в год - на Пасху и на Спаса - белила мелом хибарку, чтобы хоть как-нибудь скрасить перед людьми её нищенский вид. Но бабушка умерла, и вот уже года три, как хибарку никто не белил. Её стены потемнели, облезли. Но всё же кое-где остались слабые следы мела, въевшегося в старое дерево. Они постоянно напоминали Гаврику о бабушке и о её жизни, менее прочной, чем даже мел. Гаврик был круглый сирота. Отца своего он совсем не помнил. Мать помнил, но еле-еле: какое-то распаренное корыто, красные руки, киевское печатное кольцо на скользком, разбухшем пальце и множество радужных мыльных пузырей, летающих вокруг её железных гребёнок. Дедушка уже встал. Он ходил по крошечному огороду, заросшему бурьяном, заваленному мусором, где ярко теплилось несколько больших поздних цветков тыквы -оранжевых, мясистых, волосатых, со сладкой жидкостью на дне прозрачной чашечки. Дедушка собирал помидоры в подол стираной-пере-стираной рубахи, потерявшей всякий цвет, но теперь нежно-розовой от восходящего солнца. Помидоров на огороде оставалось совсем мало. Поели почти все. Дедушке удалось собрать штук восемь — маленьких, желтоватых. Больше не было. Старик ходил, опустив сивую голову. Поджав выскобленный по-солдатски подбородок, он пошевеливал босой ногой кусты бурьяна - не найдётся ли там чего-нибудь? Но ничего больше не находилось. 19 Взрослый цыплёнок с тряпочкой на ноге бегал за дедушкой, изредка поклёвывая землю, отчего вверху вздрагивали зонтички укропа. Дедушка и внучек не поздоровались и не пожелали друг другу доброго утра. Но это вовсе не обозначало, что они в ссоре. Наоборот. Они были большие приятели. Просто-напросто наступившее утро не обещало ничего, кроме тяжёлого труда и забот. Не было никакого резона обманывать себя пустыми пожеланиями. <...> XV. Шаланда в море Заметив, что пароход не остановился и не спустил шлюпки, а продолжает прежний курс, матрос немного успокоился и пришёл в себя. <...> Он почти не спал двое суток, прошёл пешком вёрст сорок или пятьдесят, переволновался. В глазах было темновато. Впрочем, может быть, оттого, что быстро наступал вечер. Вода потеряла свой дневной цвет и стала какой-то хотя и глянцевитой, ярко-гелиотроповой1 на поверхности, но страшной, почти чёрной в глубине. Снизу, с поверхности моря, берега совсем не было видно. Горизонт до крайности сузился. Только чистое небо с края светилось прозрачной зеленью заката со слабенькой, еле заметной звёздочкой. Значит, в той стороне берег, и туда надо плыть. На матросе остались лишь рубаха и подштанники. Они почти не мешали. Но голова кружилась, руки и ноги ломило в суставах, плыть становилось всё труднее. Иногда ему казалось, что он теряет сознание. Иногда начинало тошнить. А то вдруг его охватывал короткий припадок страха. Одиночество и глубина пугали его. Раньше с ним этого никогда не бывало. Похоже на то, что он заболел. Мокрые короткие волосы казались сухими, горячими и такими жёсткими, что кололи голову. 20 1 Гелиотроп — садовое травянистое душистое растение с тёмнолиловыми цветками. Т.е. морская вода была ярко-лилового (фиолетового) цвета. Вокруг не было ни души. Вверху в пустом вечереющем воздухе пролетел мартын1 на толстых крыльях и сам толстый, как кошка. В длинном, изогнутом на конце клюве он держал маленькую рыбку. Новый приступ страха охватил матроса. Вот-вот разорвётся сердце, и он пойдёт ко дну. Он хотел крикнуть, но не мог разжать зубы. Вдруг он услышал нежный всплеск вёсел и немного погодя увидел почти чёрный силуэт шаланды. Он собрал все силы и двинулся за ней, отчаянно толкая воду ногами. Он догнал её и успел схватиться за высокую корму. Перехватывая руками, кое-как добрался до борта, где было пониже, натужился и заглянул в шаланду. — А ну, не балуйся! — закричал Гаврик сумрачным басом, увидев мокрую голову, высунувшуюся над качнувшимся бортом. Появление этой головы нисколько не удивило мальчика. Одесса славилась своими пловцами. Иные из них, случалось, заплывали версты за три, за четыре от берега и возвращались назад поздним вечером. Вероятно, это один из таких пловцов. Но уж если ты такой герой, так не хватайся за чужую шаланду и не отдыхай, а плыви сам! А здесь люди и без тебя усталые, только что с работы. 1 Мартын - чайка. 21 - А ну, не валяй дурака, отцепляйся! А то сейчас веслом как двину!.. И мальчик для пущей острастки даже сделал вид, что снимает весло с колышка, точь-в-точь как это делал в подобных случаях дедушка. - Я... больной... - задыхаясь, сказала голова. Из-за борта протянулась дрожащая рука в налипшем рукаве вышитой рубахи. Тут Гаврик сразу сообразил, что это не пловец: пловцы в вышитых рубахах по морю не плавают. - Ты что, тонул? Матрос молчал. Его руки и голова безжизненно висели внутри шаланды, в то время как ноги в подштанниках волоклись снаружи по воде. Он был в обмороке. Гаврик и дедушка побросали вёсла и с трудом втащили вялое, но страшно тяжёлое тело в шаланду. - Ух ты, какой горячий! - сказал дедушка, переводя дух. Действительно, матрос, хотя дрожал и был мокр, весь так и горел сухим, болезненным жаром. - Дядя, хочете напиться? - спросил Гаврик. Матрос не ответил. Он только бессмысленно повёл глазами с мутной поволокой и пошевелил воспалённым ртом. Потом матрос потянулся к бочоночку, нашарил его в потёмках, как слепой, и, стуча зубами по дубовой клёпке, кое-как напился. Дедушка покрутил головой: - История!.. - Дядя, откуда вы? - спросил мальчик. Матрос опять проглотил слюну, хотел сказать, но только протянул руку вдаль и тотчас уронил её в бессилии. - Ой, ну его к чёрту! - пробормотал он неразборчивой скороговоркой. - Не показывайте меня людям... Я матрос... сховайте где-нибудь... а то повесят... ей-богу, правда... святой истинный... Он хотел, видимо, перекреститься, но не смог поднять руку. Хотел улыбнуться своей слабости, но вместо улыбки по его глазам прошла поволока. И он опять потерял сознание. Дедушка и внучек переглянулись, но не сказали друг 22 другу ни слова. Время было такое, что лучше всего — знать да помалкивать. Они осторожно положили матроса на решетчатом настиле, в клетках которого хлюпала невычерпанная вода, подсунули ему под голову бочоночек и сели на вёсла. <...> К счастью, на берегу никого не было. Стояла тёплая, глубокая тьма, полная сверчков и звёзд. Дедушка и внучек вытащили шаланду на берег. Таинственно зашуршала галька. Дедушка остался охранять больного, а Гаврик сбегал посмотреть, нет ли кого поблизости. Он скоро вернулся неслышными шагами. По этим шагам дедушка понял, что всё в порядке. Они с большим трудом, но осторожно вытащили матроса из шаланды и поставили его на ноги, поддерживая с обеих сторон. Матрос обнял Гаврика за шею и прижал к своему, уже обсохшему, необыкновенно горячему телу. Он грузно навалился на мальчика, едва ли что-нибудь соображая. Гаврик расставил ноги покрепче и прошептал: — Идти можете? Матрос ничего не ответил, но сделал, шатаясь, несколько шагов, как лунатик. — Потихонечку, потихонечку, — приговаривал дед, поддерживая матроса за спину. — Тут недалеко, дядя... два шага... Они наконец поднялись на горку. Их никто не видел. А если бы даже и увидел, то вряд ли обратил бы внимание на белую шатающуюся фигуру, ведомую стариком и мальчиком. Картина известная. Пьяного рыбака ведут родственники до дому. <...> Едва матроса ввели в пахучую, жаркую тьму хибарки, как он тотчас рухнул на дощатую койку. <...> XVI. «Башенное, огонь!» Кто же такой был этот странный больной? В числе семисот матросов, высадившихся с броненосца «Потёмкин» на румынский берег, был Родион Жуков. 23 Ничем замечательным не отличался он от прочих матросов мятежного корабля. С первой минуты восстания, с той самой минуты, когда командир броненосца в ужасе и отчаянии бросился на колени перед командой, когда раздались первые винтовочные залпы и трупы некоторых офицеров полетели за борт, когда матрос Матюшенко с треском отодрал дверь адмиральской каюты, той самой каюты, мимо которой до сих пор страшно было даже проходить, с той самой минуты Родион Жуков жил, думал и действовал так же, как и большинство остальных матросов, — в лёгком тумане, в восторге, в жару, - до тех пор, пока не пришлось сдаться румынам и высадиться в Констанце. Никогда до сих пор не ступала нога Родиона на чужую землю. А чужая земля, как бесполезная воля, широка и горька. «Потёмкин» стоял совсем близко от пристани. Среди фелюг и грузовых пароходов, трёхтрубный и серый, окружённый яликами, яхтами и катерами, рядом с тощим румынским крейсером он был бессмысленно велик. Высоко над орудийными башнями, шлюпками, реями всё ещё висел белый андреевский флаг, косо помеченный голубым крестом, как перечёркнутый пакет. Но вот флаг дрогнул, опал и короткими стежками стал опускаться. Обеими руками снял тогда Родион бескозырку и так низко поклонился, что кончики новых георгиевских лент мягко легли в пыль, как оранжево-чёрные деревенские цветы чернобривцы. - Просто срам... Чистый срам! Орудия двенадцатидюймовые, боевых патронов хоть залейся, наводчики один в одного. Даром Кошубу не послушались. Дорофей Кошуба правильно говорил: кондукторов, паршивых шкур, — за борт! «Георгия Победоносца» — потопить. Идти на Одессу высаживать десант. Весь бы одесский гарнизон подняли, всех бы рабочих, всё бы Чёрное море! Эх, Кошуба, Кошу-ба, было бы тебя послушаться... А то такая ерунда получилась! В последний раз поклонился Родион своему родному кораблю. 24 - Ладно, - сказал он сквозь зубы, - ладно. За нами не пропадёт. Всё равно всю Россию подымем. Через несколько дней, купив на последние деньги вольную одежду, он ночью переправился через гирло Дуная, возле Вилково, на русскую сторону. План у него был такой: добраться степью до Аккермана, оттуда на барже или на пароходе в Одессу; из Одессы до родного села Нерубайского - рукой подать. А там - как выйдет... Одно только знал Родион наверняка: что к прошлому для него все пути заказаны, что прежняя его жизнь, подневольная матросская жизнь на царском броненосце и трудная родная крестьянская жизнь дома, в голубой мазанке с синими окошками среди жёлтых и розовых мальв, отрезана от него навсегда. <...> XXI. Честное благородное слово - О, Гаврик! - О, Петька! Этими двумя возгласами изумления и радости, собственно, и закончился первый момент встречи закадычных друзей. Мальчики не обнимались, не тискали друг другу рук, не заглядывали в глаза, как, несомненно, на их месте поступили бы девчонки. Они не расспрашивали друг друга о здоровье, не выражали громко восторга, не суетились. Они поступили, как подобало мужчинам, черноморцам: выразили свои чувства короткими, сдержанными восклицаниями и тотчас перешли к делу, как будто бы расстались только вчера. - Куда ты идёшь? - На море. - А ты? - На Ближние Мельницы, к братану. - Зачем? - Надо. Пойдёшь? - На Ближние Мельницы? - А что же? 25 — Ближние Мельницы... Петя никогда не бывал на Ближних Мельницах. Он только знал, что это ужасно далеко, «у чёрта на куличках». Ближние Мельницы в его представлении были печальной страной вдов и сирот. Существование Ближних Мельниц всегда обнаруживалось вследствие какого-нибудь несчастья. Чаще всего понятие «Ближние Мельницы» сопутствовало чьей-нибудь скоропостижной смерти. Говорили: «Вы слышали, какое горе? У Анжелики Ивановны скоропостижно скончался муж и оставил её без всяких средств. Она с Маразлиевской перебралась на Ближние Мельницы». Оттуда не было возврата. Оттуда человек если и возвращался, то в виде тени, да и то ненадолго - на час, не больше. Говорили: «Вчера к нам с Ближних Мельниц приходила Анжелика Ивановна, у которой скоропостижно скончался муж, и просидела час — не больше. Её трудно узнать. Тень...» Однажды Петя был с отцом на похоронах одного скоропостижно скончавшегося преподавателя и слышал дивные, пугающие слова, возглашённые священником перед гробом, — о каких-то «селениях праведных, идеже упокояют-ся», или что-то вроде этого. Не было ни малейшего сомнения, что «селения праведных» суть не что иное, как именно Ближние Мельницы, где как-то потом «упокояются» родственники усопшего. Петя живо представлял себе эти печальные селения со множеством ветряных мельниц, среди которых «упокоя- 26 ются» тени вдов в черных платках и сирот в заплатанных платьицах. Разумеется, пойти без спросу на Ближние Мельницы являлось поступком ужасным. Это было, конечно, гораздо хуже, чем полезть в буфет за вареньем или даже принести домой за пазухой дохлую крысу. Это было настоящим преступлением. И хотя Пете ужасно хотелось отправиться с Гавриком в волшебную страну скорбных мельниц и собственными глазами увидеть тени вдов, все же он решился не сразу. Минут десять его мучила совесть. Он колебался. Впрочем, это не мешало ему уже давно шагать рядом с Гавриком по городу и, захлебываясь, рассказывать о своих дорожных приключениях. Так что, когда в страшной борьбе с совестью победа осталась всё-таки на стороне Пети, а совесть была окончательно раздавлена, оказалось, что мальчики зашли уже довольно далеко. Правила хорошего тона предписывали черноморским мальчикам относиться ко всему на свете как можно равнодушнее. Однако Петин рассказ, против всяких ожиданий, произвёл на Гаврика громадное впечатление. Гаврик ни разу не сплюнул презрительно через плечо и ни разу не сказал: «брешешь». Пете показалось даже, что Гаврик испугался. Но Петя тотчас приписал это своему таланту рассказчика. <...> - А этот был какой? — спросил Гаврик. — С якорем на руке, что ли? - Ну да! Ясно! - возбуждённо орал Петя, тяжело переводя дух. - Вот тут якорь? - Ясно. А ты откуда знаешь? - Не видал я матросов! - буркнул Гаврик и сплюнул, совершенно как взрослый. Петя с завистью посмотрел на своего приятеля и тоже плюнул. Но плевок вышел не такой отрывистый и шикарный. Вместо того чтобы отлететь далеко, он вяло капнул на Петино колено, и пришлось вытирать рукавом. Тогда Петя взял себе на заметку, что необходимо малость подучиться плевать, и всю дорогу практиковался в 27 плевании так усердно, что на другой день у него потрескались губы и больно было есть дыню. — А тот, — сказал Гаврик, — был в «скороходах» и в очках? — В пенсне. — Нехай будет так. — А ты откуда знаешь? — Не видал я агентов из сыскного! Окончив свою историю, Петя поспешно облизал губы и тотчас, без передышки, стал рассказывать её опять с самого начала. Трудно себе представить муки, которые при этом испытывал Гаврик. Перед тем, что знал он, Петины приключения не стоили выеденного яйца! Гаврику стоило только намекнуть, что этот самый таинственный матрос в данный момент находится у них в хибарке, как с Петьки тотчас соскочил бы всякий фасон. Но приходилось молчать и слушать во второй раз Петину болтовню. И это было нестерпимо. А может быть, всё-таки намекнуть? Так только, одно словечко. Нет, нет, ни за что! Петька обязательно разболтает. А если взять с него честное благородное слово? Нет, нет, всё равно разболтает. А если заставить перекреститься на церковь? Пожалуй, если заставить — на церковь, то не разболтает... Словом, Гаврика терзали сомнения. Язык чесался до такой степени, что иногда мальчик, чтобы не начать болтать, с силой сжимал себе пальцами губы. <...> XXIII. Дядя Гаврик - Тута! Гаврик толкнул ногой калитку, и друзья пролезли в сухой палисадник, обсаженный лиловыми петушками. На мальчиков тотчас же бросилась большая собака с бежевыми бровями. - Цыц, Рудько! - крикнул Гаврик. - Не узнала? Собака понюхала, узнала и кисло улыбнулась. Зря побеспокоилась. Задрала лохматый хвост бубликом, повесила 28 язык и, часто, сухо дыша, побежала в глубь двора, волоча за собой по высоко натянутой проволоке гремучую цепь. Из деревянных сеней слободской мазанки выглянула испуганная женщина. Она увидела мальчиков и, вытирая ситцевым передником руки, сказала, обернувшись назад: — Ничего. Это до тебя братик прийшов. Из-за спины женщины выдвинулся большой мужчина в полосатом матросском тельнике с рукавами, отрезанными по самые плечи, толстые, как у борца. Выражение его сконфуженного конопатого лица, покрытого мельчайшими капельками пота, совсем не соответствовало атлетической фигуре. Насколько фигура была сильной и даже как бы грозной, настолько лицо казалось добродушным, почти бабьим. Подтянув ремешок штанов, мужчина подошёл к мальчикам. — Это Петька с Канатной, угол Куликова поля, - сказал Гаврик, небрежно мотнув головой на приятеля. — Учителя мальчик. Ничего. Терентий вскользь посмотрел на Петю и уставился на Гаврика небольшими глазами с весёлой искоркой. — Ну, где ж те башмаки, которые я тебе справил на Пасху? Что ты ходишь, всё равно как босяк с Дюковского сада? Гаврик печально и длинно свистнул: — Эге-э-э, где теи башмаки-и-и... — Босявка ты, босявка! Терентий сокрушённо покрутил головой и пошёл за дом, куда последовали и мальчики. Тут, к неописуемому восхищению Пети, на старом кухонном столе, под шелковицей, была устроена целая слесарно-механическая мастерская. Даже шумела паяльная лампа. Из короткого дула, как из пушечки, вырывалось сильное обрубленное лазурное пламя. Судя по детской цинковой ванночке, прислонённой вверх дном к дереву, и по паяльному молоточку в руке у Терентия, можно было заключить, что хозяин занят работой. — Майстрачишь? — спросил Гаврик, сплёвывая совершенно как взрослый. — Эге. 29 — А мастерские стоят? Терентий, как бы не расслышав вопроса, сунул молоточек в пламя паяльника и стал внимательно следить, как он накаляется. При этом он бормотал: — Ничего, за нас вы не беспокойтесь. Мы себе на кусок хлеба всегда намайстрачим... Гаврик сел на табуретку и скрючил не достававшие до земли босые ноги. Он упёрся руками в колено и, неторопливо покачиваясь, повёл степенный хозяйский разговор со старшим братом. Морща облупленный носик и сдвинув брови, совсем обесцвеченные солнцем и солью, Гаврик передавал поклон от дедушки, сообщал цены на бычки, с негодованием обрушивался на мадам Стороженко, которая «такая стерва - держит всё время за горло и не даёт людям дышать», и прочее в таком же роде. Терентий поддакивал, осторожно проводя носиком накалённого молоточка по слитку олова, которое от его прикосновения таяло, как масло. На первый взгляд, не было ничего особенного, а тем более странного в том, что брат пришёл в гости к брату и разговаривает с ним о своих делах. Однако, если принять во внимание озабоченный вид Гаврика, а также расстояние, которое ему пришлось пройти специально для того, чтобы поговорить с братаном, нетрудно было догадаться, что у Гаврика было важное дело. <...> Петя даже высунул от восхищения язык, что совсем не подобало такому большому мальчику. Вероятно, он так бы никогда и не отошёл от стола, если бы вдруг не обратил внимания на девочку с ребёнком на руках, подошедшую к шелковице. Девочка не без труда подняла толстого годовалого ребёнка с двумя ярко-белыми зубами в коралловом ротике и поднесла его к Гаврику: — Посмотри, кто пришёл, агу! Гаврик пришёл, агу! Скажи дяде Гаврику: «Здравствуйте, дядя Гаврик! Агу!». Гаврик с чрезвычайной серьёзностью полез за пазуху и, к безграничному удивлению Пети, извлёк оттуда красного леденечного петуха на палочке. Три часа таскать с собой такое лакомство и не только не 30 попробовать его, но даже не показать — это мог сделать только человек с неслыханной силой воли! Гаврик протянул петуха ребёнку: - На! - Возьми, Женечка, - засуетилась девочка, поднося ребёнка к самому петушку. — Возьми ручкой. Видишь, какого тебе гостинца принёс дядя Гаврик. Возьми петушка ручкой. Вот так, вот так. Скажи теперь дяде: «Спасибо, дядечка!» Ну, скажи: «Спасибо, дядечка». Ребёнок крепко держал пухлой замурзанной ручкой лучину с ярким леденцом на конце и пускал крупные пузыри, уставясь на дядю бессмысленно-голубыми глазками. - Видите, это он говорит: «Спасибо, дядечка», — суетилась девочка, не спуская завистливых глаз с лакомства. -Куда же ты тянешь в рот. Подожди, поиграйся сначала. Сначала надо кашку покушать, а тогда уже можно петушка... - продолжала она с благонравной рассудительностью, то и дело бросая быстрые любопытные взгляды на незнакомого красивого мальчика в новых башмаках на пуговичках и в соломенной шляпе. - Это Петя с Канатной, угол Куликова, - сказал Гаврик. — Пойди с ним поиграй, Мотя. Девочка от волнения даже побледнела. Прижимая к себе ребёнка, она попятилась, глядя исподлобья на Петю, и пятилась до тех пор, пока не прислонилась спиной к отцовской ноге. Терентий погладил дочку по плечику, поправил на её остриженной под нуль голове беленький чепчик с оборочкой и сказал: - Пойди, Мотя, поиграй с мальчиком, покажи ему те свои русско-японские картины, что я тебе куплял, когда ты лежала больная. Пойди, деточка, а Женечку отдай маме. <...> Мотя послушно отнесла ребёнка в дом и вернулась, прямая, как палка, со втянутыми щеками, страшно серьёзная. Она остановилась шагах в четырёх от Пети и, глотнув как можно больше воздуха, сказала, запинаясь и скосив глаза, неестественно тонким голосом: - Мальчик, хочете, я вам покажу русско-японские картины? - Покажь, - сказал Петя тем сиплым, небрежным голо- 31 сом, каким, по правилам хорошего тона, следовало разговаривать с девочками. При этом он старательно и довольно удачно плюнул через плечо. — Пойдём, мальчик. Девочка не без некоторого кокетства повернулась к Пете спиной и, чересчур часто двигая плечами, пошла, подскакивая, в глубь двора, за погреб, где у неё было устроено своё кукольное хозяйство. <...> Ах, какой это был счастливый, замечательный, неповторимый день! Никогда в жизни Петя не забудет его. <...> Они поиграли в картонки, причём Петя начисто обыграл девочку. Но у неё сделалось такое несчастное лицо, что ему стало жалко, и он не только отдал ей обратно все выигранные картонки, но даже великодушно подарил все свои. Пускай знает! Потом натаскали сухого бурьяна, щепочек и затопили кукольную плиту. Дыму было много, а огня совсем не вышло. Бросили и стали играть в «дыр-дыра», иначе — в прятки. Прячась друг от друга, они залезали в такие отдалённые, глухие местечки, сидеть в которых одному становилось даже страшновато. <...> Словом, всё было так необыкновенно, так увлекательно, что Петя даже не обратил внимания на Гаврика, подошедшего в самый разгар игры. — Петька, как звать того матроса? — озабоченно спросил Гаврик. — Какого матроса? — Который прыгал с «Тургенева». — Не знаю... — Ты ж ещё рассказывал, что его на пароходе как-то там называл тот усатый чёрт из сыскного. — Ну да... Ах, да!.. Жуков. Родион Жуков... Не мешай, мы играем. Гаврик ушёл озабоченный, а Петя тотчас забыл об этом, всецело поглощённый новой любовью. Вскоре пришла Мотина мама звать ужинать: — Мотя, приглашай своего кавалера кулеш кушать, а то они, наверно, голодный. Мотя сильно покраснела, потом побледнела, стала опять прямая, как палка, и произнесла сдавленным голосом: 32 - Мальчик, хочете с нами кушать кулеша? Только сейчас Петя почувствовал голод. Ведь он сегодня не обедал! Ах, никогда в жизни не ел он такого вкусного, густого кулеша с твердоватой, упоительно придымленной картошечкой и маленькими кубиками свиного сала! После этого чудеснейшего ужина на свежем воздухе под той же шелковицей мальчики отправились домой. С ними пошёл в город и Терентий. Он на минутку сбегал в дом и вернулся в коротком пиджаке и люстриновом картузике с пуговичкой, держа в руке тоненькую железную палочку от зонтика, такую самую, с какой обыкновенно гуляли одесские мастеровые в праздник. - Тереша, не ходи, поздно, - умоляюще сказала жена, провожая мужа до калитки. Она посмотрела на него с такой тревогой, что Пете почему-то стало не по себе. - Сиди лучше дома! Мало что... - Есть дело. - Как хочешь, - покорно сказала она. Терентий весело мигнул: - Ничего. - Не иди мимо Товарной. - Спрашиваешь! - Счастливого. - Взаимно. Терентий и мальчики зашагали в город. Однако это была совсем не та дорога, по которой пришли сюда. Терентий вёл их какими-то пустырями, переулками, огородами. Этот путь оказался гораздо короче и безлюднее. Совершенно неожиданно они вышли на знакомую Сенную площадь. Здесь Терентий сказал Гаврику: - Я ещё сегодня к вам заскочу. Кивнул головой и исчез в толпе. Солнце уже село. Кое-где в лавочках зажигали лампы. Петя ужаснулся: что будет дома! Счастье кончилось. Наступила расплата. Петя старался об этом не думать, но не думать было невозможно. Боже, на что стали похожи новые башмаки! А чулки! Откуда взялись эти большие круглые дыры на коленях? 33 Утром их совсем не было. О руках нечего и говорить — руки, как у сапожника. На щеках следы дегтя. Нет, положительно дома будет что-то страшное! Ну, пусть бы хоть отлупили. Но ведь в том-то и ужас, что лупить ни в коем случае не будут. Будут стонать, охать, говорить разрывающие душу горькие, но — увы! — совершенно справедливые вещи. А папа ещё, чего доброго, схватит за плечи и начнёт изо всех сил трясти, крича: «Негодяй, где ты шлялся? Ты хочешь свести меня в могилу?», что, как известно, в десять раз хуже, чем самая лютая порка. XXVI. Погоня Уже смеркалось, когда дверь хибарки неожиданно открылась и вошёл большой человек, на миг заслонив собой звёзды. Матрос вскочил. - Ничего, дядя, сидите, это наш Терентий, - сказал Гаврик. Матрос сел, силясь в темноте рассмотреть вошедшего. — Вечер добрый, — сказал голос Терентия. — Кто тут есть, никого не вижу. — Почему лампу не зажигаете: керосина нема, чи шо? — Ще трошки есть, — прокряхтел дедушка и зажёг лампочку. — Здорово, диду, как дела? А я вышел сегодня в город — и дай, думаю, заскочу до своих родичей. Э, да я вижу, у вас тут ещё кто-то есть в хате! Терентий быстро, но очень внимательно оглядел матроса при слабом свете разгоравшейся коптилки. — Наш утопленник, — с добродушной усмешкой пояснил дедушка. — Слыхал. Матрос с сумрачным сомнением смотрел на Терентия и молчал. — Родион Жуков? — спросил Терентий почти весело. Матрос вздрогнул, но взял себя в руки. Он ещё твёрже упёрся кулаками в койку и, сузив глаза, выговорил с дерзкой улыбкой: 34 - Допустим, Жуков. А вы кто такой, что я вам обязанный отвечать? Я, может быть, обязанный отвечать лишь перед одним комитетом. Усмешка сошла с рябоватого лица Терентия. Гаврик никогда не видел брата таким серьёзным. - Можешь меня считать за комитет, — немного подумав, заметил Терентий и сел рядом с матросом на койку. - Чем вы докажете? - упрямо сказал матрос, отвергая товарищеское «ты» и отодвигаясь. - Надо сначала, чтоб вы доказали, - ответил Терентий. - Кажется, мои факты довольно-таки ясные. - И матрос сердито показал глазами на свои ноги в подштанниках. - Мало что! Терентий подошёл к двери, приоткрыл её и негромко сказал в щель: - Илья Борисович, зайдите на минуту. Тотчас зашумел бурьян, и в хибарку вошёл маленький, щуплый, очень молодой человек в пенсне с чёрной тесёмкой, заложенной за ухо. Под старой расстёгнутой тужуркой виднелась чёрная сатиновая косоворотка, подпоясанная ремешком. На обросшей голове сидела приплюснутая техническая фуражка. Матросу показалось, что он уже где-то видел этого «студента». Молодой человек стал боком, поправил пенсне и посмотрел на матроса одним глазом. - Ну? - спросил Терентий. - Я видел товарища утром пятнадцатого июня на Платоновском молу в карауле у тела матроса Вакулинчука, зверски убитого офицерами, - быстро и без передышки проговорил молодой человек. - Вы там были, товарищ? - Факт! - Видите. Стало быть, я не ошибся. Тогда Терентий молча достал из-под пиджака свёрток и положил на колени матросу. - Пара брюк, ремешок, тужурка, ботинок, к сожалению, не достали, пока будете ходить так, а потом купите, не теряя времени - одевайтесь, мы можем отвернуться, - так же быстро и без знаков препинания высыпал молодой человек, прибавив: - А то мне кажется, что за этим домом слежка. 35 Терентий мигнул: - А ну-ка, Гаврик. Мальчик сразу понял и тихонько выбрался из хибарки в темноту. Он остановился. Прислушался. Ему показалось, что на огороде трещит сухая картофельная ботва. Он пригнулся, сделал несколько шажков и вдруг, привыкнув к темноте, ясно увидел посреди огорода две неподвижные фигуры. У мальчика захватило дух. В ушах так зашумело, что он перестал слышать море. Прикусив изо всех сил губу, Гаврик совсем неслышно пробрался за хибарку, с тем чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь на тропинке. На тропинке стояло ещё двое, из которых один белел кителем. Гаврик пополз к горке и увидел на ней несколько городовых. Он сразу узнал их по белым кителям. Хибарка была окружена. Мальчик хотел броситься назад, как вдруг почувствовал большую горячую руку, крепко схватившую его сзади за шею. Он рванулся, но тотчас получил подножку и полетел лицом в бурьян. Сильные руки схватили его. Он вывернулся и, к ужасу своему, нос к носу увидел над собой усатого, его открытый рот, из которого разило говядиной, его жёсткий, как сосновая доска, солдатский подбородок. - Дяденька-а-а, - притворно тонким голосом заплакал Гаврик. - Молчи, шкура... - зашипел усатый. - Пусти-и-ите! - А ну, покричи у меня, сволочуга, — сквозь зубы выцедил усатый, взяв железными пальцами мальчика за ухо. Гаврик съёжился и диким голосом закричал, повернув лицо к хибарке: - Тикайте! - Молчи, убью! Усатый так рванул ухо, что оно затрещало. Показалось, что лопнула голова. Ужасная, ни с чем не сравнимая боль обожгла мозг. Вместе с тем Гаврик почувствовал прилив ненависти и ярости, от которой потемнело в глазах. 36 — Тикайте! - ещё раз закричал он во всю глотку, корчась от боли. Усатый навалился на Гаврика, продолжая одной рукой изо всех сил крутить ухо, а другой затыкая рот. Но мальчик катался по земле, кусая потную, ненавистную волосатую руку, и, обливаясь слезами, исступлённо орал: — Тикайте! Тикайте! Тика-а-а-айте-е-е! Усатый яростно отшвырнул мальчика и кинулся к хибарке. Раздался длинный полицейский свисток. Гаврик поднялся на ноги и сразу понял, что его крик был услышан: три фигуры — две рослые и одна маленькая - выскочили из хибарки и, спотыкаясь, бежали через огород. Два белых кителя преградили им дорогу. Беглецы хотели повернуть, но увидели, что окружены. — Стой! — закричал в темноте незнакомый голос. — Илья Борисович, стреляйте! — услышал мальчик отчаянный крик Терентия. В тот же миг сверкнули огоньки и раздались подряд три револьверных выстрела, похожих на хлопанье кнута. По крикам и возне Гаврик понял, что в темноте происходит свалка. Неужели их возьмут? Ничего не соображая от ужаса, Гаврик бросился вперёд, как будто мог чем-нибудь помочь. Не успел он пробежать и десяти шагов, как увидел, что из свалки вырвались всё те же три фигуры — две большие и одна маленькая, — кинулись к обрыву и пропали в темноте. — Держи! Держи-и-и! Вылетел красный сноп огня. Ударил сильный выстрел из полицейского смитвессона. Вверху на обрывах заливались свистки городовых. Было похоже, что оцеплен весь берег. Мальчик в отчаянии прислушивался к шуму погони. Он совершенно не понимал, зачем Терентий выбрал для бегства это направление. Надо быть сумасшедшим, чтобы взбираться наверх: там засада, и наверняка их там схватят. Лучше было бы проскользнуть вдоль берега. Гаврик пробежал ещё немного, и ему показалось, что он видит, как по крутому, почти отвесному обрыву карабкаются три фигурки. Верная гибель! 37 — Ой, Терентий, куда ж вы полезли! — с отчаянием шептал мальчик, кусая руки, чтоб не заплакать, а едкие слёзы щекотали нос и кипели в горле. И вдруг, в одну секунду, мальчик понял, зачем понадобилось им лезть на обрыв. Он совсем упустил из виду... А ведь это так просто! <...> XXVII. Дедушка Под многими городами мира есть катакомбы. Катакомбы есть в Риме, Неаполе, Константинополе, Александрии, Париже, Одессе. Когда-то, лет пятьдесят тому назад, одесские катакомбы были городскими каменоломнями, из которых выпиливали известняк для построек. Они и сейчас простираются запутанным лабиринтом под всем городом, имея несколько выходов за его чертой. Жители Одессы, конечно, знали о существовании катакомб, но мало кто спускался в них, а тем более представлял себе их расположение. Катакомбы являлись как бы тайной города, его легендой. Но недаром же Терентий был в своё время рыбаком. Он великолепно знал одесский берег и в точности изучил все выходы катакомб к морю. Один из таких выходов находился в ста шагах позади хибарки, посредине обрыва. Это была узкая щель в скале, сплошь заросшая шиповником и бересклетом. Маленький ручеёк просачивался из щели и бежал вниз по обрыву, заставляя вздрагивать ползучие растения и бурьян. Отбившись от первого натиска городовых и сыщиков, Терентий повёл товарищей прямо к знакомой расселине. Преследователи понятия о ней не имели. Они думали, что беглецы хотят дачами пробраться в город. Полицейским это было на руку. Все дачи были оцеплены. Беглецы неизбежно попадали в засаду. Поэтому после первого же выстрела городовым было приказано больше не стрелять. Однако, прождав внизу с четверть часа, пристав Алек- 38 сандровской части, который лично руководил облавой, послал околоточного надзирателя узнать, схвачены ли преступники. Околоточный отправился в обход удобной дорогой и вернулся ещё через четверть часа, сообщив, что беглецы наверху не появлялись. Таким образом, их не было ни наверху, ни внизу. Где же они? Было совершенно невероятно, чтобы они сидели где-нибудь посредине обрыва, в кустах, и ждали, пока их схватят. Тем не менее пристав велел своим молодцам лезть вверх и обшарить каждый кустик. Страшно ругаясь, поминутно скользя лакированными сапогами по траве и глине, он сам полез на обрыв, больше не доверяя «этим болванам». Они обшарили в темноте весь обрыв снизу доверху и ничего не нашли. Это было похоже на чудо. Не провалились же беглецы, в самом деле, сквозь землю! - Ваше высокоблагородие! - раздался вдруг испуганный голос сверху. - Пожалуйте сюда! — Что там такое? - Так что, ваше высокоблагородие, катакомба! Пристав схватился белыми перчатками за колючие ветки. Тотчас он был подхвачен дюжими руками и втащен на маленькую площадку. Усатый зажигал спичку за спичкой. При свете их можно было рассмотреть заросшую кустами чёрную узкую щель в скале. Пристав мигом понял, что дело проиграно. Ушла такая добыча! Он затрясся от ярости, затопал узкими сапогами и, тыча кулаками в белых перчатках направо и налево, куда попало, в морды, в скулы, в усы, кричал залихватским, осипшим от крика голосом: — Что же вы стоите, бол-л-ваны?! Вперёд! Обыскать все катакомбы! Головы посрываю, мор-р-ды р-р-раскрошу к чёртовой матери! Чтоб негодяи были схвачены! Марш! Но он сам понимал, что всё равно ничего не выйдет. Чтобы обыскать все катакомбы, надо по крайней мере недели две. Да и всё равно напрасно, так как прошло уже больше получаса и беглецы, несомненно, уже давно в другом конце города. 1936 39 и 1. Петя Бачей — один из главных героев повести «Белеет парус одинокий». Какое представление о его характере у вас складывается после чтения первых глав? (П) 2. Какое приключение пережил Петя по дороге в Одессу? Чем оно похоже и чем непохоже, например, на приключение Гека Финна и Джима в главах 12-14? 3. Проследите по тексту гл. XI, как автор постепенно, рассказывая о Гаврике, раскрывает перед читателями его характер (обратите внимание на описание хибарки, на поведение мальчика и т.д.). Можно ли уже судить об отношении автора к своему герою только по содержанию главы XI? Докажите. 4. Какое приключение пережил Гаврик (гл. XV)? Как вы думаете, он воспринял его так же, как Петя, или иначе? Почему вы так думаете? 5. Можно ли назвать приключением поход Пети на Ближние Мельницы? А для Гаврика это было приключение? Почему вы так думаете? (П) 6. Сравните характеры двух главных героев повести — Пети и Гаврика. Как вы думаете, они, скорее, похожи или непохожи друг на друга? С какой целью писатель сопоставляет этих героев? (П) 7. Есть ли что-то общее между героями В. Катаева и Марка Твена? Объясните вашу точку зрения. (П) 8. Согласны ли вы с тем, что Гек Финн и Гаврик Черноиваненко ведут себя часто, как взрослые, в отличие от своих друзей Тома Сойера и Пети Бачея. Объясните, почему вы так думаете. Какие «взрослые» поступки совершили Гек и Гаврик? 9. Название повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» — это первая строчка стихотворения М. Лермонтова. Прочтите это стихотворение и попробуйте ответить на вопрос, почему В. Катаев именно так назвал свою книгу. 10. Что вас привлекает в стихотворении М.Ю. Лермонтова? Можно ли его назвать пейзажной зарисовкой? 40 Михаил ЛЕРМОНТОВ (1811-1841) Парус Белеет парус одинокой В т,умане моря голубом!.. Что ищет он в стране далёкой? Что кинул он в краю родном?.. Играют волны — ветер свищет, И мачта гнётся и скрыпит... Увы, — он счастия не ищет И не от счастия бежит! Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой... А он, мятежный1, просит бури, Как будто в бурях есть покой! 1832 1 Мятежный — тревожный, неспокойный, бурный (высок.). 41 Рассказ капитана Григорьева о Валентине Катаеве — Валентин Петрович Катаев родился в Одессе, в городе на берегу Чёрного моря, где и происходят события повести «Белеет парус одинокий». Эта повесть была опубликована в 1936 году. Вы, конечно, обратили внимание, друзья, что в этой повести, которая написана прозой, очень много поэзии: в речи писателя такое разнообразие красок, так много наблюдений, подробностей, которые смог увидеть и впервые описать только он! Вспомните, каким увидел море Петя в начале повести, или попробуйте представить себе узловатые жгуты старых виноградных лоз, которые, «казалось, были скрючены ревматизмом», и их чудесные листья «благородного, античного рисунка» или то, как горы рыбы тюльки на одесском базаре сверкают, как груды серебряной мелочи... Откуда это поэтическое видение мира? Всё объясняется просто. Ещё учась в одесской гимназии, Валентин Катаев начал писать стихи. Об этой поре своей жизни он рассказывает в книге «Трава забвения» — своей художественной автобиографии: «Я уже давно писал стихи и находился, как все молодые поэты, в состоянии вечного душевного смятения: бегал по редакциям местных газет без всякого разбора, читал свои стихи кому попало в гимназии, на переменках, спрашивал мнение товарищей, домашних, папы, тёти, мучил своими произведениями младшего братишку Женю — будущего Евгения Петрова, — посылал свои стихотворения бабушке в Екатеринослав, даже прослыл у знакомых гимназисток слегка сумасшедшим. И всё это лишь потому, что никто не мог мне объяснить какой-то — как я тогда думал — самый главный секрет, открыть какую-то самую сокровенную тайну поэзии, не обладая которой можно было и впрямь свихнуться, не понимая, для чего всё это пишется...» Тайну поэзии открыл Катаеву поэт Иван Бунин, который жил тогда в Одессе. Бунин стал для начинающего писателя Валентина Катаева настоящим учителем в литературе и в прямом смысле (он читал и анализировал стихи и рассказы Катаева), и в переносном: поэзии учили стихи самого Бунина. Вот ещё одна страница из книги «Трава забвения»: «Я без устали сочинял стихи, описывая всё, что меня окружало. Я понял, что поэзия была вовсе не то, что считалось поэзией, а чаще всего была именно то, что никак не считалось поэзией. Мне не надо было её разыскивать, откуда-то выковыривать. Она была тут, рядом, вся на виду, она сразу попадала в руку - стоило лишь внутренне ощутить её поэзией. И это внутреннее ощущение жизни как поэзии теперь безраздельно владело мною. Лишь потому, что я вдруг узнал, понял всей душой: вечное присутствие поэзии - в самых простых вещах, мимо которых я проходил раньше, не подозревая, что они в любой миг могут превратиться в произведение искусства, стоит только внимательно в них всмотреться. Сколько раз до сих пор я видел обыкновенного уличного шарманщика, но только теперь, взглянув на него глазами Бунина, понял, что и шарманщик - поэзия, и его обезьянка - поэзия, и дорога от Одессы на Фонтан - тоже поэзия. 43 44 «Ограды дач ещё в живом узоре — в тени акаций. Солнце из-за дач глядит в листву. В аллеях блещет море... День будет долог, светел и горяч. И будет сонно, сонно. Черепицы стеклом светиться будут. Промелькнёт велосипед бесшумным махом птицы, / Да прогремит в немецкой фуре лёд». Оказывается, всё это чистейшая поэзия, но, конечно, лишь в том случае, если удаётся открыть самую душу вещи или явления: например, душу велосипеда, который «промелькнёт бесшумным махом птицы». Этот бесшумный мах, в котором всё же присутствовал шорох шин, буквально сводил меня с ума своей дьявольской точностью, а главное, тем, что в нём скрывалось как бы ещё одно слово, не написанное, но подразумевающееся, — «спицы» — с их никелевым блеском и маленькими молниями солнечных отражений». Какие замечательные, поэтичные строки, не правда ли, друзья? Но вернёмся к повести «Белеет парус одинокий». В главах, где рассказывается о Пете, очень много из детства самого автора. Это замечали все исследователи литературного творчества Валентина Катаева. Я прочту вам несколько строчек из статьи литературоведа Ираклия Андроникова: «Долгая жизнь суждена этой книге, в которой грозно-прекрасное чередуется с удивительным разнохарактерным юмором — добрым и мягким, едким и острым, с тонкой лирикой, с нежной и лёгкой грустью воспоминаний о далёком романтическом детстве». И ещё. Олегу и всем вам, конечно, будет интересно узнать, что у этой книги есть продолжение. После повести «Белеет парус одинокий» Валентин Катаев написал книгу «Катакомбы». В ней Петр Бачей, уже взрослый человек, вместе с сыном оказывается в Одессе в июне 1941 года. Там он встречается с Гавриком — тоже, конечно, уже взрослым. Начинается война... В общем, это надо читать! А потом, после выхода книги «Катакомбы», Катаев написал ещё две повести о Пете и Гаврике — «Хуторок в степи» и «Зимний ветер». В них рассказывается о жизни героев между 1905 годом (время действия в книге «Белеет парус одинокий») и 1941-м. Все четыре книги писатель объединил общим названием «Волны Чёрного моря». ...Олег уже несколько дней с увлечением читал повесть «Белеет парус одинокий». Ему не терпелось узнать, что же произошло дальше с матросом Родионом Жуковым, с Петей, с Гавриком. Мама увидела у Олега в руках книгу Катаева и сказала: — Раз тебе нравится Катаев, тебе, наверное, интересно будет почитать и Гайдара. — Да я читал, ещё в 4-м классе, «Тимура и его команду». Только я теперь про приключения читаю... — И у Гайдара есть про приключения. Например, рассказ «Дым в лесу». Думаю, тебе понравится. И написал его Гайдар, кстати, почти в то же время, что и Катаев свою книгу, — в 1939 году. У двух разных писателей и герои чем-то похожи, и ситуации. Почитай, когда будет время, хорошо? А потом, если захочешь, поговорим. 45 Темы сочинений: 1. Какие поступки Гека Финна можно назвать поступками взрослого человека? 2. Петя и Гаврик (по книге В. Катаева «Белеет парус одинокий»). 3. Чем похожи мальчишки — герои книг Марка Твена и В. Катаева? Домашнее чтение. Прочитайте самостоятельно рассказ А.П. Гайдара «Дым в лесу» и подумайте над вопросами. 1. Как вы думаете, можно ли отнести этот рассказ к приключенческим? 2. Как проявил себя Володя, герой рассказа, в экстремальной ситуации? Привлекает ли вас что-то в его характере? (П) 3. Вспомните приключенческие произведения, в которых повествование ведётся от имени главного героя-ребёнка (это одна из особенностей приключенческой литературы). Как вы думаете, почему писатели так часто используют этот приём? 4. Вспомните, что вы узнали об Аркадии Гайдаре из учебника «В океане света», или перечитайте эти страницы (часть 2, путешествие 13). Каким человеком вам представлялся Гайдар, когда вы читали очерк Р. Фраермана? 5. Найдите в библиотеке и самостоятельно прочитайте очерк К. Паустовского «Встречи с Гайдаром». Что нового к вашему представлению о личности и творчестве А. Гайдара добавил К. Паустовский? Найдите у К. Паустовского ответ на вопрос: почему герои-дети в книгах Гайдара получались такими живыми, настоящими? 46 r^'^.vrV'—^ ^ E-.jn-v- ^ .iV ■.! ;■ -'V): }% Температура 37,8о, конечно, не самая высокая, но родители не отпустили Олега в школу. Мама «прописала» ему строгий постельный режим. Мальчик с грустью думал о том, что если день и не совсем пропал (можно поспать, почитать), то вечер пропал уж точно: в библиотеку он сегодня явно не попадёт и с друзьями не увидится. Когда мама ушла, Олег тут же нарушил постельный режим. Он долго стоял возле книжного шкафа и читал надписи на корешках книг. Потом вытащил толстый том в тёмно-розовой обложке. Вальтер Скотт «Айвенго» — было написано на ней. Ни имя автора, ни тем более название книги ничего Олегу не говорили. Мальчик перелистал страницы, увидел рисунки, изображающие средневековых рыцарей на конях, и решил почитать и хотя бы узнать, что же означает слово Айвенго. Первую главу удалось одолеть с большим трудом. Олег даже задремал ненадолго, а когда открыл глаза, решил, что книга скучная и читать её не стоит. Наш герой отправился в соседнюю комнату, чтобы поставить книгу на место, и вдруг с удивлением обнаружил, что в квартире он не один. Вокруг стола уютно расположились его друзья: Холмс, Паганель, капитан Григорьев и д’Артаньян. Олег так обрадовался, что даже не спросил, как они сюда попали. — Мы решили навестить вас, мой юный друг, — заговорил с улыбкой Холмс. — Мы услышали, как ваша уважаемая матушка рассказывает сотруднице библиотеки, что вы простудились и не пошли в школу. Итак, чем вы занимае- 48 тесь в одиночестве? Читаете? Размышляете? Я вижу у вас в руках знакомую мне книгу. Сэр Вальтер Скотт — её автор, не так ли? — Да, но только мне что-то не очень... — начал Олег. — Понимаю вас. Наверное, описания исторических событий показались вам длинными и неинтересными? Но без них будет непонятно, в какое время живут и действуют герои. Хотите совет? Вам нужно научиться представлять себе картины, нарисованные автором. Попробуйте. Олег открыл наугад страницу романа. Это был конец 12-й главы. Олег постарался представить себе то, о чём прочитал, и вдруг почувствовал запах конского пота, услышал звон железа о железо и едва увернулся от коня, на котором сидел рыцарь, закованный в тяжёлые латы. Он увидел площадку, где только что закончился рыцарский турнир. Победитель стоит на коленях у подножия трона, на котором сидит красавица леди Ровена. Вот она сходит с возвышения, чтобы возложить на голову рыцаря великолепный венок. Маршалы разрезают завязки шлема, расстёгивают латный нашейник и обнажают склонённую голову рыцаря Айвенго. «Перед взорами присутствующих предстало красивое, обрамлённое светлыми волосами лицо юноши лет двадцати пяти от роду. Это лицо было бледно как смерть и в одном или двух местах запятнано кровью». Олег видел всё так ясно, как будто на экране. Вот леди Ровена, увидев лицо рыцаря, вскрикнула от волнения, потом, с трудом выдерживая до конца свою роль, произнесла: 49 — Жалую тебе этот венец, сэр рыцарь, как награду, предназначенную доблестному победителю на сегодняшнем турнире. И никогда венец рыцарства не был возложен на более достойное чело. «Рыцарь склонил голову и поцеловал руку прекрасной королевы... потом внезапно подался вперёд и упал у её ног». Олег не только представил себе все эти картины. Он читал и чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна. Но какая? — Скажите, мистер Холмс, — обратился он к знаменитому сыщику. — Что это за рыцари? И где всё это происходит? — Я рад, что вы заинтересовались, мой друг. «Айвенго» — не просто приключенческий, это исторический роман. Вальтер Скотт написал его в 1819 году, а действие романа происходит в конце XII века, в средневековой Англии. В то время шла борьба между англосаксами, которые жили на территории Англии уже несколько веков, и завоевателями — нормандцами, завладевшими ею в конце XI века. Вальтер Скотт специально в первой главе своей книги даёт историческую справку, чтобы читателю было понятно, о каком времени идёт речь. — Значит, если я прочитаю «Айвенго», мне уже не придётся читать про Англию в средние века по учебнику истории? Вот здорово! — Боюсь, мой друг, что это не совсем так. С одной стороны, Вальтер Скотт стремится точно изобразить быт старой Англии. Он опирается на старинные летописи, на точные исторические факты и подробности. С другой стороны, он перемешивает правду с вымыслом, даёт волю воображению. Вот послушайте, что думал об этом сам Вальтер Скотт: «Писатель может себе позволить обрисовать чувства и страсти своих героев гораздо подробнее, чем это имеет место в старинных хрониках, которым он подражает, но как бы далеко он тут ни зашёл, он не должен вводить ничего не соответствующего нравам эпохи». И ещё: «Весьма возможно, что я смешал нравы двух или трёх столетий...». В романе «Айвенго» вы встретитесь, например, со знаменитым Робином Гудом. Он появляется в книге под име- 50 нем Локсли. Автор создал образ, близкий к народным английским балладам: благородный разбойник, храбрый, мужественный, защитник всех обиженных и угнетённых... — Я хотел бы, чтобы вы всегда помнили о том, — продолжал Шерлок Холмс, — что как бы ни старался писатель придерживаться исторических фактов, его изображение всегда будет субъективным1. Даже летописцы, которые просто фиксировали исторические события, описывали их такими, какими видели сами. Должен сказать, что для многих писателей, создавших приключенческие книги, история была лишь фоном, на котором разворачивался увлекательный сюжет ,и действовали герои. Вот вам пример — книга Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова». — О да! - вдруг с жаром вмешался в разговор д’Артаньян. — Капитан Сорвиголова — мальчишка, командир разведчиков. Этот парень мне по душе, да и его молокососы — отличные ребята! — Вот видите, мой друг, — улыбнулся Холмс, — уважаемому д’Артаньяну по душе храбрец разведчик. Но вряд ли даже он помнит, что действие романа автор относит к временам англо-бурской войны, а место действия — Южная Африка. Писатель Луи Буссенар придумал своих героев и представил себе, как бы они вели себя, окажись они на этой войне. Герои и их поступки ему гораздо важнее исторической правды, история здесь — только фон, на котором происходит действие. А бывает и так, что автор настолько увлекается вымыслом, что в книге практически не остаётся достоверных фактов и событий. Вот представьте себе: жил в XVIII веке в Германии человек. Звали его барон Мюнхгаузен. Он был военным, даже служил некоторое время в России, участвовал в войне с турками. Вернувшись в Германию, в своё поместье, он прославился как удивительный рассказчик, который придумывает самые невероятные приключения. В 1785 году немецкий писатель Распе обработал и напечатал эти рассказы. С тех пор имя Мюнхгаузен стало нарицательным. 1 Субъективный (от слова субъект, т.е. лицо, человек) — присущий только данному субъекту, лицу. 51 Домашнее чтение. Рекомендуем вам самостоятельно прочитать роман В. Скотта «Айвенго» или его отдельные главы (например, главы I, XIII), книги Л. Буссенара «Капитан Сорвиголова» и Э. Распе «Приключения барона Мюнхгаузена» и подумать над вопросами: и 1. Что нового вы узнали о приключенческой литературе? 2. Каким предстаёт Робин Гуд у В. Скотта? Если вас заинтересовала эта тема, познакомьтесь с английскими народными балладами о Робине Гуде. 3. Прочитав книги Л. Буссенара «Капитан Сорвиголова» и Э. Распе «Приключения барона Мюнхгаузена», подумайте над вопросами: а) Как вам показалось, достоверно ли описаны события англо-бурской войны? Есть ли указания на конкретные даты, сражения, имена военачальников и т.д.? Почему? б) Имя барона Мюнхгаузена стало нарицательным. Это означает, что так называют любого человека, который... (закончите эту фразу самостоятельно). (П) в) Придумайте новую историю от лица барона Мюнхгаузена. г) Почему, несмотря на явный вымысел, обе эти книги интересно читать? д) Есть люди, которых называют искателями приключений. Такова их натура. Это особый характер, особое отношение к жизни. Кого из героев приключенческих книг, с которыми вы познакомились, можно назвать искателями приключений? Объясните вашу точку зрения. 52 ...Прошло уже недели две с того дня, как друзья навестили Олега и все они так славно поговорили об исторической правде и вымысле в приключенческих книжках. Однажды вечером было решено вернуться к этой теме, потому что настала очередь капитана Григорьева рассказывать о себе и о своём авторе. — Я хотел бы начать вот с чего, друзья... Капитан Григорьев старался говорить спокойно, но было заметно, что он волнуется. — Мой автор, писатель Вениамин Александрович Каверин, так закончил свою знаменитую книгу «Два капитана»: «Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят эту могилу... На высоте человеческого роста высечены следующие слова: “Здесь покоится тело капитана И.Л. Татаринова, совершившего одно из самых отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им Северной земли в июне 1915 года. Бороться и искать, найти и не сдаваться”». Это очень дорогое для меня место. Я посвятил свою жизнь тому, чтобы найти следы погибшей экспедиции капитана Татаринова и рассказать правду о ней, правду о том, что Северную землю открыл именно Татаринов и назвал её Землёй Марии. Книга «Два капитана» — о моей жизни и о жизни многих других людей. Я убегаю из дома, беспризорничаю, потом учусь в школе, потом становлюсь лётчиком — полярным, а когда пришлось — и военным. И в Испании воевал, и в Ве- 53 ликую Отечественную летал. Долгие годы я искал экспедицию. Может быть, это нескромно, но книгу моего автора очень любили и любят читатели. Это же настоящий приключенческий роман! В нём всё есть: и тайны, и находки, и удивительные совпадения, пропавшие письма, опасности, поражения и победы. И в то же время это книга об истории нашей страны, и моя жизнь — часть этой истории. Вениамин КАВЕРИН (1902-1989) Два капитана (главы) Из части первой. Детство Глава первая. Письмо. За голубым раком Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором. Двор стоял у самой реки, по вёснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, ещё совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом. Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тётя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тётя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. <...> Одно из этих писем тётя Даша читала чаще других — так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. 54 С тех пор прошло много лет, но я ещё помню его от первого до последнего слова. Глубокоуважаемая Мария Васильевна! Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжёлом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флора. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие Божие, а как я буду жить без ног - не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замёрзла ещё в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82о55'. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся ещё довольно, и её хватит до октября-ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадёжно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что, оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трёх месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа. С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания И. Климов 55 Адрес был размыт водой, но всё же видно было, что он написан тем же твёрдым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте. Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы — каждый вечер я повторял его. <...> Из части второй. Глава третья. Старушка из Энска Этот день я помню отлично — солнечный, с весенним то набегающим, то проходящим дождём, — день, когда на Кудринской площади я встретил худенькую старушку в зелёном бархатном пальто-салопе. Она несла полный кошель всякой всячины — картошки, щавеля, луку, а в другой руке — большой зонтик. Видно было, что кошель тяжёл для неё, но она шла с бодрым, озабоченным видом. <...> Наконец она легонько вздохнула и поставила кошель на сухой камень — отдышаться. — Бабушка, давайте помогу, - сказал я ей. — Пошёл прочь, шалопут! Знаю я вас! Третий лимон до дому донести не могу. Она энергично погрозила мне и взялась за кошель. Я отошёл. Но мы шли в одну сторону и через несколько минут снова оказались рядом. Наверное, старушке хотелось удрать от меня, но с таким кошелём это было для неё трудновато. — Бабушка, если вы думаете - я у вас украду, - сказал я, — пожалуйста, я бесплатно помогу; вот те крест, мне просто жалко смотреть, как вы страдаете. Старушка рассердилась. Одной рукой она обняла кошель, а другой стала отмахиваться от меня зонтиком, как от пчелы. — Как же, поверила! Третий лимон унесли. Знаю я вас! <...> Она посмотрела на меня, я — на неё. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго: — Ты чей? 56 - Ничей. - А откуда? Московский? - Нет, я из Энска. Факт, она тоже была из Энска. У неё глаза засияли, а лицо стало ещё добрее. - Врёшь ты, вралькин, - сказала она сердито. - Мне тоже один говорил — не московский. А посмотрела — и нет лимона. <...> Она видела, что я не вру. - Ну, бери кошель за одну ручку, а я за другую. Да не дёргай. Мы несли кошель и разговаривали. Я ей рассказывал, как мы с Петькой пошли в Туркестан и застряли в Москве. Она слушала с интересом. - Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие! Придумали! На Триумфальной я показал ей нашу школу. - Совсем земляки, - загадочно сказала старушка. Она жила на Второй Тверской-Ямской в маленьком кирпичном доме. Знакомый дом. - Здесь наш заведующий живёт, - сказал я. - Может, вы его знаете - Николай Антоныч. - Вот что! - отвечала старушка. - Ну, как он? Хороший заведующий? - Что надо! Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед чистой, обитой клеёнкой дверью. На двери была дощечка, на дощечке - затейливо написанная фамилия, которую я не успел прочитать. Шепча что-то, старушка вынула из салопа ключ. Я хотел уйти, она удержала. - Я просто так, бабушка, бесплатно. - Вот бесплатно и посиди. Она вошла почему-то на цыпочках в маленькую переднюю и, не зажигая света, стала снимать салоп. Она сняла салоп, шаль с кистями, безрукавку, ещё одну шаль, поменьше, платок и так далее. Как раз в эту минуту какая-то девочка отворила дверь из кухни и появилась на пороге. <...> - А вот и Катерина Ивановна, - сказала старушка. Катерине Ивановне было лет двенадцать - не больше, 57 чем мне. Но куда там! Хотел бы я так выступать, как она, так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо тёмными живыми глазами. У неё были косички кольцами и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая, с таким же решительным, как у бабушки, носом. Вообще она была хорошенькая, но страшно задавалась - это было видно с первого взгляда. — Поздравляю, Катерина Ивановна, - всё ещё раздеваясь, сказала старушка, - опять лимон утащили. — Потому что я говорила, что нужно в пальто класть, - с досадой сказала Катерина Ивановна. — О! В пальто! Из пальто-то и утащили. — Значит, ты, бабушка, опять считала. — Ничего я не считала. Вот со мной и кавалер шёл. Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня, кажется, и не замечала. — Он мне кошёлку донёс. Он - путешественник... - сказала старушка. — Он пешком в Туркестан шёл. Ты его не обижай, Катя. — Как — пешком? — А вот так. Ноги в руки, и валяй-шагай. В передней стоял столик под зеркалом. Катя подвинула к нему стул, села, устроилась, поставив под голову руку, и сказала: — Ну, рассказывай. Мне не хотелось ей рассказывать: уж больно она задавалась. Если бы мы дошли до Туркестана, тогда другое дело. Поэтому я сказал вежливо: — Чего там, неохота. В другой раз. Старушка стала совать мне хлеб с повидлом, но я отказался: — Сказано — бесплатно, значит — бесплатно. <...> — Ну ладно, не сердись, — провожая меня, сказала старушка. — Как тебя звать? — Григорьев Александр. — Ну, прощай, Александр Григорьев. Спасибо. Я долго стоял на площадке, разбирая фамилию на дверной дощечке. Казаринов — не Казаринов... — Н.А. Татаринов, — вдруг прочёл я. Вот так штука! Татаринов Николай Антоныч. Наш заведующий. Это его квартира. 58 Глава седьмая. Татариновы Татариновы жили без домработницы, и Нине Капитоновне, особенно в её годы, приходилось довольно трудно. Я помогал ей. Мы вместе топили печи, кололи дрова, даже мыли посуду. <...> Словом, я с лихвой отрабатывал те обеды из воблы и пшена, которыми угощала меня старушка. Да и не нужны мне были эти обеды! Мне было интересно у них. Эта квартира была для меня чем-то вроде пещеры Али-бабы с её сокровищами, опасностями и загадками. Старушка была для меня сокровищем, Марья Васильевна — загадкой, а Николай Антоныч — опасностями и неприятностями. Марья Васильевна была вдова, а может быть, и не вдова: однажды я слышал, как Нина Капитоновна сказала про неё со вздохом: «Ни вдова, ни мужняя жена». Тем более странно, что она так убивалась по мужу. Всегда она ходила в чёрном платье, как монашка. Она училась на медицинском факультете. Тогда это мне казалось странным: мамам, по моим понятиям, учиться не полагалось. Вдруг она переставала разговаривать, никуда не шла: ни в университет, ни на службу (она ещё и служила), а садилась с ногами на кушетку и начинала курить. Тогда Катя говорила: «У мамы тоска», и все сердились друг на друга и мрачнели. Николай Антоныч, как вскоре выяснилось, вовсе не был её мужем и вообще не был женат, несмотря на свои сорок пять лет. — Он тебе кто? — как-то спросил я Катю. — Никто. Она наврала, конечно, потому что у неё с мамой и у Николая Антоныча была одна фамилия. Кате он приходился дядей, только не родным, а двоюродным. Двоюродный дядя всё-таки, а между тем к нему относились неважно. Это тоже было довольно странно, тем более что он, наоборот, ко всем был очень внимателен, даже слишком. Впрочем, Нина Капитоновна, кажется, жалела его. Я видел однажды, как он сидел за пасьянсом, низко опустив 59 голову, и задумчиво барабанил пальцами по столу, а она глядела на него с сожалением. Вот кто относился к нему безжалостно — Марья Васильевна! Что только он не делал для неё! Он приносил ей билеты в театр, а сам оставался дома. Он дарил ей цветы. Я слышал, как он просил её поберечь себя и бросить службу. Так же внимателен он был и к её гостям. Стоило только кому-нибудь прийти к Марье Васильевне, как сейчас же являлся и он. Очень радушный, весёлый, он затевал с гостем длинный разговор. А Марья Васильевна сидела на кушетке, мрачно сдвинув брови, и курила. <...> Меня он не любил — я долго не догадывался об этом. Сперва он только удивлялся, встречая меня, потом стал морщиться и как-то неприятно втягивать воздух носом. Потом начались поучения: — Как ты сказал «спасибо»? — Он услышал, как я за что-то сказал старушке спасибо. — А ты знаешь, что такое «спасибо»? Имей в виду, что в зависимости от того, знаешь ли ты это или не знаешь, понимаешь ли или не понимаешь, может тем или иным путём пойти и вся твоя жизнь. Мы живём в человеческом обществе, и одной из движущих сил этого общества является чувство благодарности. Может быть, тебе известно, что у меня был некогда брат. Неоднократно в течение всей его жизни я оказывал ему как нравственную, так и материальную помощь. Он оказался неблагодарным. И что же? Это крайне пагубно отразилось на его судьбе. Слушая его, я как-то начинал чувствовать заплаты на штанах. Да, на мне плохие сапоги, я — маленький, грязный и слишком бледный. Я — это одно, а они, Татариновы, совсем другое. Они богатые, а я бедный. Они умные и учёные, а я дурак. Было над чем подумать. Кстати сказать, Николай Антоныч не только со мной разговаривал о своём двоюродном брате. Это была его любимая тема. Он утверждал, что всю жизнь заботился о нём, начиная с детских лет, в Геническе, на берегу Азовского моря. Двоюродный брат был из бедной рыбачьей семьи и, если бы не Николай Антоныч, так и остался бы рыбаком, как его отец, дед и все предки до седьмого колена. Николай Антоныч, «заметив в мальчике недюжинные способности и пристрастие к чтению», перетащил его из Геническа в 60 Ростов-на-Дону и стал хлопотать, чтобы брата приняли в мореходные классы. Зимой он выплачивал ему «ежемесячное пособие», а летом устраивал матросом на суда, ходившие между Батумом и Новороссийском. При его непосредственном участии брат поступил охотником на флот и сдал экзамен на морского прапорщика. С большим трудом Николай Антоныч выхлопотал для него разрешение держать за курс морского училища, а потом помог деньгами, когда по окончании училища брату нужно было заказать себе новую форму. Словом, он сделал для него очень много — понятно, почему он так любил о нём вспоминать. Он говорил медленно, подробно, и женщины слушали его с каким-то напряжённым благоговением. Не знаю почему, но мне казалось, что в эти минуты они чувствуют себя в долгу перед ним — в неоплатном долгу за всё, что он сделал для брата. Впрочем, они и были в долгу — и именно в неоплатном, потому что этот брат, которого Николай Антонович называл то «покойным», то «без вести пропавшим», был мужем Марьи Васильевны и, стало быть, Катиным отцом. Николай Антонович пожертвовал всем своим состоянием, чтобы снарядить его последнюю несчастную экспедицию. <...> Я решил, что непременно расспрошу Катю об её отце. Портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и светлыми живыми глазами вдруг представился моему воображению. Что это за экспедиция, из которой он не вернулся?.. Из части третьей. Глава пятая. Катин отец Что же это была за экспедиция? Что за человек был Катин отец? Я знал только, что он был моряк и что он умер. Умер ли? Катя никогда не называла отца «покойный». Вообще, кроме Николая Антоныча, который, напротив, очень любил это слово, у Татариновых не очень часто говорили о нём. Портреты висели во всех комнатах, но говорили не особенно часто. 61 В конце концов мне надоело гадать, тем более что можно было просто спросить у Кати, где её отец и жив он или умер. Я и спросил. Вот что она мне рассказала. Ей было три года, но она ясно помнит тот день, когда уезжал отец. Он был высокий, в синем кителе, с большими руками. Рано утром, когда она ещё спала, он вошёл в комнату и наклонился над её кроватью. Он погладил её и что-то сказал, кажется: «Посмотри, Маша, какая она бледная. Обещаешь, что она побольше будет на воздухе? Ладно?» И Катька чуть-чуть приоткрыла глаза и увидела заплаканную маму. Но она не показала, что проснулась, ей было весело притворяться спящей. Потом они сидели в большом светлом зале за длинным столом, на котором стояли маленькие белые горки. Это были салфетки. Катька засмотрелась на эти салфетки и не заметила, что мама удрала от неё, а на её месте теперь сидела бабушка, которая всё вздыхала и говорила: «Господи!» А мама в странном, незнакомом платье с шарами на плечах сидела рядом с отцом и издалека подмигивала Катьке. За столом было очень весело, много народу, все смеялись и громко говорили. Но вот отец встал с бокалом вина, и сразу все замолчали. Катька не понимала, что он говорил, но она помнила, что все захлопали и закричали «ура», когда он кончил, а бабушка снова пробормотала: «Господи!» — и вздохнула. Потом все прощались с отцом и ещё с какими-то моряками, и он на прощанье высоко подкинул Катьку и поймал своими добрыми, большими руками. «Ну, Маша», — сказал он маме. И они поцеловались крест-накрест... Это был прощальный ужин и проводы капитана Татаринова на Энском вокзале. В мае двенадцатого года он приехал в Энск проститься с семьёй, а в середине июня вышел на шхуне «Св. Мария» из Петербурга во Владивосток... Первое время всё было по-прежнему. Только в жизни появилась одна совершенно новая вещь: письмо от папы. «Вот подожди, придёт письмо от папы». И письмо приходило. Случалось, что оно не приходило неделю-другую, но потом всё-таки приходило. И вот пришло последнее письмо, из Югорского Шара. Правда, оно было последнее, но 62 мама не особенно огорчалась и даже сказала, что так и должно быть: «Св. Мария» шла вдоль таких мест, где не было почты, да и ничего не было, кроме льда и снега. Так и должно быть. И папа сам написал, что писем больше не будет. Но всё-таки это было очень грустно, и мама с каждым днём становилась всё молчаливее и грустнее. «Письмо от папы» — это была прекрасная вещь. Например, бабушка всегда пекла пирог, когда приходило письмо от папы. А теперь вместо этой прекрасной вещи, от которой всем становилось весело в жизни, появились длинные, скучные слова: «Так и должно быть» или: «Ещё ничего и не может быть». <...> Отец «зимовал». В Энске давно уже было лето, а он всё ещё «зимовал». Это было очень странно, но Катька ничего не спрашивала. Она слышала, как бабушка однажды сказала соседке: «Все говорим — зимует, а жив ли — бог весть». Потом мама написала «прошение на высочайшее имя». Это прошение Катька прекрасно помнила — она была уже большая. Жена капитана Татаринова просила о снаряжении вспомогательной экспедиции для оказания помощи её несчастному мужу. Она указывала, что главным поводом путешествия «безусловно являлись народная гордость и честь страны». Она надеялась, что «всемилостивейший государь» не оставит без поддержки отважного путешественника, всегда готового пожертвовать жизнью ради «национальной славы»... Катьке казалось, что «высочайшее имя» — это что-то вроде крестного хода: много народу и впереди архиерей в малиновой шапке. Оказалось, что это - просто царь. Царь долго не отвечал, и бабушка ругала его каждый вечер. Наконец пришло письмо из его канцелярии. В очень вежливой форме канцелярия советовала маме обратиться к морскому министру. Но обращаться к морскому министру не стоило. Ему уже докладывали об этом, и он сказал: «Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с казённым имуществом я бы немедленно отдал его под суд». Потом в Энск приехал Николай Антоныч, и в доме появились новые слова: «Никакой надежды». Он сказал это бабушке шёпотом. Но все как-то узнали об этом: и бабуш- 63 кины родственники Бубенчиковы и Катькины подруги. Все, кроме мамы. Никакой надежды! Он остался где-то далеко, на Крайнем Севере, среди снега и льда, и никто из его экспедиции не вернулся. Николай Антоныч говорил, что папа был сам виноват. Экспедиция была снаряжена превосходно. Одной муки было пять тысяч килограммов, австралийских мясных консервов — тысяча шестьсот восемьдесят восемь килограммов, окороков - двадцать. Сухого бульона Скорикова -семьдесят килограммов. А сколько сухарей, макарон, кофе! Половина большого салона была отгорожена и завалена сухарями. Была взята даже спаржа - сорок килограммов. Варенье, орехи. И всё это было куплено на деньги Николая Антоныча. Восемьдесят чудных собак, чтобы в случае аварии можно было вернуться домой на собаках. Словом, если папа погиб, то, без сомнения, по своей собственной вине. Легко предположить, например, что там, где следовало подождать, он торопился. По мнению Николая Антоныча, он всегда торопился. Как бы то ни было, он остался там, на Крайнем Севере, и никто не знает, жив он или умер, потому что из тридцати человек команды ни один не вернулся домой. <...> Потом они переехали в Москву, в квартиру Николая Антоныча, — и всё переменилось. Теперь никто не надеялся, что вдруг откроется дверь - и войдёт. Ведь это был чужой дом, в котором он никогда не был. Глава шестая. Снова перемены Быть может, я не пошёл бы к Татариновым, если бы Катя не пообещала мне показать книги и карты капитана. Я посмотрел маршрут, и оказалось, что это тот самый знаменитый «северо-восточный проход», который искали лет триста. Наконец шведский путешественник Норденшельд прошёл его в 1871 году. Без сомнения, это было не очень просто, потому что минуло ещё двадцать пять лет, прежде чем другой путешественник - Вилькицкий - повторил его путь, 64 только в обратном направлении. Словом, всё это было очень интересно, и я решил пойти... Ничего не переменилось в квартире Татариновых, только вещей стало заметно меньше. <...> В столовой вообще стало как-то пустовато. Но морской компас по-прежнему стоял на своём месте, и стрелка по-прежнему показывала на север. Мы с Катей долго смотрели на книги и карты капитана. <...> Здесь был Нансен — «В стране льда и ночи», потом «Лоции Карского моря» и другие. В общем, книг было немного, но все до одной интересные. Очень хотелось попросить что-нибудь почитать, но я, разумеется, прекрасно понимал, что это неудобно. Поэтому я удивился, когда Катя вдруг сказала: — Возьми что-нибудь, хочешь? — А можно? — Можно, — не глядя на меня, отвечала Катя. Я не стал особенно размышлять, почему именно мне оказано такое доверие, а принялся, не теряя времени, отбирать книги. Ужасно хотелось взять всё, но это было невозможно, и я отобрал штук пять. Среди них была, между прочим, брошюра самого капитана. Она называлась: «Причины гибели экспедиции Грили». <...> Мало сказать, что это были просто интересные книги! Это были книги Катиного отца, полярного капитана, без вести пропавшего среди снега и льда, как пропали Франклин, Андрэ и другие. Никогда в жизни я так медленно не читал. Почти на каждой странице были пометки, некоторые строчки подчёркнуты, на полях вопросительные и восклицательные знаки. То капитан был «совершенно согласен», то «совершенно не согласен». Он спорил с Нансеном — это меня поразило. Он упрекал его в том, что, не дойдя до полюса каких-нибудь четырёхсот километров, Нансен повернул к земле. На карте, приложенной в книге Нансена, крайняя северная точка его дрейфа была обведена красным карандашом. Видимо, эта мысль очень занимала капитана, потому что он неоднократно возвращался к ней на полях других книг. «Лёд сам решит задачу», — было написано вдоль одной страницы. Должно быть, это был отрывок из какого-то доклада, по- 65 тому что на обороте стояла надпись: «Начальнику Главного гидрографического управления», и дата «17 апреля 1911 года». Стало быть, вот куда метил Катин отец! Он хотел, как Нансен, пройти возможно дальше на север с дрейфующим льдом, а потом добраться до полюса на собаках. <...> Непонятно было только одно: летом 1912 года шхуна «Св. Мария» вышла из Петербурга во Владивосток. При чём же здесь Северный полюс? На другой день, ещё до завтрака, я побежал в швейцарскую и позвонил Кате: — Катька, разве твой отец отправился на Северный полюс? Должно быть, она не ожидала такого вопроса. <...> — Н-н-нет. А что? — Ничего. Он хотел от крайней точки Нансена добраться до полюса на собаках. Эх, ты! — Почему «эх, ты»? — О своём отце таких вещей не знаешь. <...> Глава двенадцатая. Родной дом ...Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Всё знакомо и всё незнакомо... Я быстро шёл и на каждом шагу то узнавал старое, то поражался переменам... Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но всё-таки это были ещё внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Мне открыла девушка лет шестнадцати, гладко причёсанная, с прямым пробором и смуглая. - Саня? - сказал я не очень уверенно. Она удивилась. - Да. - Постой, ты же была белая, - продолжал я дрожащим голосом. - В чём дело? Язык у меня немного заплетался — должно быть, от ра- 66 дости. Ведь я всё-таки любил её и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать. - Саня? - сказала и она наконец. - Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер. Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах. - Не читал, - сказал я с раскаянием. Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость - забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тётя Даша... Мы всё спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, мы поставили самовар, затопили плиту, а потом прозвенел глухой колокольчик в передней. - Тётя Даша! - Саня, - тихо сказала она. - Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали. - Знаю, тетя Даша. Это я виноват. - Виноват! Господи! Приехал и ещё говорит - виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец! Тёте Даше я всегда казался красавцем... Что ещё вспомнить, что ещё рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шёпотом, с ужасным выражением: «Не накормили?» Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется «закусить перед обедом». С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. ...Так прошёл день. Глава тринадцатая. Старые письма ...Я проспал часов до одиннадцати. Саня давно уже была в школе, а тётя Даша успела уже «поставить обед», как она мне сообщила. За чаем она всё ужасалась, что я ничего не ем. - Тётя Даша, да я же вчера объелся! Честное слово, до 67 сих пор живот болит. Тётя Даша, а ведь я вас на старом месте искал. Дома-то снесли? - Снесли, - сказала тётя Даша и вздохнула. — Тётя Даша, у Петьки были когда-то интересные книги. Где они, а? Вообще, где у вас книги? Петькины книги нашлись в Саниной комнате на этажерке. Должно быть, они были не в особенной чести, потому что стояли на самой нижней полке среди всякого хлама. <...> Пакет, завернутый в жёлтую, выгоревшую газету, упал на пол, когда я энергично передвинул книги. Это были старые письма! Я мигом узнал их. Это были письма, которые когда-то вода принесла к нам на двор в почтовой сумке. Долгие зимние вечера, когда тётя Даша читала их вслух, припомнились мне, - и как чудесны, как необыкновенны показались мне эти чтения! Чужие письма! Кто знает, где теперь эти люди, что писали их? Вот хоть это письмо, в толстом пожелтевшем конверте - быть может, кто-нибудь ночей не спал, всё его дожидался? Машинально я открыл конверт и прочёл несколько строк: «Глубокоуважаемая Мария Васильевна! Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды...». Я читал - и не верил глазам. Это было письмо штурмана, которое я некогда знал наизусть, которое читал в поездах между Энском и Москвой! Но совсем другое поразило меня. «Св. Мария», — прочитал я дальше, — замёрзла ещё в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами». «Св. Мария»! Так называлась шхуна капитана Татаринова. Я перевернул письмо и начал снова: «Глубокоуважаемая Мария Васильевна!» — Мария Васильевна! — «Спешу сообщить Вам, что Иван Львович...» — Иван Львович! Катю зовут Катерина Ивановна! Тётя Даша решила, что я сошёл с ума, потому что я вдруг коротко заорал и начал с дьявольской быстротой перебирать старые письма. 68 Но я знал, что делал: тётя Даша когда-то читала мне другое письмо, в котором рассказывалось о жизни во льдах, о каком-то матросе, разбившемся насмерть, о том, как лёд вырубали в каютах. - Тётя Даша, а все они тут? - Господи, да что случилось? - Ничего, тётя Даша! Тут должна быть одна такая штука. Я не слышал себя. Вот оно: Друг мой, дорогая моя, родная Машенька! Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как я послал тебе письмо через телеграфную экспедицию на Югорском Шаре. Но как много с тех пор переменилось, я тебе и передать не могу! Начать с того, что тогда мы шли свободно по намеченному курсу, а с октября 1913 года медленно двигаемся на север вместе с полярными льдами. Таким образом, волей-неволей мы должны были отказаться от первоначального намерения — пройти во Владивосток вдоль берегов Сибири. Но нет худа без добра! Совсем другая мысль теперь занимает меня. Надеюсь, она не покажется тебе — как некоторым моим спутникам — детской или безрассудной... Здесь кончался первый лист. Я перевернул его, но на другой стороне ничего нельзя было прочитать, кроме нескольких бессвязных слов, чуть сохранившихся среди подтёков и пятен. Второй листок начинался с описания шхуны. ... достигающие местами значительной глубины. Среди одного такого поля и стоит наша «Св. Мария», по самый планшир засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршанием осыпаются вниз. Как видишь, Машенька, с горя я стал поэтом. Впрочем, у нас есть и настоящий поэт — наш повар Колпаков. Неунывающая душа! Целыми днями он распевает свою поэму. Вот тебе четыре строчки на память: Под флагом матушки России Мы с капитаном в путь пойдём И обогнём брега Сибири Своим красавцем кораблём. 69 Я пишу и перечитываю своё бесконечное письмо и снова пишу и вижу, что просто болтаю с тобой, а нужно сказать ещё так много важного. Я посылаю с Климовым пакет на имя начальника Гидрографического управления. Это мои наблюдения, письма служебные и отчёт, в котором изложена история нашего дрейфа. Но на всякий случай пишу и тебе о нашем открытии: к северу от Таймырского полуострова на картах не значится никаких земель. Между тем, находясь на широте 79о35' между меридианами 86 и 87 к востоку от Гринвича, мы заметили резкую серебристую полоску, немного выпуклую, идущую от самого горизонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый щит лунного цвета, а на следующий день мы увидели очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далёкие горы. Я убеждён, что это земля. К сожалению, я не мог оставить корабль в тяжёлом положении, чтобы исследовать её. Но всё впереди. Пока я назвал её твоим именем, так что на любой географической карте ты найдёшь теперь сердечный привет от твоего... Здесь кончалась оборотная сторона второго листа. Я отложил его и принялся за третий. Первые строки были размыты. Потом: ...Горько подумать, что всё могло быть совсем иначе. Я знаю, он будет оправдываться; пожалуй, сумеет убедить тебя, что я один во всём виноват. Молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело сказать, что всеми нашими неудачами мы обязаны только ему. Достаточно, что из шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть ещё на Новой Земле пришлось пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга! Не только я один — вся экспедиция шлёт ему проклятия. Мы шли на риск, мы знали, что идём на риск, но мы не ждали такого удара. Остаётся делать всё, что в наших силах. Как много я мог бы рассказать тебе о нашем путешествии! Для Катюшки хватило бы историй на целую зиму. Но какой ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу, чтобы ты подумала, что наше положение безнадёжно. Но вы всё-таки не особенно ждите... Как молния в лесу вдруг освещает местность, и тёмная 70 картина внезапно изменяется, и видишь даже листья на дереве, которое минуту назад казалось не то зверем, не то великаном, так я понял всё, читая эти строки. И даже такие мелочи припомнились мне, которые, казалось, были навсегда забыты. Я понял лицемерные речи Николая Антоныча о «покойном брате». Я понял это фальшивое значительное выражение лица, когда, рассказывая о нём, Николай Антоныч строго сдвигал брови, как будто во всём, что случилось, были отчасти виноваты и вы. Я понял всю глубину низости этого человека, притворявшегося, что он гордится своим благородством. Он не был назван, но это был он! Я не сомневался в этом. У меня пересохло в горле от волнения, и я так громко говорил сам с собой, что тётя Даша испугалась не на шутку. — Саня, да что с тобой? — Ничего, тётя Даша. А где ещё у вас эти старые письма? — Да все тут! — Не может быть! Помните, вы мне когда-то читали это письмо? Оно было длинное, на восьми страницах. — Не помню, голубчик. Больше я ничего не нашёл в пакете — только три страницы из восьми. Но и этого довольно! В Катиной записке я переправил «приходи в четыре» на «приходи в три». Потом на «приходи в два». Но было уже два, и я снова переправил на три. Глава четырнадцатая. Свиданье в Соборном саду. «Не верь этому человеку» Мальчиком я тысячу раз бывал в Соборном саду, но тогда мне и в голову не приходило, что он такой красивый! <...> Снегу было много, но всё-таки я поднялся на первый скат у башни старца Мартына: нужно было посмотреть, что сталось с Ириновским лугом, с Никольской школой, с 71 кожевенным заводом. Всё оказалось на своём месте — и везде снег и снег, до самого горизонта... Наконец они пришли — Катя и Саня. Я видел, как Саня повела вокруг рукой, как будто говоря: «Вот Соборный сад», и сразу простилась и ушла, кивнув головой с таинственным выражением. — Катя! - крикнул я. Она вздрогнула, увидела меня и засмеялась... С полчаса мы ругали друг друга: я её - за то, что она не сообщила мне о своей поездке, она меня — за то, что я не дождался её письма и приехал. Потом мы оба спохватились, что не рассказали друг другу самого важного. Оказывается, Николай Антоныч говорил с Катей. «Именем покойного брата» он запретил ей встречаться со мной. Он сказал длинную речь и заплакал. — Ты можешь мне не поверить, Саня, — сказала Катя серьёзно, — но я, честное слово, видела это своими глазами! — Так, — сказал я и положил руку на грудь. На груди, в боковом кармане, завёрнутое в компрессную бумагу, которую я выпросил у тёти Даши, лежало письмо капитана Татаринова. — Послушай, Катя, — сказал я решительно, — я хочу рассказать тебе одну историю. В общем, так: представь, что ты живёшь на берегу реки и в один прекрасный день на этом берегу появляется почтовая сумка. Конечно, она падает не с неба, а её выносит водой. Утонул почтальон! И вот эта сумка попадает в руки одной женщины, которая очень любит читать. А среди её соседей есть мальчик, лет восьми, который очень любит слушать. И вот однажды она читает ему такое письмо: «Глубокоуважаемая Мария Васильевна...» Катя вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением. — «...Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и здоров, — продолжал я быстро. — Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям...» И я, не переводя дыхания, прочитал письмо штурмана наизусть. Я не останавливался, хотя Катя несколько раз брала меня за рукав с каким-то ужасом и удивлением. — Ты видел это письмо? — спросила она и побледнела. — Он пишет об отце? — снова спросила она, как будто в этом могло быть какое-нибудь сомнение. 72 - Да. Но это ещё не всё. И я рассказал ей о том, как тётя Даша однажды наткнулась на другое письмо, в котором говорилось о жизни корабля, затёртого льдами и медленно двигающегося на север. - «Друг мой, дорогая моя, родная Машенька...» - начал я наизусть и остановился. Мурашки пробежали у меня по спине, горло перехватило, и я вдруг увидел перед собой, как во сне, мрачное, постаревшее лицо Марьи Васильевны, с мрачными, исподлобья, глазами. Она была вроде Кати, когда он писал ей это письмо, а Катя была маленькой девочкой, которая всё дожидалась «письма от папы». Дождалась наконец! - Словом, вот, — сказал я и вынул из бокового кармана письма в компрессной бумаге. - Садись и читай, а я пойду. Я вернусь, когда ты прочитаешь. Разумеется, я никуда не ушёл. Я стоял под башней старца Мартына и смотрел на Катю всё время, пока она читала. Мне было очень жаль её, и в груди у меня всё время становилось тепло, когда я думал о ней, и холодно, когда я думал, как страшно ей читать эти письма. Я видел, как бессознательным движением она поправила волосы, мешавшие ей читать, и как встала со скамейки как будто для того, чтобы разобрать трудное слово. Я прежде не знал -горе или радость получить такое письмо. Но теперь, глядя на неё, понял, что это - страшное горе! Я понял, что она никогда не теряла надежды! Тринадцать лет тому назад её отец пропал без вести в полярных льдах, где нет ничего проще, как умереть от голода и от холода. Но для неё он умер только сейчас! Когда я вернулся, у Кати были красные глаза и она сидела на скамейке, опустив руки с письмами на колени. - Замёрзла? - спросил я, не зная, с чего начать разговор. - Я не разобрала несколько слов... Вот этих: «Молю тебя...» - Ах, вот этих! Здесь написано: «Молю тебя, не верь этому человеку...» Вечером Катя была у нас в гостях, но мы ничего не говорили о старых письмах, - это было условлено заранее. <...> Катя была очень грустна. Все ухаживали за ней, особен- 73 но Саня, которая сразу привязалась к ней, как это только девушки умеют. Потом мы с Саней проводили её. Старики ещё не спали, когда мы вернулись домой. <...> Я попросил у Сани карту нашего Севера и показал путь, который должен был пройти капитан Татаринов из Ленинграда во Владивосток. Только теперь я вспомнил о его открытии. Что это за земля к северу от Таймырского полуострова? - Постой-ка, - сказала Саня. - Да ведь это Северная Земля! Что за чёрт! Это была Северная Земля, открытая в 1913 году лейтенантом Вилькицким. Широта 79о35' между восемьдесят шестым и восемьдесят седьмым меридианами. Очень странно! - Виноват, товарищи, - сказал я и, должно быть, немного побледнел, потому что тётя Даша посмотрела на меня с испугом. - Я всё понимаю! Сперва это была серебристая полоска, идущая от самого горизонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый щит. Третьего апреля! - Саня... - с беспокойством начала было тётя Даша. - Виноват, товарищи! Третьего апреля. А Вилькицкий открыл Северную Землю осенью, не помню точно когда, но только осенью, в сентябре или октябре. Осенью, через полгода! Осенью, значит, он ни черта не открыл, потому что она была уже открыта. - Открыта и названа в честь Марьи Васильевны, — продолжал я, крепко держа палец на Северной Земле, как будто боясь, как бы с ней опять не произошло какой-нибудь ошибки. — В честь Марьи Васильевны «Землёй Марии» или что-нибудь в этом роде. А теперь садитесь, и я вам всё объясню!.. Как уснуть после такого дня? <...> Я снова рассматривал карту. Я вспомнил, что Северной Землей эти острова стали называться недавно, что Вилькицкий назвал их «Землёй Николая Второго». Бедный Катин отец! Он был удивительно, необыкновенно несчастлив. Ни в одной географической книге нет ни одного упоминания о нём, и никто в мире не знает о том, что он сделал. Мне стало холодно от жалости и от восторга, и я лёг, потому что был шестой час и на улице кто-то уже шаркал 74 метлою. Но я не мог уснуть. Обрывки фраз из письма капитана мучили меня, я как будто слышал голос тёти Даши и видел, как она читает это письмо, поглядывая через очки, вздыхая и запинаясь. Картина, некогда представившаяся моему воображению: белые палатки на снегу; собаки, запряжённые в сани; великан в меховых сапогах, в меховой высоченной шапке... — вновь вернулась ко мне, и мне захотелось, чтобы всё это случилось со мною, чтобы я был на этом корабле, медленно двигающемся навстречу гибели вместе с дрейфующими льдами, чтобы я был капитаном, который пишет прощальное письмо жене, — пишет и не может окончить. «Я назвал её твоим именем, так что на любой географической карте ты найдёшь теперь сердечный привет от твоего...» Как могла кончаться эта фраза?.. И вдруг что-то медленно прошло у меня в голове, очень медленно, как будто нехотя, и я сел на постели, не веря себе и чувствуя, что сейчас сойду с ума — сойду с ума, потому что я вспомнил: «...привет от твоего Монготимо Ястребиный Коготь, как ты когда-то меня называла. Как это было давно, боже мой! Впрочем, я не жалуюсь, - продолжал я вспоминать, бормотать, пугаясь, что вот ещё одно слово, ещё одно, а дальше - забыл, не припомнил. - Я не жалуюсь. Мы увидимся, и всё будет хорошо. Но одна мысль, одна мысль терзает меня!». Я вскочил, зажёг лампу и бросился к столу, где лежали карандаши и карты. «Горько сознавать, - теперь я писал на карте, - горько сознавать, что всё могло быть иначе. Неудачи преследовали нас, и первая неудача - ошибка, за которую приходится расплачиваться ежечасно, ежеминутно, - та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю». Николаю? Верно ли? Да, Николаю! Я остановился, потому что дальше в памяти был какой-то провал, а уже потом - это я снова помнил очень ясно -что-то о матросе Скачкове, который упал в трещину и разбился насмерть. Но это было уже совсем не то. Это было содержание письма, а не текст, из которого я больше ничего не мог припомнить, кроме нескольких отрывочных слов. Так я и не уснул. Судья встал в восьмом часу и испугал- 75 ся, найдя меня сидящим в одном белье у карты Севера, по которой я успел уже прочитать все подробности гибели шхуны «Св. Мария», — подробности, которые, верно, удивили бы и самого капитана Татаринова, если бы он вернулся... <...> 1940 1. Как удаётся писателю В. Каверину с первых страниц романа создать ощущение тайны? 2. Каким Саня Григорьев представлял себе капитана Татаринова по рассказам Николая Антоновича и Кати? Почему Саню так заинтересовал этот человек? 3. Как вы думаете, почему Саня Григорьев решил во что бы то ни стало отыскать следы экспедиции капитана Татаринова? 4. Самостоятельно подберите материал и приготовьте сообщение о биографии В.А. Каверина. А теперь познакомьтесь со страницами поэзии, на которых история тоже оставила свой след. Эти произведения не являются приключенческими, тем не менее авторы соединяют в них правду истории и вымысел. Прочитайте самостоятельно «Песнь о вещем Олеге» А.С. Пушкина и выполните задания (текст и задания к нему помещены в «Тетради по литературе»). Стихотворение «Бородино» написано М.Ю. Лермонтовым к 25-летию годовщины знаменитого Бородинского сражения. Это сражение решило судьбу России в войне с французами в 1812 году. Именно с этой битвы началось поражение Наполеона и его армии. Конечно, спустя 25 лет ещё были живы солдаты, участвовавшие в битве, ещё свежи были в памяти воспоминания о подготовке к бою, о самом сражении. Прочитайте и подумайте, только ли о конкретном историческом событии это стихотворение. Сделайте вывод: является ли вымысел принадлежностью только приключенческой литературы? 76 Михаил ЛЕРМОНТОВ (1814-1841) Бородино - Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые, Да, говорят, ещё какие! Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! - Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри - не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля... Не будь на то Господня воля, Не отдали б Москвы! 77 Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали, Ворчали старики: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» И вот нашли большое поле: Есть разгуляться где на воле! Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки И леса синие верхушки — Французы тут как тут. Забил заряд я в пушку туго И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдём ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою! Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке? Мы ждали третий день. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» И вот на поле грозной сечи Ночная пала тень. Прилёг вздремнуть я у лафета, И слышно было до рассвета, Как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый: Кто кивер чистил весь избитый, Кто штык точил, ворча сердито, Кусая длинный ус. И только небо засветилось, Всё шумно вдруг зашевелилось, Сверкнул за строем строй. 78 Полковник наш рождён был хватом: Слуга царю, отец солдатам... Да, жаль его: сражён булатом, Он спит в земле сырой. И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умрёмте ж под Москвой, Как наши братья умирали!» И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали Мы в Бородинский бой. Ну ж был денёк! Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи, И всё на наш редут. Уланы с пёстрыми значками, Драгуны с конскими хвостами, Все промелькнули перед нами, Все побывали тут. Вам не видать так их сражений!.. Носились знамена, как тени, В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел. Изведал враг в тот день немало. Что значит русский бой удалый, Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась - как наши груди; Смешались в кучу кони, люди, И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой.. Вот смерклось. Были все готовы Заутра бой затеять новый И до конца стоять... Вот затрещали барабаны -И отступили бусурманы. 79 и Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать. Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя: Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля, Когда б на то не Божья воля, Не отдали б Москвы! 1837 1. От чьего имени ведётся рассказ? Каким вы представляете себе старого солдата-рассказчика? 2. В форме монолога или диалога написано это стихотворение? 3. Как поэт передаёт напряжённость обстановки перед решающим боем? Какими средствами изображает стремительность, жестокость битвы? 4. Что важнее для автора - передать историческую правду о Бородинском сражении или дать оценку этому событию, подвигу солдат? Ответ обоснуйте. 80 l'*\ ■ 1V *■> \ V i9\ k\H\' ' f-рцч Наш Олег по-настоящему увлёкся приключенческими книгами. Он перечитал почти всю серию «Библиотека приключений» и так увлекательно пересказывал одноклассникам сюжеты этих книг, что в классе началось повальное увлечение: все читали о приключениях и путешествиях! Однажды вечером в библиотеке Олег решил поделиться со своими «книжными» друзьями одной мыслью, которая уже давно не давала ему покоя: — Понимаете, со мной ничего особенного не происходит! Я не совершаю далёких и опасных путешествий, не нахожу ни таинственных писем, ни тем более кладов, не попадаю в экстремальные ситуации... — Погодите, погодите, мой дорогой друг! — остановил Олега Паганель. — Мне так понятны ваши чувства! Однако если в вашей жизни мало яркого, увлекательного, о нём надо мечтать. Тогда вы обязательно сумеете сделать свою жизнь интересной, наполненной событиями. И в этом вам помогут книги. — Я согласен с господином Паганелем, — включился в разговор капитан Григорьев. — Вспомните жизнь Роберта Стивенсона, почитайте Александра Грина, Николая Гумилева. Ребята, перечитайте стихотворение Николая Гумилёва «Капитаны» (книга 1, с. 11), которым открывается наш учебник. Как вы думаете, почему так увлекает открытие неизведанного, каким людям свойственно стремление к открытиям, желание сделать «шаг за горизонт»? 4.V. Александр БЛОК Ты помнишь? В нашей бухте сонной Спала зелёная вода, Когда кильватерной колонной Вошли военные суда. Четыре - серых. И вопросы Нас волновали битый час, И загорелые матросы Ходили важно мимо нас. Мир стал заманчивей и шире, И вдруг - суда уплыли прочь. Нам было видно: все четыре Зарылись в океан и в ночь. И вновь обычным стало море, Маяк уныло замигал, Когда на низком семафоре Последний отдали сигнал... Как мало в этой жизни надо Нам, детям, — и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо И самой малой новизне. Случайно на ноже карманном Найди пылинку дальних стран — И мир опять предстанет странным, Закутанным в цветной туман! 6 февраля 1914 год 83 Николай ГУМИЛЁВ Жираф Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озёр. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полёт, Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю весёлые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав... Ты плачешь? Послушай... далеко на озере Чад Изысканный бродит жираф. 1907 84 Владимир МАЯКОВСКИЙ А вы могли бы? Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ. А вы ноктюрн1 сыграть могли бы на флейте водосточных труб? 1913 Михаил СВЕТЛОВ Я в жизни ни разу не был в таверне, Я не пил с матросами крепкого виски, Я в жизни ни разу не буду, наверно, Скакать на коне по степям аравийским. Мне робкой рукой не натягивать парус, Веслом не взмахнуть, не кружить в урагане, - Атлантика любит солёного парня С обветренной грудью, с кривыми ногами.. Стеной за бортами льдины сожмутся, Мы будем блуждать по огромному полю, - Так будет, когда мне позволит Амундсен Увидеть хоть издали Северный полюс. Я, может, не скоро свой берег покину, А как хорошо бы под натиском бури, До косточек зная свою Украину, Тропической ночью на вахте дежурить. В черниговском поле, над сонною рощей Подобные ночи ещё не спускались, 1 Ноктюрн — небольшая музыкальная пьеса лирического, мечтательного характера, обычно для фортепьяно. 85 Чтоб по небу звёзды бродили на ощупь И в темноте на луну натыкались... В двенадцать у нас запирают ворота, Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою, И всё мне казалось: за поворотом Усатые тигры прошли к водопою. 1926 Валентин БЕРЕСТОВ Почему-то в детстве рисовал я Только то, чего не мог увидеть, — Например, сражения морские, Только тех, кого у нас не встретишь, — Например, индейцев и пиратов, Только те края, где не был я, -То есть горы, джунгли и пустыни. А с натуры брал я только солнце С длинными и толстыми лучами. Были у него глаза и губы, И они почти всегда смеялись. 1957 Давид САМОЙЛОВ Сказка Мальчик строил лодку. И построил лодку. И поплыл по речке В тихую погодку. Лодка острым носом Воду бороздила. Облако дорогу Ей загородило. 86 Мальчик въехал в облако, В белое, густое. А за первым облаком — Облако второе, Облако пуховое, Облако из снега. А за третьим облаком Начиналось небо. Мальчик плыл не речкою, Мальчик плыл по Млечному, По небу проточному В сторону восточную. Мальчик плыл по звёздам, К месяцу тянулся. Покатался по небу И домой вернулся. 40-е гг. XX в. и 1. Что объединяет все эти стихотворения? 2. Согласны ли вы с тем, что у героя каждого из этих стихотворений есть свой собственный мир, «закутанный в цветной туман»? Объясните. 3. Найдите строки, в которых сливаются воедино фантазия и реальность. и Подведём итоги. 1. Вы закончили чтение первой части учебника, куда включены произведения приключенческой литературы. Сформулируйте самостоятельно: каковы же основные признаки этой литературы (вам помогут названия разделов внутри этой части). 2. Согласны ли вы с мнением, что приключенческая литература — это «лёгкое чтение»? Как по-вашему, что дают эти книги для понимания других людей, их поступков, внутреннего мира; для осознания себя самого: а какой я? 3. Какие черты характера, какие качества развивает у читателя приключенческая литература? 4. Авторы приключенческих книг часто рассматривают 87 очень серьёзные проблемы. Например, проблему ценности человеческой жизни по-разному решают герои А. Дюма и Р. Стивенсона. Как именно? Чья позиция вам ближе? Почему? Какие ещё важные проблемы вы можете назвать? 5. Назовите героев приключенческих книг, которые вам стали особенно близки. Как вы думаете, почему не стареют эти книги и их герои? 6. Какие приключенческие романы, повести, рассказы вам захотелось прочитать самостоятельно? А что вы уже прочитали? (ТР) 1. Придумайте свой сюжет для приключенческого рассказа (повести). Определите время, в которое будут происходить события, место, основных героев. Решите, какую тайну должны будут разгадать герои, в какое путешествие отправиться для этого и т.д. (ТР) 2. Поразмышляйте на тему: «Что я думаю о приключенческой литературе». 88 Книги для самостоятельного чтения к части I Буссенар Л. Капитан Сорвиголова. Верн Ж. Дети капитана Гранта. Гайдар А. На графских развалинах. Дым в лесу. Гладилин А. Секрет Жени Сидорова. Грин А. Золотая цепь. Алые паруса. Дюма А. Три мушкётера. Житков Б. Морские истории. Каверин В. Два капитана. Катаев В. Белеет парус одинокий. Кестнер Э. Эмиль и сыщики. Купер Ф. Следопыт. Линдгрен А. Знаменитый сыщик Калле Блюмквист. Лондон Дж. Северные рассказы. Распе Э. Приключения барона Мюнхгаузена. Рыбаков А. Кортик. Бронзовая птица. Станюкович К. Морские рассказы. Стивенсон Р. Остров сокровищ. Скотт В. Айвенго. Твен Марк. Приключения Гекльберри Финна. 90 ...Это был удивительный сон. Олегу снилось, что он летит над землёй. Сначала было страшно упасть с такой огромной высоты, но потом мальчик почувствовал, что тело его невесомо и что оно легко парит в вышине. Непередаваемое ощущение! Олег попробовал опуститься пониже — получилось! Он уже мог рассмотреть яркую зелень леса, даже отдельные деревья. «А что если спуститься ещё ниже? — мелькнуло в голове. — Может быть, удастся увидеть животных?» И вот мальчик медленно плывёт над самыми верхушками деревьев. Вдруг совсем рядом с ним с шумом раздвигаются ветки и появляется огромная страшная голова какого-то гигантского животного на длинной тонкой шее. «Не может быть! Неужели динозавр? И как это он может жить так близко от города?!» — все эти мысли пронеслись в одно мгновение — и Олег проснулся. Жалко было сразу расставаться с таким замечательным сном, и наш герой ещё немного пофантазировал, что было бы, если бы он подлетел к чудовищу совсем близко и попытался его рассмотреть... Воспоминания об этом сне преследовали Олега весь день. Вечером в библиотеке он не утерпел и рассказал сон своим друзьям. — Понимаете, я видел динозавра так близко, что могу его описать очень-очень точно! — с увлечением говорил Олег. — Я не понимаю, почему так получается? — Видите ли, мой юный друг, — заговорил Шерлок Холмс, — ваши сны — это ваши фантазии. Людям всегда было свойственно придумывать, фантазировать. Дело в том, что в человеческом сознании могут причудливо соединяться воспоминания, факты, обрывки знаний, предположения. Сначала люди сочиняли сказки, где давали волю своей фантазии. Вспомните волшебные сказки! Затем, гораздо позже, появляются фантастические произведения, а ещё позже, с приходом эры научно-технического прогресса, возникает и развивается жанр научной фантастики. Писатели-фантасты, обладающие особым даром - даром предвидения, предсказывали в своих книгах будущие научные открытия, пытались ответить на вопрос, что принесут эти открытия людям. Не случайно главными героями этих книг часто становились учёные. Вот, например, герой нескольких фантастических произведений моего автора — Артура Конан Дойла — профессор Челленджер. Все вы, господа, конечно, привыкли считать Конан Дойла только автором детективных историй обо мне и моём друге докторе Ватсоне. Однако это далеко не так! Возьмите, к примеру, его роман «Затерянный мир» — удивительное сочетание приключенческого и фантастического жанров. — Одну минуту, джентльмены... — Шерлок Холмс поднялся с дивана и подошёл к книжным полкам. — Сейчас, сейчас... Думаю, здесь есть эта книга. Да, вот она: «Жизнь сэра Артура Конан Дойла», автор сэр Джон Диксон Карр. Я прочту вам, как у моего уважаемого автора возник замысел этого романа: «...Новая вещь — это будет нечто в ином роде... нечто приключенческое, нечто завораживающее читателя. Первые мысли зашевелились в нём при виде игуанодона, доисторического монстра двадцати фэутов роста, чьи ископаемые отпечатки были найдены в Суссекской долине, вид на которую открывался из окон его кабинета. И это осенью 1911 года заставило его обратиться к книге профессора Рея Ланкастера о вымерших животных. С иллюстраций в книге уставились на него саблезубые и безмозглые чудища. Предположим, в сумеречном свете из подернутой туманной дымкой долины, словно привидение, появляется стегозавр... Или лучше так: допустим, в некотором отдалённом уголке земли — скажем, на высоком плато в джунглях с природой нетронутой и неприкасаемой — такие существа живут по сей день? 91 ...Что касается «Затерянного мира», то автор был настолько переполнен им, что не мог помыслить ни о чём другом, кроме бронтозавров, человекообезьян да растительности дикого плато. Каждый вечер в октябре и ноябре он читал... то, что написал за день. И тогда вставали в воображении джунгли и пр>одиралась через них неустрашимая четвёрка: лорд Джон Рокстон, этакий рыжий Дон Кихот, язвительный Саммерли, неизменно симпатичный Мелоун и во главе их — Челлен-джер...». “=25 1. Что такое научная фантастика? Какие проблемы волнуют писателей-фантастов? 2. Прочитайте главу из романа «Затерянный мир» (повествование ведётся от лица журналиста Мелоуна). Сравните её с теми приключенческими произведениями, которые вы читали раньше. Что нового вы заметили? 92 Артур Конан ДОЙЛ (1859-1930) Затерянный мир Глава XII. Как страшно было в лесу! 94 ...Будучи самым младшим членом экспедиции и уступая моим товарищам во всём, что касалось опыта и твёрдости характера, я с первых же дней нашего путешествия оставался в тени. Но теперь настал и мой час. Увы! Гордыня к добру не приводит. Чувство самодовольства и новая для меня уверенность в своих силах привели к тому, что в ту же ночь мне пришлось выдержать такое испытание, о котором я до сих пор не могу вспомнить без ужаса. Вот как это случилось. Взбудораженный сверх всякой меры своим удачным подъёмом на вершину дерева гингко, я никак не мог уснуть. В ту ночь первым дежурил Сам-мерли. В неярком свете костра виднелась его нелепая, угловатая фигура. Он сидел сгорбившись, положив винтовку на колени, и так клевал носом, что его козлиная бород- ка то и дело вздрагивала. Лорд Джон лежал, завернувшись в своё южноамериканское одеяло — пончо, и его совсем не было слышно. Зато густой и громкий храп Челленджера разносился по всему лесу. Полная луна светила ярко; ночной воздух так и пробирал холодком. Какая ночь для прогулки! И вдруг меня осенило: а почему бы и в самом деле не прогуляться? Что, если я тихонько выйду из лагеря, найду дорогу к центральному озеру и утром вернусь с целым ворохом новостей? Ведь тогда акции мои поднимутся ещё выше! <...> Какой материал для газеты - на целую полосу! Какая карьера ждёт меня впереди! <...> Я схватил первую попавшуюся винтовку — патроны были у меня в карманах - и, разобрав завал у входа в форт, проскользнул за его ограду. Оглянувшись напоследок, я увидел нашего горе-часового Саммерли, который по-прежнему дремал у затухающего костра, мерно, словно китайский болванчик, покачивая головой. После первых же ста ярдов мне стало ясно, сколько безрассудства в моём поступке. Я, кажется, уже упоминал на страницах этой хроники, что пылкость воображения мешает мне стать по-настоящему смелым человеком и о том, что больше всего на свете боюсь прослыть трусом. Вот эта боязнь и толкала меня вперёд. Я просто не мог бы вернуться в лагерь с пустыми руками. Если б товарищи и не хватились меня и не узнали бы о моём малодушии, всё равно я не нашёл бы себе места от жгучего стыда. А в то же время меня то и дело кидало в дрожь, и я готов был отдать всё, лишь бы найти достойный выход из этого нелепого положения. Как страшно было в лесу! Деревья стояли такой плотной стеной, листва у них была такая густая, что лунный свет почти не проникал сюда, и лишь самые верхние ветки филигранным1 узором сквозили на фоне звёздного неба. Привыкнув мало-помалу к темноте, глаза мои начали кое-что различать в ней. Некоторые деревья всё же виднелись в этом мраке, другие совсем тонули в угольно-чёрных провалах, от которых я в ужасе шарахался, так как порой они казались мне входами в какие-то пещеры. Я вспомнил отчаянный вопль обречённого на гибель игуанодона, раз- 1 Филигранный — выполненный очень тщательно, со вниманием к мелочам и деталям. 95 нёсшийся по всему лесу. Вспомнил и бородавчатую, окровавленную морду, мелькнувшую передо мной при свете факела лорда Джона. Безымянное страшное чудовище охотится в этих самых местах. Оно может в любую минуту броситься на меня из лесной тьмы. Я остановился, вынул из кармана патрон и открыл затвор винтовки. И вдруг сердце замерло у меня в груди. Это была не винтовка, а дробовик. И я снова подумал: «Уж не вернуться ли?» Повод вполне достаточный, никто не посмеет сомневаться в причинах моей неудачи. Но глупая гордость восставала даже против одного этого слова. Нет, я не хотел, я не мог допустить, чтобы меня постигла неудача. Если уж на то пошло, так перед лицом тех опасностей, которые мне здесь, по всей вероятности, угрожают, винтовка окажется столь же бесполезным оружием, сколь и охотничье ружьё. Возвращаться в лагерь и исправлять ошибку не имеет смысла — второй раз мне не удастся уйти оттуда незамеченным. Придётся объяснить свои намерения, и тогда инициатива уйдёт у меня из рук. После недолгих колебаний я всё же собрался с духом и двинулся дальше, держа бесполезное ружьё под мышкой. Лесная тьма пугала меня, но на прогалине игуанодонов, залитой ровным лунным светом, мне стало ещё страшнее. Я внимательно оглядел её, спрятавшись в кустах. Чудовищ не было видно. <...> Туманная, серебристая ночь была безмолвна — ни шороха, ни звука. Набравшись храбрости, я быстро перебежал прогалину и по ту сторону опять вышел к ручью, служившему мне путеводной нитью. <...> Чем ниже под уклон, тем больше и больше редел лес, постепенно уступая место зарослям кустарника, среди которых лишь кое-где поднимались высокие деревья. Идти становилось легче, и теперь я мог смотреть по сторонам, оставаясь незамеченным. Мой путь проходил мимо болота птеродактилей, и оттуда навстречу мне с сухим шелестом и свистом взмыл в воздух один из этих гигантов, размах крыльев которого был футов двадцать по меньшей мере. Вот его перепончатые крылья пронизало ослепительнобелым тропическим сиянием лунного диска, и словно скелет пролетел у меня над головой. Я кинулся в кусты, зная по опыту, что достаточно этому чудовищу подать голос, и 96 на меня тучей налетят его омерзительные собратья. И только после того как птеродактиль опустился в чащу кустов, я осторожно двинулся дальше. Ночь была на редкость тихая, но вот тишину нарушил глухой, ровный рокот, с каждым моим шагом становившийся всё громче и громче. Наконец я остановился совсем рядом с источником, из которого исходил этот звук, напоминавший клокотание кипятка в котле, и понял, в чём тут дело. Посередине небольшой лужайки виднелось озеро, вернее, большая лужа, ибо в диаметре она была не больше водоёма в Трафальгар-сквере. Её чёрная, как дёготь, поверхность непрестанно вздувалась пузырями, которые лопались, выделяя газ. Воздух над лужей дрожал от жара, а земля вокруг была до того горячая, что, коснувшись её ладонью, я тут же отдёрнул руку. По-видимому, мощный вулканический процесс, много веков назад вздыбивший плато над земной поверхностью, ещё не закончился. Нам уже приходилось видеть здесь, среди пышной зелени, чёрные обломки скал и застывшую лаву, но этот резервуар с жидким асфальтом был первым неоспоримым доказательством того, что древний вулкан продолжает действовать и по сию пору. К сожалению, мне надо было спешить, чтобы вернуться в лагерь до рассвета, и я не стал задерживаться здесь. До конца дней своих не забуду этого страшного пути. Освещённые луной прогалины1 я обходил по самым краям, стараясь держаться в густой тени; в джунглях то и дело замирал от страха, слыша треск веток, сквозь которые пробирался какой-нибудь зверь. Огромные тени возникали передо мной и снова исчезали, бесшумно скользя на мягких лапах. Я часто останавливался с твёрдым намерением повернуть обратно, и всякий раз гордость побеждала страх и гнала меня вперёд, к намеченной цели. Наконец (на моих часах было начало второго) в просвете между деревьями блеснула вода, и минут через десять я уже стоял в камышах, на берегу центрального озера. Меня давно мучила жажда, и я лёг ничком и припал к воде; она оказалась холодной и очень свежей на вкус. В этом месте к берегу вела широкая, испещрённая множеством следов тропинка: очевидно, звери приходили сюда на водопой. 1 Прогалины — здесь: небольшие поляны. 97 У самой воды огромной глыбой поднималась застывшая лава. Я взобрался на неё, лёг и осмотрелся по сторонам. Первое, что предстало моему взору, поразило меня своей неожиданностью. Описывая вид, открывавшийся с вершины дерева гингко, я упоминал о тёмных пятнах на скалистой гряде, которые можно было принять за входы в пещеры. Взглянув теперь в ту сторону, я увидел множество круглых отверстий, светящихся ярким, красноватым огнём, словно иллюминаторы океанского парохода в ночной темноте. <...> Невероятно, но, по-видимому, другого объяснения не подыщешь: эти красноватые пятна не что иное, как отблески костров, горящих в пещерах, костров, разжечь которые могла только человеческая рука. Следовательно, на плато есть люди. Какие блестящие результаты дала моя ночная прогулка! Я долго смотрел на эти красные мерцающие отблески. Меня отделяло от них не меньше десяти миль, но даже на таком расстоянии можно было разглядеть, как они то затухали, то вспыхивали ярче, то совсем исчезали у меня из глаз, когда их заслоняли чьи-то тени. Чего бы я только не дал, чтобы подобраться к этим пещерам, заглянуть в них и потом поведать моим спутникам о внешнем облике и образе жизни человеческой расы, населяющей этот таинственный уголок земного шара! Сейчас об этом нечего было и думать, но вряд ли кто-нибудь из нас захочет покинуть плато, не узнав толком, что скрывается в этих пещерах. Озеро сверкало передо мной, словно ртуть, а в самом центре его отражался светлый диск луны. Оно было неглубокое: из воды в нескольких местах проглядывали песча- 98 ные отмели. Гладкая поверхность озера жила своей жизнью — на ней появлялись то круги, то лёгкая рябь; вот рыба блеснула серебряной чешуёй, вот показалась горбатая аспидно-чёрная спина какого-то чудовища. Странное существо, похожее на огромного лебедя с длинной гибкой шеей, прошло по краю отмели, потом грузно плюхнулось в озеро и поплыло. Его изогнутая шея и юркая голова долго виднелись над водой. Потом оно нырнуло и больше уже не показывалось. Вскоре я устремил всё своё внимание на то, что происходило почти у самых моих ног. На берегу появились два зверя, похожих на крупных армадиллов. Они припали к воде и быстро заработали длинными красными лентами языков. Вслед за ними на водопой явился огромный ветвисторогий олень с самкой и двумя оленятами. Такого царственного существа, наверно, больше нигде не найдёшь, кроме как в Стране Мепл-Уайта; и лось и американский олень были бы ему по плечо. Всё семейство мирно пило воду, но вдруг самец предостерегающе фыркнул, и они мигом исчезли в камышах. Армадиллы тоже заковыляли прочь. На тропинке появилось какое-то новое существо — настоящее чудовище. У меня пронеслось в голове: где же я видел этого урода с круглой спиной, усаженной треугольными зубцами, с маленькой птичьей головкой, опущенной почти до самой земли? И вдруг вспомнил. Это же стегозавр, которого Мепл-Уайт запечатлел на страницах своего альбома, то чудовище, которым прежде всего заинтересовался Чел-ленджер. Вот он передо мной. Земля содрогалась под его страшной тяжестью, воду он лакал так громко, что эти звуки, казалось, будили ночь. Минут пять стегозавр стоял совсем рядом со мной. Стоило мне протянуть руку, и я бы коснулся этих отвратительных зубцов, вздрагивавших при каждом его движении. Напившись, чудовище побрело прочь и скрылось среди камней. Я вынул часы — было половина третьего, самое время возвращаться в лагерь. Обратный путь не вызывал у меня никаких сомнений, так как я шёл сюда, держась левого берега ручья, а ручей вливался в центральное озеро в нескольких шагах от моего наблюдательного пункта. Итак, я в самом лучшем расположении духа зашагал к лагерю, 99 гордясь результатами своей ночной прогулки и теми новостями, которые преподнесу товарищам. Конечно, самая важная новость — это освещённые изнутри пещеры, где, по всей вероятности, живёт какое-то племя троглодитов1. Но мои наблюдения над центральным озером тоже кое-чего стоят. Я могу удостоверить, что оно полно живых существ, и, кроме того, опишу несколько новых видов доисторических сухопутных животных, не встречавшихся нам до сих пор. Не много найдётся людей на свете, думал я, которые за одну ночь — и какую необычайную ночь! — смогли бы внести столь ценный вклад в сокровищницу человеческих знаний. Поглощённый своими мыслями, я медленно поднимался вверх по склону и уже был примерно на полпути к лагерю, когда послышавшиеся сзади странные звуки вернули меня к действительности. Это было нечто среднее между храпением и рёвом — глухим, низким и грозным. По-видимому, вблизи появился какой-то зверь, но в темноте ничего нельзя было разглядеть. Я прибавил шагу и, пройдя ещё с пол-мили2, снова услышал те же звуки. На сей раз они были гораздо громче и страшнее. Сердце замерло у меня в груди при мысли, что за мной кто-то гонится. Я весь похолодел и почувствовал, как волосы встали дыбом у меня на голове. Пусть эти чудовища рвут друг друга на куски, такова борьба за существование, но чтобы они нападали на современного человека, охотились за владыкой мира — с этой страшной мыслью я не мог примириться. Я стоял, глядя во все глаза назад, на залитую луной тропинку, и колени у 1 Троглодиты — первобытные пещерные люди. 2 Миля — расстояние примерно в полтора километра. 100 меня подгибались от страха. Такое может только присниться: тишина, серебристые лунные блики на прогалинах, чёрные пятна кустов. И вдруг эту грозную тишину снова прорезало то же низкое, гортанное рычание. Оно звучало ещё громче, ещё ближе. Сомнений быть не могло: меня кто-то выслеживал, и расстояние между мной и моим преследователем сокращалось с каждой минутой. Я стоял, будто пригвождённый к месту, и не мог отвести глаз от тропинки. И вдруг оно показалось. В дальнем конце прогалины, которую я только что прошёл, дрогнули кусты. Что-то большое, тёмное отделилось от них и одним прыжком вымахнуло на залитую луной прогалину. Я умышленно говорю о прыжке, ибо чудовище передвигалось, как кенгуру, вытянувшись во весь рост и отталкиваясь от земли сильно развитыми задними ногами; передние были прижаты у него к брюху. Размеры и мощь этого зверя поразили меня — настоящий слон, вставший на дыбы. И при всём том какая подвижность! В первую минуту у меня ещё мелькнула надежда: может быть, это лишь безобидный игуанодон? Но, несмотря на всё своё невежество, я понял, что ошибаюсь. У трёхпалого травоядного игуанодона голова была маленькая, как у лани, а у этого страшилища широкая, плоская — словом, точная копия той жабьей морды, обладатель которой так напугал нас минувшей ночью. Свирепый рёв и настойчивость, с какой он преследовал меня, свидетельствовали о том, что это плотоядный динозавр, один из самых страшных зверей, которые когда-либо водились на земле. Чудовище то и дело припадало на передние лапы и тыкалось носом в землю, вынюхивая мои следы. Иногда они терялись, но динозавр находил их и снова огромными прыжками пускался по тропинке следом за мной. Даже теперь, при одном лишь воспоминании об этом кошмаре, холодный пот проступает у меня на лбу. Что мне было делать? У меня в руках был дробовик, но какой от него толк сейчас? Я с отчаянием огляделся по сторонам, ища глазами какое-нибудь прикрытие — скалу или дерево, но в чаще кустарника были только молодые деревца, а моему преследователю ничего не стоило бы переломить, как тростинку, и большое дерево. Меня могло спасти только бегство. Но как бежать по неровному каме- 101 нистому откосу? К счастью, я заметил хорошо утоптанную тропинку, пересекавшую мой путь. Во время своих разведок мы видели немало таких троп, проложенных дикими зверями. Если броситься по ней, может быть, мне и удастся уйти от преследования, тем более что бегаю я хорошо и сейчас нахожусь в форме. И, отшвырнув в сторону бесполезное ружьё, я показал такой класс спринта, какой не показывал ни до, ни после этой ночи. Ноги мои подкашивались, грудь разрывалась, дыхание спирало в горле, но я всё бежал и бежал вперёд, подгоняемый ужасом. Наконец, когда сил уже больше не стало, я остановился. На секунду мне показалось, что преследование кончилось — на тропинке никого не было. И вдруг снова треск сучьев, топот исполинских лап, свистящее дыхание могучих лёгких... Зверь настигал меня. Он уже совсем близко! Спасения нет! Безумец! Зачем я так долго раздумывал, прежде чем обратиться в бегство? Сначала динозавр полагался только на свой нюх, а это замедляло погоню. Но как только я побежал, он заметил меня и с той минуты уже не терял из виду. Ещё несколько прыжков — и чудовище показалось из-за поворота тропинки. В ярком свете луны блеснули огромные выпученные глаза, пасть с двумя рядами страшных зубов и острые когти на коротких передних лапах. Я дико вскрикнул и опрометью бросился вперёд. Прерывистое, хриплое дыхание слышалось всё ближе и ближе. Тяжёлый топот настигал меня. Ещё секунда — и динозавр вцепится мне в спину. И вдруг — оглушительный треск, я лечу в бездну, а дальше тьма и пустота забвения... Когда я очнулся от обморока - думаю, что на это потребовалось всего несколько минут, — мне ударило в нос ужасающее, совершенно невыносимое зловоние. Я пошарил в темноте и одной рукой нащупал что-то вроде огромного куска мяса, другой — тяжёлую кость. Высоко вверху в правильном овале светили звёзды. Следовательно, я лежал на дне какой-то глубокой ямы. Всё тело у меня ныло, но кости были целы, никаких повреждений не обнаруживалось. Когда в моём затуманенном мозгу всплыли обстоятельства, предшествовавшие этому падению в яму, я с ужасом взглянул вверх в полной уверен- 102 ности, что темная голова динозавра вот-вот появится на фоне бледнеющего неба. Но всё было тихо, спокойно. Тогда я медленно, ощупью обошёл дно ямы, стараясь понять, куда же меня вверг счастливый случай. Яма была глубокая, с отвесными краями и ровным дном, футов двадцати в поперечнике. Вдруг я вспомнил, что у меня в кармане есть восковые спички, и, чиркнув одну, сразу понял назначение этой ямы. Сомневаться не приходилось: это была западня, вырытая руками человека. Вбитый посредине заострённый кол высотою футов в девять весь почернел от крови животных, которые напарывались на него. Я вспомнил Челленджера, утверждавшего, что человек с его слабыми средствами защиты не может существовать на плато, населённом такими чудовищами. Но теперь способы его борьбы с ними стали ясны мне. Пещеры с узкими входами служили надёжным убежищем для их обитателей, кто бы они ни были. Умственное превосходство этих человеческих существ над огромными ящерами было, по-видимому, настолько велико, что позволяло им устраивать на звериных тропах прикрытые ветками ловушки, в которых их враги гибли, несмотря на всю свою мощь и ловкость. Человек и здесь властвовал над миром. Чтобы выбраться по откосам ямы наверх, особенной ловкости не требовалось, но я долго не решался на это, боясь попасть в лапы врага, который едва не растерзал меня. Почём знать, может быть, динозавр подкарауливает свою жертву, притаившись в кустах? Но я вспомнил один разговор Челленджера с Саммерли о повадках этих исполинских пресмыкающихся и немного осмелел. Оба профессора сходились на том, что в крохотной черепной коробке динозавра нет места разуму и что, по сути дела, это совершенно безмозглые животные, исчезнувшие с лица земли именно из-за полного неумения приспосабливаться к меняющимся условиям существования. Прежде чем подкарауливать меня, динозавр должен был понять, что со мной произошло, но для этого требовалось умение устанавливать связь между причиной и следствием. Гораздо более вероятно, что глупое животное, действующее лишь по велениям хищнического инстинкта, сначала 103 опешило в недоумении, а потом отправилось на поиски новой добычи. Я долез до края ямы и огляделся по сторонам. Звёзды гасли, небо начинало бледнеть, и предутренний ветерок приятной прохладой пахнул мне в лицо. Мой враг никак не давал о себе знать. Я медленно выбрался из ямы и сел на землю, готовясь при малейшей тревоге спрыгнуть в своё убежище. Потом, несколько успокоенный полной тишиной, которая была вокруг, и наступлением утра, собрался с духом и, крадучись, пошёл назад по той же тропинке. Через несколько минут я увидел своё ружьё, подобрал его, вышел к ручью, служившему мне путеводной нитью, и быстро зашагал к лагерю, то и дело оборачиваясь и бросая по сторонам испуганные взгляды. И вдруг ветер принёс мне напоминание о моих товарищах. Тишину спокойного утра нарушил далёкий звук ружейного выстрела. Я остановился и прислушался — всё было тихо. «Не случилось ли чего с ними?» — пронеслось у меня в голове. Но я тут же успокоился, найдя более простое и более естественное объяснение этому выстрелу. Уже совсем рассвело. Моё отсутствие, конечно, успели заметить. Товарищи, вероятно, решили, что я заблудился в лесу, и дали выстрел, чтобы помочь мне добраться до лагеря. Правда, стрельба была у нас запрещена, но если они думали, что мне грозит опасность, вряд ли это остановило бы их. Надо как можно скорее вернуться в лагерь и унять тревогу. Я устал, измучился за ночь и при всём желании не мог идти быстро. Но вот наконец-то начались знакомые места. Слева болото птеродактилей, а скоро будет прогалина игуанодонов. Теперь только узкая полоса леса отделяла меня от Форта Челленджера. Я весело крикнул, торопясь успокоить товарищей. Ответа не было. Кругом стояла зловещая тишина. Сердце у меня сжалось. Я ускорил шаги, потом побежал. Вот и ограда - она цела, но завала у входа нет. Я бросился внутрь. Страшное зрелище предстало моим глазам в холодном свете раннего утра. Наши вещи в беспорядке валялись по всей поляне; моих спутников нигде не было, а возле потухшего костра краснела на траве большая лужа крови. Я был так потрясён этой неожиданностью, что первое 104 время вообще потерял способность соображать. Припоминаю только, как тяжёлый кошмар, свои метания по лесу вокруг опустевшего лагеря, отчаянные призывы, обращённые к товарищам. Но лесная чаща безмолвствовала. Меня сводили с ума страшные мысли. Что, если я больше не увижу их? Что, если я останусь один в этом ужасном месте и никогда не смогу вернуться в мир? Что, если судьба обречёт меня жить и умереть здесь? Мне хотелось рвать на себе волосы и биться головой о землю в припадке отчаяния. Куда мне податься, что делать, с чего начать? Некоторое время я сидел совершенно подавленный, потом мало-помалу пришёл в себя и стал раздумывать, какая же злая участь постигла моих спутников. Разгром, учинённый в лагере, свидетельствовал о том, что они подверглись нападению, очевидно, в ту самую минуту, когда я услышал выстрел. Но выстрел был только один, значит, всё кончилось мгновенно. Винтовки лежали тут же на земле. Ящики с патронами и провизией валялись по всей поляне; тут же я увидел наши фотографические аппараты и коробки с пластинками. Всё это было цело, зато съестные припасы, вынутые из ящиков, исчезли, а их, помнится, было изрядное количество. Следовательно, нападение на лагерь произвели не люди, а звери, ибо в противном случае тут, вероятно, ничего бы не осталось. Но если это действительно звери или какое-нибудь одно чудовище, то что же сталось с моими спутниками? Хищники, конечно, растерзали бы их, но где же останки? Правда, лужа крови достаточно красноречиво говорила о случившемся, а динозавр, который преследовал меня ночью, мог бы унести свою жертву с такой же лёгкостью, с какой кошка уносит мышь. В таком случае оставшиеся двое, вероятно, бросились за ним вдогонку. Но почему же они не взяли с собой винтовок? Мой усталый, измученный мозг отказывался разгадать эту загадку. Поиски в лесу тоже ничего не дали. Я заплутался и только благодаря счастливой случайности снова вышел к лагерю, потратив на это не меньше часа. 1912 105 1. Как выглядит тот мир, который создан воображением А. Конан Дойла? 2. Как с помощью вымысла автор создаёт атмосферу таинственности? 3. Каким человеком вам представляется Мелоун? Как вы оцениваете его поступки? 4. Если вас заинтересовала эта глава, прочитайте роман самостоятельно, подумайте, почему он называется «Затерянный мир». 5. Есть такая наука — палеонтология, изучающая доисторических животных по их останкам. Можно ли, судя по прочитанной вами главе, сказать, что роман «Затерянный мир» — научно-фантастический? (ТР) 6. Придумайте и опишите своего фантастического героя. 106 — Мистер Холмс, — обратился Олег к знаменитому сыщику, — вот вы сказали, что научная фантастика появляется вместе с развитием научно-технического прогресса. А когда это происходит? Мы по истории ещё не проходили... — Это конец девятнадцатого века, мой юный друг, и начало двадцатого, время бурного развития науки, техники, время многочисленных открытий в области физики, химии, медицины, биологии... Эти открытия заставили писателей мыслить в новом направлении: думать о том, что наука может принести людям не только огромную пользу, но и вред. — Как, разве наука может принести вред?! - Олег был удивлён совершенно искренне, он об этом как-то не задумывался. В разговор вступил Паганель. — Друзья мои, позвольте мне ответить. Наука, юноша, имеет две стороны: она помогает человеку, делает его жизнь удобнее и легче, а труд - не таким тяжёлым. Но есть и другая сторона: очень важно, в чьи руки попадают научные открытия - в руки настоящих учёных, людей честных и порядочных, или тех, кто ищет выгоды для себя и не думает о последствиях. Именно писатели-фантасты первыми заговорили об этом в своих книгах. Они хотели предостеречь людей от ошибок, показать, как несовершенно пока ещё человеческое общество, поэтому оно не может правильно воспользоваться научными открытиями. Кстати, фантастом был и Жюль Верн. Он, правда, не «пугал» своих читателей будущими научными открытиями. Он, например, придумал и описал в своих романах подводную лодку и летательный аппарат. А многое из того, что создала фантазия Жюля Верна, через несколько десятков лет стало реальностью. Вам известны, конечно, книги Герберта Уэллса, например, его роман «Человек-невидимка», или повести русского писателя Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» и «Аэлита», книги Станислава Лема, Роберта Шекли и многих других... — Друзья, я бы хотел вернуться к проблеме, которую мы обсуждали, - вступил в разговор капитан Григорьев, - и порекомендовать Олегу три книги. Автор первой книги -Александр Беляев, второй — Рэй Брэдбери, а у третьей два автора - братья Стругацкие. 108 Рассказ капитана Григорьева об Александре Беляеве — Александр Романович Беляев был человеком талантливым и многогранным. Он родился в 1884 году, а профессиональным писателем становится только в 1925 году, когда ему был уже сорок один год. По образованию Беляев юрист. Есть в его биографии такой интересный факт: будущий писатель учился одновременно на юридическом факультете и в консерватории. Он был музыкантом и художником, журналистом и актёром, работал в уголовном розыске, был воспитателем в детском доме. Самые известные книги Беляева — «Голова профессора Доуэля» (она написана в 1925 году) и «Человек-амфибия» (1928 год), а собрание его сочинений — это восемь больших томов. Писателя интересовали наука и техника будущего, и освоение Вселенной, и то, как будут развиваться биология и медицина. Когда в 1934 году журнал «Вокруг света» начал публиковать роман Беляева «Воздушный корабль», в редакцию пришло письмо от К.Э. Циолковского. Великому учёному понравилась эта книга. Беляев ответил Циолковскому, между ними завязалась переписка. Позже писатель назвал один из своих романов «Звезда КЭЦ» (КЭЦ — первые буквы имени Константин Эдуардович Циолковский). Александр Беляев был человеком очень сильным и мужественным. Когда читаешь его романы, трудно себе представить, что они написаны тяжело больным человеком, который с трудом мог двигаться... 109 m Александр БЕЛЯЕВ (1884-1942) Голова профессора Доуэля (главы) Первая встреча Прошу садиться. Мари Лоран опустилась в глубокое кожаное кресло. Пока профессор Керн вскрывал конверт и читал письмо, она бегло осмотрела кабинет. Какая мрачная комната! Но заниматься здесь хорошо: ничто не отвлекает внимания. Лампа с глухим абажуром освещает только письменный стол, заваленный книгами, рукописями, корректурными оттисками. Глаз едва различает солидную мебель чёрного дуба. Тёмные обои, тёмные драпри1. В полумраке поблескивает только золото тиснёных переплётов в тяжёлых шкафах. Длинный маятник старинных стенных часов движется размеренно и плавно. Переведя взгляд на Керна, Лоран невольно улыбнулась: сам профессор целиком соответствовал стилю кабинета. Будто вырубленная из дуба, тяжеловесная, суровая фигура Керна казалась частью меблировки. Большие очки в черепаховой оправе напоминали два циферблата часов. Как маятники, двигались его глаза серо-пепельного цвета, переходя со строки на строку письма. Прямоугольный нос, 1 Драпри - занавеска, ткань, опускающаяся широкими складками. 110 прямой разрез глаз, рта и квадратный, выдающийся вперёд подбородок придавали лицу вид стилизованной декоративной маски, вылепленной скульптором-кубистом. — Коллега Сабатье говорил уже о вас. Да, мне нужна помощница. Вы медичка? Отлично. Сорок франков в день. Расчёт еженедельный. Завтрак, обед. Но я ставлю одно условие... Побарабанив сухим пальцем по столу, профессор Керн задал неожиданный вопрос: — Вы умеете молчать? Все женщины болтливы. Вы женщина - это плохо. Вы красивы - это ещё хуже. — Но какое отношение... — Самое близкое. Красивая женщина - женщина вдвойне. Значит, вдвойне обладает и женскими недостатками. У вас может быть муж, друг, жених. И тогда все тайны к чёрту. — Но... — Никаких «но»! Вы должны быть немы как рыба. Вы должны молчать обо всём, что увидите и услышите здесь. Принимаете это условие? Должен предупредить: неисполнение повлечёт за собой крайне неприятные для вас последствия. Крайне неприятные. Лоран была смущена и заинтересована... — Я согласна, если во всём этом нет... — Преступления, хотите вы сказать? Можете быть совершенно спокойны. И вам не грозит никакая ответственность... Ваши нервы в порядке? — Я здорова... Профессор Керн кивнул головой. Его сухой, острый палец впился в кнопку электрического звонка. Дверь бесшумно открылась. В полумраке комнаты, как на проявляемой фотографической пластинке, Лоран увидела только белки глаз, затем постепенно проявились блики лоснящегося лица негра. Чёрные волосы и костюм сливались с тёмными драпри двери. — Джон! Покажи мадемуазель Лоран лабораторию. Негр кивнул головой, предлагая следовать за собой, и открыл вторую дверь. Лоран вошла в совершенно тёмную комнату. 111 Щёлкнул выключатель, и яркий свет четырёх матовых полушарий залил комнату. Лоран невольно прикрыла глаза. После полумрака мрачного кабинета белизна стен ослепляла... Сверкали стёкла шкафов с блестящими хирургическими инструментами. Холодным светом горели сталь и алюминий незнакомых Лоран аппаратов. Трубы, змеевики, колбы, стеклянные цилиндры... Стекло, каучук, металл... Лоран повернула голову в сторону и вдруг увидала нечто, заставившее вздрогнуть, как от электрического удара. На неё смотрела человеческая голова - одна голова без туловища. Она была прикреплена к квадратной стеклянной доске. Доску поддерживали четыре высокие блестящие металлические ножки. От перерезанных артерий и вен через отверстия в стекле шли, соединившись уже попарно, трубки к баллонам. Более толстая трубка выходила из горла и сообщалась с большим цилиндром. Цилиндр и баллоны были снабжены кранами, манометрами1, термометрами и неизвестными Лоран приборами. Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделённая от тела, самостоятельной и сознательной жизнью. Несмотря на потрясающее впечатление, Лоран не могла не заметить, что эта голова удивительно похожа на голову недавно умершего известного учёного-хирурга, профессо- 1 Манометр — прибор для измерения давления газа или жидкости. 112 ра Доуэля, прославившегося своими опытами оживления органов, вырезанных из свежего трупа. Лоран не раз была на его блестящих публичных лекциях, и ей хорошо запомнился этот высокий лоб, характерный профиль, волнистые, посеребрённые сединой густые русые волосы, голубые глаза... Да, это была голова профессора Доуэля. Только губы и нос его стали тоньше, виски и щёки втянулись, глаза глубже запали в орбиты и белая кожа приобрела жёлто-тёмный оттенок мумии. Но в глазах была жизнь, была мысль. Лоран как зачарованная не могла оторвать взгляда от этих голубых глаз. Голова беззвучно шевельнула губами. Это было слишком для нервов Лоран. Она была близка к обмороку. Негр поддержал её и вывел из лаборатории. — Это ужасно, это ужасно... - повторяла Лоран, опустившись в кресло. Профессор Керн молча барабанил пальцами по столу. — Скажите, неужели это голова... — Профессора Доуэля? Да, это его голова. Голова Доуэ-ля, моего умершего уважаемого коллеги, возвращённая мною к жизни. К сожалению, я мог воскресить одну голову. Не всё даётся сразу. Бедный Доуэль страдал неизлечимым пока недугом. Умирая, он завещал своё тело для научных опытов, которые мы вели с ним вместе. «Вся моя жизнь была посвящена науке. Пусть же науке послужит и моя смерть» — вот какое завещание оставил профессор Доуэль. И я получил его тело. Мне удалось не только оживить его сердце, но и воскресить сознание, воскресить «душу», говоря языком толпы. Что же тут ужасного? — Я бы предпочла смерть такому воскресению. Профессор Керн сделал неопределённый жест рукой. — Да, оно имеет свои неудобства для воскресшего. Бедному Доуэлю было бы неудобно показываться публике в таком... неполном виде. Вот почему мы обставляем тайной этот опыт. Я говорю «мы», потому что таково желание самого Доуэля. — А как профессор Доуэль, то есть его голова, выразил это желание? Голова может говорить? Профессор Керн на мгновение смутился. — Нет... голова профессора Доуэля не говорит. Но она слышит, понимает и может отвечать мимикой лица... 113 И чтобы перевести разговор на другую тему, профессор Керн спросил: — Итак, вы принимаете моё предложение? Отлично. Я жду вас завтра к девяти утра. Но помните: молчание, молчание и молчание. Тайна запретного крана 114 Уже две недели Лоран работала у Керна. Обязанности её были несложны. Она должна была в продолжение дня следить за аппаратами, поддерживавшими жизнь головы. Ночью её сменял Джон. Профессор Керн объяснил ей, как нужно обращаться с кранами у баллонов. Указав на большой цилиндр, от которого шла толстая трубка к горлу головы, Керн строжайше запретил ей открывать кран цилиндра. — Если повернуть кран, голова будет немедленно убита. Как-нибудь я объясню вам всю систему питания головы и назначение этого цилиндра. Пока вам довольно знать, как обращаться с аппаратами. С обещанными объяснениями Керн, однако, не спешил. Мари постепенно привыкла к голове и даже сдружилась с нею. Когда Лоран утром входила в лабораторию с порозовевшими от ходьбы и свежего воздуха щеками, голова слабо улыбалась ей и веки её дрожали в знак приветствия. Голова не могла говорить. Но между нею и Лоран скоро установился условный язык, хотя и очень ограниченный. Опускание головою век означало «да», поднятие наверх — «нет». Несколько помогали и беззвучно шевелящиеся губы. — Как вы сегодня чувствуете себя? — спрашивала Лоран. Голова улыбалась «тенью улыбки» и опускала веки: «хорошо, благодарю». — Как провели ночь? Та же мимика. Задавая вопросы, Лоран проворно исполняла утренние обязанности. Проверила аппараты, температуру, пульс. Сделала записи в журнале. Затем с величайшей осторож- ностью обмыла водой со спиртом лицо головы при помощи мягкой губки, вытерла гигроскопической1 ватой ушные раковины. Сняла клочок ваты, повисший на ресницах. Промыла глаза, уши, нос, рот — в рот и нос для этого вводились особые трубки. Привела в порядок волосы. По утрам, до прихода профессора Керна, голова занималась чтением. Лоран приносила ворох последних медицинских журналов и книг и показывала их голове. Голова просматривала. На нужной статье шевелила бровями. Лоран клала журнал на пюпитр, и голова погружалась в чтение. Лоран привыкла, следя за глазами головы, угадывать, какую строчку голова читает, и вовремя переворачивать страницы. Когда нужно было на полях сделать отметку, голова делала знак, и Лоран проводила пальцем по строчкам, следя за глазами головы и отмечая карандашом черту на полях. Для чего голова заставляла делать отметки на полях, Лоран не понимала, при помощи же их бедного мимического языка не надеялась получить разъяснение и потому не спрашивала. Но однажды, проходя через кабинет профессора Керна в его отсутствие, она увидала на письменном столе журналы со сделанными ею по указанию головы отметками. А на листе бумаги рукой профессора Керна были переписаны отмеченные места. Это заставило Лоран задуматься. Вспомнив сейчас об этом, Мари не удержалась от вопроса. Может быть, голове удастся как-нибудь ответить. — Скажите, зачем мы отмечаем некоторые места в научных статьях? На лице профессора Доуэля появилось выражение неудовольствия и нетерпения. Голова выразительно посмотрела на Лоран, потом на кран, от которого шла трубка к горлу, и два раза подняла брови. Это означало просьбу. Лоран поняла, что голова хочет, чтобы открыли этот запретный кран. Уже не в первый раз голова обращалась к ней с такой просьбой. Но Лоран объясняла желание головы по-своему: голова, очевидно, хочет покончить со своим безотрадным существованием. И Лоран не решалась открыть запретный кран. Она не хотела быть повинной в смерти головы, боялась и ответственности, боялась потерять место. 1 Гигроскопический — способный вбирать в себя, поглощать влагу. 115 — Нет, нет, — со страхом ответила Лоран на просьбу головы. — Если я открою этот кран, вы умрёте. Я не хочу, не могу, не смею убивать вас. От нетерпения и сознания бессилия по лицу головы прошла судорога. Три раза она энергично поднимала вверх веки и глаза... «Нет, нет, нет. Я не умру!» — так поняла Лоран. Она колебалась. Голова стала беззвучно шевелить губами, и Лоран показалось, что губы пытаются сказать: «Откройте. Откройте. Умоляю...» Любопытство Лоран было возбуждено до крайней степени. Она чувствовала, что здесь скрывается какая-то тайна. В глазах головы светилась безграничная тоска. Глаза просили, умоляли, требовали. Казалось, вся сила человеческой мысли, всё напряжение воли сосредоточились в этом взгляде. Лоран решилась. Её сердце сильно билось, рука дрожала, когда она осторожно приоткрыла кран. Тотчас из горла головы послышалось шипение. Лоран услышала слабый, глухой, надтреснутый голос, дребезжащий и шипящий, как испорченный граммофон: - Бла-го-да-рю... вас... Запретный кран пропускал сжатый в цилиндре воздух. Проходя через горло головы, воздух приводил в движение голосовые связки, и голова получала возможность говорить. Мышцы горла и связки не могли уже работать нормально: воздух с шипением проходил через горло и тогда, когда голова не говорила. А рассечение нервных стволов в области шеи нарушало нормальную работу мышц голосовых связок и придавало голосу глухой, дребезжащий тембр. Лицо головы выражало удовлетворение. Но в этот момент послышались шаги из кабинета и звук открываемого замка (дверь лаборатории всегда закрывалась ключом со стороны кабинета). Лоран едва успела закрыть кран. Шипение в горле головы прекратилось. Вошёл профессор Керн. 116 Голова заговорила С тех пор как Лоран открыла тайну запретного крана, прошло около недели. За это время между Лоран и головой установились ещё более дружеские отношения. В те часы, когда профессор Керн уходил в университет или клинику, Лоран открывала кран, направляла в горло головы небольшую струю воздуха, чтобы голова могла говорить внятным шёпотом. Тихо говорила и Лоран. Они опасались, чтобы негр не услыхал их разговора. На голову профессора Доуэля их разговоры, видимо, хорошо действовали. Глаза стали живее, и даже скорбные морщины меж бровей разгладились. Голова говорила много и охотно, как бы вознаграждая себя за всё время вынужденного молчания. Прошлую ночь Лоран видела во сне голову профессора Доуэля и, проснувшись, подумала: «Видит ли сны голова Доуэля?» - Сны... — тихо прошептала голова. — Да, я вижу сны. И я не знаю, чего больше они доставляют мне: горя или радости. Я вижу себя во сне здоровым, полным сил и просыпаюсь вдвойне обездоленным. - Что же вы видите во сне? - Я никогда ещё не видел себя в моём теперешнем виде. Я вижу себя таким, каким был когда-то... вижу родных, друзей... Лицо головы просветлело от воспоминаний, но тотчас омрачилось. - Как бесконечно далеко это время! Голова задумалась. Воздух тихо шипел в горле. - Прошлой ночью я видел во сне моего сына. Я очень хотел бы посмотреть на него ещё раз. Но не смею подвергать его этому испытанию... Для него я умер. - Он взрослый? Где он находится сейчас? - Да, взрослый. Он почти одних лет с вами или немного старше. Кончил университет. В настоящее время должен находиться в Англии. Нет, лучше бы не видеть снов. Но меня, - продолжала голова, помолчав, - мучают не только сны. Наяву меня мучают ложные чувства. Как это ни странно, иногда мне кажется, что я чувствую своё тело. 117 Мне вдруг захочется вздохнуть полной грудью, потянуться, расправить широко руки, как это делает засидевшийся человек. - Ужасно!.. - не удержалась Лоран. - Да, ужасно... Странно, при жизни мне казалось, что я жил одной работой мысли. Я, право, как-то не замечал своего тела, весь погружённый в научные занятия. И только потеряв тело, я почувствовал, чего я лишился. Теперь, как никогда за всю мою жизнь, я думаю о запахах цветов, душистого сена где-нибудь на опушке леса, о дальних прогулках пешком, шуме морского прибоя. Мною не утеряны обоняние, осязание и прочие чувства, но я отрезан от всего многообразия мира ощущений... Смерть или убийство? Однажды, просматривая перед сном медицинские журналы, Лоран прочла статью профессора Керна о новых научных исследованиях. В этой статье Керн ссылался на работы других учёных в той же области. Все эти выдержки были взяты из научных журналов и книг и в точности совпадали с теми, которые Лоран по указанию головы подчёркивала во время их утренних занятий. На другой день, как только представилась возможность поговорить с головой, Лоран спросила: - Чем занимается профессор Керн в лаборатории в моё отсутствие? После некоторого колебания голова ответила: - Мы с ним продолжаем научные работы. - Значит, и все эти отметки вы делаете для него? Но вам известно, что вашу работу он публикует от своего имени? - Я догадывался. - Но это возмутительно! Как вы допускаете это? - Что же я могу поделать? - Если не можете вы, то смогу сделать я! - гневно воскликнула Лоран. - Тише... Напрасно... Было бы смешно в моём положении иметь претензии на авторские права. Деньги? На что они мне? Слава? Что может дать мне слава?.. И потом... если все это откроется, работа не будет доведена до конца. А в 118 том, чтобы она была доведена до конца, я сам заинтересован. Признаться, мне хочется видеть результаты моих трудов. Лоран задумалась. - Да, такой человек, как Керн, способен на всё, - тихо проговорила она. - Профессор Керн говорил мне, когда я поступала к нему на службу, что вы умерли от неизлечимой болезни и сами завещали своё тело для научных работ. Это правда? — Мне трудно говорить об этом. Я могу ошибиться. Это правда, но, может быть... не всё правда. Мы работали вместе с ним, Керн был моим ассистентом. Конечной целью моих трудов в то время я ставил оживление отсечённой от тела головы человека. Мною была закончена вся подготовительная работа. Мы уже оживляли головы животных, но решили не оглашать наших успехов до тех пор, пока нам не удастся оживить и продемонстрировать человеческую голову. Перед этим последним опытом, в успехе которого я не сомневался, я передал Керну рукопись со всей проделанной мной научной работой для подготовки к печати. Одновременно мы работали над другой научной проблемой, которая также была близка к разрешению. В это время со мной случился ужасный припадок астмы - одной из болезней, которую я как учёный пытался победить. Между мной и ею шла давняя борьба. Весь вопрос был во времени: кто из нас первым выйдет победителем? Я знал, что победа может остаться на её стороне. И я действительно завещал своё тело для анатомических работ, хотя и не ожидал, что именно моя голова будет оживлена. Так вот... во время этого последнего припадка Керн был около меня и оказывал мне медицинскую помощь. Он впрыснул мне адреналин. Может быть... доза была слишком велика, а может быть, и астма сделала своё дело. — Ну, а потом? - Асфиксия (удушье), короткая агония - и смерть, которая для меня была только потерей сознания... А потом я пережил довольно странные переходные состояния. Сознание очень медленно начало возвращаться ко мне. Мне кажется, моё сознание было пробуждено острым чувством боли в области шеи. Боль постепенно затихала. В то время я не понял, что это значит. Это было что-то новое. Новым 119 было ощущение сильной боли в области шеи. И ещё одна странность: мне казалось, что я совсем не дышал, а вместе с тем и не испытывал удушья. Я попробовал вздохнуть, но не мог. Больше того, я потерял ощущение своей груди. «Что-то странное, — думал я, — или я сплю, или грежу...» С трудом мне удалось открыть глаза. Темнота. В ушах смутный шум. Я опять закрыл глаза... Через некоторое время я снова поднял свои веки и увидел мутный свет, и я различил перед собою лицо Керна и в то же время услыхал уже довольно отчётливо его голос: «Пришли в себя? Очень рад вас видеть вновь живым». Усилием воли я заставил моё сознание проясниться скорее. Я посмотрел вниз и увидел прямо под подбородком стол. Хотел оглянуться назад, но не мог повернуть голову. Я с недоумением посмотрел на Керна. Я ещё никак не мог понять, почему моя голова возвышается над столом и почему я не вижу своего тела. Хотел протянуть руку, но не ощутил её. «В чём дело...» — хотел я спросить у Керна и только беззвучно шевельнул губами. А он смотрел на меня и улыбался: «Теперь вы навсегда избавились от астмы». Он ещё мог шутить!.. И я понял всё. Лоран с ужасом смотрела на голову. — И после этого... после этого вы продолжаете с ним работать. Если бы не он, вы победили бы астму и были теперь здоровым человеком... Он вор и убийца, и вы помога- 120 ете ему вознестись на вершину славы. Вы работаете на него. Он, как паразит, питается вашей мозговой деятельностью, он сделал из вашей головы какой-то аккумулятор творческой мысли и зарабатывает на этом деньги и славу! А вы!.. Простите меня, но я не понимаю вас. И неужели вы покорно, безропотно работаете на него? Голова улыбнулась печальной улыбкой. — Бунт головы? Это эффектно. Что же я мог сделать? Ведь я лишён даже последней человеческой возможности: покончить с собой. — Но вы могли отказаться работать с ним! — Если хотите, я прошёл через это. Я бунтовал только потому, что мне тяжело было привыкнуть к моему новому существованию. Я предпочитал смерть жизни... Между нами завязалась борьба. Он прибег к довольно жёсто-ким мерам. Однажды поздно вечером он вошёл ко мне с электрическим аппаратом, приставил к моим вискам электроды и, ещё не пуская тока, обратился с речью. «Дорогой коллега, - начал он. - Мы здесь одни, с глазу на глаз, за толстыми каменными стенами. Вы вполне в моей власти. Я могу причинить вам самые ужасные пытки и останусь безнаказанным. Но зачем пытки? Мы с вами оба учёные и можем понять друг друга. Я знаю, вам нелегко живётся, но в этом не моя вина. Вы мне нужны, и я не могу освободить вас от тягостной жизни, а сами вы не в состоянии сбежать от меня даже в небытие. Так не лучше ли нам покончить дело миром?» Я отрицательно повёл бровями, и губы мои бесшумно прошептали: «Нет!» «Вы принуждаете меня прибегнуть к мерам воздействия...» И он пустил электрический ток. Как будто раскаленный бурав пронизал мой мозг... «Как вы себя чувствуете? - заботливо спросил он меня, точно врач пациента. - Голова болит? Может быть, вы хотите излечить её? Для этого вам стоит только...» — «Нет!» — отвечали мои губы. «Очень, очень жаль. Придётся немного усилить ток». И он пустил такой сильный ток, что мне казалось, голова моя воспламеняется. Боль была невыносимая. Сознание моё мутилось. Как я хотел потерять его! Но, к сожалению, не терял. Керн курил, пуская мне дым в лицо, и продолжал поджаривать мою голову на медленном огне. Он уже не убеждал 121 меня. И когда я приоткрыл глаза, то увидел, что он взбешён моим упорством. «Чёрт побери! Если бы ваши мозги мне не были так нужны, я зажарил бы их. Фу, упрямец!» И он бесцеремонно сорвал с моей головы все провода и удалился. Несколько дней Керн не появлялся в лаборатории, и со дня на день я ожидал избавительницы-смерти. На пятый день он пришёл как ни в чём не бывало, весело насвистывая песенку. Не глядя на меня, он стал продолжать работу. Дня два или три я наблюдал за ним, не принимая в ней участия. Но работа не могла не интересовать меня. И, когда он, производя опыты, сделал несколько ошибок, которые могли погубить результаты всех наших усилий, я не утерпел и сделал ему знак. «Давно бы так!» — проговорил он с довольной улыбкой и пустил воздух через мое горло. Я объяснил ему ошибки и с тех пор продолжаю руководить работой... Он перехитрил меня. 1925 и 1. Докажите, что «Голова профессора Доуэля» -научно-фантастический роман. 2. Глава «Первая встреча» открывается описанием кабинета профессора Керна, а затем следует его портрет. Что даёт использование рядом этих двух описаний для создания образа Керна? Какие ещё литературные приёмы характеристики героя использует А. Беляев в этой главе? 3. По прочитанным главам вы можете составить представление о двух типах учёных - профессоре Доуэле и профессоре Керне. Сравните этих героев (их отношение к науке, к людям, черты характера). 4. Как вы объясните то, что Доуэль помогает Керну довести эксперимент до конца? 5. Какие изменения произошли в душе и характере Мари Лоран за время её работы у Керна? Что вызвало эти изменения? Можно ли предположить, как она будет вести себя дальше? 6. Попробуйте предположить, что может произойти дальше, если открытие Доуэля окажется в руках такого человека, как Керн? Прочитайте самостоятельно 122 остальные главы, сравните ваши предположения с тем, как автор строит сюжет своего произведения. 7. Как вы думаете, есть ли такие области в науке о человеке, куда учёные не имеют морального права вторгаться? Объясните вашу точку зрения. (П) 8. Почему А.В. Беляева считают последователем Жюля Верна? 9. О чём размышляет Александр Беляев в книге «Голова профессора Доуэля»? Рассказ капитана Григорьева о Рэе Брэдбери - Рэй Дуглас Брэдбери - американский писатель-фантаст. Его называют «самым выдающимся из ныне живущих фантастов», а сам писатель говорит о себе, что он «сказочник, моралист, вперёдсмотрящий». Наверное, потому, что ему удаётся заглянуть в будущее. Рэй Брэдбери родился в 1920 году. Когда ему было пять лет, он получил в подарок фантастический комикс, а немного позже взрослые прочитали ему вслух книгу Лимана Фрэнка Баума о волшебной стране Оз и рассказы Эдгара По. Можно сказать, что будущий писатель-фантаст начался с этих книг, которые буквально потрясли воображение ребёнка. А потом были другие книги, в том числе научная фантастика, и встреча с фокусником. Это был случай, о котором Брэдбери вспоминал всю жизнь: на глазах мальчика (ему тогда было 11 лет) маг Блэкстоун из ничего сотворил живого зайца! И тогда маленький Рэй Дуглас решил стать «величайшим волшебником мира». Потом было знакомство с молодыми писателями-фантастами, увлечение наукой, работа журналиста, первые стихи и рассказы... Каждый уважающий себя любитель фантастики читал роман Брэдбери «451° по Фаренгейту» и цикл рассказов «Марсианские хроники»... 123 m Рэй БРЭДБЕРИ (р. 1920) И грянул гром (в сокращении) Объявление на стене расплылось, словно его затянуло плёнкой скользящей тёплой воды; Экельс почувствовал, как веки, смыкаясь, на долю секунды прикрыли зрачки, но и в мгновенном мраке горели буквы: А/О САФАРИ ВО ВРЕМЕНИ ОРГАНИЗУЕМ САФАРИ В ЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО ВЫ ВЫБИРАЕТЕ ДОБЫЧУ МЫ ДОСТАВЛЯЕМ ВАС НА МЕСТО ВЫ УБИВАЕТЕ ЕЁ 124 В глотке Экельса скопилась тёплая слизь: он судорожно глотнул. Мускулы вокруг рта растянули губы в улыбку, когда он медленно поднял руку, в которой покачивался чек на десять тысяч долларов, предназначенный для человека за конторкой. — Вы гарантируете, что я вернусь из сафари1 живым? — Мы ничего не гарантируем, — ответил служащий, — кроме динозавров. — Он повернулся. — Вот мистер Тревис, он будет вашим проводником в Прошлое. Он скажет вам, где и когда стрелять. В дальнем конце огромного помещения конторы Экельс видел нечто извивающееся и гудящее, переплетение проводов и стальных кожухов, переливающийся яркий ореол — то оранжевый, то серебристый, то голубой. Гул был такой, словно само Время горело на могучем костре, словно все годы, все даты летописей, все дни свалили в одну кучу и подожгли. — Чёрт возьми, — выдохнул Экельс. — Настоящая Машина времени! Он покачал головой: — Подумать только. Закончись выборы вчера иначе, и я сегодня, быть может, пришёл бы сюда спасаться бегством. 1 Сафари - охотничья экспедиция. Слава богу, что победил Кейт. В Соединённых Штатах будет хороший президент. - Вот именно, — отозвался человек за конторкой. — Нам повезло. Если бы выбрали Дойчера, не миновать нам жесточайшей диктатуры1. Этот тип против всего на свете — против мира, против веры, против человечности, против разума. Люди звонили нам и справлялись — шутя, конечно, а впрочем... Дескать, если Дойчер будет президентом, нельзя ли перебраться в 1492 год. Да только не наше это дело — побеги устраивать. Мы организуем сафари. Так или иначе, Кейт - президент, и у вас теперь одна забота... - ...убить моего динозавра, - закончил фразу Экельс. - Tyrannosaurus rex. Громогласный Ящер, отвратительнейшее чудовище в истории планеты. Подпишите вот это. Что бы с вами ни произошло, мы не отвечаем. У этих динозавров зверский аппетит. Экельс вспыхнул от возмущения. - Вы пытаетесь испугать меня? - По чести говоря, да. Мы вовсе не желаем отправлять в прошлое таких, что при первом же выстреле ударяются в панику. В том году погибло шесть руководителей и дюжина охотников... Мистер Тревис, займитесь клиентом. Неся ружья в руках, они молча прошли через комнату к Машине, к серебристому металлу и рокочущему свету. Сперва день, затем ночь, опять день, опять ночь; потом день - ночь, день - ночь, день. Неделя, месяц, год, десятилетие! 2055-й год. 2019, 1999! 1957! Мимо! Машина ревела. Они надели кислородные шлемы, проверили наушники. Экельс качался на мягком сиденье - бледный, зубы стиснуты. Он ощутил судорожную дрожь в руках, посмотрел вниз и увидел, как его пальцы сжали новое ружьё. В машине были ещё четверо. Тревис - руководитель сафари, его помощник Лесперанс и два охотника - Биллингс и Кремер. Они сидели, глядя друг на друга, а мимо, точно вспышки молний, проносились годы. - Это ружьё может убить динозавра? - вымолвили губы Экельса. 1 Диктатура - ничем не ограниченная власть, опирающаяся на силу. 125 126 - Если верно попадёшь, — ответил в наушниках Тревис. — У некоторых динозавров два мозга: один в голове, другой ниже по позвоночнику. Таких мы не трогаем. Машина взвыла. Время было словно кинолента, пущенная обратным ходом. - Господи, — произнёс Экельс. — Все охотники, когда-либо жившие на свете, позавидовали бы нам сегодня. Машина замедлила ход, вой сменился ровным гулом. Машина остановилась. Мгла, окружавшая Машину, рассеялась, они были в древности, глубокой-глубокой древности, три охотника и два руководителя, у каждого на коленях ружьё - голубой воронёный ствол. - Христос ещё не родился, - сказал Тревис. - Моисей не ходил ещё на гору беседовать с Богом. Пирамиды лежат в земле, камни для них ещё не обтесаны и не сложены. Помните об этом. Александр, Цезарь, Наполеон, Гитлер -никого из них нет. Они кивнули. - Вот, - мистер Тревис указал пальцем, - вот джунгли за шестьдесят миллионов две тысячи пятьдесят пять лет до президента Кейта. Он показал на металлическую тропу, которая через распаренное болото уходила в зелёные заросли, извиваясь между огромными папоротниками и пальмами. - А это, - объяснил он, - Тропа, проложенная здесь для охотников Компанией. Она парит над землёй на высоте шести дюймов. Не задевает ни одного дерева, ни одного цветка, ни одной травинки. Сделана из антигравитационного1 металла. Её назначение - изолировать вас от этого мира прошлого, чтобы вы ничего не коснулись. Держитесь Тропы. Не сходите с неё. Повторяю: не сходите с неё. Если свалитесь с неё - штраф. И не стреляйте ничего без нашего разрешения. - Почему? - спросил Экельс. Они сидели среди древних зарослей. Ветер нёс далёкие крики птиц, нёс запах смолы и древнего солёного моря, запах влажной травы и кроваво-красных цветов. - Мы не хотим изменять Будущее. Здесь, в Прошлом, мы незваные гости. Сами того не зная, мы можем убить 1 Т.е. металла, который не притягивается к земле. какое-нибудь важное животное, пичугу, жука, раздавить цветок и уничтожить важное звено в развитии вида. - Я что-то не понимаю, — сказал Экельс. - Ну так слушайте, - продолжал Тревис. - Допустим, мы случайно убили здесь мышь. Это значит, что всех будущих потомков этой мыши уже не будет — верно? - Да. - Не будет потомков от потомков, от всех её потомков! Значит, неосторожно ступив ногой, вы уничтожаете не одну, и не десяток, и не тысячу, а миллион, миллиард мышей! - Хорошо, они сдохли, - согласился Экельс. - Ну и что? - Что? - Тревис презрительно фыркнул. - А как с лисами, для питания которых нужны были именно эти мыши? Не хватит десяти мышей - умрёт одна лиса. Десятью лисами меньше - подохнет от голода лев. Одним львом меньше - погибнут всевозможные насекомые и стервятники, сгинет неисчислимое множество форм жизни. И вот итог: через пятьдесят девять миллионов лет пещерный человек, один из дюжины, населяющей весь мир, гонимый голодом, выходит на охоту за кабаном или саблезубым тигром. Но вы, друг мой, раздавив одну мышь, тем самым раздавили всех тигров в этих местах. И пещерный человек умирает от голода. А этот человек, заметьте себе, не просто один человек, нет! Это целый будущий народ. Из его чресел вышло бы десять сыновей. От них произошло бы сто - и так далее, и возникла бы целая цивилизация. Уничтожьте одного человека - и вы уничтожите целое племя, народ, историческую эпоху. Это всё равно что убить одного из внуков Адама. Раздавите ногой мышь - это будет равносильно землетрясению, которое исказит облик всей земли, в корне изменит наши судьбы. Гибель одного пещерного человека - смерть миллиарда его потомков, задушенных во чреве. Может быть, Рим не появится на своих семи холмах. Европа навсегда останется глухим лесом, только в Азии расцветёт пышная жизнь. Наступите на мышь - и вы сокрушите пирамиды. Наступите на мышь - и вы оставите на Вечности вмятину величиной с Великий Каньон. Так что будьте осторожны. Держитесь Тропы. Никогда не сходите с неё! 127 — Понимаю, — сказал Экельс. — Но тогда, выходит, опасно касаться даже травы? — Совершенно верно. Нельзя предсказать, к чему приведёт гибель того или иного растения. Малейшее отклонение сейчас неизмеримо возрастёт за шестьдесят миллионов лет. Разумеется, не исключено, что наша теория ошибочна. Быть может, мы не в состоянии повлиять на Время. А если и в состоянии — то очень незначительно. Скажем, мёртвая мышь ведёт к небольшому отклонению в мире насекомых, дальше к угнетению вида, ещё даль- ше - к неурожаю, депрессии1, голоду, наконец, к изменениям социальным. А может быть, итог будет совсем незаметным... Кто знает? Кто возьмётся предугадать? Мы не знаем — только гадаем. И покуда нам неизвестно совершенно точно, что наши вылазки во Времени для истории — гром или лёгкий шорох, надо быть чертовски осторожным. Эта Машина, эта Тропа, ваша одежда, вы сами, как вам известно, — всё обеззаражено. И назначение этих кислородных шлемов — помешать нам внести в древний воздух наши бактерии. — Но откуда мы знаем, каких зверей убивать? — Они помечены красной краской, — ответил Тревис. — Сегодня, перед нашей отправкой, мы послали сюда на Машине Лесперанса. Он побывал как раз в этом времени и проследил за некоторыми животными. — Изучал их? — Вот именно, — отозвался Лесперанс. — Я прослеживаю всю их жизнь и отмечаю, какие особи живут долго. Таких очень мало. Найдя зверя, которого подстерегает смерть под упавшим деревом или в асфальтовом озере, я отмечаю час, минуту, секунду, когда он гибнет. Затем стреляю красящей пулей. Она оставляет на коже красную метку. Когда экспедиция отбывает в Прошлое, я рассчитываю всё так, чтобы мы явились минуты за две до того, как животное всё равно погибнет. Так что мы убиваем только те особи, у которых нет будущего. Видите, насколько мы осторожны? — Но если вы утром побывали здесь, — взволнованно заговорил Экельс, — то должны были встретить нас, нашу экспедицию! Как она прошла? Успешно? 128 1 Депрессия — здесь: упадок, застой в экономике, в жизни общества. Тревис и Лесперанс переглянулись. - Это был бы парадокс1, - сказал Лесперанс. - Такой путаницы, чтобы человек встретил самого себя, Время не допускает. Если возникает такая опасность, Время делает шаг в сторону. Вроде того, как самолёт проваливается в воздушную яму. Вы заметили, как Машину тряхнуло перед самой нашей остановкой? Это мы миновали самих себя по пути обратно в Будущее. Но мы не видели ничего. Поэтому невозможно сказать, удалась ли наша экспедиция. Экельс бледно улыбнулся. - Ну, всё, - отрезал Тревис. - Встали! Пора было выходить из Машины. Джунгли были высокие, и джунгли были широкие, и джунгли были навеки всем миром. Воздух наполняли звуки, словно музыка, словно паруса бились в воздухе - это летели, будто исполинские летучие мыши из кошмара, из бреда, махая огромными, как пещерный свод, серыми крыльями, птеродактили. Экельс, стоя на узкой Тропе, шутя прицелился. - Эй, бросьте! - скомандовал Тревис. - Даже в шутку не цельтесь! Вдруг выстрелит... Экельс покраснел. - Где же наш Tyrannosaurus rex? Лесперанс взглянул на свои часы. - На подходе. Мы встретимся ровно через шестьдесят секунд. Пока не скажем, не стрелять. И не сходите с Тропы. Не сходите с Тропы! Они шли навстречу утреннему ветерку. - Приготовиться! - скомандовал Тревис. - Первый выстрел ваш, Экельс. Биллингс - второй номер. За ним -Кремер. - Я охотился на тигров, кабанов, буйволов, слонов, но видит бог: это совсем другое дело, - произнёс Экельс. - Я дрожу, как мальчишка. - Тихо, - сказал Тревис. Все остановились. Тревис поднял руку. - Впереди, - прошептал он. - В тумане. Он там. Встречайте Его Королевское Величество. 1 Парадокс - здесь: событие, которое противоречит здравому смыс- лу. 129 Безбрежные джунгли были полны щебета, шороха, бормотанья, вздохов. Вдруг всё смолкло, точно кто-то затворил дверь. Тишина. Раскат грома. Из мглы ярдах в ста впереди появился Tyrannosaurus rex. — Силы небесные, — пролепетал Экельс. - Тсс! Оно шло на огромных, лоснящихся, пружинящих, мягко ступающих ногах. Оно на тридцать футов возвышалось над лесом — великий бог зла, прижавший хрупкие руки часовщика к маслянистой груди рептилии. Ноги — могучие поршни, тысяча фунтов белой кости, оплетённые тугими канатами мышц под блестящей морщинистой кожей, подобной кольчуге грозного воина. А из громадной вздымающейся грудной клетки торчали две тонкие руки, руки с пальцами, которые могли подобрать и исследовать человека, будто игрушку. Извивающаяся змеиная шея легко вздымала к небу тысячекилограммовый каменный монолит головы. 130 Развёрстан пасть обнажала частокол зубов-кинжалов. Вращались глаза - страусовые яйца, не выражая ничего, кроме голода. Оно бежало скользящим балетным шагом, неправдоподобно уверенно и легко для десятитонной махины. Оно настороженно вышло на залитую солнцем прогалину и пощупало воздух красивыми чешуйчатыми руками. - Господи! - губы Экельса дрожали. - Да оно, если вытянется, луну достать может. - Тсс! - сердито зашипел Тревис. - Он ещё не заметил нас. - Его нельзя убить. - Экельс произнёс это спокойно, словно заранее отметал все возражения.- Идиоты, и что нас сюда принесло... Это же невозможно. - Кру-гом! - скомандовал Тревис. - Спокойно возвращайтесь в Машину. - Я не ждал, что оно окажется таким огромным, - сказал Экельс. - Нет, я участвовать не буду. - Оно заметило нас! - Вон красное пятно на груди! Громогласный Ящер выпрямился. Его бронированная плоть сверкала, словно тысяча зелёных монет. Всё тело переливалось, будто по нему пробегали волны, даже когда чудовище стояло неподвижно. Оно глухо дохнуло. Над поляной повис запах сырого мяса. - Помогите мне уйти, - сказал Экельс. - Раньше всё было иначе. Я всегда знал, что останусь жив. Были надёжные проводники, удачные сафари, никакой опасности. На сей раз я просчитался. Это мне не по силам. - Не бегите, - сказал Лесперанс. - Повернитесь кругом. Спрячьтесь в Машине. - Да. - Казалось, Экельс окаменел. Он поглядел на свои ноги, словно пытался заставить их двигаться. Он застонал от бессилия. Он сделал шаг, другой, зажмурившись, волоча ноги. Едва он двинулся с места, как чудовище с ужасающим воем ринулось вперёд. Ружья взметнулись вверх и дали залп. Из пасти зверя вырвался ураган, обдав людей запахом слизи и крови. Чудовище взревело, его зубы сверкали на солнце. Не оглядываясь, Экельс слепо шагнул к краю Тропы, 131 сошел с нее и, сам того не сознавая, направился в джунгли; ружьё бесполезно болталось в руках. Ступни тонули в зеленом мху, ноги влекли его прочь, он чувствовал себя одиноким и далеким от того, что происходило за его спиной. Снова затрещали ружья. Выстрелы потонули в громовом реве ящера. Чудовище протянуло вниз свои руки ювелира - погладить людей, разорвать их пополам, раздавить, как ягоды, и сунуть в пасть, в ревущую глотку! Глыбы глаз очутились возле людей. Они увидели свое отражение. Они открыли огонь по металлическим векам и пылающим черным зрачкам. Словно каменный идол, словно горный обвал, рухнул Tyrannosaurus rex. Рыча, он цеплялся за деревья и валил их. Зацепил и смял металлическую Тропу. Люди бросились назад, отступая. Десять тонн холодного мяса, как утёс, грохнулись оземь. Ружья дали еще залп. Чудовище ударило бронированным хвостом, щёлкнуло змеиными челюстями и затихло. Из горла фонтаном била кровь. Гром смолк. В джунглях воцарилась тишина. После обвала — зелёный покой. После кошмара - утро. Биллингс и Кремер сидели на Тропе; им было плохо. Тревис и Лесперанс стояли рядом, держа дымящиеся ружья и чертыхаясь. Экельс, весь дрожа, лежал ничком в Машине времени. Каким-то образом он выбрался обратно на Тропу и добрёл до Машины. Подошёл Тревис, глянул на Экельса, достал из ящика марлю и вернулся к тем, что сидели на Тропе. — Оботритесь. Они стерли со шлемов кровь. И тоже принялись чертыхаться. Чудовище лежало неподвижно. Гора мяса, из недр которой доносилось бульканье, вздохи — это умирали клетки, органы переставали действовать, все отключалось, навсегда выходя из строя. Вдруг снова грохот. Высоко над ними сломался исполинский сук. С гулом он обрушился на безжизненное чудовище, как бы окончательно утверждая его гибель. — Так, — Лесперанс поглядел на часы. — Минута в минуту. Это тот самый сук, который должен был его убить. 132 Он обратился к двум охотникам. — Фотография трофея вам нужна? — Что? — Мы не можем увозить добычу в Будущее. Но мы можем сфотографировать вас возле неё. Охотники сделали над собой усилие, пытаясь думать, но сдались, тряся головой. Они послушно дали отвести себя в Машину. Устало опустились на сиденья. Тупо оглянулись на поверженное чудовище — немой курган. Внезапный шум заставил охотников оцепенеть: на полу Машины, дрожа, сидел Экельс. — Простите меня, — сказал он. — Встаньте! — рявкнул Тревис. Экельс встал. — Ступайте на Тропу, — скомандовал Тревис. Он поднял ружьё. — Вы не вернётесь с Машиной. Вы останетесь здесь! Лесперанс перехватил руку Тревиса. — А ты не суйся! Из-за этого подонка мы все чуть не погибли. Но главное даже не это. Нет, чёрт возьми, ты погляди на его башмаки! Гляди! Он соскочил с Тропы. Понимаешь, какие последствия будут для Времени, для Истории?! — Успокойся, он набрал на подошвы немного грязи — только и всего. — Откуда мы можем знать? — крикнул Тревис. — Мы ничего не знаем! Шагом марш, Экельс! Экельс полез в карман. — Я заплачу сколько угодно. Сто тысяч долларов! Тревис покосился на чековую книжку и плюнул. — Ступайте! Чудовище лежит возле Тропы. — Это несправедливо! — Зверь мёртв. Пули! Пули не должны оставаться здесь, в Прошлом. Они могут повлиять на развитие. Вот вам нож. Вырежьте их! Экельс медленно повернулся и остановил взгляд на доисторической падали, глыбе кошмаров и ужасов. Наконец, словно лунатик, побрёл по Тропе. Пять минут спустя он, дрожа всем телом, вернулся к Машине. Он протянул вперёд обе ладони. На них блестели стальные пули. Потом он упал. 133 — Напрасно ты его заставил это делать, - сказал Леспе-ранс. — Напрасно! Об этом рано судить. — Тревис толкнул неподвижное тело. — Не помрёт. Больше его не потянет за такой добычей. А теперь, — он сделал вялый жест рукой, — включай. Двигаемся домой. 1492. 1776. 1812. Они умыли лицо и руки. Они сняли заскорузлые от крови рубахи, брюки и надели всё чистое. Экельс пришёл в себя, но сидел молча. Тревис добрых десять минут в упор смотрел на него. — Не глядите на меня, — вырвалось у Экельса. — Я ничего не сделал. — Кто знает... — Я только соскочил с Тропы и вымазал башмаки глиной. Чего вы от меня хотите? — Предупреждаю вас, Экельс, может ещё случиться, что я вас убью. Ружьё заряжено. — Я не виноват. Я ничего не сделал. 1999. 2000. 2055. Машина остановилась. — Выходите, — скомандовал Тревис. Комната была такая же, как прежде. Хотя нет, не совсем такая же... Тот же человек сидел за той же конторкой. Нет, не совсем тот же человек, и конторка не та же. Тревис быстро обвёл помещение взглядом. — Всё в порядке? — буркнул он. — Конечно. С благополучным возвращением! Но настороженность не покидала Тревиса. Казалось, он проверяет каждый атом воздуха, придирчиво исследует свет солнца, падающий из высокого окна. — О’кей, Экельс, выходите. И больше никогда не попадайтесь мне на глаза. Экельс будто окаменел. — Ну, — поторопил его Тревис. — Что вы там такое увидели? Экельс медленно вдыхал воздух — с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объ- 134 явление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошёл сюда. Что-то в нём было не так. А/О СОФАРИ ВОВРЕМЕНИ АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЁ Экельс почувствовал, что опускается на стул. Он стал лихорадочно скрести грязь на башмаках. Его дрожащая рука подняла липкий ком. — Нет, не может быть! Из-за такой малости... Нет! На комке было отливающее зеленью, золотом и чернью пятно — бабочка, очень красивая... мёртвая. — Из-за такой малости! Из-за бабочки! — закричал Экельс. Она упала на пол — изящное маленькое создание, способное нарушить равновесие, повалились маленькие костяшки домино... большие костяшки... огромные костяшки, соединённые цепью неисчислимых лет, составляющих Время. Мысли Экельса смешались. Не может быть, чтобы она что-то изменила. Мёртвая бабочка — и такие последствия? Невозможно! Его лицо похолодело. Непослушными губами он вымолвил: — Кто... кто вчера победил на выборах? Человек за конторкой хихикнул. — Шутите? Будто не знаете! Дойчер, разумеется! Кто же ещё? Уж не этот ли хлюпик Кейт? Теперь у власти железный человек! — служащий опешил. — Что это с вами? Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы протянулись к золотой бабочке. — Неужели нельзя, — молил он весь мир, себя, служащего, Машину, — вернуть её туда, оживить её? Неужели нельзя начать всё сначала? Может быть... Он лежал неподвижно. Лежал, закрыв глаза, дрожа, и ждал. Он отчётливо слышал тяжёлое дыхание Тревиса, слышал, как Тревис поднимает ружьё и нажимает курок. И грянул гром. 1950 135 и 1. Поняли ли вы, в чём смысл теории Тревиса? Перечитайте в тексте то место, где он объясняет Экельсу, почему нельзя сходить с Тропы. 2. Не вступают ли в противоречие теория Тревиса и его действия? Почему организуется сафари, если так велик риск повлиять на ход событий, изменить Будущее? 3. Сравните начало и конец рассказа (поведение человека за конторкой, объявление о сафари, ощущения Экельса). Что изменилось? 4. Как вы поняли смысл финала? Почему Тревис убивает Экельса? 5. «И грянул гром» - это рассказ-предупреждение. Как вы поняли, о чём предупреждает людей Рэй Брэдбери? 136 Во время следующей встречи Олег обратился к Пагане-лю: — А до появления научной фантастики была ещё какая-нибудь фантастика или только сказки? Господин Паганель, мне интересно, что вы читали, когда вам было столько лет, сколько мне? - Отвечаю по порядку, - сказал серьёзно учёный. -Фантастическая литература, дорогой юноша, появилась, конечно, значительно раньше. Писателей интересовали тогда не научные открытия, а другие проблемы, например, устройство человеческого общества, сам человек и его сильные и слабые стороны. А фантастика им в этом очень помогала. Ведь собственно говоря, что такое фантастика? Это активная работа воображения, а фантастические образы помогают изобразить и понять реальность, реальную жизнь. Что же касается моих читательских пристрастий, то я предпочитаю научные труды членов Географического общества. А из художественных произведений... да, помню, ещё мальчиком я читывал книгу «Гаргантюа и Пантагрюэль» моего соотечественника Франсуа Рабле, и показалась она мне весьма смешной, хотя и немного грубоватой. С одной стороны, это картины обычной жизни, но, с другой стороны, живут и действуют в книге великаны, поэтому все и всё увеличено здесь во много раз. Да, я забыл сказать главное: книга Рабле появилась в 1534 году, то есть в 30-е годы шестнадцатого века! С детства у меня, как вы знаете, была большая тяга к путешествиям. И, конечно, я читал описания приключений мореплавателей и путешественников. Однажды мне попалась приключенческая книга с фантастическим сюжетом о моряке Гулливере, который оказывается волею судьбы в плену у крохотных жителей страны Лилипутии. Её автор — англичанин сэр Джонатан Свифт. Помню очень хорошо своё детское впечатление: я читал страницу за страницей, ожидая развития необыкновенных событий, новых поворотов фантастического сюжета, но автора, как оказалось, интересовало нечто иное. Теперь я могу это объяснить: фантастика для автора была литературным приёмом. Кстати, этот приём довольно часто используют писатели. Домашнее чтение. Рекомендуем вам самостоятельно прочитать книгу Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» в пересказе Н. Заболоцкого и роман Дж. Свифта «Путешествия Гулливера» в специальном издании для детей. Подумайте над вопросами: 1. Согласны ли вы с утверждением, что произведение Рабле весёлое, смешное, жизнерадостное? Объясните вашу точку зрения. 2. Как вы думаете, почему Гулливер подчиняется лилипутам? 3. С помощью фантастики Свифт высмеивал порядки современной ему Англии. Какие события в стране лилипутов напоминают события в реальной жизни людей? Над чем смеётся Свифт? 4. Почему эти произведения можно считать фантастическими? 137 Ребята, чтобы продолжить разговор о фантастике в литературе, предлагаем вам прочитать повесть русского писателя Н.В. Гоголя «Портрет», найти в ней элемент фантастики и подумать, для чего писатель ввёл его в своё произведение. Н.В. ГОГОЛЬ (1809-1852) Портрет (в сокращении) Часть I Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинной лавочкою на Щукином дворе. <...> Невольно остановился перед лавкою и проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нём того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своём наряде. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над уродливыми картинами. Наконец овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения... Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, ещё не узнав, что ему понравилось и что нужно... - Постой, брат, не так скоро, - сказал очнувшийся художник. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал: — А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь, - и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истёртые, запылённые старые малеванья, не пользовавшиеся, как видно, никаким почётом... Художник принялся рассматривать, думая втайне: «Авось, что-нибудь и отыщется». Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были отыскиваемы в сору картины великих мастеров. 138 Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение, поместился сызнова у дверей, зазывая прохожих... Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, и, наконец вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, отправился вовнутрь её. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлён в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был повреждён и запылён портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание своё художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднёс он портрет к дверям, ещё сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», — и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю. - А что ж, возьмите портрет! — сказал хозяин. - А сколько? - сказал художник. - Ну, да что ж дадите? - Двугривенный1, — сказал художник, готовясь идти. - Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек2 хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный... Таким образом, Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то же время подумал: «Зачем я его ку- 1 Дву^гривенный — двадцать копеек. 2 Гривенник — десять копеек. 139 140 пил? на что он мне?» Но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку, потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний... Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в Пятнадцатую линию на Васильевский остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотёрщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил всё время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе незаметную по причине темноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю. Не отдавая Никите шинели, он вошёл вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мёрзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом... - Свечи нет, — сказал Никита. - Как нет? - Да ведь и вчера ещё не было, - сказал Никита. Художник вспомнил, что действительно и вчера ещё не было свечи, успокоился и замолчал. - Да вот ещё, хозяин был, - сказал Никита. - Ну, приходил за деньгами? знаю, - сказал художник, махнув рукой. - Да он не один приходил, - сказал Никита. - С кем же? - Не знаю, с кем... какой-то квартальный1... - Пусть их приходят, - сказал с грустным равнодушием Чартков. И ненастное расположение духа овладело им вполне. Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением. «Смотри, брат, -говорил ему не раз его профессор, - у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но ты нетерпелив. 1 Квартальный - полицейский чин. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится — ты им занят, прочее тебе нипочём, ты уж и глядеть на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец... Можно пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом губится, а не развёртывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось щегольство — пусть их другие набирают деньги». Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику кутнуть, щегольнуть — словом, кое-где показать свою молодость. Но при всём том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть всё, принявшись за кисть, и отрывался от неё не иначе, как от прекрасного прерванного сна... Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий живописец одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий шум и скапливал себе вмиг денежный капитал. Это приходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он забывал и питьё, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильно приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображенье участь богача живописца. И теперь он почти был в таком положении. - Да! терпи, терпи! - произнёс он с досадою. - Есть же наконец и терпенью конец. Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь никто не даст. А понеси я продавать все мои картины и рисунки, за них мне за всё двугривенный дадут... Что в самом деле? Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть таким, как они, с деньгами. Произнёсши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело, высунувшись из-за поставленного холста, чьё-то судорожно искажённое лицо. Два страшных глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотел вскрикнуть и позвать Никиту, но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха отлегло 141 вмиг. Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе. Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему странную живость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку, прошёл ею по нём несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился ещё более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так, что он наконец вздрогнул и, попятившись назад, произнёс изумлённым голосом: «Глядит, глядит человеческими глазами!»... Он опять подошёл к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него... Свет ли месяца или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошёл от портрета, отворотился в другую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно, сам собою, косясь, окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и всякий раз робко оглядывался он назад... Наконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе за ширмы и лёг в постель. Сквозь щёлки в ширмах он видел освещённую месяцем свою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза ещё страшнее, ещё значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего. Сделавши это, он лёг в постель покойнее, стал думать о бедности и жалкой судьбе художника, о тернистом1 пути, предстоящем ему на этом свете; а между тем глаза его невольно глядели сквозь щёлку ширм на закутанный 142 1 Тернистый путь — трудный, тяжкий. простынёю портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет... портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг упёрся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щёлку ширм видны были уже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть — и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движенье — не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим дыханьем смотрел он на этот страшный фантом1 высокого роста, в какой-то широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжёлые свёртки в виде длинных столбиков; каждый был завёрнут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено: «1000 червонных». Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов, старик начал разворачивать свёртки. Золото блеснуло. Как ни велико было тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один свёрток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полный страха, смотрел, не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все свёртки свои, уложил их снова 1 Фантом - призрак (от фр. fantome). 143 в мешок и, не взглянувши на него, ушёл за ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче свёрток свой в руке, дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам, — видно, старик вспомнил, что недоставало одного свёртка. И вот — он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке своей свёрток, употребил всё усилие сделать движенье, вскрикнул — и проснулся. Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из неё последнее дыханье. «Неужели это был сон?» — сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушёл в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату... Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда — уж этого никак не мог он понять. Ещё более изумило его, что портрет был открыт весь и простыни на нём действительно не было. С неподвижным страхом глядел он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза. Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать... С воплем отчаянья отскочил он — и проснулся. «Неужели и это был сон?» — С биющимся на разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул. Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынёю, — так, как он сам закрыл его. Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что 144 простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и силились её сбросить. «Господи боже мой, что это!» — вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший и уже не мог изъяснить, что это с ним делается. Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряжённым пульсом по всем его жилам, он подошёл к окну и открыл форточку. Холодный пахнувший ветер оживил его. Все было тихо: изредка долетало до слуха отдалённое дребезжанье дрожек извозчика... ...Проснулся он очень поздно... В комнате было тускло. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своём оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это был сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это виденье... «Боже мой, если бы хотя часть этих денег!» — сказал он, тяжело вздохнувши, и в воображенье его стали высыпаться из мешка все виденные им свёртки с заманчивой надписью: «1000 червонных». Свёртки разворачивались, золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно и бессмысленно свои глаза в пустой воздух... Наконец у дверей раздался стук, заставивший его неприятно очнуться. Вошёл хозяин с квартальным надзирателем... — Извольте сами глядеть, Варух Кузьмич, — сказал хозяин, обращаясь к квартальному и расставив руки, - вот не платит за квартиру, не платит. — Что ж, если нет денег? Подождите, я заплачу. — Мне, батюшка, ждать нельзя, — сказал хозяин в сердцах... — Извольте сейчас же заплатить деньги, да и съезжать вон... 145 — Да чем платить? — вопрос. У меня нет теперь ни гроша. — В таком случае удовлетворите Ивана Ивановича изделиями своей профессии, — сказал квартальный... — А это чей портрет? - продолжал он, подходя к портрету старика, — уж страшен слишком. Будто он в самом деле был такой страшный; ахти, да он просто глядит! С кого вы писали? — А это с одного... — сказал Чартков и не кончил слова: послышался треск. Квартальный пожал, видно, слишком крепко раму портрета; боковые досточки вломились вовнутрь, одна упала на пол, и вместе с нею упал, тяжело звякнув, свёрток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: «1000 червонных». Как безумный бросился он поднять его, схватил свёрток, сжал его судорожно в руке, опустившейся вниз от тяжести. — Никак, деньги зазвенели, — сказал квартальный, услышавший стук чего-то упавшего на пол... — А вам какое дело знать, что у меня есть? — А такое дело, что вы сейчас должны заплатить хозяину за квартиру. — Ну, я заплачу ему сегодня. — Ну, а зачем же вы не хотели заплатить прежде, да доставляете беспокойство хозяину, да вот и полицию тоже тревожите? — Потому что этих денег мне не хотелось трогать; я ему сегодня же ввечеру всё заплачу и съеду с квартиры завтра же. — Ну, Иван Иванович, он вам заплатит, — сказал квартальный, обращаясь к хозяину... Сказавши это, он надел свою треугольную шляпу и вышел в сени, а за ним хозяин. — Слава Богу, чёрт их унёс! — сказал Чартков, когда услышал затворившуюся в передней дверь. Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно одному, и, возвратившись к себе в комнату, принялся с сильным сердечным трепетаньем разворачивать свёрток. В нём были червонцы, все до одного новые, жаркие, как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою кучею, всё ещё спрашивая себя, не во сне ли всё это. В свёртке было ровно их тысяча; наружность 146 их была совершенно такая, в какой они виделись ему во сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и всё ещё не мог прийти в себя... Он набросил руку на золотую кучу, лежавшую пред ним, и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. «Что с ними сделать? — думал он, уставив на них глаза. — Теперь я обеспечен по крайней мере на три года, могу запереться в комнате, работать... И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником». Так говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри раздался другой голос, слышнее и звонче. И как взглянул он ещё раз на золото, не то заговорили в нём двадцать два года и горячая юность. Теперь в его власти было всё то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем любовался издали, глотая слюнки. Одеться в модный фрак, разговеться после долгого поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр, в кондитерскую, и прочее, — и он, схвативши деньги, был уже на улице. Прежде всего зашёл к портному, оделся с ног до головы и, как ребёнок, стал обсматривать себя беспрестанно; нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет1, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более, нежели было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашёл к ресторану-французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве. Там он выпил бутылку шампанского, которое тоже доселе было ему знакомо более по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и он вы-шёл на улицу живой, бойкий, по русскому выражению: чёрту не брат. Прошёлся по тротуару гоголем, наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего профессора и шмыгнул лихо мимо его, как будто бы не заметив его вовсе, так что остолбеневший профессор долго ещё стоял неподвижно на мосту, изобразив вопросительный знак на лице своём. 1 Лорнет — складные очки с ручкой. 147 Все вещи и всё, что ни было: станок, холст, картины — были в тот же вечер перевезены на великолепную квартиру. Он расставил то, что было получше, на видные места, что похуже - забросил в угол и расхаживал по великолепным комнатам, беспрестанно поглядывая в зеркала. В душе его возродилось желанье непреоборимое схватить славу сей же час за хвост и показать себя свету. Уже чудились ему крики: «Чартков, Чартков! Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант у Чарткова!». Он ходил в восторженном состоянии у себя по комнате, уносился невесть куда. На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; и на другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретённых сальных свечах статья с таким заглавием: «О необыкновенных талантах Чарткова»: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением. Все согласны в том, что у нас есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен: отыскался художник, соединяющий в себе что нужно... Спешите, спешите, заходите с гулянья, с прогулки, предпринятой к приятелю, к кузине, в блестящий магазин, спешите, откуда бы ни было. Великолепная мастерская художника (Невский проспект, такой-то номер) уставлена вся портретами его кисти, достойной Вандиков и Тицианов1. Не знаешь, чему удивляться: верности ли и сходству с оригиналами или необыкновенной яркости и свежести кисти. Хвала вам, художник! вы вынули счаст- 1 Имеются в виду фламандский живописец Антонис ван Дейк (1599-1641) и итальянский живописец Тициан (1476/77 или 14891576). 148 ливый билет из лотереи. Виват, Андрей Петрович! Прославляйте себя и нас...». С тайным удовольствием прочитал художник это объявление; лицо его просияло. О нём заговорили печатно — это было для него новостию; несколько раз перечитывал он строки... На другой день раздался колокольчик у дверей его; он побежал отворять. Вошла дама, предводимая лакеем в ливрейной шинели на меху, и вместе с дамой вошла молоденькая восемнадцатилетняя девочка, дочь её. — Вы мсье Чартков? - сказала дама. Художник поклонился. — Об вас столько пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства. — Сказавши это, дама наставила на глаз лорнет... - Вы знаете, что мы приехали с тем, чтобы сей же час начали с неё портрет. — Как же, я готов сию минуту. И в одно мгновенье придвинул он станок с готовым холстом, взял в руки палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток человеческой природы, он прочёл бы на нём в одну минуту начало ребяческой страсти к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после обеда, желанья побегать в новом платье на гуляньях, тяжёлые следы безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для возвышения души и чувств. Но художник видел в этом нежном личике одну только заманчивую для кисти почти фарфоровую прозрачность тела, увлекательную лёгкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую лёгкость стана. И уже заранее готовился торжествовать, показать лёгкость и блеск своей кисти, имевшей доселе дело только с жёсткими чертами грубых моделей, с строгими антиками и копиями кое-каких классических мастеров. Он уже представлял себе в мыслях, как выйдет это лёгонькое личико... ...Портрет произвёл по городу шум. Дама показала его приятельницам; все изумлялись искусству, с каким художник умел сохранить сходство и вместе с тем придать красоту оригиналу. И художник вдруг был осаждён работами. Казалось, весь город хотел у него писаться. У дверей поминутно раздавался звонок. С одной стороны, это могло быть хорошо, представляя ему бесконечную практику раз- 149 нообразием, множеством лиц. Но, на беду, это всё был народ, с которым было трудно ладить, народ торопливый, занятой или же принадлежащий свету, — стало быть, ещё более занятой, нежели всякий другой, и потому нетерпеливый до крайности. Со всех сторон только требовали, чтоб было хорошо и скоро. Художник увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что всё нужно было заменить ловкостью и быстрой бойкостью кисти. Схватывать одно только целое, одно общее выраженье и не углубляться кистью в утончённые подробности; одним словом, следить природу в её окончательности было решительно невозможно... ...Чартков сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить на обеды, сопровождать дам в галереи и даже на гулянья, щегольски одеваться... Дома у себя, в мастерской, он завёл опрятность и чистоту в высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завёл щегольских учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением манер; одним словом, скоро нельзя было в нём вовсе узнать того скромного художника, который работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове. О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко... — Нет, я не понимаю, — говорил он, — напряженья других сидеть и корпеть за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев над картиною, по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нём был талант. Гений творит смело, быстро. Вот у меня, — говорил он, обращаясь обыкновенно к посетителям, — этот портрет я написал в два дня, эту головку в один день, это в несколько часов, это в час с небольшим... Так рассказывал он своим посетителям, и посетители дивились силе и бойкости его кисти, издавали даже восклицания, услышав, как быстро они производились, и потом пересказывали друг другу: «Это талант, истинный талант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза!» Художнику было лестно слышать о себе такие слухи. Когда в журналах появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребёнок, хотя эта хвала была куплена им за 150 свои же деньги... Слава его росла, работы и заказы увеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица, которых положенье и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охоты он писал их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальное давал доканчивать ученикам. Прежде он всё-таки искал дать какое-нибудь новое положение, поразить силою, эффектом. Теперь и это становилось ему скучно. Ум уставал придумывать и обдумывать. Это было ему невмочь, да и некогда: рассеянная жизнь и общество, где он старался сыграть роль светского человека, — всё это уносило его далеко от труда и мыслей. Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определённые, давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно прибранные и, так сказать, застёгнутые лица чиновников, военных и штатских не много представляли поля для кисти: она позабывала и великолепные драпировки, и сильные движения, и страсти... Некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нём талант, которого признаки оказались уже ярко в нём при самом начале, и напрасно старались разгадать, каким образом может угаснуть дарованье в человеке, тогда как он только что достигнул ещё полного развития всех сил своих. Но этих толков не слышал упоённый художник. Уже он начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже в газетах и журналах читал он прилагательные: «почтенный наш Андрей Петрович», «заслуженный наш Андрей Петрович». Уже стали ему предлагать по службе почётные места, приглашать на экзамены в комитеты... Уже он начинал, по обычаю всех вступающих в такие лета, укорять без изъятья молодёжь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал он верить, что всё на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и всё необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и однообразья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда всё, дышащее порывом, сжимается в человеке, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее 151 152 к звуку золота, вслушиваются внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому, кто украл её, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном её. И потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью. Пуки ассигнаций1 росли в сундуках, и как всякий, кому достаётся в удел этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему, кроме золота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем и уже готов был обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри наместо сердца. Но одно событие сильно потрясло и разбудило весь его жизненный состав. В один день увидел он на столе своём записку, в которой Академия художеств просила его, как достойного её члена, приехать дать суждение своё о новом, присланном из Италии, произведении русского художника. Этот художник был один из прежних его товарищей, который от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой труженика погрузился в него всей душою своей, оторвался от друзей, от родных, от милых привычек и помчался туда, в тот чудный Рим, при имени которого так полно и сильно бьётся пламенное сердце художника. Там, как отшельник, погрузился он в труд и в не развлекаемые ничем занятия. Ему не было до того дела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званию художника своим скудным, нещегольским нарядом. Ему не было нужды, сердились ли, или нет на него его братья. Всем пренебрегал он, всё отдал искусству. Неутомимо посещал галереи, по целым часам застаивался перед произведениями великих мастеров, ловя и преследуя чудную кисть. Ничего он не оканчивал без того, чтобы не проверить себя несколько раз с сими великими учителями и 1 Ассигнации — бумажные деньги. чтобы не прочесть в их созданьях безмолвного и красноречивого себе совета... Зато вынес он из своей школы величавую идею созданья, могучую красоту мысли, высокую прелесть небесной кисти. Вошедши в залу, Чартков нашёл уже целую огромную толпу посетителей, собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между многолюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Он поспешил принять значительную физиогномию знатока и приблизился к картине; но, боже, что он увидел! Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред ним произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений, возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумлённые столькими устремлёнными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С чувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Все тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отражённое в высоком благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в окончательном совершенстве кисти. Но властительней всего видна была сила созданья, уже заключённая в душе самого художника. Последний предмет в картине был им проникнут; во всём постигнут закон и внутренняя сила. Видно было, как всё извлечённое из внешнего мира художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, 153 устремил его одной согласной, торжественной песнью... Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину, — ни шелеста, ни звука... Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения и когда наконец обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришёл в себя; хотел принять равнодушный, обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых художников, вроде следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от художника; есть кое-что, видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного...» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось никакому художнику. Хотел это сделать, но речь умерла на устах его, слёзы и рыдания нестройно вырвались в ответ, и он как безумный выбежал из залы. С минуту, неподвижный и бесчувственный, стоял он посреди своей великолепной мастерской. Весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно мгновение, как будто молодость возвратилась к нему, как будто потухшие искры таланта вспыхнули снова. С очей его вдруг слетела повязка. Боже! и погубить так безжалостно лучшие годы своей юности; истребить, погасить искру огня, может быть теплившегося в груди, может быть развившегося бы теперь в величии и красоте, может быть также исторгнувшего бы слёзы изумления и благодарности! И погубить всё это, погубить без всякой жалости! Казалось, как будто в эту минуту разом и вдруг ожили в душе его те напряжения и порывы, которые некогда были ему знакомы. Он схватил кисть и приблизился к холсту. Пот усилия проступил на его лице; весь обратился он в одно желание и загорелся одною мыслию: ему хотелось изобразить отпад-шего ангела. Эта идея была более всего согласна с состоянием его души. Но, увы! фигуры его, позы, группы, мысли ложились принуждённо и несвязно. Кисть его и воображение слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и ошиб- 154 кою. Досада его проникла. Он велел вынесть прочь из своей мастерской все последние произведенья, все безжизненные модные картинки, все портреты гусаров, дам и статских советников. Заперся один в своей комнате, не велел никого впускать и весь погрузился в работу. Как терпеливый юноша, как ученик, сидел он за своим трудом. Но как беспощадно-неблагодарно было всё то, что выходило из-под его кисти! На каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий. Кисть невольно обращалась к затверженным формам, руки складывались на один заученный манер, голова не смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом положении тела. И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам! «Но точно ли был у меня талант? — сказал он наконец, — не обманулся ли я?» И, произнесши эти слова, он подошёл к прежним своим произведениям, которые ра-ботались когда-то так чисто, так бескорыстно, там, в бедной лачужке на уединённом Васильевском острове, вдали людей, изобилья и всяких прихотей. Он подошёл теперь к ним и стал внимательно рассматривать их все, и вместе с ними стала представать в его памяти вся прежняя бедная жизнь его. «Да, - проговорил он отчаянно, — у меня был талант. Везде, на всём видны его признаки и следы...» Он остановился и вдруг затрясся всем телом; глаза его встретились с неподвижно вперившимися на него глазами. Это был тот необыкновенный портрет, который он купил на Щукином дворе. Всё время он был закрыт, загромождён другими картинами и вовсе вышел у него из мыслей. Теперь же, как нарочно, когда были вынесены все модные портреты и картины, наполнявшие мастерскую, он выглянул наверх вместе с прежними произведениями его молодости. Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад, полученный им таким чудесным образом, родил в нём все суетные побужденья, погубившие его талант, — почти бешенство готово было ворваться к нему в душу. Он в ту ж минуту велел вынести прочь ненавист- 155 156 ный портрет. Но душевное волненье от того не умирилось: все чувства и весь состав были потрясены до дна, и он узнал ту ужасную муку, которая, как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в превышающем его размере и не может выказаться; ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором василиска1. В душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать всё лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на неё кидался, рвал, разрывал её, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья. Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель. Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит на него: вечная желчь присутствовала на лице его. Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста. К счастию мира и искусств, такая напряжённая и насильственная жизнь не могла долго продолжаться: размер страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых сил её. Припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и наконец всё это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединённая с самою быстрою чахоткою, овладела им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому присоединились все признаки безнадёжного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые глаза необыкновенного портрета, и тогда бешенство его было 1 Василиск — сказочное чудовище, змей. ужасно. Все люди, окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Он двоился, четверился в его глазах; все стены казались увешаны портретами, вперившими в него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты глядели с потолка, с полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы более вместить этих неподвижных глаз... Наконец жизнь его прервалась в последнем, уже безгласном, порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли найти от огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их употребление. 1833-1835 и 1. Как строится повесть? Определите её сюжет, композицию. Выделите кульминацию. (С) 2. Проследите по тексту, как создаёт Гоголь образ художника Чарткова. Какие литературные приёмы он использует? Какую роль в повести играет приём антитезы (противопоставления)? 3. С какой целью в сюжет введён фантастический элемент? Объясните вашу точку зрения. 4. Можно ли сказать, что эта повесть только о погубленном таланте художника или её смысл глубже? Объясните. 5. Как вы понимаете смысл заглавия повести? О каком портрете (или портретах) идёт речь? Проследите за тем, как меняется в ходе повествования внешность самого Чарткова. Под влиянием чего происходят такие изменения? (П) 6. Николай Васильевич Гоголь родился в 1809 году, умер в 1852 году. Современником кого из русских и зарубежных писателей он был? 157 Через несколько дней Олег пришёл на встречу с друзьями с двумя толстыми книгами в руках и начал с вопроса: — Скажите, пожалуйста, сказка - фантастическое произведение или нет? Ведь в волшебных сказках, например, есть фантастические персонажи, события... Я взял толковый словарь, как меня учила мама, и нашёл на букву «с» и на букву «ф», вот: «сказка» и «фантастика». Олег открыл нужные страницы в словаре Ожегова и прочитал: «Сказка — повествовательное, обычно народно-поэтическое произведение о вымышленных лицах и событиях, преимущественно с участием волшебных, фантастических сил. Фантастика — литературные произведения, описывающие вымышленные, сверхъестественные события». — Эти определения похожи, — продолжил он, — и мне всё-таки не ясно, почему, например, «Путешествия Лемюэля Гулливера» — это не сказка, а фантастика... — А может быть, посмотреть в Литературной энциклопедии или в Литературоведческом словаре? — предложил капитан Григорьев. — Или в учебнике... Я видел здесь, в библиотеке, такие книги. — Вот, нашёл, — первым заговорил Олег. — «Фантастика» в переводе с греческого означает «искусство воображать». — А в моём словаре сказано, что фантастика — разновидность художественной литературы, в которой с целью передачи авторской идеи вымысел простирается от изображения странно-необычных, неправдоподобных явлений до создания особого — вымышленного, нереального, «чудесного мира», — добавил Паганель. — Думаю, друзья, главное в этом — в фантастической литературе автор придумывает что-то специально, чтобы донести до читателей какую-то мысль. — Понял! Сказка — это тоже фантастическая литература. В волшебных сказках есть фантастическое, есть вымысел, но его всегда можно предвидеть, угадать. Ведь во всех сказках и время особое, и пространство (то тёмный лес, то море-океан), и события. И герои действуют необычные, иногда им помогают волшебные предметы, — сказал Олег. — Верно, мой друг. Сказка — жанр фантастической литературы. В волшебной сказке всегда есть установка на яв- 159 ныи вымысел, и создается он специальными, характерными именно для сказки приёмами... (П) 1. Ребята, легко ли разграничить сказку и фантастику? Вспомните сказочные повести, которые вы читали в начальной школе («Хоббит» Дж.Р.Р. Толкина, «Шляпа Волшебника» Т. Янссон, «Приключения Бу-ратино...» А.Н. Толстого и другие). Сказки ли это? А «Малыш и Карлсон, который живёт на крыше»? 2. Вспомните, что такое литературная сказка. Прочитайте «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях» А.С. Пушкина. Сравните её с другими сказками А.С. Пушкина. В чём её особенность и почему это именно литературная сказка? 3. Прочитайте самостоятельно поэму А.С. Пушкина «Руслан и Людмила». Какие сказочные элементы вы увидели в поэме А.С. Пушкина? а фантастические? А.С. ПУШКИН (1799-1837) Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях Царь с царицею простился, В путь-дорогу снарядился, И царица у окна Села ждать его одна. Ждёт-пождёт с утра до ночи, Смотрит в поле, инда1 очи Разболелись глядючи С белой зори до ночи; Не видать милого друга! Только видит: вьётся вьюга, Снег валится на поля, Вся белёшенька земля. Девять месяцев проходит, С поля глаз она не сводит. 160 Инда (устар.) - даже. Вот в сочельник1 в самый, в ночь Бог даёт царице дочь. Рано утром гость желанный, День и ночь так долго жданный, Издалеча наконец Воротился царь-отец. На него она взглянула, Тяжелёшенько вздохнула, Восхищенья не снесла И к обедне умерла. Долго царь был неутешен, Но как быть? и он был грешен; Год прошёл, как сон пустой, Царь женился на другой. Правду молвить, молодица Уж и впрямь была царица: Высока, стройна, бела, И умом и всем взяла; Но зато горда, ломлива, Своенравна и ревнива, Ей в приданое дано Было зеркальце одно; Свойство зеркальце имело: Говорить оно умело. С ним одним она была Добродушна, весела, С ним приветливо шутила И, красуясь, говорила: «Свет мой, зеркальце! скажи Да всю правду доложи: Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?» И ей зеркальце в ответ: «Ты, конечно, спору нет; Ты, царица, всех милее, Всех румяней и белее». И царица хохотать, И плечами пожимать, И подмигивать глазами, 1 Сочельник — вечер накануне Рождества. 161 И прищёлкивать перстами1, И вертеться, подбочась, Гордо в зеркальце глядясь. Но царевна молодая, Тихомолком расцветая, Между тем росла, росла, Поднялась - и расцвела, Белолица, черноброва, Нраву кроткого такого, И жених сыскался ей, Королевич Елисей. Сват приехал, царь дал слово, А приданое готово: Семь торговых городов Да сто сорок теремов. На девичник собираясь, Вот царица, наряжаясь Перед зеркальцем своим, Перемолвилася с ним: «Я ль, скажи мне, всех милее, Всех румяней и белее?» Что же зеркальце в ответ? «Ты прекрасна, спору нет; Но царевна всех милее, Всех румяней и белее». Как царица отпрыгнёт, Да как ручку замахнёт, Да по зеркальцу как хлопнет, Каблучком-то как притопнет!.. «Ах ты, мерзкое стекло! Это врёшь ты мне назло. Как тягаться ей со мною? Я в ней дурь-то успокою. Вишь какая подросла! И не диво, что бела: Мать брюхатая сидела Да на снег лишь и глядела! Но скажи: как можно ей Быть во всем меня милей? 162 1 Перст (устар.) - палец. Признавайся: всех я краше. Обойди всё царство наше, Хоть весь мир; мне ровной нет. Так ли?» Зеркальце в ответ: «А царевна всё ж милее, Всё ж румяней и белее». Делать нечего. Она, Чёрной зависти полна, Бросив зеркальце под лавку, Позвала к себе Чернавку И наказывает ей, Сенной девушке1 своей, Весть царевну в глушь лесную И, связав её, живую Под сосной оставить там На съедение волкам. Чёрт ли сладит с бабой гневной? Спорить нечего. С царевной Вот Чернавка в лес пошла И в такую даль свела, Что царевна догадалась, И до смерти испугалась, И взмолилась: «Жизнь моя! В чём, скажи, виновна я? Не губи меня, девица! А как буду я царица, Я пожалую тебя». Та, в душе её любя, Не убила, не связала, Отпустила и сказала: «Не кручинься, Бог с тобой». А сама пришла домой. «Что? - сказала ей царица, -Где красавица-девица?» - «Там, в лесу, стоит одна, -Отвечает ей она, -Крепко связаны ей локти; Попадётся зверю в когти, 1 Сенная девушка - служила на посылках, находилась в сенях, в прихожей, перед барскими комнатами. 163 Меньше будет ей терпеть, Легче будет умереть». И молва трезвонить стала: Дочка царская пропала! Тужит бедный царь по ней. Королевич Елисей, Помолясь усердно Богу, Отправляется в дорогу За красавицей-душой, За невестой молодой. Но невеста молодая, До зари в лесу блуждая, Между тем всё шла да шла И на терем набрела. Ей навстречу пёс, залая, Прибежал и смолк, играя; В ворота вошла она, На подворье тишина. Пёс бежит за ней, ласкаясь, А царевна, подбираясь, Поднялася на крыльцо И взялася за кольцо; Дверь тихонько отворилась. И царевна очутилась В светлой горнице; кругом Лавки, крытые ковром, 164 Под святыми стол дубовый, Печь с лежанкой изразцовой. Видит девица, что тут Люди добрые живут; Знать, не будет ей обидно. Никого меж тем не видно. Дом царевна обошла, Всё порядком убрала, Засветила Богу свечку, Затопила жарко печку, На полати взобралась И тихонько улеглась. Час обеда приближался, Топот по двору раздался: Входят семь богатырей, Семь румяных усачей. Старший молвил: «Что за диво! Всё так чисто и красиво, Кто-то терем прибирал Да хозяев поджидал. Кто же? Выдь и покажися, С нами честно подружися. Коль ты старый человек, Дядей будешь нам навек. Коли парень ты румяный, Братец будешь нам названый. Коль старушка, будь нам мать, Так и станем величать. Коли красная девица, Будь нам милая сестрица». И царевна к ним сошла, Честь хозяям отдала, В пояс низко поклонилась; Закрасневшись, извинилась, Что-де в гости к ним зашла, Хоть звана и не была. Вмиг по речи те спознали, Что царевну принимали; Усадили в уголок, 165 Подносили пирожок, Рюмку полну наливали, На подносе подавали. От зелёного вина Отрекалася она; Пирожок лишь разломила, Да кусочек прикусила, И с дороги отдыхать Отпросилась на кровать. Отвели они девицу Вверх во светлую светлицу И оставили одну, Отходящую ко сну. День за днём идёт, мелькая, А царевна молодая Всё в лесу, не скучно ей У семи богатырей. Перед утренней зарёю Братья дружною толпою Выезжают погулять, Серых уток пострелять, Руку правую потешить, Сорочина1 в поле спешить2, Иль башку с широких плеч У татарина отсечь, Или вытравить из леса Пятигорского черкеса, А хозяюшкой она В терему меж тем одна Приберёт и приготовит, Им она не прекословит, Не перечат ей они. Так идут за днями дни. Братья милую девицу Полюбили. К ней в светлицу Раз, лишь только рассвело, Всех их семеро вошло. Старший молвил ей: «Девица, 166 1 Со]эочин - сарацин, наездник на коне, чужестранец с востока. 2 Спешить — сбить с коня, заставить сражаться на ногах. Знаешь: всем ты нам сестрица, Всех нас семеро, тебя Все мы любим, за себя Взять тебя мы все бы рады, Да нельзя, так Бога ради Помири нас как-нибудь: Одному женою будь, Прочим ласковой сестрою. Что ж качаешь головою? Аль отказываешь нам? Аль товар не по купцам?» «Ой вы, молодцы честные, Братцы вы мои родные, — Им царевна говорит, — Коли лгу, пусть Бог велит Не сойти живой мне с места. Как мне быть? ведь я невеста. Для меня вы все равны, Все удалы, все умны, Всех я вас люблю сердечно; Но другому я навечно Отдана. Мне всех милей Королевич Елисей». Братья молча постояли Да в затылке почесали. 167 «Спрос не грех. Прости ты нас, Старший молвил поклонясь, — Коли так, не заикнуся Уж о том». — «Я не сержуся, — Тихо молвила она, — И отказ мой не вина». Женихи ей поклонились, Потихоньку удалились, И согласно все опять Стали жить да поживать. 168 Между тем царица злая, Про царевну вспоминая, Не могла простить её, А на зеркальце своё Долго дулась и сердилась; Наконец об нём хватилась И пошла за ним, и, сев Перед ним, забыла гнев, Красоваться снова стала И с улыбкою сказала: «Здравствуй, зеркальце! скажи Да всю правду доложи: Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?» И ей зеркальце в ответ: «Ты прекрасна, спору нет; Но живёт без всякой славы, Средь зелёныя дубравы, У семи богатырей Та, что всё ж тебя милей». И царица налетела На Чернавку: «Как ты смела Обмануть меня? и в чём!..» Та призналася во всём: Так и так. Царица злая, Ей рогаткой1 угрожая, Положила иль не жить, Иль царевну погубить. Раз царевна молодая, Милых братьев поджидая, Пряла, сидя под окном. Вдруг сердито под крыльцом Пёс залаял, и девица Видит: нищая черница2 Ходит по двору, клюкой Отгоняя пса. «Постой, Бабушка, постой немножко, — Ей кричит она в окошко, — Пригрожу сама я псу И кой-что тебе снесу». Отвечает ей черница: «Ох ты, дитятко девица! Пёс проклятый одолел, Чуть до смерти не заел. Посмотри, как он хлопочет! Выдь ко мне». — Царевна хочет Выйти к ней и хлеб взяла, Но с крылечка лишь сошла, Пёс ей под ноги — и лает, И к старухе не пускает; Лишь пойдёт старуха к ней, Он, лесного зверя злей, На старуху. «Что за чудо? Видно, выспался он худо, — 1 Рогатка — деревянный ошейник с четырьмя длинными концами («рогами»), мешала наказанному спать. 2 Черница - монахиня, странница в чёрной одежде. 169 Ей царевна говорит, — На ж, лови!» — и хлеб летит. Старушонка хлеб поймала; «Благодарствую, - сказала. -Бог тебя благослови; Вот за то тебе, лови!» И к царевне наливное, Молодое, золотое Прямо яблочко летит... Пёс как прыгнет, завизжит... Но царевна в обе руки Хвать — поймала. «Ради скуки, Кушай яблочко, мой свет. Благодарствуй за обед», -Старушоночка сказала, Поклонилась и пропала... И с царевной на крыльцо Пёс бежит и ей в лицо Жалко смотрит, грозно воет, Словно сердце пёсье ноет, Словно хочет ей сказать: Брось! — Она его ласкать, Треплет нежною рукою: «Что, Соколко, что с тобою? Ляг!» — и в комнату вошла, Дверь тихонько заперла, Под окно за пряжу села Ждать хозяев, а глядела Всё на яблоко. Оно Соку спелого полно, Так свежо и так душисто, Так румяно-золотисто, Будто мёдом налилось! Видны семечки насквозь... Подождать она хотела До обеда, не стерпела, В руки яблочко взяла, К алым губкам поднесла, Потихоньку прокусила И кусочек проглотила... Вдруг она, моя душа, 170 Пошатнулась не дыша, Белы руки опустила, Плод румяный уронила, Закатилися глаза, И она под образа Головой на лавку пала И тиха, недвижна стала... Братья в ту пору домой Возвращалися толпой С молодецкого разбоя. Им навстречу, грозно воя, Пёс бежит и ко двору Путь им кажет. «Не к добру! — Братья молвили, — печали Не минуем». Прискакали, Входят, ахнули. Вбежав, Пёс на яблоко стремглав С лаем кинулся, озлился, Проглотил его, свалился И издох. Напоено Было ядом, знать, оно. Перед мёртвою царевной Братья в горести душевной Все поникли головой И с молитвою святой С лавки подняли, одели, Хоронить её хотели И раздумали. Она, Как под крылышком у сна, Так тиха, свежа лежала, Что лишь только не дышала. Ждали три дня, но она Не восстала ото сна. Сотворив обряд печальный, Вот они во гроб хрустальный Труп царевны молодой Положили — и толпой Понесли в пустую гору, И в полуночную пору Гроб её к шести столбам На цепях чугунных там 171 Осторожно привинтили, И решёткой оградили; И, пред мёртвою сестрой Сотворив поклон земной, Старший молвил: «Спи во гробе. Вдруг погасла, жертвой злобе, На земле твоя краса; Дух твой примут небеса. Нами ты была любима И для милого хранима — Не досталась никому, Только гробу одному». В тот же день царица злая, Доброй вести ожидая, Втайне зеркальце взяла И вопрос свой задала: «Я ль, скажи мне, всех милее, Всех румяней и белее?» И услышала в ответ: «Ты, царица, спору нет, Ты на свете всех милее, Всех румяней и белее». 172 За невестою своей Королевич Елисей Между тем по свету скачет. Нет как нет! Он горько плачет, И кого ни спросит он, Всем вопрос его мудрён; Кто в глаза ему смеётся, Кто скорее отвернётся; К красну солнцу наконец Обратился молодец. «Свет наш солнышко! ты ходишь Круглый год по небу, сводишь Зиму с тёплою весной, Всех нас видишь под собой. Аль откажешь мне в ответе? Не видало ль где на свете Ты царевны молодой? Я жених ей». — «Свет ты мой, — Красно солнце отвечало, -Я царевны не видало. Знать, её в живых уж нет. Разве месяц, мой сосед, Где-нибудь её да встретил Или след её заметил». Тёмной ночки Елисей Дождался в тоске своей. Только месяц показался, Он за ним с мольбой погнался. «Месяц, месяц, мой дружок, Позолоченный рожок! Ты встаёшь во тьме глубокой, Круглолицый, светлоокий, И, обычай твой любя, Звёзды смотрят на тебя. Аль откажешь мне в ответе? Не видал ли где на свете Ты царевны молодой? Я жених ей». — «Братец мой, -Отвечает месяц ясный, -Не видал я девы красной. На стороже я стою Только в очередь мою. Без меня царевна видно 173 Пробежала». - «Как обидно!» -Королевич отвечал. Ясный месяц продолжал: «Погоди; об ней, быть может, Ветер знает. Он поможет. Ты к нему теперь ступай, Не печалься же, прощай». Елисей, не унывая, К ветру кинулся, взывая: «Ветер, ветер! Ты могуч, Ты гоняешь стаи туч, Ты волнуешь сине море, Всюду веешь на просторе, Не боишься никого, Кроме Бога одного. Аль откажешь мне в ответе? Не видал ли где на свете Ты царевны молодой? Я жених её». — «Постой, — Отвечает ветер буйный, — Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора, В ней глубокая нора; В той норе, во тьме печальной, Гроб качается хрустальный На цепях между столбов. Не видать ничьих следов Вкруг того пустого места, В том гробу твоя невеста». Ветер дале побежал, Королевич зарыдал И пошёл к пустому месту, На прекрасную невесту Посмотреть ещё хоть раз. Вот идёт; и поднялась Перед ним гора крутая; Вкруг неё страна пустая; Под горою тёмный вход. Он туда скорей идёт. 174 Перед ним, во мгле печальной, Гроб качается хрустальный, И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. И о гроб невесты милой Он ударился всей силой. Гроб разбился. Дева вдруг Ожила. Глядит вокруг Изумлёнными глазами, И, качаясь над цепями, Привздохнув, произнесла: «Как же долго я спала!» И встаёт она из гроба... Ах!.. и зарыдали оба. В руки он её берет, И на свет из тьмы несёт, И, беседуя приятно, В путь пускаются обратно, И трубит уже молва: Дочка царская жива! Дома в ту пору без дела Злая мачеха сидела Перед зеркальцем своим И беседовала с ним, Говоря: «Я ль всех милее, Всех румяней и белее?». И услышала в ответ: 175 «Ты прекрасна, слова нет, Но царевна всё ж милее, Всё румяней и белее». Злая мачеха, вскочив, Об пол зеркальце разбив, В двери прямо побежала И царевну повстречала. Тут её тоска взяла, И царица умерла. Лишь её похоронили, Свадьбу тотчас учинили, И с невестою своей Обвенчался Елисей; И никто с начала мира Не видал такого пира; Я там был, мёд, пиво пил, Да усы лишь обмочил. 1833 и 1. Назовите сказки со схожим сюжетом. 2. Что общего у сказки Пушкина и фольклорной волшебной сказки? 3. Выделите фантастическое начало сказки. Какие из этих чудес встречались вам в фольклоре, какие - придуманы автором? 4. Скрывает ли автор своё отношение к царевне? Как он его выражает? 5. Сравните царицу и молодую царевну. За что все любят молодую царевну? 6. Составьте план поисков царевны королевичем Елисеем. Что помогло ему разбудить царевну? 7. Введите эту сказку в ряд уже прочитанных вами сказок Пушкина. О чём она? Какая эта сказка по настроению? 176 А.С. ПУШКИН (1799-1837) «Руслан и Людмила» (отрывок) Но возвратимся же к герою. Не стыдно ль заниматься нам Так долго шапкой, бородою, Руслана поруча судьбам? Свершив с Рогдаем бой жестокий, Проехал он дремучий лес; Пред ним открылся дол широкий При блеске утренних небес. Трепещет витязь поневоле: Он видит старой битвы поле. Вдали всё пусто; здесь и там Желтеют кости; по холмам Разбросаны колчаны, латы; Где сбруя, где заржавый щит; В костях руки здесь меч лежит; Травой оброс там шлем косматый, И старый череп тлеет в нём; Богатыря там остов целый С его поверженным конём Лежит недвижный; копья, стрелы В сырую землю вонзены, И мирный плющ их обвивает... Ничто безмолвной тишины Пустыни сей не возмущает, И солнце с ясной вышины Долину смерти озаряет. Со вздохом витязь вкруг себя Взирает грустными очами. «О поле, поле, кто тебя Усеял мёртвыми костями? Чей борзый конь тебя топтал В последний час кровавой битвы? Кто на тебе со славой пал? 'ШК'Л •• V- 177 Чьи небо слышало молитвы? Зачем же, поле, смолкло ты И поросло травой забвенья?.. Времён от вечной темноты, Быть может, нет и мне спасенья! Быть может, на холме немом Поставят тихий гроб Русланов, И струны громкие Баянов Не будут говорить о нём!» Но вскоре вспомнил витязь мой, Что добрый меч герою нужен И даже панцирь; а герой С последней битвы безоружен. Обходит поле он вокруг; В кустах, среди костей забвенных, В громаде тлеющих кольчуг, Мечей и шлемов раздробленных Себе доспехов ищет он. Проснулись гул и степь немая, Поднялся в поле треск и звон; Он поднял щит, не выбирая, Нашёл и шлем, и звонкий рог; Но лишь меча сыскать не мог. Долину брани объезжая, Он видит множество мечей, Но все легки да слишком малы, А князь красавец был не вялый, Не то, что витязь наших дней. Чтоб чем-нибудь играть от скуки, Копьё стальное взял он в руки, Кольчугу он надел на грудь И далее пустился в путь. Уж побледнел закат румяный Над усыплённою землёй; Дымятся синие туманы, И всходит месяц золотой; Померкла степь. Тропою тёмной Задумчив едет наш Руслан И видит: сквозь ночной туман 178 Вдали чернеет холм огромный И что-то страшное храпит. Он ближе к холму, ближе — слышит: Чудесный холм как будто дышит. Руслан внимает и глядит Бестрепетно, с покойным духом; Но, шевеля пугливым ухом, Конь упирается, дрожит, Трясёт упрямой головою, И грива дыбом поднялась. Вдруг холм, безоблачной луною В тумане бледно озарясь, Яснеет; смотрит храбрый князь — И чудо видит пред собою. Найду ли краски и слова? Пред ним живая голова. Огромны очи сном объяты; Храпит, качая шлем пернатый, И перья в тёмной высоте, Как тени, ходят, развеваясь. В своей ужасной красоте Над мрачной степью возвышаясь, Безмолвием окружена, Пустыни сторож безымянной, Руслану предстоит она Громадой грозной и туманной. В недоуменье хочет он Таинственный разрушить сон. Вблизи осматривая диво, Объехал голову кругом И стал пред носом молчаливо; Щекотит ноздри копиём, И, сморщась, голова зевнула, Глаза открыла и чихнула... Поднялся вихорь, степь дрогнула, Взвилася пыль; с ресниц, с усов, С бровей слетела стая сов; Проснулись рощи молчаливы, Чихнуло эхо — конь ретивый Заржал, запрыгал, отлетел, Едва сам витязь усидел, И вслед раздался голос шумный: «Куда ты, витязь неразумный? Ступай назад, я не шучу! Как раз нахала проглочу!» Руслан с презреньем оглянулся, Браздами удержал коня И с гордым видом усмехнулся. «Чего ты хочешь от меня? — Нахмурясь, голова вскричала. -Вот гостя мне судьба послала! Послушай, убирайся прочь! Я спать хочу, теперь уж ночь, Прощай!» Но витязь знаменитый, Услыша грубые слова, Воскликнул с важностью сердитой: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину бывало: Хоть лоб широк, да мозгу мало! Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу!» 180 Тогда, от ярости немея, Стесненной злобой пламенея, Надулась голова; как жар, Кровавы очи засверкали; Напенясь, губы задрожали, Из уст, ушей поднялся пар -И вдруг она, что было мочи, Навстречу князю стала дуть; Напрасно конь, зажмуря очи, Склонив главу, натужа грудь, Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи Неверный продолжает путь; Объятый страхом, ослеплеиный, Он мчится вновь, изнеможенный, Далече в поле отдохнуть. Вновь обратиться витязь хочет -Вновь отражён, надежды нет! А голова ему вослед, Как сумасшедшая, хохочет, Гремит: «Ай, витязь! ай, герой! Куда ты? тише, тише, стой! Эй, витязь, шею сломишь даром; Не трусь, наездник, и меня Порадуй хоть одним ударом. Пока не заморил коня». И между тем она героя Дразнила страшным языком. Руслан, досаду в сердце кроя. Грозит ей молча копиём. Трясет его рукой свободной, И, задрожав, булат холодный Вонзился в дерзостный язык. И кровь из бешеного зева Рекою побежала вмиг. От удивленья, боли, гнева, В минуту дерзости лишась. На князя голова глядела. Железо грызла и бледнела. Счастливым пользуясь мгновеньем К объятой голове смущеньем. Как ястреб, богатырь летит С подъятой, грозною десницей^ И в щеку тяжкой рукавицей С размаха голову разит; И степь ударом огласилась; Кругом росистая трава Кровавой пеной обагрилась, И, зашатавшись, голова Перевернулась, покатилась, И шлем чугунный застучал. Тогда на месте опустелом Меч богатырский засверкал. Наш витязь в трепете веселом Его схватил и к голове По окровавленной траве Вежит с намереньем жестоким 1 Десница (устар.) - правая рука. Ей нос и уши обрубить; Уже Руслан готов разить, Уже взмахнул мечом широким -Вдруг, изумленный, внемлет он Главы молящей жалкий стон... И тихо меч он опускает, В нём гнев свирепый умирает, И мщенье бурное падёт В душе моленьем усмиренной: Так на долине тает лёд, Лучом полудня пораженный. «Ты вразумил меня, герой, — Со вздохом голова сказала, -Твоя десница доказала, Что я виновен пред тобой; Отныне я тебе послушен; Но, витязь, будь великодушен! Достоин плача жребий мой. И я был витязь удалой! В кровавых битвах супостата1 Себе я равного не зрел; Счастлив, когда бы не имел Соперником меньшого брата! Коварный, злобный Черномор, Ты, ты всех бед моих виною! Семей,ства нашего позор, Рожденный карлой, с бородою, Мой дивный рост от юных дней Не мог он без досады видеть И стал за то в душе своей Меня, жестокий, ненавидеть. Я был всегда немного прост, Хотя высок; а сей несчастный, Имея самый глупый рост, Умён как бес - и зол ужасно. Притом же, знай, к моей беде, В его чудесной бороде Таится сила роковая, Супостат (стар. и высок.) — противник, не- друг. И, всё на свете презирая, -Доколе борода цела -Изменник не страшится зла. Вот он однажды с видом дружбы «Послушай, — хитро мне сказал, -Не откажись от важной службы: Я в чёрных книгах отыскал, Что за восточными горами На тихих моря берегах, В глухом подвале, под замками Хранится меч — и что же? страх! Я разобрал во тьме волшебной, Что волею судьбы враждебной Сей меч известен будет нам; Что нас он обоих погубит: Мне бороду мою отрубит, Тебе главу; суди же сам, Сколь важно нам приобр,етенье Сего созданья злых духов!» — «Ну, что же? где тут затрудненье? -Сказал я карле, — я готов; Иду, хоть за пределы света». И сосну на плечо взвалил, А на другое для совета Злодея брата посадил; Пустился в дальную дорогу, Шагал, шагал и, слава Богу, Как бы пророчеству назло, Всё счаст,ливо сначала шло. За отдаленными горами Нашли мы роковой подвал; Я разметал его руками И потаенный меч достал. Но нет! судьба того хотела: Меж нами ссора, закипела — И было, признаюсь, о чём! Вопрос: кому владеть мечом? Я спорил, карла горячился; Бранились долго; наконец Уловку выдумал хитрец, .■•!» 1 •'-.t - Л»^ “-<-.•? Д1 ■;...У' ■ Ю' ■ 'ЛГ*-' ^ iv . > • •■ • -.L.- , Притих и будто бы смягчился. «Оставим бесполезный спор, — Сказал мне важно Черномор, -Мы тем союз наш обесславим; Рассудок в мире жить велит; Судьбе решить мы предоставим, Кому сей меч принадлежит. К земле приникнем ухом оба (Чего не выдумает злоба!), И кто услышит первый звон, Тот и владей мечом до гроба». — Сказал и лёг на землю он. Я сдуру также растянулся; Лежу, не слышу ничего, Смекая: обману его! Но сам жестоко обманулся. Злодей в глубокой тишине, Привстав, на цыпочках ко мне Подкрался сзади, размахнулся; Как вихорь, свистнул острый меч, И прежде чем я оглянулся, Уж голова слетела с плеч — И сверхъестественная сила В ней жизни дух остановила. Мой остов тернием оброс; Вдали, в стране, людьми з^бвенной, Истлел мой прах непогребенный; Но злобный карла перенёс Меня в сей край уединенный, Где вечно должен был стеречь Тобой сегодня взятый меч. О витязь! Ты храним судьбою, Возьми его, и Бог с тобою! Быть может, на своём пути Ты карлу-чародея встретишь — Ах, если ты его заметишь, Коварству, злобе отомсти! И наконец я счастлив буду, Спокойно мир оставлю сей — И в благодарности моей Твою пощечину забуду». 184 и 1. Какие элементы народных сказок вы видите в этом отрывке? 2. Как вы думаете, можно ли отнести к ним «живую голову»? Почему? 3. Опишите «живую голову». Какие детали в её описании делают изображение особенно ярким, выразительным? 4. Перечитайте описание поля битвы. Легко ли вам было представить эту картину? Почему? Что помогло работе вашего воображения? 5. С какой целью автор описывает поле перед сценой битвы Руслана с головой? 6. С каким чувством описывает поэт поле битвы? О чём в этот момент думает Руслан? 7. Прочитайте поэму целиком. Проследите по тексту историю спасения Людмилы. Составьте устный рассказ об одном из героев поэмы. (С) 8. Чем поэма отличается от стихотворения, рассказа? Завершение разговора наших героев о фантастике — А вы знаете, что я заметил? — сказал Олег. — Всех читателей нашей библиотеки можно разделить на две части: одни совсем не любят фантастику и не читают, а другие очень любят. Интересно почему? От чего это зависит? Этот вопрос предназначался капитану Григорьеву. — Думаю, это зависит и от склада ума, и от того, насколько у человека развито воображение, и ещё от того, принимает ли он условность, без которой не существует фантастика. И потом, фантастическая литература сама по себе очень разнородна, в ней есть книги для читателей самого разного возраста. Например, если вы любитель приключений, для вас есть повести и романы о путешествиях на другие планеты, в другие миры. Есть фантастика, где авторы пытаются предсказать будущее устройство общества и проблемы такого общества. У этих книг свой читатель. А кому-то ближе научная фантастика или, наоборот, литература мистическая, герои которой общаются с поту- 185 сторонним миром духов, демонов, где властвует магия. Кто-то любит читать волшебные сказки, фантастические по своей сути. Конечно, сказка и фантастика взаимосвязаны, но всё же имеют и свою определённую специфику. Никто не назовёт роман А.В. Беляева «Голова профессора Доуэля» сказкой. Этому помешают установка автора на реальность, научность. Мы понимаем, что фантастический образ - голова профессора Доуэля - лишь результат страшного эксперимента. А вот пушкинская «живая голова» из поэмы «Руслан и Людмила» навсегда останется чудом, волшебной выдумкой поэтического гения... Фантастика развивает наше воображение, делает жизнь более яркой и многообразной. Она заставляет думать, размышлять, потому что по-настоящему талантливые писатели-фантасты ставят в своих книгах очень серьёзные, философские проблемы: для чего живёт человек, что такое жизнь и смерть, имеет ли право человек вмешиваться в жизнь природы или других цивилизаций. Они размышляют о том, как огромен и бесконечен мир и бесконечно познание этого мира; как ничтожно мал человек в сравнении со Вселенной и в то же время как велик человеческий разум, поэтому человек, как существо разумное, в ответе за свои поступки перед будущими поколениями людей. Все эти проблемы не только философские, но и нравственные. Это слово происходит от слова «нравственность» — то есть духовные и душевные качества, необходимые человеку в обществе (сравни: «нрав» — характер, свойства души человека). Подведём итоги. (С) 1. Что же такое фантастика? По каким признакам вы отличаете фантастические произведения, например, от приключенческой литературы? 2. В чём особенности научной фантастики? 3. Кто из писателей-фантастов завоевал ваше воображение? Какие их произведения вы уже прочитали самостоятельно? (П) 4. Вспомните повесть Е. Велтистова «Приключения Электроника», которую вы читали на уроках в на- 186 чальной школе (учебник «В океане света», ч. 1). Это приключенческая или фантастическая повесть? Почему вы так думаете? Объясните. 5. Чему учат фантастические произведения? (В чём их связь с реальной жизнью?) О чём они предупреждают читателей? Темы сочинений. 1. О чём размышляет Александр Беляев в книге «Голова профессора Доуэля»? 2. Почему «И грянул гром» Рэя Брэдбери — это фантастический рассказ? 3. Два художника (по повести Н.В. Гоголя «Портрет»). 4. Фантастическое в литературной сказке (на примере одной из сказок А.С. Пушкина). 5. Реальное и фантастическое на страницах ... (по самостоятельно выбранному произведению). 6. О чём предупреждают людей писатели-фантасты? 7. Отзыв о самостоятельно прочитанном научно-фантастическом произведении. Книги для самостоятельного чтения. Беляев А. «Человек-амфибия», «Ариэль». Брэдбери Р. «Марсианские хроники». Буль П. «Планета обезьян». Гоголь Н. «Страшная месть». Пушкин А. «Руслан и Людмила». Сказки. Стругацкие А. и Б. «Понедельник начинается в субботу». Толстой А. «Аэлита». «Гиперболоид инженера Гарина». Уэллс Г. «Человек-невидимка». Шекли Р. Рассказы. 187 В этот вечер в библиотеке было всё, как обычно. Пага-нель углубился в очередную очень толстую книгу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась «Детской энциклопедией», Шерлок Холмс, дымя трубкой, с интересом читал газету «Moscow News», д’Артаньян с капитаном Григорьевым рассматривали изображения лошадей в книге Брэма «Жизнь животных». Олег пристроился рядом, ему хотелось поговорить, но он не решался нарушить общее молчание. Паганель обратился к присутствующим с целым монологом. - Вы знаете, господа, какая мысль пришла мне в голову? Удивительные вещи происходят иногда с нами, литературными героями. Некоторых быстро забывают и вспоминают только тогда, когда снова открывают книгу. А некоторых знают даже те люди, которые никогда не читали книг о них. Эти герои как бы оживают и становятся для читателей живыми людьми. - Это так, господа, - вступил в разговор д’Артаньян. -Ваш покорный слуга удостоился огромной чести: во Франции мне поставлен памятник! Не знаю, есть ли ещё подобные случаи в истории... - Да, уважаемый господин д’Артаньян, такие случаи есть, - ответил Паганель. - В Соединённых Штатах Америки памятник поставлен героям Марка Твена - Тому Сойеру и Геку Финну, в Дании - Русалочке, героине сказки Андерсена, а в Испании - Дон Кихоту. Однако наибольшей чести изо всех нас удостоился мистер Шерлок Холмс, который сейчас скромно молчит. Да будет вам известно, господа, что в Лондоне на Бейкер-стрит 221-б существует настоящий музей-квартира Шерлока Холмса! Мемориальная доска на доме гласит, что в нём жил и работал сыщик Шерлок Холмс, не так ли, коллега? Олег, д’Артаньян и капитан Григорьев смотрели на Шерлока Холмса с изумлением: неужели это правда? - Друзья мои, я сам был удивлён не меньше вас, когда узнал, что эта квартира была сделана в точном соответствии с описаниями, которые дал автор - Артур Конан Дойл - в своих рассказах обо мне. Более того, я слышал, что в Великобритании существует Общество почитателей Шерлока Холмса, члены которого ежегодно в день моей мнимой гибели собираются у Рейхенбахско- 189 го водопада и разыгрывают сцену моей схватки с профессором Мориарти... Однако славу великих сыщиков разделяет со мной ещё целый ряд литературных персонажей, например, Эркюль Пуаро, герой произведений Агаты Кристи, и комиссар Мегрэ, герой книг Жоржа Сименона. Но первым среди нас был господин Дюпен, плод фантазии американского писателя Эдгара По. Именно рассказы Эдгара По о Дюпене считаются первыми детективными1 рассказами в мировой литературе, потому что его художественным открытиям следовали потом Конан Дойл, Агата Кристи, Жорж Сименон и другие писатели. Какие же «открытия» сделал Эдгар По? Первое — это построение его рассказов. Действие начинается, как правило, с факта преступления (это завязка) и разворачивается в обратном порядке: появляются свидетели и подозреваемые, затем как бы «подбираются ключи» к разгадке тайны — выдвигаются различные версии, читатель сам пытается решить эту головоломку, но ещё больше запутывается, тем самым его интерес усиливается. Кульминация в сюжете — установление личности преступника и объяснение мотивов преступления. Второе «открытие» — главный герой. Дюпен у Эдгара По не профессиональный сыщик, а любитель. Его интересует не расследование преступления, а решение проблемы. У Дюпена поразительные аналитические способности и очень богатое воображение. Он анализирует и сопоставляет факты, предполагает и допускает, строит цепь умозаключений. Это для него увлекательная игра ума, которая доставляет эстетическое наслаждение своей стройностью и красотой. Работа мысли — вот что интересует Эдгара По прежде всего. Третье — введение второго героя, обыкновенного человека, который, как и читатель, пытается искать разгадку тайны вместе с Дюпеном. С помощью этого героя читатель вовлекается в процесс работы мысли. Наверное, именно поэтому детективные произведения одни из самых популярных. 190 1 Детектив — в переводе с английского «сыщик» Эдгар ПО (1809-1849) Убийство на улице Морг (в сокращении) Так называемые аналитические1 способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для человека, особенно одарённого в этом смысле, дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Дальнейший рассказ послужит для читателя своего рода иллюстрацией к приведённым соображениям. Весну и часть лета 18... года я прожил в Париже, где свёл знакомство с неким мосье С.-Огюстом Дюпеном. Ещё молодой человек, потомок знатного и даже прославленного рода, он испытал превратности судьбы и оказался в обстоятельствах столь плачевных, что утратил всю свою природную энергию, ничего не добивался в жизни и меньше всего помышлял о возвращении прежнего богатства. Впервые мы встретились в плохонькой библиотеке на улице Монмартр, и так как оба случайно искали одну и ту же книгу, чрезвычайно редкое и примечательное издание, то, естественно, разговорились. Потом мы не раз встречались. Я заинтересовался семейной историей Дюпена, и он поведал её мне с обычной чистосердечностью француза, рассказывающего вам о себе. Поразила меня и обширная начитанность Дюпена, а главное — я не мог не восхищаться неудержимым жаром и свежестью его воображения. 1 Аналитические способности — способности к анализу, логическим рассуждениям. 191 Я жил тогда в Париже совершенно особыми интересами и, чувствуя, что общество такого человека неоценимая для меня находка, не замедлил ему в этом признаться. Вскоре у нас возникло решение на время моего пребывания в Париже поселиться вместе; а поскольку обстоятельства мои были чуть получше, чем у Дюпена, то я снял с его согласия и обставил сильно пострадавший от времени дом причудливой архитектуры в уединённом уголке Сен-Жер-менского предместья. ...Я не мог не восхищаться аналитическим дарованием Дюпена. Да и Дюпену, видимо, нравилось упражнять эти способности, если не блистать ими, и он, не чинясь, признавался мне, сколько радости это ему доставляет. Не раз хвалился он с довольным смешком, что люди в большинстве для него — открытая книга, и тут же приводил ошеломляющие доказательства того, как ясно он читает в моей душе. Вскоре затем, просматривая вечерний выпуск «Судебной газеты», наткнулись мы на следующую заметку: НЕСЛЫХАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ Сегодня, часов около трёх утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. Следуя один за другим без перерыва, они доносились, по-видимому, с пятого этажа дома на улице Морг, где, как известно местным обывателям, проживала единственно некая мадам Л'Эспанэ с незамужней дочерью мадемуазель Камиллой Л'Эспанэ. После небольшой заминки у запертых дверей пришлось прибегнуть к лому, и с десяток соседей, в сопровождении двух жандармов, ворвались в здание. Крики уже стихли; но едва лишь кучка смельчаков поднялась по первому маршу, как сверху послышалась перебранка двух, а возможно, и трёх голосов, звучавших отрывисто и сердито. Покуда добрались до третьего этажа, стихли и эти звуки, и водворилась полная тишина. Люди рассыпались по всему 192 дому, перебегая из одной комнаты в другую. Когда же очередь дошла до большой угловой спальни на пятом этаже (дверь, запертую изнутри, тоже взломали), - толпа отступила перед открывшимся зрелищем, охваченная ужасом и изумлением. Здесь всё было вверх дном, повсюду раскидана поломанная мебель. В комнате стояла одна только кровать, но без постели, подушки и одеяло валялись на полу. На стуле лежала бритва с окровавленным лезвием. На полу, под ногами, найдены четыре наполеондора1, одна серьга с топазом, три столовые серебряные и три чайные мельхиоровые ложки и два мешочка с золотыми монетами - общим счётом без малого четыре тысячи франков. Ящики комода в углу были выдвинуты наружу, грабители, очевидно, рылись в них, хотя всего не унесли. Железная укладка обнаружена под постелью (а не под кроватью). Она была открыта, ключ ещё торчал в замке, но в ней ничего не осталось, кроме пожелтевших писем и других завалявшихся бумажек. И никаких следов мадам Л'Эспанэ! Кто-то заметил в камине большую груду золы, стали шарить в дымоходе и - о ужас! — вытащили труп дочери: его вверх ногами, и притом довольно далеко, затолкали в узкую печную трубу. После того как сверху донизу обшарили весь дом, не обнаружив ничего нового, все кинулись вниз, на мощёный дворик, и там наткнулись на мёртвую старуху. И тело и лицо были изуродованы, особенно тело. Таково это поистине ужасное преступление, пока ещё окутанное непроницаемой тайной. Назавтра газета принесла следующие дополнительные сообщения: ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ МОРГ Неслыханное по жестокости убийство всколыхнуло весь Париж; допрошен ряд свидетелей, но ничего нового, проясняющего тайну, пока не обнаружено. Ниже приведены вкратце наиболее существенные показания. 1 Наполеондор - французская золотая монета достоинством в 20 франков. 193 Полина Дюбур, прачка, показывает, что знала покойниц последние три года, стирала на них. Старая дама с дочкой, видно, жили дружно, душа в душу. Платили исправно. Насчёт их образа жизни и средств ничего сказать не может. Полагает, что мадам Л'Эспанэ была гадалкой, этим и кормилась. Поговаривали, что у неё есть деньги. Свидетельница никого не встречала в доме, когда приходила за бельём или приносила его после стирки. Знает наверняка, что служанки они не держали. Насколько ей известно, мебелью был обставлен только пятый этаж. Пьер Моро, владелец табачной лавки, показывает, что в течение четырёх лет отпускал мадам Л'Эспанэ нюхательный и курительный табак небольшими пачками. Он местный уроженец и коренной житель. Покойница с дочерью уже больше шести лет как поселилась в доме, где их нашли убитыми. До этого здесь квартировал ювелир, сдававший верхние комнаты жильцам. Дом принадлежал мадам Л'Эспанэ. Старуха всякое терпение потеряла с квартирантом, который пускал к себе жильцов, и переехала сама на верхний этаж, а от сдачи внаём свободных помещений и вовсе отказалась. Не иначе как впала в детство. За все эти годы свидетель только пять-шесть раз видел дочь. Обе женщины жили уединённо, по слухам, у них имелись деньги. Болтали, будто мадам Л. промышляет гаданьем, но он этому не верил. Ни разу не видел, чтобы кто-либо входил в дом, кроме самой и дочери да кое-когда привратника, да раз восемь-десять наведывался доктор. Примерно то же свидетельствовали и другие соседи. Никто не замечал, чтобы к покойницам кто-либо захаживал. Были ли у них где-нибудь друзья или родственники, тоже никому слышать не приходилось. Ставни по фасаду открывались редко, а со двора их и вовсе заколотили, за исключением большой комнаты на пятом этаже. Дом ещё не старый, крепкий. Изидор Мюзе, жандарм, показывает, что за ним пришли около трёх утра. Застал у дома толпу, человек в двадцать-тридцать, осаждавшую дверь. Замок взломал он, и не ломом, а штыком. Дверь поддалась легко, она двустворчатая, ни сверху, ни снизу не закреплена. Крики доносились всё время, пока не открыли дверь, - и вдруг оборвались. Кричали (не разберёшь - один или двое) как будто в смерт- 194 ной тоске, крики были протяжные и громкие, а не отрывистые и хриплые. Наверх свидетель поднимался первым. Взойдя на второй этаж, услышал, как двое сердито и громко переругиваются - один глухим, а другой вроде как визгливым голосом, и голос какой-то чудной. Отдельные слова первого разобрал. Это был француз. Нет, ни в коем случае не женщина. Он разобрал слова «sacre» и «diable»1, визгливым голосом говорил иностранец. Не поймёшь, мужчина или женщина. Не разобрать, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский. Рассказывая, в каком виде нашли комнату и трупы, свидетель не добавил ничего нового к нашему вчерашнему сообщению. , Анри Дюваль, сосед, по профессии серебряник, показывает, что с первой же группой вошёл в дом. В целом подтверждает показания Мюзе. Едва проникнув в подъезд, они заперли за собой дверь, чтобы задержать толпу, которая всё прибывала, хотя стояла глухая ночь. Визгливый голос, по впечатлению свидетеля, принадлежал итальянцу. Уверен, что не француз. По голосу не сказал бы, что непременно мужчина. Возможно, что женщина. Итальянского не знает, слов не разобрал, но, судя по интонации, полагает, что итальянец. С мадам Л. и дочерью был лично знаком. Не раз беседовал с обеими. Уверен, что ни та, ни другая не говорили визгливым голосом. Оденгеймер, ресторатор. Свидетель сам вызвался дать показания. По-французски не говорит, допрашивается через переводчика. Уроженец Амстердама. Проходил мимо дома, когда оттуда раздались крики. Кричали долго, несколько минут, пожалуй, что и десять. Крики протяжные, громкие, хватающие за душу, леденящие кровь. Одним из первых вошёл в дом. Подтверждает предыдущие показания по всем пунктам, кроме одного: уверен, что визгливый голос принадлежал мужчине, и притом французу. Нет, слов не разобрал, говорили очень громко и часто-часто, будто захлёбываясь, не то от гнева, не то от страха. Голос резкий - скорее резкий, чем визгливый. Нет, визгливым его не назовёшь. Хриплый голос всё время повторял «sacre» и «diable», а однажды сказал «mon Dieu!»2. Жюль Миньо, банкир, фирма «Миньо и сыновья» на улице 1 «проклятие» и «чёрт» (фр.). 2 Боже мой! (фр.) 195 Делорен. Он — Миньо-старший. У мадам Л'Эспанэ имелся кое-какой капиталец. Весною такого-то года (восемь лет назад) вдова открыла у них счёт. Часто делала новые вклады — небольшими суммами. Чеков не выписывала, но всего за три дня до смерти лично забрала со счёта четыре тысячи франков. Деньги были выплачены золотом и доставлены на дом конторщиком банка. Адольф Лебон, конторщик фирмы «Миньо и сыновья», показывает, что в означенный день, часу в двенадцатом, проводил мадам Л'Эспанэ до самого дома, отнёс ей четыре тысячи франков, сложенных в два мешочка. Дверь открыла мадемуазель Л'Эспанэ; она взяла у него один мешочек, а старуха другой. После чего он откланялся и ушёл. Никого на улице он в тот раз не видел. Улица тихая, безлюдная. Уильям Берд, портной, показывает, что вместе с другими вошёл в дом. Англичанин. В Париже живёт два года. Одним из первых поднялся по лестнице. Слышал, как двое спорили. Хриплый голос принадлежал французу. Отдельные слова можно было разобрать, но всего он не помнит. Ясно слышал «sacre» и «mon Dieu!». Слова сопровождались шумом борьбы, топотом и вознёй, как будто дрались несколько человек. Пронзительный голос звучал очень громко, куда громче, чем хриплый. Уверен, что не англичанин. Скорее, немец. Может быть, и женщина. Сам он по-немецки не говорит. Четверо из числа означенных свидетелей на вторичном допросе показали, что дверь спальни, где нашли труп мадемуазель Л., была заперта изнутри. Тишина стояла мёртвая, ни стона, ни малейшего шороха. Когда дверь взломали, там уже никого не было. Окна спальни и смежной комнаты, что на улицу, были опущены и наглухо заперты изнутри, дверь между ними притворена, но не заперта. Дверь из передней комнаты в коридор была заперта изнутри. Небольшая комнатка окнами на улицу, в дальнем конце коридора, на том же пятом этаже, была не заперта, дверь приотворена. Здесь были свалены старые кровати, ящики и прочая рухлядь. Вещи вынесли и тщательно осмотрели. Дом обшарили сверху донизу. Дымоходы обследованы трубочистами. В доме пять этажей, не считая чердачных помещений (mansardes). На крышу ведёт люк, он забит гвоздями и, видимо, давно бездействует. 196 Время, истёкшее между тем, как свидетели услышали перебранку и как взломали входную дверь в спальню, оценивается по-разному: от трёх до пяти минут. Взломать её стоило немалых усилий. Ничего существенного больше установить не удалось, хотя к дознанию были привлечены и другие лица. В Париже не запомнят убийства, совершённого при столь туманных и во всех отношениях загадочных обстоятельствах. Да и убийство ли это? Полиция сбита с толку. Ни малейшей путеводной нити, ни намёка на возможную разгадку. В вечернем выпуске сообщалось, что в квартале Сен-Рок по-прежнему сильнейший переполох, но ни новый обыск в доме, ни повторные допросы свидетелей ни к чему не привели. Дополнительно сообщалось, что арестован и посажен в тюрьму Адольф Лебон, хотя никаких новых отягчающих улик, кроме уже известных фактов, не обнаружено. Я видел, что Дюпен крайне заинтересован ходом следствия, но от комментариев он воздержался. И только когда появилось сообщение об аресте Лебона, он пожелал узнать, что я думаю об этом убийстве. Я мог лишь вместе со всем Парижем объявить его неразрешимой загадкой. Я не видел ни малейшей возможности напасть на след убийцы. — А вы не судите по этой пародии на следствие, — возразил Дюпен. — Парижская полиция берёт только хитростью, её хвалёная догадливость — чистейшая басня. В её действиях нет системы, если не считать системой обыкновение хвататься за первое, что подскажет минута. Что касается убийства, то давайте учиним самостоятельный розыск, а потом уже вынесем суждение. Такое расследование нас позабавит (у меня мелькнуло, что «позабавит» не то слово, но я промолчал), к тому же Лебон когда-то оказал мне услугу, за которую я поныне ему обязан. Пойдёмте же поглядим на всё своими глазами. Полицейский префект Г. — мой старый знакомый — не откажет нам в разрешении. Разрешение было получено, и мы не мешкая отправились на улицу Морг. Дом сразу бросился нам в глаза, так как немало зевак всё ещё бесцельно глазело с противопо- 197 ложного тротуара на закрытые ставни. Это был обычный парижский особняк с подворотней, сбоку прилепилась стеклянная сторожка с подъёмным оконцем. Не заходя, мы проследовали дальше по улице, свернули в переулок, опять свернули и вышли к задам дома. Дюпен так внимательно оглядывал усадьбу и соседние строения, что я только диву давался, не находя в них ничего достойного внимания. Вернувшись к входу, мы позвонили. Наши верительные грамоты произвели впечатление, и дежурные полицейские впустили нас. Мы поднялись по лестнице в спальню, где была найдена мадемуазель Л’Эспанэ и где всё ещё лежали оба тела. Здесь, как и полагается, всё осталось в неприкосновенности и по-прежнему царил хаос. Я видел перед собой картину, описанную в «Судебной газете», — и ничего больше. Однако Дюпен всё подверг самому тщательному осмотру. Мы обошли и остальные комнаты и спустились во двор, всё это под бдительным оком сопровождавшего нас полицейского. Осмотр затянулся до вечера; наконец мы попрощались. На обратном пути мой спутник был явно не в настроении обсуждать убийство и заговорил о нём только назавтра, в полдень. Начав без предисловий, он огорошил меня вопросом: не заметил ли я чего-то особенного в этой картине зверской жестокости? «Особенного» он сказал таким тоном, что я невольно содрогнулся. — Нет, ничего особенного, — сказал я, — по сравнению с тем, конечно, что мы читали в газете. 198 — Боюсь, что в газетном отчёте отсутствует главное, — возразил Дюпен, — то чувство невыразимого ужаса, которым веет от этого происшествия. Полицейских смущает кажущееся отсутствие побудительных мотивов, и не столько самого убийства, сколько его жестокости. К тому же они не могут справиться с таким будто бы непримиримым противоречием: свидетели слышали спорящие голоса, а между тем наверху, кроме убитой мадемуазель Л’Эспанэ, никого не оказалось. Но и бежать убийцы не могли — другого выхода нет, свидетели непременно увидели бы их, поднимаясь по лестнице. Невообразимый хаос в спальне; труп, который кто-то ухитрился затолкать в дымоход, да ещё вверх ногами; фантастические истязания старухи — этих обстоятельств вместе с вышеупомянутыми, да и многими другими, которых я не стану здесь перечислять, оказалось достаточно, чтобы выбить у наших властей почву из-под ног, парировать их хвалёную догадливость. Они впали в грубую, хоть и весьма распространённую ошибку, смешав необычайное с необъяснимым. А ведь именно отклонение от простого и обычного освещает дорогу разуму в поисках истины. В таком расследовании, как наше с вами, надо спрашивать не «что случилось?», а «что случилось такого, чего ещё никогда не бывало?». Я смотрел на Дюпена в немом изумлении. - Сейчас я жду, - продолжал Дюпен, поглядывая на дверь, — жду человека, который, не будучи прямым виновником этих зверств, должно быть, в какой-то мере способствовал тому, что случилось. В самой страшной части содеянных преступлений он, очевидно, не повинен. Надеюсь, я прав в своём предположении, так как на нём строится моё решение всей задачи в целом. Я жду этого человека сюда, к нам, с минуты на минуту. Разумеется, он может и не прийти, но, по всей вероятности, придёт. И тогда необходимо задержать его. Вот пистолеты. Оба мы сумеем, если нужно будет, распорядиться ими. Я машинально взял пистолеты, почти не сознавая, что делаю, не веря ушам своим, а Дюпен продолжал, словно изливаясь в монологе. Я уже упоминал о присущей ему временами отрешённости. Он адресовался ко мне и, следовательно, говорил негромко, но что-то в его интонации зву- 199 чало так, точно он обращается к кому-то вдалеке. Пустой, ничего не выражающий взгляд его упирался в стену. — Показаниями установлено, — продолжал Дюпен, — что спорящие голоса, которые свидетели слышали на лестнице, не принадлежали обеим женщинам. А значит, отпадает версия, будто мадам Л’Эспанэ убила дочь, а потом лишила себя жизни. Я говорю об этом, лишь чтобы показать ход своих рассуждений: у мадам Л’Эспанэ не хватило бы, конечно, сил засунуть труп дочери в дымоход, где он был найден, а истязания, которым подверглась она сама, исключают всякую мысль о самоубийстве. Отсюда следует, что убийство совершено какой-то третьей стороной, и спорящие голоса с полной очевидностью принадлежали этой третьей стороне. А теперь обратимся не ко всей части показаний, касающихся обоих голосов, а только к известной их особенности. Скажите, вас ничто не удивило? — Все свидетели, — отвечал я, — согласны в том, что хриплый голос принадлежал французу, тогда как насчёт визгливого или резкого, как кто-то выразился, мнения разошлись. — Вы говорите о показаниях вообще, — возразил Дюпен, — а не об их отличительной особенности. Вы не заметили самого характерного. А следовало бы заметить! Свидетели, как вы правильно указали, все одного мнения относительно хриплого голоса; тут полное единодушие. Что же до визгливого голоса, то удивительно не то, что мнения разошлись, а что англичанин, голландец и француз — все характеризуют его как голос иностранца. Никто в интонациях визгливого голоса не признал речи соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу слышится речь испанца: «Не поймёшь, что говорил, а только, скорее всего, язык испанский». Для голландца это был француз; впрочем, как записано в протоколе, «свидетель по-французски не говорит, допрашивается через переводчика». Для англичанина это звучит как речь немца; кстати, он «по-немецки не говорит». Мало того, второй француз, в отличие от первого, «уверен, что говорил итальянец»; не владея этим языком, он ссылается «на интонацию». Поистине, странно должна была звучать речь, вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках которой 200 ни один из представителей крупнейших европейских стран не узнал ничего знакомого, родного! Вы скажете, что то мог быть азиат или африканец. Правда, выходцы из Азии или Африки нечасто встречаются в Париже, но, даже не отрицая такой возможности, я хочу обратить ваше внимание на три обстоятельства. Одному из свидетелей голос неизвестного показался «скорее резким, чем визгливым». Двое других характеризуют его речь как торопливую и неровную. И никому не удалось разобрать ни одного членораздельного слова или хотя бы отчётливого звука. - Не знаю, - продолжал Дюпен, - какое на вас впечатление производят мои доводы, но осмелюсь утверждать, что уже из этой части показаний — насчёт хриплого и визгливого голоса - вытекают законные выводы и догадки, предопределяющие весь дальнейший ход нашего расследования. Сказав «законные выводы», я не совсем точно выразился. Я хотел сказать, что это единственно возможные выводы и что они неизбежно ведут к моей догадке, как к единственному результату. Что за догадка, я пока умолчу. Прошу лишь запомнить, что для меня она столь убедительна, что придала определённое направление и даже известную цель моим розыскам в старухиной спальне. Перенесёмся мысленно в спальню. Чего мы прежде всего станем в ней искать? Конечно, выхода, которым воспользовались убийцы. Преступники - заведомо существа материального мира, и бежали они согласно его законам. Но как? Тут, к счастью, требуются самые несложные рассуждения, и они должны привести нас к прямому и точному ответу. Рассмотрим же последовательно все наличные выходы. Ясно, что, когда люди поднимались по лестнице, убийцы находились в старухиной спальне либо, в крайнем случае, в смежной комнате, - а значит, и выход нужно искать в этих пределах. Полицейские добросовестно обследовали пол, стены и потолок. Но, не полагаясь на них, я всё проверил. Обе двери из комнат в коридор были надёжно заперты изнутри. Обратимся к дымоходам. Хотя в нижней части, футов на восемь-десять от выхода в камин, они обычной ширины, но выше настолько сужаются, что в них не пролезть и упитанной кошке. Итак, эти возможности бегства отпа- 201 дают. Остаются окна. Окна в комнате на улицу в счёт не идут, так как собравшаяся толпа увидела бы беглецов. Следовательно, убийцы должны были скрыться через окна спальни. Придя к такому логическому выводу, мы, как разумные люди, не должны отказываться от него на том основании, что это, мол, явно невозможно. Наоборот, мы постараемся доказать, что «невозможность» здесь не явная, а мнимая. В спальне два окна. Одно из них ничем не заставлено и видно сверху донизу. Другое снизу закрыто спинкой громоздкой кровати. Первое окно закреплено изнутри. Все усилия поднять его оказались безуспешными. Слева в оконной раме проделано отверстие, и в нём глубоко, чуть ли не по самую шляпку, сидит большой гвоздь. Когда обратились к другому окну, то и там в раме нашли такой же гвоздь. И это окно тоже не поддалось попыткам открыть его. Указанные обстоятельства убедили полицию, что преступники не могли бежать этим путём. А положившись на это, полицейские не сочли нужным вытащить оба гвоздя и открыть окна. Я не ограничился поверхностным осмотром, я уже объяснил вам почему. Ведь мне надлежало доказать, что «невозможность» здесь не явная, а мнимая. Я стал рассуждать. Убийцы, несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не могли бы снова закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались наглухо запертыми, и это соображение своей очевидностью давило на полицейских и пресекало их поиски в этом направлении. Да, окна были заперты. Значит, они запираются автоматически. Такое решение напрашивалось само собой. Я подошёл к свободному окну, с трудом вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и думал, она не поддалась. Тут я понял, что где-то есть потайная пружина. Такая догадка, по крайней мере, оставляла в силе моё исходное положение, как ни загадочно обстояло дело с гвоздями. При внимательном осмотре я действительно обнаружил скрытую пружину. Я нажал на неё и, удовлетворясь этой находкой, не стал поднимать раму. Я снова вставил гвоздь в отверстие и стал внимательно его разглядывать. Человек, вылезший в окно, может снаружи опустить раму, и затвор сам собой защёлкнется — но 202 ведь гвоздь сам по себе на место не станет. Отсюда напрашивался вывод, ещё более ограничивший поле моих изысканий. Убийцы должны были бежать через другое окно. Но если, как и следовало ожидать, затвор в обоих окнах одинаковый, то разница должна быть в гвозде или, по крайней мере, в том, как он вставляется на место. Забравшись на матрац и перегнувшись через спинку кровати, я тщательно осмотрел раму второго окна; потом, просунув руку, нащупал и нажал пружину, во всех отношениях схожую с соседкой. Затем я занялся гвоздём. Он был такой же крепыш, как его товарищ, и тоже входил в отверстие чуть ли не по самую шляпку. Вы, конечно, решите, что я был озадачен. Плохо же вы себе представляете индуктивный метод мышления — умозаключение от факта к его причине. Выражаясь языком спортсменов, я бил по мячу без промаха. Я шёл по верному следу. В цепочке моих рассуждений не было ни одного порочного звена, я проследил её всю до конечной точки — и этой точкой оказался гвоздь. «Значит, гвоздь не в порядке», — подумал я. И действительно, чуть я до него дотронулся, как шляпка вместе с обломком шпенька осталась у меня в руке. Большая часть гвоздя продолжала сидеть в отверстии, где он, должно быть, и сломался. Излом был старый; об этом говорила покрывавшая его ржавчина; я заметил также, что молоток, вогнавший гвоздь, частично вогнал в раму края шляпки. Когда я аккуратно вставил обломок на место, получилось впечатление, будто гвоздь целый. Ни малейшей трещинки не было заметно. Нажав на пружинку, я приподнял окно. Вместе с рамой поднялась и шляпка, плотно сидевшая в отверстии. Я опустил окно, опять впечатление целого гвоздя. Итак, в этой части загадка была разгадана: убийца бежал в окно, заставленное кроватью. Когда рама опускалась — сама по себе или с чьей-нибудь помощью, — пружина закрепляла её на месте; полицейские же действие пружины приняли за действие гвоздя и отказались от дальнейших расследований. Встаёт вопрос, как преступник спустился вниз. Тут меня вполне удовлетворила наша с вами прогулка вокруг дома. Футах в пяти с половиной от проёма окна, о котором идёт речь, проходит громоотвод. Добраться отсюда до окна, а 203 тем более влезть в него нет никакой возможности. Ставни в доме мадам Л’Эспанэ шириной в три с половиной фута. Когда мы увидели их с задворок, они были полуоткрыты, то есть стояли под прямым углом к стене. Полицейские, как и я, возможно, осматривали дом с тыла. Но, увидев ставни в поперечном разрезе, не заметили их необычайной ширины, во всяком случае, не обратили должного внимания. Уверенные, что преступники не могли ускользнуть таким путём, они, естественно, ограничились беглым осмотром окон. Мне же сразу стало ясно, что, если до конца распахнуть ставень над изголовьем кровати, он окажется не более чем в двух футах от громоотвода. При исключительной смелости и ловкости вполне можно перебраться с громоотвода в окно. Протянув руку фута на два с половиной (при условии, что ставень открыт настежь), грабитель мог ухватиться за решётку. Отпустив затем громоотвод и упёршись в стену ногами, он мог с силой оттолкнуться и захлопнуть ставень, а там, если предположить, что окно открыто, махнуть через подоконник прямо в комнату. Итак, запомните: речь идёт о совершенно особой, из ряда вон выходящей ловкости, ибо только с её помощью можно совершить столь рискованный акробатический номер. Я намерен вам доказать, во-первых, что такой прыжок возможен, а во-вторых, — и это главное, — хочу, чтобы вы представили себе, какое необычайное, почти сверхъестественное проворство требуется для такого прыжка. 204 Ближайшая же моя задача в том, чтобы вызвать в вашем сознании следующее сопоставление: с одной стороны, изумительная ловкость, о какой я уже говорил; с другой — крайне своеобразный, пронзительный, а по другой версии — резкий голос, относительно национальной принадлежности которого мнения расходятся; и при этом невнятное лопотание, в котором нельзя различить ни одного членораздельного слога... Под влиянием этих слов какая-то смутная догадка забрезжила в моём мозгу. Казалось, ещё усилие, и я схвачу мысль Дюпена: так иной тщетно напрягает память, стараясь что-то вспомнить. Мой друг между тем продолжал: - Заметьте, от вопроса, как грабитель скрылся, я свернул на то, как он проник в помещение. Я хотел показать вам, что то и другое произошло в одном и том же месте и одинаковым образом. А теперь вернёмся к помещению. Что мы здесь застали? Из ящиков комода, где и сейчас лежат носильные вещи, многое, как нас уверяют, было похищено. Ну не абсурд ли? Предположение, явно взятое с потолка и не сказать чтобы умное. Почём знать, может быть, в комоде и не было ничего, кроме найденных вещей? Мадам Л’Эспанэ и её дочь жили затворницами, никого не принимали и мало где бывали, - зачем же им, казалось бы, нужен был богатый гардероб? Найденные платья по своему качеству явно не худшие из того, что могли носить эти дамы. И если грабитель польстился на женские платья, то почему он оставил как раз лучшие, почему, наконец, не захватил всё? А главное, почему ради каких-то тряпок отказался от четырёх тысяч золотых? А ведь денег-то он и не взял. Чуть ли не всё золото, о котором сообщил мосье Миньо, осталось в целости и валялось в мешочках на полу. А теперь, твёрдо помня о трёх обстоятельствах, на которые я обратил ваше внимание, - своеобразный голос, необычайная ловкость и поражающее отсутствие мотивов в таком исключительном по своей жестокости убийстве, — обратимся к самой картине преступления. Вот жертва, которую задушили голыми руками, а потом засунули в дымоход. Обычные преступники так не убивают. И уж, во всяком случае, не прячут таким образом трупы своих 205 жертв. Представьте себе, как мёртвое тело заталкивали в трубу, и вы согласитесь, что в этом есть что-то чудовищное, что-то несовместимое с нашими представлениями о человеческих поступках, даже считая, что здесь орудовало последнее отребье. Представьте также, какая требуется неимоверная силища, чтобы затолкать тело в трубу — снизу вверх, когда лишь совместными усилиями нескольких человек удалось извлечь его оттуда сверху вниз... Я не говорю уже о синяках на теле мадам Л’Эспанэ. Мосье Дюма и его достойный коллега мосье Этьенн считают, что побои нанесены каким-то тупым орудием, — и в этом почтенные эскулапы не ошиблись. Тупым орудием в данном случае явилась булыжная мостовая, куда тело выбросили из окна, заставленного кроватью. Ведь это же проще простого! Но полицейские и это проморгали, как проморгали ширину ставней. Если присоединить к этому картину хаотического беспорядка в спальне, вам останется только сопоставить неимоверную прыть, сверхчеловеческую силу, лютую кровожадность и чудовищную жестокость, превосходящую всякое понимание, с голосом и интонациями, которые кажутся чудными представителям самых различных национальностей, а также с речью, лишённой всякой членораздельности. Какой же напрашивается вывод? Какой образ возникает перед вами? Меня прямо-таки в жар бросило от этого вопроса. — Безумец, совершивший это злодеяние, — сказал я, — бесноватый маньяк, сбежавший из ближайшего сумасшедшего дома. — Что ж, не так плохо, — одобрительно заметил Дюпен, — в вашем предположении кое-что есть. И всё же у сумасшедшего есть национальность, есть родной язык, а речи его, хоть и темны по смыслу, звучат членораздельно. К тому же и волосы сумасшедшего не похожи на эти у меня в руке. Я едва вытащил их из судорожно сжатых пальцев мадам Л’Эспанэ. Что вы о них скажете? — Дюпен, — воскликнул я, вконец обескураженный, — это более чем странные волосы — они не принадлежат человеку! — Я этого и не утверждаю, - возразил Дюпен. - Но прежде чем прийти к какому-нибудь выводу, взгляните на 206 рисунок на этом листке. Я точно воспроизвёл здесь то, что частью показаний определяется как «тёмные кровоподтёки и следы ногтей», а в заключении господ Дюма и Этьен-на фигурирует как «ряд сине-багровых пятен — по-видимому, отпечатки пальцев». — Рисунок, как вы можете судить, — продолжал мой друг, кладя перед собой на стол листок бумаги, - даёт представление о крепкой и цепкой хватке. Эти пальцы держали намертво. А теперь попробуйте одновременно вложить пальцы обеих рук в изображённые здесь отпечатки. Тщетные попытки! Мои пальцы не совпадали с отпечатками. — Похоже, — сказал я наконец, — что это отпечаток не человеческой руки. — А теперь, — сказал Дюпен, — прочтите этот абзац из Кювье. То было подробное анатомическое и общее описание исполинского бурого орангутанга, который водится на Ост-Индских островах. Огромный рост, неимоверная сила и ловкость, неукротимая злоба и необычайная способность к подражанию у этих млекопитающих общеизвестны. — Описание пальцев, — сказал я, закончив чтение, — в точности совпадает с тем, что мы видим на вашем рисунке. Теперь я понимаю, что только описанный здесь орангутанг мог оставить эти отпечатки. Шерстинки ржавобурого цвета подтверждают сходство. Однако как объяснить все обстоятельства катастрофы? Ведь свидетели слышали два голоса, и один из них бесспорно принадлежал французу. — Совершенно справедливо! И вам, конечно, запомнилось восклицание, которое чуть ли не все приписывают французу: «mon Dieu!». Восклицание это, применительно к данному случаю, было удачно истолковано одним из свидетелей (Монтани, владельцем магазина) как выражение протеста или недовольства. На этих двух словах и основаны мои надежды полностью решить эту загадку. Какой-то француз был очевидцем убийства. Возможно, и даже вероятно, что он непричастен к зверской расправе. Обезьяна, должно быть, сбежала от него. Француз, должно быть, выследил её до места преступления. Поймать 207 её при всём том, что здесь разыгралось, он, конечно, был бессилен. Обезьяна и сейчас на свободе. Итак, назовём это догадками и будем соответственно их расценивать. Но если наш француз, как я предполагаю, непричастен к убийству, то объявление, которое я по дороге сдал в редакцию «Монд» - газеты, представляющей интересы нашего судоходства и очень популярной среди моряков, - это объявление наверняка приведёт его сюда. Дюпен вручил мне газетный лист. Я прочёл: ПОЙМАН в Булонском лесу — ранним утром — такого-то числа сего месяца (в утро, когда произошло убийство) огромных размеров бурый орангутанг, разновидности, встречающейся на острове Борнео. Будет возвращён владельцу (по слухам, матросу мальтийского судна) при условии удостоверения им своих прав и возмещения расходов, связанных с поимкой и содержанием животного. Обращаться по адресу: дом №... на улице... в Сен-Жерменском предместье; справиться на пятом этаже. — Как же вы узнали, — спросил я, — что человек этот матрос с мальтийского корабля? — Я этого не знаю, — возразил Дюпен. — И далеко не уверен в этом. Но вот обрывок ленты, посмотрите, как она засалена, да и с виду напоминает те, какими матросы завязывают волосы. К тому же таким узлом мог завязать её только моряк, скорее всего мальтиец. Я нашёл эту ленту под громоотводом. Вряд ли она принадлежала одной из убитых женщин. Но даже если я ошибаюсь и хозяин ленты не мальтийский моряк, то нет большой беды в том, что я сослался на это в своём объявлении. Если я ошибся, матрос подумает, что кто-то ввёл меня в заблуждение, и особенно задумываться тут не станет. Если же я прав — это козырь в моих руках. Как очевидец, хоть и не соучастник убийства, француз, конечно, не раз подумает, прежде чем пойдёт по объявлению. На лестнице послышались шаги. — Держите пистолеты наготове, — предупредил меня Дюпен, — только не показывайте и не стреляйте — ждите сигнала. Парадное внизу было открыто; посетитель вошёл, не по- 208 звонив, и стал подниматься по ступенькам. Однако он, должно быть, колебался, с минуту постоял на месте и начал спускаться вниз. Дюпен бросился к двери, но тут мы услышали, что незнакомец опять поднимается. Больше он не делал попыток повернуть. Мы слышали, как он решительно топает по лестнице, затем в дверь постучали. — Войдите! — весело и приветливо отозвался Дюпен. Вошёл мужчина, судя по всему матрос, — высокий, плотный, мускулистый, с таким видом, словно сам чёрт ему не брат, а в общем, приятный малый. Он держал в руке увесистую дубинку, по-видимому, единственное своё оружие. Матрос неловко поклонился и пожелал нам доброго вечера; говорил он по-французски чисто, разве что с лёгким акцентом, но по всему было видно, что это коренной парижанин. — Садитесь, приятель, — приветствовал его Дюпен. — Вы, конечно, за орангутангом? По правде говоря, вам позавидуешь: великолепный экземпляр, и, должно быть, ценный. Сколько ему лет, как вы считаете? Матрос вздохнул с облегчением. Видно, у него гора свалилась с плеч. — Вот уж не знаю, — ответил он развязным тоном. — Годика четыре-пять — не больше. Он здесь, в доме? — Где там, у нас не нашлось такого помещения. Мы сдали его на извозчичий двор на улице Дюбур, совсем рядом. Приходите за ним завтра. Вам, конечно, нетрудно будет удостоверить свои права? 209 - За этим дело не станет, мосьё! - Прямо жалко расстаться с ним, - продолжал Дюпен. - Не думайте, мосье, что вы хлопотали задаром, - заверил его матрос. - У меня тоже совесть есть. Я охотно уплачу вам за труды, по силе возможности, конечно. Столкуемся! - Что ж, - сказал мой друг, - очень порядочно с вашей стороны. Дайте-ка я соображу, сколько с вас взять. А впрочем, не нужно мне денег; расскажите нам лучше, что вам известно об убийстве на улице Морг. Последнее он сказал негромко, но очень спокойно. Так же спокойно подошёл к двери, запер её и положил ключ в карман; потом достал из бокового кармана пистолет и без шума и волнения положил на стол. Лицо матроса побагровело, казалось, он борется с удушьем. Инстинктивно он вскочил и схватился за дубинку, но тут же рухнул на стул, смертельно бледный. Он не произнёс ни слова. Мне было от души его жаль. - Зря пугаетесь, приятель, - успокоил его Дюпен. - Мы ничего плохого вам не сделаем, поверьте. Даю вам слово француза и порядочного человека: у нас самые добрые намерения. Мне хорошо известно, что вы не виновны в этих ужасах на улице Морг. Но не станете же вы утверждать, будто вы здесь совершенно ни при чём. Как видите, многое мне уже известно, при этом из источника, о котором вы не 210 подозреваете. В общем, положение мне ясно. Вы не сделали ничего такого, в чем могли бы себя упрекнуть или за что вас можно было бы привлечь к ответу. Вы даже не польстились на чужие деньги, хоть это могло сойти вам с рук. Вам нечего скрывать, и у вас нет оснований скрываться. Однако совесть обязывает вас рассказать всё, что вы знаете по этому делу. Арестован невинный человек; над ним тяготеет подозрение в убийстве, истинный виновник которого вам известен. Слова Дюпена возымели действие: матрос овладел собой, но куда девалась его развязность! - Будь что будет, - сказал он, помолчав. - Расскажу вам всё, что знаю. И да поможет мне Бог! Вы, конечно, не поверите - я был бы дураком, если б надеялся, что вы мне поверите. Но всё равно моей вины тут нет! И пусть меня казнят, а я расскажу вам всё как на духу. Рассказ его, в общем, свёлся к следующему. Недавно пришлось ему побывать на островах Индонезийского архипелага. С компанией моряков он высадился на Борнео и отправился на прогулку в глубь острова. Им с товарищем удалось поймать орангутанга. Компаньон вскоре умер, и единственным владельцем обезьяны оказался матрос. Чего только не натерпелся он на обратном пути из-за свирепого нрава обезьяны, пока не доставил её домой в Париж и не посадил под замок, опасаясь назойливого любопытства соседей, а также в ожидании, чтобы у орангутанга зажила нога, которую он занозил на пароходе. Матрос рассчитывал выгодно его продать. Вернувшись недавно домой с весёлой пирушки, - это было в ту ночь, вернее, в то утро, когда произошло убийство, - он застал орангутанга у себя в спальне. Оказалось, что пленник сломал перегородку в смежном чулане, куда его засадили для верности, чтобы не убежал. Вооружившись бритвой и намылившись по всем правилам, обезьяна сидела перед зеркалом и собиралась бриться в подражание хозяину, за которым не раз наблюдала в замочную скважину. Увидев опасное оружие в руках у свирепого хищника и зная, что тот сумеет им распорядиться, матрос в первую минуту растерялся. Однако он привык справляться со своим узником и с помощью бича укрощал даже самые буйные вспышки его ярости. Сейчас 211 он тоже схватился за бич. Заметив это, орангутанг кинулся к двери и вниз по лестнице, где было, по несчастью, открыто окно, — а там на улицу. Француз в ужасе побежал за ним. Обезьяна, не бросая бритвы, то и дело останавливалась, корчила рожи своему преследователю и, подпустив совсем близко, снова от него убегала. Долго гнался он за ней. Было около трёх часов утра, на улицах стояла мёртвая тишина. В переулке позади улицы Морг внимание беглянки привлёк свет, мерцавший в окне спальни мадам Л’Эспанэ, на пятом этаже её дома. Подбежав ближе и увидев громоотвод, обезьяна с непостижимой быстротой вскарабкалась наверх, схватилась за открытый настежь ставень и с его помощью перемахнула на спинку кровати. Весь этот акробатический номер не потребовал и минуты. Оказавшись в комнате, обезьяна опять пинком распахнула ставень. Матрос не знал, радоваться или горевать. Он вознаде-ялся вернуть беглянку, угодившую в ловушку, бежать она могла только по громоотводу, а тут ему легко было её поймать. Но как бы она чего не натворила в доме! Последнее соображение перевесило и заставило его последовать за своей питомицей. Вскарабкаться по громоотводу не представляет труда, особенно для матроса, но поравнявшись с окном, которое приходилось слева, в отдалении, он вынужден был остановиться. Единственное, что он мог 212 сделать, это, дотянувшись до ставня, заглянуть в окно. От ужаса он чуть не свалился вниз. В эту минуту и раздались душераздирающие крики, всполошившие обитателей улицы Морг. <...> Когда обезьяна со своей истерзанной ношей показалась в окне, матрос так и обмер и не столько спустился, сколько съехал вниз по громоотводу и бросился бежать домой, страшась последствий кровавой бойни и отложив до лучших времён попечение о дальнейшей судьбе своей питомицы. Испуганные восклицания потрясённого француза и злобное бормотание разъярённой твари и были теми голосами, которые слышали поднимавшиеся по лестнице люди. Вот, пожалуй, и всё. Ещё до того, как взломали дверь, орангутанг, по-видимому, бежал из старухиной спальни по громоотводу. Должно быть, он и опустил за собой окно. Спустя некоторое время сам хозяин поймал его и за большие деньги продал в Gardine des Plantes1. Лебона сразу же освободили, как только мы с Дюпеном явились к префекту и обо всём ему рассказали (Дюпен не удержался и от кое-каких комментариев). При всей благосклонности к моему другу, сей чинуша не скрыл своего разочарования по случаю такого конфуза и даже отпустил в наш адрес две-три шпильки насчёт того, что не худо бы каждому заниматься своим делом. — Пусть ворчит, — сказал мне потом Дюпен, не удостоивший префекта ответом. — Пусть утешается. Надо же человеку душу отвести. С меня довольно того, что я побил противника на его территории. Впрочем, напрасно наш префект удивляется, что загадка ему не далась. По правде 1 Ботанический сад (фр.). 213 сказать, он слишком хитёр, чтобы смотреть в корень. Вся его наука — сплошное верхоглядство. Но что ни говори, он добрый малый; в особенности восхищает меня та ловкость, которая стяжала ему репутацию великого умника. Я говорю о его манере «de nier ce qui est, et d’expliquer ce qui n’est pas»1. 1841 1. Найдите в рассказе Э. По признаки детектива. Что больше всего интересует самого автора — преступление как таковое или процесс работы мысли? Почему вы так думаете? (П) 2. Вспомните, как строится рассказ как речевой жанр. Выделите в детективном рассказе Э. По все элементы сюжета и подумайте, какие эпизоды можно считать завязкой, кульминацией, развязкой. В чём их особенность? Как выстраивается композиция? 3. Какое впечатление о личности Дюпена у вас сложилось? Сравните образы Дюпена и рассказчика. Продолжение разговора наших героев 0 детективной литературе — У детективов своя история, — снова заговорил Шерлок Холмс. — Кстати, слово «детектив» по-английски значит «сыщик». Так вот, как мы уже говорили, «открыл» этот жанр Эдгар По. Позднее талантливый английский писатель Уилки Коллинз прославился своим детективным романом «Лунный камень». Оба эти автора были учителями Артура Конан Дойла, моего создателя... — Позвольте мне продолжить, мистер Холмс, — попросил капитан Григорьев, — дело в том, что я очень хорошо помню свои детские впечатления от рассказов Конан Дойла. Вы были моим любимым героем! Будучи уже взрослым, я часто перечитывал эти рассказы. Знаете, что меня больше всего привлекает в вас? Соединение интеллекта2 1 Отрицать то, что есть, и распространяться о том, чего не существует (фр.). 2 Интеллект — ум. 214 и человечности! Вы так трогательно относитесь к миссис Хадсон и доктору Уотсону, вы замечательный друг и любящий брат, вы умеете быть небезразличным к людям, вы хотите не просто разгадать очередную тайну преступления, а помочь человеку, попавшему в беду, и восстановить справедливость. Ваши поступки достойны восхищения! - Благодарю вас, капитан! - Холмс старался сдерживать свои чувства, но было заметно, что он глубоко тронут словами капитана Григорьева. - Однако я полагаю, что это всецело заслуга моего автора, мистера Артура Конан Дойла. И личность, и жизнь его достойны внимания. Я бы порекомендовал нашему юному другу прочесть один из романов: Джона Диксона Карра «Жизнь сэра Артура Конан Дойла» или Хескета Пирсона «Конан Дойл. Его жизнь и творчество». В этих книгах много любопытного. Вот только один фрагмент. Он относится ко времени учёбы Артура Дойла в школе. Холмс раскрыл книгу в чёрно-жёлтом переплёте и прочитал: «Была одна книга, случайно подвернувшаяся вне программы самосовершенствования, которая могла бы сбить с пути всякого менее упорного. Мало сказать, что эта книга произвела на него большое впечатление - она влила в него мощный заряд энергии. Позднее он признавался, что ни один писатель, кроме Маколея и Скотта, так не отвечал его вкусам и литературным пристрастиям, как Эдгар Аллан По - о нём-то и идёт речь. А первым прочитанным им рассказом По был «Золотой жук». Вообще у моего автора интересная судьба. Он врач по образованию, служил корабельным медиком, путешествовал по Ледовитому океану, совершил плавание в Африку. Затем была врачебная практика в Лондоне, которая почти не приносила дохода. Дойл сидел в своём кабинете и поджидал пациентов. Но пациенты не шли, и тогда молодой врач стал сочинять рассказы для журналов. Эти рассказы не имели успеха. Успех пришёл, когда была написана и опубликована повесть «Знак четырёх», где главным героем был я, Шерлок Холмс. С тех пор всё 215 изменилось. Едва выходил свежий номер журнала с новым рассказом о Холмсе, у всех книжных магазинов выстраивались длинные очереди: читатели хотели как можно скорее узнать, какое новое дело удалось мне распутать. Сэр Конан Дойл стал получать письма, авторы которых требовали продолжения историй о Шерлоке Холмсе. В начале 90-х годов XIX века вышла книга «Приключения Шерлока Холмса», за ней последовали другие: «Записки о Шерлоке Холмсе», «Собака Баскервилей», «Возвращение Шерлока Холмса»... - Если вы не возражаете, господа, я бы хотел добавить кое-что, — сказал капитан Григорьев, воспользовавшись наступившей паузой. — Позвольте мне прочесть небольшой отрывок из воспоминаний писателя Корнея Ивановича Чуковского. Он встречался с Конан Дойлом в 1916 году в Лондоне: «...Это был широколицый, плечистый мужчина огромного роста, с очень узкими глазками и обвислыми моржовыми усами, которые придавали ему добродушносвирепый вид. Было в нём что-то захолустное, наивное и очень уютное. Я стал рассказывать ему, как русские дети любят Шерлока Холмса. Один из присутствующих заметил с упрёком: - Сэр Артур написал не только Шерлока Холмса... - Да, - сказал я, - мы знаем... и профессора Челлен-джера, но Шерлок Холмс нам почему-то милее... Профессор Челленджер был героем двух его последних романов - «Затерянный мир» и «Отравленный пояс». Эти романы казались мне гораздо более художественными, чем иные рассказы о Шерлоке Холмсе. Я сказал об этом Конан Дойлу, и он кивнул своей большой головой. - Я тоже так думаю, - сказал он. - О, если бы вы знали, до чего надоело мне считаться автором одного только Шерл ока Холмса! На следующий день он любезно зашёл за нами - за Алексеем Толстым и за мной (мы жили в одной гостинице), чтобы показать нам достопримечательности Лондона. - Ну, что хотели бы вы видеть, друзья мои? - спросил он, когда мы вышли на улицу. 216 - Конечно, Бейкер-стрит! — сказали мы. — Ту улицу, где живёт Шерлок Холмс. Пробираясь на Бейкер-стрит, мы могли убедиться в колоссальной популярности Конан Дойла. Извозчики, чистильщики сапог, репортёры, уличные торговцы, мальчишки-газетчики, школьники то и дело узнавали его и приветствовали фамильярным1 кивком головы. - Алло, Шерлок Холмс! - сказал ему какой-то подросток. Конан Дойл объяснил нам, что с ним это случается часто: его смешивают с Шерлоком Холмсом. - Нет, видно, от Шерлока мне никуда не уйти. Ничего не поделаешь! — сказал он с улыбкой...». 1 Фамильярный — неуместно развязный, слишком непринуждённый. 217 Краткий словарик литературоведческих терминов 218 Антитеза — пр>отивопоставление. Вымысел художественный — всё то, что создаётся воображением писателя, его фантазией. / I Детективная литература — часть приключенческой литературы, посвящённая раскрытию загадочных преступлений. Жанр — вид литературных произведений, которые относятся к одному и тому же роду литературы (например, рассказ, повесть - жанры эпического рода, стихотворение - жанр лирического рода, баллада - лироэпический жанр). Завязка — начало развития событий в художественном произ,ведении. Звукопись — особый подбор звуков в литературном про-извед,ении, которые создают художественный образ. Идея — главная, основная мысль художественного произведения, замысел автора, который определяет содержание произведения. Интерьер - описание помещения в литературном произведении., Интонация — условие звуковой организации стиха. Выделяют декламативную, напевную и говорную лирические интон,ации. Ирония - лёгкая насмешка, содержащая в себе оценку того, что о,смеивается. Композиция - построение литературного произведения, расположен,ие и взаимосвязь его частей. Кульминация - самая напряжённая точка в развитии действия художественного произведения. Лирика - род литературных произведений, которые изображают духовный мир человека, его настроения, чувства, переживания, взгляд на мир. Лироэпический жанр - произведения, в которых есть признаки эпического рода (повествование о событиях) и лирического рода (ярко выражены переживания, чувства автора. Лирюэпические произведения: поэма, баллада. Литература - вид искусства, когда картины жизни нарисованы словами. Литературные приёмы — выразительные средства в литературном произведении, например: антитеза, описания портрета, пейзажа, интерьера (в рассказе), речь героев (в драме), гипербола, метафора, эпитет, звукопись и др. Литературный герой — действующее лицо, персонаж литературного произведения. Многое о герое может рассказать его речь, портрет, обстановка, в которой он живёт (интерьер). Пейзаж помогает понять настроение героя. Условность — принцип художественной изобразительности, обозначающий нетождественность художественного образа объекту воспроизведения. Мемуары — разновидность документальной литературы, литературное повествование участника литературной, общественной жизни о событиях и людях, современником которых он был. Обычно включают и описание жизни самого автора. Метафора - употребление слова или выражения в переносном значении на основании сходства между предметами. В саду горит огонь рябины красной — кисти рябины сравниваются с огнём, но это сравнение неявное, скрытое. Монолог — развёрнутое высказывание одного персонажа или автора художественного произведения. Образ — то, что создано воображением писателя, поэта и передаётся воображению читателя: образ героя, образ-картина, образ-переживание (в лирике). Пейзаж — описание природы в художественном произведении. Персонаж — действующее лицо художественного произведения. Повествование — рассказ о жизни, людях, событиях. Повесть — эпическое произведение с большим, чем в рассказе, числом сюжетных линий, эпизодов, персонажей; более сложно построенное, чем рассказ, но менее развёрнутое, чем роман. Портрет — описание внешности литературного персонажа: его лица, фигуры, одежды, манеры двигаться, говорить и т.д. Поэзия — произведения разных жанров, которые написаны в стихах. Поэма — крупное стихотворное произведение с повествовательным или лирическим сюжетом. 219 220 Приключенческая литература — художественное произведение, основу которого составляют занимательные реальные или вымышленные происшествия. Для приключенческой литературы характерны стремительность развития действия, переменчивость и острота сюжетных ситуаций, накал переживаний, тайны и загадки. Приключенческая литература связана с фантастикой, научной фантастикой, детективной литературой, путешествиями. Проблема — сложный вопрос, который исследуется и решается в художественном произведении. Прототип — реально существовавшее лицо, послужившее автору моделью для создания литературного персонажа. Развязка — заключительный момент в развитии действия литературног,о произведения. Размер стихотворный — одинаково повторяющиеся в стихотворной строке группы из двух и трёх слогов, из которых один ударный. Двус ложный размер: 1) Мальчик строил лодку... _ Двусложный размер стиха, в котором ударение падает на нечётные слоги, называется хорей. 2) Ещё земли печален вид... _ _ / _ _ / _ _ / _ _ Двусложный размер стиха, в котором ударение падает на чётные слоги, называется ямб. Трёхсложный размер: 1) Ветер принёс издалёка... _ _ _ / _ _ _ /_ _ Это дактиль. 2) Атлантика любит солёного парня... _ ^ ^ ^ ^ _ Это амфибрахий. 3) Меж высоких хлебов затерялося... _ _ ^ ^ / _ _ Это анапест. Рассказ — небольшое по объёму изображённых явлений повествовательное произведение. Рассказчик (повествователь) — условный образ человека, от лица которого ведётся рассказ (повествование) в литературном произведении. Реальное (в литературе) — изображение жизни в соответствии с сутью явлений самой жизни. Ритм (в стихотворении) — равномерное чередование удар,ных и безуд,арных слогов в стихотворной строке. Роды литературы - эпос, лирика, драма. Роман — крупное произведение эпического рода, в котором подробно показаны судьбы персонажей на протяжении большого отрезка времени. Стих — отдельная стихотворная строчка. Стихи — 1) произведения поэзии и 2) строго ритмически организов,анная речь. Строфа — несколько стихотворных строк, которые объединены смыслом и рифмами и отделены от смежных сти-хосочет,аний большой паузой. Сюжет — система событий, составляющая содержание литературного произведения. В сюжете выделяются экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация и раз-вязк,а. Тема — предмет изображения в литературном произведении., Фантастика — мир представлений, образов, рождённых воображением автора и имеющих реальную жизненную основу., Фрагмент — отрывок, часть произведения. Художественная деталь — часть изображения человека (внешний вид, внешность, речь) и окружающего его материально-предметного мира (природа, быт, вещи), с помощью, которой писатель характеризует героя. Художественные средства — средства, которые делают художественную речь более яркой и выразительной — сравнение, звукопись, эпитет, ритм, рифма и др. Экспозиция — часть литературного произведения до начала развития действия (т.е. до завязки). Эпиграф — цитата или краткое изречение, которое автор помещает перед произведением. Выражает главную 221 мысль произведения или отношение автора к событиям, персонажам. Эпизод — событие, определённый момент развития действия в произведениях (эпических и драматических). Эпилог — заключительная часть художественного произведения, рассказывающая о героях, их судьбе после изо-бражс1емых событий. Эпитет — художественное определение предмета или явления. / Эпос — род литературы, в основе которого лежит повествование. Эссе — прозаическое сочинение небольшого объёма и свободной композиции, выражающее индивидуальные впе-чатJIения и соображения по конкретному поводу. Юмор - добрая, весёлая насмешка. 222 СОДЕРЖАНИЕ 4. Как мы становимся взрослыми Щ В. Катаев. Белеет парус одинокий (главы).........4 Щ М. Лермонтов. Парус.............................41 5. Правда истории и вымысел В. Каверин. Два капитана (главы)..................54 Щ М. Лермонтов. Бородино..........................77 6. Романтика неизведанного A. Блок. «Ты помнишь? В нашей бухте сонной...»......83 Н. Гумилёв. Жираф.................................84 B. Маяковский. А вы могли бы?.....................85 М. Светлов. «Я в жизни ни разу не был в таверне...».85 В. Берестов. «Почему-то в детстве...».............86 Д. Самойлов. Сказка...............................86 Книги для самостоятельного чтения.................88 Часть II. ЧТО МОЖНО УВИДЕТЬ С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ 1. Мир, «затерянный в нас» А. Конан Дойл. Затерянный мир (главы). Перевод с английского Н. Волжиной..............94 2. Научная и «ненаучная» фантастика Щ А. Беляев. Голова профессора Доуэля (главы).......110 Р. Брэдбери. И грянул гром. Перевод с английского Л. Жданова..............124 Щ Н.В. Гоголь. Портрет...........................138 3. Сказка и фантастика ПП А.С. Пушкин. Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях............................160 Ш А.С. Пушкин. Руслан и Людмила (отрывок)........177 Книги для самостоятельного чтения................187 Часть III. В ЛАБИРИНТЕ СОБЫТИЙ Э. По. Убийство на улице Морг. Перевод с английского Л. Гальпериной ........ 191 Краткий словарик литературоведческих терминов . . . . 218 223 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна ЛИТЕРАТУРА 5 класс В 3 частях. Часть 2 Авторы выражают благодарность М.А. Селезнёвой за помощь в подготовке учебника Концепция оформления и художественное редактирование - Е.Д. Ковалевская Художники — Л. Дурасов, Т. Тренихина, И. Лебедева, Т. Завьялова, Н. Бирюкова, М. Борисов, Н. Ковалевская, Т. Сав-ченко Оформление обложки — Л. Дурасов Подписано в печать 16.04.15. Формат 70x100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 14 п.л. Тираж 10 000 экз. Заказ № Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, ул. Марксистская, д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 672-23-12, 672-23-34, 368-70-54 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1