Учебник Литература 8 класс Бунеев Бунеева часть 2

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 8 класс • Часть 2 Москва БЛЛЛЗС 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» ШК'С УЛА Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» — лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/687), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000352) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 167) Бунеев, Р.Н. Б91 Литература. 8 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 2 ч. Ч. 2 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева. - Изд. 3-е, испр. - М. : Баласс, 2015. - 224 с. : ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-483-8 Учебник «Литература» для 8 класса («Дом без стен») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущено методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. УДК 373.167.1:821.161.1+821.161.1(075.3) ББК 84(2 Рос-Рус)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав ISBN 978-5-85939-483-8 © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 2001, 2005, 2008 © ООО «Баласс», 2001, 2005, 2008 ш (П) (С) (ТР) Условные обозначения: произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); вопросы и задания на повторение, обобщение, сопоставление; работа со словариком литературоведческих терминов; творческие работы; дополнительное чтение. ДЕЙСТВИЕ III Человек действующий ВСТУПЛЕНИЕ ОТ АВТОРОВ К ДЕЙСТВИЮ III В третьем разделе учебника вам предстоит познакомиться с героями действующими, активными, готовыми на Поступок. Неудивительно поэтому, что многих из них после чтения вы назовёте борцами, а их характеры - героическими. Героическое начало в литературе настолько чётко и ярко означено, что вполне можно выделить его мировоззренческую природу, гуманистический характер, ценностно-смысловую направленность. Именно оно наполняет конкретно-чувственным содержанием критерии человеческого, показывает пути духовной ориентации человека в мире, соответствующие фундаментальным ценностям человеческой жизни. В то же время литература, создающая образную картину мира в одной из критических «предельных ситуаций» (Ю. Бондарев), даёт возможность художественными средствами рассмотреть этот мир в соотнесении с человеком. Причём выявление нравственных качеств человека, его силы и стойкости, истоков героизма и патриотизма осуществляется через соотношения личного и общего, индивидуального сознания и социального бытия. Писатель, исследуя специфику проявления героического, решает многие задачи. Во-первых, отражает в образной системе сущность и содержание нравственно-этических категорий (добро, зло, предательство и пр.). Во-вторых, выстраивает взаимосвязи категорий героического с категориями возвышенного и трагического, проводит психологический анализ подвига. В-третьих, даёт оценку многочисленных, порой противоречивых морально-психологических явлений, поступков. Героическое в художественной литературе - сложное, многообразное общественное явление, содержание которого определяется факторами объективными (характером исторической эпохи, сущностью общественных идеалов, национальными особенностями героических характеров, массовой или индивидуальной формой проявления) и субъективными, связанными с духовным началом личности, с полным духовным и физическим напряжением сил, определённых свойств личности, проявляющихся в экстремальных обстоятельствах. Сущностью героического характера является способность героя к особой форме самовыражения, готовность к совершению или совершение значительных по своему общественному звучанию действий. Достаточно часто героический характер отличают такие сущностные черты, как патриотизм, чувство ответственности за судьбу Отечества и за свои поступки, нравственная активность, способность во имя идеалов гуманизма совершить героический поступок, подвиг, а если это необходимо, то и отдать жизнь. Героический характер, как и любой литературный характер, воспроизводит внутренний мир героя, его восприятие окружающего. Вспомним основные способы создания литературного характера. По нашему мнению, известные в литературоведении способы удобно разделить на четыре группы приёмов изображения характера в художе- 4 ственном произведении: внешние, внутренние (или психологические), сюжетно-композиционные, надтекстовые. К группе внешних способов раскрытия литературного характера можно отнести следующие известные вам приёмы: авторская характеристика; взаимохарактеристики героев; портретная характеристика (жесты, мимика, внешность); интерьер; среда, норма поведения; пейзаж; речь, диалоги и т.д. К внутренним (психологическим) способам относятся приёмы освещения персонажа «изнутри» (внутренняя речь героя, несобственнопрямая речь, дневники и т.д.). К сюжетно-композиционным приёмам изображения характера в художественном произведении традиционно относятся следующие: сюжетные линии, поступок, действие; система взаимодействия героев произведения, контраст, противопоставление; экспозиция, эпилог, пролог и т.д. Существует и надтекстовый уровень приёмов раскрытия литературного характера, который проявляется в возникновении у читателей ассоциативного ряда. Также в него входят особые подтексты, не связанные с сюжетом произведения. Представленные четыре группы способов создания характера героя взаимосвязаны между собой и дополняют друг друга, создавая целостный, «незастывший» портрет литературного персонажа. Теперь, когда у вас есть общее представление о героическом в литературе и о героическом характере в частности, вы можете приступить к знакомству с третьим действием. По ходу чтения вы более подробно познакомитесь с понятиями: - героический характер в литературе; - субъективное и объективное начало в изображении героев; - контраст, поступок, подвиг как способы создания характера героя. В этом вам помогут: - Краткий словарик литературоведческих терминов; - Тетрадь по литературе для 8-го класса; - вопросы и задания в учебнике. 5 Открытый занавес. На подмостках сменяют друг друга немые сцены: учёный работает; кузнец куёт; люди рушат храм; люди строят храм; двое дерутся; один человек о чём-то просит другого; скупец считает деньги; офицер командует ротой солдат и т.д. Свет медленно гаснет. На сцену выходят П ь е р о и А р л е к и н. Если приглядеться, то можно узнать в этих персонажах переодетых П е с с и м и с т а и О п т и м и с т а. П ь е ро (печально). Достопочтеннейшая публика, действие третье! Человек действующий. Все несчастья в жизни человечества — от его активной деятельности. Мы изуродовали землю, создали массу всякого оружия для уничтожения себе подобных. Наша деятельность слишком часто связана с насилием^ (плачет). А р л е к и н (весело). Только действуя, мы можем стать счастливыми, сделать жизнь лучше. Самая главная картина в этом действии — «Борьба». Вся наша жизнь проходит в борьбе за что-то, во имя чего-то^ П ь е р о. ^против кого-то и с самим собой. Борьба за то, чтобы выжить, отнимает все силы, мешает думать^ А р л е к и н. ...закаляет нас, делает опытнее, разумнее^ П ь е р о. ^озлобляет и опустошает душу_ А р л е к и н. _учит понимать других людей, относиться к ним с сочувствием^ П ь е ро. ^в этой борьбе мы учимся «идти по трупам» к достижению своей цели, ведь цель оправдывает средства. А р л е к и н. Борьба даёт человеку право уважать самого себя. П ь е р о (плачет). Ты опять меня перебиваешь и путаешь зри-телей_ Давайте лучше начинать! Вопросы перед занавесом 1. Как ты понимаешь значение слова «борьба»? 2. За что человеку приходится бороться? Как, с твоей точки зрения, может изменяться характер человека в процессе борьбы? 3. Кого из литературных героев можно назвать борцом? 4. Быть борцом - жизненная установка? черта характера? вынужденная необходимость? Попробуй ответить до чтения произведений картины 1. Виктор Гюго (1802-1885. XIX в.) ОТВЕРЖЕННЫЕ (главы) Часть V ЖАН ВАЛЬЖАН Глава двадцать первая ГЕРОИ Вдруг барабан забил атаку. Штурм разразился, как ураган. Накануне, во мраке ночи, противник подползал к баррикаде бесшумно, как удав. Теперь же, среди бела дня, нападение врасплох на открытом пространстве было неосуществимо, потому что живые силы атакующих оказались на виду; раздался рёв пушки, и войско ринулось на приступ. В яростном стремительном порыве мощная колонна регулярной пехоты, подкреплённая через равные промежутки национальной и муниципальной гвардией в пешем строю, опираясь на шумные, хотя и невидимые толпы, выступила на улицу беглым шагом, с барабанным боем, при звуках трубы, с сапёрами во главе, и, держа штыки наперевес, не сгибаясь под градом пуль, пошла прямо на баррикаду, с силой медного тарана, бьющего в стену. Стена выдержала. Повстанцы открыли бешеный огонь. Весь гребень осаждённой баррикады засверкал вспышками выстрелов. Штурм был настолько яростным, что на минуту вся баррикада оказалась наводнённой атакующими; но, стряхнув с себя солдат, как лев стряхивает собак, и лишь на миг покрывшись нападающими, словно скала морской пеной, она восстала вновь такая же крутая, чёрная и грозная. Колонна, вынужденная отступить, осталась на улице в сомкнутом строю, страшная даже на открытой позиции, и ответила на огонь редута ожесточённой ружейной стрельбой. Те, кому приходилось видеть фейерверк, припомнят огненные снопы скре-щённых молний, называемые букетом. Пусть они представят себе такой букет не в вертикальном, а в горизонтальном положении, мечущий пули, дробь и картечь с концов своих огненных стрел и сеющий смерть гроздьями громовержущих молний. Баррикада попала под этот град. Обе стороны горели одинаковой решимостью. Храбрость доходила до дикого безрассудства и усугублялась каким-то свирепым героизмом, жертвующим в первую очередь жизнью самого героя. Войска стремились закончить битву, повстанцы — продолжить её. Затягивать агонию в расцвете юности и здоровья — это уже не бесстрашие, а безумство. Для каждого участника этой 7 схватки смертный час длился бесконечно. Вся улица покрылась трупами. На одном конце баррикады находился Анжольрас, на другом Мариус. Анжольрас, державший в голове весь план обороны, берёг себя и стоял в укрытии; три солдата, один за другим, упали мёртвыми под его бойницей, даже не заметив его. Мариус сражался без прикрытия. Он стоял, как живая мишень, возвышаясь над стеной редута больше чем по пояс. Нет более буйного расточителя, чем скряга, если ему вздумается кутить, и никто так не страшен в сражении, как мечтатель. Мариус был грозен и задумчив. Он чувствовал себя в бою, словно во сне. Он казался призраком с ружьём в руках. Патроны у осаждённых подходили к концу, но их шутки были неистощимы. В смертном вихре, закружившем их, они продолжали смеяться. Курфейрак стоял с обнажённой головой. — Куда же ты девал свою шляпу? - спросил Боссюэ. — Они ухитрились в конце концов сбить её пушечными ядрами, - отвечал Курфейрак. Их насмешки чередовались с презрением. — Кто может понять этих людей? — с горечью восклицал Фейи, перечисляя имена известных и даже знаменитых лиц, в том числе кое-кого из старой армии. — Они обещали примкнуть к нам, обязались нам помочь, поклялись в этом честью, они наши командиры — и они же нас предали! Комбефер ответил с суровой усмешкой: — Некоторые люди знакомы с правилами чести, как астрономы — со звёздами: только издалека. Баррикада была так густо засыпана разорванными гильзами от патронов, что можно было подумать, будто выпал снег. У осаждавших было численное превосходство, у повстанцев — позиционное преимущество. Они расположились на вершине стены и в упор расстреливали солдат, которые, спотыкаясь среди раненых и убитых, застревали на крутом её откосе. Баррикада, построенная подобным образом и отлично укреплённая подпорами изнутри, действительно представляла одну из тех позиций, откуда горстка людей может держать под угрозой целое войско. Тем не менее атакующая колонна, непрерывно пополняясь и увеличиваясь под градом пуль, неотвратимо приближалась; мало-помалу, шаг за шагом, медленно, но неуклонно, армия зажимала баррикаду в тиски. Атаки следовали одна за другой. Опасность нарастала,. И тогда на этой груде камней, на улице Шанврери, разразилась битва, достойная стен Трои. Измождённые, оборванные, изнурённые люди, которые больше суток ничего не ели и не смыкали глаз, которые могли выпустить всего лишь несколько зарядов и напрасно ощупывали пустые карманы, ища патронов, почти все раненые, кто в голову, кто в руку, забинтованные порыжелыми и почерневшими тряпками, в изодранной и залитой кровью 8 одежде, вооружённые негодными ружьями и старыми зазубренными саблями, преобразились в Титанов. Баррикаду атаковали раз десять, одолевали её высоту, проникали внутрь, но ни разу не могли взять. Чтобы составить представление об этой борьбе, вообразите огонь, подложенный под костёр из этих охваченных яростью сердец, и посмотрите на разбушевавшийся пожар. То было не сражение, а жерло раскалённой печи; уста извергали пламя, лица были искажены. <...> Дрались врукопашную, грудь с грудью, пистолетами, саблями, кулаками; стреляли издалека и в упор, сверху, снизу, со всех сторон, с крыш домов, из окон кабачка, из отдушин подвала, куда забрались некоторые из повстанцев. Они сражались один против шестидесяти. <...> Мариус всё ещё сражался, но был столько раз ранен, большей частью в голову, что лицо его исчезло под заливавшей его кровью, — казалось, оно закрыто было красным платком. Один Анжольрас оставался невредимым. Когда ему не хватало оружия, он, не глядя, протягивал руку вправо или влево, и кто-нибудь из повстанцев подавал ему первый попавшийся клинок. Теперь у него остался лишь обломок от четырёх шпаг. <...> Глава двадцать вторая ШАГ ЗА ШАГОМ Когда не осталось в живых никого из вожаков, кроме Анжоль-раса и Мариуса на противоположных концах баррикады, центр её, так долго державшийся, наконец дрогнул. Пушка, не проломив бреши, годной для прохода, выбила в середине редута довольно широкий полукруглый выем; разрушенный ядрами гребень стены в этом месте обвалился, и из обломков, грудой сыпавшихся внутрь и наружу, образовалось как бы два откоса по обе стороны заграждения, внутренней и внешней. Внешний откос представлял собою наклонную плоскость, удобную для нападения. Тут осаждавшие предприняли решительную атаку, и эта атака удалась. Сомкнутым строем, ощетинясь штыками, пехота беглым шагом неудержимо бросилась вперёд, и на вершине укрепления в пороховом дыму показался мощный авангард штурмовой колонны. На этот раз всё было кончено. Защищавшая центр группа повстанцев отступила в беспорядке. И тогда в некоторых из них внезапно проснулась смутная жажда жизни. Очнувшись под прицелом этого леса ружей, они не захотели умирать. Пришла та минута, когда в нас начинает глухо рычать инстинкт самосохранения и когда в человеке пробуждается зверь. Их оттеснили к высокому шестиэтажному дому, служившему опорой баррикаде. В этом доме они могли бы найти спасение. Дом был заперт наглухо и как бы замурован сверху 9 10 донизу. Прежде чем отряд пехоты проник внутрь редута, дверь дома успела бы отвориться и мгновенно затвориться; эта вдруг приоткрывшаяся и тотчас захлопнутая дверь для отчаявшихся людей означала бы жизнь. Позади дома был выход на улицу, возможность бегства, простор. Они стучали в дверь ружейными прикладами и ногами, взывали о помощи, кричали, умоляли, простирали руки. Никто не отпер им. Голова мертвеца смотрела на них из слухового оконца третьего этажа. Но Анжольрас и Мариус с кучкой в семь или восемь человек бросились к ним на помощь. «Ни шагу дальше!» — крикнул Анжольрас солдатам; когда какой-то офицер ослушался его, он убил офицера. Тем, кто пал духом, он крикнул: «Осталась только одна дверь на волю, вот эта!» И, заслоняя их своим телом, один против целого батальона, он прикрывал их отход. Все бросились в дверь. Орудуя своим карабином, как палкой, применяя приём, называемый на языке фехтовальщиков «мельницей», Анжольрас отбился от штыков, направленных в него со всех сторон, и вошёл в дверь последним; тут наступила страшная минута, когда солдаты пытались ворваться, а повстанцы старались запереть дверь. Дверь захлопнулась с такой силой, входя в дверную раму, что к ней прилипли отрезанные и раздавленные пальцы какого-то солдата, вцепившегося в наличник. Мариус остался снаружи. Выстрелом ему раздробило ключицу; он почувствовал, что теряет сознание и падает. В этот миг, уже закрыв глаза, он ощутил, как его схватила чья-то могучая рука, и в его угасающем сознании промелькнула мысль: «Я в плену. Меня расстреляют». Не видя Мариуса среди бойцов, укрывшихся в кабачке, Ан-жольрас предположил то же самое. Но в такое мгновение каждый успевает подумать только о собственной смерти. Анжольрас наложил засов, опустил задвижку, защёлкнул замок и, дважды повернув ключ, запер дверь, в то время как снаружи в неё неистово колотили прикладами и топорами солдаты и сапёры. Атакующие столпились теперь перед этой дверью. Начинался штурм кабачка. Надо отметить, что к этому времени солдаты остервенели. Их привела в ярость гибель сержанта артиллерии, а кроме того, -ещё более роковое обстоятельство, - за несколько часов до атаки среди них пустили слух, что повстанцы истязают пленных и что в кабачке находится обезглавленный труп солдата. Подобные опасные измышления обычно сопутствуют междоусобным войнам, и позд нее клевета такого рода вызвала катастрофу на улице Транс-нонен. Когда дверь была забаррикадирована, Анжольрас сказал товарищам: - Продадим нашу жизнь подороже! Затем он подошёл к столу, на котором покоились Мабеф и Гаврош. Под чёрным покрывалом угадывались два неподвижных окоченелых тела, большое и маленькое, и два лица смутно обрисовывались под холодными складками савана. Со стола све- шивалась рука, высунувшаяся из-под покрова. То была рука старика. Анжольрас нагнулся и поцеловал его благородную руку с тем же почтением, с каким накануне целовал его в лоб. Эти два поцелуя были единственными в жизни Анжольраса. Сократим наш рассказ. Баррикада защищалась, словно ворота древних Фив; кабачок боролся, точно дом в Сарагосе. Оборонялись с угрюмым упорством. Никакой пощады. Никаких переговоров. Люди согласны умереть, т олько бы убивать. Когда Сюше говорит: «Сдавайтесь!» — Палафокс отвечает: «Нет! Пали^ ли из пушек, перейдём на ножи». При штурме кабачка Гюшлу можно было увидеть всё: булыжники, которые градом сыпались на осаждавших из окон и с крыши и доводили солдат до неистовства, нанося им страшные увечья, выстрелы из подвалов и чердаков, ярость атаки, отчаянье сопротивления, и наконец, -когда удалось вышибить дверь, — бешеную, исступлённую резню. Ворвавшись в кабачок, спотыкаясь о разбросанные по полу филёнки выломанной двери, атакующие не нашли там ни одного бойца. Посреди нижней залы валялась винтовая лестница, обрубленная топором, да несколько раненых при последнем издыхании; все, кто не был убит, поднялись на второй этаж и открыли ожесточённый огонь из отверстия в потолке, откуда прежде спускалась лестница. На это ушли их последние патроны. Когда всё было израсходовано, когда у этих обречённых, но всё ещё опасных противников не осталось ни пуль, ни пороха, каждый из них вооружился двумя бутылками из запаса, сохранённого, как мы помним, Анжольрасом, и принялся отбиваться от осаждавших этими грозными и хрупкими булавами. В бутылках была азотная кислота. Мы рассказываем мрачные подробности этой бойни, нигде ничего не утаивая. Увы, осаждённые сражаются всем, что есть под рукой! На войне всё ужасно, тут не из чего выбирать. Выстрелы атакующих при всём неудобстве целиться снизу вверх были убийственны. Края люка вскоре покрылись мёртвыми головами, из которых сочились длинные струйки красной дымящейся крови. В воздухе стоял невообразимый грохот; густой, обжигающий дым заволакивал мглой кровавую битву. Не хватает слов, чтобы описать весь ужас этой минуты. Это был героизм, принявший чудовищный облик. Глава двадцать т]э етья ГОЛОДНЫЙ ОРЕСТ И ПЬЯНЫЙ пилАд Наконец, при помощи остатков лестницы, влезая друг другу на плечи, карабкаясь по стенам, цепляясь за перекрытия, рубя саблями у самого края люка последних, кто ещё сопротивлялся, десятка два осаждавших — солдаты, национальные и муниципальные гвардейцы, вперемешку, почти все изуродованные при этом опасном 11 12 штурме ранами в лицо, ослепленные кровью, разъяренные, озверелые, — пробились в залу второго этажа. Лишь один человек стоял на ногах — Анжольрас. У него уже не было ни патронов, ни сабли, в руках он держал только ствол от карабина, - приклад он разбил о головы солдат. Загородившись от нападающих бильярдным столом, он отступил в угол залы; и даже теперь гордый его взгляд, высоко поднятая голова, рука, сжимавшая обломок ружья, внушали такой страх, что вокруг него образовалась пустота. Послышались крики: — Вот их вожак! Он-то и убил артиллериста! Он сам забрался туда, тем лучше для нас. Пусть там и остаётся. Расстреляем его на месте. — Стреляйте, — сказал Анжольрас. И, отбросив обломок карабина, скрестив руки, он подставил грудь пулям. Отвага перед лицом смерти всегда покоряет людей. Как только Анжольрас скрестил руки на груди, готовый принять смерть, в зале стих оглушительный гул схватки, и хаос внезапно сменился торжественной могильной тишиной. Казалось, грозное величие безоружного и неподвижного Анжольраса укротило шум, казалось, этот юноша, единственный, кто не был ни разу ранен, надменный, прекрасный, залитый кровью, невозмутимый, словно он был уверен в своей неуязвимости, одним лишь властным, спокойным взглядом внушал уважение этой свирепой толпе, готовящейся убить его. Гордая осанка придавала его красоте в эту минуту особый, ослепительный блеск; по истечении страшных суток он оставался все таким же румяным и свежим, как будто его не брала ни пуля, ни усталость. Вероятно, именно про него говорил впоследствии кто-то из свидетелей, выступая перед военным судом: «Там был один бунтовщик, которого, я слыхал, называли Аполлоном». Один из национальных гвардейцев, целившихся в Анжольраса, опустил ружье со словами: «Мне кажется, будто я стреляю в цветок». Двенадцать солдат построились взводом в другом углу залы, против Анжольраса, и молча вскинули ружья. Послышалась команда сержанта: — На прицел! Вдруг вмешался офицер: — Погодите. И обратился к Анжольрасу: — Завязать вам глаза? — Нет. — Это вы убили сержанта артиллерии? — Да. , В это время проснулся Грантэр. Как мы помним, Грантэр со вчерашнего вечера спал в верхней зале кабачка, сидя на стуле и уронив голову на стол. Он в полном смысле олицетворял собой старинное выражение: мертвецки пьяный. Шум не пробуждает пьяницу; его будит тишина. На эту странность не раз обращали внимание. Все рушилось кругом, а он еще глубже погружался в оцепенение; грохот убаюкивал его. Но неожиданное безмолвие, воцарившееся вокруг Анжольраса, послужило толчком, который пробудил Грантэра от этого тяжёлого сна. Так бывает, когда кони вдруг остановятся на всём скаку. Уснувшие в коляске тотчас же просыпаются. Грантэр вскочил, как встрёпанный, проснулся, протёр глаза, зевнул, огляделся и всё понял. Внезапное отрезвление напоминает разорвавшуюся завесу. Вы видите сразу, с первого взгляда, всё, что за нею скрывалось. Всё сразу воскресает в памяти, и пьяница, не знавший, что произошло за минувшие сутки, не успеет очнуться, как уже во всём разобрался. Мысли его приобретают необычайную ясность, пьяное забытьё рассеивается, как туман, затемнявший рассудок, и уступает место ясному и чёткому восприятию действительности. Солдаты, устремив всё внимание на Анжольраса, даже не заметили забравшегося в угол за бильярд, и сержант уже готовился повторить приказ: «На прицел», как вдруг рядом чей-то могучий голос воскликнул: - Да здравствует Республика! Я с ними заодно! Грантэр встал. Яркое зарево битвы, которую он пропустил и в которой он не участвовал, горело в сверкающем взгляде пьяницы; он как будто преобразился. - Да здравствует Республика! - крикнул он снова, пересёк залу уверенным шагом и стал рядом с Анжольрасом, прямо против ружейных стволов. — Прикончите нас обоих разом, — сказал он и, обернувшись к Анжольрасу, спросил тихонько: — Ты позволишь? Анжольрас с улыбкой пожал ему руку. Улыбка ещё не сбежала с его губ, как грянул залп. Пронзённый навылет восемью пулями, Анжольрас продолжал стоять, прислонившись к стене, словно пригвождённый к ней пулями. Только голова его поникла на грудь. Грантэр, убитый наповал, рухнул к его ногам. Несколько минут спустя солдаты уже выбивали из верхнего этажа последних укрывшихся там повстанцев. Они перестреливались сквозь деревянные решётчатые двери чердака. Бой шёл под самой крышей. Из окон выкидывали тела прямо на мостовую, в некоторых ещё теплилась жизнь. Двух пехотинцев, которые пытались поднять сломанный омнибус, подстрелили с чердака из карабина. А оттуда сбросили какого-то блузника, проколотого штыком в живот, и он хрипел, корчась на мостовой. Солдат и повстанец, вцепившись один в другого, вместе скользили по скату черепичной крыши, упрямо не выпуская друг друга, и вместе катились вниз, не размыкая свирепого объятия. Такая же борьба велась в подвалах. Выстрелы, топот, дикие вопли. Потом наступила тишина. Баррикада была взята. Солдаты принялись обыскивать окрестные дома и вылавливать беглецов. 13 14 Глава двадцать четвёртая ПЛЕННИК Мариус действительно был пленником. Пленником Жана Вальжана. Рука, которая подхватила его сзади, когда он падал, и силу которой он почувствовал, теряя сознание, была рука Жана Валь-жана. Жан Вальжан не принимал участия в битве, но и не уклонялся от опасности. Не будь его, некому было бы позаботиться о раненых в эти последние предсмертные часы. Благодаря ему, вездесущему среди этого побоища, как провидение, все, кто падал, были подняты, перенесены в нижнюю залу и перевязаны. В промежутках он заделывал бреши в стене баррикады. Но его рука не поднималась ни для чего, что напоминало бы удар, нападение или даже самозащиту. Он молча спасал других. При этом он отделался всего несколькими царапинами. Пули как будто избегали его. Если предположить, что его привела в этот склеп жажда самоубийства, то цели он не достиг. Однако маловероятно, чтобы он задумал самоубийство, противное законам религии. Жан Вальжан, казалось, не замечал Мариуса в густом дыму сражения; на самом же деле он не спускал с него глаз. Когда выстрел сбил Мариуса с ног, Жан Вальжан бросился к нему с быстротой молнии, схватил его, как тигр хватает добычу, и унёс. <...> Положение было отчаянное. На время, минуты на две, на три, стена могла послужить прикрытием, но как спастись из этого побоища? Перед ним возвышался тот угрюмый, наглухо запертый пятиэтажный дом, где, казалось, не было других обитателей, кроме мертвеца, склонившегося головой на подоконник. Справа от него находилась низенькая баррикада, замыкавшая Малую Бродяжную улицу; преодолеть это препятствие ничего не стоило, но над гребнем её щетинились ряды штыков. Там была линейная пехота, стоявшая в засаде по ту сторону редута. Было несомненно, что перелезть через баррикаду значило попасть под обстрел целого взвода, и высунувшаяся из-за стены голова послужила бы мишенью для залпа шестидесяти ружей. Налево от него шёл бой. За углом подстерегала смерть. Что делать? Одной только птице удалось бы спастись отсюда. Надо было немедленно принять решение. Изыскать способ, найти выход. В нескольких шагах от него продолжалось сражение; по счастью, вся ярость атакующих сосредоточилась на одной цели: двери кабачка; но если какому-нибудь солдату, одному-единственному, вздумалось бы завернуть за угол или предпринять атаку с фланга, всё было бы кончено. Жан Вальжан взглянул на высокий дом перед собой, на баррикаду направо, затем с отчаяньем, как человек в последней крайности, впился глазами в землю, точно хотел просверлить её взглядом. Чем пристальнее он смотрел, тем яснее у его ног начало вырисовываться и принимать очертание нечто едва уловимое сквозь туман смертной муки, словно взгляду дана власть воплощать желаемое. В нескольких шагах от себя, у подножия невысокой баррикады, которую осаждали и стерегли снаружи неумолимые враги, он заметил плоскую железную решётку вровень с землей, наполовину скрытую под грудой булыжников. Эта решётка из толстых поперечных брусьев занимала пространство около двух квадратных футов. Укреплявшая её рамка булыжников была разворочена, и решётка словно отделилась от мостовой. Сквозь прутья виднелось тёмное отверстие, что-то вроде каминного дымохода или круглого водоёма. Жан Вальжан бросился к решётке. Воспоминание о его прежнем искусстве устраивать побеги вдруг молнией озарило его мозг. Он расшвырял камни, откинул решётку, взвалил на плечи неподвижного, как труп, Мариуса, спустился с ношей на спине, упираясь локтями и коленями, в этот, к счастью, неглубокий колодец, захлопнул над головой тяжёлую железную заслонку, которую снова засыпали сдвинутые им камни, и, наконец, встал ногами на вымощенное плитами дно на глубине трёх метров под землей, - все это было проделано им как в бреду, с силой великана и быстротой орла, и на всё хватило нескольких минут. Жан Вальжан с бездыханным Мариусом на руках очутился в каком-то длинном подземном коридоре. Там был глубокий покой, мёртвая тишина, ночь. <...> До него едва доносился теперь смутным гулом, где-то над головой, грозный грохот штурма кабачка... 1862 А.С. Пушкин (1799-1837. XX в.) Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадёт ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придёт желанная пора: Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут - и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут. 1827 15 Вопросы для зрителей 1. Что представляет собой данный фрагмент романа Гюго -описание человеческой отваги, мужества или кровавой бойни? 2. Какими тебе представляются Анжольрас, Мариус, Жан Вальжан? 3. В чём смысл фразы: «Это был героизм, принявший чудовищный облик»? As.4. О чём написано стихотворение А.С. Пушкина, посвящённое осуждённым Арузьям-декабристам? 5. Как ты оцениваешь поступок поэта, написавшего такое стихотворение и отправившего его опальным друзьям? Ш М.Ю. Лермонтов (1814-1841. XIX в.) Мцыри1 Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю. 1-я книга Царств 2 1 Немного лет тому назад, Там, где, сливаяся, шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь. Из-за горы И нынче видит пешеход Столбы обрушенных ворот, И башни, и церковный свод; Но не курится уж под ним Кадильниц3 благовонный дым, Не слышно пенье в поздний час Молящих иноков4 за нас. Теперь один старик седой, Развалин страж полуживой, Людьми и смертию забыт, Сметает пыль с могильных плит, Которых надпись говорит О славе прошлой — и о том, Как, удручён своим венцом, Такой-то царь, в такой-то год Вручал России свой народ. И Божья благодать сошла На Грузию! Она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, За гранью дружеских штыков. 2 Однажды русский генерал Из гор к Тифлису проезжал; Ребёнка пленного он вёз. Тот занемог, не перенёс 1 Мцыри - на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника». (Прим. М.Ю. Лермонтова.) Послушник - человек, живущий в монастыре и готовящийся принять монашество. 2 «Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю» - я попробовал немного мёду, и вот я умираю. Слова из Священного Писания - Библии. Смысл эпиграфа: не много радостей пришлось испытать герою, и вот он должен умереть. 3 Кадильница - сосуд для благовонных курений во время церковной службы. 16 4 Инок - монах. Трудов1 далёкого пути. Он был, казалось, лет шести; Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник. Но в нём мучительный недуг Развил тогда могучий дух Его отцов. Без жалоб он Томился — даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал И тихо, гордо умирал. Из жалости один монах Больного призрел, и в стенах Хранительных остался он, Искусством дружеским спасён. Но, чужд ребяческих утех, Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок, Смотрел, вздыхая, на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной. Но после к плену он привык, Стал понимать чужой язык, Был окрещён святым отцом И, с шумным светом незнаком, Уже хотел во цвете лет Изречь монашеский обет2, Как вдруг однажды он исчез Осенней ночью. Тёмный лес Тянулся по горам кругом. Три дня все поиски по нём Напрасны были, но потом Его в степи без чувств нашли И вновь в обитель3 принесли. Он страшно бледен был и худ И слаб, как будто долгий труд, Болезнь иль голод испытал. Он на допрос не отвечал И с каждым днём приметно вял. И близок стал его конец. Тогда пришёл к нему чернец4 С увещеваньем и мольбой; И, гордо выслушав, больной Привстал, собрав остаток сил, И долго так он говорил: 3 «Ты слушать исповедь мою Сюда пришёл, благодарю. Всё лучше перед кем-нибудь Словами облегчить мне грудь; Но людям я не делал зла, И потому мои дела Немного пользы вам узнать, — А душу можно ль рассказать? Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог. Я знал одной лишь думы власть, Одну — но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла. Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв, Где в тучах прячутся скалы, Где люди вольны, как орлы. Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской; Её пред небом и землей Я ныне громко признаю И о прощенье не молю. 4 Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас — Зачем?.. Угрюм и одинок, Грозой оторванный листок, Труды - здесь: трудности, мучения. Обет - обещание религиозного характера. Изречь монашеский обет - принять монашество, стать монахом. 3 4 Обитель - монастырь. Чернец - монах. 17 Я вырос в сумрачных стенах Душой дитя, судьбой монах. Я никому не мог сказать Священных слов: «отец» и «мать». Конечно, ты хотел, старик, Чтоб я в обители отвык От этих сладостных имён, — Напрасно: звук их был рождён Со мной. Я видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил Не только милых душ — могил! Тогда, пустых не тратя слёз, В душе я клятву произнёс: Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной. Увы, теперь мечтанья те Погибли в полной красоте, И я, как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой. 5 Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной вечной тишине; Но с жизнью жаль расстаться мне. Я молод, молод... Знал ли ты Разгульной юности мечты? Или не знал, или забыл, Как ненавидел и любил; Как сердце билося живей При виде солнца и полей С высокой башни угловой, Где воздух свеж и где порой В глубокой скважине стены, Дитя неведомой страны, Прижавшись, голубь молодой Сидит, испуганный грозой? 18 Пускай теперь прекрасный свет Тебе постыл: ты слаб, ты сед, И от желаний ты отвык. Что за нужда? Ты жил, старик! Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, — я также мог бы жить! 6 Ты хочешь знать, что видел я На воле? — Пышные поля. Холмы, покрытые венцом Дерев, разросшихся кругом, Шумящих свежею толпой, Как братья в пляске круговой. Я видел груды тёмных скал, Когда поток их разделял, И думы их я угадал: Мне было свыше то дано! Простёрты в воздухе давно Объятья каменные их, И жаждут встречи каждый миг; Но дни бегут, бегут года — Им не сойтися никогда! Я видел горные хребты, Причудливые, как мечты, Когда в час утренней зари Курилися, как алтари, Их выси в небе голубом, И облачко за облачком, Покинув тайный свой ночлег, К востоку направляло бег -Как будто белый караван Залётных птиц из дальних стран! Вдали я видел сквозь туман, В снегах, горящих, как алмаз, Седой, незыблемый Кавказ; И было сердцу моему Легко, не знаю почему. Мне тайный голос говорил, Что некогда и я там жил, И стало в памяти моей Прошедшее ясней, ясней. 7 И вспомнил я отцовский дом, Ущелье наше и кругом В тени рассыпанный аул; Мне слышался вечерний гул Домой бегущих табунов И дальний лай знакомых псов. Я помнил смуглых стариков, При свете лунных вечеров Против отцовского крыльца Сидевших с важностью лица; И блеск оправленных ножон Кинжалов длинных... и как сон Всё это смутной чередой Вдруг пробегало предо мной. А мой отец? Он как живой В своей одежде боевой Являлся мне, и помнил я Кольчуги звон, и блеск ружья, И гордый, непреклонный взор, И молодых моих сестёр: Лучи их сладостных очей И звук их песен и речей Над колыбелию моей... В ущелье там бежал поток. Он шумен был, но неглубок; К нему, на золотой песок, Играть я в полдень уходил И взором ласточек следил, Когда они перед дождём Волны касалися крылом. И вспомнил я наш мирный дом И пред вечерним очагом Рассказы долгие о том, Как жили люди прежних дней, Когда был мир ещё пышней. 8 Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил — и жизнь моя Без этих трёх блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей. Давным-давно задумал я Взглянуть на дальние поля, Узнать, прекрасна ли земля, Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы. И в час ночной, ужасный час, Когда гроза пугала вас, Когда, столпясь при алтаре1, Вы ниц2 лежали на земле, 1 Алтарь - главная часть церкви, отделённая иконостасом (стеной с иконами) от общего помещения. 2 Ниц - ничком. 19 Я убежал. О, я как брат Обняться с бурей был бы рад! Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил. Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?.. 9 Бежал я долго - где, куда? Не знаю! Ни одна звезда Не озаряла трудный путь. Мне было весело вдохнуть В мою измученную грудь Ночную свежесть тех лесов, И только! Много я часов Бежал и наконец, устав, Прилёг между высоких трав; Прислушался: погони нет. Гроза утихла. Бледный свет Тянулся длинной полосой Меж тёмным небом и землёй, И различал я, как узор, На ней зубцы далёких гор; Недвижим, молча я лежал. Порой в ущелии шакал Кричал и плакал, как дитя, И, гладкой чешуёй блестя, Змея скользила меж камней; Но страх не сжал души моей: Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей. 10 Внизу глубоко подо мной Поток, усиленный грозой, Шумел, и шум его глухой Сердитых сотне голосов Подобился. Хотя без слов, Мне внятен был тот разговор, Немолчный ропот, вечный спор С упрямой грудою камней. То вдруг стихал он, то сильней Он раздавался в тишине; И вот, в туманной вышине Запели птички, и восток Озолотился; ветерок Сырые шевельнул листы; Дохнули сонные цветы, И, как они, навстречу дню Я поднял голову мою... Я осмотрелся; не таю: Мне стало страшно; на краю Грозящей бездны я лежал, Где выл, крутясь, сердитый вал; Туда вели ступени скал; Но лишь злой дух по ним шагал, Когда, низверженный с небес, В подземной пропасти исчез1. 11 Кругом меня цвел божий сад; Растений радужный наряд Хранил следы небесных слёз, И кудри виноградных лоз Вились, красуясь меж дерёв Прозрачной зеленью листов; И грозды полные на них, Серёг подобье дорогих, Висели пышно, и порой К ним птиц летал пугливый рой. И снова я к земле припал, И снова вслушиваться стал К волшебным, странным голосам; Они шептались по кустам, Как будто речь свою вели О тайнах неба и земли; И все природы голоса Сливались тут; не раздался 1 Имеется в виду легенда об ангеле, согрешившем перед Богом и за это низ-20 вергнутом с небес. В торжественный хваленья час Лишь человека гордый глас. Всё, что я чувствовал тогда, Те думы — им уж нет следа; Но я б желал их рассказать, Чтоб жить, хоть мысленно, опять. В то утро был небесный свод Так чист, что ангела полёт Прилежный взор следить бы мог; Он так прозрачно был глубок, Так полон ровной синевой! Я в нём глазами и душой Тонул, пока полдневный зной Мои мечты не разогнал, И жаждой я томиться стал. 12 Тогда к потоку с высоты, Держась за гибкие кусты, С плиты на плиту я, как мог, Спускаться начал. Из-под ног Сорвавшись, камень иногда Катился вниз - за ним бразда Дымилась, прах1 вился столбом; Гудя и прыгая, потом Он поглощаем был волной; И я висел над глубиной, Но юность вольная сильна, И смерть казалась не страшна! Лишь только я с крутых высот Спустился, свежесть горных вод Повеяла навстречу мне, И жадно я припал к волне. Вдруг - голос - лёгкий шум шагов... Мгновенно скрывшись меж кустов, Невольным трепетом объят, Я поднял боязливый взгляд И жадно вслушиваться стал: И ближе, ближе всё звучал Грузинки голос молодой, Так безыскусственно живой, Так сладко вольный, будто он Лишь звуки дружеских имён Произносить был приучён. Простая песня то была, Но в мысль она мне залегла, И мне, лишь сумрак настаёт, Незримый дух её поёт. 13 Держа кувшин над головой, Грузинка узкою тропой Сходила к берегу. Порой Она скользила меж камней, Смеясь неловкости своей. И беден был её наряд; И шла она легко, назад Изгибы длинные чадры2 Откинув. Летние жары Покрыли тенью золотой Лицо и грудь её, и зной Дышал от уст её и щёк. И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви, Что думы пылкие мои Смутились. Помню только я Кувшина звон, - когда струя Вливалась медленно в него, И шорох... больше ничего. Когда же я очнулся вновь И отлила от сердца кровь, Она была уж далеко; И шла, хоть тише, - но легко, Стройна под ношею своей, Как тополь, царь её полей! Недалеко, в прохладной мгле, Казалось, приросли к скале Две сакли дружною четой: Над плоской кровлею одной Дымок струился голубой. Я вижу будто бы теперь, Как отперлась тихонько дверь.. И затворилася опять!.. Прах (устар.) - здесь: пыль. Чадра - лёгкая ткань, которой женщины-мусульманки укрывали голову, лицо и фигуру. 21 Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль, И если б мог, — мне было б жаль; Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут. 14 Трудами ночи изнурён, Я лёг в тени. Отрадный сон Сомкнул глаза невольно мне.. И снова видел я во сне Грузинки образ молодой. И странной, сладкою тоской Опять моя заныла грудь. Я долго силился вздохнуть — И пробудился. Уж луна Вверху сияла, и одна Лишь тучка кралася за ней, Как за добычею своей, Объятья жадные раскрыв. Мир тёмен был и молчалив; Лишь серебристой бахромой Вершины цепи снеговой Вдали сверкали предо мной Да в берега плескал поток. В знакомой сакле огонёк То трепетал, то снова гас: На небесах в полночный час Так гаснет яркая звезда! Хотелось мне... но я туда Взойти не смел. Я цель одну Пройти в родимую страну — Имел в душе и превозмог Страданье голода, как мог. И вот дорогою прямой Пустился, робкий и немой. Но скоро в глубине лесной Из виду горы потерял И тут с пути сбиваться стал. 15 Напрасно в бешенстве порой Я рвал отчаянной рукой Терновник1, спутанный плющом: Всё лес был, вечный лес кругом, Страшней и гуще каждый час; И миллионом чёрных глаз Смотрела ночи темнота Сквозь ветви каждого куста... Моя кружилась голова; Я стал влезать на дерева; Но даже на краю небес Всё тот же был зубчатый лес. Тогда на землю я упал; И в исступлении рыдал, И грыз сырую грудь земли, И слёзы, слёзы потекли В неё горючею росой... Но, верь мне, помощи людской Я не желал... Я был чужой Для них навек, как зверь степной; И если б хоть минутный крик Мне изменил — клянусь, старик, Я б вырвал слабый мой язык. 16 Ты помнишь детские года: Слезы не знал я никогда; Но тут я плакал без стыда. Кто видеть мог? Лишь тёмный лес Да месяц, плывший средь небес! Озарена его лучом, Покрыта мохом и песком, Непроницаемой стеной Окружена, передо мной Была поляна. Вдруг по ней Мелькнула тень, и двух огней Промчались искры... и потом 22 1 Терновник - низкий колючий кустарник. Какой-то зверь одним прыжком Из чащи выскочил и лёг, Играя, навзничь на песок. То был пустыни вечный гость — Могучий барс. Сырую кость Он грыз и весело визжал; То взор кровавый устремлял, Мотая ласково хвостом, На полный месяц, — и на нём Шерсть отливалась серебром. Я ждал, схватив рогатый сук, Минуту битвы; сердце вдруг Зажглося жаждою борьбы И крови... да, рука судьбы Меня вела иным путём... Но нынче я уверен в том, Что быть бы мог в краю отцов Не из последних удальцов. 17 Я ждал. И вот в тени ночной Врага почуял он, и вой Протяжный, жалобный, как стон, Раздался вдруг... и начал он Сердито лапой рыть песок, Встал на дыбы, потом прилёг, И первый бешеный скачок Мне страшной смертию грозил... Но я его предупредил. Удар мой верен был и скор. Надёжный сук мой, как топор, Широкий лоб его рассёк... Он застонал, как человек, И опрокинулся. Но вновь, Хотя лила из раны кровь Густой, широкою волной, Бой закипел, смертельный бой! 18 Моё оружье... Он завыл, Рванулся из последних сил, И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле Бой продолжался на земле. И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рождён В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов. Казалось, что слова людей Забыл я — и в груди моей Родился тот ужасный крик, Как будто с детства мой язык К иному звуку не привык... Но враг мой стал изнемогать, Метаться, медленней дышать, Сдавил меня в последний раз... Зрачки его недвижных глаз Блеснули грозно — и потом Закрылись тихо вечным сном; Но с торжествующим врагом Он встретил смерть лицом к лицу, Как в битве следует бойцу!.. 19 Ты видишь на груди моей Следы глубокие когтей; Ещё они не заросли И не закрылись; но земли Сырой покров их освежит И смерть навеки заживит. О них тогда я позабыл, И, вновь собрав остаток сил, Побрёл я в глубине лесной... Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной! Ко мне он кинулся на грудь; Но в горло я успел воткнуть И там два раза повернуть 23 24 20 Я вышел из лесу. И вот Проснулся день, и хоровод Светил напутственных исчез В его лучах. Туманный лес Заговорил. Вдали аул Куриться начал. Смутный гул В долине с ветром пробежал... Я сел и вслушиваться стал; Но смолк он вместе с ветерком. И кинул взоры я кругом: Тот край, казалось, мне знаком. И страшно было мне, понять Не мог я долго, что опять Вернулся я к тюрьме моей, Что бесполезно столько дней Я тайный замысел ласкал, Терпел, томился и страдал, И всё зачем?.. Чтоб в цвете лет, Едва взглянув на Божий свет, При звучном ропоте дубрав Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой, Надежд обманутых укор И вашей жалости позор!.. Ещё в сомненье погружён, Я думал — это страшный сон... Вдруг дальний колокола звон Раздался снова в тишине — И тут всё ясно стало мне... О! я узнал его тотчас! Он с детских глаз уже не раз Сгонял виденья снов живых Про милых ближних и родных, Про волю дикую степей, Про лёгких, бешеных коней, Про битвы чудные меж скал, Где всех один я побеждал!.. И слушал я без слёз, без сил. Казалось, звон тот выходил Из сердца - будто кто-нибудь Железом ударял мне в грудь. И смутно понял я тогда, Что мне на родину следа Не проложить уж никогда. 21 Да, заслужил я жребий мой! Могучий конь, в степи чужой, Плохого сбросив седока, На родину издалека Найдёт прямой и краткий путь... Что я пред ним? - напрасно грудь Полна желаньем и тоской: То жар бессильный и пустой, Игра мечты, болезнь ума. На мне печать свою тюрьма Оставила... Таков цветок Темничный: вырос одинок И бледен он меж плит сырых, И долго листьев молодых Не распускал, всё ждал лучей Живительных. И много дней Прошло, и добрая рука Печалью тронулась цветка, И был он в сад перенесён, В соседство роз. Со всех сторон Дышала сладость бытия... Но что ж? Едва взошла заря, Палящий луч её обжёг В тюрьме воспитанный цветок... 22 И как его, палил меня Огонь безжалостного дня. Напрасно прятал я в траву Мою усталую главу: Иссохший лист её венцом Терновым над моим челом Свивался, и в лицо огнём Сама земля дышала мне. Сверкая быстро в вышине, Кружились искры; с белых скал Струился пар. Мир Божий спал В оцепенении глухом Отчаянья тяжёлым сном. Хотя бы крикнул коростель, Иль стрекозы живая трель Послышалась, или ручья Ребячий лепет... Лишь змея, Сухим бурьяном шелестя, Сверкая жёлтою спиной, Как будто надписью златой Покрытый донизу клинок, Браздя рассыпчатый песок, Скользила бережно; потом, Играя, нежася на нём, Тройным свивалася кольцом; То, будто вдруг обожжена, Металась, прыгала она И в дальних пряталась кустах... 23 И было всё на небесах Светло и тихо. Сквозь пары Вдали чернели две горы. Наш монасты], ь из-за одной Сверкал зубчатою стеной. Внизу Арагва и Кура, Обвив каймой из серебра Подошвы свежих островов, Бежали дружно и легко... До них мне было далеко! Хотел я встать — передо мной Всё закружилось с быстротой; Хотел кричать — язык сухой Беззвучен и недвижим был... Я умирал. Меня томил Предсмертный бред. Казалось мне, Что я лежу на влажном дне Глубокой речки — и была Кругом таинственная мгла. И, жажду вечную поя, Как лёд холодная струя, Журча, вливалася мне в грудь... И я боялся лишь заснуть, — Так было сладко, любо мне... А надо мною в вышине Волна теснилася к волне, И солнце сквозь хрусталь волны Сияло сладостней луны... И рыбок пёстрые стада В лучах играли иногда. И помню я одну из них: Она приветливей других Ко мне ласкалась. Чешуёй Была покрыта золотой Её спина. Она вилась Над головой моей не раз, И взор её зелёных глаз Был грустно нежен и глубок... И надивиться я не мог: Её сребристый голосок Мне речи странные шептал, И пел, и снова замолкал. Он говорил: «Дитя моё, Останься здесь со мной: В воде привольное житьё И холод и покой. Я созову моих сестер: Мы пляской круговой Развеселим туманный взор И дух усталый твой. Усни! постель твоя мягка, Прозрачен твой покров. Пройдут года, пройдут века Под говор чудных снов. 25 О милый мой, не утаю, Что я тебя люблю, Люблю как вольную струю, Люблю как жизнь мою...» И долго, долго слушал я; И мнилось, звучная струя Сливала тихий ропот свой С словами рыбки золотой. Тут я забылся. Божий свет В глазах угас. Безумный бред Бессилью тела уступил... 24 Так я найдён и поднят был... Ты остальное знаешь сам. Я кончил. Верь моим словам Или не верь, мне всё равно. Меня печалит лишь одно: Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной, И повесть горьких мук моих Не призовёт меж стен глухих Вниманье скорбное ничьё На имя тёмное моё. 25 Прощай, отец... дай руку мне: Ты чувствуешь, моя в огне... Знай, этот пламень с юных дней, Таяся, жил в груди моей, Но ныне пищи нет ему, И он прожёг свою тюрьму И возвратился вновь к тому, Кто всем законной чередой Даёт страданье и покой... Но что мне в том? — пускай в раю, В святом, заоблачном краю Мой дух найдёт себе приют... Увы! — за несколько минут Между крутых и тёмных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял... 26 Когда я стану умирать, И, верь, тебе не долго ждать, Ты перенесть меня вели В наш сад, в то место, где цвели Акаций белых два куста... Трава меж ними так густа, И свежий воздух так душист, И так прозрачно золотист Играющий на солнце лист! Там положить вели меня. Сияньем голубого дня Упьюся я в последний раз. Оттуда виден и Кавказ! Быть может, он с своих высот Привет прощальный мне пришлёт, Пришлёт с прохладным ветерком... И близ меня перед концом Родной опять раздастся звук! И стану думать я, что друг Иль брат, склонившись надо мной, Отёр внимательной рукой С лица кончины хладный пот И что вполголоса поёт Он мне про милую страну... И с этой мыслью я засну, И никого не прокляну!..» 1839 26 Вопросы для зрителей 1. С чем и кем борется Мцыри? Сформулируй, в чём смысл поэмы Лермонтова. 2. Определи, как построена поэма. В чём конкретная роль каждой главы? Почему, начиная с 3-й главы, повествование переходит к главному герою? ^js.3. Какие черты в характере Мцыри являются главными, доминирующими, объясняющими его попытку покинуть монастырь? 4. Какую роль в композиции поэмы играют сцены встречи Мцыри с молодой грузинкой и его встречи с барсом? 5. Почему свою исповедь Мцыри обращает к монаху? Что в этом - покаяние перед священником или принципиальный спор о смысле жизни? (С) 6. Что делает характер Мцыри романтическим? Могла ли поэма закончиться иначе? 7. Какую роль в поэме играют картины природы? Чьими глазами мы смотрим на пейзажи Кавказа? 8. Докажи примерами из текста, что язык поэмы звучный и образный. Ш М.Ю. Лермонтов (1814-1841. XIX в.) ПЕСНЯ ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА1, МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА2 И УДАЛОГО КУПЦА КАЛАШНИКОВА Ох ты гой еси3, царь Иван Васильевич! Про тебя нашу песню сложили мы, Про твово любимого опричника, Да про смелого купца, про Калашникова; Мы сложили её на старинный лад, Мы певали её под гуслярный звон И причитывали да присказывали. Православный народ ею тешился, А боярин Матвей Ромодановский Нам чарку поднёс мёду пенного4, А боярыня его белолицая Иван Васильевич - Иван IV (Грозный) (1530-1584), русский царь. Опричник - дворянин, состоявший в опричнине - войске, созданном Иваном IV для борьбы с боярами. Опричники отличались крайней жестокостью. 3 , Гой еси (устар., народно-поэтич.) - приветственный, ободрительный воз- глас. 4 Мёд пенный - здесь: лёгкий спиртной напиток. 27 Поднесла нам на блюде серебряном Полотенце новое, шёлком шитое. Угощали нас три дни, три ночи И всё слушали — не наслушались. I Не сияет на небе солнце красное, Не любуются им тучки синие: То за трапезой сидит во златом венце, Сидит грозный царь Иван Васильевич. Позади его стоят стольники1, Супротив его всё бояре да князья, По бокам его всё опричники; И пирует царь во славу Божию, В удовольствие своё и веселие. Улыбаясь, царь повелел тогда Вина сладкого заморского Нацедить в свой золочёный ковш И поднесть его опричникам. И все пили, царя славили. Лишь один из них, из опричников, Удалой боец, буйный молодец, В золотом ковше не мочил усов; Опустил он в землю очи тёмные, Опустил головушку на широку грудь — А в груди его была дума крепкая. Вот нахмурил царь брови чёрные И навёл на него очи зоркие, Словно ястреб взглянул с высоты небес На младого голубя сизокрылого, -Да не поднял глаз молодой боец. Вот об землю царь стукнул палкою, И дубовый пол на полчетверти Он железным пробил оконечником -Да не вздрогнул и тут молодой боец. Вот промолвил царь слово грозное -И очнулся тогда добрый молодец. «Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич, Аль ты думу затаил нечестивую2? Али славе нашей завидуешь? Али служба тебе честная прискучила? Когда всходит месяц - звёзды радуются, Что светлей им гулять по поднебесью; А которая в тучку прячется, 28 Стольник - придворный, прислуживавший за царским столом. Нечестивый (устар.) - грешный, оскорбительный. Та стремглав на землю падает... Неприлично же тебе, Кирибеевич, Царской радостью гнушатися; А из роду ты ведь Скуратовых, И семьёю ты вскормлен Малютиной1!..» Отвечает так Кирибеевич, Царю грозному в пояс кланяясь: «Государь ты наш, Иван Васильевич! Не кори ты раба недостойного: Сердца жаркого не залить вином, Думу чёрную — не запотчевать! А прогневал я тебя — воля царская: Прикажи казнить, рубить голову, Тяготит она плечи богатырские, И сама к сырой земле она клонится». И сказал ему царь Иван Васильевич: «Да об чём тебе, молодцу, кручиниться? Не истёрся ли твой парчёвой кафтан? Не измялась ли шапка соболиная? Не казна ли у тебя поистратилась? Иль зазубрилась сабля закалённая? Или конь захромал, худо кованный? Или с ног тебя сбил на кулачном бою, На Москве-реке, сын купеческий?» Отвечает так Кирибеевич, Покачав головою кудрявою: 1 Малюта Скуратов - один из руководителей опричнины, игравший видную роль при Иване Грозном. 29 «Не родилась та рука заколдованная Ни в боярском роду, ни в купеческом; Аргамак мой степной ходит весело; Как стекло горит сабля вострая; А на праздничный день твоей милостью Мы не хуже другого нарядимся. Как я сяду поеду на лихом коне За Москву-реку покататися, Кушачком подтянуся шёлковым, Заломлю на бочок шапку бархатную, Чёрным соболем отороченную1, — У ворот стоят у тесовыих Красны девушки да молодушки И любуются, глядя, перешёптываясь; Лишь одна не глядит, не любуется, Полосатой фатой2 закрывается... На святой Руси, нашей матушке, Не найти, не сыскать такой красавицы: Ходит плавно - будто лебёдушка; Смотрит сладко - как голубушка; Молвит слово - соловей поёт; Горят щёки её румяные, Как заря на небе Божием; Косы русые, золотистые, В ленты яркие заплетённые, По плечам бегут, извиваются, С грудью белою цалуются. Во семье родилась она купеческой, Прозывается Алёной Дмитревной. Как увижу её, я и сам не свой: Опускаются руки сильные, Помрачаются очи бойкие; Скучно, грустно мне, православный царь, Одному по свету маяться. Опостыли мне кони лёгкие, Опостыли наряды парчовые, И не надо мне золотой казны: С кем казною своей поделюсь теперь? Перед кем покажу удальство своё? Перед кем я нарядом похвастаюсь? Отпусти меня в степи приволжские, На житьё на вольное, на казацкое. Уж сложу я там буйную головушку И сложу на копье бусурманс кое; И разделят по себе злы татаровья 30 Отороченный - обшитый по краям. Фата - лёгкое покрывало. Коня доброго, саблю острую И седельце браное1 черкасское. Мои очи слёзные коршун выклюет, Мои кости сирые дождик вымоет, И без похорон горемычный прах На четыре стороны развеется!..» И сказал, смеясь, Иван Васильевич: «Ну, мой верный слуга! я твоей беде, Твоему горю пособить постараюся. Вот возьми перстенёк ты мой яхонтовый2 Да возьми ожерелье жемчужное. Прежде свахе3 смышлёной покланяйся И пошли дары драгоценные Ты своей Алёне Дмитревне: Как полюбишься - празднуй свадебку, Не полюбишься — не прогневайся». Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! Обманул тебя твой лукавый раб, Не сказал тебе правды истинной, Не поведал тебе, что красавица В церкви Божией перевенчана, Перевенчана с молодым купцом По закону нашему христианскому... Ай, ребята, пойте — только гусли стройте! Ай, ребята, пейте — дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую! II За прилавкою сидит молодой купец, Статный молодец Степан Парамонович, По прозванию Калашников; Шёлковые товары раскладывает, Речью ласковой гостей он заманивает, Злато, серебро пересчитывает. Да недобрый день задался ему: Ходят мимо баре богатые, В его лавочку не заглядывают. Отзвонили вечерню во святых церквах; За Кремлём горит заря туманная; Е>раное (устар.) — узорное, нарядное. Яхонтовый — от яхонт: старинное название рубина или сапфира (драгоценный камень). 3 ' Сваха (устар.) — здесь: посредница между женихом и невестой при заключении брака. 31 Часы в Московском Кремле Г рановитая палата Успенский собор Набегают тучки на небо, — Гонит их метелица распеваючи; Опустел широкий гостиный двор1. Запирает Степан Парамонович Свою лавочку дверью дубовою Да замком немецким со пружиною; Злого пса-ворчуна зубастого На железную цепь привязывает, И пошёл он домой, призадумавшись, К молодой хозяйке за Москву-реку. И приходит он в свой высокий дом, И дивится Степан Парамонович: Не встречает его молода жена, Не накрыт дубовый стол белой скатертью, А свеча перед образом еле теплится. И кличет он старую работницу: «Ты скажи, скажи, Еремеевна, А куда девалась, затаилася В такой поздний час Алёна Дмитревна? А что детки мои любезные — Чай, забегались, заигралися, Спозаранку спать уложилися?» «Господин ты мой, Степан Парамонович, Я скажу тебе диво дивное: Что к вечерне пошла Алёна Дмитревна; Вот уж поп прошёл с молодой попадьёй, Засветили свечу, сели ужинать, — А по сю пору твоя хозяюшка Из приходской церкви2 не вернулася. А что детки твои малые Почивать не легли, не играть пошли — Плачем плачут, всё не унимаются». И смутился тогда думой крепкою Молодой купец Калашников; И он стал к окну, глядит на улицу — А на улице ночь темнёхонька; Валит белый снег, расстилается, Заметает след человеческий. Вот он слышит, в сенях дверью хлопнули, Потом слышит шаги торопливые; Обернулся, глядит - сила крестная! -Перед ним стоит молода жена, Сама бледная, простоволосая3, 32 Г остиный двор - торговые ряды. Приходская церковь - местная церковь. Простоволосая - с непокрытой головой, с распущенными волосами. Косы русые расплетённые Снегом-инеем пересыпаны; Смотрят очи мутные, как безумные; Уста шепчут речи непонятные. «Уж ты где, жена, жена, шаталася? На каком подворье, на площади, Что растрёпаны твои волосы, Что одёжа твоя вся изорвана? Уж гуляла ты, пировала ты, Чай, с сынками всё боярскими!.. Не на то пред святыми иконами Мы с тобой, жена, обручалися, Золотыми кольцами менялися!.. Как запру я тебя за железный замок, За дубовую дверь окованную, Чтобы свету Божьего ты не видела, Моё имя честное не порочила...» И, услышав то, Алёна Дмитревна Задрожала вся, моя голубушка, Затряслась, как листочек осиновый, Горько-горько она восплакалась, В ноги мужу повалилася. «Государь ты мой, красно солнышко, Иль убей меня, или выслушай! Твои речи — будто острый нож; От них сердце разрывается. Не боюся смерти лютыя1, Не боюся я людской молвы, А боюсь твоей немилости. От вечерни домой шла я нонече Вдоль по улице одинёшенька. И послышалось мне, будто снег хрустит; Оглянулася — человек бежит. Мои ноженьки подкосилися, Шелковой фатой я закрылася. И он сильно схватил меня за руки И сказал мне так тихим шёпотом: «Что пужаешься, красная красавица? Я не вор какой, душегуб лесной, Я слуга царя, царя грозного, Прозываюся Кирибеевичем, А из славной семьи из Малютиной...» Испугалась я пуще прежнего; Закружилась моя бедная головушка. И он стал меня цаловать-ласкать 1 рода). Лютыя - лютой (устаревшее окончание родительного падежа женского 33 И, цалуя, всё приговаривал: «Отвечай мне, чего тебе надобно, Моя милая, драгоценная! Хочешь золота али жемчугу? Хочешь ярких камней аль цветной парчи? Как царицу я наряжу тебя, Станут все тебе завидовать, Лишь не дай мне умереть смертью грешною: Полюби меня, обними меня Хоть единый раз на прощание!» И ласкал он меня, цаловал меня; На щеках моих и теперь горят, Живым пламенем разливаются Поцалуи его окаянные... А смотрели в калитку соседушки, Смеючись, на нас пальцем показывали... Как из рук его я рванулася И домой стремглав бежать бросилась, И остались в руках у разбойника Мой узорный платок, твой подарочек, И фата моя бухарская. Опозорил он, осрамил меня, Меня честную, непорочную, — И что скажут злые соседушки, И кому на глаза покажусь теперь? Ты не дай меня, свою верную жену, Злым охульникам1 в поругание! На кого, кроме тебя, мне надеяться? У кого просить стану помощи? На белом свете я сиротинушка: Родной батюшка уж в сырой земле, Рядом с ним лежит моя матушка, А мой старший брат, сам ты ведаешь, На чужой сторонушке пропал без вести, А меньшой мой брат — дитя малое, Дитя малое, неразумное...» Говорила так Алёна Дмитревна, Горючьми слезами заливалася. Посылает Степан Парамонович За двумя меньшими братьями; И пришли его два брата, поклонилися И такое слово ему молвили: «Ты поведай нам, старшой наш брат, Что с тобой случилось, приключилося, 34 1 Охульник (от хула - порицание, осуждение) - человек, который порицает, порочит другого. Что послал ты за нами во тёмную ночь, Во тёмную ночь морозную?» «Я скажу вам, братцы любезные, Что лиха беда со мною приключилася: Опозорил семью нашу честную Злой опричник царский Кирибеевич; А такой обиды не стерпеть душе Да не вынести сердцу молодецкому. Уж как завтра будет кулачный бой На Москве-реке при самом царе, И я выйду тогда на опричника, Буду насмерть биться, до последних сил; А побьёт он меня — выходите вы За святую правду-матушку. Не сробейте, братцы любезные! Вы моложе меня, свежей силою, На вас меньше грехов накопилося, Так авось Господь вас помилует!» И в ответ ему братья м олвили: «Куда ветер дует в поднебесьи, Туда мчатся и тучки послушные, Когда сизый орёл зовёт голосом На кровавую долину побоища, Зовёт пир пировать, мертвецов убирать, К нему малые орлята слетаются: Ты наш старший брат, нам второй отец; Делай сам, как знаешь, как ведаешь, А уж мы тебя, родного, не выдадим». Ай, ребята, пойте — только гусли стройте! Ай, ребята, пейте - дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую! III Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлёвской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается. Уж зачем ты, алая заря, просыпалася? На какой ты радости разыгралася? 35 Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться. И приехал царь со дружиною, Со боярами и опричниками, И велел растянуть цепь серебряную, Чистым золотом в кольцах спаянную. Оцепили место в двадцать пять сажень, Для охотницкого1 бою, одиночного. И велел тогда царь Иван Васильевич Клич кликать звонким голосом: «Ой, уж где вы, добрые молодцы? Вы потешьте царя нашего батюшку! Выходите-ка во широкий круг; Кто побьёт кого, того царь наградит, А кто будет побит, тому Бог простит!» И выходит удалой Кирибеевич, Царю в пояс молча кланяется, Скидаёт с могучих плеч шубу бархатную, Подпёршися в бок рукою правою, Поправляет другой шапку алую, Ожидает он себе противника... Трижды громкий клич прокликали — Ни один боец и не тронулся, Лишь стоят да друг друга поталкивают. На просторе опричник похаживает, Над плохими бойцами подсмеивает: «Присмирели, небось, призадумались! Так и быть, обещаюсь для праздника, Отпущу живого с покаянием2, Лишь потешу царя нашего батюшку». Вдруг толпа раздалась в обе стороны -И выходит Степан Парамонович, Молодой купец, удалой боец, По прозванию Калашников. Поклонился прежде царю грозному, После белому Кремлю да святым церквам, А потом всему народу русскому. Горят очи его соколиные, На опричника смотрят пристально. Супротив него он становится, Боевые рукавицы натягивает, Могутные плечи распрямливает Да кудряву бороду поглаживает. 36 Охотницкий - добровольный, для желающих. Отпущу с миром. И сказал ему Кирибеевич: «А поведай мне, добрый молодец, Ты какого роду-племени, Каким именем прозываешься? Чтобы знать, по ком панихиду1 служить, Чтобы было чем и похвастаться». Отвечает Степан Парамонович: «А зовут меня Степаном Калашниковым, А родился я от честнова отца, И жил я по закону Господнему: Не позорил я чужой жены, Не разбойничал ночью тёмною, Не таился от свету небесного... И промолвил ты правду истинную: По одном из нас будут панихиду петь, И не позже как завтра в час полуденный; И один из нас будет хвастаться, С удалыми друзьями пируючи... Не шутку шутить, не людей смешить К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, — Вышел я на страшный бой, на последний бой!> И, услышав то, Кирибеевич Побледнел в лице, как осенний снег; Бойки очи его затуманились, Между сильных плеч пробежал мороз, На раскрытых устах слово замерло... Вот молча оба расходятся, -Богатырский бой начинается. Размахнулся тогда Кирибеевич И ударил впервой купца Калашникова, И ударил его посередь груди -Затрещала грудь молодецкая, Пошатнулся Степан Парамонович; На груди его широкой висел медный крест Со святыми мощами2 из Киева, — И погнулся крест и вдавился в грудь; Как роса из-под него кровь закапала; И подумал Степан Парамонович: «Чему быть суждено, то и сбудется; Постою за правду до последнева!» Изловчился он, приготовился, Собрался со всею силою И ударил своего ненавистника Прямо в левый висок со всего плеча. Панихида — церковная служба по умершему. Мощи — высохшие останки человеческого тела, останки святых. Религиозные люди верят в чудодейственную силу святых мощей. 37 38 И опричник молодой застонал слегка, Закачался, упал замертво; Повалился он на холодный снег, На холодный снег, будто сосенка, Будто сосенка, во сыром бору Под смолистый под корень подрубленная. И, увидев то, царь Иван Васильевич Прогневался гневом, топнул о землю И нахмурил брови чёрные; Повелел он схватить удалова купца И привесть его пред лицо своё. Как возговорил православный царь: «Отвечай мне по правде, по совести, Вольной волею или нехотя Ты убил насмерть мово верного слугу, Мово лучшего бойца Кирибеевича?» «Я скажу тебе, православный царь: Я убил его вольной волею, А за что, про что - не скажу тебе, Скажу только Богу единому. Прикажи меня казнить - и на плаху несть Мне головушку повинную; Не оставь лишь малых детушек, Не оставь молоду вдову Да двух братьев моих своей милостью...» «Хорошо тебе, детинушка, Удалой боец, сын купеческий, Что ответ держал ты по совести. Молодую жену и сирот твоих Из казны моей я пожалую, Твоим братьям велю от сего же дня По всему царству русскому широкому Торговать безданно, беспошлинно. А ты сам ступай, детинушка, На высокое место лобное, Сложи свою буйную головушку. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю одеть-нарядить, В большой колокол прикажу звонить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моей милостью...» Как на площади народ собирается, Заунывный гудит-воет колокол, Разглашает всюду весть недобрую. По высокому месту лобному Во рубахе красной с яркой запонкой, С большим топором навострённыим, Руки голые потираючи, Палач весело похаживает, Удалова бойца дожидается, -А лихой боец, молодой купец, Со родными братьями прощается: «Уж вы, братцы мои, други кровные, Поцалуемтесь да обнимемтесь На последнее расставание. Поклонитесь от меня Алёне Дмитревне, Закажите ей меньше печалиться, Про меня моим детушкам не сказывать; Поклонитесь дому родительскому, Поклонитесь всем нашим товарищам, Помолитесь сами в церкви Божией Вы за душу мою, душу грешную!» И казнили Степана Калашникова Смертью лютою, позорною; И голову,шка бесталанная1 Во крови на плаху покатилася. Схоронили его за Москвой-рекой, На чистом поле промеж трёх дорог: Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской, И бугор земли сырой тут насыпали, И кленовый крест тут поставили. И гуляют-шумят ветры буйные Над его безымянной могилкою. И проходят мимо люди добрые: Пройдёт стар человек - перекрестится, Пройдёт молодец - приосанится, Пройдёт девица - пригорюнится, А пройдут гусляры - споют песенку. Гей вы, ребята удалые, Гусляры молодые, Голоса заливные! Красно начинали - красно и кончайте, Каждому правдою и честью воздайте! Тороватому2 боярину слава! И красавице боярыне слава! И всему народу христианскому слава! Напеч. в 1838 г. Собор Василия Блаженного Бесталанный (от народн. талан - счастье) - несчастный, обездоленный. Тороватый (устар.) - щедрый. 39 Вопросы для зрителей 1. Проанализируй название поэмы. Попробуй объяснить, почему оно такое развёрнутое, обстоятельное. 2. Соотнеси название поэмы с её сюжетом. Объясни роль в произведении каждого «заглавного» героя. Кого из них ты бы назвал личностью? 3. За что борется Степан Калашников? Можно ли его характер назвать героическим? 4. Проследи, как сочетаются субъективное и объективное начала в образе Ивана Грозного. Порассуждай о доле авторского вымысла при создании характера исторического деятеля в литературе. 5. Опираясь на текст поэмы, расскажи о нравственных идеалах М.Ю. Лермонтова. 6. Объясни, почему к поэме Лермонтова так часто обращаются музыканты и художники. Что ты об этом думаешь? (ТР) 7. Попробуй сам «проиллюстрировать» строки поэмы (на выбор) средствами какого-либо вида искусства (живопись, графика, музыка). Ш Эрнест Хемингуэй (1899-1961. XX в.) СТАРИК И МОРЕ (в сокращении) 40 Старик рыбачил совсем один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик. Но день за днём не приносил улова, и родители сказали мальчику, что старик теперь уже явно salao, то есть «самый что ни на есть невезучий», и велели ходить в море на другой лодке, которая действительно привезла три хорошие рыбы в первую же неделю. Мальчику тяжело было смотреть, как старик каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на берег, чтобы помочь ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обёрнутый вокруг мачты парус. Парус был весь в заплатах из мешковины и, свёрнутый, напоминал знамя наголову разбитого полка. Старик был худ и измождён, затылок его прорезали глубокие морщины, а щёки были покрыты коричневыми пятнами неопасного кожного рака, который вызывают солнечные лучи, отражённые гладью тропического моря. Пятна спускались по щекам до самой шеи, на руках виднелись глубокие шрамы, прорезанные бечевой, когда он вытаскивал крупную рыбу. Однако свежих шрамов не было. Они были стары, как трещины в давно уже мёртвой безводной пустыне. Всё у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, весёлые глаза человека, который не сдаётся. - Сантьяго, — сказал ему мальчик, когда они вдвоём поднимались по дороге от берега, где стояла на причале лодка, - теперь я опять могу пойти с тобой в море. Мы уже заработали немного денег. Старик научил мальчика рыбачить, и мальчик его любил. - Нет, - сказал старик, - ты попал на счастливую лодку. Оставайся на ней. - А помнишь, один раз ты ходил в море целых восемьдесят семь дней и ничего не поймал, а потом мы три недели кряду каждый день привозили по большой рыбе. - Помню, - сказал старик. - Я знаю, ты ушёл от меня не потому, что не верил. - Меня заставил отец. А я ещё мальчик и должен слушаться. - Знаю, - сказал старик. - Как же иначе. <...> - Желаю тебе удачи, старик. - И тебе тоже. <...> Старик заранее решил, что уйдёт далеко от берега; он оставил позади себя запахи земли и грёб прямо в свежее утреннее дыхание океана. Проплывая над той его частью, которую рыбаки прозвали «великим колодцем», он видел, как светятся в глубине водоросли. Дно в этом месте круто опускается на целых семьсот морских саженей, и здесь собираются всевозможные рыбы, потому что течение, натолкнувшись на крутые откосы океанского дна, образует водоворот. Тут скапливаются огромные стаи креветок и мелкой рыбёшки, а на самых больших глубинах порою толпится множество каракатиц; ночью они поднимаются на поверхность и служат пищей для всех бродячих рыб. В темноте старик чувствовал приближение утра; загребая вёслами, он слышал дрожащий звук - это летучая рыба выходила из воды и уносилась прочь, со свистом рассекая воздух жёсткими плавниками. Он питал нежную привязанность к летучим рыбам - они были его лучшими друзьями здесь, в океане. Птиц он жалел, особенно маленьких и хрупких морских ласточек, которые вечно летают в поисках пищи и почти никогда её не находят, и он думал: «Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, - они слишком хрупки для него». Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нём дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печёнка была в большой цене, называют море el mar, то 41 42 есть в мужском роде. Они говорят о нём как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные недобрые поступки, - что поделаешь, такова уж её природа. «Луна волнует море, как женщину», - думал старик. Он мерно грёб, без натуги, потому что не спешил и поверхность океана была гладкой, за исключением тех мест, где течение образовало водоворот. Старик давал течению выполнять за себя треть работы, и когда стало светать, он увидел, что находится куда дальше, чем надеялся быть в этот час. «Я рыбачил в глубинных местах целую неделю и ничего не поймал, - подумал старик. - Сегодня я попытаю счастья там, где ходят стаи бонито и альбакоре. Вдруг там плавает и большая рыба?» Ещё не рассвело, а он уже закинул свои крючки с приманкой и медленно поплыл по течению. Один из крючков находился на глубине сорока морских саженей, другой ушёл вниз на семьдесят пять, а третий и четвёртый погрузились в голубую воду на сто и сто двадцать пять саженей. Наживка висела головою вниз, причём стержень крючка проходил внутри рыбы и был там накрепко зашит, сам же крючок - его изгиб и остриё - был унизан свежими сардинами. Сардины были нанизаны на крючок через оба глаза, образуя гирлянду на стальном полукружье крючка. Приблизившись к крючку, большая рыба почувствовала бы, как сладко и аппетитно пахнет каждый его кусочек. Мальчик дал старику с собой двух свежих тунцов, которых тот наживил на самые длинные лесы, а к двум остальным прицепил большую голубую макрель и жёлтую умбрицу. Он ими уже пользовался в прошлый раз, однако они всё ещё были в хорошем состоянии, а отличные сардины придавали им аромат и заманчивость. Каждая леса толщиной с большой карандаш была закинута на гибкий прут так, чтобы любое прикосновение рыбы к наживке заставило прут пригнуться к воде, и была подвязана к двум запасным моткам лесы, по сорок саженей в каждом, которые, в свою очередь, могли быть соединены с другими запасными мотками, так что при надобности рыбу можно было отпустить больше чем на триста саженей. Теперь старик наблюдал, не пригибаются ли к борту зелёные прутья, и тихонечко грёб, следя за тем, чтобы леса уходила в воду прямо и на должную глубину. Стало уже совсем светло, вот-вот должно было взойти солнце. <...> Старик уже не мог припомнить, когда он впервые стал разговаривать сам с собою вслух. Прежде, оставшись один, он пел; он пел иногда и ночью, стоя на вахте за штурвалом, когда ходил на больших парусниках или охотился за черепахами. Наверно, он стал разговаривать вслух, когда от него ушёл мальчик и он остался совсем один. Теперь он уже не помнил. Но ведь и рыбача с мальчиком, они разговаривали только тогда, когда это было необходи- мо. Разговаривали ночью или во время вынужденного безделья в непогоду. В море не принято разговаривать без особой нужды. Старик сам считал, что это дурно, и уважал обычай. А вот теперь он помногу раз повторял свои мысли вслух — ведь они никому не могли быть в тягость. - Если бы кто-нибудь послушал, как я разговариваю сам с собой, он решил бы, что я спятил, - сказал старик. - Но раз я не спятил, кому какое дело? Хорошо богатым: у них есть радио, которое может разговаривать с ними в лодке и рассказывать им новости про бейсбол. - Теперь не время думать про бейсбол, - сказал себе старик. -Теперь время думать только об одном. О том, для чего я родился. Где-нибудь рядом с этим косяком тунцов, может быть, плывёт моя большая рыба. Я ведь поймал только одного альбакоре, да и то отбившегося от стаи. А они охотятся далеко от берега и плывут очень быстро. Всё, что встречается сегодня в море, движется очень быстро и на северо-восток. Может быть, так всегда бывает в это время дня? А может, это к перемене погоды и я просто не знаю такой приметы? Старик уже больше не видел зелёной береговой полосы; вдали вырисовывались лишь верхушки голубых холмов, которые отсюда казались белыми, словно были одеты снегом. Облака над ними тоже были похожи на высокие снежные горы. Море стало очень тёмным, и солнечные лучи преломлялись в воде. Бесчисленные искры планктона теперь были погашены солнцем, стоящим в зените, и в тёмно-синей воде старик видел лишь большие пятна от преломлявшихся в ней солнечных лучей да лесы, прямо уходящие в глубину, которая достигала здесь целой мили. Тунцы - рыбаки звали всех рыб этой породы тунцами и различали их настоящие имена лишь тогда, когда шли их продавать на рынок или сбывали как наживку, - снова ушли в глубину. Солнце припекало, и старик чувствовал, как оно жжёт ему затылок. Пот струйками стекал по спине, когда он грёб. «Я мог бы просто плыть по течению, - подумал старик, - и поспать, привязав леску к большому пальцу ноги, чтобы вовремя проснуться. Но сегодня восемьдесят пятый день, и надо быть начеку». И как раз в этот миг он заметил, как один из зелёных прутьев дрогнул и пригнулся к воде. - Ну вот, - сказал он. - Вот! - И вытащил из воды вёсла, стараясь не стукнуть ими по лодке. Старик потянулся к леске и тихонько захватил её большим и указательным пальцами правой руки. Он не чувствовал ни напряжения, ни тяги и держал леску легко, не сжимая. Но вот она дрогнула снова. На этот раз рывок был осторожный и не сильный, и старик в точности знал, что это означает. На глубине в сто морских саженей марлин пожирал сардины, которыми были унизаны остриё и полукружие крючка, там, где этот кованный вручную крючок вылезал из головы небольшого тунца. 43 44 Старик, легонько придерживая бечёвку, левой рукой осторожно отвязал её от прута. Теперь она могла незаметно для рыбы скользить у него между пальцами. «Так далеко от берега, да ещё в это время года, рыба, наверно, огромная. Ешь, рыба. Ешь. Ну, ешь же, пожалуйста. Сардины такие свеженькие, а тебе так холодно в воде, на глубине в шестьсот футов, холодно и темно. Поворотись ещё разок в темноте, ступай назад и поешь!» Он почувствовал лёгкий, осторожный рывок, а затем и более сильный, - видно, одну из сардин оказалось труднее сорвать с крючка. Потом всё стихло. - Ну же, - сказал старик вслух, - поворотись ещё разок. Понюхай. Разве они не прелесть? Покушай хорошенько. А за ними, глядишь, настанет черед попробовать тунца! Он ведь твёрдый, прохладный, прямо объедение. Не стесняйся, рыба. Ешь, прошу тебя. Он ждал, держа бечеву между большим и указательным пальцами, следя одновременно за ней и за другими лесками, потому что рыба могла подняться выше или уйти поглубже. И вдруг он снова почувствовал лёгкое, чуть приметное подёргивание лески. - Клюнет, - сказал старик вслух. - Клюнет, дай ей бог здоровья! Но она не клюнула. Она ушла, и леска была неподвижна. - Она не могла уйти, - сказал старик. - Видит бог, она не могла уйти. Она просто поворачивается. Может быть, она уже попадалась на крючок и помнит об этом. Тут он снова почувствовал лёгкое подёргивание лески, и у него отлегло от сердца. - Я же говорил, что она только поворачивается, - сказал старик. - Теперь-то уж она клюнет! Он был счастлив, ощущая, как рыба потихоньку дёргает леску, и вдруг почувствовал какую-то невероятную тяжесть. Он почувствовал вес огромной рыбы и, отпустив бечеву, дал ей скользить вниз, вниз, вниз, разматывая за собой один из запасных мотков. Леска уходила вниз, легко скользя между пальцами, но, хотя он едва её придерживал, он всё же чувствовал огромную тяжесть, которая влекла её за собой. - Что за рыба! - сказал он вслух. - Захватила крючок губой и хочет теперь удрать вместе с ним подальше. «Она всё равно повернётся и проглотит крючок», - подумал старик. Однако он не произнёс своей мысли вслух, чтобы не сглазить. Он знал, как велика эта рыба, и мысленно представлял себе, как она уходит в темноте всё дальше, с тунцом поперёк пасти. На какой-то миг движение прекратилось, но он по-прежнему ощущал вес рыбы. Потом тяга усилилась, и он снова отпустил бечеву. На секунду он придерживал её пальцами; напряжение увеличилось, и бечеву потянуло вниз. - Клюнула, - сказал старик. - Пусть теперь поест как следует. Он позволил лесе скользить между пальцами, а левой рукой привязал свободный конец двух запасных мотков к петле двух запасных мотков второй удочки. Теперь всё было готово. У него в за- пасе было три мотка лесы, по сорок саженей в каждом, не считая той, на которой он держал рыбу. — Поешь ещё немножко, — сказал он. — Ешь, не стесняйся. «Ешь так, чтобы остриё крючка попало тебе в сердце и убило тебя насмерть, — подумал он. — Всплыви сама и дай мне всадить в тебя гарпун. Ну, вот и ладно. Ты готова? Насытилась?» — Пора! — сказал он вслух и, сильно дёрнув обеими руками лесу, выбрал около ярда, а потом стал дергать её снова и снова, подтягивал бечеву поочередно то одной, то другой рукой, и напрягая при каждом рывке всю силу рук и упор тела. Но ничего не получалось. Рыба медленно уходила прочь, и старик не мог приблизить её к себе ни на дюйм. Леска у него была крепкая, рассчитанная на крупную рыбу, и он перекинул её за спину и натянул так туго, что с неё брызнули водяные капли. Затем леса негромко зашипела в воде, а он всё держал её, упёршись в сиденье и откинув туловище назад. Лодка начала чуть заметно отходить на северо-запад. Рыба плыла и плыла, и они медленно двигались по зеркальной воде. Другие наживки всё ещё были закинуты в море, но старик ничего не мог с этим поделать. <...> Вслух он сказал: — Жаль, что со мной нет мальчика. Он бы мне помог и увидел бы всё это сам. «Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, — думал он. — Однако это неизбежно. Не забыть бы мне съесть тунца, покуда он не протух, ведь мне нельзя терять силы. Не забыть бы мне съесть его утром, даже если я совсем не буду голоден. Только бы не забыть», — повторил он себе. Ночью к лодке подплыли две морские свиньи, и старик слышал, как громко пыхтит самец и чуть слышно, словно вздыхая, пыхтит самка. — Они хорошие, - сказал старик. - Играют, дурачатся и любят друг друга. Они нам родня, совсем как летучая рыба. Потом ему стало жалко большую рыбу, которую он поймал на крючок. «Ну не чудо ли эта рыба, один бог знает, сколько лет она прожила на свете. Никогда ещё мне не попадалась такая сильная рыба. И подумать только, как странно она себя ведёт! Может быть, она потому не прыгает, что уж очень умна. Ведь она погубила бы меня, если бы прыгнула или рванулась изо всех сил вперёд. Но, может быть, она не раз уже попадалась на крючок и понимает, что так ей лучше бороться за жизнь. Почём ей знать, что против неё всего один человек, да и тот старик. Но какая большая эта рыба и сколько она принесёт денег, если у неё вкусное мясо! Она схватила наживку, как самец, тянет, как самец, и борется со мной без всякого страха. Интересно, знает она, что ей делать, или плывет очертя голову, как и я?» <...> В темноте ему было трудно работать, и один раз рыба дёрнула так, что он свалился лицом вниз и рассёк щёку под глазом. Кровь потекла по скуле, но свернулась и подсохла, ещё не дойдя до подбо- 45 46 родка, а он подполз обратно к носу и привалился к нему, чтобы передохнуть. Старик поправил мешок, осторожно передвинул бечеву на новое, ещё не натруженное место и, передав весь упор на плечи, попытался определить, сильно ли тянет рыба, а потом опустил руку в воду, чтобы выяснить, с какой скоростью движется лодка. «Интересно, почему она рванулась, - подумал он. - Проволока, верно, соскользнула с большого холма её спины. Конечно, её спине не так больно, как моей. Но не может же она тащить лодку без конца, как бы велика ни была! Теперь я избавился от всего, что могло причинить мне вред, и у меня большой запас бечевы, чего же ещё человеку нужно?» - Рыба, - позвал он тихонько, - я с тобой не расстанусь, пока не умру. «Да и она со мной, верно, не расстанется», - подумал старик и стал дожидаться утра. В этот предрассветный час было холодно, и он прижался к доскам, чтобы хоть немножко согреться. «Если она терпит, значит, и я стерплю». И заря осветила натянутую лесу, уходящую в глубину моря. Лодка двигалась вперёд неустанно, и когда над горизонтом появился краешек солнца, свет его упал на правое плечо старика. - Она плывёт к северу, - сказал старик. - А течение, наверно, отнесло нас далеко на восток. Хотел бы я, чтобы она повернула по течению. Это означало бы, что она устала. Но когда солнце поднялось выше, старик понял, что рыба и не думала уставать. Одно лишь было отрадно: леса уходила в воду более наклонно, и это показывало, что рыба плывёт теперь на меньшей глубине. Это отнюдь не означало, что она непременно вынырнет на поверхность. Однако вынырнуть она всё же могла. <...> Старик поглядел вдаль и понял, как он теперь одинок. Но он видел разноцветные солнечные лучи, преломляющиеся в тёмной глубине, натянутую, уходящую вниз бечеву и странное колыхание морской глади. Облака кучились, предвещая пассат, и впереди он заметил над водою стаю диких уток, резко очерченную в небе; вот стая расплылась, потом опять обрисовалась ещё чётче, и старик решил, что человек в море никогда не бывает одинок. Он подумал о том, как некоторым людям бывает страшно оставаться в открытом море в маленькой лодке, и решил, что страх их обоснован в те месяцы, когда непогода налетает внезапно. Но теперь ведь стоит пора ураганов, а пока урагана нет, это время самое лучшее в году. Если ураган близится на море, всегда можно увидеть его признаки в небе за много дней вперёд. На суше их не видят, думал старик, потому что не знают, куда смотреть. Да на суше и форма облаков совсем другая. Однако сейчас урагана ждать нечего. Он поглядел на небо и увидел белые кучевые облака, похожие на вкусные порции мороженого, а над ними, в высоком сентябрьском небе, прозрачные клочья перистых облаков. - Скоро поднимется лёгкий бриз, - сказал старик. - А он куда выгоднее мне, чем тебе, рыба. Левая рука его всё ещё была сведена судорогой, но он уже мог потихоньку ею шевелить. «Ненавижу, когда у меня сводит руку, - подумал он. - Собственное тело — и такой подвох! Унизительно, когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл её calambe) особенно унижает тебя, когда ты один». «Если бы со мной был мальчик, — подумал он, — он растёр бы мне руку от локтя донизу. Но ничего, она оживёт и так». И вдруг, ещё прежде, чем он заметил, как изменился угол, под которым леса уходит в воду, его правая рука почувствовала, как тяга ослабела. Он откинулся назад, изо всех сил заколотил левой рукой по бедру и тут увидел, что леса медленно пошла кверху. — Поднимается, — сказал он. — Ну-ка, рука, оживай! Пожалуйста! Леса равномерно шла и шла кверху, и наконец поверхность океана перед лодкой вздулась, и рыба вышла из воды. Она всё выходила и выходила, и казалось, ей не будет конца, а вода потоками скатывалась с её боков. Вся она горела на солнце, голова и спина у неё были тёмно-фиолетовые, а полосы на боках казались при ярком свете очень широкими и нежно-сиреневыми. Вместо носа у неё был меч длинный, как бейсбольная бита, и острый на конце, как рапира. Она поднялась из воды во весь рост, а потом снова опустилась плавно, как ныряльщик, и едва ушёл в глубину её огромный хвост, похожий на лезвие косы, как леса начала стремительно разматываться. — Она на два фута длиннее моей лодки, — сказал старик. Леса уходила в море быстро, но равномерно, и рыба явно не была напугана. Старик обеими руками натягивал лесу до отказа. Он знал, что если ему не удастся замедлить ход рыбы таким же равномерным сопротивлением, она заберёт все запасы его бечевы и сорвётся. «Она громадина, эта рыба, а я должен убедить её в моей силе, — думал он. — Нельзя, чтобы она почувствовала мою слабость и поняла, что может сделать со мной, если пустится наутёк. На её месте я бы всё сейчас поставил на карту и шёл бы вперёд до тех пор, покуда что-нибудь не лопнет. Но рыбы, слава богу, не так умны, как люди, которые их убивают, хотя в них гораздо больше и ловкости и благородства». <...> — Как ты себя чувствуешь, рыба? — спросил он громко. — Я себя чувствую прекрасно. Левая рука у меня прошла, и пищи хватит на целую ночь и ещё на день. Ладно, тащи лодку, рыба. Старик совсем не так уж хорошо себя чувствовал, потому что боль, которую причиняла его спине верёвка, почти перестала быть болью и превратилась в глухую ломоту, а это его беспокоило. «Со мной случались вещи и похуже, — утешал он себя. — Рука у меня поранена совсем легко, а другую больше не сводит судорога. Ноги у меня в порядке. Да и в смысле пищи мне куда лучше, чем рыбе». <...> 47 48 — Через три или четыре дня наступит непогода, — сказал он. — Но ещё не сегодня и не завтра. Поспи, старик, покуда рыба ведёт себя смирно. Он крепко держал лесу правой рукой и, припав к руке бедром, налёг всем телом на борт лодки. Потом сдвинул бечёвку на спине чуть пониже и ухватился за неё левой рукой. «Правая рука будет держать лесу, пока не разожмётся. А если во сне она разожмётся, меня разбудит левая рука, почувствовав, как леса убегает в море. Конечно, правой руке будет нелегко. Но она привыкла терпеть лишения. Если я посплю хотя бы минут двадцать или полчаса, и то хорошо». Прижимая лесу к доскам телом и всей тяжестью навалившись на правую руку, он заснул. Во сне он не видел львов, но зато ему приснилась огромная стая морских свиней, растянувшаяся на восемь или на десять миль, а так как у них была брачная пора, они высоко подпрыгивали в воздух и ныряли обратно в ту же водяную яму, из которой появлялись. Потом ему снилось, что он лежит на своей кровати в деревне и в хижину задувает северный ветер, отчего ему очень холодно, а правая рука у него затекла, потому что он положил её под голову вместо подушки. И уже только потом ему приснилась длинная жёлтая отмель, и он увидел, как в сумерках на неё вышел первый лев, а за ним идут и другие; он опёрся подбородком о борт корабля, стоящего на якоре, его обвевает вечерний ветер с суши, он ждёт, не покажутся ли новые львы, и совершенно счастлив. Луна уже давно взошла, но он всё спал и спал, а рыба мерно влекла лодку в ущелье из облаков. Он проснулся от рывка; кулак правой руки ударил его в лицо, а леса, обжигая ладонь, стремительно уходила в воду. Левой руки он не чувствовал, поэтому он попытался затормозить бечеву правой рукой, но леса продолжала бешено уноситься в море. В конце концов и левая рука нащупала бечеву, он упёрся в неё спиной, и теперь леса жгла его спину и левую руку, на которую перешла вся тяжесть работы. Он оглянулся на запасные мотки лесы и увидел, что они быстро разматываются. В это мгновение рыба вынырнула, взорвав океанскую гладь, и тяжело упала обратно в море. Потом она прыгнула опять и опять; лодка неслась вперёд, хотя леса и продолжала мчаться за борт; старик натягивал её до отказа, на миг отпускал, а потом снова натягивал изо всех сил, рискуя, что она оборвётся. Его самого притянуло вплотную к носу, лицо его было прижато к куску макрельего мяса, но он не мог пошевелиться. «Вот этого-то мы и ждали, — подумал он. — Теперь держись... Я ей отплачу за лесу! Я ей отплачу!» Он не мог видеть прыжков рыбы, он только слышал, как с шумом разверзается океан, и тяжёлый всплеск, когда рыба вновь падала в воду. Убегающая за борт бечева жестоко резала руки, но он заранее знал, что так случится, и старался подставить мозолистую часть руки, чтобы леса не поранила ладонь или пальцы. «Если бы со мной был мальчик, — подумал старик, — он смочил бы лесу водой. Да, если бы мальчик был здесь! Если бы только мальчик был здесь!» Леса всё неслась, неслась и неслась, но теперь она шла уже медленнее, и он заставлял рыбу отвоёвывать каждый её дюйм. Ему удалось поднять голову и отодвинуть лицо от макрельего мяса, которое его скула превратила в лепёшку. Сперва он встал на колени, а потом медленно поднялся на ноги. Он всё ещё отпускал лесу, но всё скупее и скупее. Переступив ближе к тому месту, где он в темноте мог нащупать ногой мотки бечевы, он убедился, что запас у него ещё большой. А в воде её столько, что рыбе не так-то легко будет с ней справиться. «Ну вот, — подумал он. — Теперь она прыгнула уже больше десяти раз и наполнила свои пузыри воздухом; теперь она уже не сможет уйти в глубину, откуда её не достать, и не умрёт там. Она скоро начнёт делать круги, и тогда мне придётся поработать. Интересно, что её вывело из себя? То ли голод довёл её до отчаяния, то ли что-нибудь испугало во тьме? Может быть, она вдруг почувствовала страх. Но ведь это была спокойная и сильная рыба. Она казалась мне такой бесстрашной и такой уверенной в себе. Странно!» - Лучше, старик, сам забудь о страхе и побольше верь в свои силы, — сказал он. — Хоть ты её и держишь, ты не можешь выбрать ни дюйма лесы. Но скоро она начнёт делать круги. <...> «В ней больше питательности, чем почти в любой другой рыбе, — подумал он. — Во всяком случае, в ней есть то, в чём я нуждаюсь. Ну вот, теперь я сделал всё, что мог. Пусть только она начнёт кружить — мы с ней сразимся». Солнце вставало уже в третий раз с тех пор, как он вышел в море, и тут-то рыба начала делать круги. <...> Пока она делала круг, старик разглядел глаз рыбы и плывших подле неё двух серых рыб-прилипал. Время от времени прилипалы присасывались к рыбе, а потом стремглав бросались прочь. Порою же они весело плыли в тени, которую отбрасывала большая рыба. Каждая из прилипал была длиною более трёх футов, и когда они плыли быстро, они извивались всем телом, как угри. По лицу старика катился пот, но теперь уже не только от солнца. Во время каждого нового круга, который так спокойно и, казалось, безмятежно проплывала рыба, старик выбирал всё больше лесы и теперь был уверен, что через два круга ему удастся всадить в рыбу гарпун. «Но я должен подтянуть её ближе, гораздо ближе, — подумал он. — И не надо целиться в голову. Надо бить в сердце». — Будь спокойным и сильным, старик, — сказал он себе. Во время следующего круга спина рыбы показалась над водой, но плыла она всё ещё слишком далеко от лодки. Рыба сделала ещё один круг, но была по-прежнему слишком далеко от 49 50 лодки, хотя и высовывалась из воды куда больше. Старик знал, что, выбери он ещё немного лесы, он мог бы подтащить рыбу к самому борту. Он уже давно приготовил гарпун; связка тонкого троса лежала в круглой корзине, а конец он привязал к битенгу на носу. Рыба приближалась, делая свой круг, такая спокойная и красивая, чуть шевеля огромным хвостом. Старик тянул лесу что было силы, стараясь подтащить рыбу как можно ближе к лодке. На секунду рыба слегка завалилась на бок. Потом она выпрямилась и начала новый круг. - Я сдвинул её с места, - сказал старик. - Я всё-таки заставил её перевернуться. У него снова закружилась голова, но он тянул лесу с большой рыбой изо всех сил. «Ведь мне всё-таки удалось перевернуть её на бок, - думал он. - Может быть, на этот раз я сумею перевернуть её на спину. Тяните! - приказывал он своим рукам. - Держите меня, ноги! Послужи мне ещё, голова! Послужи мне. Ты ведь никогда меня не подводила. На этот раз я переверну её на спину». Ещё задолго до того, как рыба приблизилась к лодке, он напряг силы и стал тянуть изо всей мочи. Но рыба лишь слегка повернулась на бок, потом снова выпрямилась и уплыла вдаль. - Послушай, рыба! - сказал ей старик. - Ведь тебе всё равно умирать. Зачем же тебе надо, чтобы и я тоже умер? «Этак мне ничего не добиться», - подумал старик. Во рту у него так пересохло, что он больше не мог говорить, и не было сил дотянуться до бутылки с водой. «На этот раз я должен подтащить её к лодке, - подумал он. - Надолго меня не хватит». «Нет, хватит, -возразил он себе. - Тебя, старик, хватит навеки». <...> Старика одолела слабость и дурнота; он почти ничего не видел. Но, отпустив верёвку гарпуна, он стал медленно перебирать её в изрезанных руках, а когда зрение вернулось, он увидел, что рыба лежит на спине, серебряным брюхом кверху. Древко гарпуна торчало наискось из её груди, а море вокруг было окрашено кровью её сердца. Сначала пятно было тёмное, словно в голубой воде виднелась мель, хотя глубина тут была больше мили. Потом пятно расплылось и стало похоже на облако. Серебристая рыба тихо покачивалась на волнах. Старик всматривался в это призрачное зрелище, пока зрение у него опять не затуманилось. Тогда он дважды намотал верёвку гарпуна на битенг и опустил голову на руки. <...> Лодка шла хорошо, несмотря на сопротивление, которое ей приходилось преодолевать, и старик правил, придерживая румпель локтем. Ему всё время была видна рыба, а стоило ему взглянуть на свои руки или дотронуться до лодки спиной - и он чувствовал, что всё это не было сном и случилось с ним на самом деле. Одно время, к самому концу, когда ему стало дурно, старику вдруг показалось, что всё это только сон. Да и потом, когда он увидел, как рыба вышла из воды и, прежде чем упасть в неё снова, неподвижно повисла в небе, ему почудилась во всём этом какая-то удивительная странность, и он не поверил своим глазам. Правда, тогда он и видел-то совсем плохо, а теперь глаза у него опять были в порядке. Теперь он знал, что рыба существует на самом деле и что боль в руках и в спине — это тоже не сон. «Руки заживают быстро, — подумал он. — Я выпустил достаточно крови, чтобы не загрязнить раны, а солёная вода их залечит. Тёмная вода залива - лучший в мире целитель. Только бы вот у меня не путались мысли!» <...> Они плыли и плыли, и старик полоскал руки в солёной воде и старался, чтобы мысли у него не путались. Кучевые облака шли высоко, над ними висели перистые; старик знал, что ветер будет дуть всю ночь. Он то и дело поглядывал на рыбу, чтобы проверить, в самом ли деле она ему не приснилась. Прошёл целый час, прежде чем его настигла первая акула. Акула догнала его не случайно. Она выплыла из самой глубины океана, когда тёмное облако рыбьей крови сгустилось, а потом разошлось по воде на целую милю вглубь. Она всплыла быстро, безо всякой опаски, разрезала голубую воду, снова почуяла запах крови и поплыла по следу, который оставляли за собой лодка и рыба. <...> Когда старик её увидел, он понял, что эта акула ничего не боится и поступит так, как ей заблагорассудится. Он приготовил гарпун и закрепил конец его верёвки, поджидая, чтобы акула подошла ближе. Верёвка была коротка, потому что он отрезал от неё кусок, когда привязывал свою рыбу. В голове у старика теперь совсем прояснилось, и он был полон решимости, хотя и не тешил себя надеждой. <...> «Она утащила на дно и мой гарпун, и весь остаток верёвки, — прибавил он мысленно, - а из рыбы снова течёт кровь, и вслед за этой акулой придут другие». Ему больше не хотелось смотреть на рыбу теперь, когда её так изуродовали. Когда акула кинулась на рыбу, ему показалось, что она кинулась на него самого. «Но я всё-таки убил акулу, которая напала на мою рыбу, — подумал он. — И это была самая большая dentuso, какую я когда-либо видел. А мне, ей-богу, пришлось повстречать на своём веку немало больших акул. Дела мои шли слишком хорошо. Дольше так не могло продолжаться. Хотел бы я, чтобы всё это было сном: я не поймал никакой рыбы, а сплю себе один на кровати, застеленной газетами». — Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, — сказал он. — Человека можно уничтожить, но его нельзя победить. <...> Ветер не ослабевал; он подул ещё больше на северо-восток, и это означало, что он не прекратится. Старик смотрел вдаль, но не видел ни парусов, ни дымка или корпуса какого-нибудь судна. Только летучие рыбы поднимались из моря и разлетались в обе стороны от носа его лодки да желтели островки водорослей. Не было даже птиц. 51 52 Он плыл уже два часа, полулежа на корме, пожёвывая рыбье мясо и стараясь поскорее набраться сил и отдохнуть, когда заметил первую из двух акул. <...> Старик намертво закрепил шкот и заклинил руль. Потом он поднял весло с привязанным к нему ножом. Он поднял весло совсем легонько, потому что руки его нестерпимо болели. Он сжимал и разжимал пальцы, чтобы хоть немножко их размять. Потом ухватился за весло крепче, чтобы заставить руки сразу почувствовать боль в полную меру и уже больше не отвиливать от работы, и стал наблюдать за тем, как подплывают акулы. Он видел их приплюснутые, широконосые головы и большие, отороченные белым грудные плавники. Это были самые гнусные из всех акул — вонючие убийцы, пожирающие и падаль; когда их мучит голод, они готовы укусить и весло и руль лодки. Такие акулы откусывают лапы у черепах, когда те засыпают на поверхности моря, а сильно оголодав, набрасываются в воде и на человека, даже если от него не пахнет рыбьей кровью или рыбьей слизью. - Ай! - сказал старик. - Ну что ж, плывите сюда, galanos. И они приплыли. Но они приплыли не так, как приплыла мако. Одна из них, перевернувшись, скрылась под лодкой, и старик почувствовал, как лодка задрожала, когда акула рвала рыбу. Другая следила за стариком своими узкими жёлтыми глазами, затем, широко разинув полукружье пасти, кинулась к тому месту рыбы, где её обглодала мако. Старику была ясно видна линия, бегущая с верхушки её коричневой головы на спину, где мозг соединяется с хребтом, и он ударил ножом, надетым на весло, как раз в это место; потом вытащил нож и всадил его снова в жёлтый кошачий глаз акулы. Акула, издыхая, отвалилась от рыбы и скользнула вниз, доглатывая то, что откусила. Лодка всё ещё дрожала от той расправы, которую вторая акула чинила над рыбой, и старик, отвязав шкот, дал лодке повернуться боком, чтобы выманить из-под неё акулу. Увидев её, он перегнулся через борт и ткнул её ножом. Он попал в мясо, а жёсткая кожа не дала ножу проникнуть глубже. От удара у старика заболели не только руки, но и плечо. Но акула, выставив из воды пасть, бросилась на рыбу снова, и тогда старик ударил её в самую середину приплюснутой головы. Он вытащил лезвие и вонзил его в то же самое место вторично. Акула всё ещё висела на рыбе, плотно сжав челюсти, и старик вонзил ей нож в левый глаз. Акула по-прежнему держалась за рыбу. - Ах, ты так? — сказал старик и вонзил нож между мозгом и позвоночником. Сейчас это было нетрудно, и он почувствовал, что рассёк хрящ. Старик повернул весло другим концом и всунул его акуле в пасть, чтобы разжать ей челюсти. Он повертел веслом и, когда акула соскользнула с рыбы, сказал: - Ступай вниз, galano. Ступай вниз на целую милю. Повидайся там со своей подружкой. А может быть, то была твоя мать? Он вытер лезвие ножа и положил весло в лодку. Потом нашёл конец шкота и, когда парус наполнился ветром, повернул лодку на прежний курс. — Они, наверно, унесли с собой не меньше четверти рыбы, и притом самое лучшее мясо, — сказал он вслух. — Хотел бы я, чтобы всё было сном и я не ловил этой рыбы. Мне жалко, рыба, что я это сделал. Выходит, что всё это было ошибкой. Старик замолчал, ему не хотелось теперь глядеть на рыбу. Обескровленная и вымоченная в воде, она по цвету напоминала амальгаму, которой покрывают зеркало, но полосы всё ещё были заметны. - Мне не следовало уходить так далеко в море, - сказал он. -Мне очень жаль, рыба, что всё так плохо получилось. И для тебя, и для меня. Ты уж прости меня, рыба. <...> Акула стремглав кинулась на рыбу, и старик ударил её в то мгновение, когда она защёлкнула пасть. Он ударил её изо всех сил, подняв как можно выше свою дубинку. На этот раз он попал в кость у основания черепа и ударил снова по тому же самому месту. Акула вяло оторвала от рыбы кусок мяса и соскользнула в воду. Старик ждал, не появятся ли они снова, но ни той, ни другой больше не было видно. Потом он заметил, как одна из них кружит возле лодки. Плавник другой акулы исчез вовсе. <...> Ему не хотелось смотреть на рыбу. Он знал, что половины её не стало. Пока он воевал с акулами, солнце совсем зашло. <...> Всё его тело ломило и саднило, а ночной холод усиливал боль его ран и натруженных рук и ног. «Надеюсь, мне не нужно будет больше сражаться, - подумал он. - Только бы мне больше не сражаться!» Но в полночь он сражался с акулами снова - и на этот раз знал, что борьба бесполезна. Они напали на него целой стаей, а он видел лишь полосы на воде, которые прочерчивали их плавники, и свечение, когда они кидались рвать рыбу. Он бил дубинкой по головам и слышал, как лязгают челюсти и как сотрясается лодка, когда они хватают рыбу снизу. Он отчаянно бил дубинкой по чему-то невидимому, что мог только слышать и осязать, и вдруг почувствовал, как что-то ухватило дубинку, и дубинки не стало. Он вырвал румпель из гнезда и, держа его обеими руками, бил и колотил им, нанося удар за ударом. Но акулы уже были у самого носа лодки и набрасывались на рыбу одна за другой и все разом, отдирая от неё куски мяса, которые светились в море; акулы разворачивались снова, чтобы снова накинуться на свою добычу. Одна из акул подплыла наконец к самой голове рыбы, и тогда старик понял, что всё кончено. Он ударил румпелем по носу акулы, там, где её зубы застряли в крепкой рыбьей голове. Ударил раз, другой и третий. Услышав, как треснул и раскололся румпель, он стукнул акулу расщепленной рукояткой. Старик почувствовал, как дерево вонзилось в мясо, и, зная, что обломок острый, ударил акулу снова. Она бросила рыбу и отплыла по- 53 54 дальше. То была последняя акула из напавшей на него стаи. Им больше нечего было есть. Старик едва дышал и чувствовал странный привкус во рту. Привкус был сладковатый и отдавал медью, и на минуту старик испугался. Но скоро всё прошло. Он сплюнул в океан и сказал: — Ешьте, galanos, давитесь! И пусть вам приснится, что вы убили человека. Старик знал, что теперь уже побеждён окончательно и непоправимо, но, вернувшись на корму, обнаружил, что обломок румпеля входит в рулевое отверстие и что им, на худой конец, тоже можно править. Накинув мешок на плечи, он вернул лодку на курс. Теперь она шла легко, и старик ни о чём не думал и ничего не чувствовал. Теперь ему было всё равно, лишь бы поскорее и получше привести лодку к родному берегу. Ночью акулы накинулись на обглоданный остов рыбы, словно обжоры, хватающие объедки со стола. Старик не обратил на них внимания. Он ни на что больше не обращал внимания, кроме своей лодки. Он только ощущал, как легко и свободно она идёт теперь, когда её больше не тормозит огромная тяжесть рыбы. «Хорошая лодка, - подумал он. - Она цела и невредима, если не считать румпеля. А румпель нетрудно поставить новый». Старик чувствовал, что вошёл в тёплое течение, и ему были видны огни прибрежных посёлков. Он знал, где находится, и добраться до дому теперь не составляло никакого труда. «Ветер - он-то уж наверняка нам друг, - подумал он, а потом добавил:- Впрочем, не всегда. И огромное море - оно тоже полно и наших друзей, и наших врагов. А постель... - думал он, - постель - мой друг. Вот именно, обыкновенная постель. Лечь в постель - это великое дело! А как легко становится, когда ты побеждён! - подумал он. - Я и не знал, что это так легко... Кто же тебя победил, старик? - спросил он себя. - Никто, - ответил он. -Просто я слишком далеко ушёл в море». Когда он входил в маленькую бухту, огни на Террасе были погашены, и старик понял, что все уже спят. Ветер беспрерывно крепчал и теперь дул очень сильно. Но в гавани было тихо, и старик пристал к полосе гальки под скалами. Помочь ему было некому, и он подгрёб как можно ближе. Потом вылез из лодки и привязал её к скале. Сняв мачту, он намотал на неё парус и завязал его. Потом взвалил мачту на плечо и двинулся в гору. Вот тогда он понял всю меру своей усталости. На минуту он остановился и, оглянувшись, увидел в свете уличного фонаря, как высоко вздымается за кормой лодки огромный хвост рыбы. Он увидел белую обнажённую линию её позвоночника и тёмную тень головы с выдающимся вперёд мечом. Старик снова начал карабкаться вверх. Одолев подъём, он упал и полежал немного с мачтой на плече. Потом постарался встать на ноги, но это было нелегко, и он так и остался сидеть, глядя на дорогу. Пробежала кошка, направляясь по своим делам, и старик долго смотрел ей вслед; потом стал глядеть на пустую дорогу. Наконец он сбросил мачту наземь и встал. Подняв мачту, он снова взвалил её на плечо и пошел вверх по дороге. Ему пришлось отдыхать пять раз, покуда он достиг своей хижины. Войдя в дом, он прислонил мачту к стене. В темноте он нашёл бутылку с водой и напился. Потом лёг на кровать. Он натянул одеяло на плечи, прикрыл им спину и ноги и заснул, уткнувшись лицом в газеты и вытянув руки ладонями вверх. Он спал, когда утром в хижину заглянул мальчик. Ветер дул так сильно, что лодки не вышли в море, и мальчик проспал, а потом пришёл в хижину старика, как приходил каждое утро. Мальчик убедился в том, что старик дышит, но потом увидел его руки и заплакал. Он тихонько вышел из хижины, чтобы принести кофе, и всю дорогу плакал. Вокруг лодки собралось множество рыбаков, и все они рассматривали то, что было к ней привязано; один из рыбаков, закатав штаны, стоял в воде и мерил скелет верёвкой. Мальчик не стал к ним спускаться; он уже побывал внизу, и один из рыбаков пообещал ему присмотреть за лодкой. — Как он себя чувствует? — крикнул мальчику один из рыбаков. — Спит, — отозвался мальчик. Ему было всё равно, что они видят, как он плачет. — Не надо его тревожить. — От носа до хвоста в ней было восемнадцать футов! — крикнул ему рыбак, который мерил рыбу. — Не меньше, — сказал мальчик. Он вошёл на Террасу и попросил банку кофе: — Дайте мне горячего кофе и побольше молока и сахару. — Возьми что-нибудь ещё. — Не надо. Потом я погляжу, что ему можно будет есть. — Ох и рыба! — сказал хозяин. — Прямо-таки небывалая рыба. Но и ты поймал вчера две хорошие рыбы. — Ну её совсем, мою рыбу! — сказал мальчик и снова заплакал. — Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил его хозяин. — Не надо, — ответил мальчик. — Скажи им, чтобы они не надоедали Сантьяго. Я ещё приду. — Передай ему, что я очень сожалею. — Спасибо, — сказал мальчик. Мальчик отнёс в хижину банку с горячим кофе и посидел около старика, пока тот не проснулся. Один раз мальчику показалось, что он просыпается, но старик снова забылся в тяжёлом сне, и мальчик пошёл к соседям через дорогу, чтобы взять у них взаймы немного дров и разогреть кофе. Наконец старик проснулся. — Лежи, не вставай, — сказал ему мальчик. — Вот выпей! — Он налил ему кофе в стакан. Старик взял у него стакан и выпил кофе. — Они одолели меня, Манолин, — сказал он. — Они меня победили. 55 — Но сама-то она ведь не смогла тебя одолеть! Рыба ведь тебя не победила! — Нет. Что верно, то верно. Это уж потом случилось. — Педрико обещал присмотреть за лодкой и за снастью. Что ты собираешься делать с головой? — Пусть Педрико разрубит её на приманку для сетей. — А меч? — Возьми его себе на память, если хочешь. — Хочу, — сказал мальчик. — Теперь давай поговорим о том, что нам делать дальше. — Меня искали? — Конечно. И береговая охрана, и самолёты. — Океан велик, а лодка совсем маленькая, её и не заметишь, — сказал старик. Он почувствовал, как приятно, когда есть с кем поговорить, кроме самого себя и моря. — Я скучал по тебе, — сказал он. — Ты что-нибудь поймал? — Одну рыбу в первый день. Одну во второй и две в третий. — Прекрасно! — Теперь мы опять будем рыбачить вместе. — Нет. Я невезучий. Мне больше не везёт. — Да наплевать на это везенье! — сказал мальчик. — Я тебе принесу удачу. — А что скажут твои родные? — Неважно. Я ведь поймал вчера две рыбы. Но теперь мы будем рыбачить с тобой вместе, потому что мне ещё многому надо научиться. — Придётся достать хорошую острогу и всегда брать её с собой. Лезвие можно сделать из рессоры старого «форда». Заточим его в Гуанабакоа. Оно должно быть острое, но без закалки, чтобы не сломалось. Мой нож-то сломался. — Я достану тебе новый нож и заточу рессору. Сколько дней ещё будет дуть сильный brisa1? — Может быть, три. А может быть, и больше. — К тому времени всё будет в порядке, — сказал мальчик. — А ты покуда подлечи свои руки. — Я знаю, что с ними делать. Ночью я выплюнул какую-то странную жидкость, и мне показалось, будто в груди у меня что-то разорвалось. — Подлечи и это тоже, — сказал мальчик. — Лежи, старик, я принесу тебе чистую рубаху. И чего-нибудь поесть. — Захвати какую-нибудь газету за те дни, что меня не было, — попросил старик. — Ты должен поскорее поправиться, потому что я ещё многому должен у тебя научиться, а ты можешь научить меня всему на свете. Тебе было очень больно? — Очень, — сказал старик. 56 1 Brisa — (исп.) береговой ветер. - Я принесу еду и газеты. Отдохни, старик. Я возьму в аптеке какое-нибудь снадобье для твоих рук. - Не забудь сказать Педрико, чтобы он взял себе голову рыбы. - Не забуду. Когда мальчик вышел из хижины и стал спускаться вниз по старой каменистой дороге, он снова заплакал. В этот день на Террасу приехала группа туристов, и, глядя на то, как восточный ветер вздувает высокие валы у входа в бухту, одна из приезжих заметила среди пустых пивных жестянок и дохлых морских щук длинный белый позвоночник с огромным хвостом на конце, который вздымался и раскачивался на волнах прибоя. - Что это такое? - спросила она официанта, показывая на длинный позвоночник огромной рыбы - сейчас уже просто мусор, который скор>о унесёт отливом. - Tiburon, - сказал официант. - Акулы. - Он хотел объяснить ей, что произошло. - Вот не знала, что у акул бывают такие красивые, изящно выгнутые хвосты! - Да, и я не знал, - согласился её спутник. Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы. 1952 Вопросы ДЛЯ зрителей 1. в чём смысл повести Э. Хемингуэя «Старик и море»? 2. Что для старика окружающий его мир - море, звёзды, птицы, рыбы? Действительно ли старик одинок? 3. Подумай, кто всё-таки в повести одержал победу, с точки зрения автора. Можно ли однозначно ответить на этот вопрос? Какую роль играет портрет старика в создании образа? Можно ли этот портрет назвать психологическим? 5. Как бы ты объяснил смысл последней сцены? 6. Какие философские проблемы поставлены в повести? 7. За повесть «Старик и море» писатель в 1954 году был удостоен Нобелевской премии в области литературы. Как ты думаешь, почему это произведение получило такую высокую оценку? (П) 8. В чём созвучны поэма «Мцыри», «Песня про... купца Калашникова», повесть «Старик и море», фрагменты романа «Отверженные»? 9. Что такое борьба для каждого из героев картины 1 ? 10. Вернись к диалогу Оптимиста и Пессимиста в начале картины 1. На основании прочитанного сделай вывод по поставленной проблеме. 57 Ml Картина 2 Самосоздание Занавес закрыт, на авансцене А р л е к и н, П ь е р о и К о л о м б и н а. А р л е к и н. Почтеннейшая публика! Хочу представить на ваш суд вторую картину — «Самосоздание», «Самопостроение», «Самовоспитание», короче, «Человек, делающий себя». Каждый из нас творит самого себя. И чем больше сил ты приложишь к своему развитию, совершенствованию, тем большего уважения ты заслуживаешь. К о л о м б и н а. Ах, милый Арлекин, как точно ты говоришь! Чем больше я трачу на себя пудры, помады и румян, тем больше людей обращают на меня внимание! А р л е к и н. Глупенькая Коломбина! Я говорю не о внешности, а о работе над своим характером, духом, волей. П ь е р о. Ой нет, это всё даётся нам при рождении, и мы не в силах что-либо изменить в себе. Я люблю свою лень, слабоволие, свою любовь к сладкому. Я не стесняюсь своей трусости и считаю её осторожностью. А р л е к и н. Просто у тебя нет цели. А когда появится, придётся либо сделать всё, чтобы её достичь, либо отказаться от неё. К о л о м б и н а. А если это ничтожная цель, я тоже должна создавать себя для неё? П ь е р о. Вот именно! Какое там самосоздание^ Мы просто приспосабливаемся к миру, к людям, среди которых живём. А р л е к и н. Нет, человек всегда хотел изменить себя и мир, а не плыть по течению! Так что хочешь быть человеком — работай над собой! П ь е р о. И всё же^ а если у меня в жизни не самые высокие цели? Вопросы перед занавесом 1. Как ты понимаешь смысл слова «самосоздание»? Что это - удел каждого или привилегия избранных? 2. От чего зависит, в каком направлении движется человек в своём самосоздании? 3. Что может повлиять на человека в процессе самосоздания? Б.Л. Пастернак (1890-1960. XX в.) Во всём мне хочется дойти До самой сути. В работе, в поисках пути, В сердечной смуте. До сущности протекших дней, До их причины, До оснований, до корней, До сердцевины. Всё время схватывая нить Судеб, событий, Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья. О, если бы я только мог Хотя отчасти, Я написал бы восемь строк О свойствах страсти. О беззаконьях, о грехах, Бегах, погонях. Нечаянностях впопыхах, Локтях, ладонях. Я вывел бы её закон, Её начало, И повторял её имен Инициалы. Я б разбивал стихи, как сад. Всей дрожью жилок Цвели бы липы в них подряд, Гуськом, в затылок. роз, В стихи б я внёс дыханье Дыханье мяты, Луга, осоку, сенокос, Грозы раскаты. Так некогда Шопен вложил Живое чудо Фольварков1, парков, рощ, могил В свои этюды. Достигнутого торжества Игра и мука -Натянутая тетива Тугого лука. 1956 1 Фольварк - небольшая усадьба, хутор. 59 60 Стендаль (1783-1842. XVIII-1-я пол. XIX в.) КРАСНОЕ И ЧЁРНОЕ (фрагменты) <...> Водяная лесопилка представляет собой сарай, который строят на берегу ручья. Крыша его опирается на стропила, которые держатся на четырёх толстых столбах. На высоте восьми или десяти футов посреди сарая ходит вверх и вниз пила, а к ней при помощи очень несложного механизма подвигается бревно. Ручей вертит колесо, и оно приводит в движение весь этот двойной механизм: тот, что поднимает и опускает пилу, и тот, что тихонько подвигает брёвна к пиле, которая распиливает их, превращая в доски. Подходя к своей мастерской, папаша Сорель зычным голосом кликнул Жюльена — никто не отозвался. Он увидел только своих старших сыновей, настоящих исполинов, которые, взмахивая тяжёлыми топорами, обтёсывали еловые стволы, готовя их для распилки. Стараясь тесать вровень с чёрной отметиной, проведённой по стволу, они каждым ударом топора отделяли огромные щепы. Они не слыхали, как кричал отец. Он подошёл к сараю, но, войдя туда, не нашёл Жюльена на том месте возле пилы, где ему следовало быть. Он обнаружил его не сразу, пятью-шестью футами повыше. Жюльен сидел верхом на стропилах и, вместо того чтобы внимательно наблюдать за ходом пилы, читал книжку. Ничего более ненавистного для старика Сореля быть не могло; он бы, пожалуй, даже простил Жюльену его щуплое сложение, мало пригодное для физической работы и столь не похожее на рослые фигуры старших сыновей, но эта страсть к чтению была ему отвратительна: сам он читать не умел. Он окликнул Жюльена два или три раза безо всякого успеха. Внимание юноши было целиком поглощено книгой, и это, пожалуй, гораздо больше, чем шум пилы, помешало ему услышать громовой голос отца. Тогда старик, несмотря на свои годы, проворно вскочил на бревно, лежавшее под пилой, а оттуда на поперечную балку, поддерживавшую кровлю. Мощный удар вышиб книгу из рук Жюльена, и она упала в ручей; второй такой же сильный удар обрушился Жюльену на голову - он потерял равновесие и полетел бы с высоты двенадцати-пятнадцати футов под самые рычаги машины, которые размололи бы его на куски, если бы отец не поймал его левой рукой на лету. — Ах, дармоед, ты вот так и будешь читать свои окаянные книжонки вместо того, чтобы за пилой смотреть? Вечером можешь читать, когда пойдёшь небо коптить к кюре, — там и читай сколько влезет. Оглушённый ударом и весь в крови, Жюльен всё-таки пошёл на указанное место около пилы. Слёзы навернулись у него на глаза — не столько от боли, сколько от огорчения из-за погибшей книжки, которую он страстно любил. — Спускайся, скотина, мне надо с тобой потолковать. Грохот машины опять помешал Жюльену расслышать отцовский приказ. А отец, уже стоявший внизу, не желая утруждать себя и снова карабкаться наверх, схватил длинную жердь, которой сшибали орехи, и ударил ею сына по плечу. Едва Жюльен соскочил наземь, как старик Сорель хлопнул его по спине и, грубо подталкивая, погнал к дому. «Бог знает, что он теперь со мной сделает»,- думал юноша. И украдкой он горестно поглядел на ручей, куда упала его книга,- это была его самая любимая книга: «Мемориал Святой Елены». Щёки у него пылали; он шёл, не поднимая глаз. Это был невысокий юноша лет восемнадцати или девятнадцати, довольно хрупкий на вид, с неправильными, но тонкими чертами лица и точёным, с горбинкой носом. Большие чёрные глаза, которые в минуты спокойствия сверкали мыслью и огнём, сейчас горели самой лютой ненавистью. Тёмно-каштановые волосы почти закрывали лоб, и от этого, когда он сердился, лицо казалось очень злым. Среди бесчисленных разновидностей человеческих лиц вряд ли можно найти ещё одно такое лицо, которое отличалось бы столь поразительным своеобразием. Стройный и гибкий стан юноши говорил скорее о ловкости, чем о силе. С самых ранних лет его необыкновенно задумчивый вид и чрезвычайная бледность наводили отца на мысль, что сын его не жилец на белом свете, а если и выживет, то будет только обузой для семьи. Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца; в воскресных играх на городской площади он неизменно оказывался в числе побитых. Однако за последний год его красивое лицо стало привлекать сочувственное внимание кое-кого из юных девиц. Все относились к нему с презрением, как к слабому существу, и Жюльен привязался всем сердцем к старику полковому лекарю, который однажды осмелился высказать своё мнение господину мэру относительно платанов. Этот отставной лекарь откупал иногда Жюльена у папаши Со-реля на целый день и обучал его латыни и истории, то есть тому, что сам узнал из истории, а это были итальянские походы 1796 года. Умирая, он завещал мальчику свой крест Почётного легиона, остатки маленькой пенсии и тридцать-сорок томов книг, из коих самая драгоценная только что нырнула в городской ручей, изменивший своё русло благодаря связям г-на мэра. Едва переступив порог дома, Жюльен почувствовал на своём плече могучую руку отца; он задрожал, ожидая, что на него вот-вот посыплются удары. — Отвечай мне да не смей врать! — раздался у самого уха грубый крестьянский голос, и мощная рука повернула его кругом, как детская ручонка поворачивает оловянного солдатика. Большие, 61 чёрные, полные слёз глаза Жюльена встретились с пронизывающими серыми глазами старого плотника, которые словно старались заглянуть ему в самую душу. V. СДЕЛКА Cunctando restituit rem. Ennius 1 — Отвечай мне, проклятый книгочей, да не смей врать, хоть ты без этого и не можешь, откуда ты знаешь госпожу де Реналь? Когда это ты успел с ней разговориться? — Я никогда с ней не разговаривал,— ответил Жюльен.— Если я когда и видел эту даму, так только в церкви. — Так, значит, ты на неё глазел, дерзкая тварь? — Никогда. Вы знаете, что в церкви я никого, кроме Бога, не вижу, - добавил Жюльен, прикидываясь святошей в надежде на то, что это спасёт его от побоев. — Нет, тут что-то да есть,— промолвил хитрый старик и на минуту умолк. — Но из тебя разве что выудишь, подлый ты ханжа? Ну, как бы там ни было, а я от тебя избавлюсь, и моей пиле это только на пользу пойдёт. Как-то уж ты сумел обойти господина кюре или кого там другого, что они тебе отхлопотали недурное местечко. Поди собери свой скарб, и я тебя отведу к господину де Реналю. Ты у него воспитателем будешь, при детях. — А что я за это буду получать? — Стол, одежду и триста франков жалованья. — Я не хочу быть лакеем. — Скотина! А кто тебе говорит про лакея? Да я-то что ж, хочу, что ли, чтоб у меня сын в лакеях был? — А с кем я буду есть? Этот вопрос озадачил старика Сореля: он почувствовал, что если будет продолжать разговор, это может довести до беды; он накинулся на Жюльена с бранью, попрекая его обжорством, и наконец оставил его и пошёл посоветоваться со старшими сыновьями. Спустя некоторое время Жюльен увидел, как они стояли все вместе, опершись на топоры, и держали семейный совет. Он долго смотрел на них, но, убедившись, что ему всё равно не догадаться, о чём идёт речь, обошёл лесопилку и пристроился по ту сторону пилы, чтобы его не захватили врасплох. Ему хотелось подумать на свободе об этой неожиданной новости, которая должна была перевернуть всю его судьбу, но он чувствовал себя сейчас неспособным ни на какую рассудительность, воображение его то и дело уносилось к тому, что ожидало его в чудесном доме г-на де Реналя. 62 1 Медлительностью спас положение. Энний (лат.). «Нет, лучше отказаться от всего этого, — говорил он себе, — чем допустить, чтобы меня посадили за один стол с прислугой. Отец, конечно, постарается принудить меня силой; нет, лучше умереть. У меня накоплено пятнадцать франков и восемь су; сбегу сегодня же ночью, и через два дня, коли идти напрямик, через горы, где ни одного жандарма и в помине нет, я попаду в Безан-сон; там запишусь в солдаты, а не то так и в Швейцарию сбегу. Но только тогда уж ничего впереди, никогда уж не добиться мне звания священника, которое открывает дорогу ко всему». Этот страх оказаться за одним столом с прислугой вовсе не был свойствен натуре Жюльена. Чтобы пробить себе дорогу, он пошёл бы и не на такие испытания. Он почерпнул это отвращение непосредственно из «Исповеди» Руссо. Это была единственная книга, при помощи которой его воображение рисовало ему свет. Собрание реляций великой армии и «Мемориал Святой Елены» — вот три книги, в которых заключался его коран. Он готов был на смерть пойти за эти три книжки. Никаким другим книгам он не верил. Со слов старого полкового лекаря он считал, что все остальные книги на свете — сплошное враньё и написаны они пройдохами, которым хотелось выслужиться. Одарённый пламенной душой, Жюльен обладал ещё изумительной памятью, которая нередко бывает и у дураков. Чтобы завоевать сердце старого аббата Шелана, от которого, как он ясно видел, зависело всё его будущее, он выучил наизусть по-латыни весь Новый Завет; он выучил таким же образом и книгу «О папе» де Местра, одинаково не веря ни той ни другой. Словно по обоюдному согласию, Сорель и его сын не заговаривали больше друг с другом в течение этого дня. К вечеру Жюльен отправился к кюре на урок богословия; однако он решил не поступать опрометчиво и ничего не сказал ему о том необыкновенном предложении, которое сделали его отцу. «А вдруг это какая-нибудь ловушка? — говорил он себе. — Лучше сделать вид, что я просто забыл об этом». На другой день рано утром г-н де Реналь послал за стариком Сорелем, и тот, заставив подождать себя часок-другой, наконец явился и, ещё не переступив порога, стал отвешивать поклоны и рассыпаться в извинениях. После долгих выспрашиваний обиняками Сорель убедился, что его сын будет обедать с хозяином и с хозяйкой, а в те дни, когда у них будут гости, — в отдельной комнате с детьми. Видя, что господину мэру прямо-таки не терпится заполучить к себе его сына, изумлённый и преисполненный недоверия Сорель становился всё более и более придирчивым и, наконец, потребовал, чтобы ему показали комнату, где будет спать его сын. Это оказалась большая, очень прилично обставленная комната, и как раз при них туда уже перетаскали кроватки троих детей. Обстоятельство это словно что-то прояснило для старого крестьянина; он тотчас же с уверенностью потребовал, чтобы ему показали одежду, которую получит его сын. Г-н де Реналь открыл бюро и вынул сто франков. 63 64 — Вот деньги: пусть ваш сын сходит к господину Дюрану, суконщику, и закажет себе чёрную пару. — А коли я его от вас заберу, - сказал крестьянин, вдруг позабыв все свои почтительные ужимки, — эта одежда ему останется? — Конечно. — Ну, так,— медленно протянул Сорель. — Теперь, значит, нам остаётся столковаться только об одном: сколько жалованья вы ему положите. — То есть как? — воскликнул г-н де Реналь. — Мы же покончили с этим ещё вчера: я даю ему триста франков; думаю, что этого вполне достаточно, а может быть, даже и многовато. — Вы так предлагали, я с этим не спорю, — ещё медленнее промолвил старик Сорель и вдруг с какой-то гениальной прозорливостью, которая может удивить только того, кто не знает наших франшконтейских крестьян, добавил, пристально глядя на г-на де Реналя: - В другом месте мы найдём и получше. При этих словах лицо мэра перекосилось. Но он тотчас же овладел собой, и, наконец, после весьма мудрёного разговора, который занял добрых два часа и где ни одного слова не было сказано зря, крестьянская хитрость взяла верх над хитростью богача, который ведь не кормится ею. Все многочисленные пункты, которыми определялось новое существование Жюльена, были твёрдо установлены, жалованье его не только было повышено до четырёхсот франков в год, но его должны были платить вперёд, первого числа каждого месяца. — Ладно. Я дам ему тридцать пять франков, — сказал г-н де Ре-наль. — Для круглого счёта такой богатый и щедрый человек, как господин наш мэр, — угодливо подхватил старик,— уж не поскупится дать и тридцать шесть франков. — Хорошо, — сказал г-н де Реналь, — но на этом и кончим. Гнев, охвативший его, придал на сей раз его голосу нужную твёрдость. Сорель понял, что нажимать больше нельзя. И тут же перешёл в наступление г-н де Реналь. Он ни в коем случае не соглашался отдать эти тридцать шесть франков за первый месяц старику Сорелю, которому очень хотелось получить их за сына. У г-на де Реналя между тем мелькнула мысль, что ведь ему придётся рассказать жене, какую роль он вынужден был играть в этой сделке. — Верните мне мои сто франков, которые я вам дал, — сказал он с раздражением. — Господин Дюран мне кое-что должен. Я сам пойду с вашим сыном и возьму ему сукна на костюм. После этого резкого выпада Сорель счёл благоразумным рассыпаться в заверениях почтительности; на это ушло добрых четверть часа. В конце концов, видя, что больше уж ему ничего не выжать, он, кланяясь, пошёл к выходу. Последний его поклон сопровождался словами: — Я пришлю сына в замок. Так горожане, опекаемые г-ном мэром, называли его дом, когда хотели угодить ему. Вернувшись к себе на лесопилку, Сорель, как ни старался, не мог найти сына. Полный всяческих опасений и не зная, что из всего этого получится, Жюльен ночью ушёл из дому. Он решил спрятать в надёжное место свои книги и сво!1 крест Почётного легиона и отнёс всё это к своему приятелю Фуке, молодому лесоторговцу, который жил высоко в горах, возвышавшихся над Верьером. Как только он появился, отец заорал на него: — Ах ты, проклятый лентяй! Хватит ли у тебя совести перед Богом заплатить мне хоть за кормёжку, на которую я для тебя тратился столько лет? Забирай свои лохмотья и марш к господину мэру. Жюльен, удивляясь, что его не поколотили, поторопился уйти. Но, едва скрывшись с глаз отца, он замедлил шаг. Он решил, что ему следует подкрепиться в своём ханжестве и для этого неплохо было бы зайти в церковь. Вас удивляет это слово? Но прежде чем он дошёл до этого ужасного слова, душе юного крестьянина пришлось проделать немалый путь. С самого раннего детства, после того как он однажды увидал драгун из шестого полка в длинных белых плащах, с черногривыми касками на головах — драгуны эти возвращались из Италии, и лошади их стояли у коновязи перед решетчатым окошком его отца, — Жюльен бредил военной службой. Потом, уже подростком, он слушал, замирая от вост орга, рассказы старого полкового лекаря о битвах на мосту Лоди, Аркольском, под Риво-ли и замечал пламенные взгляды, которые бросал старик на свой крест. Когда Жюльену было четырнадцать лет, в Верьере начали строить церковь, которую для такого маленького городишки можно было назвать великолепной. У неё были четыре мраморные колонны, поразившие Жюльена; о них потом разнеслась слава по всему краю, ибо они-то и посеяли смертельную вражду между мировым судьёй и молодым священником, присланным из Без-ансона и считавшимся шпионом иезуитского общества. Мировой судья из-за этого чуть было не лишился места, так по крайней мере утверждали все. Ведь пришло же ему в голову затеять ссору с этим священником, который каждые две недели отправлялся в Безансон, где он, говорят, имел дело с самим его высокопреосвященством епископом. Между тем мировой судья, человек многосемейный, вынес несколько приговоров, которые показались несправедливыми. <...> Победа осталась за благомыслящими. Дело шло, в сущности, о грошовой сумме, что-то около трёх или пяти франков, но одним из тех, кому пришлось уплатить этот небольшой штраф, был гвоздарь, крёстный Жюльена. Вне себя от ярости этот человек поднял страшный крик: «Вишь, как оно всё перевернулось-то! И подумать только, что вот уже лет двадцать с лишним мирового судью все считали честным человеком!» А полковой лекарь, друг Жюльена, к этому времени уже умер. 65 66 Внезапно Жюльен перестал говорить о Наполеоне: он заявил, что собирается стать священником; на лесопилке его постоянно видели с латинской Библией в руках, которую ему дал кюре: он заучивал её наизусть. Добрый старик, изумлённый его успехами, проводил с ним целые вечера, наставляя его в богословии. Жю-льен не позволял себе обнаруживать перед ним никаких иных чувств, кроме благочестия. Кто мог подумать, что это юное девическое личико, такое бледненькое и кроткое, таило непоколебимую решимость вытерпеть, если понадобится, любую пытку, лишь бы пробить себе дорогу! Пробить дорогу для Жюльена прежде всего означало вырваться из Верьера; родину свою он ненавидел. Всё, что он видел здесь, леденило его воображение. С самого раннего детства с ним не раз случалось, что его вдруг мгновенно охватывало страстное воодушевление. Он погружался в восторженные мечты о том, как его будут представлять парижским красавицам, как он сумеет привлечь их внимание каким-нибудь необычайным поступком. Почему одной из них не полюбить его? Ведь Бонапарта, когд^ он был ещё беден, полюбила же блестящая госпожа де Богарнэ! В продолжение многих лет не было, кажется, в жизни Жюльена ни одного часа, когда бы он не повторял себе, что Бонапарт, безвестный и бедный поручик, сделался владыкой мира с помощью своей шпаги. Эта мысль утешала его в его несчастьях, которые ему казались ужасными, и удваивала его радость, когда ему случалось чему-нибудь радоваться. Постройка церкви и приговоры мирового судьи внезапно открыли ему глаза; ему пришла в голову одна мысль, с которой он носился как одержимый в течение нескольких недель, и наконец она завладела им целиком с той непреодолимой силой, какую обретает над пламенной душой первая мысль, которая кажется ей её собственным открытием. «Когда Бонапарт заставил говорить о себе, Франция трепетала в страхе перед иноплеменным нашествием; военная доблесть в то время была необходима, и она была в моде. А теперь священник в сорок лет получает жалованья сто тысяч франков, то есть ровно в три раза больше, чем самые знаменитые генералы Наполеона. Им нужны люди, которые помогали бы им в их работе. Вот, скажем, наш мировой судья: такая светлая голова, такой честный был до сих пор старик, а от страха, что может навлечь на себя неудовольствие молодого тридцатилетнего викария, он покрывает себя бесчестием! Надо стать попом». Однажды, в разгаре своего новообретённого благочестия, когда он уже два года изучал богословие, Жюльен вдруг выдал себя внезапной вспышкой того огня, который пожирал его душу. Это случилось у г-на Шелана; на одном обеде, в кругу священников, которым добряк кюре представил его как истинное чудо премудрости, он вдруг с жаром стал превозносить Наполеона. Чтобы наказать себя за это, он привязал к груди правую руку, притворившись, будто вывихнул её, поворачивая еловое бревно, и носил её привязанной в этом неудобном положении ровно два месяца. После кары, которую он сам себе изобрёл, он простил себя. Вот каков был этот восемнадцатилетний юноша, такой хрупкий на вид, что ему от силы можно было дать семнадцать лет, который теперь с маленьким узелком под мышкой входил под своды великолепной верьерской церкви. Там было темно и пусто. По случаю праздника все переплёты окон были затянуты тёмно-красной материей, благодаря чему солнечные лучи приобретали какой-то удивительный оттенок, величественный и в то же время благолепный. Жюльена охватил трепет. Он был один в церкви. Он уселся на скамью, которая показалась ему самой красивой: на ней был герб г-на де Реналя. На скамеечке для коленопреклонения Жюльен заметил обрывок печатной бумаги, словно бы нарочно положенный так, чтобы его прочли. Жюльен поднёс его к глазам и увидал: «Подробности казни и последних минут жизни Людовика Жен-реля, казнённого в Безансоне сего...» Бумажка была разорвана. На другой стороне уцелели только два первых слова одной строчки, а именно: «Первый шаг...» - Кто же положил сюда эту бумажку? - сказал Жюльен. - Ах, несчастный! — добавил он со вздохом. — А фамилия его кончается так же, как и моя... — И он скомкал бумажку. Когда Жюльен выходил, ему показалось, что на земле, около кропильницы, кровь - это была разбрызганная святая вода, которую отсвет красных занавесей делал похожей на кровь. Наконец Жюльену стало стыдно своего тайного страха. «Неужели я такой трус? - сказал он себе. - К оружию!» Этот призыв, так часто повторявшийся в рассказах старого лекаря, казался Жюльену героическим. Он повернулся и быстро зашагал к дому г-на де Реналя. Однако, несмотря на всю свою великолепную решимость, едва только он увидал в двадцати шагах перед собой этот дом, как его охватила непобедимая робость. Чугунная решётчатая калитка была открыта: она показалась ему верхом великолепия. Надо было войти в неё. Но не только у Жюльена сжималось сердце оттого, что он вступал в этот дом. Г-жа де Реналь при её чрезвычайной застенчивости была совершенно подавлена мыслью о том, что какой-то чужой человек, в силу своих обязанностей, всегда будет теперь стоять между нею и детьми. Она привыкла к тому, что её сыновья спят около неё, в её комнате. Утром она пролила немало слёз, когда у неё на глазах перетаскивали их маленькие кроватки в комнату, которая была предназначена для гувернёра. Тщетно упрашивала она мужа, чтобы он разрешил перенести обратно к ней хотя бы только кроватку самого младшего, Станислава-Ксавье. Свойственная женщинам острота чувств у г-жи де Реналь доходила до крайности. Она уже рисовала себе отвратительного, 67 грубого, взлохмаченного субъекта, которому разрешается орать на её детей только потому, что он знает латынь. И за этот варварский язык он ещё будет пороть её сыновей. 1830 Вопросы для зрителей 1. Какие черты характера соединяет в себе Жюльен Сорель? 2. Какую жизненную цель поставил перед собой Сорель? 3. Похож ли Жюльен на своего отца? Аргументируй ответ. 4. Можно ли сказать, что Жюльен сам делает себя? 5. Как ты считаешь, всегда ли вхождение молодого человека во взрослую жизнь так болезненно, как это мы наблюдаем у героя Стендаля? (П) 6. Как ты думаешь, почему именно стихотворение Б.Л. Пастернака «Во всём мне хочется дойти до самой сути...» открывает вторую картину? 7. Какая внутренняя связь есть между героями Стендаля и Льва Толстого (Жюльен Сорель и Николай Иртеньев из трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность»)? 68 Б.Л. Васильев (р. 1924. XX в.) ЗАВТРА БЫЛА ВОЙНА... (главы) Пролог От нашего класса у меня остались воспоминания и одна фотография. Групповой портрет с классным руководителем в центре, девочками вокруг и мальчиками по краям. Фотография поблёкла, а поскольку фотограф старательно наводил на преподавателя, то края, смазанные ещё при съёмке, сейчас окончательно расплылись: иногда мне кажется, что расплылись они потому, что мальчики нашего класса давно отошли в небытие, так и не успев повзрослеть, и черты их растворило время. На фотографии мы были 7-м «Б». После экзаменов Искра Полякова потащила нас в фотоателье на проспекте Революции: она вообще любила проворачивать всяческие мероприятия. - Мы сфотографируемся после седьмого, а потом после десятого, - ораторствовала она. - Представляете, как будет интересно рассматривать фотографии, когда мы станем старенькими бабушками и дедушками! ...Посетить фотоателье второй раз нам не пришлось, дедушками стали всего двое, да и бабушек оказалось куда меньше, чем девочек на фотографии 7-го «Б». Когда мы однажды пришли на традиционный сбор школы, весь наш класс уместился в одном ряду. Из сорока человек, закончивших когда-то 7-й «Б», до седых волос дожило девятнадцать. А из всех мальчиков, что смотрят на меня с фотографии, в живых осталось четверо. Наша компания тогда была небольшой: три девочки и трое ребят - я, Пашка Остапчук да Валька Александров. Собирались мы всегда у Зиночки Коваленко, потому что у Зиночки была отдельная комната, родители с утра пропадали на работе, и мы чувствовали себя вольготно. Зиночка очень любила Искру Полякову, дружила с Леночкой Боковой; мы с Пашкой усиленно занимались спортом, считались «надеждой школы», а увалень Александров был признанным изобретателем. Пашка числился влюблённым в Леночку, я безнадёжно вздыхал по Зине Коваленко, а Валька увлекался только собственными идеями, равно как Искра - собственной деятельностью. Мы ходили в кино, читали вслух те книги, которые Искра объявляла достойными, делали вместе уроки и - болтали. О книгах и фильмах, о друзьях и недругах, о дрейфе «Седова», об Интербригадах, о Финляндии, о войне в Западной Европе и просто так, ни о чём. Иногда в нашей компании появлялись ещё двое. Одного мы встречали приветливо, а второго откровенно не любили. В каждом классе есть свой тихий отличник, над которым все потешаются, но которого чтут как достопримечательность и решительно защищают от нападок посторонних. У нас того тихаря звали Вовиком Храмовым: чуть ли не в первом классе он объявил, что зовут его не Владимиром и даже не Вовой, а именно Вовиком, да так Вовиком и остался. Приятелей у него не было, друзей - тем более, и он любил «прислоняться» к нам. Придёт, сядет в уголке и сидит весь вечер, не раскрывая рта, - одни уши торчат выше головы. Он стригся под машинку и поэтому обладал особо выразительными ушами. Вовик прочитал уйму книг и умел решать самые заковыристые задачи; мы уважали его за эти качества и за то, что его присутствие никому не мешало. А вот Сашку Стамескина, которого иногда притаскивала Искра, мы не жаловали. Он был из отпетой компании, ругался как ломовой. Но Искре вздумалось его перевоспитывать, и Сашка стал появляться не только в подворотнях. А мы с Пашкой так часто дрались с ним и с его приятелями, что забыть этого уже не могли: у меня, например, сам собой начинал ныть выбитый лично им зуб, когда я обнаруживал Сашку на горизонте. Тут уж не до приятельских улыбок, но Искра сказала, что будет так, и мы терпели. <...> Искра умела объяснять, а Зиночка - слушать. Она каждого слушала по-разному, но зато всем существом, словно не только слышала, но и видела, осязала и обоняла одновременно. Она была очень любопытна и чересчур общительна, почему её не все и не 69 70 всегда посвящали в свои секреты. Зато любили бывать в их семье с девичьим уклоном. Наверное, поэтому здесь было по-особому уютно, по-особому приветливо и по-особому тихо. Папа и мама разговаривали негромко, поскольку кричать было не на кого. Здесь вечно что-то стирали и крахмалили, чистили и вытряхивали, жарили и парили и непременно пекли пироги. Они были из дешёвой тёмной муки; я до сих пор помню их вкус и до сих пор убеждён, что никогда не ел ничего вкуснее этих пирогов с картошкой. Мы пили чай с дешёвыми карамельками, лопали пироги и болтали. А Валька шлялся по квартире и смотрел, чего бы изобрести. — А если я к водопроводному крану примусную горелку присобачу? — Чтобы чай был с керосином? — Нет, чтобы подогревать. Чиркнешь спичкой, труба прогреется, и вода станет горячей. — Ну, собачь, — соглашалась Зина. Валька что-то пристраивал, грохотал, дырявил стены и гнул трубу. Ничего путного у него никогда не выходило, но Искра считала, что важна сама идея. — У Эдисона тоже не всё получалось. — Может, мне Вальку разок за уши поднять? — предлагал Пашка. — Эдисона один раз подняли, и он сразу стал великим изобретателем. Пашка и вправду мог поднять Вальку за уши: он был очень силён. Влезал по канату, согнув ноги пистолетом, делал стойку на руках и лихо вертел на турнике «солнце». Это требовало усиленных тренировок, и книг Пашка не читал, но любил слушать, когда их читали другие. А так как чаще всего читала Лена Бокова, то Пашка слушал не столько ушами, сколько глазами: он начал дружить с Леной ещё с пятого класса и был постоянен в своих симпатиях и антипатиях. Искра тоже неплохо читала, но уж очень любила растолковывать прочитанное, и мы предпочитали Лену, если предполагалось читать нечто особенно интересное. А читали мы тогда много, потому что телевизоров ещё не изобрели и даже дешёвое дневное кино было нам не по карману. А ещё мы с детства играли в то, чем жили сами. Классы соревновались не за отметки или проценты, а за честь написать письмо папанинцам или именоваться «чкаловским», за право побывать на открытии нового цеха завода или выделить делегацию для встречи испанских детей. Я попал однажды в такую делегацию, потому что победил на стометровке, а Искра — как круглая отличница и общественница. Мы принесли с этой встречи ненависть к фашизму, переполненные сердца и по четыре апельсина. И торжественно съели эти апельсины всем классом: каждому досталось по полторы дольки и немножко кожуры. Я и сегодня помню особый запах этих апельсинов. И ещё я помню, как горевал, что не смогу помочь челюскинцам, потому что мой самолёт совершил вынужденную посадку где-то в Якутии, так и не долетев до ледового лагеря. Самую настоящую посадку: я получил «плохо», не выучив стихотворения. Потом-то я его выучил: «Да, были люди в наше время...» А дело заключалось в том, что на стене класса висела огромная самодельная карта, и каждый ученик имел свой собственный самолёт. Отличная оценка давала пятьсот километров, но я получил «плохо», и мой самолёт был снят с полёта. И «плохо» было не просто в школьном журнале: плохо было мне самому и немного — чуть-чуть! — челюскинцам, которых я так подвёл. А карту выдумала Искра. В десятом классе Валентина Андроновна предложила нам тему свободного сочинения «Кем я хочу стать?». И все ребята написали, что они хотят стать командирами Красной армии. Даже Вовик Храмов пожелал быть танкистом, чем вызвал бурю восторга. Да, мы искренне хотели, чтобы судьба наша была суровой. Мы сами избирали её, мечтая об армии, авиации и флоте: мы считали себя мужчинами, а более мужских профессий тогда не существовало. В этом смысле мне повезло. Я догнал в росте своего отца уже в восьмом классе, а поскольку он был кадровым командиром Красной армии, то его старая форма перешла ко мне. Гимнастёрка и галифе, сапоги и командирский ремень, шинель и будёновка из тёмно-серого сукна. Я надел эти прекрасные вещи в один замечательный день и не снимал их целых пятнадцать лет. Пока не демобилизовался. Форма тогда уже была иной, но содержание её не изменилось: она по-прежнему осталась одеждой моего поколения. Самой красивой и самой модной. Мне люто завидовали все ребята. И даже Искра Полякова. - Конечно, она мне немного велика, - сказала Искра, примерив гимнастёрку. — Но до чего же в ней уютно. Особенно если потуже затянуться ремнём. Я часто вспоминаю эти слова, потому что в них — ощущение времени. Мы все стремились затянуться потуже, точно каждое мгновение нас ожидал строй, точно от одного нашего вида зави- 71 села готовность этого общего строя к боям и победам. Мы были молоды, но жаждали не личного счастья, а личного подвига. Мы не знали, что подвиг надо сначала посеять и вырастить. Что зреет он медленно, незримо наливаясь силой, чтобы однажды взорваться ослепительным пламенем, всполохи которого ещё долго светят грядущим поколениям. Мы не знали, но это знали наши отцы и матери, прошедшие яростный огонь революции. <...> Мать Искры вышла из той же Гражданской иной. Не знаю, были ли у неё шрамы на теле, но на душе были, это я понял позже. Такие же, как на спине у отца Зиночки. Мать Искры — я забыл, как её звали, и теперь уже никто не напомнит мне этого — часто выступала в школах, техникумах, в колхозах и на заводах. Говорила резко и коротко, точно командуя, и мы её побаивались. - Революция продолжается, запомните. И будет продолжаться, пока мы не сломим сопротивление классовых врагов. Готовьтесь к борьбе. Суровой и беспощадной. А может, всё это мне только кажется? Я старею, с каждым днём всё дальше отступая от того времени, и уже не сама действительность, а лишь представление о ней сегодня властвует надо мной. Может быть, но я хочу избежать того, что диктует мне возраст. Я хочу вернуться в те дни, стать молодым и наивным... Глава первая ...Раздался звонок. — Кто там? — Это я, Зиночка. — Искра? — Зина сбросила крючок. — Знала бы, что это ты, сразу бы открыла. Я думала... — Саша из школы ушёл. — Как ушёл? — Совсем. Ты же знаешь, что у него только мама. А теперь за ученье надо платить, вот он и ушёл. — Вот ужас-то! — Зина горестно вздохнула и примолкла. Она побаивалась Искорку, хотя была почти на год старше. Очень любила её, в меру слушалась и всегда побаивалась той напористости, с которой Искра решала все дела и за себя, и за неё, и вообще за всех, кто, по её мнению, в этом нуждался. Мама Искры до сих пор носила потёртую чоновскую1 кожанку, сапоги и широкий ремень, оставлявший после удара жгучие красные полосы. Про эти полосы Искра никому никогда не говорила, потому что стыд был больнее. И ещё потому, что лишь она одна знала: её резкая, крутая, несгибаемая мать была глубоко несчастной и, в сущности, одинокой женщиной; Искра очень жалела и очень любила её. 72 ЧОН — части особого назначения. 1 Три года назад сделала она это страшное открытие: мама несчастна и одинока. Сделала случайно, проснувшись среди ночи и услышав глухие, стонущие рыдания. В комнате было темно, только из-за шкафа, что отделял Искоркину кровать, виднелась полоска света. Искра выскользнула из-под одеяла, осторожно выглянула. И обмерла. Мать, согнувшись и зажав голову руками, раскачивалась перед столом, на котором горела настольная лампа, прикрытая газетой. - Мамочка, что случилось? Что с тобой, мамочка? Искра рванулась к матери, а мать медленно вставала ей навстречу, и глаза у неё были мёртвые. Потом побелела, затряслась и впервые сорвала с себя солдатский ремень. - Подглядывать? Подслушивать?.. Такой Искра навсегда запомнила маму, а вот папу не помнила совсем: он наградил её необыкновенным именем и исчез ещё в далёком детстве. И мама сожгла в печке все фотографии с привычной беспощадностью. - Он оказался слабым человеком, Искра. А ведь был когда-то комиссаром! Слово «комиссар» для мамы решало всё. В этом понятии заключался её символ веры, символ чести и символ её юности. Слабость была антиподом этого вечно юного и яростного слова, и Искра презирала слабость пуще предательства. Мама была для Искры не просто примером и даже не образцом. Мама была идеалом, который предстояло достичь. С одной, правда, поправкой: Искра очень надеялась стать более счастливой. В классе подружек любили. Но если Зиночку просто любили и быстро прощали, то Искру не только любили, но слушали. Слушали все, но зато ничего не прощали. Искра всегда помнила об этом и немного гордилась, хотя оставаться совестью класса было порой нелегко. <...> - Что ты натворила? - вдруг строго спросила Искра. - Я? — Зиночка изобразила крайнее удивление. — Да что ты! Я ничего не натворила. - Не смей врать. Я прекрасно знаю, когда ты краснеешь. - А я не знаю, когда я краснею. Я просто так краснею, вот и всё. Наверное, я многокровная. - Ты полоумная, - сердито сказала Искра. - Лучше признайся сразу, тебе же будет легче. - А! - Зиночка безнадёжно махнула рукой.- Просто я пропа-душка. - Кто ты? - Пропадушка. Пропащий человек женского рода. Неужели непонятно? - Болтушка, - улыбнулась Искра. - Разве можно с тобой серьёзно разговаривать? Зиночка знала, чем отвести подозрения. Правда, «знать» - глагол, трудно применимый к Зине, здесь лучше подходил глагол «чувствовать». Так вот, Зиночка чувствовала, когда и как смяг- 73 74 чить суровую подозрительность подруги. И действовала хотя и интуитивно, но почти всегда безошибочно. — Представляешь, Саша — с его-то способностями! — не закончит школу. Ты соображаешь, какая это потеря для всех нас, а может быть, даже для всей страны! Он же мог стать конструктором самолётов. Ты видела, какие он делал модели? — А почему Саша не хочет пойти в авиационную спецшколу? — А потому что у него уши! — отрезала Искра. — Он застудил в детстве уши, и теперь его не принимает медкомиссия. — Всё-то ты знаешь,— не без ехидства заметила Зиночка. — И про модели, и про уши. — Нет, не всё. — Искра была выше девичьих шпилек. — Я не знаю, что нам делать с Сашей. Может, пойти в райком комсомола? — Господи, ну при чём тут райком? — вздохнула Зиночка. — Искра, тебе за лето стал тесным лифчик? — Какой лифчик? — Обыкновенный. Не испепеляй меня, пожалуйста, взглядом. Просто я хочу знать: все девочки растут вширь или я одна такая уродина? Искра хотела рассердиться, но сердиться на безмятежную Зиночку было трудно. Да и вопрос, который только она могла задать, был вопросом и для Искры тоже, потому что при всём командир-стве её беспокоили те же шестнадцать лет. Но признаться в этом она не могла даже самой близкой подруге: это была слабость. — Не тем ты интересуешься, Зинаида, — очень серьёзно сказала Искра. — Совершенно не тем, чем должна интересоваться комсомолка. — Это я сейчас комсомолка. А потом я хочу быть женщиной. — Как не стыдно! — с гневом воскликнула подруга. — Нет, вы слыхали, её мечта, оказывается, быть женщиной. Не лётчицей, не парашютисткой, не стахановкой, наконец, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины! — Любимой игрушкой, — улыбнулась Зиночка. — Просто игрушкой я быть не согласна. — Перестань болтать глупости! — прикрикнула Искра. — Мне противно слушать, потому что всё это отвратительно. Это буржуазные пошлости, если хочешь знать. — Ну, рано или поздно их узнать придётся, — резонно заметила Зиночка. — Но ты не волнуйся, и давай лучше говорить о Саше. О Саше Искра согласна была говорить часами, и никому, даже самым отъявленным сплетницам, не приходило в голову, что «Искра плюс Саша равняется любовь». И не потому, что сама любовь, как явление несвоевременное, Искрой гневно отрицалось, а потому, что сам Саша был продуктом целеустремлённой деятельности Искры, реально существующим доказательством её личной силы, настойчивости и воли. Ещё год назад имя Сашки Стамескина склонялось на всех педсоветах, фигурировало во всех отчётах и глазело на мир с чёрной доски, установленной в вестибюле школы. Сашка воровал уголь из школьной котельной, макал девичьи косы в чернильницы и принципиально не вылезал из «оч. плохо». Дважды его собирались исключать из школы, но приходила мать, рыдала и обещала, и Сашку оставляли с директорской пометкой «до следующего замечания». Следующее замечание неукротимый Стамескин хватал вслед за уходом матери, всё повторялось и к Ноябрьским прошлогодним праздникам достигло апогея. Школа кипела, и Сашка уже считал дни, когда получит долгожданную свободу. И тут на безмятежном Сашкином горизонте возникла Искра. Появилась она не вдруг, не с бухты-барахты, а вполне продуманно и обоснованно, ибо продуманность и обоснованность были проявлением силы как антипода человеческой слабости. К Ноябрьским Искра подала заявление в комсомол, выучила Устав и всё, что следовало выучить, но это было пассивным, сопутствующим фактором, это могла вызубрить любая девчонка. А Искра не желала быть «любой», она была особой и с помощью маминых внушений и маминого примера целеустремлённо шла к своему идеалу. Идеалом её была личность активная, беспокойная, общественная - та личность, которая с детства определялась гордым словом «комиссар». Это была не должность — это было призвание, долг, путеводная звёздочка судьбы. И, собираясь на первое комсомольское собрание, делая первый шаг навстречу своей звезде, Искра добровольно взвалила на себя самое трудное и неблагодарное, что только могла придумать. — Не надо выгонять из школы Сашу Стамескина, — как всегда звонко и чётко сказала она на своём первом комсомольском собрании. — Перед лицом своих товарищей по Ленинскому комсомолу я торжественно обещаю, что Стамескин станет хорошим учеником, гражданином и даже комсомольцем. Искре аплодировали, ставили её в пример, а Искра очень жалела, что на собрании нет мамы. Если бы она была, если бы она слышала, какие слова говорят о её дочери, то — кто знает! — может быть, она действительно перестала бы знакомым судорожным движением расстёгивать широкий солдатский ремень и кричать при этом коротко и зло, будто отстреливаясь: — Лечь! Юбку на голову! Живо! Правда, в последний раз это случилось два года назад, в самом начале седьмого класса. Искру тогда так мучительно долго трясло, что мама отпаивала её водой и даже просила прощения. — Ненормальная! — кричала после собрания Зиночка. — Нашла кого перевоспитывать! Да он же поколотит тебя. <...> Искра гордо улыбалась, снисходительно выслушивая Зиночки-ны запугивания. Она отлично знала, что делала: она испытывала себя. Это было первое, робкое испытание её личных «комсомольских» качеств. На другой день Стамескин в школу не явился, и Искра после уроков пошла к нему домой. Зиночка мужественно вызвалась сопровождать, но Искра пресекла этот порыв: 75 76 — Я обещала комсомольскому собранию, что сама справлюсь со Стамескиным. Понимаешь, сама! Она шла по длинному, тёмному, пронзительно пропахшему кошками коридору, и сердце её сжималось от страха. Но она ни на мгновение не допускала мысли, что можно повернуться и уйти, сказав, будто никого не застала дома. Она не умела лгать, даже себе самой. Стамескин рисовал самолёты. Немыслимые, сказочно гордые самолёты, свечой взмывающие в безоблачное небо. Рисунками был усеян весь стол, а то, что не умещалось, лежало на узкой железной койке. Когда Искра вошла в крохотную комнату с единственным окном, Саша ревниво прикрыл свои работы, но всего прикрыть не мог и разозлился. — Чего припёрлась? С чисто женской быстротой Искра оценила обстановку: грязная посуда на табуретке, смятая, заваленная рисунками кровать, кастрюлька на подоконнике, из которой торчала ложка, - свидетельствовало о том, что Сашкина мать во второй смене и что первое свидание с подшефным состоится с глазу на глаз. Но она не позволила себе струсить и сразу ринулась в атаку на самое слабое Сашкино место, о котором в школе никто не догадывался: на его романтическую влюблённость в авиацию. — Таких самолётов не бывает. — Что ты понимаешь! - закричал Сашка, но в тоне его явно послышалась заинтересованность. Искра невозмутимо сняла шапочку и пальтишко — оно было тесновато, пуговки сдвинуты к самому краю, и это всегда смущало её — и, привычно оправив платье, пошла прямо к столу. Сашка следил за нею исподлобья, недоверчиво и сердито. Но Искра не желала замечать его взглядов. — Интересная конструкция, — сказала она. — Но самолёт не взлетит. — Почему это не взлетит? А если взлетит? — «Если» в авиации понятие запрещённое, — строго произнесла она. — В авиации главное расчёт. У тебя явно мала подъёмная сила. — Что? — настороженно переспросил отстающий Стамескин. — Подъёмная сила крыла, — твёрдо повторила Искра, хотя была совсем не уверена в том, что говорила. — Ты знаешь, от чего она зависит? Сашка молчал, подавленный эрудицией. До сих пор авиация существовала в его жизни, как существуют птицы: летают, потому что должны летать. Он придумывал свои самолёты, исходя из эстетики, а не из математики: ему нравились формы, которые сами рвались в небо. Всё началось с самолётов, которые не могли взлететь, потому что опирались на фантазии, а не на науку. А Сашка хотел, чтобы они летали, чтобы «горки», «бочки» и «иммельманы» были покорны его самолётам, как его собственное тело было покорно ему, Сашке Стамескину, футболисту и драчуну. А для этого требовался сущий пустяк — расчёт. И за этим пустяком Сашка нехотя, криво усмехаясь, пошёл в школу. Но Искре было мало, что Сашка возлюбил математику с физикой, терпел литературу, мыкался на истории и с видимым отвращением зубрил немецкие слова. Она была трезвой девочкой и ясно представляла срок, когда её подопечному всё надоест и Стамескин вернётся в подворотни, к подозрительным компаниям и привычным «оч. плохо». И, не ожидая, пока это наступит, отправилась в районный Дворец пионеров. — Отстающих не беру, - сказал ей строгий, в очках, руководитель авиамодельного кружка. — Вот пусть сперва... — Он не простой отстающий, — перебила Искра, хотя перебивать старших было очень невежливо. - Думаете, из одних отличников получаются хорошие люди? А Том Сойер? Так вот, Саша — Том Сойер, правда, он ещё не нашёл своего клада. Но он найдёт его, честное комсомольское, найдёт! Только чуть-чуть помогите ему. Пожалуйста, помогите человеку. — А знаешь, девочка, мне сдаётся, что он уже нашёл свой клад, — улыбнулся руководитель кружка. Однако Сашка поначалу наотрез отказался идти в заветный авиамодельный кружок. Он боялся, как бы там ему в два счёта не доказали, что все его мечты — пустой звук и что он, Сашка Стаме-скин, сын судомойки с фабрики-кухни и неизвестного отца, никогда в жизни своей не прикоснётся к серебристому дюралю настоящего самолёта. Попросту говоря, Сашка не верил в собственные возможности и отчаянно трусил, и Искре пришлось потопать толстыми ножками. — Ладно, — обречённо вздохнул он. — Только с тобой. А то сбегу. И они пошли вместе, хотя Искру интересовали совсем не самолёты, а звучный Эдуард Багрицкий. И не просто интересовал — Искра недавно сама начала писать поэму «Дума про комиссара»: «Над рядами полыхает багряное знамя. Комиссары, комиссары, вся страна — за вами!..» Ну и так далее ещё две страницы, а хотелось, чтоб получилось страниц двадцать. Но сейчас главным было авиамоделирование, элероны, фюзеляжи и не вполне понятные подъёмные силы. И она не сожалела об отложенной поэме, а гордилась, что наступает на горло собственной песне. Вот об этом-то, о необходимости подчинения мелких личных слабостей главной цели, о радости преодоления и говорила Искра, когда они шли во Дворец пионеров. И Сашка молчал, терзаемый сомнениями, надеждами и снова сомнениями. — Человек не может рождаться на свет просто так, ради удовольствий, — втолковывала Искра, подразумевая под словом «удовольствия» время будущее, а не прошедшее. — Иначе мы должны будем признать, что природа — просто какая-то свалка случайностей, которые не поддаются научному анализу. А признать это — значит пойти на поводу у природы, стать её покор- 77 78 ными слугами. Можем мы, советская молодёжь, это признать? Я тебя спрашиваю, Саша. - Не можем, — уныло сказал Стамескин. - Правильно. А это означает, что каждый человек — понимаешь, каждый! - рождается для какой-то определённой цели. И нужно искать свою цель, свое призвание. Нужно научиться отбрасывать всё случайное, второстепенное, нужно определить главную задачу жизни... - Эй, Стамеска! От подворотни отклеилось трое мальчишек; впрочем, одного можно было бы уже назвать парнем. Двигались они лениво, враскачку, загребая ногами. - Куда топаешь, Стамеска? - По делу, — Сашка весь съёжился, и Искра мгновенно уловила это. - Может, подумаешь сперва? — Старший говорил как-то нехотя, будто с трудом отыскивая слова.- Отшей девчонку, разговор есть. - Назад! - звонко выкрикнула Искра. - Сами катитесь в свои подворотни! - Что такое? - насмешливо протянул парень. - Прочь с дороги! - Искра обеими руками толкнула парня в грудь. От толчка парень лишь чуть покачнулся, но тут же отступил в сторону. Искра схватила растерянного Стамескина за руку и потащила за собой. - Ну, гляди, бомбовоз! Попадешься нам - наплачешься! - Не оглядывайся! - прикрикнула Искра, волоча Стамески-на. - Они все трусы несчастные. - Знала бы ты, - вздохнул Сашка. - Знаю! - отрезала она. - Смел только тот, у кого правда. A у кого нет правды, тот просто нахален, вот и всё. Несмотря на победу, Искра была в большом огорчении. Она каждый день по строгой системе делала зарядку, с упоением играла в баскетбол, очень любила бегать, но пуговки на кофточках приходилось расставлять всё чаще, платья трещали по всем швам, а юбки из года в год наливались такой полнотой, что Искра впадала в отчаяние. И глупое словечко «бомбовоз» - да ещё сказанное при Сашке! - было для неё во сто крат обиднее любого ругательства. Сашка враз влюбился и в строгого руководителя, и в легкокрылые планёры, и в само название «авиамодельный кружок». Искра рассчитала точно: теперь Сашке было что терять, и он цеплялся за школу с упорством утопающего. Наступил второй этап, и Искра каждый день ходила к Стамескину не просто делать уроки, но и учить то, что утерялось в дни безмятежной Сашкиной свободы. Это было уже, так сказать, сверх обещанного, сверх программы: Искра последовательно лепила из Сашки Стамескина умозрительно сочинённый идеал. <...> Все в школе знали, как Искра умела дружить, но никто, ни один человек - даже Саша - не знал, как она умела любить. Впрочем, и сама Искра тоже не знала. Всё пока называлось дружбой, и ей вполне хватало того, что содержалось в этом слове. А теперь Сашка Стамескин, положивший столько сил и упорства, чтобы поверить в реальность собственной мечты, догнавший, а кое в чём и перегнавший многих из класса, расставался со школой. И это было не просто несправедливостью - это было крушением всех Искриных надежд. Осознанных и ещё не осознанных. — Может быть, мы соберём ему эти деньги? — Вот ты — то умная-умная, а то дура дурой! — Зина всплеснула руками. - Собрать деньги - это ты подумала. А вот возьмёт ли он их? — Возьмёт, — не задумываясь, сказала Искра. — Да, потому что ты заставишь. Ты даже меня можешь заставить съесть пенки от молока, хотя я наверняка знаю, что умру от этих пенок. — Зиночка с отвращением передёрнула плечами. — Это же милостынька какая-то, и поэтому ты дура. Дура, вот и всё. В смысле неумная женщина. Искра не любила слово «женщина», и Зиночка сейчас слегка поддразнивала её. Ситуация была редкой: Искра не знала выхода. А Зина нашла выход и поэтому тихонечко торжествовала. Но долго торжествовать не могла. Она была порывистой и щедрой и всегда выкладывала всё, что было на душе. — Ему нужно устроиться на авиационный завод! — Ему нужно учиться, — неуверенно сказала Искра. Но сопротивлялась она уже по инерции, по привычному ощущению, что до сих пор была всегда и во всём права. Решение звонкой подружки оказалось таким простым, что спорить было невозможно. Учиться? Он будет учиться в вечерней школе. Кружок? Смешно: там завод, там не играют в модели, там строят настоящие самолёты, прекрасные, лучшие в мире самолёты, не раз ставившие невероятные рекорды дальности, высоты и скорости. Но сдаться сразу Искра не могла, потому что решение — то решение, при известии о котором Сашины глаза вновь вспыхнут огоньком, — на этот раз принадлежало не ей. — Думаешь, это так просто? Это совершенно секретный завод, и туда принимают только очень проверенных людей. — Сашка шпион? — Глупая, там же анкеты. А что он напишет в графе «отец»? Что? Даже его собственная мама не знает, кто его отец. — Что ты говоришь? — В глазах у Зиночки вспыхнуло преступное любопытство. Тут Искре пришлось замолчать. Но, сдав и этот пункт, она по-прежнему уверяла, что устроиться на авиазавод будет очень трудно. Она нарочно пугала, ибо в запасе у неё уже имелся выход: райком комсомола. Всемогущий райком комсомола. И выход этот должен был компенсировать тот укол самолюбию, который нанесла Зина своим предложением. 79 Но Зиночка мыслила конкретно и беспланово, опираясь лишь на интуицию. И эта природная интуиция мгновенно подсказала ей решение: - А Вика Люберецкая? Папа Вики Люберецкой был главным конструктором авиационного завода. А сама Вика восемь лет просидела с Зиночкой за одной партой. Правда, Искра сторонилась Вики. И потому, что Вика тоже была круглой отличницей, и потому, что немного ревновала её к Зиночке, и, главное, потому, что Вика держалась всегда чуть покровительственно со всеми девочками и надменно со всеми мальчишками, точно вдовствующая королева. Только Вику подвозила служебная машина; правда, останавливалась она не у школы, а за квартал, и дальше Вика шла пешком, но всё равно об этом знали все. Только Вика могла продемонстрировать девочкам шёлковое белье из Парижа - предмет мучительной зависти Зиночки и горделивого презрения Искры. Только у Вики была шубка из настоящей сибирской белки, швейцарские часы со светящимся циферблатом и вечная ручка с золотым пером. И всё это вместе определяло Вику как существо из другого мира, к которому Искра с детства испытывала ироническое сожаление. <...> - Я сама попрошу! - горячо заверяла Зина. - Вика - золотая девчонка, честное комсомольское! - У тебя все золотые. - Ну хоть раз, хоть разочек доверь мне. Хоть единственный, Искорка! - Хорошо,- милостиво согласилась Искра после некоторого колебания. - Но не откладывать. Первое сентября - послезавтра. - Вот спасибо! - засмеялась Зина.- Увидишь сама, как замечательно всё получится. Дай я тебя поцелую за это. - Не можешь ты без глупостей, - со вздохом сказала Искра, подставляя тем не менее тугую щёку подруге. - Я - к Саше, как бы он чего-нибудь от растерянности не наделал. Первого сентября чёрная «эмка» притормозила за квартал до школы. Вика выпорхнула из неё, дошла до школьных ворот и, как всегда никого не замечая, направилась прямо к Искре. - Здравствуй. Кажется, ты хотела, чтобы Стамескин работал на авиационном заводе? Можешь ему передать: пусть завтра приходит в отдел кадров. - Спасибо, Вика, - сказала Искра, изо всех сил стараясь не обращать внимания на её торжествующую надменность. Но настроение было испорчено, и в класс она вошла совсем не такой сияющей, какой полчаса назад вбежала на школьный двор. 1984 80 А.С. Пушкин (1799-1837. XIX в.) К ЧААДАЕВУ Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман; Но в нас горит ещё желанье, Под гнётом власти роковой Нетерпеливою душой Отчизны внемлем призыванье. Мы ждём с томленьем упованья Минуты вольности святой, Как ждёт любовник молодой Минуты верного свиданья. Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдёт она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена! 1818 Вопросы для зрителей 1. Удалось ли Б. Васильеву создать в повести портрет своего поколения? 2. О чём мечтали, к чему стремились молодые герои Б. Васильева? Как в их стремлениях, идеях отразилась эпоха? 3. Как объясняет автор тяг/ этого поколения к книгам? 4. Какое влияние оказывало на молодёжь старшее поколение, прошедшее Гражданскую войну? 5. Что от матери-комиссара было в характере Искры? Как объяснить ту роль, которую она сыграла в жизни Стамескина? 6. Как ты понимаешь слова писателя: «Мы были молоды, но жаждали не личного счастья, а личного подвига. Мы не знали, что подвиг надо сначала посеять и вырастить»? 7. Можно ли героев повести Б. Васильева назвать борцами? Аргументируй. 8. Какие строчки стихотворения А.С. Пушкина «К Чаадаеву» ты использовал бы в качестве эпиграфа к повести Б. Васильева? Объясни свой выбор. 81 II A Картина 3 Затмение На сцене огромное солнце. Под ним, задрав головы, стоят люди. Сбоку медленно наползает чёрный круг и закрывает солнце. Свет на сцене постепенно меркнет, испуганные люди жмутся друг к другу. В полумраке толпа людей похожа на большого зверя. Занавес закрывается. На авансцену выходят П ь е р о и А р л е к и н. А р л е к и н. Драгоценнейшая публика, наконец-то самая жу-у-ткая картина — «Затмение». Когда в душе меркнет солнечный свет и она затягивается облаками грязи, человек становится самим собой: инстинкты вылезают наружу, и один из них — инстинкт убивать. Люди — те же животные, им необходим запах крови, и поэтому они придумывают врагов, войны, казни и многое, многое другое. П ь е р о. Ах нет! Ну нет же!! Убийство противно человеческой натуре. И если оно происходит в гневе, ревности, ярости — человек убивает не только другого, но и самого себя, потому что жить с этим грузом невозможно! А р л е к и н. Слабак! Человек сильнее животного. Зверь убивает, чтобы утолить чувство голода, а человек придумал массу причин, чтобы убивать. Есть даже такая профессия — палач. П ь е р о. Но профессия палача никогда не была в почёте. Он вынужден был закрывать лицо и жить отдельно от всех — так было принято у многих народов. А сегодня в большинстве стран смертная казнь отменена — даже за самые страшные преступления! — потому что человек не имеет права отнимать жизнь у другого человека. А затмение, о котором ты говорил, — это, по-моему, когда народы воюют друг с другом, часто забывая из-за чего, затмение — это приступы ярости и ненависти, ревности и подо-зрительности^ На авансцене появляется К о л о м б и н а. Некоторое время она слушает диалог наших героев. К о л о м б и н а. Мальчики, не ссорьтесь! Вы же оба знаете, что затмение проходит... Вопросы перед занавесом 1. Какую проблему обсуждают герои? 2. Можно ли чем-то оправдать зависть, ревность, ярость, ненависть, убийство? 82 Ш Вильям Шекспир (1564-1616. XVI - начало XVII в.) ОТЕЛЛО (фрагменты) Действие пятое Сцена вторая Спальня в замке. Д е з д е м о н а в постели. Горит свеча. Входит О т е л л о. О т е л л о Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь Назвать пред вами, девственные звёзды, Её вину. Стереть её с земли. Я крови проливать её не стану И кожи не коснусь, белей чем снег И глаже алебастра. И, однако, Она умрёт, чтоб больше не грешить. Задую свет. Сперва свечу задую, Потом её. Когда я погашу Светильник и об этом пожалею — Не горе. Можно вновь его зажечь. Когда ж я угашу тебя, сиянье Живого чуда, редкость без цены, На свете не найдётся Прометея, Чтоб вновь тебя зажечь, как ты была. Должна увянуть сорванная роза. Как ты свежа, пока ты на кусте! (Целует Дездемону.) О чистота дыханья! Пред тобою Готово правосудье онеметь. Ещё, ещё раз. Будь такой по смерти. Я задушу тебя и от любви Сойду с ума. Последний раз, последний. 83 84 Так мы не целовались никогда. Я плачу и казню, совсем как небо, Которое карает, возлюбив. Она проснулась. Д е з д е м о н а Это ты, Отелло? О т е л л о Да, Дездемона. Д е з д е м о н а Ты не ляжешь спать? О т е л л о Ты перед сном молилась, Дездемона? Д е з д е м о н а Да, дорогой мой. О т е л л о Если у тебя Есть неотмоленное преступленье, Молись скорей. Д е з д е м о н а Что хочешь ты сказать? О т е л л о Молись скорее. Я не помешаю. Я рядом подожду. Избави Бог Убить тебя, души не подготовив. Д е з д е м о н а Ты о моём убийстве говоришь? О т е л л о Да, об убийстве. Д е з д е м о н а Господи помилуй! О т е л л о Аминь всем сердцем. Д е з д е м о н а После этих слов, Я верю, ты губить меня не станешь. О т е л л о Гм! Д е з д е м о н а Но ты меня пугаешь. Ты зловещ. Когда вращаешь в бешенстве глазами, И, как я ни чиста перед тобой, Мне страшно. О т е л л о О грехах своих подумай. Д е з д е м о н а Единственный мой грех — любовь к тебе. О т е л л о За это ты умрёшь. Д е з д е м о н а Бесчеловечно Отплачивать убийством за любовь. Что ты кусаешь губы в исступленье? Недобрый знак, но я его отнесть К себе никак, никак не в состоянье. О т е л л о Молчи. Д е з д е м о н а Молчу. Но что произошло? О т е л л о Ты подарила Кассио на память Подарок мой, платок. Д е з д е м о н а Неправда, нет. Спроси у Кассио. Души спасеньем Клянусь, что нет. О т е л л о Опомнись! Берегись! Не будь клятвопреступницею. Это Твой смертный одр. Д е з д е м о н а Когда-нибудь. Увы, как всякий одр О т е л л о Нет, ты умрёшь сегодня. Сейчас же исповедай все грехи. Не отрицай их. Это не поможет. Я знаю всё. Хоть это свыше сил, Но ты умрёшь. Д е з д е м о н а Тогда о сжалься, небо! 85 О т е л л о Аминь, скажу я. Д е з д е м о н а Пожалей и ты. Я в жизни пред тобой не провинилась И к Кассио питала только то, Что чувствовать нас заповеди учат. О т е л л о Я видел сам платок в его руках. Меня обман твой превращает в камень, А эту искупительную смерть — В закоренелой грешницы убийство. Д е з д е м о н а Тогда он где-нибудь его нашёл. Платка ему я в жизни не давала. Спроси, он подтвердит. О т е л л о Он подтвердил. Д е з д е м о н а Что он сказал? О т е л л о Что был с тобой в сношенье. Не может быть. 86 Д е з д е м о н а Как? В незаконном? О т е л л о Да. Д е з д е м о н а Он повторить не сможет. О т е л л о Да. Не сможет Он смолк навек. Труд этот на себя Взял честный Яго. Д е з д е м о н а Оправдались страхи! Я чувствовала! Кассио убит? О т е л л о Ему б не помогло, когда бы жизней В нём было больше, чем волос. Д е з д е м о н а Беда! Он ложно оклеветан, я погибла. О т е л л о Распутница, как смеешь ты при мне Рыдать о нём! Д е з д е м о н а Сошли меня в изгнанье, Но жить оставь! О т е л л о Обманщица, умри! Д е з д е м о н а Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки! О т е л л о Сопротивляться?! Д е з д е м о н а Только полчаса! О т е л л о Нет. Поздно. Решено. Д е з д е м о н а Дай помолиться! Ещё минуту! О т е л л о Поздно чересчур. (Душит её.) Э м и л и я (за сценой) Впустите, генерал, меня! Впустите! О т е л л о За дверью шум. Жива? Ещё жива? Я - изувер, но всё же милосерден И долго мучиться тебе не дам. Так. Так. (Закалывает её.) Э м и л и я (за сценой) Впустите, генерал, меня! Впустите! О т е л л о Кто там? 87 Э м и л и я (за сценой) Словечко только, генерал! О т е л л о Эмилия! Наверно, с сообщеньем О смерти Кассио! Сейчас. Сейчас. Теперь она не вздрагивает больше. Прошелестело что-то. Тишина. Теперь она недвижна, как могила. Впустить ли мне Эмилию, иль нет? Мне кажется, опять пошевелилась. Нет, показалось. Лучше не впускать. Едва она войдёт, как обратится К моей жене. Жене? Какой жене? Нет больше у меня жены на свете. Какой доселе небывалый час! Как будто в мире страшное затменье, Луны и солнца нет, земля во тьме, И всё колеблется от потрясенья. Э м и л и я (за сценой) Пожалуйста, впустите, генерал! Мне срочно сообщить вам что-то надо. О т е л л о Эмилия. О ней я и забыл. Сию минуту. Я задёрну полог. (Открывает дверь.) Пожалуйста, войдите. Входит Э м и л и я. Э м и л и я На улице убийство! Генерал, О т е л л о Быть не может. Когда? Сейчас? 88 Э м и л и я Недавно, генерал. О т е л л о Влияние луны. Она, как видно, Не в меру близко подошла к земле И сводит всех с ума. Э м и л и я Венецианец, По имени Родриго, умерщвлён Рукою Кассио. И Кассио? О т е л л о Убит Родриго Э м и л и я Нет, Кассьо не убит. О т е л л о Он жив? Напрасное кровопролитье. Д е з д е м о н а Убили неповинно, без вины! Чей это крик? Э м и л и я О т е л л о Какой? Кричали разве? Э м и л и я О ужас! Это голос госпожи. На помощь! Помогите! Помогите! Скажите, Дездемона, что-нибудь! Д е з д е м о н а Безвинно умираю. Э м и л и я Кто убийца? Д е з д е м о н а Никто. Сама. Пускай мой муж меня Не поминает лихом. Будь здорова. Умирает. О т е л л о Кто это сделал? Э м и л и я Это скрыто тьмой. О т е л л о Вы слышали, никто, она сказала. Э м и л и я Да, госпожа сказала, что никто. 89 О т е л л о За эту ложь её сожгут в геенне. Её убийца я. Э м и л и я Тогда она Тем больший ангел, чем ты больший дьявол. О т е л л о Она развратничала и лгала. Э м и л и я Нет, сам ты лжёшь и на неё клевещешь. О т е л л о Она была коварна, как вода. Э м и л и я А ты, к несчастию, горяч, как пламя. Она была до святости верна. О т е л л о Её любовник Кассио. Ты можешь Спросить у мужа. Разве я б посмел Расправиться без важных оснований? За это ада было б мало мне И глубочайшей бездны бездн. Всё это Установил твой муж. Э м и л и я Мой муж? О т е л л о Твой муж. 90 Э м и л и я Сказал, что Дездемона изменяла? О т е л л о Да, с Кассио. Не эта бы беда, Так я б на целый мир из хризолита Не променял её. Э м и л и я Мой муж? О т е л л о Ну да. Он первый мне открыл глаза. Твой Яго Высокой нравственности человек, Враг мерзости. Э м и л и я Мой муж? О т е л л о Какая польза В несчётном повторенье? Да, твой муж. Э м и л и я Ах, подлость насмеялась над любовью. Мой муж приписывал неверность ей? О т е л л о Ты этих слов не понимаешь, что ли? Её проделки мне разоблачил Твой муж и друг мой, верный, верный Яго. Э м и л и я Ну, если сам ты на него не врёшь, Пускай его поганая душонка Гниёт века по полкрупинки в день. Он страшный лжец. Она ценила слишком Тебя, своё сокровище. О т е л л о Ха-ха! Э м и л и я Что ж, смейся и язви, любитель правды. Ты так же мало понимаешь в ней, Как оценить жены не в состоянье. О т е л л о Помалкивайте. Э м и л и я Ты мне не грози. Ты мне не в состоянье сделать больше, Чем я уже и так переношу. Глупец, болван. Бесчувственный, как камень. Что мне твой меч? Хоть двадцать раз убей, Я обличу тебя. Сюда! На помощь! На помощь! Мавр убил свою жену! Убийство! Люди добрые, убийство! Входят М о н т а н о, Г р а ц и а н о, Я г о и д р у г и е. М о н т а н о В чём дело, генерал? Э м и л и я Ты подоспел Удачно, Яго. Что ж ты позволяешь Другим валить убийство на тебя? 91 92 Г р а ц и а н о В чём дело? Э м и л и я Яго, если ты мужчина, То опровергни выдумки лжеца. Он говорит, что ты его уверил В измене Дездемоны. Это ложь. Ты на такую подлость неспособен. Изобличи при всех клеветника. Я г о Я то сказал, что думал, и не больше, Чем он потом проверил. Э м и л и я Ты сказал, Что Дездемона изменяет браку? Я г о Сказал. Э м и л и я Так ты сказал сплошную ложь, Заведомую ложь, как перед Богом! Она и Кассио! Ты не шутя Любовником к ней Кассио припутал? Я г о Да, Кассио. Язык свой прикуси. Э м и л и я Не прикушу. Мой долг сказать вам правду. Не шутка это. Госпожа моя Лежит убитая в своей постели. М о н т а н о и Г р а ц и а н о Помилуй Бог! Э м и л и я И твой навет виной. О т е л л о Не стойте в изумленье. Это правда. Г р а ц и а н о Чудовищная правда! М о н т а н о Страшный сон! Э м и л и я Какая подлость, низость! Неотступно Всё время мысль одна меня сверлит. Я что-то вспоминаю, вспоминаю. Так точно я и думала тогда. Мне жить не хочется, такая подлость! Я г о Ты очумела? Уходи домой. Э м и л и я Вступитесь, господа! Бывало, мужа Я слушалась, но больше не должна. Я всё скажу. Домой, быть может, Яго, Я больше никогда не попаду. О т е л л о О! О! О! (Падает на постель.) Э м и л и я Кричи, катайся, падай. Ты умертвил чистейшую из всех, Кого знал мир. О т е л л о (поднимаясь) Она была распутна.-Вы это, дядя? Я вас не узнал. Вот мёртвая племянница пред вами. Я задушил её. Я знаю сам, Как это страшно и невероятно. Г р а ц и а н о Бедняжка Дездемона! Хорошо, Что умер твой отец. Твой выход замуж Свёл в гроб его. И если б он был жив, Он перед этим зрелищем от горя Наговорил таких бы богохульств, Что умер бы, забытый Провиденьем. О т е л л о Смертельная тоска. Нельзя глядеть. Но Яго выяснил. Она без счёту Распутничала с Кассьо. Лейтенант Признался сам. Я знак её вниманья Видал в его руках. Тот самый знак, Который я ей подарил на свадьбу, Платок отца, дар матери моей. Э м и л и я Я г о Замолчи, ты слышишь? О силы неба! Э м и л и я Не замолчу. Скажу всё до конца. 93 94 Пусть речь моя шумит, как вольный ветер, Теперь уже ни человек, ни зверь, Ничто, ничто меня не остановит. Я г о Опомнись. Уходи. Э м и л и я Я не уйду. Я г о пытается заколоть Э м и л и ю. Г р а ц и а н о Позор! С мечом на женщину бросаться! Э м и л и я Пустоголовый мавр, я на полу Нашла платок и показала Яго. Он всё просил меня его украсть, Вот я и отдала ему находку. Я г о Бесстыжая, молчи! Э м и л и я А ты решил, Что у него платок от Дездемоны? Ошибся. Я нашла, а Яго взял. Я г о Ты лжёшь, мерзавка! Э м и л и я Нет, не лгу, неправда. Всё это так и было, господа. Ах, чёрт слепой! Но что и было делать С такой женой такому дураку? О т е л л о Как терпит небо? Нет громов в запасе? Какой неописуемый злодей! О т е л л о пытается заколоть Я г о, но М о н т а н о обезоруживает его. Я г о убивает Э м и л и ю и убегает. Г р а ц и а н о Упала. Он убил свою жену. Э м и л и я Кончаюсь. С госпожою положите. Г р а ц и а н о Убил и в суматохе убежал. М о н т а н о Невиданный подлец! Вооружитесь Мечом, который я у мавра взял, И охраняйте выход. Не пускайте Его за дверь, хотя б пришлось убить. Я брошусь за разбойником в погоню. Уходят все, кроме О т е л л о и Э м и л и и. О т е л л о Я присмирел. Любой молокосос Теперь меня обезоружить может. Но можно ль честь блюсти без правоты? Не стало правды, пусть и всё уходит. Э м и л и я Вот почему ты пела, госпожа! Я тоже кончусь с лебединой песнью И тоже иву-ивушку спою. Она была чиста, кровавый мавр. Она тебя любила, мавр жестокий. Душой клянусь, я правду говорю И с этим умираю, умираю. Умирает. О т е л л о Был в комнате другой в запасе меч. Он закалён в ручье, как лёд, холодном. Вот он. Пустите, дядя. Я пройду. Г р а ц и а н о (за сценой) И не пытайся. Дорого заплатишь. Ты без оружия и покорись. О т е л л о Тогда войдите, я скажу вам что-то. А то и безоружный я прорвусь. Входит Г р а ц и а н о. Г р а ц и а н о Ну, что ты скажешь? О т е л л о Я не безоружен. Вы видите, вот меч, из всех мечей, Бывавших у солдата, наилучший. Бывало, я прокладывал им путь Сквозь лес препятствий пострашнее ваших. Но что же я хвалюсь? Теперь не то. Кто управляет собственной судьбою? 95 Я не опасен, хоть вооружён. Всё пройдено, я у конечной цели. Зачем вы в страхе пятитесь назад? Тростинкой преградите путь Отелло, И он свернёт. Куда ему идти? О девочка с несчастною звездою! Ты сделалась бледнее полотна. Когда-нибудь, когда нас в день расплаты Введут на Суд, один лишь этот взгляд Меня низринет с неба в дым и пламя. Похолодела. Холодна как лёд, Как чистота сама. Убийца низкий! Плетьми гоните, бесы, прочь меня От этого небесного виденья! Купайте в безднах жидкого огня! О горе! Дездемона! Дездемона! Мертва! О! О! О! О! Входят Л о д о в и к о и другие. К а с с и о вносят на носилках, вводят арестованного Я г о. Л о д о в и к о Где этот пылкий бедный человек? О т е л л о Который был Отелло? Я пред вами. Л о д о в и к о А где ехидна эта? Подвести Сюда злодея. 96 О т е л л о Я копыт не вижу. Наверно, сказки. Если это чёрт, Убить его мечом мне не удастся. (Ранит Яго.) Л о д о в и к о Взять у него оружье. Я г о Но жив ещё. Я в крови, О т е л л о Об этом не жалею. Живи в мученьях. Счастье умереть. Л о д о в и к о Такой когда-то доблестный Отелло, Который стал игрушкой подлеца, Как мне назвать тебя? О т е л л о Как вам угодно. Женоубийцей из слепой любви. Я жертву чести приносил, как думал. Л о д о в и к о Я знаю. Этот изверг всё сказал. Вы также Кассио убить хотели? О т е л л о Да. К а с с и о К чему я повода не подавал. О т е л л о Простите. Вижу, как я ошибался. А этому исчадью сатаны Нельзя ль задать вопрос, с какой он целью Моей душой и телом овладел? Я г о Всё сказано. Я отвечать не стану И не открою рта. О милости? Л о д о в и к о Как? И для просьб Г р а ц и а н о Мы пыткой рот откроем. О т е л л о Вот именно. Л о д о в и к о Узнайте, генерал, Подробности. В кармане у Родриго Нашли письмо от Яго. Совершить Убийство Кассьо должен был Родриго По наущенью Яго. О т е л л о Негодяй! К а с с и о Немыслимый! Л о д о в и к о А вот письмо другое. Его писал Родриго. В нём отказ От покушенья и других проделок, Внушённых Яго. Данное письмо Осталось неотосланным. Мошенник Уговорил Родриго. 97 98 О т е л л о Демон зла! Скажите, Кассио, как очутился У вас в руках платок моей жены? К а с с и о Платок нашёл я у себя в квартире, А, как признался Яго, он ко мне Платок подбросил с тем, чтоб он попался Потом вам на глаза. О т е л л о О, я глупец! О, я глупец! К а с с и о В своём письме Родриго Пеняет Яго, для чего в ту ночь Он к ссоре подстрекал его со мною, За что я и уволен. А сейчас Лежавший долго замертво Родриго Очнулся и пред смертью показал, Что Яго же его и уничтожил. Навёл на грех, а после заколол. Л о д о в и к о Отелло, выйдите из помещенья И следуйте за нами. Вы должны Лишиться власти. Кипром будет править Отныне Кассио. Что до раба До этого, он будет предан казни, Какую только можно изобресть, Чтоб долго мучить и убить не скоро. Вас нам придётся взять под караул На весь тот срок, пока мы не доложим О вашем преступлении в сенат. Пойдёмте. Выведите заключённых. О т е л л о Сперва позвольте слово или два. Потом пойдём. Я оказал услуги Венеции. Но это знают все. Речь не о том, я вот с какою просьбой. Когда вы будете писать в сенат Об этих бедах, не изображайте Меня не тем, что есть. Не надо класть Густых теней, смягчать не надо красок. Вы скажете, что этот человек Любил без меры и благоразумья, Не ревновал, но, раз заревновав, Сошёл с ума. Что был он, как дикарь, Который поднял собственной рукою И выбросил жемчужину, ценней, Чем край его. Что, в жизни слёз не ведав, Он льёт их, как целебную смолу Роняют аравийские деревья. Прибавьте к сказанному: как-то раз В Алеппо турок бил венецианца И поносил сенат. Я подошёл, За горло взял обрезанца-собаку И заколол. Вот так. ( Закалывается.) Л о д о в и к о Всему конец. Г р а ц и а н о Я потрясён. О т е л л о С прощальным поцелуем Я отнял жизнь твою и, видишь, сам С прощальным поцелуем жизнь отдам. (Падает на постель и умирает.) К а с с и о Я опасался этого, но думал, Что он разоружён. Он был во всём Большой души. Л о д о в и к о (Яго) Спартанская собака, Что буря, мор и голод пред тобой? Взгляни на страшный груз постели этой. Твоя работа. Силы нет смотреть. Укройте их. Займите дом, Грацьяно. Вступите во владенье всем добром, Оставшимся от мавра. Вы наследник. Вам, господин правитель, отдаю Судить злодея. Выберите кару, Назначьте день и совершите казнь. А я про эту горькую утрату С тяжёлым сердцем доложу сенату. Уходят. Вопросы для зрителей 1. Какая борьба происходит в душе Отелло в начале фрагмента? Что свидетельствует о его душевном состоянии? 2. Из-за чего погибла Дездемона? 3. Можешь ли ты объяснить, почему Оттело поверил в виновность Дездемоны? Что он осознал после её гибели? 4. Докажи, что Отелло переживает свою ошибку как величайшую трагедию. 99 Ш М. Шолохов (1905-1984. XX в.) РОДИНКА I 100 На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Всё это на столе, а на лавке тёсаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона, сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе, — анкета, наполовину заполненная. Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай. Командир эскадрона. Землероб. Член РКСМ. Против графы «возраст» карандаш медленно выводит: 18 лет. Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая,— мальчишка ведь, пацанёнок, куга зелёная, - говорят шутя в эскадроне, — а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира! Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы «возраст» карандаш ползёт, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем. Казак Никол-кин отец, а по отцу и он — казак. Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служив-ского. — За гриву держись, сынок! — кричал он, а мать из дверей стряпки улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод. Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нём, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушёл на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и чёрной от загара спине: — Ты того... того... Ты счастли... счастливый! Ну да, счастливый! Родинка - это, говорят, счастье. Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды: — Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он — счастье!.. И поплыл на жёлтую косу, обнимавшую Дон. II Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно зелёное расплескавшееся Обдонье и воронёную сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлёбываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползёт в щели пола и, прибывая, трясёт хату. Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешёл, остался до осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишнёвый садик и лёг на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки вызванивают струи молока. Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного: — Командир дома? Приподнялся на локтях Николка. — Вот он я! Ну, чего там ещё? — Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла... — Веди его сюда. Тянет нарочный к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора упала та на передние ноги, потом — на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезённом нарочным, стояло три креста и с пакетом этим скакал сорок вёрст, не передыхая, нарочный. Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: «В город бы уехать... Учиться б...» Мимо издохшей лошади шёл в конюшню, глянул на чёрную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся. 101 III По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улёгся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белёсую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведёт атаман банду — полсотни казаков донских и кубанских, властью Советской недовольных. Трое суток, как набедившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вназирку - отряд Николки Кошевого. Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а всё же крепко призадумывается атаман: на стременах привстаёт, степь глазами излапывает, вёрсты считает до голубенькой каёмки лесов, протянутой по ту сторону Дона. Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николки Кошевого следы топчет. Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядрёной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти. Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не даёт больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области войска Донского, должно, недаром изображён был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала. По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулемётчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках. Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым солёным крылом, камыши кубанские, султанистые, и - банда. Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги1 степной. Боль, чудная и непонятная, точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть её и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьёт — дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветёт жито в степях донских, опрокинутых под солнцем 102 1 Музга — озерко, болотце. жадной чернозёмной утробой, и смуглощёкие жалмерки по хуторам и станицам такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить. IV Зарёю стукнули первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич тонкие разноцветные, как слюда, льдинки. С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой ноги сделались чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок; поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, словно из суглинка вылепленными, втянул дед вязкий душок водяной плесени и запах перемолотого жита, прислушался, как нехорошо, захлёбываясь, сосала и облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво. На пчельнике прилёг отдохнуть Лукич. Под тулупом спал наискось, распахнувши рот, в углах губ бороду слюнявил слюной, клейкой и тёплой. Сумерки густо измазали дедову хатёнку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница... А когда проснулся — из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул деду, шагавшему по пчельнику: — Иди сюда, дед! Глянул Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные года таких вот вооружённых людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех их огулом, не различая, крепко недолюбливал. — Живей ходи, старый хрен! Промеж ульев долблёных двинулся Лукич, тихонько губами вылинявшими беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса. — Мы — красные, дедок... Ты нас не бойся, — миролюбиво просипел атаман. — Мы за бандой гоняемся, от своих отбились... Може, видел, вчера отряд тут проходил? — Были какие-то. — Куда они пошли, дедушка? — А холера их ведает! — У тебя на мельнице никто из них не остался? — Нетути, — сказал Лукич коротко и повернулся спиной. — Погоди, старик. — Атаман с седла соскочил, качнулся на ду-говатых ногах пьяно и, крепко дохнув самогоном, сказал: — Мы, дед, коммунистов ликвидируем... Так-то!.. А кто мы есть, не твоего ума дело! — Споткнулся, повод роняя из рук. — Твоё дело зерна на семьдесят коней приготовить и молчать... Чтобы в два счёта!.. Понял? Где у тебя зерно? 103 — Нетути, — сказал Лукич, поглядывая в сторону. — А в энтом амбаре что? — Хлам, стало быть, разный... Нетути зерна! — А ну, пойдём! Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в землю вросшему. Двери распахнул. В закромах пшеница и чернобылый ячмень. — Это тебе что, не зерно, старая сволочуга? — Зерно, кормилец... Отмол это... Год я его по зернушку собирал, а ты конями потравить норовишь... — По-твоему, нехай наши кони с голоду дохнут? Ты что же это - за красных стоишь, смерть выпрашиваешь? — Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? — Шапчонку сдёрнул Лукич, на колени жмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя... — Говори: красные тебе любы? — Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты меня,— голосил старик, ноги атамановы обнимая. — Божись, что ты не за красных стоишь... Да ты не крестись, а землю ешь!.. Ртом беззубым жуёт песок из пригоршней дед и слезами его подмачивает. — Ну, теперь верю. Вставай, старый! И смеётся атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и двор устилают золотистым зерном. V Заря в тумане, в мокрети мглистой. Миновал Лукич часового и не дорогой, а стёжкой лесной, одному ему ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в предутренней чуткой дрёме. До ветряка дотюпал, хотел через прогон завернуть в улочку, но перед глазами сразу вспухли неясные очертания всадников. — Кто идёт? — окрик тревожный в тишине. — Я это... — шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся. — Кто такой? Что — пропуск? По каким делам шляешься? 104 — Мельник я... С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду. — Каки таки надобности? А ну, пойдём к командиру! Вперёд иди... - крикнул один, наезжая лошадью. На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в хутор. На площади у хатёнки, черепицей крытой, остановились. Провожатый, кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошёл на крыльцо. — За мной иди!.. В окнах огонёк маячит. Вошли. Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на передний угол. — Старика вот задержали. В хутор правился. Николка со стола приподнял лохматую голову, в пуху и перьях, спросил сонно, но строго: — Куда шёл? Лукич вперёд шагнул и радостно поперхнулся. — Родимый, свои это, а я думал — опять супостатники энти... Заробел дюже и спросить побоялся... Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, ещё молоком я тебя, касатик, поил... Аль запамятовал?.. — Ну, что скажешь? — А то скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды эти самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались надо мною... Старший ихний говорит: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть. — А сейчас они где? — Тамотко и есть. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей горнице, а я сюда прибёг доложить вашей милости, может, хоть вы на них какую управу сыщете. — Скажи, чтоб седлали!..— С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и шинель потянул за рукав устало. VI Рассвело. Николка, от ночей бессонных зелёненький, подскакал к пулемётной двуколке. 105 - Как пойдём в атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее заломить! И поскакал к развёрнутому эскадрону. За кучей чахлых дубков на шляху показались конные — по четыре в ряд, тачанки в середине. — Намётом! — крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт, вытянул своего жеребца плетью. У опушки отчаянно застучал пулемёт, а те, на шляху, быстро, как на учении, лавой рассыпались. * * * 106 Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, угнув голову вперёд. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной колыхался разноголосый вой. Тук! — падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо скороговоркой бормотало: так! И опять часто: тук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!.. Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянул в лог, в заросли пожелтевшей нескошенной куги... — Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину мать! — кричал атаман, привстав на стременах. А возле тачанок уж суетились кучера и пулемётчики, обрубая постромки, и цепь, изломанная беспрестанным огнём пулемётов, уже захлестнулась в неудержимом бегстве. Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дёргая из-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул: — Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!.. Атаман выстрелил в нараставшую чёрную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе... За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осёкся. Солнце закрылось тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отёрханный, упали плывущие тени. «Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает», — обрывками думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и налетел коршуном. С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдёрнул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидает-ся. Дёрнул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо: — Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя... Чернея, крикнул: - Да скажи же хоть слово! Как же это, а? Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело... Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чём-то неизмеримо большом и важном. К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот... * * * А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донёс голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, по-осеннему бесцветном небе. 1924 Вопросы для зрителей 1. Как ты понял основную идею рассказа? Уместно ли его включение в содержание картины «Затмение»? 2. Центральные персонажи рассказа - Николка и его отец. Какую роль, с твоей точки зрения, играет в нём образ старика-мельника? 3. Перечитай описание картин природы. Какова роль пейзажа в рассказе? 4. Проанализируй композицию рассказа. Какие её особенности ты заметил? Какова их роль? 107 В. Шаламов (1907-1982. XX в.) ИЗ «КОЛЫМСКИХ РАССКАЗОВ Последний бой майора Пугачёва 108 От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени: ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами — так велик опыт, человеческий опыт, приобретаемый там. В этом признаётся и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез, любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы». Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачёв сказал гостю: — Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нём заговорит. Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Брау-дэ, командированного из центральной больницы в район военных действий. Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключённых, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой — правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет. Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как ложное алиби, как преступное бездействие или как это ещё называется на юридическом языке. Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, — словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умереть. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщённые, они умирали в белой колымской пустыне — от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней. Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами. На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные — из Италии, Франции, Германии прямой дорогой на крайний северо-восток. Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретёнными во время войны, — со смелостью, умением рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, лётчики и разведчики... Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового. Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»: — Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир? Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам: - Через две недели каждый из вас поймёт и будет делать так же. Как рассказать им, что они никогда ещё в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю, и что нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды: в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой «топлёной» воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве. Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону. Майор Пугачёв понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть - сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью — глядя на зиму никуда не побежишь; но летом если и не убежать вовсе, то умереть - свободными. И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора. Пугачёв понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда. 109 110 Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов стал поваром, сам Пугачёв - культоргом, был фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны. Но без конвоя их не выпускали никого за проволоку. Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожжённый солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, до будущего года. И намеченный день настал. В дверь крошечного помещения вахты у лагерных ворот, вахты с выходом и внутрь лагеря и наружу за лагерь, где по уставу всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», — подумал дежурный. Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар, заключённый Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами. Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно. Надо бы дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара безнадёжное дело, что никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, и доверял ключи повару. Тем более в пять часов утра. Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи. — Возьми. — И дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку. Солдатов зашёл за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась и на вахту, в дверь со стороны лагеря, вошёл Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзирателя и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в тёмную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф. Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Всё шло по росписи, по плану майора Пугачёва. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя, тоже за ключами, которые случайно унёс муж. — Бабу не будем душить, — сказал Солдатов. И её связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол. Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачёв. Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели. Чуть раньше времени построилась на работу бригада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже. Бригада - десять человек - строем по два двинулась по дороге в забой. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключённых, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках. Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы — весь отряд в шестьдесят человек. Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамида с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведёт бригаду заключённых по тропе мимо окна охраны. «Это, наверное, Черненко, — не узнавая конвоира, подумал дежурный. — Обязательно напишу на него рапорт». Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном основании. Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты, все бросились к пирамиде — винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачёв с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, ещё в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматных очереди в потолок остановили их. — Ложись, — скомандовал Пугачёв, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога. Бригада не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами. Пугачёв не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно. Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи. Беглецы почувствовали себя снова солдатами. Перед ними была тайга, но страшнее ли она болот Стохода? Они вышли на трассу, на шоссе. Пугачёв поднял руку и остановил грузовик. — Вылезай! — Он открыл дверцу кабины грузовика. — Да я... — Вылезай, тебе говорят. Шофёр вылез. За руль сел лейтенант танковых войск Георгадзе, рядом с ним — Пугачёв. Беглецы-солдаты влезли в машину, и грузовик помчался. 111 112 — Как будто здесь поворот. — Бензин весь!.. Пугачёв выругался. Они вошли в тайгу, как ныряют в воду, — исчезли сразу в огромном молчаливом лесу. Справляясь с картой, они не теряли заветного пути к свободе, шагая прямиком через удивительный здешний бурелом. Деревья на Севере умирали лёжа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, отходили тысячи мелких щупалец отростков. Каждое лето мерзлота чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вползал и укреплялся там коричневый корень-щупалец. Деревья здесь достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая своё тяжёлое, мощное тело на этих слабых корнях. Поваленные бурей деревья падали навзничь, головами все в одну сторону, и умирали, лёжа на мягком толстом слое мха яркого розового или зелёного цвета. Стали устраиваться на ночь, быстро, привычно. И только Ашот с Малининым никак не могли успокоиться. — Что вы там? — спросил Пугачёв. — Да вот Ашот мне всё доказывает, что Адама из рая на Цейлон выслали. — Как на Цейлон? — Так у них, магометан, говорят, — сказал Ашот. — А ты что — татарин, что ли? — Я не татарин, жена татарка. — Никогда не слыхал, — сказал Пугачёв, улыбаясь. — Вот-вот, и я никогда не слыхал, — подхватил Малинин. — Ну, спать! Было холодно, и майор Пугачёв проснулся. Солдатов сидел, положив автомат на колени, весь — внимание. Пугачёв лёг на спину, отыскал глазами Полярную звезду — любимую звезду пешеходов. Созвездия здесь располагались не так, как в Европе, в России, — карта звёздного неба была чуть скошенной, и Большая Медведица отползала к линии горизонта. В тайге было молчаливо, строго; огромные узловатые лиственницы стояли далеко друг от друга. Лес был полон той тревожной тишины, которую знает каждый охотник. На этот раз Пугачёв был не охотником, а зверем, которого выслеживают; лесная тишина для него была трижды тревожна. Это была первая его ночь на свободе, первая вольная ночь после долгих месяцев и лет страшного крестного пути майора Пугачёва. Он лежал и вспоминал, как началось то, что сейчас раскручивается перед его глазами как остросюжетный фильм. Будто киноленту всех двенадцати жизней Пугачёв собственной рукой закрутил так, что вместо медленного ежедневного вращения события замелькали со скоростью невероятной. И вот над- пись «конец фильма» — они на свободе. И начало борьбы, игры, жизни... Майор Пугачёв вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофёром на грузовике внутри огромного лагеря на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча-допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор — двадцать пять лет тюрьмы. Майор Пугачёв вспомнил приезды эмиссаров Власова с его «Манифестом», приезды к голодным, измученным, истерзанным русским солдатам. — От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный — изменник в глазах вашей власти, — говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане — пленные всех национальностей — получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских не было ничего, кроме голода и злобы на всё на свете. Не мудрено, что в «Русскую освободительную армию» вступало много заключённых из немецких лагерей военнопленных. Майор Пугачёв не верил власовским офицерам до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Всё, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен власти. Власть его боялась. Потом были вагоны-теплушки с решётками и конвоем — многодневный путь на Дальний Восток, море, трюм парохода и золотые прииски Крайнего Севера. И голодная зима. Пугачёв приподнялся и сел. Солдатов помахал ему рукой. Именно Солдатову принадлежала честь начать это дело, хоть он и был одним из последних вовлечённых в заговор. Солдатов не струсил, не растерялся, не продал. Молодец Солдатов! У ног его лежит лётчик капитан Хрусталёв, судьба которого сходна с пугачёвской. Подбитый немцами самолёт, плен, голод, побег — трибунал и лагерь. Вот Хрусталёв повернулся боком — одна щека краснее, чем другая, належал щёку. С Хрусталёвым с первым несколько месяцев назад заговорил о побеге майор Пугачёв. О том, что лучше смерть, чем арестантская жизнь, что лучше умереть с оружием в руках, чем уставшим от голода и работы под прикладами, под сапогами конвойных. И Хрусталёв и майор были людьми дела, и тот ничтожный шанс, ради которого жизнь двенадцати людей сейчас была поставлена на карту, был обсуждён самым подробным образом. План был в захвате аэродрома, самолёта. Аэродромов было здесь несколько, и вот сейчас они идут к ближайшему аэродрому тайгой. 113 Хрусталёв и был тот бригадир, за которым беглецы послали после нападения на отряд, — Пугачёв не хотел уходить без ближайшего друга. Вон он спит, Хрусталёв, спокойно и крепко. А рядом с ним Иващенко, оружейный мастер, чинивший револьверы и винтовки охраны. Иващенко узнал всё нужное для успеха: где лежит оружие, кто и когда дежурит по отряду, где склады боепитания. Иващенко — бывший разведчик. Крепко спят, прижавшись друг к другу, Левицкий и Игнатович — оба лётчики, товарищи капитана Хрусталёва. Раскинул обе руки танкист Поляков на спины соседей — гиганта Георгадзе и лысого весельчака Ашота, фамилию которого майор сейчас вспомнить не может. Положив санитарную сумку под голову, спит Саша Малинин, лагерный — раньше военный — фельдшер, собственный фельдшер особой пугачёвской группы. Пугачёв улыбнулся. Каждый, наверное, по-своему представлял себе этот побег. Но в том, что всё шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь со странным бессолнечным светом, когда у деревьев нет теней. Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вёл их на смерть — они не боялись смерти. И никто ведь не выдал, думал Пугачёв, до последнего дня. О предполагавшемся побеге знали, конечно, многие в лагере. Люди подбирались несколько месяцев. Многие, с кем Пугачёв говорил откровенно, отказывались, но никто не побежал на вахту с доносом. Это обстоятельство мирило Пугачёва с жизнью. — Вот молодцы, вот молодцы, — шептал он и улыбался. 114 Поели галет, шоколаду, молча пошли. Чуть заметная тропа вела их. - Медвежья, — сказал Селиванов, сибирский охотник. Пугачёв с Хрусталёвым поднялись на перевал, к картографической треноге, и стали смотреть в бинокль вниз на две серые полосы - реку и шоссе. Река была как река, а шоссе на большом пространстве в несколько десятков километров было полно грузовиков с людьми. - Заключённые, наверно,- предположил Хрусталёв. Пугачёв вгляделся. - Нет, это солдаты. Это за нами. Придётся разделиться, - сказал Пугачёв. - Восемь человек пусть ночуют в стогах, а мы вчетвером пройдём по тому ущелью. К утру вернёмся, если всё будет хорошо. Они, минуя подлесок, вошли в русло ручья. Пора назад. - Смотри-ка, слишком много, давай по ручью наверх. Тяжело дыша, они быстро поднимались по руслу ручья, и камни летели вниз прямо в ноги атакующим, шурша и грохоча. Левицкий обернулся, выругался и упал. Пуля попала ему прямо в глаз. Георгадзе остановился у большого камня, повернулся и очередью из автомата остановил поднимающихся по ущелью солдат, ненадолго — автомат его умолк, и стреляла только винтовка. Хрусталёв и майор Пугачёв успели подняться много выше, на самый перевал. - Иди один, - сказал Хрусталёву майор, - постреляю. Он бил не спеша каждого, кто показывался. Хрусталёв вернулся, крича: - Идут! — И упал. Из-за большого камня выбегали люди. Пугачёв рванулся, выстрелил в бегущих и кинулся с перевала плоскогорья в узкое русло ручья. На лету он уцепился за ивовую ветку, удержался и отполз в сторону. Камни, задетые им в падении, грохотали, не долетев ещё до низу. Он шёл тайгой, без дороги, пока не обессилел. А над лесной поляной поднялось солнце, и тем, кто прятался в стогах, были хорошо видны фигуры людей в военной форме со всех сторон поляны. - Конец, что ли? - сказал Иващенко и толкнул Хачатуряна локтем. - Зачем конец? - сказал Ашот, прицеливаясь. Щёлкнул винтовочный выстрел, упал солдат на тропе. Тотчас же со всех сторон открылась стрельба по стогам. Солдаты по команде бросились по болоту к стогам, затрещали выстрелы, раздались стоны. Атака была отбита. Несколько раненых лежали в болотных кочках. - Санитар, ползи, - распорядился какой-то начальник. Из больницы был предусмотрительно взят санитар из заключённых Яшка Кучень, житель Западной Белоруссии. Ни слова не говоря, арестант Кучень пополз к раненому, размахивая санитарной сумкой. Пуля, попавшая в плечо, остановила Кученя на полдороге. Выскочил не боясь начальник отряда охраны - того самого отряда, который разоружили беглецы. Он кричал: - Эй, Иващенко, Солдатов, Пугачёв, сдавайтесь, вы окружены! Вам некуда деться! - Иди принимай оружие! - закричал Иващенко из стога. И Бобылёв, начальник охраны, побежал, хлюпая по болоту, к стогам. Когда он пробежал половину тропы, щёлкнул выстрел Иващенко - пуля попала Бобылёву прямо в лоб. 115 — Молодчик, — похвалил товарища Солдатов. — Начальник ведь оттого такой храбрый, что ему всё равно: его за наш побег или расстреляют, или срок дадут. Ну, держись! Отовсюду стреляли. Зататакали привезённые пулеметы. Солдатов почувствовал, как обожгло ему обе ноги, как ткнулась в его плечо голова убитого Иващенко. Другой стог молчал. С десяток трупов лежало в болоте. Солдатов стрелял, пока что-то не ударило его в голову, и он потерял сознание. 116 Николай Сергеевич Браудэ, старший хирург большой больницы, телефонным распоряжением генерал-майора Артемьева, одного из четырёх колымских генералов, начальника охраны всего Колымского лагеря, был внезапно вызван в посёлок Личан вместе с «двумя фельдшерами, перевязочным материалом и инструментом», как говорилось в телефонограмме. Браудэ, не гадая понапрасну, быстро собрался, и полуторатонный, видавший виды больничный грузовичок двинулся в указанном направлении. На шоссе больничную машину беспрерывно обгоняли мощные «студебеккеры», гружённые вооружёнными солдатами. Надо было сделать всего сорок километров, но из-за частых остановок, из-за скопления машин где-то впереди, из-за беспрерывных проверок документов Браудэ добрался до цели только через три часа. Генерал-майор Артемьев ждал хирурга в квартире местного начальника лагеря. И Браудэ и Артемьев были старые колымчане, и судьба их сводила вместе уже не в первый раз. - Что тут, война, что ли? - спросил Браудэ у генерала, когда они поздоровались. - Война не война, а в первом сражении двадцать восемь убитых. А раненых - посмотрите сами. И пока Браудэ умывался из рукомойника, привешенного у двери, генерал рассказал ему о побеге. - А вы, - сказал Браудэ, закуривая, - вызвали бы самолёты, что ли? Две-три эскадрильи, и бомбили, бомбили... Или прямо атомной бомбой. - Вам всё смешки, - сказал генерал-майор. - А я без всяких шуток жду приказа. Да ещё хорошо - уволят из охраны, а то ведь с преданием суду. Всякое бывало. Да, Браудэ знал, что всякое бывало. Несколько лет назад три тысячи человек были посланы зимой пешком в один из портов, где склады на берегу были уничтожены бурей. Пока «этап» шёл, из трёх тысяч человек в живых осталось человек триста. И заместитель начальника управления, подписавший распоряжение о выходе «этапа», был принесён в жертву и отдан под суд. Браудэ с фельдшерами до вечера извлекал пули, ампутировал, перевязывал. Раненые были только солдаты охраны — ни одного беглеца среди них не было. На другой день к вечеру привезли опять раненых. Окружённые офицерами охраны, два солдата принесли носилки с первым и единственным беглецом, которого увидел Браудэ. Беглец был в военной форме и отличался от солдат только небритостью. У него были огнестрельные переломы обеих голеней, огнестрельный перелом левого плеча, рана головы с повреждением теменной кости. Беглец был без сознания. Браудэ оказал ему первую помощь и по приказу Артемьева вместе с конвоирами повёз раненого к себе в большую больницу, где были надлежащие условия для серьёзной операции. Всё было кончено. Невдалеке стоял военный грузовик, покрытый брезентом, там были сложены тела убитых беглецов. И рядом — вторая машина с телами убитых солдат. Можно было распустить армию по домам после этой победы, но ещё много дней грузовики с солдатами разъезжали взад и вперёд по всем участкам двухтысячекилометрового шоссе. Двенадцатого - майора Пугачёва - не было. Солдатова долго лечили и вылечили, чтобы расстрелять. Впрочем, это был единственный смертный приговор из шестидесяти - такое количество друзей и знакомых беглецов угодило под трибунал. Начальник местного лагеря получил десять лет. Начальница санитарной части доктор Потанина по суду была оправдана, и едва закончился процесс, она переменила место работы. Генерал-майор Артемьев как в воду глядел - он был снят с работы, уволен со службы в охране. Пугачёв с трудом сполз в узкую горловину пещеры - это была медвежья берлога, зимняя квартира зверя, который давно уже вышел и бродит по тайге. На стенах пещеры и на камнях её дна попадались медвежьи волоски. «Вот как скоро всё кончилось, — думал Пугачёв. — Приведут собак и найдут. И возьмут». И, лежа в пещере, он вспомнил свою жизнь - трудную мужскую жизнь, жизнь, которая кончается сейчас на медвежьей таёжной тропе. Вспомнил людей - всех, кого он уважал и любил, начиная с собственной матери. Вспомнил школьную учительницу Марию Ивановну, которая ходила в какой-то ватной кофте, покрытой порыжевшим вытертым чёрным бархатом. И много, много людей ещё, с кем сводила его судьба, припомнил он. Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенёс так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачёва, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни. 117 Пугачёв сорвал бруснику, которая кустилась на камне у самого входа в пещеру. Сизая морщинистая прошлогодняя ягода лопнула у него в пальцах, и он облизал пальцы. Перезревшая ягода была безвкусна, как снеговая вода. Ягодная кожица пристала к иссохшему языку. Да, это были лучшие люди. И Ашота фамилию он знал теперь - Хачатурян. Майор Пугачёв припомнил их всех — одного за другим — и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил. Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопясь от зною, И застывает ввечеру Густой прозрачною смолою. А.С. Пушкин (1799-1837. XIX в.) АНЧАР1 В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила И зелень мёртвую ветвей И корни ядом напоила. К нему и птица не летит, И тигр нейдёт — лишь вихорь чёрный На древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный. И если туча оросит, Блуждая, лист его дремучий, С его ветвей, уж ядовит, Стекает дождь в песок горючий. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом, И тот послушно в путь потек И к утру возвратился с ядом. 118 1 Древо яда. (Прим. А.С. Пушкина.) Принёс он смертную смолу Да ветвь с увядшими листами, И пот по бледному челу Струился хладными ручьями; Принёс — и ослабел и лёг Под сводом шалаша на лыки, И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. А князь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы. 1828 В.С. Высоцкий (1938-1980. XX в.) ПРИТЧА О ПРАВДЕ И ЛЖИ Б. Окуджаве Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных калек, Грубая Ложь эту Правду к себе заманила, -Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег! И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне. Хитрая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью, -Баба как баба, и что её ради радеть?! Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз, Деньги взяла, и часы, и ещё документы, Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась. 119 Только к утру обнаружила Правда пропажу И подивилась, себя оглядев делово, -Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу, Вымазал чистую Правду, а так — ничего. Правда смеялась, когда в неё камни бросали: Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё!.. Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами её. Стервой ругали её, и похуже, чем стервой, Мазали глиной, спустили дворового пса: — Духу чтоб не было! На километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа. Тот протокол заключался обидной тирадой — Кстати, навесили Правде чужие дела — Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну, а сама пропилась, проспалась догола. Голая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго болела, скиталась, нуждалась в деньгах. Грязная Ложь чистокровную лошадь украла И ускакала на длинных и тонких ногах. <...> Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его — правды на ломаный грош: Чистая Правда со временем восторжествует, Если проделает то же, что явная Ложь. Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь. Могут раздеть — это чистая правда, ребята! Глядь, а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь, на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь, а конём твоим правит коварная Ложь! 1977 120 Вопросы для зрителей 1. В какие периоды истории нашей страны происходит действие в произведениях М. Шолохова и В. Шаламова? Что ты знаешь об этих периодах? 2. Кто такие репатрианты? Почему именно майор Пугачёв и его товарищи подготовили и осуществили побег? ^3. Чем объяснить, что майор Пугачёв думает о своих соратниках и о заключённых, оставшихся в лагере, как о «лучших людях в его жизни»? 4. Почему рассказ называется «Последний бой майора Пугачёва»? 5. Услышал ли ты в этом трагическом рассказе ноту оптимизма? 6. Как проявляет себя в рассказе автор? Каково его отношение к описанным событиям, к главному герою? 7. Как связан этот рассказ с темой картины 3? В чём он созвучен рассказу М. Шолохова? 8. Как связано с общей темой картины 3 стихотворение А.С. Пушкина «Анчар»? (П) 9. О чём написано стихотворение В.С. Высоцкого «Притча о Правде и Лжи»? Созвучно ли оно произведениям В. Шаламова и М. Шолохова? Как развивает общую тему? 121 LiJ Эрих Мария Ремарк (1898-1970. XX в.) НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН (фрагменты) 122 IV Мы едем к передовой на сапёрные работы. С наступлением темноты к баракам подъезжают грузовые автомобили. Мы влезаем в кузов. Вечер тёплый, и сумерки кажутся нам огромным полотнищем, под защитой которого мы чувствуем себя спокойнее. Сумерки сближают нас; даже скуповатый Тьяден протягивает мне сигарету и даёт прикурить. Мы стоим вплотную друг к другу, локоть к локтю, сесть никто не может. Да мы и не привыкли сидеть. Мюллер впервые с давних пор в хорошем настроении: он в новых ботинках. Моторы завывают, грузовики громыхают и лязгают. Дороги разъезжены, на каждом шагу — ухаб, и мы всё время ныряем вниз, так что чуть не вылетаем из кузова. Это нас нисколько не тревожит. В самом деле, что может с нами случиться? Сломанная рука лучше, чем простреленный живот, и многие только обрадовались бы такому удобному случаю попасть домой. Рядом с нами идут длинные колонны машин с боеприпасами. Они спешат, всё время обгоняют нас. Мы окликаем сопровождающих, перебрасываемся с ними шутками. Впереди показалась высокая каменная стена - это ограда дома, стоящего поодаль от дороги. Вдруг я начинаю прислушиваться. Не ошибся ли я? Нет, я снова явственно слышу гоготание гусей. Я гляжу на Катчинского, он глядит на меня, мы сразу же поняли друг друга. - Кат, я слышу, тут есть кандидат на сковородку... Он кивает. - Это мы провернём, когда возвратимся. Я в курсе дела. Ну конечно же, Кат в курсе дела. Он наверняка знает каждую гусиную ножку в радиусе двадцати километров. Мы въезжаем в район артиллерийских позиций. Для маскировки с воздуха орудийные окопы обсажены кустами, образующими сплошные зелёные беседки, словно артиллеристы собрались встречать праздник кущей. Эти беседки имели бы совсем мирный вид, если бы под их весёлыми сводами не скрывались пушки. От орудийной гари и капелек тумана воздух становится вязким. На языке чувствуется горький привкус порохового дыма. Выстрелы грохочут так, что наш грузовик ходит ходуном, вслед за ними с ревом катится эхо, всё вокруг дрожит. Наши лица незаметно изменяют своё выражение. Правда, мы едем не на передовую, а только на сапёрные работы, но на каждом лице сейчас написано: это полоса фронта, мы вступили в её пределы. Это ещё не страх. Тот, кто ездил сюда так часто, как мы, становится толстокожим. Только молоденькие новобранцы взволнованы. Кат учит их: — А это тридцатимиллиметровка. Слышите, вот она выстрелила, сейчас будет разрыв. Но глухой отзвук разрывов не доносится до нас. Он тонет в смутном гуле фронта. Кат прислушивается к нему: — Сегодня ночью нам дадут прикурить. Мы все тоже прислушиваемся. На фронте беспокойно. Кропп говорит: — Томми уже стреляют. С той стороны явственно слышатся выстрелы. Это английские батареи, справа от нашего участка. Они начали обстрел на час раньше. При нас они всегда начинали ровно в десять. — Ишь, чего выдумали, — ворчит Мюллер, — и у них, видать, часы идут вперёд. — Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда кости ноют. Кат втягивает голову в плечи. <...> Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них и особенного напряжения или безразличия, но всё же они сейчас не такие, как всегда. Мы чувствуем, что у нас в крови включён какой-то контакт. Это не пустые слова; это действительно так. Фронт, сознание, что ты на фронте, — вот что заставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздаётся свист первых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, — в наших жилах, в наших руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение сосредоточенного ожидания, настороженности, обострённой чуткости, удивительной восприимчивости всех органов чувств. Всё тело разом приходит в состояние полной готовности. Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами, вибрирующий воздух фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; а может быть, это сам фронт — от него исходит нечто вроде электрического тока, который мобилизует какие-то неведомые нервные окончания. Каждый раз повторяется одно и то же: когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой весёлые, но как толь- 123 ко мы видим первые орудийные окопы, все, что мы говорим друг другу, звучит уже по-иному... Вот Кат сказал: «Нам дадут прикурить». Если бы он сказал это стоя у бараков, то это было бы просто его мнение, и только; но когда он произносит эти слова здесь, в них слышится нечто обнажённо-резкое, как холодный блеск штыка в лунную ночь; они врезаются в наши мысли, как нож в масло, становятся весомее и взывают к тому бессознательному инстинкту, который пробуждается у нас здесь, — слова эти с их тёмным, грозным смыслом: «Нам дадут прикурить». Быть может, это наша жизнь содрогается в своих самых сокровенных тайниках и поднимается из глубин, чтобы постоять за себя. * * * 124 Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Ещё вдалеке от его центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он всасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностью парализуя всякое сопротивление. Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы защищаться, — особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и крепко сжимая её в своих объятиях, когда под огнём страх смерти заставляет его глубоко зарываться в неё лицом и всем своим телом, она — его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надёжной заступнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова отпускает его на десять секунд, — десять секунд перебежки, ещё десять секунд жизни, — и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда. Земля, земля, земля! Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки, в которые можно залечь с разбега и можно забиться, как крот! Земля! Когда мы корчились в предсмертной тоске, под всплесками несущего уничтожение огня, под леденящий душу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь, вливала её в нас могучей встречной струёй! Смятение обезумевших живых существ, которых чуть было не разорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших руках твои ответные токи, и вцеплялись ещё крепче в тебя пальцами, и, безмолвно, боязливо радуясь ещё одной пережитой минуте, впивались в тебя губами! Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку нашего бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя — это он руководит нашими действиями и охраняет нас. В нём нет осознанности, он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чем сознание. Этого нельзя объяснить. Ты идёшь и ни о чём не думаешь, как вдруг ты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождём рассыпаются осколки, а между тем ты не помнишь, чтобы слышал звук приближающегося снаряда или хотя бы подумал о том, что тебе надо залечь. Если бы ты полагался только на свой слух, от тебя давно бы ничего не осталось, кроме разбросанных во все стороны кусков мяса. Нет, это было другое — то, похожее на ясновидение, чутьё, которое есть у всех нас; это оно вдруг заставляет солдата падать ничком и спасает его от смерти, хотя он и не знает, как это происходит. Если бы не это чутьё, от Фландрии до Вогезов давно уже не было ни одного живого человека. Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой весёлые, но как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными. * * * Наша колонна втягивается в жиденький лесок. Мы проезжаем мимо походных кухонь. За лесом мы слезаем. Грузовики идут обратно. Они должны заехать за нами завтра до рассвета. Над лугами стелется достающий до груди слой тумана и порохового дыма. Светит луна. По дороге проходят какие-то части. На касках играют тусклые отблески лунного света. Из белого тумана выглядывают только головы и винтовки, кивающие головы, колыхающиеся стволы. Вдали, ближе к передовой, тумана нет. Головы превращаются там в человеческие фигуры; солдатские куртки, брюки и сапоги выплывают из тумана, как из молочного озера. Они образуют походную колонну. Колонна движется, всё прямо и прямо, фигуры сливаются в сплошной клин, отдельных людей уже нельзя различить, лишь тёмный клин с причудливыми отростками из плывущих в туманном озере голов и винтовок медленно продвигается вперёд. Это колонна, а не люди. По одной из поперечных дорог навстречу нам подъезжают лёгкие орудия и повозки с боеприпасами. Конские спины лоснятся в лунном свете, движения лошадей красивы, они закидывают головы, видно, как блестят их глаза. Орудия и повозки скользят мимо нас на расплывающемся фоне лунного ландшафта, всадники с их касками кажутся рыцарями давно ушедших времён, в этом есть что-то красивое и трогательное. Мы идём к сапёрному складу. Одни взваливают на плечи острые гнутые железные колья, другие насаживают мотки проволоки на гладкие железные бруски, и мы идём дальше. Нести всё это неудобно и тяжело. Местность становится всё более изрытой. Идущие впереди передают по цепи: «Внимание, слева глубокая воронка», «Осторожно, траншея». Наши глаза напряжены, наши ноги и палки ощупывают почву, прежде чем принять на себя вес нашего тела. Внезапно колонна 125 126 останавливается; некоторые налетают лицом на моток проволоки, который несут перед нами. Слышится брань. Мы наткнулись на разбитые повозки. Новая команда: «Кончай курить!» Мы подошли вплотную к окопам. Пока мы шли, стало совсем темно. Мы обходим лесок, и теперь перед нами открывается участок передовой. Весь горизонт, от края до края, светится смутным красноватым заревом. Оно в непрестанном движении, там и сям его прорезывают вспышки пламени над стволами батарей. Высоко в небо взлетают осветительные ракеты — серебристые и красные шары; они лопаются и осыпаются дождём белых, зелёных и красных звёзд. Время от времени в воздух взмывают французские ракеты, которые выбрасывают шёлковый парашютик и медленно-медленно опускаются на нём к земле. От них всё вокруг освещено как днём, их свет доходит до нас, мы видим на земле резкие контуры наших теней. Ракеты висят в воздухе несколько минут, потом догорают. Тотчас же повсюду взлетают новые, и вперемешку с ними — опять зелёные, красные и синие. — Влипли, — говорит Кат. Раскаты орудийного грома усиливаются до сплошного приглушённого грохота, потом он снова распадается на отдельные группы разрывов. Сухим треском пощёлкивают пулемётные очереди. Над нашими головами мчится, воет, свистит и шипит что-то невидимое, заполняющее весь воздух. Это снаряды мелких калибров, но между ними в ночи уже слышится басовитое пение крупнокалиберных «тяжёлых чемоданов», которые падают где-то далеко позади. Они издают хриплый трубный звук, всегда идущий откуда-то издалека, как зов оленей во время течки, и их путь пролегает высоко над воем и свистом обычных снарядов. Прожекторы начинают ощупывать чёрное небо. Их лучи скользят по нему, как гигантские, суживающиеся на конце линейки. Один из них стоит неподвижно и только чуть подрагивает. Тотчас же рядом с ним появляется второй; они скрещиваются, между ними виднеется чёрное насекомое, оно пытается уйти: это аэроплан. Лучи сбивают его с курса, ослепляют его, и он падает. Мы забиваем железные колья в землю, на равном расстоянии друг от друга. Каждый моток держат двое, а двое других разматывают колючую проволоку. Это отвратительная проволока с густо насаженными длинными остриями. Я разучился разматывать её и расцарапал себе руку. Через несколько часов мы управились. Но у нас ещё есть время до прибытия машин. Большинство из нас ложится спать. Я тоже пытаюсь заснуть. Однако для этого слишком свежо. Чувствуется, что мы недалеко от моря: холод то и дело будит нас. Один раз мне удаётся уснуть крепко. Я просыпаюсь, словно от внезапного толчка, и не могу понять, где я. Я вижу звёзды, вижу ракеты, и на мгновение мне кажется, будто я уснул на каком-то празднике в саду. Я не знаю, утро ли сейчас или вечер, я лежу в белой колыбели рассвета и ожидаю ласковых слов, которые вот-вот должны прозвучать, — слов ласковых, домашних, — уж не плачу ли я? Я подношу руку к глазам, - как странно, разве я ребёнок? Кожа у меня нежная... Всё это длится лишь одно мгновение, затем я узнаю силуэт Катчинского. Он сидит спокойно, как и подобает старому служаке, и курит трубку, - разумеется, трубку с крышечкой. Заметив, что я проснулся, он говорит: — А здорово тебя, однако, передёрнуло. Это был просто дымовой патрон. Он упал вон в те кусты. Я сажусь; на душе у меня какое-то странное чувство одиночества. Хорошо, что рядом со мной Кат. Он задумчиво смотрит в сторону переднего края и говорит: — Очень неплохой фейерверк, если бы только это не было так опасно. Позади нас ударил снаряд. Некоторые новобранцы испуганно вскакивают. Через несколько минут разрывается ещё один, на этот раз ближе. Кат выбивает свою трубку. — Сейчас нам дадут жару. Обстрел начался. Мы отползаем в сторону, насколько это удаётся сделать в спешке. Следующий снаряд уже накрывает нас. Кто-то кричит. Над горизонтом поднимаются зелёные ракеты. Фонтаном взлетает грязь, свистят осколки. Шлёпающий звук их падения слышен ещё долгое время после того, как стихает шум разрывов. Рядом с нами лежит насмерть перепуганный новобранец с льняными волосами. Он закрыл лицо руками. Его каска откатилась в сторону. Я подтягиваю её и собираюсь нахлобучить ему на голову. Он поднимает глаза, отталкивает каску и, как ребёнок, лезет головой мне под мышку, крепко прижимаясь к моей груди. Его узкие плечи вздрагивают. Я его не гоню. Но чтобы хоть как-нибудь использовать каску, я пристраиваю её новобранцу на заднюю часть, — не для того чтобы подурачиться, а просто из тех соображений, что сейчас это самая уязвимая точка его тела. Правда, там толстый слой мяса, но ранение в это место — ужасно болезненная штука, к тому же приходится несколько месяцев лежать в лазарете, всё время на животе, а после выписки почти наверняка будешь хромать. Где-то с оглушительным треском упал снаряд. В промежутках между разрывами слышны чьи-то крики. Наконец грохот стихает. Огонь пронёсся над нами, теперь его перенесли на самые дальние запасные позиции. Мы решаемся поднять голову и осмотреться. В небе трепещут красные ракеты. Наверно, сейчас будет атака. На нашем участке пока что по-прежнему тихо. Я сажусь и треплю новобранца по плечу: — Очнись, малыш! На этот раз опять всё обошлось. Он растерянно оглядывается. Я успокаиваю его: — Ничего, привыкнешь. Он замечает свою каску и надевает её. Постепенно он приходит в себя. Вдруг он краснеет, как маков цвет, на лице его написано 127 смущение. Он осторожно дотрагивается рукой до штанов и жалобно смотрит на меня. Я сразу же соображаю, в чём дело: у него пушечная болезнь. Я, правда, вовсе не за этим подставил ему каску как раз туда, куда надо, но теперь я всё же стараюсь утешить его: — Стыдиться тут нечего; ещё не таким, как ты, случалось наложить в штаны, когда они впервые попадали под огонь. Зайди за куст, скинь кальсоны, и дело с концом. * * * 128 Он семенит за кусты. Вокруг становится тише, однако крики не прекращаются. — В чём дело, Альберт? — спрашиваю я. — Несколько прямых попаданий на соседнем участке. Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать. Кат говорит: — Раненые лошади. Я ещё никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встаёт во весь рост: — Изверги, живодёры! Да пристрелите же их! Детеринг — крестьянин и знает толк в лошадях. Он взволнован. А стрельба как нарочно почти совсем стихла. От этого их крики слышны ещё отчётливее. Мы уже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно притихшем серебристом мире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то между небом и землёй, они становятся всё пронзительнее, этому, кажется, не будет конца, - Де-теринг уже вне себя от ярости и громко кричит: — Застрелите их, застрелите же их наконец, чёрт вас возьми! — Им ведь нужно сперва подобрать раненых, — говорит Кат. Мы встаём и идём искать место, где всё это происходит. Если мы увидим лошадей, нам будет не так невыносимо тяжело слышать их крики. У Майера есть с собой бинокль. Мы смутно видим тёмный клубок — группа санитаров с носилками и ещё какие-то чёрные большие движущиеся комья. Это раненые лошади. Но не все. Некоторые носятся ещё дальше впереди, валятся на землю и снова мчатся галопом. У одной разорвано брюхо, из него длинным жгутом свисают кишки. Лошадь запутывается в них и падает, но снова встаёт на ноги. Детеринг вскидывает винтовку и целится. Кат ударом кулака направляет ствол вверх: — Ты с ума сошёл? Детеринг дрожит всем телом и швыряет винтовку оземь. Мы садимся и зажимаем уши. Но нам не удаётся укрыться от этого душераздирающего стона, этого вопля отчаяния, — от него нигде не укроешься. Все мы видали виды. Но здесь и нас бросает в холодный пот. Хочется встать и бежать без оглядки, всё равно куда, лишь бы не слышать больше этого крика. А ведь это только лошади, это не люди. От тёмного клубка снова отделяются фигуры людей с носилками. Затем раздаётся несколько одиночных выстрелов. Чёрные комья дёргаются и становятся более плоскими. Наконец-то! Но ещё не всё кончено. Люди не могут подобраться к тем раненым животным, которые в страхе бегают по лугу, всю свою боль вложив в крик, вырывающийся из широко разинутой пасти. Одна из фигур опускается на колено... Выстрел. Лошадь свалилась, а вот и ещё одна. Мы отнимаем ладони от ушей. Крик умолк. Лишь один протяжный, замирающий вздох всё ещё дрожит в воздухе. И снова вокруг нас только ракеты, пение снарядов и звёзды, и теперь это даже немного странно. Детеринг отходит в сторону и говорит в сердцах: — А эти-то твари в чём провинились, хотел бы я знать. Потом он снова подходит к нам. Он говорит взволнованно, его голос звучит почти торжественно: — Самая величайшая подлость — это гнать на войну животных, вот что я вам скажу! * * * Мы идём обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чуть посветлело. Уже три часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; в предрассветной мгле наши лица стали серыми. На ощупь, гуськом мы пробираемся вперёд через окопы в воронки и снова попадаем в полосу тумана. Катчинский беспокоится - это дурной знак. — Что с тобой, Кат? — спрашивает Кропп. — Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой. Под словом «домой» он подразумевает наши бараки. — Теперь уже недолго, Кат. Кат нервничает: — Не знаю, не знаю... Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появился; здесь нам знаком каждый клочок земли. А вот и кладбище с его холмиками и чёрными крестами. Но тут за нашей спиной раздаётся свист. Он нарастает до треска, до грохота. Мы пригнулись — в ста метрах перед нами взлетает облако пламени. Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленно поднимается целый кусок лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева, которые тоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются в щепки. Шипя, как клапаны парового котла, за ними уже летят следующие снаряды — это шквальный огонь. Кто-то кричит: 129 130 — В укрытие! В укрытие! Луг - плоский, как доска, лес - слишком далеко, и там всё равно опасно; единственное укрытие — это кладбище и его могилы. Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда, в одно мгновение каждый прилипает к одному из холмиков, как метко припечатанный плевок. Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В окружающей нас тьме начинается какой-то шабаш. Всё вокруг ходит ходуном. Огромные горбатые чудища, чернее, чем самая чёрная ночь, мчатся прямо на нас, проносятся над нашими головами. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище. Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд на луг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами взметаются ослепительно яркие разрывы снарядов. Нечего и думать, чтобы кто-нибудь смог сейчас перебраться через него. Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в щепки, рвут на клочки. Нам придётся остаться здесь, на кладбище. Перед нами разверзлась трещина. Дождём летят комья земли. Я ощущаю толчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. Но это меня не успокаивает — при ранении боль всегда чувствуется немного позже. Я ощупываю руку. Она оцарапана, но цела. Тут что-то с треском ударяется о мою голову, так что у меня темнеет в глазах. Молнией мелькает мысль: только не потерять сознания! На секунду я проваливаюсь в чёрное месиво, но тотчас же снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил осколок, он был уже на излёте и не смог пробить её. Вытираю забившуюся в глаза труху. Передо мной раскрылась яма, я смутно вижу её очертания. Снаряды редко попадают в одну и ту же воронку, поэтому я хочу перебраться туда. Я рывком ныряю вперёд, распластавшись как рыба на дне, но тут снова слышится свист, я сжимаюсь в комок, ощупью ищу укрытие, натыкаюсь левой рукой на какой-то предмет, прижимаюсь к нему, он поддаётся, у меня вырывается стон, земля трескается, взрывная волна гремит в моих ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсь сверху. Это доски и сукно, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихся сверху осколков. Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку. Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мёртвый. Моя рука тянется дальше, натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище. Но огонь сильнее, чем всё другое. Он выключает сознание, я забиваюсь ещё глубже под гроб — он защитит меня, даже если в нём лежит сама смерть. Передо мной зияет воронка. Я пожираю её глазами, мне нужно добраться до неё одним прыжком. Вдруг кто-то бьёт меня по лицу, чья-то рука цепляется за моё плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясёт меня, я поворачиваю голову и при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки с недоумением вглядываюсь в лицо Катчинского; он широко раскрыл рот и что-то кричит; я ничего не слышу; он трясёт меня, приближает своё лицо ко мне; наконец грохот на мгновение ослабевает, и до меня доходит его голос: - Газ, га-а-а-з, г-а-аз, передай дальше! Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалёку от меня кто-то лежит. У меня сейчас только одна мысль — этот человек должен знать! — Га-а-з, га-аз! Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, он ничего не замечает. Ещё удар, ещё удар. Он только пригибается — это один из новобранцев. В отчаянии я ищу глазами Ката — он уже надел маску. Тогда я вытаскиваю свою, каска слетает у меня с головы, резина обтягивает моё лицо. Я наконец добрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой, я вытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за неё, я отпускаю его, бросок, и я уже лежу в воронке. Глухие хлопки химических снарядов смешиваются с грохотом разрывов. Между разрывами слышно гудение набатного колокола; гонги и металлические трещотки возвещают далеко вокруг: «Газ, газ, газ!» За моей спиной что-то шлёпается о дно воронки. Раз, другой. Я протираю запотевшие от дыхания очки противогаза. Это Кат, Кропп и ещё кто-то. Мы лежим вчетвером в тягостном, напряжённом ожидании и стараемся дышать как можно реже. В эти первые минуты решается вопрос жизни и смерти: герметична ли маска? Я помню страшные картины в лазарете: отравленные газом, которые ещё несколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам отхаркивая перегоревшие лёгкие. Я дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа расползается по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкая медуза, заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя её своим студенистым телом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, где больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас снова обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не снаряды — это бушует сама земля. На нас с треском летит что-то чёрное и падает совсем рядом с нами — это подброшенный взрывом гроб. Я вижу, что Кат делает какие-то движения, и ползу к нему. Гроб упал прямо на вытянутую руку того солдата, что лежал четвёртым в нашей яме. Свободной рукой он пытается сорвать с себя маску. Кропп успевает вовремя схватить его руку и, заломив её резким движением за спину, крепко держит. Мы с Катом пробуем освободить раненую руку. Крышка гроба треснула и держится непрочно; мы без труда отрываем её; труп мы выбрасываем, и он скатывается на дно воронки; затем мы пытаемся приподнять нижнюю часть гроба. 131 К счастью, солдат потерял сознание, и Альберт может нам помочь. Теперь нам уже не надо действовать так осторожно, и мы работаем в полную силу. Наконец гроб со скрипом трогается с места и приподнимается на подсунутых под него лопатах. Стало светлее. Кат берёт обломок крышки, подкладывает его под раздробленное плечо, и мы делаем перевязку, истратив на это все бинты из наших индивидуальных пакетов. Пока что мы больше ничего не можем сделать. Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лопнет. Лёгкие работают с большой нагрузкой: им приходится вдыхать всё тот же самый горячий, уже не раз побывавший в них воздух, вены на висках вздуваются. Ещё немного, и я, наверно, задохнусь. В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Я перекатываюсь через край воронки. В мутно-грязных сумерках рассвета передо мной лежит чья-то оторванная нога, сапог на ней совершенно цел, сейчас я вижу всё это вполне отчётливо. Но вот в нескольких метрах подальше кто-то поднимается с земли; я протираю стёкла, от волнения они сразу же снова запотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо — так и есть: на нём уже нет противогаза. Ещё несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет глазами и делает несколько шагов - ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда и я тоже с хрипом срываю с себя маску и падаю. Воздух хлынул мне в грудь, как холодная вода, глаза вылезают из орбит, какая-то тёмная волна захлёстывает меня и гасит сознание. * * * 132 Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знак остальным. Они вылезают и сдёргивают маски. Мы подхватываем раненого, один из нас поддерживает его руку в лубке. Затем мы поспешно уходим. От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы и покойники. Они умерли ещё раз, но каждый из тех, кто был разорван на клочки, спас жизнь кому-нибудь из нас. Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорваны со шпал, их высоко загнутые концы вздыбились в небо. Перед нами кто-то лежит. Мы останавливаемся; только Кропп идёт с раненым дальше. Лежащий на земле солдат - один из новобранцев. Его бедро перепачкано кровью; он так обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меня осталось немного рому с чаем. Кат отводит мою руку и нагибается к нему: - Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами; он слишком слаб, чтобы говорить. Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет. — Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче. Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило — это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша с осколками кости. Задет сустав. Этот мальчик никогда больше не сможет ходить. Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему отхлебнуть глоток рому. Глаза его немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и правая рука тоже кровоточит. Кат раздёргивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобы они прикрыли рану. Я ищу какой-нибудь материи, чтобы перевязать ногу поверх бинтов. Больше у нас ничего нет, поэтому я вспарываю штанину раненого ещё дальше, чтобы использовать для перевязки кусок от его кальсон. Но кальсон на нём нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней: это мой давешний знакомый с льняными волосами. Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашёл в них ещё несколько пакетиков с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране. Паренёк всё время не спускает с нас глаз. Я говорю ему: — Мы сходим за носилками. Тогда он разжимает губы и шепчет: — Останьтесь здесь. Кат говорит: — Мы ведь ненадолго. Мы придём за тобой с носилками. Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребёнок, хнычет он нам вслед: — Не уходите. Кат оглядывается и шепчет: — А может, просто взять револьвер, чтобы всё это поскорее кончилось? Паренёк вряд ли перенесёт транспортировку и в лучшем случае протянет ещё несколько дней. Но всё, что он пережил до сих пор, — ничто в сравнении с тем, что ему ещё предстоит перед смертью. Сейчас он ещё оглушён и ничего не чувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой боли комок нервов. Дни, которые ему ещё осталось прожить, будут для него непрерывной, сводящей с ума пыткой. И кому это надо, чтобы он промучился эти несколько дней?.. Я киваю: — Да, Кат, надо просто взять револьвер. — Давай его сюда, — говорит он и останавливается. Я вижу, что он решился. Оглядываемся — мы уже не одни. Возле нас скапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы. Мы приносим носилки. Кат покачивает головой: — Такие молодые... Он повторяет: — Такие молодые, ни в чём не повинные парни... 133 * * * Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать: пять убитых и восемь раненых. Это был лишь короткий огневой налёт. Двое из убитых лежат в одной из развороченных могил; нам остаётся только засыпать их. Мы отправляемся в обратный путь. Растянувшись цепочкой, мы молча бредём в затылок друг другу. Раненых отправляют на медицинский пункт. Утро пасмурное, санитары бегают с номерками и карточками, раненые тихо стонут. Начинается дождь. Через час мы добираемся до наших машин и залезаем в них. Теперь нам уже не так тесно. Дождь пошёл сильнее. Мы разворачиваем плащ-палатки и натягиваем их на голову. Дождь барабанит по ним. С боков стекают струйки воды. Машины с хлюпаньем ныряют в выбоины, и мы раскачиваемся в полусне из стороны в сторону. В передней части кузова стоят два солдата, которые держат в руках длинные палки с рогулькой на конце. Они следят за телефонными проводами, висящими поперёк дороги так низко, что могут снести наши головы. Своими рогатками солдаты заранее подхватывают провод и приподнимают его над машиной. Мы слышим их возгласы: «Внимание — провод», приседаем в полусне и снова выпрямляемся. Монотонно раскачиваются машины, монотонно звучат окрики, монотонно идёт дождь. Вода льётся на наши головы и на головы убитых на передовой, на тело маленького новобранца и на его рану, которая слишком велика для его бедра, она льётся на могилу Кеммериха, она льётся в наши сердца. Где-то ударил снаряд. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки вновь готовы перебросить тело через борт машины в придорожную канаву. Но больше ничего не слышно. Лишь время от времени — монотонные возгласы: «Внимание — провод». Мы приседаем — мы снова дремлем. 1929 В.В. Маяковский (1893-1930. XX в.) МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР По чёрным улицам белые матери судорожно простёрлись, как по гробу глазет1. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: «Ах, закройте, закройте глаза газет!» 134 1 Глазет - парча с ткаными золотыми или серебряными узорами. ПИСЬМО Мама, громче! Дым. Дым. Дым ещё! Что вы мямлите, мама, мне? Видите — весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма-а-а-ма! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, и вдруг, - надломивши тучные плечи, расплакался, бедный, на шее Варшавы. Звёзды в платочках из синего ситца визжали: «Убит, дорогой, дорогой мой!» И глаз новолуния страшно косится на мёртвый кулак с зажатой обоймой. Сбежались смотреть литовские сёла, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костёлов, пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: «Неправда, я ещё могу-с -хе! - выбряцав шпоры в горящей мазурке, выкрутить русый ус!» Звонок. Что вы, мама? Белая,белая, как на гробе глазет. «Оставьте! О нём это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!» 1914 135 Артюр Рембо (1854-1891. XIX в.) ЗЛО Меж тем как красная харкотина картечи Со свистом бороздит лазурный небосвод И, слову короля послушны, по-овечьи Бросаются полки в огонь, за взводом взвод; Меж тем как жернова чудовищные бойни Спешат перемолоть тела людей в навоз (Природа, можно ли взирать ещё спокойней, Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) — Есть Бог, глумящийся над блеском напрестольных Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул, Осанн торжественных внимая смутный гул, Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных Скорбящих матерей, припав к нему в тоске, Достанет медный грош, завязанный в платке. Вопросы для зрителей 1. Какова основная мысль фрагмента из романа Э.-М. Ремарка? 2. Какой предстаёт война в изображении писателя? 3. Как ты думаешь, какой смысл вложил Ремарк в эту фразу: «Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой весёлые, но как только мы добираемся до полосы, где напоминается фронт, мы становимся полулюдьми-полуживотными»? 4. В чём смысл выражения «окопная правда»? Какова она у Ремарка? (П) 5. Сравни изображение войны в «Севастопольских рассказах» Л.Н. Толстого и романе Э.-М. Ремарка. Какие выводы ты можешь сделать? 6. Как продолжает эту тему стихотворение французского поэта Артюра Рембо «Зло»? Что такое зло в его понимании? 7. Какую развёрнутую метафору нашёл В. Маяковский для изображения войны? 8. В произведениях Ремарка и Маяковского нарисованы картины Первой мировой войны, но с разных позиций. В чём разность этих позиций? 136 Картина 4 Подвиг На авансцене стоит огромная статуя. Из-за особого освещения трудно разглядеть лицо. Выходят П ь е р о, А р л е к и н и К о л о м б и н а К о л о м б и н а. Ах, мальчики, как я люблю героев! Человек, который совершил подвиг, вызывает у меня трепет и восхищение! А р л е к и н. А я как раз сегодня совершил два подвига: перебежал дорогу перед мчащимся автомобилем и на 10-м этаже дома перебрался по карнизу из одного окна в другое! Надеюсь, мне поставят такой же памятник, а пока, Коломбина, я думаю, что заслужил твою любовь. П ь е р о. Нет, подождите, это я сегодня совершил подвиг. Мне так хотелось поспать ещё, но я встал, мне так не хотелось умываться, но я заставил себя умыться и даже сделал зарядку. За такие мужественные поступки, думаю, памятник нужно поставить мне. Я могу служить примером для подражания! И Коломбина должна полюбить меня! К о л о м б и н а. Мальчики, неужели вы серьёзно? Ваши поступки совсем не похожи на подвиг. Подвиг — это что-то героическое, что совершается ради других людей. А р л е к и н. Так бы сразу и сказала. Я сейчас для тебя цветов | с клумбы нарву. Знаешь, как это опасно! Могут поймать, и тогда мне не поздоровится^ К о л о м б и н а. Ой, пожалуйста, не надо, это уже хулиганский поступок получится! ла! П ь е р о и А р л е к и н (вместе). Ну, ты нас совсем запута- Вопросы перед занавесом 1. Что такое подвиг? Можно ли рассматривать это понятие не только в высоком, но и в обыденном, житейском смысле? 2. Всегда ли человек, совершивший подвиг, является героем? 137 Ш Н.А. Некрасов (1821-1878. XIX в.) РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ Княгиня Трубецкая Поэма в двух частях (1826 год) Часть первая Покоен, прочен и легОк На диво слаженный возок; Сам граф-отец не раз, не два Его попробовал сперва. Шесть лошадей в него впрягли, Фонарь внутри его зажгли. Сам граф подушки поправлял, Медвежью полость в ноги стлал, Творя молитву,образок Повесил в правый уголок И - зарыдал... Княгиня-дочь... Куда-то едет в эту ночь... 138 I «Да, рвём мы сердце пополам Друг другу, но, родной, Скажи, что ж больше делать нам? Поможешь ли тоской! Один, кто мог бы нам помочь Теперь... Прости, прости! Благослови родную дочь И с миром отпусти! II Бог весть, увидимся ли вновь, Увы, надежды нет. Прости и знай: твою любовь, Последний твой завет Я буду помнить глубоко В далёкой стороне... Не плачу я, но нелегко С тобой расстаться мне! III О, видит бог!.. Но долг другой, И выше и трудней, Меня зовёт... Прости, родной! Напрасных слёз не лей! Далёк мой путь, тяжёл мой путь, Страшна судьба моя, Но сталью я одела грудь... Гордись - я дочь твоя! IV Прости и ты, мой край родной, Прости, несчастный край! И ты... о город роковой, Гнездо царей... прощай! Кто видел Лондон и Париж, Венецию и Рим, Того ты блеском не прельстишь, Но был ты мной любим. V Счастливо молодость моя Прошла в стенах твоих, Твои балы любила я, Катанья с гор крутых, Любила плеск Невы твоей В вечерней тишине И эту площадь перед ней С героем на коне...1 VI Мне не забыть... Потом, потом Расскажут нашу быль... А ты будь проклят, мрачный дом, Где первую кадриль Я танцевала... Та рука Досель мне руку жжёт...2 Ликуй ........... Покоен, прочен и легок, Катится городом возок. 1 Сенатская площадь, теперь площадь Декабристов, с памятником Петру Первому работы скульптора Фальконе. 2 Трубецкая вспоминает о бале в Зимнем дворце, на котором ей пришлось танцевать с Николаем I. 139 Вся в чёрном, мертвенно-бледна, Княгиня едет в нём одна, А секретарь отца (в крестах1, Чтоб наводить дорогой страх) С прислугой скачет впереди... Свища бичом, крича: «Пади!» Ямщик столицу миновал... Далёк княгине путь лежал, Была суровая зима... На каждой станции сама Выходит путница: «Скорей Перепрягайте лошадей!» И сыплет щедрою рукой Червонцы челяди ямской. Но труден путь! В двадцатый день Едва приехали в Тюмень, Ещё скакали десять дней, «Увидим скоро Енисей, — Сказал княгине секретарь. -Не ездит так и государь!..» Вперёд! Душа полна тоски, Дорога всё трудней, Но грёзы мирны и легки -Приснилась юность ей. Богатство, блеск! Высокий дом На берегу Невы, Обита лестница ковром, Перед подъездом львы, Изящно убран пышный зал, Огнями весь горит. О, радость! нынче детский бал, Чу! музыка гремит! Ей ленты алые вплели В две русые косы, Цветы, наряды принесли Невиданной красы. 140 1 В крестах - в орденах, которыми награждало царское правительство. Пришёл папаша - сед, румян, -К гостям её зовет: «Ну, Катя! чудо сарафан! Он всех с ума сведёт!» Ей любо, любо без границ. Кружится перед ней Цветник из милых детских лиц, Головок и кудрей. Нарядны дети, как цветы, Нарядней старики: Плюмажи, ленты и кресты, Со звоном каблуки... Танцует, прыгает дитя, Не мысля ни о чём, И детство резвое шутя Проносится... Потом Другое время, бал другой Ей снится: перед ней Стоит красавец молодой, Он что-то шепчет ей... Потом опять балы, балы... Она - хозяйка их, У них сановники, послы, Весь модный свет у них... «О милый! что ты так угрюм? Что на сердце твоём?» - Дитя! Мне скучен светский шум, Уйдём скорей, уйдём! И вот уехала она С избранником своим. Пред нею чудная страна, Пред нею — вечный Рим... Ах! чем бы жизнь нам помянуть — Не будь у нас тех дней, Когда, урвавшись как-нибудь Из родины своей И скучный север миновав, Примчимся мы на юг. До нас нужды, над нами прав Ни у кого... Сам-друг Всегда лишь с тем, кто дорог нам, Живём мы, как хотим: Сегодня смотрим древний храм, А завтра посетим Дворец, развалины, музей... Как весело притом 141 Делиться мыслию своей С любимым существом! Под обаяньем красоты, Во власти строгих дум, По Ватикану бродишь ты, Подавлен и угрюм; Отжившим миром окружён, Не помнишь о живом. Зато как странно поражён Ты в первый миг потом, Когда, покинув Ватикан, Вернёшься в мир живой, Где ржёт осёл, шумит фонтан, Поёт мастеровой; Торговля бойкая кипит, Кричат на все лады: - Кораллов! раковин! улит! Мороженой воды! -Танцует, ест, дерётся голь, Довольная собой, И косу, чёрную как смоль, Римлянке молодой Старуха чешет... Жарок день, Несносен черни гам. Где нам найти покой и тень? Заходим в первый храм. Не слышен здесь житейский шум, Прохлада, тишина И полусумрак... Строгих дум Опять душа полна. Святых и ангелов толпой Вверху украшен храм, Порфир и яшма под ногой, И мрамор по стенам... 142 Как сладко слушать моря шум! Сидишь по часу нем; Неугнетённый, бодрый ум Работает меж тем... До солнца горною тропой Взберёшься высоко -Какое утро пред тобой! Как дышится легко! Но жарче, жарче южный день, На зелени долин Росинки нет... Уйдём под тень Зонтообразных пинн... Княгине памятны те дни Прогулок и бесед, В душе оставили они Неизгладимый след. Но не вернуть ей дней былых, Тех дней надежд и грёз, Как не вер>нуть потом о них Пролитых ею слёз!.. Исчезли радужные сны, Пред нею ряд картин Забытой богом стороны: Суровый господин И жалкий труженик-мужик С понурой головой... Как первый властвовать привык, Как рабствует второй! Ей снятся группы бедняков На нивах, на лугах, Ей снятся стоны бурлаков На волжских берегах... Наивным ужасом полна, Она не ест, не спит, Засыпать спутника она Вопросами спешит: «Скажи, ужель весь край таков? Довольства тени нет?..» — Ты в царстве нищих и рабов! — Короткий был ответ... Она проснулась - в руку сон! Чу, слышен впереди Печальный звон - кандальный звон! «Эй, кучер, погоди!» То ссыльных партия идёт, Больней заныла грудь. Княгиня деньги им даёт, -«Спасибо, добрый путь!» Ей долго, долго лица их Мерещатся потом, И не прогнать ей дум своих, Не позабыться сном! «И та здесь партия была... Да... нет других путей... Но след их вьюга замела. Скорей, ямщик, скорей!..» Мороз сильней, пустынней путь, Чем дале на восток; 143 На триста вёрст какой-нибудь Убогий городок, Зато как радостно глядишь На тёмный ряд домов, Но где же люди? Всюду тишь, Не слышно даже псов. Под кровлю всех загнал мороз, Чаёк от скуки пьют. Прошёл солдат, проехал воз, Куранты где-то бьют. Замерзли окна... огонёк В одном чуть-чуть мелькнул.. Собор... на выезде острог... Ямщик кнутом махнул: «Эй, вы!» — и нет уж городка, Последний дом исчез... Направо - горы и река, Налево — тёмный лес... Кипит больной, усталый ум, Бессонный до утра, Тоскует сердце. Смена дум Мучительно быстра; Княгиня видит то друзей, То мрачную тюрьму, И тут же думается ей — Бог знает почему, — Что небо звёздное — песком Посыпанный листок, А месяц — красным сургучом Оттиснутый кружок... 144 Пропали горы; началась Равнина без конца. Ещё мертвей! Не встретит глаз Живого деревца. «А вот и тундра!» — говорит Ямщик, бурят степной. Княгиня пристально глядит И думает с тоской: «Сюда-то жадный человек За золотом идёт! Оно лежит по руслам рек, Оно на дне болот. Трудна добыча на реке, Болота страшны в зной, Но хуже, хуже в руднике, Глубоко под землёй!.. Там гробовая тишина, Там безрассветный мрак... Зачем, проклятая страна, Нашёл тебя Ермак?..» Чредой спустилась ночи мгла, Опять взошла луна. Княгиня долго не спала, Тяжёлых дум полна... Уснула... Башня снится ей... Она вверху стоит; Знакомый город перед ней Волнуется, шумит; К Сенатской площади бегут Несметные толпы: Чиновный люд, торговый люд, Разносчики, попы; Пестреют шляпки, бархат, шёлк, Тулупы, армяки... Стоял уж там Московский полк, Пришли ещё полки, Побольше тысячи солдат Сошлось. Они «ура!» кричат, Они чего-то ждут... Народ галдел, народ зевал, Едва ли сотый понимал, Что делается тут... Зато посмеивался в ус, Лукаво щуря взор, Знакомый с бурями француз, Столичный куафёр1... Приспели новые полки: «Сдавайтесь!» — тем кричат. Ответ им — пули и штыки, Сдаваться не хотят. Какой-то бравый генерал, Влетев в каре2, грозиться стал -С коня снесли его. Другой приблизился к рядам: «Прощенье царь дарует вам!» Убили и того. Куафёр - (фр.) (устар.) парикмахер. Каре - (фр.) построение войск в виде квадратов или прямоугольников. 145 Явился сам митрополит С хоругвями, с крестом. «Покайтесь, братия! — гласит — Падите пред царём!» Солдаты слушали, крестясь, Но дружен был ответ: «Уйди, старик! молись за нас! Тебе здесь дела нет...» Тогда-то пушки навели, Сам царь скомандовал: «Па-ли!..» ...О милый! Жив ли ты? Княгиня, память потеряв, Вперёд рванулась и стремглав Упала с высоты. Пред нею длинный и сырой Подземный коридор, У каждой двери часовой, Все двери на запор. Прибою волн подобный плеск Снаружи слышен ей; Внутри - бряцанье, ружей блеск При свете фонарей; Да отдалённый шум шагов И долгий гул от них, Да перекрёстный бой часов, Да крики часовых... С ключами, старый и седой, Усатый инвалид. «Иди, печальница, за мной! -Ей тихо говорит. — Я проведу тебя к нему, Он жив и невредим...» Она доверилась ему, Она пошла за ним... 146 Шли долго, долго... Наконец Дверь визгнула — и вдруг Пред нею он... живой мертвец... Пред нею — бедный друг! Упав на грудь ему, она Торопится спросить: «Скажи, что делать? Я сильна, Могу я страшно мстить! Достанет мужества в груди, Готовность горяча, Просить ли надо?..» — Не ходи, Не тронешь палача! «О милый! что сказал ты? Слов Не слышу я твоих. То этот страшный бой часов, То крики часовых! Зачем тут третий между нас?..» — Наивен твой вопрос. «Пора! пробил урочный час!» — Тот «третий» произнёс... * Княгиня вздрогнула — глядит Испуганно кругом, Ей ужас сердце леденит: Не всё тут было сном!.. Луна плыла среди небес Без блеска, без лучей, Налево был угрюмый лес, Направо - Енисей. Темно! Навстречу ни души, Ямщик на козлах спал, Голодный волк в лесной глуши Пронзительно стонал, Да ветер бился и ревел, Играя на реке, Да инородец где-то пел На странном языке. Суровым пафосом звучал Неведомый язык И пуще сердце надрывал, Как в бурю чайки крик^ Княгине холодно; в ту ночь Мороз был нестерпим, Упали силы — ей невмочь Бороться больше с ним. Рассудком ужас овладел, Что не доехать ей. Ямщик давно уже не пел, Не понукал коней, Передней тройки не слыхать, «Эй! жив ли ты, ямщик? Что ты замолк? не вздумай спать!» — Не бойтесь, я привык... Летят... Из мёрзлого окна Не видно ничего, 147 Опасный гонит сон она, Но не прогнать его! Он волю женщины больной Мгновенно покорил И, как волшебник, в край иной Её переселил. Тот край - он ей уже знаком, -Как прежде, неги полн, И тёплым солнечным лучом, И сладким пеньем волн Её приветствовал, как друг... Куда ни поглядит: «Да, это юг! да, это юг!» -Всё взору говорит... Ни тучки в небе голубом, Долина вся в цветах, Всё солнцем залито — на всём, Внизу и на горах, Печать могучей красоты, Ликует всё вокруг; Ей солнце, море и цветы Поют: «Да — это юг!» 148 В долине между цепью гор И морем голубым Она летит во весь опор С избранником своим. Дорога их - роскошный сад, С деревьев льётся аромат, На каждом дереве горит Румяный, пышный плод, Сквозь ветви тёмные сквозит Лазурь небес и вод; По морю реют корабли, Мелькают паруса, А горы, видные вдали, Уходят в небеса. Как чудны краски их! За час Рубины рдели там, Теперь заискрился топаз По белым их хребтам... Вот вьючный мул идёт шажком, В бубенчиках, в цветах, За мулом - женщина с венком, С корзинкою в руках. Она кричит им: «Добрый путь!» И, засмеявшись вдруг, Бросает быстро ей на грудь Цветок... да! это юг! Страна античных, смуглых дев И вечных роз страна... Чу! мелодический напев, Чу! музыка слышна!.. «Да, это юг! да, это юг! (Поёт ей добрый сон) Опять с тобой любимый друг, Опять свободен он!..» Часть вторая Уже два месяца почти Бессменно день и ночь в пути На диво слаженный возок, А всё конец пути далёк! Княгинин спутник так устал, Что под Иркутском захворал, Два дня прождав его, она Помчалась далее одна... Её в Иркутске встретил сам Начальник городской; Как мощи сух, как палка прям, Высокий и седой. Сползла с плеча его доха, Под ней - кресты, мундир, На шляпе — перья петуха. Почтенный бригадир1, Ругнув за что-то ямщика, Поспешно подскочил И дверцы прочного возка Княгине отворил... Княгиня (входит в станционный дом) В Нерчинск! Закладывать скорей! Губернатор Пришёл я — встретить вас. 1 Бригадир — военный чин в царской армии, средний между полковником и генералом. 149 Княгиня Велите ж дать мне лошадей! Губернатор Прошу помедлить час. Дорога наша так дурна, Вам нужно отдохнуть... Княгиня Благодарю вас! Я сильна... Уж недалёк мой путь... Губернатор Всё ж будет вёрст до восьмисот, А главная беда: Дорога хуже тут пойдёт, Опасная езда!.. Два слова нужно вам сказать По службе, — и притом Имел я счастье графа знать, Семь лет служил при нём. Отец ваш редкий человек По сердцу, по уму, Запечатлев в душе навек Признательность к нему, К услугам дочери его Готов я... весь я ваш... Княгиня Но мне не нужно ничего! (Отворяя дверь в сени.) Готов ли экипаж? Губернатор Покуда я не прикажу, Его не подадут... Княгиня Так прикажите ж! Я прошу... Губернатор Но есть зацепка тут: С последней почтой прислана Бумага1... Царское предписание, обязывавшее местные власти всячески воздейство-150 вать на жён декабристов, добиваясь их возвращения на родину. Княгиня Что же в ней: Уж не вернуться ль я должна? Губернатор Да-с, было бы верней. Княгиня Да кто ж прислал вам и о чём Бумагу? что же — там Шутили, что ли, над отцом? Он всё устроил сам! Губернатор Нет... не решусь я утверждать... Но путь ещё далёк... Княгиня Так что же даром и болтать! Готов ли мой возок? Губернатор Нет! Я ещё не приказал... Княгиня! здесь я - царь! Садитесь! Я уже сказал, Что знал я графа встарь, А граф... хоть он вас отпустил, По доброте своей, Но ваш отъезд его убил... Вернитесь поскорей! Княгиня Нет! что однажды решено -Исполню до конца! Мне вам рассказывать смешно, Как я люблю отца, Как любит он. Но долг другой, И выше и святей, Меня зовёт. Мучитель мой! Давайте лошадей! Губернатор Позвольте-с. Я согласен сам, Что дорог каждый час, Но хорошо ль известно вам, Что ожидает вас? Бесплодна наша сторона, А та - ещё бедней, Короче нашей там весна, Зима — ещё длинней. 151 Да-с, восемь месяцев зима Там — знаете ли вы? Там люди редки без клейма1, И те душой черствы; На воле рыскают круго1У[ Там только варнаки2; Ужасен там тюремный дом, Глубоки рудники. Вам не придётся с мужем быть Минуты глаз на глаз: В казарме общей надо жить, А пища: хлеб да квас. Пять тысяч каторжников там, Озлоблены судьбой, Заводят драки по ночам, ,Убийства и разбой; Короток им и страшен суд, Грознее нет суда! И вы, княгиня, вечно тут Свидетельницей... Да! Поверьте, вас не пощадят, Не сжалится никто! Пускай ваш муж — он виноват... А вам терпеть... за что? Княгиня Ужасна будет, знаю я, Жизнь мужа моего. Пускай же будет и моя Не радостней его! Губернатор Но вы не будете там жить: Тот климат вас убьёт! Я вас обязан убедить, Не ездите вперёд! Ах! вам ли жить в стране такой, Где воздух у людей Не паром — пылью ледяной Выходит из ноздрей? Где мрак и холод круглый год, А в краткие жары -Непросыхающих болот Зловредные пары? Да... страшный край! Оттуда прочь В царской России до 1863 года на теле каторжников выжигались или вырезались особые знаки или буквы (клейма). 152 2 Варнак - беглый каторжник. Бежит и зверь лесной, Когда стосуточная ночь Повиснет над страной... Княгиня Живут же люди в том краю, Привыкну я шутя... Губернатор Живут? Но молодость свою Припомните... дитя! Здесь мать — водицей снеговой, Родив, омоет дочь, Малютку грозной бури вой Баюкает всю ночь, А будит дикий зверь, рыча Id лиз хижины лесной, Да пурга, бешено стуча В окно, как домовой. С глухих лесов, с пустынных рек Сбирая дань свою, Окреп туземный человек С природою в бою, А вы?.. Княгиня Пусть смерть мне суждена — Мне нечего жалеть!.. Я еду! еду! я должна Близ мужа умереть. Губернатор Да, вы умрёте, но сперва Измучите того, Чья безвозвратно голова Погибла. Для него Прошу: не ездите туда! Сноснее одному, Устав от тяжкого труда, Прийти в свою тюрьму, Прийти — и лечь на голый пол И с чёрствым сухарём Заснуть... а добрый сон пришёл -И узник стал царём! Летя мечтой к родным, к друзьям, Увидя вас самих, Проснётся он к дневным трудам И бодр, и сердцем тих. А с вами?.. с вами не знавать 153 Ему счастливых грёз, В себе он будет сознавать Причину ваших слёз. Княгиня Ах!.. Эти речи поберечь Вам лучше для других. Всем вашим пыткам не извлечь Слезы из глаз моих! Покинув родину, друзей, Любимого отца, Приняв обет в душе моей Исполнить до конца Мой долг, — я слёз не принесу В проклятую тюрьму — Я гордость, гордость в нём спасу, Я силы дам ему! Презренье к нашим палачам, Сознанье правоты Опорой верной будет нам. Губернатор Прекрасные мечты! Но их достанет на пять дней. Не век же вам грустить? Поверьте совести моей, Захочется вам жить. Здесь чёрствый хлеб, тюрьма, позор, Нужда и вечный гнёт, А там балы, блестящий двор, Свобода и почёт. Как знать? Быть может, бог судил... Понравится другой, Закон вас права не лишил... Княгиня Молчите!.. Боже мой!.. 154 Губернатор Да, откровенно говорю, Вернитесь лучше в свет. Княгиня Благодарю, благодарю За добрый ваш совет! И прежде был там рай земной, А нынче этот рай Своей заботливой рукой Расчистил Николай. Там люди заживо гниют — Ходячие гробы, Мужчины — сборище Иуд, А женщины — рабы. Что там найду я? Ханжество, Поруганную честь, Нахальной дряни торжество И подленькую месть. Нет, в этот вырубленный лес Меня не заманят, Где были дубы до небес, А нынче пни торчат! Вернуться? жить среди клевет, Пустых и тёмных дел?.. Там места нет, там друга нет Тому, кто раз прозрел! Нет, нет, я видеть не хочу Продажных и тупых, Не покажусь я палачу Свободных и святых. Забыть того, кто нас любил, Вернуться — всё простя? Губернатор Но он же вас не пощадил? Подумайте, дитя: О ком тоска? к кому любовь? Княгиня Молчите, генерал! Губернатор Когда б не доблестная кровь Текла в вас - я б молчал. Но если рвётесь вы вперёд, Не веря ничему, Быть может, гордость вас спасёт.. Достались вы ему С богатством, с именем, с умом, С доверчивой душой, А он, не думая о том, Что станется с женой, Увлёкся призраком пустым, И — вот его судьба!.. И что ж?.. бежите вы за ним, Как жалкая раба! Княгиня Нет! я не жалкая раба, 155 Я женщина, жена! Пускай горька моя судьба — Я буду ей верна! О, если б он меня забыл Для женщины другой, В моей душе достало б сил Не быть его рабой! Но знаю: к родине любовь Соперница моя, И если б нужно было, вновь Ему простила б я!.. Княгиня кончила... Молчал Упрямый старичок. - Ну что ж? Велите, генерал, Готовить мой возок? — Не отвечая на вопрос, Смотрел он долго в пол, Потом в раздумье произнёс: «До завтра», — и ушёл... Назавтра тот же разговор. Просил и убеждал, Но получил опять отпор Почтенный генерал. Все убежденья истощив И выбившись из сил, Он долго, важен, молчалив, По комнате ходил И, наконец, сказал: «Быть так! Вас не спасёшь, увы!.. Но знайте: сделав этот шаг, Всего лишитесь вы!» 156 — Да что же мне ещё терять? «За мужем поскакав, Вы отреченье подписать Должны от ваших прав!» Старик эффектно замолчал, От этих страшных слов Он, очевидно, пользы ждал. Но был ответ таков: «У вас седая голова, А вы ещё дитя! Вам наши кажутся права Правами — не шутя. Нет! ими я не дорожу, Возьмите их скорей! Где отреченье? Подпишу! И живо — лошадей!..» Губернатор Бумагу эту подписать! Да что вы?.. Боже мой! Ведь это значит нищей стать И женщиной простой! Всему вы скажете прости, Что вам дано отцом, Что по наследству перейти Должно бы к вам потом! Права имущества, права Дворянства потерять! Нет, вы подумайте сперва, — Зайду я к вам опять!.. Ушёл и не был целый день... Когда спустилась тьма, Княгиня, слабая как тень, Пошла к нему сама. Её не принял генерал: Хворает тяжело... Пять дней, покуда он хворал, Мучительных прошло. А на шестой пришёл он сам И круто молвил ей: «Я отпустить не вправе вам, Княгиня, лошадей! Вас по этапу поведут С конвоем...» Княгиня Боже мой! Но так ведь месяцы пройдут В дороге?.. Губернатор Да,весной В Нерчинск придёте, если вас Дорога не убьёт. Навряд версты четыре в час Закованный идёт; Посередине дня - привал, С закатом дня - ночлег, А ураган в степи застал - 157 Закапывайся в снег! Да-с, промедленьям нет числа, Иной упал, ослаб... Княгиня Не хорошо я поняла — Что значит ваш этап? Губернатор Под караулом казаков С оружием в руках, Этапом водим мы воров И каторжных в цепях, Они дорогою шалят, Того гляди сбегут, Так их канатом прикрутят Друг к другу - и ведут. Трудненек путь! Да вот-с каков: Отпра,вится пятьсот, А до нерчинских рудников И трети не дойдёт! Они как мухи мрут в пути, Особенно зимой... И вам, княгиня, так идти?.. Вернитесь-ка домой! Княгиня О нет! я этого ждала... Но вы, но вы... злодей!.. Неделя целая прошла... Нет сердца у людей! Зачем бы разом не сказать?.. Уж шла бы я давно... Велите ж партию сбирать -Иду! мне всё равно!.. 158 «Нет! вы поедете!.. — вскричал Нежданно старый генерал, Закрыв рукой глаза. — Как я вас мучил... Боже мой!.. (Из-под руки на ус седой Скатилася слеза.) Простите! да, я мучил вас, Но мучился и сам, Но строгий я имел приказ Преграды ставить вам! И разве их не ставил я? Я делал всё, что мог, Перед царем душа моя Чиста, свидетель Бог! Острожным жёстким сухарём И жизнью взаперти, Позором, ужасом, трудом Этапного пути Я вас старался напугать. Не испугались вы! И хоть бы м не не удержать На плечах головы, Я не могу, я не хочу Тиранить больше вас... Я вас в три дня туда домчу... (Отворяя дверь, кричит.) Эй! запрягать, сейчас!..» К.Ф. Рылеев (1795-1826. XIX в.) ИВАН СУСАНИН «Куда ты ведёшь нас?.. не видно ни зги! — Сусанину с сердцем вскричали враги,-Мы вязнем и тонем в сугробинах снега; Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега. Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути; Но тем Михаила тебе не спасти! Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует: Но смерти от ляхов ваш царь не минует!.. Веди ж нас, - так будет тебе за труды; Иль бойся: не долго у нас до беды! Заставил всю ночь нас пробиться с метелью... Но что там чернеет в долине за елью?» «Деревня! — сарматам в ответ мужичок. — Вот гумна, заборы, а вот и мосток. За мною! в ворота! — избушечка эта Во всякое время для гостя нагрета. Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!. Какая же, братцы, чертовская даль! Такой я проклятой не видывал ночи, Слепились от снегу соколии очи... Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой! 159 160 Вошед, проворчал так сармат молодой. -Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли! Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!» Вот скатерть простая на стол постлана; Поставлено пиво и кружка вина, И русская каша и щи пред гостями, И хлеб перед каждым большими ломтями. В окончины ветер, бушуя, стучит; Уныло и с треском лучина горит. Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты, Лежат беззаботно по лавкам сарматы. Все в дымной избушке вкушают покой; Один, настороже, Сусанин седой Вполголоса молит в углу у иконы Царю молодому святой обороны!.. Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом. Сусанин поднялся и в двери тайком... «Ты ль это, родимый!.. А я за тобою! Куда ты уходишь ненастной порою? За полночь... а ветер ещё не затих; Наводишь тоску лишь на сердце родных!» «Приводит сам Бог тебя к этому дому, Мой сын, поспешай же к царю молодому; Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей; Что гордые ляхи, по злобе своей, Его потаённо убить замышляют И новой бедою Москве угрожают! Скажи, что Сусанин спасает царя, Любовью к отчизне и вере горя. Скажи, что спасенье в одном лишь побеге И что уж убийцы со мной на ночлеге». «Но что ты затеял? подумай, родной! Убьют тебя ляхи... Что будет со мной? И с юной сестрою, и с матерью хилой?» «Творец защитит вас святой своей силой. Не даст он погибнуть, родимые, вам: Покров и помощник он всем сиротам. Прощай же, о сын мой, нам дорого время; И помни: я гибну за русское племя!» Рыдая, на лошадь Сусанин младой Вскочил и помчался свистящей стрелой. Луна между тем совершила полкруга; Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга. На небе восточном зарделась заря: Проснулись сарматы - злодеи царя. «Сусанин! — вскричали. — Что молишься Богу? Теперь уж не время - пора нам в дорогу!» Оставив деревню шумящей толпой, В лес тёмный вступают окольной тропой. Сусанин ведёт их... Вот утро настало, И солнце сквозь ветви в лесу засияло: То скроется быстро, то ярко блеснёт, То тускло засветит, то вновь пропадёт. Стоят не шелохнясь и дуб и берёза; Лишь снег под ногами скрипит от мороза, Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит, И дятел дуплистую иву долбит. Друг за другом идут в молчаньи сарматы; Всё дале и дале седой их вожатый. Уж солнце высоко сияет с небес: Всё глуше и диче становится лес! И вдруг пропадает тропинка пред ними; И сосны и ели, ветвями густыми Склонившись угрюмо до самой земли, Дебристую стену из сучьев сплели. Вотще настороже тревожное ухо: Всё в том захолустье и мёртво и глухо... «Куда ты завёл нас?» - лях старый вскричал. «Туда, куда нужно! - Сусанин сказал. - Убейте! замучьте! - моя здесь могила! Но знайте и рвитесь: я спас Михаила! Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на Русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит И душу изменой свою не погубит». «Злодей! - закричали враги, закипев. -Умрёшь под мечами!» - «Не страшен ваш гнев! Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело, И радостно гибнет за правое дело! Ни казни, ни смерти и я не боюсь: Не дрогнув, умру за царя и за Русь!» «Умри же! - сарматы герою вскричали -И сабли над старцем, свистя, засверкали! -Погибни, предатель! Конец твой настал!» И твёрдый Сусанин, весь в язвах, упал! Снег чистый чистейшая кровь обагрила: Она для России спасла Михаила! 1822 161 Вопросы для зрителей 1. Какие документальные и художественные произведения о декабристах тебе известны? 2. Как ты думаешь, княгиня Трубецкая совершила подвиг или просто выполнила свой долг? 3. Какое испытание для героини поэмы было самым тяжёлым? 4. Понаблюдай, как создаётся образ главной героини в поэме. Почему в авторское повествование включены монологи и диалоги героев? 5. Каким показан в поэме губернатор? Как ты думаешь, почему он всё-таки помог княгине? 6. В поэме две части: «Княгиня Трубецкая» и «Княгиня Волконская». Почему же поэма называется «Русские женщины»? Каково отношение автора к своим героиням? В чём оно проявляется? 7. Проследи, в чём проявляются эпическое и лирическое начала в поэме. 8. В чём смысл поступка Ивана Сусанина? Можно ли назвать его подвигом? 9. Какие черты русского национального характера показал К.Ф. Рылеев в образе Сусанина? В каких строках поэмы они особенно отчётливо видны? 162 Джеймс Олдридж (р. 1918. XX в.) ПОСЛЕДНИЙ ДЮЙМ (в сокращении) Хорошо, если, налетав за двадцать лет не одну тысячу миль, ты и к сорока годам всё ещё испытываешь удовольствие от полёта; хорошо, если ещё можешь радоваться тому, как артистически точно посадил машину: чуть-чуть отожмёшь ручку, поднимешь лёгкое облачко пыли и плавно отвоюешь последний дюйм над землёй. Особенно когда приземляешься на снег: плотный снег очень удобен для посадки, и хорошо сесть на снег так же приятно, как прогуляться босиком по пушистому ковру в гостинице. Но с полётами на «ДС-3», когда старенькую машину поднимешь, бывало, в воздух в любую погоду и летишь над лесами, где попало, было покончено. Работа в Канаде дала ему хорошую закалку, и неудивительно, что заканчивал он свою лётную жизнь над пустынями Красного моря, летая на «Фейрчайльде» для нефтеэкспортной компании Тексегипто, у которой были права на разведку нефти по всему египетскому побережью. Он водил «Фейр-чайльд» над пустыней до тех пор, пока самолёт совсем не износился. Посадочных площадок не было. Он сажал машину везде, где хотелось сойти геологам и гидрологам, — на песок, на кустар- ник, на каменистое дно пересохших ручьёв и на длинные белые отмели Красного моря. Отмели были хуже всего: гладкая с виду поверхность песков всегда бывала усеяна крупными кусками белого коралла с острыми, как бритва, краями, и если бы не низкая центровка «Фейрчайльда», он бы не раз перевернулся из-за прокола камеры. Но всё это было в прошлом. Компания Тексегипто отказалась от дорогостоящих попыток найти большое нефтяное месторождение, которое давало бы такие же прибыли, какие получало Арам-ко в Саудовской Аравии, а «Фейрчайльд» превратился в жалкую развалину и стоял в одном из египетских ангаров, покрытый толстым слоем разноцветной пыли, весь иссечённый снизу узкими, длинными надрезами, с потёртыми тросами, с каким-то подобием мотора и приборами, годными разве что на свалку. Всё было кончено: ему стукнуло сорок три, жена уехала от него домой на Линнэн-стрит в городе Кеймбридж, штата Массачусетс, и зажила, как ей нравилось: ездила на трамвае до Гарвард-сквер, покупала продукты в магазине без продавца, гостила у своего старика в приличном деревянном доме — одним словом, вела приличную жизнь, достойную приличной женщины. Он пообещал приехать к ней ещё весной, но знал, что не сделает этого, так же как знал, что не получит в свои годы лётной работы, особенно такой, к какой он привык, не получит её даже в Канаде. В тех краях предложение превышало спрос и когда дело касалось людей опытных: фермеры Саскачевана сами учились летать на своих «Пайпер-кэбах» и «Остерах». Любительская авиация лишала куска хлеба многих старых лётчиков. Они кончали тем, что нанимались обслуживать рудоуправления или правительство, но такая работа была слишком благопристойной и добропорядочной, чтобы подойти ему на старости лет. Так он и остался ни с чем, если не считать равнодушной жены, которой он не был нужен, да десятилетнего сына, родившегося слишком поздно и, как понимал в глубине души Бен, чужого им обоим, — одинокого, неприкаянного ребёнка, который в десять лет чувствовал, что мать им не интересуется, а отец — посторонний человек, резкий и немногословный, не знающий, о чём с ним говорить в те редкие минуты, когда они бывали вместе. Вот и сейчас было не лучше, чем всегда. Бен взял с собой мальчика на «Остер», который бешено мотало на высоте в две тысячи футов над побережьем Красного моря, и ждал, что мальчишку вот-вот укачает. — Если тебя стошнит, — сказал Бен, — пригнись пониже к полу, чтобы не запачкать всю кабину. — Хорошо. — У мальчика был очень несчастный вид. — Боишься? Маленький «Остер» безжалостно швыряло в накалённом воздухе из стороны в сторону, но перепуганный мальчишка всё же не терялся и, с ожесточением посасывая леденец, разглядывал приборы, компас, прыгающий авиагоризонт. 163 — Немножко, — ответил мальчик тихим и застенчивым голоском, не похожим на грубоватые голоса американских ребят. — А от этих толчков самолёт не сломается? Бен не умел утешать сына, он сказал правду: — Если за машиной не следить и не проверять её всё время, она непременно сломается. — А эта... — начал было мальчик, но его сильно тошнило, и он не мог продолжать. — Эта в порядке, - с раздражением сказал отец. - Вполне годный самолёт. Мальчик опустил голову и тихонько заплакал. Бен пожалел, что взял с собой сына. У них в семье великодушные порывы всегда кончались неудачей: оба они были такие - сухая, плаксивая, провинциальная мать и резкий, вспыльчивый отец. Во время одного из редких поступков великодушия Бен как-то попробовал поучить мальчика управлять самолётом, и хотя сын оказался очень понятливым и довольно быстро усвоил основные правила, каждый окрик отца доводил его до слёз... — Не плачь! — приказал ему теперь Бен. — Нечего тебе плакать! Подыми голову, слышишь, Дэви! Подыми сейчас же! Но Дэви сидел опустив голову, а Бен всё больше и больше жалел, что взял его с собой, и уныло поглядывал на расстилавшееся под крылом самолёта бесплодное пустынное побережье Красного моря — непрерывную полосу в тысячу миль, отделявшую нежно размытые краски суши от блёклой зелени воды. Всё было недвижимо и мёртво. Солнце выжигало здесь всякую жизнь, а весной на тысячах квадратных миль ветры вздымали на воздух массы песка и относили его на ту сторону Индийского океана, где он и оставался навеки на дне морском. — Сядь прямо, - сказал он Дэви, - если хочешь научиться, как идти на посадку. Бен знал, что тон у него резкий, и всегда удивлялся сам, почему он не умеет разговаривать с мальчиком. Дэви поднял голову. Он ухватился за доску управления и нагнулся вперёд. Бен убрал газ и, подождав, пока не сбавится скорость, с силой потянул рукоятку триммера, которая была очень неудобно расположена на этих маленьких английских самолётах - наверху, слева, почти над головой. Внезапный толчок мотнул голову мальчика вниз, но он её сразу же поднял и стал глядеть поверх опустившегося носа машины на узкую полоску белого песка у залива, похожего на лепёшку, кинутую на этот пустынный берег. Отец вёл самолёт прямо туда. — А почём ты знаешь, откуда дует ветер? — спросил мальчик. — По волнам, по облачку, чутьём! - крикнул ему Бен. Но он уже и сам не знал, чем руководствуется, когда управляет самолётом. Не думая, он знал с точностью до одного фута1, где посадит машину. Ему приходилось быть точным: голая полоска песка не давала ни одной лишней пяди, и опуститься на неё мог 164 1 Фут — единица длины, равная 30,48 см. только очень маленький самолёт. Отсюда до ближайшей туземной деревни было сто миль, и вокруг — мёртвая пустыня. — Всё дело в том, чтобы правильно рассчитать, — сказал Бен. — Когда выравниваешь самолёт, надо, чтобы расстояние до земли было шесть дюймов1. Не фут и не три, а ровно шесть дюймов! Если взять выше, то стукнешься при посадке и повредишь самолёт. Слишком низко — попадёшь на кочку и перевернёшься. Всё дело в последнем дюйме. Дэви кивнул. Он уже это знал. Он видел, как в Эль-Бабе, где они брали напрокат машину, однажды перевернулся такой «Остер». Ученик, который на нём летал, был убит. — Видишь, — закричал отец. — Шесть дюймов. Когда он начинает снижаться, я беру ручку на себя. На себя. Вот! - сказал он, и самолёт коснулся земли мягко, как снежинка. Последний дюйм! Бен сразу же выключил мотор и нажал на ножные тормоза - нос самолёта задрался кверху, и машина остановилась у самой воды - до неё оставалось шесть или семь футов. Два лётчика воздушной линии, которые открыли эту бухту, назвали её Акульей - не из-за формы, а из-за её населения. В ней постоянно водилось множество крупных акул, которые заплывали из Красного моря, гоняясь за косяками сельди и кефали, искавшими здесь убежища. Бен и прилетел-то сюда из-за акул, а теперь, когда попал в бухту, совсем забыл о мальчике и время от времени только давал ему распоряжения: помочь при разгрузке, закопать мешок с продуктами в мокрый песок, смачивать песок, поливая его морской водой, подавать инструменты и всякие мелочи, необходимые для акваланга и камер. - А сюда кто-нибудь когда-нибудь заходит? - спросил его Дэви. Бен был слишком занят, чтобы обращать внимание на то, что говорит мальчик, но всё же, услышав вопрос, покачал головой: - Никто! Никто не может сюда попасть иначе, как на лёгком самолете. Принеси мне два зелёных мешка, которые стоят в машине, и покрывай голову. Не хватало ещё, чтобы ты получил солнечный удар! Больше вопросов Дэви не задавал. Когда он о чём-нибудь спрашивал отца, голос у него сразу становился угрюмым, он заранее ожидал резкого ответа. Мальчик и не пытался продолжать разговор и молча выполнял, что ему приказывали. Он внимательно наблюдал, как отец готовил акваланг и киноаппарат для подводных съёмок, собираясь снимать в прозрачной воде акул. - Смотри не подходи к воде! - приказал отец. Дэви ничего не ответил. - Акулы непременно постараются отхватить от тебя кусок, особенно если подымутся на поверхность, - не смей даже ступать в воду! 1 Дюйм - единица длины, равная 2,54 см; 1/12 часть фута. 165 166 Дэви кивнул головой. Бену хотелось чем-нибудь порадовать мальчика, но за много лет ему это ни разу не удавалось, а теперь, видно, было поздно. Когда ребёнок родился, начал ходить, а потом становился подростком, Бен почти постоянно бывал в полётах и подолгу не видел сына. Так было в Колорадо, во Флориде, в Канаде, в Иране, в Бахрейне и здесь, в Египте. Это его жене, Джоанне, следовало постараться, чтобы мальчик рос живым и весёлым. Вначале он пытался привязать к себе мальчика. Но разве добьёшься чего-нибудь за короткую неделю, проведённую дома, и разве можно назвать домом чужеземный посёлок в Аравии, который Джоанна ненавидела и всякий раз поминала только для того, чтобы потосковать о росистых летних вечерах, ясных морозных зимах и тихих университетских улочках родной Новой Англии? Её ничто не привлекало: ни глинобитные домишки Бахрейна, при ста десяти градусах по Фаренгейту и ста процентах влажности воздуха, ни оцинкованные посёлки нефтепромыслов, ни даже пыльные, беспардонные улицы Каира. Но апатия (которая всё усиливалась и наконец совсем её извела) должна теперь пройти, раз она вернулась домой. Он отвезёт к ней мальчонку, и, раз она живёт, наконец, там, где ей хочется, Джоанне, может быть, удастся хоть немного заинтересоваться ребёнком. Пока что она не проявляла этого интереса, а с тех пор, как она уехала домой, прошло уже три месяца. — Затяни этот ремень у меня между ногами, — сказал он Дэви. На спине у него был тяжёлый акваланг. Два баллона со сжатым воздухом весом в двадцать килограммов позволят ему пробыть больше часа на глубине в тридцать футов. Глубже опускаться и незачем. Акулы этого не делают. — И не кидай в воду камни, — сказал отец, поднимая цилиндрический, водонепроницаемый футляр киноаппарата и стирая песок с рукоятки. — Не то всех рыб поблизости распугаешь. Даже акул. Дай мне маску. Дэви передал ему маску с защитным стеклом. — Я пробуду под водой минут двадцать. Потом поднимусь, и мы позавтракаем, потому что солнце уже высоко. Ты пока что обложи камнями оба колеса и посиди под крылом, в тени. Понял? — Да, - сказал Дэви. Бен вдруг почувствовал, что разговаривает с мальчиком так, как разговаривал с женой, чьё равнодушие всегда вызывало его на резкий, повелительный тон. Ничего удивительного, что бедный парнишка сторонится их обоих. — И обо мне не беспокойся! — приказал он мальчику, входя в воду. Взяв в рот трубку, он скрылся под водой, опустив киноаппарат, чтобы груз тянул его на дно. Дэви смотрел на море, которое поглотило его отца, словно мог что-нибудь разглядеть. Но ничего не было видно — только изредка на поверхности появлялись пузырьки воздуха. Ничего не было видно ни на море, которое далеко вдали сливалось с горизонтом, ни на бескрайних просторах выжженного солн- цем побережья. А когда Дэви вскарабкался на раскалённый песчаный холм у самого высокого края бухты, он не увидел позади себя ничего, кроме пустыни, то ровной, то слегка волнистой. Она уходила, сверкая, вдаль, к таявшим в знойном мареве красноватым холмам, таким же голым, как и всё вокруг. Под ним был только самолёт, маленький серебряный «Остер», — мотор, остывая, всё ещё потрескивал. Дэви чувствовал свободу. Кругом на целых сто миль не было ни души, и он мог посидеть в самолёте и как следует всё разглядеть. Но запах бензина снова вызвал у него дурноту, он вылез и облил водой песок, где лежала еда, а потом уселся у берега и стал глядеть, не покажутся ли акулы, которых снимает отец. Под водой ничего не было видно, и в раскалённой тишине, в одиночестве, о котором он не жалел, хотя вдруг его остро почувствовал, мальчик раздумывал, что же с ним будет, если отец так никогда и не выплывет из морской глубины. Бен, прижавшись спиной к кораллу, мучился с клапаном, регулирующим подачу воздуха. Он опустился неглубоко, не больше чем на двадцать футов, но клапан работал неравномерно, и ему приходилось с усилием втягивать воздух. А это было изнурительно и небезопасно. Акул было много, но они держались на расстоянии. Они никогда не приближались настолько, чтобы можно было как следует поймать их в кадр. Придётся приманивать их поближе после обеда. Для этого Бен взял в самолёт половину лошадиной ноги; он обернул её в целлофан и закопал в песок. - На этот раз, - сказал он себе, шумно выпуская пузырьки воздуха, — я уж наснимаю их не меньше чем на три тысячи долларов. Телевизионная компания платила ему по тысяче долларов за каждые пятьсот метров фильма об акулах и тысячу долларов отдельно за съёмку рыбы-молота. Но здесь рыба-молот не водится. Были тут три безвредные акулы-великаны и довольно крупная пятнистая акула-кошка, она бродила у самого серебристого дна, подальше от кораллового берега. Бен знал, что сейчас он слишком деятелен, чтобы привлечь к себе акул, но его интересовал большой орляк, который жил под выступом кораллового рифа: за него тоже платили пятьсот долларов. Им нужен был кадр с орляком на подходящем фоне. Кишащий тысячами рыб, подводный коралловый мир был хорошим фоном, а сам орляк лежал в своей коралловой пещере. — Ага, ты ещё здесь! — сказал Бен тихонько. Длиною рыба была в четыре фута, а весила один бог знает сколько; она поглядывала на него из своего убежища, как и в прошлый раз — неделю назад. Жила она тут, наверно, не меньше ста лет. Шлёпнув у неё перед мордой ластами, Бен заставил её попятиться и сделал хороший кадр, когда рассерженная рыба неторопливо пошла вниз, на дно. Пока что это было всё, чего он добивался. Акулы никуда не денутся и после обеда. Ему надо беречь воздух, потому что здесь, на берегу, баллоны не зарядишь. Повернувшись, Бен почувствовал, 167 168 как мимо его ног прошелестела плавниками акула. Пока он снимал орляка, акулы зашли к нему в тыл. — Убирайтесь к чертям! — заорал он, выпуская огромные пузыри воздуха. Они уплыли: громкое бульканье спугнуло их. Песчаные акулы пошли на дно, а «кошка» поплыла на уровне его глаз, внимательно наблюдая за человеком. Такую криком не запугаешь. Бен прижался спиной к рифу и вдруг почувствовал, как острый выступ коралла впился в руку. Но он не спускал глаз с «кошки», пока не поднялся на поверхность. Даже теперь он держал голову под водой, чтобы следить за «кошкой», которая постепенно к нему приближалась. Бен неуклюже попятился на узкий, поднимавшийся из моря выступ рифа, перевернулся и преодолел последний дюйм до безопасного места. — Мне эта дрянь совсем не нравится! — сказал он вслух, выплюнув сначала воду. И только тут заметил, что над ним стоит мальчик. Он совсем забыл о его существовании и не потрудился объяснить, к кому относятся эти слова. — Доставай из песка завтрак и приготовь его на брезенте под крылом, где тень. Кинь-ка мне большое полотенце. Дэви дал ему полотенце, и Бену пришлось смириться с жизнью на сухой, горячей земле. Он чувствовал, что сделал большую глупость, взявшись за такую работу. Он был хорошим лётчиком по неразведанным трассам, а не каким-то авантюристом, который рад гоняться за акулами с подводным киноаппаратом. И всё же ему повезло, что он получил хоть такую работу. Два служивших в Каире авиаинженера американской компании Восточных воздушных линий организовали поставку кинофирмам подводных кадров, снятых в Красном море. Обоих инженеров перевели в Париж, и они передали своё дело Бену. Лётчик в своё время помог им, когда они пришли проконсультироваться насчёт полётов в пустыне на маленьких самолётах. Уезжая, они отплатили услугой за услугу, сообщив о нём Телевизионной компании в Нью-Йорке; ему дали напрокат аппаратуру, и он нанял маленький «Остер» в египетской лётной школе. Ему нужно было быстро заработать побольше денег, и появилась такая возможность. Когда компания Тексегипто свернула разведку нефти, он потерял работу. Деньги, которые он бережливо копил два года, летая над раскалённой пустыней, давали возможность жене прилично жить в Кеймбридже. Того немногого, что у него оставалось, хватало на содержание его самого, сына и француженки из Сирии, которая присматривала за ребёнком. И он мог снимать в Каире маленькую квартирку, где они втроём жили. Но этот полёт был последним. Телевизионная компания сообщила, что запаса отснятой плёнки ей хватит очень надолго. Поэтому его работа подходила к концу, и у него больше не было причин оставаться в Египте. Теперь уже он наверняка отвезёт мальчика к матери, а потом поищет работу в Канаде, — вдруг там что-нибудь да подвернётся, если, конечно, ему повезёт и он сумеет скрыть свой возраст! Пока они молча ели, Бен перемотал плёнку французского киноаппарата и починил клапан акваланга. Откупоривая бутылку пива, он снова вспомнил о мальчике. — У тебя есть что-нибудь попить? — Нет, — неохотно ответил Дэви. — Воды нет... Бен и тут не подумал о сыне. Как всегда, он прихватил с собой из Каира дюжину бутылок пива: оно было чище и безопаснее для желудка, чем вода. Но надо было взять что-нибудь и для мальчика. — Придётся тебе выпить пива. Открой бутылку и попробуй, но не пей слишком много. Ему претила мысль о том, что десятилетний ребёнок будет пить пиво, но делать было нечего. Дэви откупорил бутылку, быстро отпил немножко прохладной горькой жидкости, но проглотил её с трудом. Покачав головой, он вернул бутылку отцу. — Не хочется пить, — сказал он. — Открой банку персиков. Банка персиков не может утолить жажду в полуденный зной, но выбора не было. Поев, Бен аккуратно прикрыл аппаратуру влажным полотенцем и прилёг. Мельком взглянув на Дэви и удостоверившись, что он не болен и сидит в тени, Бен быстро заснул. — А кто-нибудь знает, что мы здесь? — спросил Дэви вспотевшего во время сна отца, когда тот снова собирался опуститься под воду. — Почему ты спрашиваешь? — Не знаю. Просто так. — Никто не знает, что мы здесь, — сказал Бен. — Мы получили от египтян разрешение лететь в Хургаду; они не знают, что мы залетели так далеко. И не должны знать. Ты это запомни. — А нас могут найти? Бен подумал, что мальчик боится, как бы их не изобличили в чём-нибудь недозволительном. Ребятишки всегда боятся, что их поймают с поличным. — Нет, пограничники нас не найдут. С самолёта они вряд ли заметят нашу машину. А по суше никто сюда попасть не может, даже на «виллисе». — Он показал на море. — И оттуда никто не придёт, там рифы... — Неужели никто-никто о нас и не знает? — тревожно спросил мальчик. — Я же говорю, что нет! — с раздражением ответил отец. Но вдруг понял, хотя и поздно, что Дэви беспокоит не возможность попасться, он просто боится остаться один. — Ты не бойся, — проговорил Бен грубовато. — Ничего с тобой не случится. — Поднимается ветер, — сказал Дэви, как всегда тихо и слишком серьёзно. 169 170 — Знаю. Я пробуду под водой всего полчаса. Потом поднимусь, заряжу новую плёнку и опущусь ещё минут на десять. Найди, чем бы тебе покуда заняться. Напрасно ты не взял с собой удочки. «Надо было мне ему об этом напомнить», — подумал Бен, погружаясь в воду вместе с приманкой из конины. Приманку он положил на хорошо освещённую коралловую ветку, а камеру установил на выступе. Потом он крепко привязал телефонным проводом мясо к кораллу, чтобы акулам было труднее его отодрать. Покончив с этим, Бен отступил в небольшую выемку, всего в десяти футах от приманки, чтобы обезопасить себя с тыла. Он знал, что ждать акул придётся недолго. В серебристом пространстве, там, где кораллы сменялись песком, их было уже пятеро. Он был прав. Акулы пришли сразу же, учуяв запах крови. Бен замер, а когда выдыхал воздух, то прижимал клапан к кораллу за своей спиной, чтобы пузырьки воздуха лопались и не спугнули акул. — Подходите! Поближе! — тихонько подзадоривал он рыб. Но им и не требовалось приглашения. Они кинулись прямо на кусок конины. Впереди шла знакомая пятнистая «кошка», а за ней две или три акулы той же породы, но поменьше. Они не плыли и даже не двигали плавниками, они неслись вперёд, как серые струящиеся ракеты. Приблизившись к мясу, акулы слегка свернули в сторону, на ходу отрывая куски. Он заснял на плёнку всё: приближение акул к цели; какую-то деревянную манеру разевать пасть, словно у них болели зубы; жадный, пакостный укус — самое отвратительное зрелище, какое он видел в жизни. — Ах вы гады! — сказал он, не разжимая губ. Как и всякий подводник, он их ненавидел и очень боялся, но не мог ими не любоваться. Они пришли снова, хотя плёнка была уже почти вся отснята. Значит, ему придётся подняться на сушу, перезарядить кинокамеру и поскорее вернуться назад. Бен взглянул на камеру и убедился, что плёнка кончилась. Подняв глаза, он увидел, что враждебно настороженная акула-кошка плывёт прямо на него. — Пошла! Пошла! Пошла! — заорал Бен в трубку. «Кошка» на ходу слегка повернулась на бок, и Бен понял, что сейчас она бросится в атаку. Только в это мгновение он заметил, что руки и грудь у него измазаны кровью от куска конины. Бен проклял свою глупость. Но ни времени, ни смысла упрекать себя уже не было, и он стал отбиваться от акулы киноаппаратом. У «кошки» был выигрыш во времени, и камера её едва задела. Боковые резцы с размаху схватили правую руку Бена, чуть было не задели грудь и прошли сквозь другую его руку, как бритва. От страха и боли он стал размахивать руками; кровь его сразу же замутила воду, но он уже ничего не видел и только чувствовал, что акула сейчас нападёт снова. Отбиваясь ногами и пятясь назад, Бен почувствовал, как его резануло по ногам: делая судорожные движения, он запутался в ветвистых коралловых зарослях. Бен держал дыхательную трубку правой рукой, боясь её выронить. И в тот миг, когда он увидел, что на него кинулась одна из акул помельче, он ударил её ногами и перекувырнулся назад. Бен стукнулся спиной о надводный край рифа, кое-как выкатился из воды и, обливаясь кровью, рухнул на песок. Когда Бен пришёл в себя, он сразу вспомнил, что с ним случилось, хотя и не понимал, долго ли был без сознания и что произошло потом, — всё теперь, казалось, было уже не в его власти. — Дэви! - закричал он. Откуда-то сверху послышался приглушённый голос сына, но глаза Бена застилала мгла - он знал, что шок ещё не прошёл. Но вот он увидел ребёнка, его полное ужаса, склонённое над ним лицо и понял, что был без сознания всего несколько мгновений. Он едва мог шевельнуться. — Что мне делать? — кричал Дэви. — Видишь, что с тобой случилось! Бен закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Он знал, что не сможет больше вести самолёт; руки горели, как в огне, и были тяжёлые, как свинец, ноги не двигались, и всё плыло, как в тумане. — Дэви, — еле выговорил Бен, не открывая глаз. — Что у меня с ногами? — У тебя руки... — услышал он невнятный голос Дэви, — руки все изрезаны, просто ужас! — Знаю, — зло сказал Бен, не разжимая зубов. — А что у меня с ногами? — Все в крови, изрезаны тоже... — Сильно? — Да, но не так, как руки. Что мне делать? Тогда Бен поглядел на руки и увидел, что правая почти оторвана совсем. Левая была похожа на кусок жёваного мяса и сильно кровоточила. Он знал, что дела его плохи. Но тут же понял, что надо что-то сделать: если он умрёт, мальчик останется один, а об этом страшно даже подумать. — Дэви, — сказал он настойчиво, с трудом пытаясь сосредоточиться, — послушай... Возьми мою рубашку, разорви её и перевяжи мне правую руку. Слышишь? — Да. — Крепко перевяжи мне левую руку над ранами, чтобы остановить кровь. Потом как-нибудь привяжи кисть к плечу. Так крепко, как сможешь. Понял? Перевяжи мне обе руки. — Понял. — Перевяжи крепко-накрепко. Сначала правую руку и закрой рану. Понял? Ты понял... Бен не слышал ответа, потому что снова потерял сознание; на этот раз беспамятство продолжалось дольше, и он пришёл в себя, когда мальчик возился с его левой рукой; напряжённое, бледное лицо сына было искажено ужасом, но он с мужеством отчаяния старался выполнить свою задачу. 171 172 — Это ты, Дэви? - спросил Бен и услышал сам, как неразборчиво произносит слова. — Послушай, мальчик, — продолжал он с усилием. — Я тебе должен сказать всё сразу, на случай, если опять потеряю сознание. Перебинтуй мне руки, чтобы я не потерял слишком много крови. Приведи в порядок ноги и стащи с меня акваланг. Он меня душит. <...> — Да. — Дэви перевязывал левую руку и не слушал его. — Молодчина! — Бену хотелось подбодрить ребёнка, но ему это не слишком-то удалось. Он ещё не знал, как найти подход к мальчику, но понимал, что это необходимо. Десятилетнему ребёнку предстояло выполнить дело нечеловеческой трудности. Если он хочет выжить. Но всё должно идти по порядку... — Достань у меня из-за пояса нож, — сказал Бен, — и перережь все ремешки акваланга. — Сам он не успел пустить в ход нож. — Пользуйся тонкой пилкой, так будет быстрее. Не порежься. — Хорошо, — сказал Дэви, вставая. Он поглядел на свои вымазанные в крови руки и позеленел. — Если ты сможешь хоть немножко поднять голову, я стащу один из ремней, я его расстегнул. — Ладно. Постараюсь. Бен приподнял голову и удивился, как трудно ему даже шевельнуться. Попытка двинуть шеей снова довела его до обморока; на этот раз он провалился в чёрную бездну мучительной боли, которая, казалось, никогда не кончится. Он медленно пришёл в себя и почувствовал какое-то облегчение. — Это ты, Дэви?.. — спросил он откуда-то издалека. — Я снял с тебя акваланг, — услышал он дрожащий голос мальчика. — Но у тебя по ногам всё ещё течёт кровь. — Не обращай внимания на ноги, — сказал Бен, открывая глаза. Он приподнялся, чтобы взглянуть, в каком он виде, но побоялся снова потерять сознание. Он знал, что не сможет сесть, а тем более встать на ноги, и теперь, когда мальчик перевязал ему руки, верхняя часть туловища тоже была скована. Худшее было впереди, и ему надо было всё обдумать. Единственной надеждой спасти мальчика был самолёт, и Дэви придётся его вести. Не было ни другой надежды, ни другого выхода. Но прежде надо обо всём как следует поразмыслить. Мальчика нельзя пугать. Если Дэви сказать, что ему придётся вести самолёт, он придёт в ужас. Надо хорошенько подумать, как сказать об этом мальчику, как внушить ему эту мысль и убедить всё выполнить, пусть даже безотчётно. Надо было ощупью найти дорогу к объятому страхом, незрелому сознанию ребёнка. Он пристально посмотрел на сына и вспомнил, что уже давно как следует на него не глядел. «Он, кажется, парень развитой», — подумал Бен, удивляясь странному ходу своих мыслей. Этот мальчик с серьёзным лицом был чем-то похож на него самого: за детскими чертами скрывался, быть может, жёсткий и даже необузданный характер. Но бледное, немного скуластое лицо выглядело сейчас несчастным, а когда Дэви заметил пристальный взгляд отца, он отвернулся и заплакал. — Ничего, малыш, — произнёс Бен с трудом. — Теперь уже ничего! — Ты умрёшь? — спросил Дэви. — Разве я уж так плох? — спросил Бен, не подумав. — Да, — ответил Дэви сквозь слёзы. Бен понял, что сделал ошибку, нужно говорить с мальчиком, обдумывая каждое слово. — Я шучу, — сказал он. — Это ничего, что из меня хлещет кровь. Твой старик не раз бывал в таких переделках. Ты разве не помнишь, как я попал тогда в больницу в Саскатуне? Дэви кивнул. — Помню, но тогда ты был в больнице... — Конечно, конечно. Верно. — Он упорно думал о своём, силясь не потерять снова сознание. — Знаешь, что мы тобой сделаем? Возьми большое полотенце и расстели его возле меня, я перевалюсь на него, и мы кое-как доберёмся до самолёта. Идёт? — Я не смогу втащить тебя в машину, — сказал мальчик. В голосе его звучало уныние. — Эх! — сказал Бен, стараясь говорить как можно мягче, хотя это было для него пыткой. — Никогда не знаешь, на что ты способен, пока не попробуешь. Тебе, наверно, пить хочется, а воды-то и нет, а? — Нет, я не хочу пить... Дэви пошёл за полотенцем, а Бен сказал ему всё тем же тоном: — В следующий раз мы захватим дюжину кока-колы. И лёд. Дэви расстелил возле него полотенце; Бен дёрнулся на бок, ему показалось, что у него разорвались на части руки, и грудь, и ноги, но ему удалось лечь на полотенце спиной, упёршись пятками в песок, и сознания он не потерял. — Теперь тащи меня к самолёту, — едва слышно проговорил Бен. — Ты тяни, а я буду отталкиваться пятками. На толчки не обращай внимания, главное - поскорее добраться! — Как же ты поведёшь самолёт? — спросил его сверху Дэви. Бен закрыл глаза: он хотел представить себе, что переживает сейчас сын. «Мальчик не должен знать, что машину придётся вести ему, — он перепугается насмерть». — Этот маленький «Остер» летает сам, — сказал он. — Стоит только положить его на курс, а это нетрудно. — Но ты же не можешь двинуть рукой. Да и глаз совсем не открываешь. — А ты об этом не думай. Я могу лететь вслепую, а управлять коленями. Давай двигаться. Ну, тащи. Он поглядел на небо и заметил, что становится поздно и поднимается ветер; это поможет самолёту взлететь, если, конечно, они сумеют вырулить против ветра. Но ветер будет встречный до самого Каира, а горючего в обрез. Он надеялся, надеялся всей душой, что не задует хамсин, слепящий песчаный ветер пустыни. Ему следовало быть предусмотрительнее — запастись долговременным прогнозом погоды. Вот что выходит, когда становишься воздушным извозчиком. Либо ты слишком осторожен, либо действуешь без оглядки. На этот раз — что случалось с ним не часто — он был неосторожен с самого начала и до конца. 173 174 Долго взбирались они по склону; Дэви тащил, а Бен отталкивался пятками, поминутно теряя сознание и медленно приходя в себя. Два раза он срывался вниз, но наконец они добрались до самолёта; ему даже удалось сесть, прислонившись к хвостовой части машины, и оглядеться. Но сидеть было сущим адом, а обмороки всё учащались. Всё его тело, казалось теперь, раздирали на дыбе. — Как дела? - спросил он мальчика. Тот задыхался, изнемогая от напряжения. — Ты, видно, совсем измучился. — Нет! — крикнул Дэви с яростью. — Я не устал. Тон его удивил Бена: он никогда не слышал в голосе мальчика ни протеста, ни тем более ярости. Оказывается, лицо сына могло скрывать эти чувства. Неужели можно годами жить с сыном и не разглядеть его лица? Но сейчас он не мог позволить себе раздумывать об этом. Сейчас он был в полном сознании, но от приступов боли захватывало дух. Шок проходил. Правда, он совсем ослабел. Он чувствовал, как из левой руки сочится кровь, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни даже пальцем (если у него ещё остались пальцы). Дэви самому придётся поднять самолёт в воздух, вести его и посадить на землю. — Теперь, — сказал он, с трудом ворочая пересохшим языком, — надо навалить камней у дверцы самолёта. — Передохнув, он продолжал: — Если навалить их повыше, ты как-нибудь сумеешь втащить меня в кабину. Возьми камни из-под колёс. Дэви сразу принялся за дело, он стал складывать обломки кораллов у левой дверцы — со стороны сиденья пилота. — Не у этой дверцы, — осторожно сказал Бен. — У другой. Если я полезу с этой стороны, мне помешает рулевое управление. Мальчик кинул на него подозрительный взгляд и с ожесточением снова принялся за работу. Когда он пытался поднять слишком тяжёлую глыбу, Бен говорил ему, чтобы он не перенапрягался. — В жизни можно сделать всё что угодно, Дэви, — произнёс он слабым голосом, — если только не надорвёшься. Не надрывайся... Он не помнил, чтобы давал раньше сыну такие советы. — Но ведь скоро стемнеет,— сказал Дэви, кончив складывать камни. — Стемнеет? — открыл глаза Бен. Было непонятно, то ли он задремал, то ли опять потерял сознание. — Это не сумерки. Это дует хамсин. — Мы не можем лететь, — сказал мальчик. — Ты не сможешь вести самолёт. Лучше и не пытаться. — Ax! — сказал Бен с той нарочитой мягкостью, от которой ему становилось ещё грустнее. — Ветер сам отнесёт нас домой. Ветер мог отнести их куда угодно, только не домой, а если он задует слишком сильно, они не увидят под собой ни посадочных знаков, ни аэродромов — ничего. — Давай, — снова сказал он мальчику, и тот опять принялся тащить его, а Бен стал отталкиваться, пока не очутился на самодельной ступеньке из коралловой глыбы у дверцы. Теперь оставалось самое трудное, но отдыхать времени не было. — Обвяжи мне грудь полотенцем, лезь в самолёт и тащи, а я буду отталкиваться ногами. Эх, если бы он мог двигать ногами! Верно, что-нибудь случилось с позвоночником; он уже почти не сомневался, что в конце концов всё-таки умрёт. Важно было протянуть до Каира и показать мальчику, как посадить самолёт. Этого будет достаточно. На это он ставил единственную свою ставку, это был самый дальний его прицел. И эта надежда помогла ему забраться в самолёт; он вполз в машину, согнувшись пополам, теряя сознание. Потом он попытался сказать мальчику, что надо делать, но не смог произнести ни слова. Мальчика охватил страх. Повернув к нему голову, Бен это почувствовал и сделал ещё одно усилие. — Ты не видел, я вытащил из воды киноаппарат? Или оставил его в море? — Он внизу, у самой воды. — Ступай принеси его. И маленькую сумку с плёнкой. — Тут он вспомнил, что спрятал заснятую плёнку в самолёт, чтобы уберечь её от солнца. — Пленки не надо. Возьми только аппарат. Просьба звучала буднично и должна была успокоить перепуганного мальчика; Бен почувствовал, как накренился самолёт, когда Дэви, спрыгнув на землю, побежал за аппаратом. Он снова подождал, на этот раз уже дольше, чтобы к нему полностью вернулось сознание. Надо было вникнуть в психологию этого бледного, молчаливого, настороженного и слишком послушного мальчика. Ах, если бы он знал его получше!.. — Застегни покрепче ремни, — сказал он. — Будешь мне помогать. Запоминай. Запоминай всё, что я скажу. Запри свою дверцу... «Снова обморок», — подумалось Бену. Он погрузился на несколько минут в приятный, лёгкий сон, но старался удержать последнюю нить сознания. Он цеплялся за неё: ведь в ней одной было спасение сына. Бен не помнил, когда он плакал, но теперь вдруг почувствовал на глазах беспричинные слёзы. Нет, он не намерен сдаваться. Ни за что!.. — Расклеился твой старик, а? - сказал Бен и даже почувствовал лёгкое удовольствие от такой откровенности. Дело шло на лад. Он нащупывал путь к сердцу мальчика. - Теперь слушай... Он снова ушёл далеко, далеко, а потом вернулся. — Придётся тебе взяться за дело самому, Дэви. Ничего не поделаешь. Слушай. Колёса свободны? — Да, я убрал все камни. Дэви сидел, стиснув зубы. — Что это нас потряхивает? — Ветер. О ветре он совсем забыл. — Вот что надо сделать, Дэви, — сказал он медленно. — Передвинь рычаг газа на дюйм, не больше. Сразу. Сейчас. Поставь всю ступню на педаль. Хорошо. Молодец! Теперь поверни чёр- 175 176 ный выключатель около меня. Отлично. Теперь нажми вон ту кнопку, а когда мотор заработает, подвинь рычаг газа ещё немного. Стой! Поставь ногу на левую педаль. Когда мотор заработает, дай полный газ и развернись против ветра. Слышишь? — Это я могу, - сказал мальчик, и Бену показалось, что он услышал в голосе сына резкую нотку нетерпения, чем-то напоминавшую его собственный голос. — Здорово дует ветер, — добавил мальчик. — Слишком сильно, мне это не нравится. — Когда будешь выруливать против ветра, отдай вперёд ручку. Начинай! Запускай мотор. Он почувствовал, что Дэви перегнулся через него и включил стартёр, и услышал, как чихнул мотор. Только бы он не слишком резко передвинул ручку, пока мотор не заработает! «Сделал! Ей-богу, сделал!» — подумал Бен, когда мотор заработал. Он кивнул, и от напряжения ему сразу же стало плохо. Бен понял, что мальчик даёт газ и пытается развернуть самолёт. А потом его всего словно поглотил какой-то мучительный шум; он почувствовал толчки, попробовал поднять руки, но не смог и пришёл в себя от слишком сильного рёва мотора. — Сбавь газ! — закричал он как можно громче. — Ладно! Но ветер не даёт мне развернуться. — Мы встали против ветра? Ты повернул против ветра? — Да, но ветер нас опрокинет. Он чувствовал, как самолёт раскачивается во все стороны, попытался выглянуть, но поле его зрения было так мало, что ему приходилось целиком полагаться на мальчика. — Отпусти тормоз, — сказал Бен. Об этом он забыл. — Готово! — откликнулся Дэви. — Я его отпустил. — Ну да, отпустил! Разве я не вижу? Старый дурак... — выругал себя Бен. Тут он вспомнил, что из-за шума мотора его не слышно и надо кричать. — Слушай дальше! Это совсем просто. Тяни ручку на себя и держи её посредине. Если машина будет подскакивать, ничего. Понял? Замедли ход. И держи прямо. Держи её против ветра, не бери ручку на себя, пока я не скажу. Действуй. Не бойся ветра... Он слышал, как усиливался рёв мотора по мере того, как Дэви давал газ, чувствовал толчки и покачивание машины, прокладывавшей себе дорогу в песке. Потом она стала скользить, подхваченная ветром, но Бен подождал, пока толчки не стали слабее, и снова потерял сознание. — Не смей! — услышал он издалека. Он пришёл в себя — они только что оторвались от земли. Мальчик послушно держал ручку и не дёргал её к себе; они с трудом перевалили через дюны, и Бен понял, что от мальчика потребовалось немало мужества, чтобы от страха не рвануть ручку. Резкий порыв ветра уверенно подхватил самолёт, но затем он провалился в яму, и Бену стало мучительно плохо. — Поднимись на три тысячи футов, там будет спокойнее! — крикнул он. Ему следовало растолковать сыну всё до старта: ведь теперь Дэви будет трудно его услышать. Ещё одна глупость! Нельзя терять рассудок и непрерывно делать глупости! — Три тысячи футов! — крикнул он. — Три. — Куда лететь? - спросил Дэви. — Сперва поднимись повыше. Выше! — кричал Бен, боясь, что болтанка снова напугает мальчика. По звуку мотора можно было догадаться, что он работает с перегрузкой и что нос самолёта слегка задран; но ветер их поддержит, и этого хватит на несколько минут; глядя на спидометр и пытаясь на нём сосредоточиться, он снова погрузился в темноту, полную боли. Его привели в себя перебои мотора. Было тихо, ветра больше не было, он остался где-то внизу, но Бен слышал, как тяжело дышит и вот-вот сдаст мотор. — Что-то случилось! — кричал Дэви. — Слушай, очнись! Что случилось? — Подними рычаг смеси. Дэви не понял, что нужно сделать, а Бен не сумел ему этого вовремя показать. Он неуклюже повернул голову, поддел щекой и подбородком рукоятку и приподнял её на дюйм. Он услышал, как мотор чихнул, дал выхлоп и снова заработал. — Куда лететь? — снова спросил Дэви. — Почему ты мне не говоришь, куда лететь?! При таком неверном ветре не могло быть прямого курса, несмотря на то что тут, наверху, было относительно спокойно. Оставалось держаться берега до самого Суэца. — Иди вдоль берега. Держись от него справа. Ты его видишь? — Вижу. А это верный путь? — По компасу курс должен быть около трёхсот двадцати! — крикнул он; казалось, голос его был слишком слаб, чтобы Дэви мог услышать, но он услышал. «Хороший парень! — подумал Бен. — Он всё слышит». — По компасу триста сорок! — закричал Дэви. Компас находился наверху, и шкалу его было видно только с сиденья пилота. — Вот и хорошо! Хорошо! Правильно! Теперь иди вдоль берега и держись его всё время. Только, бога ради, ничего больше не делай, — сказал Бен; он слышал, что уже не говорит, а только неясно бормочет. — Пусть машина сама делает своё дело. Всё будет в порядке, Дэви... Итак, Дэви всё-таки запомнил, что нужно выровнять самолёт, держать нужные обороты мотора и скорость! Он это запомнил. Славный парень! Он долетит. Он справится! Бен видел резко очерченный профиль Дэви, его бледное лицо с тёмными глазами, в которых ему так трудно было что-либо прочитать. Отец снова вгляделся в это лицо. «Никто даже не позаботился сводить его к зубному врачу», — сказал себе Бен, заметив слегка торчащие вперёд зубы 177 Дэви, - тот болезненно оскалился, надрываясь от напряжения. «Но он справится», — устало и примирительно подумал Бен. Казалось, это был конец, итог всей его жизни. Бен провалился в пропасть, за край которой он ради мальчика так долго цеплялся. И пока он валился всё глубже и глубже, он успел подумать, что на этот раз ему повезёт, если он выберется оттуда вообще. Он падал слишком глубоко. Да и мальчику повезёт, если он вернётся назад. Но, теряя почву под ногами, теряя самого себя, Бен ещё успел подумать, что хамсин крепчает и надвигается мгла, а сажать самолёт уже придётся не ему... Теряя сознание, он повернул голову к дверце. Оставшись один на высоте в три тысячи футов, Дэви решил, что уже никогда больше не сможет плакать. У него на всю жизнь высохли слёзы. Только однажды за свои десять лет он похвастался, что отец его лётчик. Но он помнил всё, что отец рассказывал ему об этом самолёте, и догадывался о многом, чего отец не говорил. Здесь, на высоте, было тихо и светло. Море казалось совсем зелёным, а пустыня — грязной, ветер поднял над ней пелену пыли. Впереди горизонт уже не был таким прозрачным; пыль поднималась всё выше, но он всё ещё не терял из виду море. В картах Дэви разбирался. Это было несложно. Он знал, где лежит их карта, вытащил её из сумки на дверце и задумался о том, что он будет делать, когда подлетит к Суэцу. Но, в общем, он знал даже и это. От Суэца вела дорога в Каир, она шла на запад через пустыню. Лететь на запад будет легче. Дорогу нетрудно разглядеть, а Суэц он узнает потому, что там кончается море и начинается канал. Там надо повернуть влево. Он боялся отца. Правда, не сейчас. Сейчас он просто не мог на него смотреть: тот спал с открытым ртом, полуголый, весь залитый кровью. Он не хотел, чтобы отец умер; он не хотел, чтобы умерла мать, но ничего не поделаешь: это бывает. Люди всегда умирают. Ему не нравилось, что самолёт летит так высоко. От этого замирало сердце, да и самолёт шёл слишком медленно. Но Дэви боялся снизиться и снова попасть в ветер, когда дойдёт до посадки. Он не знал, как ему быть. Нет, ему не хотелось снижаться в такой ветер, не хотелось, чтобы самолёт опять болтало во все стороны! Самолёт не будет тогда его слушаться. Он не сможет вести его по прямой и выровнять у земли. Может быть, отец уже умер? Он оглянулся и увидел, что тот дышит порывисто и редко. Слёзы, которые, как думал Дэви, все уже высохли, снова наполнили его тёмные глаза, и он почувствовал, как они текут по щекам. Слизнув их языком, он стал следить за морем. 178 Бену казалось, что от толчков его тело пронзают и разрывают на части ледяные стрелы, во рту пересохло, он медленно приходил в себя. Взглянув вверх, он увидел пыль, а над ней тусклое небо. — Дэви! Что случилось? Что ты делаешь? — закричал он сердито. — Мы почти прилетели, — сказал Дэви. — Но ветер поднялся выше, и уже темнеет. Бен закрыл глаза, чтобы осознать, что же произошло, но так ничего и не понял: ему казалось, что он уже приходил в себя, указывал курс мальчику, а потом снова терял сознание. Пытка качкой продолжалась и усиливала боль. — Что ты видишь? — закричал он. — Аэродромы и здания Каира. Вон большой аэродром, куда приходят пассажирские самолёты. Качка и толчки оборвали слова мальчика; казалось, потоком воздуха их поднимает вверх на сотню футов, чтобы затем швырнуть вниз в мучительном падении на добрые две сотни; самолёт судорожно раскачивался из стороны в сторону. — Не теряй из виду аэродром! - крикнул Бен сквозь приступ боли. — Следи за ним! Не спускай с него глаз, — ему пришлось крикнуть это дважды, прежде чем мальчик расслышал. Бен тихонько твердил про себя: «Бога ради, Дэви, теперь ты должен слышать всё, что я говорю». — Самолёт не хочет идти вниз, — сказал Дэви; глаза его расширились и, казалось, занимали теперь всё лицо. — Выключи мотор. — Выключал, но ничего не получается. Не могу опустить ручку. — Потяни рукоятку триммера, — сказал Бен, подняв голову кверху, где была рукоятка. Он вспомнил и о щитках, но мальчику ни за что не удастся их выпустить, придётся обойтись без них. Дэви пришлось привстать, чтобы дотянуться до рукоятки на колесе и сдвинуть её вперёд. Нос самолёта опустился, и машина перешла в пике. — Выключи мотор! — крикнул Бен. Дэви убрал газ, и ветер стал с силой подбрасывать планирующий самолёт вверх и вниз. — Следи за аэродромом, делай над ним круг, — сказал Бен и стал собирать все силы для того последнего усилия, которое ему предстояло. Теперь ему надо сесть, выпрямиться и наблюдать через ветровое стекло за приближением земли. Наступала решающая минута. Поднять самолёт в воздух и вести его не так трудно, посадить же на землю — вот задача! — Там большие самолёты,— кричал Дэви. — Один, кажется, стартует... — Берегись, сверни в сторону! — крикнул Бен. Это был довольно никчёмный совет, но зато дюйм за дюймом Бен приподнимался; ему помогало то, что нос самолёта был опущен. Привалившись к дрожащей дверце и упираясь в неё плечом и головой, он упорно, из последних сил, карабкался вверх. Наконец голова его очутилась так высоко, что он смог упереться ею в доску с приборами. Он приподнял насколько смог голову и увидел, как приближается земля. 179 180 — Молодец! - закричал он сыну. Бен дрожал и обливался потом, он чувствовал, что из всего его тела осталась в живых только голова. Рук и ног больше не было. — Левей! — кричал он. — Давай вперёд ручку! Нагни её влево! Гни больше влево! Гни ещё! Хорошо! Всё в порядке, Дэви. Ты справишься. Влево! Жми ручку вниз... — Я врежусь в самолёт. Бену был виден большой самолёт. До самолёта было не больше пятисот футов, и они шли прямо на него. Уже почти стемнело. Пыль висела над землёй, словно жёлтое море, но большой четырёхмоторный самолёт оставлял за собой полосу чистого воздуха — значит, моторы запущены на полную мощность. Если он стартовал, а не проверял моторы, всё будет в порядке. Нельзя садиться за лётной дорожкой: там грунт слишком неровный. Бен закрыл глаза. — Стартует... Бен с усилием открыл глаза и кинул взгляд поверх носа машины, качавшейся вверх и вниз; до большого «ДК-4» оставалось всего двести футов, он преграждал им путь, но шёл с такой скоростью, что они должны были разминуться. Да, они разминутся. Бен чувствовал, что Дэви в ужасе потянул ручку на себя. — Нельзя! — крикнул он. — Гни её вниз... Нос самолёта задрался, и они потеряли скорость. Если потерять скорость на такой высоте, да ещё при этом ветре, их разнесёт в щепы. — Ветер! — кричал мальчик; его личико застыло и превратилось в трагическую маску. Бен знал, что приближается последний дюйм и всё в руках у мальчика... Оставалась минута до посадки. — Шесть дюймов! — кричал он Дэви; язык его словно распух от напряжения и боли, а из глаз текли горячие слёзы. — Шесть дюймов, Дэви!.. Стой! Ещё рано. Ещё рано... — плакал он. На последнем дюйме, отделявшем их от земли, он всё-таки потерял самообладание; им завладел страх, им завладела смерть, и он не мог больше ни говорить, ни кричать, ни плакать; он привалился к доске; в глазах его был страх за себя, страх перед этим последним головокружительным падением на землю, когда чёрная взлётная дорожка надвигается на тебя в облаке пыли. Он силился крикнуть: «Пора! Пора! Пора!» — но страх был слишком велик; в последний, смертный миг, который снова вернул его в забытьё, он ощутил, как слегка приподнялся нос самолёта, услышал громкий рёв ещё не заглохшего мотора, почувствовал, как, ударившись о землю колёсами, самолёт мягко подскочил в воздух, и настало томительное ожидание. Но вот хвост и колёса коснулись земли — это был последний дюйм. Ветер закружил самолёт, он забуксовал и описал на земле круг, а потом замер, и наступила тишина. Ах, какая тишина и какой покой! Он слышал их, чувствовал всем своим существом; он вдруг понял, что выживет, — он так боялся умереть и совсем не хотел сдаваться. Вопросы для зрителей 1. Как ты думаешь, кто совершил подвиг - Бен или Дэви? 2. Какие отношения были между отцом и сыном? Что открыла каждому из них произошедшая трагедия? 3. Что помогло Бену и Дэви преодолеть страх и бессилие? 4. В чём смысл названия рассказа Дж. Олдриджа? (П) 5. Самостоятельно прочитай «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Можно ли сравнивать героев Б. Полевого и Дж. Олдриджа? (П) 6. Сопоставь героев Дж. Олдриджа и Человека из рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни». Какие наблюдения и выводы ты можешь сделать? М.А. Светлов (1903-1964. XX в.) ГРЕНАДА Мы ехали шагом, Мы мчались в боях И «Яблочко»-песню Держали в зубах. Ax, песенку эту Доныне хранит Трава молодая -Степной малахит. Но песню иную О дальней земле Возил мой приятель С собою в седле. Он пел, озирая Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Он песенку эту Твердил наизусть... Откуда у хлопца Испанская грусть? Ответь, Александровск, И Харьков, ответь: Давно ль по-испански Вы начали петь? Скажи мне, Украйна, Не в этой ли ржи Тараса Шевченко Папаха лежит? Откуда ж, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Он медлит с ответом, Мечтатель-хохол: - Братишка! Гренаду Я в книге нашёл. Красивое имя, Высокая честь -Гренадская волость В Испании есть! Я хату покинул, Пошёл воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать. Прощайте, родные! Прощайте, семья! Гренада, Гренада, Гренада моя! 181 Мы мчались, мечтая Постичь поскорей Грамматику боя — Язык батарей. Восход поднимался И падал опять, И лошадь устала Степями скакать. Но «Яблочко»-песню Играл эскадрон Смычками страданий На скрипках времён^ Где же, приятель, Песня твоя: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? Пробитое тело Наземь сползло, Товарищ впервые Оставил седло. Я видел: над трупом Склонилась луна, И мёртвые губы Шепнули: «Грена...» Да. В дальнюю область, В заоблачный плёс Ушёл мой приятель И песню унёс. С тех пор не слыхали Родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Отряд не заметил Потери бойца И «Яблочко»-песню Допел до конца. Лишь по небу тихо Сползла погодя На бархат заката Слезинка дождя... Новые песни Придумала жизнь... Не надо, ребята, О песне тужить. Не надо, не надо, Не надо, друзья... Гренада, Гренада, Гренада моя! 1926 К.М. Симонов (1915-1979. XX в.) А. Суркову 182 Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди, Как слёзы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси. Слезами измеренный чаще, чем вёрстами, Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась, Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в Бога не верящих внуков своих. Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина — Не дом городской, где я празднично жил, А эти просёлки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил. Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на просёлках свела. Ты помнишь, Алёша: изба под Борисовом, По мёртвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик. Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьём, Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые, Покуда идите, мы вас подождём. «Мы вас подождём!» — говорили нам пажити1. «Мы вас подождём!» — говорили леса. Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса. По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирают товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока ещё милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я всё-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился, За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла. 1941 1 Пажить (устар.) - то же, что пастбище. 183 lljllll Вопросы для зрителей 1. Какие произведения, изученные в курсе литературы 7-го класса, ты включил бы в 4-ю картину действия III? 2. Стихотворение «Гренада» - о Гражданской войне. Как ты думаешь, почему его так любила Искра Полякова, героиня повести Б. Васильева «Завтра была война», почему песня на эти стихи была любимой у многих поколений советских людей? 3. Как ты понимаешь выражение «подвиг советского народа в Великой Отечественной войне»? Как понимает его К. Симонов? 4. Какие особенности русского национального характера отразились в стихотворениях М. Светлова и К. Симонова? Занавес. Антракт. Вопросы в антракте 1. Какие картины входили в действие III? Мог бы ты предложить свои названия для этих картин? 2. Какие из произведений этого раздела ты мог бы поместить в другие блоки? Почему? Объясни. 3. Связаны ли понятия «самосоздание» и «борьба»? На литературных примерах покажи, всегда ли процесс создания себя связан с борьбой. 4. Как ты думаешь, мысли или чувства руководят поступками человека? И чем более заполнена человеческая жизнь -мыслями, чувствами или действиями? 5. Что помогли тебе узнать о Человеке произведения этого раздела? Какие открытия ты сделал для себя? Темы сочинений: 1. Образ Мцыри в поэме М.Ю. Лермонтова. 2. Подвиг или бессмысленный поступок? Взгляд Оптимиста и Пессимиста на поступок литературного героя. 3. «Я мог бы просто плыть по течению...» (сочинение-монолог по рассказу Э. Хемингуэя «Старик и море»). 184 К. Юон. Симфония действия ФИНАЛ Маленький Большой человек ■ I II 186 На сцене огромный земной шар. Он медленно вращается. По сцене, оживлённо разговаривая о чём-то, проходят мужчины и женщины, одетые в костюмы разных эпох. На авансцене О п т и м и с т и П е с с и м и с т. П е с с и м и с т. Ну вот, отыграли такой большой спектакль, а я так и не понял, что же такое Человек и что человечество узнало о себе за века. О п т и м и с т. Самое главное — человек может быть «маленьким», а может быть Большим. П е с с и м и с т. И что же превращает его в Большого в глазах других людей? О п т и м и с т. И многое, и немногое. Работа мысли и чувств. Умение быть выше обстоятельств. Честность и порядочность. Умение трудиться. Умение жить для других и вообще всё то, что позволяет открыто смотреть людям в глаза! П е с с и м и с т. Да-а-а! А лучше всех чувствуют себя люди, живущие для себя. Им спокойно, уютно, и плевать они хотели на всё и вся. О п т и м и с т. Боюсь, тебе надо просмотреть весь наш спектакль заново: ты действительно ничего не понял. Во все времена в основе человеческих отношений лежали или деньги, или страх, или любовь, или совесть. Но я искренне верю, что люди всегда стремились к отношениям Совести и Любви, и в этом им помогала литература. Поколения передавали друг другу свой культурный и нравственный опыт через книги, где главным персонажем был человек. Он велик и прекрасен везде и всегда, если он Человек! Я верю в это. Вопросы перед занавесом 1. Как ты думаешь, что будет, если новое поколение перестанет читать? 2. Согласен ли ты, что мир делится на «маленьких» и Больших людей? Кого ты относишь к тем и другим? 3. Кого из героев произведений разделов 1 и 2 ты бы отнёс к каждой из этих категорий? 4. Какую роль в становлении Больших людей играют книги? 5. Как ты понимаешь смысл названия раздела? 1 А.С. Пушкин (1799-1837. XIX в.) ПОЭТУ Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдёт минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм. Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит И плюет на алтарь, где твой огонь горит, И в детской резвости колеблет твой треножник. 1830 Аркадий (1925-1991) и Борис (1933-2012) Стругацкие (XX в.) ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ (фрагменты) История вторая. СУЕТА СУЕТ Глава первая Среди героев рассказа выделяются один-два главных героя, все остальные рассматриваются как второстепенные. «Методика преподавания литературы» Около двух часов, когда в «Алдане» снова перегорел предохранитель вводного устройства, раздался телефонный звонок. Звонил заместитель директора по административно-хозяйственной части Модест Матвеевич Камноедов. — Привалов, — сурово сказал он, — почему вы опять не на месте? - Как это не на месте? - обиделся я. День сегодня выдался хлопотливый, и я всё позабыл. 187 188 — Вы это прекратите, — сказал Модест Матвеевич. — Вам уже пять минут назад надлежало явиться на инструктаж. — Ёлки-палки, - сказал я и повесил трубку. Я выключил машину, снял халат и велел девочкам не забыть вырубить ток. В большом коридоре было пусто, за полузамёрзшими окнами мела пурга. Надевая на ходу куртку, я побежал в хозяйственный отдел. Модест Матвеевич в лоснящемся костюме величественно ждал меня в собственной приёмной. За его спиной маленький гном с волосатыми ушами уныло и старательно возил пальцами по обширной ведомости. — Вы, Привалов, как какой-нибудь этот_ хам-мункулс, — произнёс Модест. - Никогда вас нет на месте. С Модестом Матвеевичем все старались поддерживать только хорошие отношения, поскольку человек он был могучий, непреклонный и фантастически невежественный. Поэтому я рявкнул: «Слушаюсь!» — и щёлкнул каблуками. — Все должны быть на своих местах, — продолжал Модест Матвеевич. — Всегда. У вас вот высшее образование, и очки, и бороду вот отрастили, а понять такой простой теоремы не можете. — Больше не повторится! — сказал я, выкатив глаза. — Вы это прекратите, — сказал Модест Матвеевич, смягчаясь. Он извлёк из кармана лист бумаги и некоторое время глядел в него. — Так вот, Привалов, — сказал он, наконец, — сегодня вы заступаете дежурным. Дежурство по учреждению во время праздников — занятие ответственное. Это вам не кнопки нажимать. Во-первых — противопожарная безопасность. Это первое. Не допускать самовозгорания. Следить за обесточенностью вверенных вам производственных площадей. И следить лично, без этих ваших фокусов с раздваиваниями и растраиваниями. Без этих ваших дубелей. При обнаружении фактора горения немедленно звонить по телефону 01 и приступать к принятию мер. На этот случай получите сигнальную дудку для вызова авральной коман-ды_ — он вручил мне платиновый свисток с инвентарным номером. — А также никого не пускать. Вот это список лиц, которым разрешено пользование лабораториями в ночной период, но всё равно тоже не пускать, потому что праздник. Во всём институте чтобы ни одной живой души. Демонов на входе и выходе заговорить. Понимаете обстановку? Живые души не должны входить, а все прочие не должны выходить. Потому что уже был пренцен-дент; сбежал чёрт и украл луну. Широко известный пренцендент, даже в кино отражён, — он значительно на меня посмотрел и вдруг спросил документы. Я повиновался. Он внимательно исследовал мой пропуск, вернул его и произнёс: — Всё верно. А то было у меня подозрение, что вы всё-таки дубель. Вот так. Значит, в пятнадцать ноль-ноль в соответствии с трудовым законодательством рабочий день закончится, и все сдадут вам ключи от своих производственных помещений. После чего вы лично осмотрите территорию. В дальнейшем производите обходы каждые три часа на предмет самовозгорания. Не менее двух раз за период дежурства посетите виварий. Если надзиратель пьёт чай — прекратите. Были сигналы: не чай он там пьёт. В таком вот аксепте. Пост ваш в приёмной у директора. На диване можете отдыхать. Завтра в шестнадцать ноль-ноль вас сменит Почкин Владимир из лаборатории товарища Ойры-Ойры. Доступно? — Вполне, - сказал я. — Я буду звонить вам ночью и завтра днём. Лично. Возможен контроль и со стороны товарища завкадрами. — Вас понял, - сказал я и проглядел список. Первым в списке значился директор института Янус Полуэк-тович Невструев с карандашной пометкой «два экз.». Вторым шёл лично Модест Матвеевич, третьим — товарищ завкадрами гражданин Дёмин Кербер Псоевич. А дальше шли фамилии, которые я никогда и нигде не встречал. — Что-нибудь недоступно? — осведомился Модест Матвеевич, ревниво за мной следивший. — Вот тут, — сказал я веско, тыча пальцем в список, — наличествуют товарищи в количестве^ м-м-м... двадцати одного экземпляра, лично мне не известные. Эти фамилии я хотел бы с вами лично провентилировать. — Я посмотрел ему прямо в глаза и добавил твёрдо: — Во избежание. Модест Матвеевич взял список и оглядел его на расстоянии вытянутой руки. — Всё верно, — сказал он снисходительно. — Просто вы, Привалов, не в курсе. Лица, поименованные с номера четвёртого по номер двадцать пятый и последний включительно, занесены в списки лиц, допущенных к ночным работам посмертно. В порядке признания их заслуг в прошлом. Теперь вам доступно? Я слегка обалдел, потому что привыкнуть ко всему этому было всё-таки очень трудно. — Занимайте свой пост, — величественно сказал Модест Матвеевич. — Я со своей стороны и от имени администрации поздравляю вас, товарищ Привалов, с наступающим Новым годом и желаю вам в новом году соответствующих успехов как в работе, так и в личной жизни. Я тоже пожелал ему соответствующих успехов и вышел в коридор. <^> Глава третья Хочу тебя прославить. Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером. Твоё сильное дыхание и мерное биение твоего сердца^ У. Уитмен Давеча Витька сказал, что идёт в одну компанию, а в лаборатории оставляет работать дубля. Дубль — это очень интересная штука. Как правило, это довольно точная копия своего творца. Не хва- 189 190 тает, скажем, человеку рук - он создаёт себе дубля, безмозглого, безответного, только и умеющего, что паять контакты, или таскать тяжести, или писать под диктовку, но зато уж умеющего это делать хорошо. Или нужна человеку модель-антропоид для какого-нибудь эксперимента - он создаёт себе дубля, безмозглого, безответного, только и умеющего ходить по потолку или принимать телепате-мы, но зато уж умеющего хорошо. Или самый простой случай. Собирается, скажем, человек получить зарплату, а времени терять ему не хочется, и он посылает вместо себя своего дубля, только и умеющего, что никого без очереди не пропускать, расписываться в ведомости и сосчитать деньги, не отходя от кассы. Конечно, творить дублей умеют не все. Я, например, ещё не умел. То, что у меня пока получалось, ничего не умело - даже ходить. И вот стоишь, бывало, в очереди, вроде бы тут и Витька, и Роман, и Володя Почкин, а поговорить не с кем. Стоят как каменные, не мигают, не дышат, с ноги на ногу не переминаются, и сигарету спросить не у кого. Настоящие мастера могут создавать очень сложных, многопрограммных, самообучающихся дублей. Такого вот супера Роман отправил летом вместо меня на машине. И никто из моих ребят не догадался, что это был не я. Дубль великолепно вёл мой «москвич», ругался, когда его кусали комары, и с удовольствием пел хором. Вернувшись в Ленинград, он развёз всех по домам, самостоятельно сдал прокатный автомобиль, расплатился и тут же исчез прямо на глазах ошеломлённого директора проката. Одно время я думал, что А-Янус и У-Янус — это дубль и оригинал, однако это было совсем не так. Прежде всего, оба директора имели паспорта, дипломы, пропуска и другие необходимые документы. Самые же сложные дубли не могли иметь никаких удостоверений личности. При виде казённой печати на своей фотографии они приходили в ярость и немедленно рвали документы в клочки. Этим загадочным свойством дублей долго занимался Магнус Редькин, но задача оказалась ему явно не по силам. Далее, Янусы были белковыми существами. По поводу же дублей до сих пор ещё не прекратился спор между философами и кибернетиками: считать их живыми или нет. Большинство дублей представляли собою кремнийорганические структуры, были дубли и на германиевой основе, а последнее время вошли в моду дубли на алюмополимерах. И наконец, самое главное — ни А-Януса, ни У-Януса никто никогда не создавал искусственно. Они не были копией и оригиналом, не были они и братьями-близнецами, они были одним человеком — Янусом Полуэктовичем Невструевым. Никто в институте этого не понимал, но все знали это настолько твёрдо, что понимать и не пытались. Витькин дубль стоял, упёршись ладонями в лабораторный стол, и остановившимся взглядом следил за работой небольшого гомеостата Эшби. При этом он мурлыкал песенку на популярный некогда мотив: Мы не Декарты, не Ньютоны мы, Для нас наука - тёмный лес Чудес. А мы нормальные астрономы - да! Хватаем звёздочки с небес^ Я никогда раньше не слыхал, чтобы дубли пели. Но от Вить-киного дубля можно было ожидать всего. Я помню одного Витьки-ного дубля, который осмеливался препираться по поводу неумеренного расхода психоэнергии с самим Модестом Матвеевичем. А ведь Модеста Матвеевича даже сотворённые мною чучела без рук, без ног боялись до судорог, по-видимому, инстинктивно. Справа от дубля, в углу, стоял под брезентовым чехлом двух-ходовый транслятор ТДХ-80Е, убыточное изделие китежград-ского завода маготехники. Рядом с лабораторным столом в свете трёх рефлекторов блестел штопаной кожей мой старый знакомец - диван. На диване была водружена детская ванна с водой, в ванне брюхом вверх плавал дохлый окунь. Ещё в лаборатории были стеллажи, заставленные приборами, у самой двери стояла большая, зелёного стекла четвертная бутыль, покрытая пылью. В бутыли находился опечатанный джинн, можно было видеть, как он там шевелится, посверкивая глазками. Витькин дубль перестал рассматривать гомеостат, сел на диван рядом с ванной и, уставясь тем же окаменелым взглядом на дохлую рыбу, пропел следующий куплет: В целях природы обуздания, В целях рассеять неученья Тьму Берём картину мироздания - да! И тупо смотрим, что к чему ^ Окунь пребывал без изменений. Тогда дубль засунул руку глубоко в диван и принялся, сопя, что-то там с трудом проворачивать. Диван был транслятором. Он создавал вокруг себя М-поле, преобразующее, говоря просто, реальную действительность в действительность сказочную. Я испытал это на себе в памятную ночь на хлебах у Наины Киевны, и спасло меня тогда только то, что диван работал в четверть силы, на темновых токах, а иначе я проснулся бы каким-нибудь мальчиком-с-пальчиком в сапогах. Для Магнуса Редькина диван был возможным вместилищем искомого Белого Тезиса. Для Модеста Матвеевича — музейным экспонатом инвентарный номер 1123, к разбазариванию запрещённым. Для Витьки это был инструмент номер один. Поэтому Витька крал диван каждую ночь, Магнус Фёдорович из ревности доносил об этом завкадрами товарищу Дёмину, а деятельность Модеста Матвеевича сводилась к тому, чтобы всё это прекратить. Витька крал диван до тех пор, пока не вмешался Янус Полуэктович, которому в тесном взаимодействии с Фёдором Симеоновичем и при активной поддержке Жиана Жиакомо, опираясь на официальное пись- 191 192 мо Президиума Академии наук за личными подписями четырёх академиков, удалось-таки полностью нейтрализовать Редькина и слегка потеснить с занимаемых позиций Модеста Матвеевича. Модест Матвеевич объявил, что он, как лицо материально ответственное, не желает ни о чём слышать и что желает он, чтобы диван инвентарный номер 1123 находился в специально отведённом для него, дивана, помещении. А ежели этого не будет, сказал Модест Матвеевич грозно, то пусть все, до академиков включительно, пеняют на себя. Янус Полуэктович согласился пенять на себя. Фёдор Симеонович тоже, и Витька быстренько перетащил диван в свою лабораторию. Витька был серьёзный работник, не то что шалопаи из отдела Абсолютного Знания, и намеревался превратить всю морскую и океанскую воду нашей планеты в живую воду. Пока он, правда, находился в стадии эксперимента. Окунь в ванне зашевелился и перевернулся брюхом вниз. Дубль убрал руку из дивана. Окунь апатично пошевелил плавниками, зевнул, завалился на бок и снова перевернулся на спину. - С-скотина, - сказал дубль с выражением. Я сразу насторожился. Это было сказано эмоционально. Никакой лабораторный дубль не мог бы так сказать. Дубль засунул руки в карманы, медленно поднялся и увидел меня. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я ехидно осведомился: - Работаем? Дубль тупо смотрел на меня. - Ну брось, брось, - сказал я. - Всё ясно. Дубль молчал. Он стоял, как каменный, и не мигал. - Ну, вот что, - сказал я. - Сейчас пол-одиннадцатого. Даю тебе десять минут. Всё прибери, выброси эту дохлятину и беги танцевать. А уж обесточу я сам. Дубль вытянул губы дудкой и начал пятиться. Он пятился очень осторожно, обогнул диван и встал так, чтобы между нами был лабораторный стол. Я демонстративно посмотрел на часы. Дубль пробормотал заклинание, на столе появился «мерседес», авторучка и стопка чистой бумаги. Дубль согнул колени, повис в воздухе и стал что-то писать, время от времени опасливо на меня поглядывая. Это было очень похоже, и я даже засомневался. Впрочем, у меня было верное средство выяснить правду. Дубли, как правило, совершенно нечувствительны к боли. Пошарив в кармане, я извлёк маленькие острые клещи и, выразительно пощёлкивая ими, стал приближаться к дублю. Дубль перестал писать. Пристально поглядев ему в глаза, я скусил клещами шляпку гвоздя, торчащую из стола, и сказал: - Н-н-ну? - Чего ты ко мне пристал, - осведомился Витька. - Видишь ведь, что человек работает. - Ты же дубль, - сказал я. - Не смей со мной разговаривать. - Убери клещи, - сказал он. - А ты не валяй дурака, - сказал я. - Тоже мне дубль. Витька сел на край стола и устало потёр уши. — Ничего у меня сегодня не получается, — сообщил он. — Дурак я сегодня. Дубля сотворил — получился какой-то уж совершенно безмозглый. Всё ронял, на умклайдет сел, животное^ Треснул я его по шее, руку отбил^ И окунь дохнет систематически. Я подошёл к дивану и заглянул в ванну. — А что с ним? — А я откуда знаю? — Где ты его взял? — На рынке. Я поднял окуня за хвост. — А чего ты хочешь? Обыкновенная снулая рыбка. — Дубина, — сказал Витька. — Вода-то живая^ — А-а, — сказал я и стал соображать, что бы ему посоветовать. Механизм действия живой воды я представлял себе крайне смутно. В основном, по сказке об Иване-царевиче и Сером Волке. Джинн в бутыли двигался и время от времени принимался протирать ладошкой стекло, запылённое снаружи. — Протёр бы бутыль, — сказал я, ничего не придумав. — Что? — Пыль с бутылки сотри. Скучно же ему там. — Чёрт с ним, пусть скучает, — рассеянно сказал Витька. Он снова засунул руку в диван и снова провернул там что-то. Окунь ожил. — Видал? — сказал Витька. — Когда даю максимальное напряжение — всё в порядке. — Экземпляр неудачный, — сказал я наугад. Витька вынул руку из дивана и уставился на меня. — Экземпляр^ — сказал он. — Неудачный^ — Глаза у него стали как у дубля. — Экземпляр экземпляру люпус эст... — Потом он, наверное, мороженый, — сказал я, осмелев. Витька меня не слушал. — Где бы рыбу взять? — сказал он, озираясь и хлопая себя по карманам. — Рыбочку бы_ — Зачем? — спросил я. — Верно, — сказал Витька. — Зачем? Раз нет другой рыбы, — рассудительно произнёс он, — почему бы не взять другую воду? Верно? — Э, нет, — возразил я. — Так не пойдёт. — А как? — жадно спросил Витька. — Выметайся отсюда, — сказал я. — Покинь помещение. — Куда? — Куда хочешь. Он перелез через диван и сгрёб меня за грудки. — Ты меня слушай, понял? — сказал он угрожающе. — На свете нет ничего одинакового. Всё распределяется по гауссиане. Вода воде рознь_ Этот старый дурак не сообразил, что существует дисперсия свойств^ — Эй, милый, — позвал я его. — Новый год скоро! Не увлекайся так. 193 194 Он отпустил меня и засуетился: — Куда же я его дел?.. Вот лапоть!.. Куда я его сунул?.. А, вот он_ Он бросился к стулу, на котором торчком стоял умклайдет. Тот самый. Я отскочил к двери и сказал умоляюще: — Опомнись! Двенадцатый же час! Тебя же ждут! Верочка ждёт! — Не, — отвечал он. — Я им туда дубля послал. Хороший дубль, развесистый^ Дурак дураком. Анекдоты, стойку делает, танцует, как вол^ Он крутил в руках умклайдет, что-то прикидывая, примериваясь, прищуря один глаз. — Выметайся, говорят тебе! — заорал я в отчаянии. Витька коротко глянул на меня, и я присел. Шутки кончились. Витька находился в том состоянии, когда увлечённые работой маги превращают окружающих в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных. Я сел на корточки рядом с джинном и стал смотреть. Витька замер в классической позе для материального заклинания (позиция «мартихор»), над столом поднялся розовый пар, вверх-вниз запрыгали тени, похожие на летучих мышей, исчез «мерседес», исчезла бумага, и вдруг вся поверхность стола покрылась сосудами с прозрачными растворами. Витька, не глядя, сунул умклайдет на стул, схватил один из сосудов и стал его внимательно рассматривать. Было ясно, что теперь он отсюда никуда и никогда не уйдёт. Он живо убрал с дивана ванну, одним прыжком подскочил к стеллажам и поволок к столу громоздкий медный аквавитометр. Я устроился было поудобнее и протёр джинну окошечко для обозрения, но тут из коридора донеслись голоса, топот ног и хлопанье дверей. Я вскочил и кинулся вон из лаборатории. Ощущение ночной пустоты и тёмного покоя огромного здания исчезло бесследно. В коридоре горели яркие лампы. Кто-то сломя голову мчался по лестнице, кто-то кричал: «Валька! Напряжение упало! Сбегай в аккумуляторную!», кто-то вытряхивал на лестничной площадке шубу, и мокрый снег летел во все стороны. Навстречу мне с задумчивым лицом быстро шёл изящно изогнутый Жиан Жиакомо, за ним с его огромным портфелем под мышкой и с его тростью в зубах семенил гном. Мы раскланялись. От великого престидижитатора пахло хорошим вином и французскими благовониями. Остановить его я не посмел, и он прошёл сквозь запертую дверь в свой кабинет. Гном просунул ему вслед портфель и трость, а сам нырнул в батарею парового отопления. — Какого дьявола? — вскричал я и побежал на лестницу. Институт был битком набит сотрудниками. Казалось, их было даже больше, чем в будний день. В кабинетах и лабораториях вовсю горели огни, двери были распахнуты настежь. В институте стоял обычный деловой гул: треск разрядов, монотонные голоса, диктующие цифры и произносящие заклинания, дробный стук «мерседесов» и «рейнметаллов». И над всем этим раскатистый и победительный рык Фёдора Симеоновича: «Эт’ хорошо, эт’ здо-о-ро-во! Вы молодец, голубчик! Но к-ка-кой дурак выключил г-генератор?» Меня саданули в спину твёрдым углом, и я ухватился за перила. Я рассвирепел. Это были Володя Почкин и Эдик Амперян, они тащили на свой этаж координатно-измерительную машину весом в полтонны. - А, Саша? - приветливо сказал Эдик. - Здравствуй, Саша. - Сашка, посторонись с дороги! — крикнул Володя Почкин, пятясь задом. - Заноси, заноси!.. Я схватил его за ворот: - Ты почему в институте? Ты как сюда попал? - Через дверь, через дверь, пусти_ - сказал Володя. - Эдька, ещё правее! Ты видишь, что не проходит? Я отпустил его и бросился в вестибюль. Я был охвачен административным негодованием. «Я вам покажу, - бормотал я, прыгая через четыре ступеньки. - Я вам покажу бездельничать. Я вам покажу всех пускать без разбору!..» Макродемоны Вход и Выход, вместо того, чтобы заниматься делом, дрожа от азарта и лихорадочно фосфоресцируя, резались в рулетку. На моих глазах забывший свои обязанности Вход сорвал банк примерно в семьдесят миллиардов молекул у забывшего свои обязанности Выхода. Рулетку я узнал сразу. Это была моя рулетка. Я сам смастерил её для одной вечеринки и держал её за шкафом в электронном зале, и знал об этом один только Витька Корнеев. Заговор, решил я. Всех разнесу. А через вестибюль всё шли и шли покрытые снегом краснолицые весёлые сотрудники. - Ну и метёт! Все уши забило^ - А ты тоже ушёл? - Да ну, скукотища... Напились все. Дай, думаю, пойду лучше поработаю. Оставил им дубля и ушёл^ - Ты знаешь, танцую я с ней и чувствую, что обрастаю шерстью. Хватил водки - не помогает^ - А если пучок электронов? Масса большая? Ну, тогда фото-нов_ - Алексей, у тебя лазер свободный есть? Ну, давай хоть газо-вый_ - Галка, как же это ты мужа оставила? - Я ещё час назад вышел, если хочешь знать. В сугроб, понимаешь, провалился, чуть не занесло меня^ Я понял, что не оправдал. Не было уже смысла отбирать рулетку у демонов, оставалось только пойти и вдребезги разругаться с провокатором Витькой, а там будь что будет. Я погрозил демонам кулаком и побрёл вверх по лестнице, пытаясь представить себе, что было бы, если бы в институт сейчас заглянул Модест Матвеевич. По дороге в приёмную директора я остановился в стендовом зале. Здесь усмиряли выпущенного из бутылки джинна. Джинн, огромный, синий от злости, метался в вольере, огороженном щитами Джян бен Джяна и закрытом сверху мощным магнитным полем. Джинна стегали высоковольтными разрядами, он выл, ругался на нескольких мёртвых языках, скакал, отрыгивал языки 195 196 огня, в запальчивости начинал строить и тут же разрушал дворцы, потом, наконец, сдался, сел на пол и, вздрагивая от разрядов, жалобно завыл: — Ну, хватит, ну, отстаньте, ну, я больше не буду^ Ой-йой-йой_ Ну, я уже совсем тихий_ У пульта разрядника стояли спокойные немигающие молодые люди, сплошь дубли. Оригиналы же, столпившись около вибростенда, поглядывали на часы и откупоривали бутылки. Я подошёл к ним. — А, Сашка! — Сашенция, ты, говорят, дежурный сегодня^ Я к тебе потом забегу в зал. — Эй, кто-нибудь, сотворите ему стакан, у меня руки заняты^ Я был ошеломлён и не заметил, как в руке у меня очутился стакан. Пробки грянули в щиты Джян бен Джяна, шипя, полилось ледяное шампанское. Разряды смолкли, джинн перестал скулить и начал принюхиваться. В ту же секунду кремлёвские часы принялись бить двенадцать. — Ребята! Да здравствует понедельник! Стаканы сдвинулись. Потом кто-то сказал, осматривая бутылку: — Кто творил вино? — Я. — Не забудь завтра заплатить. — Ну что, ещё бутылочку? — Хватит, простудимся. — Хороший джинн попался^ Нервный немножко. — Дарёному коню^ — Ничего, полетит как миленький. Сорок витков продержится, а там пусть катится со своими нервами. — Ребята, — робко сказал я, — ночь на дворе^ И праздник. Шли бы вы по домам_ На меня посмотрели, меня похлопали по плечу, мне сказали: «Ничего, это пройдёт» — и гурьбой двинулись к вольеру^ Дубли откатили один из щитов, а оригиналы деловито окружили джинна, крепко взяли его за руки и за ноги и поволокли к вибростенду. Джинн трусливо причитал и неуверенно сулил всем сокровища царей земных. Я одиноко стоял в сторонке и смотрел, как они пристёгивают его ремнями и прикрепляют к разным частям его тела микродатчики. Потом я потрогал щит. Он был огромный, тяжёлый, изрытый вмятинами от ударов шаровых молний, местами обуглившийся. Щиты Джян бен Джяна были сделаны из семи драконьих шкур, склеенных желчью отцеубийцы, и рассчитаны на прямое попадание молнии. К каждому щиту были обойными гвоздиками прибиты жестяные инвентарные номера. Теоретически на лицевой стороне щитов должны были быть изображения всех знаменитых битв прошлого, а на внутренней — всех великих битв грядущего. Практически же на лицевой стороне щита, перед которым я стоял, виднелось что-то вроде реактивного самолё- та, штурмующего автоколонну, а внутренняя сторона была покрыта странными разводами и напоминала абстрактную картину. Джинна стали трясти на вибростенде. Он хихикал и взвизгивал: «Ой, щекотно!.. Ой, не могу!..» Я вернулся в коридор. В коридоре пахло бенгальскими огнями. Под потолком крутились шутихи; стуча о стены и оставляя за собой струи цветного дыма, проносились ракеты. Я повстречал дубля Володи Почкина, волочившего гигантскую инкунабулу с медными застёжками, двух дублей Романа Ойры-Ойры, изнемогавших под тяжеленным швеллером, потом самого Романа с кучей ярко-синих папок из архива отдела Недоступных Проблем, а затем свирепого лаборанта из отдела Смысла Жизни, конвоирующего на допрос к Хунте стадо ругающихся привидений в плащах крестоносцев... Все были заняты и деловиты. Трудовое законодательство нарушалось злостно, и я почувствовал, что у меня исчезло всякое желание бороться с этими нарушениями, потому что сюда в двенадцать часов новогодней ночи, прорвавшись через пургу, пришли люди, которым было интереснее доводить до конца или начинать сызнова какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкою, бессмысленно дрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом разных степеней лёгкости. Сюда пришли люди, которым приятнее быть друг с другом, чем порознь, которые терпеть не могли всякого рода воскресений, потому что в воскресенье им было скучно. Маги, люди с большой буквы, и девизом их было — «понедельник начинается в субботу». Да, они знали кое-какие заклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднился бы накормить пятью хлебами тысячу человек. Но магами они были не поэтому. Это была шелуха, внешнее. Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чём именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье — в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни — в том же. Каждый человек — маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное, их рабочая гипотеза была недалека от истины, потому что так же, как труд превратил обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо более короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в обезьяну. В жизни мы не всегда замечаем это. Бездельник и тунеядец, развратник и карьерист продолжает ходить на задних конечностях, разговаривать вполне членораздельно (хотя круг тем у них сужается до предела). Что касается узких брюк и увлечения джа- 197 198 зом, по которым одно время пытались определять степень обезьяноподобия, то довольно быстро выяснилось, что они свойственны даже лучшим из магов. В институте же регресс скрыть было невозможно. Институт предоставлял неограниченные возможности для превращения человека в мага. Но он был беспощаден к отступникам и метил их без промаха. Стоило сотруднику предаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (а иногда даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на его ушах становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свисток предупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможной травме. Теперь всё зависело от себя. Человек сплошь и рядом не может бороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек — переходная ступень от неандертальца к магу. Но он может поступать вопреки этим мыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть на всё рукой («живём один раз», «надо брать от жизни всё», «всё человеческое мне не чуждо»), и тогда ему остаётся одно: как можно скорее уходить из института. Там, снаружи, он ещё может остаться, по крайней мере, добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывающим свою зарплату. Но трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работа чистая, уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза не выест. Вот и слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительными взглядами, по коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жёсткой серой шерстью, бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Но этих ещё можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно ещё надеяться вернуть им человеческий облик^ Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороны у бутерброда масло. По-своему очень даже неглупые. По-своему немалые знатоки человеческой природы. Расчётливые и беспринципные, познавшие всю силу человеческих слабостей, умеющие любое зло обратить себе в добро и в этом неутомимые. Они тщательно выбривают свои уши и зачастую изобретают удивительные средства для уничтожения волосяного покрова. И как часто они достигают значительных высот и крупных успехов в своём основном деле — в строительстве светлого будущего в одной отдельно взятой квартире и на одном отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном от остального человечества колючей проволокой^ Я вернулся на свой пост в приёмную директора, свалил бесполезные ключи в ящик и прочёл несколько страниц из классического труда Я.П. Невструева «Уравнения математической магии». Эта книга читалась как приключенческий роман, потому что была битком набита поставленными и нерешёнными проблемами. Мне жгуче захотелось работать, и я совсем было уже решил начхать на дежурство и уйти к своему «Алдану», как позвонил Модест Матвеевич. С хрустом жуя, он сердито осведомился: — Где вы ходите, Привалов? Третий раз звоню, безобразие! — С Новым годом, Модест Матвеевич, — сказал я. Некоторое время он молча жевал, потом ответил тоном ниже: — Соответственно. Как дежурство? — Только что обошёл помещения, — сказал я. — Всё нормально. — Самовозгораний не было? — Никак нет. — Везде обесточено? — Бриарей палец сломал, — сказал я. Он встревожился. — Бриарей? Постойте^ Ага, инвентарный номер 1489^ Почему? Я объяснил. — Что вы предприняли? Я рассказал. — Правильное решение, — сказал Модест Матвеевич. — Продолжайте дежурить. У меня всё. Сразу после Модеста Матвеевича позвонил Эдик Амперян из отдела Линейного Счастья и вежливо попросил посчитать оптимальные коэффициенты беззаботности для ответственных работников. Я согласился, и мы договорились встретиться в электронном зале через два часа. Потом зашёл дубль Ойры-Ойры и бесцветным голосом попросил ключи от сейфа Януса Полуэктови-ча. Я отказал. Он стал настаивать. Я выгнал его вон. Через минуту примчался сам Роман. — Давай ключи. Я помотал головой. — Не дам. — Давай ключи! — Иди ты в баню. Я — лицо материально ответственное. — Сашка, я сейф унесу! Я ухмыльнулся и сказал: — Прошу. Роман уставился на сейф и весь напрягся, но сейф был либо заговорён, либо привинчен к полу. — А что тебе там нужно? — спросил я. — Документация на РУ-16, — сказал Роман. — Ну, дай ключи! Я засмеялся и протянул руку к ящику с ключами. И в то же мгновение пронзительный вопль донёсся откуда-то сверху. Я вскочил. 199 200 Ш М. Горький (1868-1936. XX в.) СКАЗКИ ОБ ИТАЛИИ (фрагменты) Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрылённых вечным снегом, тёмное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и всё вокруг похоже на тихий сон ребёнка. Утро. С гор ласково течёт запах цветов, только что взошло солнце; на листьях деревьев, на стеблях трав ещё блестит роса. Серая лента дороги брошена в тихое ущелье гор, дорога мощена камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить её рукою. Около груды щебня сидит чёрный, как жук, рабочий, на груди у него медаль, лицо смелое и ласковое. Положив бронзовые кисти рук на колена свои, приподняв голову, он смотрит в лицо прохожего, стоящего под каштаном, говоря ему: — Это, синьор, медаль за работу в Симплонском туннеле. И, опустив глаза на грудь, ласково усмехается красивому куску металла. — Э, всякая работа трудна, до времени, пока её не полюбишь, а потом — она возбуждает и становится легче. Всё-таки — да, было трудно! Он тихонько покачал головой, улыбаясь солнцу, внезапно оживился, взмахнул рукою, чёрные глаза заблестели. — Было даже страшно, иногда. Ведь и земля должна что-нибудь чувствовать — не так ли? Когда мы вошли в неё глубоко, прорезав в горе эту рану, — земля там, внутри, встретила нас сурово. Она дышала на нас жарким дыханием, от него замирало сердце, голова становилась тяжёлой и болели кости, — это испытано многими! Потом она сбрасывала на людей камни и обливала нас горячей водой; это было очень страшно! Порою, при огне, вода становилась красной, и отец мой говорил мне: «Ранили мы землю, потопит, сожжёт она всех нас своею кровью, увидишь!» Конечно, это фантазия, но, когда такие слова слышишь глубоко в земле, среди душной тьмы, плачевного хлюпанья воды и скрежета железа о камень, — забываешь о фантазиях. Там всё было фантастично, дорогой синьор; мы, люди, — такие маленькие, и она, эта гора, — до небес, гора, которой мы сверлили чрево^ это надо видеть, чтоб понять! Надо видеть чёрный зев, прорезанный нами, маленьких людей, входящих в него утром, на восходе солнца, а солнце смотрит печально вслед уходящим в недра земли, — надо видеть машины, угрюмое лицо горы, слышать тёмный гул глубоко в ней и эхо взрывов, точно хохот безумного. Он осмотрел свои руки, поправил на синей куртке жетон, тихонько вздохнул. - Человек - умеет работать! - продолжал он с гордостью. -О, синьор, маленький человек, когда он хочет работать, - непобедимая сила! И поверьте: в конце концов этот маленький человек сделает всё, чего хочет. Мой отец сначала не верил в это. - «Прорезать гору насквозь из страны в страну, - говорил он, - это против Бога, разделившего землю стенами гор, - вы увидите, что Мадонна будет не с нами!» Он ошибся, Мадонна со всеми, кто любит её. Позднее отец тоже стал думать почти так же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим: - «Дети Бога», - это любимая его поговорка, потому что он был добрый и религиозный человек, - «дети Бога, так нельзя бороться с землёй, она отомстит за свои раны и останется непобеждённой! Вот вы увидите: просверлим мы гору до сердца, и, когда коснёмся его, - оно сожжёт нас, бросит в нас огонь, потому что сердце земли - огненное, это знают все! Возделывать землю - это так, помогать её родам - нам заповедано, а мы искажаем её лицо, её формы. Смотрите: чем дальше врываемся мы в гору, тем горячее воздух и труднее дышать»^ Человек тихонько засмеялся, подкручивая усы пальцами обеих рук. - Не один он думал так, и это верно было: чем дальше - тем горячее в туннеле, тем больше хворало и падало в землю людей. И всё сильнее текли горячие ключи, осыпалась порода, а двое наших, из Лугано, сошли с ума. Ночами в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе^ - «Разве я не прав?» - говорил отец, со страхом в глазах и кашляя всё чаще, глуше^ - «Разве я не прав? - говорил он. - Это непобедимо, земля!» - И наконец - лёг, чтобы уже не встать никогда. Он был крепок, мой старик, он больше трёх недель спорил со смертью, упорно, без жалоб, как человек, который знает себе цену. - «Моя работа - кончена, Паоло, - сказал он мне однажды ночью. - Береги себя и возвращайся домой, да сопутствует тебе Мадонна!» Потом долго молчал, закрыв глаза, задыхаясь. Человек встал на ноги, оглядел горы и потянулся с такой силою, что затрещали сухожилия. - Взял за руку меня, привлёк к себе и говорит - святая правда, синьор! - «Знаешь, Паоло, сын мой, я всё-таки думаю, что это совершится: мы и те, что идут с другой стороны, найдём друг друга в горе, мы встретимся - ты веришь в это?» Я - верил. «Хорошо, сын мой! Так и надо: всё надо делать с верой в благостный исход и в Бога, который помогает, молитвами Мадонны, добрым делам. Я прошу тебя, сын, если это случится, если сойдутся люди - приди ко мне на могилу и скажи: отец - сделано! Чтобы я знал!» 201 — Это было хорошо, дорогой синьор, и я обещал ему. Он умер через пять дней после этих слов, а за два дня до смерти просил меня и других, чтоб его зарыли там, на месте, где он работал в туннеле, очень просил, но это уже бред, я думаю^ — Мы и те, что шли с другой стороны, встретились в горе через тринадцать недель после смерти отца — это был безумный день, синьор! О, когда мы услыхали там, под землёю, во тьме шум другой работы, шум идущих навстречу нам под землёю — вы поймите, синьор, — под огромною тяжестью земли, которая могла бы раздавить нас, маленьких, всех сразу! — Много дней слышали мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днём они становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей — мы работали, как злые духи, как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, — это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все мы стали так милы и добры, как дети. Ах если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землёй, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы! Он весь вспыхнул, подошёл вплоть к слушателю и, заглядывая в глаза ему своими глубокими человечьими глазами, тихо и радостно продолжал: — А когда, наконец, рушился пласт породы, и в отверстии засверкал красный огонь факела, и чьё-то чёрное, облитое слезами радости лицо, и ещё факелы и лица, и загремели крики победы, крики радости, — о, это лучший день моей жизни, и, вспоминая его, я чувствую — нет, я не даром жил! Была работа, моя работа, святая работа, синьор, говорю я вам! И когда мы вышли из-под земли на солнце, то многие, ложась на землю грудью, целовали её, плакали — и это было так хорошо, как сказка! Да, целовали побеждённую гору, целовали землю — в тот день особенно близка и понятна стала она мне, синьор, и полюбил я её, как женщину! — Конечно, я пошёл к отцу, о да! Конечно, — хотя я знаю, что мёртвые не могут ничего слышать, но я пошёл: надо уважать желания тех, что трудились для нас и не менее нас страдали, — не так ли? — Да, да, я пошёл к нему на могилу, постучал о землю ногой и сказал — как он желал этого: — Отец — сделано! — сказал я. — Люди — победили. Сделано, отец! * * * 202 <^> На маленькой станции между Римом и Генуей кондуктор открыл дверь купе и, при помощи чумазого смазчика, почти внёс к нам маленького кривого старика. — Очень стар! — в голос сказали они, добродушно улыбаясь. Но старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой головы изломанную шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил: — Позволите? Ему дали место, он сел, вздохнул облегчённо и, положив руки на острые колени, добродушно улыбнулся беззубым ртом. — Далеко, дед? - спросил мой товарищ. — О, только три станции! — охотно ответил кривой. — На свадьбу внука еду_ И через несколько минут словоохотливо рассказывал под шум колёс поезда, качаясь, точно надломленная ветвь в ненастный день: — Я — лигуриец, мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится — хорошо, не правда ли? И, гордо посмотрев на всех выцветшим, но ещё весёлым глазом, он тихонько засмеялся, говоря: — Вот, сколько дал я людей стране и королю! — Как пропал глаз? О, это было давно, ещё мальчишкой был я тогда, но уже помогал отцу. Он перебивал землю на винограднике, у нас трудная земля, просит большого ухода: много камня. Камень отскочил из-под кирки отца и ударил меня в глаз; я не помню боли, но за обедом глаз выпал у меня — это было страшно, синьоры!.. Его вставили на место и приложили тёплого хлеба, но глаз помер! Старик крепко потёр бурую, дряблую щёку, снова улыбаясь добродушно и весело. — Тогда не было так много докторов и люди жили глупее, — о да! Может быть, они добрей были? А? Теперь его одноглазое кожаное лицо, всё в глубоких складках и зеленовато-серых, точно плесень, волосах, стало хитрым и ликующим. — Когда живёшь так много, как я, можно говорить о людях смело, не правда ли? Он внушительно поднял вверх изогнутый тёмный палец, точно грозя кому-то. — Я расскажу вам, синьоры, кое-что о людях_ — Когда умер отец — мне было тринадцать лет, — вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу^ Было трудно, но молодость не боится труда — так? — В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, — такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. И хороший голос — о! Пела она, как артистка, а это уже — богатство! И я тоже не худо пел. 203 204 — Женимся? — сказал я ей. — «Это будет смешно, кривой! — ответила она невесело. — Ни у тебя, ни у меня нет ничего — как будем жить?» — Святая правда: ни у меня, ни у неё — ничего! Но — что нужно для любви в юности? Вы всё знаете, как мало нужно для любви; я настаивал и победил. — «Да, пожалуй, ты прав, - сказала наконец Ида. - Если Святая Матерь помогает тебе и мне теперь, когда мы живём отдельно, ей, конечно, будет легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!» — Мы пошли к священнику. — «Это — безумие, — говорил священник. — Разве мало в Лигурии нищих! Несчастные люди, вы должны бороться с соблазнами дьявола, иначе — дорого заплатите за вашу слабость!» — Молодёжь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас. Но молодость — упряма и по-своему — умна! Настал день свадьбы, мы не стали к этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь. — «Мы уйдём в поле! — сказала Ида. — Почему это плохо? Матерь Божия везде одинаково добра к людям». — Так мы и решили: земля — постель наша, и пусть оденет нас небо! — Отсюда начинается другая история, синьоры, прошу внимания, — это лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик Джиованни, у которого я много работал, сказал мне — так, знаете, сквозь зубы — ведь речь шла о пустяках! — «Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев, если ты с Идой хочешь жить в нём». — Вот у нас и дом! — Работаю я, пою, — в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая: — «Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня её, есть лишняя». — А когда я шёл к нему, сердитая Мария — лавочница — закричала: — «Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты совсем безумец, кривой! Пришли ко мне твою неве-сту_» — А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано кричит ей с порога своего дома: — «Спроси его — много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, кто может быть легкомысленнее их?» На щеке старика в глубокой морщине засверкала весёлая слеза, он закинул голову и беззвучно засмеялся, играя острым кадыком, тряся изношенной кожей лица и по-детски размахивая руками. — О синьоры, синьоры! — сквозь смех, задыхаясь, говорил он. — На утро дня свадьбы у нас было всё, что нужно для дома, — статуя Мадонны, посуда, бельё, мебель - всё, клянусь вам! Ида плакала и смеялась, я тоже, и все смеялись — нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!.. — Синьоры! Это дьявольски хорошо — иметь право назвать людей — наши! И ещё более хорошо чувствовать их своими, близкими тебе, родными людьми, для которых твоя жизнь — не шутка, твоё счастье — не игра! — И была свадьба — э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом_ У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело^ Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это! — И священник был. «Вот, — говорил он, строго и хорошо, — вот люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их жизни. Так и надо было сделать вам, ибо они работали для вас, а работа — выше медных и серебряных денег, работа всегда выше платы, которую дают за неё! Деньги — исчезают, работа — остаётся^ Эти люди — и веселы и скромны, они жили трудно и не жаловались, они будут жить ещё труднее и не застонут — вы поможете им в трудный час. У них хорошие руки и ещё лучше их сердца^» — Он много лестного сказал мне, Иде и всей коммуне!.. Старик, торжествуя, оглядел всех помолодевшим глазом и спросил: — Вот, синьоры, кое-что о людях, — это вкусно, не правда ли? Вопросы для зрителей 1. В чём видят смысл жизни герои А. и Б. Стругацких? Ответь цитатой из текста. Почему для этих людей так важно не терять времени? 2. Что фантастично и что реально в этом фрагменте романа? 3. Что делает Большими людей - героев Стругацких и М. Горького? 4. В чём смысл слов священника, сказанных на свадьбе Уго и Иды? 5. Что ещё делает человека Большим? Проиллюстрируй свои мысли примерами из произведений, прочитанных в этом году. 6. В чём предназначение и какова судьба поэта? Как отвечает на этот вопрос А.С. Пушкин в стихотворении «Поэту»? 7. Кто из писателей и поэтов разделяет позицию А.С. Пушкина? 8. В чём видели смысл жизни люди на протяжении веков? 9. Как ты считаешь, любой ли человек способен найти смысл своей жизни? 10. Как ты понимаешь смысл названия учебника - «Дом без стен»? (П) 11. Как ты думаешь, почему именно это стихотворение Ю. Ле-витанского (с. 206) завершает наш Финал? 205 Ю.Д. Левитанский (1922-1996. XX в.) * * * Каждый выбирает для себя Женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку -Каждый выбирает для себя. Каждый выбирает по себе Слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы Каждый выбирает по себе. Каждый выбирает по себе Щит и латы. Посох и заплаты. Мера окончательной расплаты. Каждый выбирает по себе. Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже — как умею. Ни к кому претензий не имею. Каждый выбирает для себя. Занавес. Бурные аплодисменты. 206 Письмо к читателю Ты живёшь в эпоху обилия информации. В отличие от нашего XX века, твой XXI век предлагает тебе пищу для размышлений через другие источники. Для нас это были прежде всего книги, для твоего поколения — это ещё и телевидение, компьютер. Нельзя не согласиться, что через эти каналы можно быстро получить необходимые сведения. Но книгу не смогут заменить ни телевидение, ни видео, ни компьютерные сети. Ты должен знать, что чтение — это занятие, которое никогда не уйдёт из жизни людей думающих, чувствующих, людей, которые претендуют на звание культурных. Хочется верить, что в твоём лице мы обрели ещё одного Человека читающего. Впереди тебя ждёт курс «История твоей литературы». Первого сентября мы встретимся снова и будем вместе читать, думать, сопереживать. Точнее, так: читать, чтобы думать, чувствовать, сопереживать^ Сопереживание, гуманизм, любовь и внимание к человеку — свойственны настоящей литературе. «Человечность всегда была одним из важнейших явлений литературы — большой и маленькой» — такая мысль высказана признанным гуманистом XX века Д.С. Лихачёвым в одном из «Писем о добром и прекрасном». Быть гуманистом в наше время нелегко. Другой известный гуманист XX века, А.И. Солженицын, утверждает, что мы живём в эпоху «перерождения гуманизма»: «Гуманизм веков пять назад родился и развился от заманчивого замысла — перенять у христианства его добрые идеи, его сочувствие к обездоленным и притеснённым, его признание свободы воли каждого человека^ Век за веком гуманизм проявлял себя как широкодушное, человечное движение. И ему удалось в разных случаях истории смягчить зверства и жестокости. Однако...» За этим «однако» скрывается порой что-то очевидное и ясное, а порой не столь очевидное, не отстоявшееся — то, что не удалось или не удаётся. Гуманизм не уберёг человечество в ХХ веке от двух страшных мировых войн. Вопиющими можно назвать мировые проблемы бедности, отсталости, экологии. Добро и зло перемешаны в современном человеке, и всё чаще преобладает в нём рациональное, потребительское вместо духовного. И с этим мы перешли в XXI век... Д.С. Лихачёв назвал умение быть гуманистом «человеческим искусством». Свою книгу «Раздумья» он закончил «Десятью заповедями человечности». В них — вечные гуманистические ценности, без которых невозможна не только литература, но и жизнь. Надеемся, что ты, наш читатель, уже готов сформулировать свои десять заповедей и следовать им. Мы позволим себе только начать: 1) Доброе познаётся по плодам, а не по намерениям^ 2) _ Рустэм Николаевич и Екатерина Валерьевна Бунеевы 207 Краткий биографический словарь Булгаков Михаил Афанасьевич (1891-1940) Судьба будущего писателя вначале складывалась счастливо. Благополучное детство в дружной семье. Дом на Андреевском спуске в Киеве, шкафы с книгами — это то, что он прежде всего вспоминал о родном доме. Отец рано умер, и Миша в 16 лет остался старшим в доме. Булгаков выбрал профессию врача, работал в больнице села Никольское Смоленской губернии.Здесь он столкнулся с тяжёлыми сторонами жизни. Вернувшись в Киев, он продолжает работать врачом. Но врач видел мир глазами будущего писателя: недаром он с девяти лет читал Гоголя, а в семь лет сочинил свой первый рассказ. После трудных месяцев в Киеве, после службы по мобилизации во Владикавказе Булгаков решает круто изменить свою судьбу: он становится писателем. Когда во Владикавказе в феврале 1920 года начала выходить газета «Кавказ», в списке её сотрудников значился М. Булгаков. Затем он работает в газете железнодорожников «Гудок» (Москва) рядовым фельетонистом, а среди сотрудников газеты были тогда И. Ильф и Е. Петров, Ю. Олеша, К. Паустовский. Булгаков много пишет, активно входит в литературную среду, читает на литературных вечерах свои произведения. Можно считать, что в жизни Булгакова 1925—1929 годы — относительная полоса удач. Писателя заметили. Однако и это время не было безоблачным. 7 мая 1926 года на квартире писателя был произведён обыск: изъяты машинописный вариант «Собачьего сердца» и личный дневник, которые были возвращены лишь через несколько лет. Начиная с 1929 года и по день смерти — в течение 11 лет Булгаков не увидел ни одной своей напечатанной строчки, хотя продолжал создавать новые произведения. Главным из них был роман «Мастер и Маргарита». 208 Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) Гоголь родился на Украине, учился в Нежинской гимназии высших наук. Гимназисты увлекались театром, они сами рисовали декорации, готовили спектакли. Именно в гимназии Гоголь впервые пробует писать. Но вот годы учёбы позади. Нужно было думать о том, как заработать на жизнь, — крепостных, которые достались ему по наследству, Николай Васильевич отдал матери и сестрам. Гоголь едет в столицу. Он служит в Департаменте уделов, занимается частным репетиторством, преподаёт историю. Только после того как Гоголь прожил два года в столице, стало определяться его будущее. К маю 1831 года было готово несколько повестей, составивших первый том «Вечеров на хуторе близ Ди-каньки». После создания этого сборника Гоголь вошёл в литературу, приобрёл друзей и знакомых в писательской среде, нашёл помощь и поддержку Пушкина и Жуковского. Гоголь заявил о себе как писатель чрезвычайно яркого дарования. Писатель безукоризненно ощущал комические ситуации, подмечал всё смешное и при этом, что бывает очень редко, был способен видеть забавное и в своём собственном облике. После выхода «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргорода», а затем «Арабесок» в 1835 году писатель приступает к главному делу своей жизни — созданию поэмы, в которой покажет всю Россию. Он начинает писать «Мёртвые души». На некоторое время его отвлекает от этого труда работа над комедией «Ревизор». Премьера спектакля прошла очень успешно. После этого Гоголь едет за границу и там завершает работу над первым томом своего главного произведения. В мае 1842 года выходит из печати первый том «Мёртвых душ». Успех был необычайный, но сказалось напряжение, и писатель тяжело заболел. За рубежом проходят шесть лет. Всё трудней даются новые страницы, всё сложней он справляется со своими болезнями и неудачами. В 1845 году Гоголь сжигает написанные главы второго тома «Мёртвых душ». В эти же годы он работает над книгой «Выбранные места из переписки с друзьями». Книга вызвала очень резкую критику, которую писатель тяжело переживал. Работа над вторым томом «Мёртвых душ» продолжалась, но шла медленно. В ночь на 12 февраля 1852 года Гоголь вновь сжёг написанные главы своей последней поэмы. 21 февраля 1852 года Гоголя не стало. Карамзин Николай Михайлович (1766-1826) Карамзиным начиналась новая эпоха русской литературы. Она характеризовалась прежде всего тем, что литература приобрела влияние на самый широкий круг читателей. Именно Карамзин приобщил русских людей к чтению. «Карамзина читали все грамотные люди, претендовавшие на образованность, многих из них только Карамзин и мог заставить приняться за чтение книг и полюбить это занятие как приятное и полезное», - писал один из современников. Критик В.Г. Белинский выделил в истории литературы целый период, назвав его карамзинским. Литературная деятельность Карамзина охватывает период с середины 1780-х до середины 1820-х годов. Он стал первым и самым крупным представителем нового направления в литературе - сентиментализма, писал стихи, художественную прозу, публицистические, политические, теоретико-литературные статьи. Главная же книга Карамзина, над которой он работал в течение двух десятилетий и которая оказала большое влияние на русскую литературу XIX столетия, — «История государства Российского», - прославила её автора как выдающегося историка. В этом 209 210 произведении писатель показал важные события политической, гражданской и культурной жизни России, происходившие на протяжении семи веков; создал галерею характеров русских людей. Лермонтов Михаил Юрьевич (1814-1841) М.Ю. Лермонтов родился в Москве 15 (по старому стилю - 3) октября 1814 года и вскоре был увезён в имение его бабушки — Тарханы Пензенской губернии. Ребёнку шёл третий год, когда умерла его мать. Отец вынужден был расстаться с сыном, и мальчик остался с бабушкой. Как было принято в дворянских семьях, бабушка приглашала учителей, и Лермонтов учился дома. С детства он овладел французским и немецким языком так же свободно, как русским, изучал историю, географию, математику, словесность, выучился играть на скрипке и фортепиано, хорошо рисовал. В доме была большая библиотека, и мальчик познакомился с произведениями русских и европейских писателей, особенно полюбил Пушкина. Елизавета Алексеевна трижды возила внука на Кавказ лечиться. Незабываемые впечатления оставили в душе мальчика и поездки через всю Россию в карете, которые длились около месяца, и величественная природа Кавказа. Когда Лермонтову исполнилось тринадцать лет, Елизавета Алексеевна переехала с внуком в Москву, чтобы он продолжил учение. Он поступил сразу в четвёртый класс университетского Благородного пансиона, где преподавали лучшие профессора Московского университета. Проучившись в пансионе два года, в 1830 году Лермонтов поступил в Московский университет. Однако вскоре его жизнь резко переменилась. Лермонтову пришлось уйти из университета, переехать в Петербург и поступить в военную школу. В 1834 году он стал офицером — корнетом лейб-гвардии Гусарского полка. Лермонтов как поэт стал известен сразу после гибели Пушкина. Его стихотворение «Смерть поэта» мгновенно разошлось в списках. За эти стихи Лермонтов был сначала посажен под арест, а затем отправлен в Кавказскую армию. По возвращении из этой ссылки, через год с небольшим, он был уже известным поэтом. В 1840 году вышел роман Лермонтова «Герой нашего времени». Выход романа совпал с новой ссылкой Лермонтова на Кавказ, в действующую армию — на этот раз за дуэль с сыном французского посла. В Пятигорске 15 июля 1841 года произошла дуэль, причиной которой стала ссора Лермонтова с Мартыновым, приятелем, которого он знал ещё по военной школе. На этой дуэли Лермонтов был убит. Мольер Жан Батист (1622—1673) Мольер родился в январе 1622 года в доме богатого буржуа Поклена в Париже. Вопреки желанию Поклена-отца сделать из сына обойщика, наследника ремесла отца, дед мальчика по матери, Людвиг Крессе, пробудил в нём страсть к театру. По совету деда отец отдал мальчика в 1636 году в знаменитую Парижскую Клермонскую коллегию. Она находилась в ведении ордена иезуитов, а потому там изучались древние языки, древняя литература, богословие, философия. Но кроме того, отцы иезуиты обучали воспитанников химии, физике и юридическим наукам. Выйдя из коллегии, Поклен сумел получить учёную степень лиценциата прав. В 1643 году Жан Батист-младший твёрдо заявляет о своём намерении стать актёром и уходит из отчего дома. Вместе с несколькими молодыми актёрами Поклен в 1643 году создаёт труппу, основывает театр, который без излишней скромности они называют Блестящим. Блестящий театр существует до 1645 года и прекращает своё существование, так как все его постановки терпят провал. С момента основания театра г-н Поклен-младший стал называться Мольером. После закрытия Блестящего театра Мольер не сдаётся и летом 1646 года вместе с остатками своей труппы выезжает из Парижа. Начинаются долгие скитания по дорогам Франции, во время этих разъездов Мольер пробует писать пьесы сам. После неудачи своей первой пьесы-трагедии «Фиваида» Мольер начинает писать весёлые одноактные фарсы, которые стали разыгрываться труппой. И неожиданно Мольер — несостоявшийся трагический актёр — стал пользоваться большим успехом как актёр комический. С 1659 по 1665 год Мольер пишет и ставит пьесы «Смешные жеманницы», «Тартюф», «Дон Жуан, или Каменный гость». В 1670 году написана комедия «Мещанин во дворянстве». Король Людовик XIV милостиво одобрил комедию, которая была впервые сыграна в королевском дворце Шамбор 14 октября 1670 года, а широкой публике показана через полтора месяца в театре Пале-Рояль. В роли господина Журдена выступил сам Мольер. Людовик назвал эту пьесу лучшей комедией Мольера. Здоровье Мольера становилось всё хуже, 17 февраля 1673 года он умер. Некрасов Николай Алексеевич (1821-1878) Н.А. Некрасов родился в семье военного, капитана Алексея Сергеевича Некрасова и его жены Елены Андреевны. Мальчику было около трёх лет, когда отец вышел в отставку и поселился с семьёй в своём родовом поместье — селе Грешневе Ярославской губернии. Здесь, на Волге, прошло детство поэта. Отец его, человек крутого нрава и деспотического характера, не щадил ни своих дворовых, ни крестьян, ни домочадцев. После пяти лет учения Некрасова в Ярославской гимназии отец решил отдать сына в военную школу — Дворянский полк. Но в Петербурге юноша, нарушив волю родителя, стал готовиться в университет. За это отец лишил его какой бы то ни было поддержки. Будущий великий поэт начал свою петербургскую жизнь без 211 денег, без связей. В университет он поступил вольнослушателем, но было не до учения: приходилось постоянно искать работу, чтобы прожить. В 1840 году Некрасову удалось издать первую книгу стихов «Мечты и звуки». Название сборника довольно точно выражает суть включённых в него романтических стихов, написанных под влиянием разных поэтов. Книга вызвала несколько полуодобрительных рецензий в журналах и резко отрицательный отзыв критика В.Г. Белинского. После этого Некрасов скупил почти весь тираж и уничтожил его. Начало 1840-х годов для Некрасова - время тяжёлого литературного труда: он пишет рецензии, фельетоны, комедии и заметки, сказки и водевили. Борьба с тяготами жизни и обстоятельствами способствовала становлению характера писателя. В середине 1840-х годов Некрасов — уже издатель нескольких альманахов. С 1847 по 1866 год поэт издаёт и редактирует журнал «Современник», основанный А.С. Пушкиным, а с 1868 года и до последних дней — «Отечественные записки». В 1856 году после семнадцати лет напряжённой работы вышла вторая книга стихотворений Некрасова. Она появилась, когда в стране наступал новый общественный подъём. Одни ждали реформ, другие надеялись на революцию. В связи с этим особенно остро вставал вопрос о народе, его месте, значении, о сути народной жизни. Особое место в лирике Некрасова занимает образ русской женщины. Она стала героиней многих стихотворений, поэм «Мороз, Красный нос» — о судьбе русской крестьянки и «Русские женщины» — о подвиге жён декабристов. Вершиной эпического творчества Некрасова стала поэма «Кому на Руси жить хорошо». 212 Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) Тургенев родился в Спасском-Лутовинове — старинном барском имении в пятидесяти километрах от Орла. В Спасском был свой оркестр, свои певчие, свой театр с крепостными актёрами. Мать Тургенева, Варвара Петровна, была женщиной властной, жестокой по отношению к своим крепостным: их секли за малейшую провинность. Возвратившись на родину после обучения в Германии, Тургенев решил посвятить себя литературе, для этого ему требовалась материальная поддержка матери. Варвара Петровна, хотя и не отрицала увлечения сына, но занятия литературой как профессией признать не могла. Отношения матери и сына кончились разрывом. История творчества И.С. Тургенева охватывает несколько десятилетий. Вершиной считаются 1854—1866 годы. Это время создания романов «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети» и повестей «Фауст», «Ася», «Первая любовь». В последние годы жизни Тургеневым написаны «Стихотворения в прозе». Самое знаменитое из них — «Русский язык». Тургенев умер за границей, недалеко от Парижа, 9 октября 1883 года, похоронен в Петербурге на Волковом кладбище. Хемингуэй Эрнест (1899-1961) Вокруг американского писателя Эрнеста Хемингуэя ещё при жизни складывались легенды. Сделав ведущей темой своих книг мужество, стойкость и упорство человека в борьбе с обстоятельствами, Хемингуэй и в жизни стремился воплотить тип своего героя. Охотник, рыболов, путешественник, военный корреспондент, а когда возникала необходимость, то и солдат, он выбирал во всём путь наибольшего сопротивления, самого себя испытывал «на прочность», порой рисковал жизнью — не ради острых ощущений, но потому, что осмысленный риск, как он считал, подобает настоящему мужчине. Мировая слава пришла к Хемингуэю в 20-х годах, когда его рассказы из сборников «В наше время» (1925), «Мужчины без женщин» (1927) и романы «Фиеста» («И восходит солнце», 1926) и «Прощай, оружие!» (1929) сделали его ведущим писателем «потерянного поколения». «Потерянное поколение» — поколение западной интеллигенции, молодые люди, которые ушли на Первую мировую войну защищать цивилизацию, культуру, демократию, а вернулись с этой войны не только без иллюзий, но и утратившими веру в справедливость миропорядка, в духовные ценности западной цивилизации. Отказавшись от этих ценностей, вчерашние солдаты смогли, однако, противопоставить им лишь некие заповеди общечеловеческой морали, такие как честь, достоинство, любовь, вера в созидательный труд и доброе товарищество. Этого было и много и мало. Однако те настроения, что принесла с фронта до времени повзрослевшая молодёжь, никого, кроме неё самой, не интересовали. Чувство неприкаянности, весь комплекс идей и оценок, с какими она подходила к послевоенной действительности, нашли отражение в литературе. Хемингуэй в 20-е — первую половину 30-х годов обращается к исследованию таких общечеловеческих категорий, как смысл жизни, смерть, любовь, достоинство, мужество; много путешествует, живёт в Испании, увлекается африканской охотой — сафари. Самые крупные его книги того времени (после 1929 года) — о бое быков «Смерть после полудня» (1932) и о сафари «Зелёные холмы Африки» (1935). Хемингуэй был военным корреспондентом в Испании с 1937 по 1940 год. Он писал репортажи и рассказы, создал пьесу «Пятая колонна» (1938) и роман «По ком звонит колокол» (1940). Во Второй мировой войне он тоже участвует в качестве военного корреспондента. Вершиной послевоенного творчества Хемингуэя и, как теперь очевидно, своеобразным завещанием художника явилась повесть «Старик и море» (1952), через два года после появления которой Хемингуэю была присуждена Нобелевская премия по 213 литературе. Повесть, как и ряд других произведений Хемингуэя, была написана на Кубе, где он жил с 1939 по 1960 год в местечке Сан-Франциско-де-Паула под Гаваной в доме, превращённом после его смерти в мемориальный музей. 214 Чехов Антон Павлович (1860-1904) А.П. Чехов родился в Таганроге. Его дед по отцу, крепостной из Воронежской губернии, выкупил себя с семьёй на волю и в конце жизни служил управляющим имением. Отец Чехова владел в Таганроге небольшой бакалейной лавкой. В его натуре соединились стремление «выйти в люди» с непрактичностью и неумением вести дела, художественная одарённость - с властностью и деспотичностью к домашним. Мать Чехова, также внучка выкупившегося на волю крестьянина-крепостного, вносила в семью мягкость и человечность. Учение особого интереса у Чехова не вызывало: формализм, царивший в гимназии, впоследствии нашёл отражение в ряде его произведений, особенно в «Человеке в футляре». Гораздо большее влияние на его духовное становление оказали театр и книги. В 1876 году отец Чехова, окончательно разорившись, бежал от долговой тюрьмы в Москву, туда же уехали мать с младшими детьми. Антон в 16 лет остался в Таганроге один, без денег, в чужом доме и должен был зарабатывать уроками на жизнь и учение и ещё высылать небольшие денежные переводы семье. В 1879 году Чехов поступает на медицинский факультет Московского университета. Занятия в университете он соединяет с разнообразной и непрерывной литературной работой, что становится почти единственным средством существования семьи. Чехов печатается в журналах «Зритель», «Стрекоза», «Будильник», «Осколки» под псевдонимами Антоша Чехонте, Человек без селезёнки, Брат моего брата и др. — всего известно свыше 50 чеховских псевдонимов. Писатель постепенно перерастает юмористические жанры, его рассказы 1882—1883 годов («Дочь Альбиона», «Смерть чиновника» и др.) выбиваются из общего ряда юмористических рассказов. В произведениях писателя намечается чрезвычайное разнообразие тональности. Юмор не исчезает из творчества Чехова, но приобретает новые оттенки. В читательском сознании сосуществуют два Чехова: автор «Толстого и тонкого», «Хамелеона», «Лошадиной фамилии», «Жалобной книги» — и автор «Скучной истории», «Дома с мезонином», «Дамы с собачкой». В 1887 году выходит сборник рассказов Чехова «В сумерках», за который Академия наук присуждает ему Пушкинскую премию. В 1898 году состоялась встреча Чехова с коллективом созданного К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко Московского Художественного театра. После триумфального успеха «Чайки» в декабре 1898 года в Художественном театре ставят «Дядю Ваню» (1899). Две последние пьесы - «Три сестры» (1901) и «Вишнёвый сад» (1903) — Чехов пишет специально для этого театрального коллектива. Чехов умер в 1904 году, не успев осуществить многих творческих замыслов. Шолохов Михаил Александрович (1905—1984) Родился 24 мая на хуторе Кружилинском станицы Вёшенской в крестьянской семье. Учился в церковно-приходской школе, затем в гимназии, окончил четыре класса. Начавшаяся революция и Гражданская война помешали продолжить образование. Шолохов служил в станичном ревкоме, добровольцем вступил в продовольственный отряд. В конце 1922-го, в семнадцать лет, он приехал в Москву, собираясь учиться, здесь встретился с поэтами и писателями группы «Молодая гвардия». Помощи ждать было неоткуда, поэтому Шолохову пришлось работать и грузчиком, и каменщиком, и счетоводом, и делопроизводителем. В 1923 году в газете «Юношеская правда» был опубликован первый фельетон «Испытание» за подписью «М. Шолохов». В 1924 году был напечатан его первый рассказ «Родинка». В становлении молодого писателя большую роль сыграл А. Серафимович, который «сказал слова одобрения и признания». Серафимовича Шолохов считал одним из первых своих учителей. В газетах и журналах всё чаще появляются рассказы Шолохова, впоследствии объединённые в сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». В конце 1926 года начинается работа над романом «Тихий Дон», первая книга которого публикуется в начале 1928-го и получает признание и восторженные отзывы М. Горького и А. Серафимовича. В 1929 году выходит вторая книга «Тихого Дона», работа над третьей книгой прерывается, так как Шолохов начинает писать роман «Поднятая целина». Он вышел в 1932 году и стал событием в литературной жизни страны. Шолохов поддержал проведение сталинской коллективизации, но при этом не скрыл и трагической стороны этих событий. В 1932 году Шолохов вступил в ВКП(б), стал секретарем Союза писателей, в 1937 году был избран депутатом Верховного Совета СССР, в 1939 году стал академиком. Высокое общественное положение не оградило его от опасностей в годы «ежовщины», над ним нависла угроза ареста, многие его товарищи-земляки оказались репрессированы. Шолохов дважды встречался со Сталиным в 1937-м и дважды — в 1938 году. Решающая их беседа состоялась 31 октября 1938 года, с тех пор органы НКВД оставили Шолохова в покое. Во время Отечественной войны Шолохов был военным корреспондентом «Правды», «Красной Звезды», часто выезжал на фронт. Его очерки «На Дону», «На Смоленском направлении», рассказ «Наука ненависти» публиковались в разных изданиях, были очень популярны. Во время войны начали печататься главы из нового романа «Они сражались за Родину». 215 В 1950-е годы писатель работает над продолжением романа «Они сражались за Родину», публикует рассказ «Судьба человека». В 1960 году выходит вторая книга «Поднятой целины». Событием огромного значения стало присуждение Шолохову в 1965 году Нобелевской премии в области литературы за роман «Тихий Дон». К 100-летию со дня рождения М.А. Шолохова в серии «Жизнь замечательных людей» вышло новое исследование о писателе. Его автор, известный литературовед Валерий Осипов, использовал закрытые до недавнего времени архивные фонды. Так, впервые исследователь сообщает о таком факте: в 1962 году писатель резко осудил решение ЦК партии расстрелять демонстрацию рабочих Новочеркасска, которые протестовали против повышения цен на продовольствие. В жизнеописание также впервые вошли сведения о том, как Шолохов защищал тогдашних политических изгоев А. Ахматову, А. Платонова, К. Чуковского, Б. Пастернака, А. Солженицына. Например, автор книги приводит данные, как Шолохов выдвинул сборник опальной поэтессы А. Ахматовой на соискание Сталинской премии, из-за чего у писателя были большие неприятности. Всю жизнь М.А. Шолохов прожил в своей родной станице Вё-шенской, здесь же в 1984 году писатель скончался. В последние годы жизни Шолохов не писал, воспоминаний не оставил, его архив и библиотека хранятся в музее в Вёшенской под опекой его родных. 216 Список иллюстраций С. 7. М. Соколов. Баррикады. Эскиз. С. 15. Н.П. Репин. Декабристы в камере Читинского острога. С. 16. Мцхетский Джвари. Общий вид с юго-востока. С. 19. Картина Н.Г. Чернецова. Кавказ. С. 24. Рисунок Ф. Константинова. Схватка с барсом. С. 27. Иван Грозный. Портрет XVI в. С. 28. Царь в торжественном облачении; московский щёголь. С. 29, 38. Рисунки художников начала ХХ в. С. 33. К.Е. Маковский. Под венец (фрагмент); старинный русский костюм. С. 35. Русское оружие XIV-XVII вв. С. 38. Иван Грозный. Статуя М.М. Антокольского. С. 40, 59. Р. Кент. Иллюстрации к повести Р. Кента «Плавание к югу от Магелланова пролива». С. 60. Э. Делакруа. Свобода на баррикадах (фрагмент); игра в теннис. Английский спортивный журнал. 1883 г. С. 68. А. Самохвалов. Военизированный комсомол. С. 71. Сталинское задание выполним. Открытка; Н. Авакумов. Героические зимовщики дрейфующей станции «Северный полюс»; А. Кокорекин. Плакат. С. 81. Вера Мухина. Пламя революции. С. 100. К. Юон. Новая планета. С. 117. Фотография ГУЛАГа; фрагмент газеты «Советская Колыма». С. 118. Возвращение сына-инвалида (старинная гравюра). С. 119. И. Босх. Христос перед народом (фрагменты). С. 120. И. Босх. Несение креста (фрагменты). С. 122. Фотографии начала XX в. С. 134. К. Кольвиц. Задумавшаяся женщина. С. 135. К. Кольвиц. Погиб! Фотография начала XX в. С. 136. Ф. Кремер. Скорбящая. С. 138. Неизвестный художник. Почтовый тракт. Начало XIX в. С. 159. Русские сани. XVI в. С. 181. Н. Когоут. Будённовец. С. 182. К. Малевич. Красная конница; почтовые марки 1940-х гг. С. 183. Фрагменты картин: В. Иванов. Портрет пожилой женщины; В. Озол. Хлеб. С. 187. Д. Энсор. Добрые судьи; С. Дали. Распад постоянства памяти. С. 199. Ф. Леже. Композиция с ключами (фрагмент). С. 206. А. Ватто. Занятия музыкой; О. Редон. Книжник; Г. Мем-линг. Портрет молодого человека за молитвой. Автор рисунков, не указанных в списке, — художник А. Белов. 217 Алфавитный указатель авторов, произведения которых включены в учебники серии «Свободный ум» по литературному чтению (1 -4 классы) и литературе (5-8 классы) Айтматов Ч. — 71 Аким Я. — 1 Аксаков С. - 4 Алексин А. - 7 Андерсен Г.-Х. - 3, 6 Ахматова А. - 3, 6, 7, 8 Багрицкий В. - 7 Бажов П. - 2 Бальмонт К. - 3 Балтвилкс Я. - 2 Баратынский Е. - 8 Барто А. - 1, 3, 4 Батюшков К. - 8 Башлачёв А. - 3 Беляев А. - 5 Белых Г. - 5 Берестов В. - 1, 2, 3, 5 Бёрнс Р. - 4, 6 Бианки В. - 3 Бирюков В. - 1 Благинина Е. - 1, 4 Блок А. - 3, 5, 7, 8 Болотов А. - 4 Бондарев Ю. - 8 Бородицкая М. - 2 Бродский И. - 3, 6 Бронте Ш. - 7 Брэдбери Р. - 5 Брюсов В. - 2, 8 Булгаков М. - 8 Бунин И. - 3, 5, 6, 7 Быков В. - 7 Вагнер Н. - 6 Васильев Б. - 8 Введенский А. - 4 Велтистов Е. - 4 Вересаев В. - 1, 6 Верлен П. - 8 Верн Ж. - 5 Витка В. - 2 Владимиров Ю. - 2, 3, 4 Вознесенский А. - 7 Волков А. - 3 Высоцкий В. - 3, 7, 8 Вяземский П. - 8 Гайдар А. - 4 Галич А. - 8 Гауф В. - 6 Герасимов Д. - 4 Гераскина Л. - 3 Герцен А. - 7 Глазков Н. - 5 Гоголь Н. - 5, 6, 8 Голицын С. - 3 Горбовский Г. - 2, 4 Горький М. - 6, 7, 8 Гофман Т. - 6 Граубин Г. - 1 Гребенщиков Б. - 3 Григорьев О. - 1, 3 Грин А. - 6, 7 Гудзенко С. - 6 Гумилёв Н. - 5 Гюго В. - 8 Даль В. - 4 Даррел Дж. - 5 Демьянов И. - 1, 2 Джером К. Джером - 6 Дик И. - 3 Довлатов С. - 8 Дойл Конан А. - 5 Долина В. - 4 Долинина Н. - 5 Драгунская К. - 4 Драгунский В. - 1, 3, 4 218 Цифрами указано, в каких классах читались и изучались произведения каждого писателя. 1 Дюма А. - 5 Евтушенко Е. — 8 Ершов П. — 2 Емельянов Б. — 3 Есенин С. — 3, 5, 6, 7, 8 Житков Б. — 4, 5 Железников В. — 7 Жуковский В. — 4, 6 Заболоцкий Н. — 5, 7 Заходер Б. — 1, 2, 3, 4, 5, 6 Золотухина Т. — 1 Ильф И. — 6 Инбер В. — 5 Истомин Карион — 4 Ишимова А. — 4 Каверин В. — 5 Карамзин Н. — 8 Кассиль Л. —5, 7 Катаев В. — 5 Квитко Л. — 2 Ким Ю. — 3 Киплинг Р. — 7 Коваль Ю. — 1, 3 Козлов С. — 4 Кончаловская Н. — 4 Коринец Ю. — 3, 4 Короленко В. — 7 Коршунов М. — 1 Крылов И. — 4, 6 Куликов Г. — 3 Кун Н. — 6 Куприн А. — 4, 5 Курляндский А. — 2 Лапин В. — 1 Левин В. — 2 Левитанский Ю. — 7, 8 Лермонтов М. — 2, 5, 6, 7, 8 Линдгрен А. — 2 Лонгфелло Г. — 6 Лондон Дж. — 5 Майков А. — 2, 4 Макаревич А. — 3, 7 Мамин-Сибиряк Д. — 3 Мандельштам О. — 3, 8 Маршак С. — 1, 2, 3, 4 Матвеева Н. — 2, 4 Маяковский В. — 3, 4, 5, 8 Мериме П. — 6 Метерлинк М. — 6 Милн А. — 2 Михалков С. — 1 Мольер Ж.-Б. — 8 Монтень М. — 8 Мориц Ю. — 1, 2, 3, 4 Мошковская Э. — 1, 4 Некрасов Н. — 4, 8 Новиков Н. — 4 Новицкая Г. — 1 Носов Н. — 1, 4 Огарёв Н. — 7 О. Генри — 6, 7 Одоевский А. — 2 Окуджава Б. — 3, 5, 6, 7 Олдридж Дж. — 8 Олеша Ю. — 4 Орлов В. — 2 Остер Г. — 1, 2 Пантелеев Л. — 5 Пастернак Б. — 3, 6, 8 Паустовский К. — 1, 3, 5, 6, 7 Перро Ш. — 3 Песков В. — 1 Петров Е. — 6 Петровых М. — 6, 7 Плещеев А. — 4 По Э. — 5, 6 Погорельский А. — 4 Полоцкий Симеон — 4 Пришвин М. — 4, 5 Прокофьев А. — 2 Пушкин А. — 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 Распутин В. — 5, 7 Рембо А. — 8 Ремарк Э.-М. — 8 Родари Дж. — 2 Рыбаков А. — 5 Рылеев К. — 8 219 Савватий — 4 Саган Ф. - 8 Салтыков-Щедрин М. - 6 Самойлов Д. - 3, 5, 6, 7 Сапгир Г. - 2, 3, 4 Светлов М. - 5, 7, 8 Сент-Экзюпери А. де - 2 Симонов К. - 6, 7, 8 Скребицкий Г. - 1 Сладков Н. - 1 Слуцкий Б. - 6 Собакин Т. - 4 Стендаль - 8 Стивенсон Р. - 5 Стругацкие А. и Б. - 8 Тарковский А. - 7, 8 Таунсенд С. - 7 Твардовский А. - 3 Твен М. - 3, 5 Телешов Н. - 6 Тендряков В. - 7 Токмакова И. - 1, 4 Толкин Дж.Р.Р. - 2 Толстая Т. - 8 Толстой А.К. - 4, 7 Толстой А.Н. - 2, 3, 4, 6 Толстой Л.Н. - 1, 4, 6, 7 Тушнова В. - 8 Тютчев Ф. - 3, 4, 7, 8 Тургенев И. - 3, 6, 8 Тэффи Н. - 6 Фет А. - 8 Фраерман Р. - 4, 7 Франк А. - 7 Франко И. - 2 Хармс Д. - 1, 4 Хемингуэй Э. - 8 Хмельницкий В. - 2 Цветаева М. - 2, 6, 7 Цыферов Г. - 1, 2, 3, 4 Чапек К. - 5 Чарская Л. - 4 Чарушин Е. - 1 Чёрный С. - 1, 3, 4 Чехов А. - 3, 4, 5, 6, 8 Чуковский К. - 4 Чутковская А. - 1 Шаламов В. - 8 Шварц Е. - 4 Шекспир В. - 7, 8 Шибаев А. - 1, 2 Шишков А. - 4 Шолохов М. - 7, 8 Шпаликов Г. - 7 Шукшин В. - 7 Эзоп - 6 Эрадзе Л. - 2 Успенский Э. - 1, 3 Ушинский К. - 4 Янссон Т. - 2 Яшин А. - 7 220 Содержание Действие III. Человек действующий Вступление от авторов к действию III....................4 Картина 1. Борьба.......................................6 [Щ] Виктор Гюго. Отверженные (главы)....................7 А.С. Пушкин. «Во глубине сибирских руд...».............15 Ш М.Ю. Лермонтов. Мцыри................................16 Ш М.Ю. Лермонтов. Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова..................27 Ш Эрнест Хемингуэй. Старик и море (в сокращении)........40 Картина 2. Самосоздание ...............................58 Б.Л. Пастернак. «Во всём мне хочется дойти до самой сути...»......................59 [Щ) Стендаль. Красное и чёрное (фрагменты).............60 Б.Л. Васильев. Завтра была война (главы)...............68 A. .С. Пушкин. К Чаадаеву..............................81 Картина 3. Затмение ...................................82 [Щ) Вильям Шекспир. Отелло (фрагменты).................83 Ш М. А. Шолохов. Родинка..............................100 B. Шаламов. Последний бой майора Пугачёва.............108 A. .С. Пушкин. Анчар..................................118 B. С. Высоцкий. Притча о Правде и Лжи.................119 [Щ] Э.-М. Ремарк. На Западном фронте без перемен (фрагменты)............................122 В.В. Маяковский. Мама и убитый немцами вечер..........134 Артюр Рембо. Зло......................................136 Картина 4. Подвиг ....................................137 Ш Н.А. Некрасов. Русские женщины......................138 К.Ф. Рылеев. Иван Сусанин.............................159 Джеймс Олдридж. Последний дюйм (в сокращении) ........162 М.А. Светлов. Гренада.................................181 К.М. Симонов «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины...»...........................182 221 Финал. Маленький Большой человек А.С. Пушкин. Поэту...................................187 [щ] Аркадий и Борис Стругацкие. Понедельник начинается в суботу (фрагменты).......187 Ш М. Горький. Сказки об Италии (фрагменты)...........200 Ю.Д. Левитанский. «Каждый выбирает для себя...» .....206 Письмо к читателю....................................207 Краткий биографический словарь ......................208 Список иллюстраций...................................217 Алфавитный указатель авторов.........................218 222 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна ЛИТЕРАТУРА 8 класс В 2 частях. Часть 2 Авторы выражают благодарность Е.С. Баровой и Е.Н. Вороновой за помощь в подготовке учебника Концепция оформления и художественное редактирование — Е.Д. Ковалевская Оформление обложки - А.Н. Белов Подписано в печать 03.04.15. Формат 70x100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 14 п.л. Тираж 5 000 экз. Заказ № Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, Марксистская ул., д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 368-70-54, 672-23-12, 672-23-34 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1