Учебник Литература 5 класс Бунеев Бунеева часть 3

Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» Р.Н. Бунеев, Е.В. Бунеева ЛИТЕРАТУРА 5 класс • Часть 3 Москва Б/WCC 2015 УДК 373.167.1:821.161.1+82.0 ББК 83.3(0)я721 Б91 Федеральный государственный образовательный стандарт Образовательная система «Школа 2100» шк? Совет координаторов предметных линий Образовательной системы «Школа 2100» -лауреат премии Правительства РФ в области образования за теоретическую разработку основ образовательной системы нового поколения и её практическую реализацию в учебниках На учебник получены положительные заключения по результатам научной экспертизы (заключение РАН от 14.10.2011 № 10106-5215/684), педагогической экспертизы (заключение РАН от 24.01.2014 № 000349) и общественной экспертизы (заключение НП «Лига образования» от 30.01.2014 № 164) Бунеев, Р.Н. Б91 Литература. 5 кл. : учеб. для организаций, осуществляющих образовательную деятельность. В 3 ч. Ч. 3 / Р.Н. Бунеев, Е.В. Буне-ева. - Изд. 3-е, испр. и доп. - М. : Баласс, 2015. - 192 с. : ил. (Образовательная система «Школа 2100»). ISBN 978-5-85939-954-3 ISBN 978-5-85939-897-3 (ч. 3) Учебник «Литература» для 5 класса («Шаг за горизонт») соответствует Федеральному государственному образовательному стандарту основного общего образования. Является продолжением непрерывного курса литературы и составной частью комплекта учебников развивающей Образовательной системы «Школа 2100». К учебнику выпущены методическое пособие для учителя и «Тетрадь по литературе» для учащихся, в которую включены задания к произведениям, предназначенным для текстуального изучения. Может использоваться как учебное пособие. '[‘Г УДК 373.167.1:821.161.1+82.0 ББК 83.3(0)я721 Данный учебник в целом и никакая его часть не могут быть скопированы без разрешения владельца авторских прав Условные обозначения: - произведения для текстуального изучения (остальные произведения изучаются обзорно); - вопросы на повторение, обобщение, сопоставление; - работа со словариком литературоведческих терминов; (П) (С) (ТР) - творческие работы. ISBN 978-5-85939-954-3 ISBN 978-5-85939-897-3 (ч.3) © Бунеев Р.Н., Бунеева Е.В., 1998, 2000, 2004, 2007, 2011 © ООО «Баласс», 2004, 2007, 2011 Часть III В ЛАБИРИНТЕ СОБЫТИЙ Артур Конан ДОЙЛ Горбун (из «Записок о Шерлоке Холмсе») Однажды летним вечером, спустя несколько месяцев после моей женитьбы, я сидел у камина и, покуривая последнюю трубку, дремал над каким-то романом — весь день я был на ногах и устал до потери сознания. Моя жена поднялась наверх, в спальню, да и прислуга уже отправилась на покой — я слышал, как запирали входную дверь. Я встал и начал было выколачивать трубку, как раздался звонок. Я взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Поздновато для гостя. Я подумал, что зовут к пациенту и, чего доброго, придётся сидеть всю ночь у его постели. С недовольной гримасой я вышел в переднюю, отворил дверь. И страшно удивился — на пороге стоял Шерлок Холмс. - Уотсон, - сказал он, - я надеялся, что вы ещё не спите. - Рад вас видеть, Холмс. - Вы удивлены, и немудрено! Но, я полагаю, у вас отлегло от сердца! Гм... Вы курите всё тот же табак, что и в холостяцкие времена. Ошибки быть не может: на вашем костюме пушистый пепел. И сразу видно, что вы привыкли носить военный мундир, Уотсон. Вам никогда не выдать себя за чистокровного штатского, пока вы не бросите привычки засовывать платок за обшлаг рукава. Вы меня приютите сегодня? - С удовольствием. - Вы говорили, что у вас есть комната для одного гостя, и, судя по вешалке для шляп, она сейчас пустует. - Я буду рад, если вы останетесь у меня. - Спасибо. В таком случае я повешу свою шляпу на свободный крючок. Вижу, у вас в доме побывал рабочий. Значит, что-то стряслось. Надеюсь, канализация в порядке? - Нет, это газ... - Ага! На вашем линолеуме остались две отметины от гвоздей его башмаков... как раз в том месте, куда падает свет. Нет, спасибо, я уже поужинал в Ватерлоо, но с удовольствием выкурю с вами трубку. 4 Я вручил ему свой кисет, и он, усевшись напротив, некоторое время молча курил. Я прекрасно знал, что привести его ко мне в столь поздний час могло только очень важное дело, и терпеливо ждал, когда он сам заговорит. — Вижу, сейчас вам много приходится заниматься вашим прямым делом, — сказал он, бросив на меня проницательный взгляд. — Да, сегодня был особенно тяжёлый день, — ответил я и, подумав, добавил: — Возможно, вы сочтёте это глупым, но я не понимаю, как вы об этом догадались. Холмс усмехнулся. — Я ведь знаю ваши привычки, мой дорогой Уотсон, — сказал он. — Когда у вас мало визитов, вы ходите пешком, а когда много — берёте кэб. А так как я вижу, что ваши ботинки не грязные, а лишь немного запылились, то я, ни минуты не колеблясь, делаю вывод, что в настоящее время у вас работы по горло и вы ездите в кэбе. — Превосходно! — воскликнул я. — И совсем просто, — добавил он. — Это тот самый случай, когда можно легко поразить воображение собеседника, упускающего из виду какое-нибудь небольшое обстоятельство, на котором, однако, зиждется весь ход рассуждений. То же самое, мой дорогой Уотсон, можно сказать и о ваших рассказиках, интригующих читателя только потому, что вы намеренно умалчиваете о некоторых подробностях. Сейчас я нахожусь в положении этих самых читателей, так как держу в руках несколько нитей одного очень странного дела, объяснить которое можно, только зная все его обстоятельства. И я их узнаю, Уотсон, непременно узнаю! Глаза его заблестели, впалые щёки слегка зарумянились. На мгновение на лице его отразился огонь его беспокойной, страстной натуры. Но тут же погас. И лицо опять стало бесстрастной маской, как у индейца. О Холмсе часто говорили, что он не человек, а машина. — В этом деле есть интересные особенности, — добавил он. — Я бы даже сказал — исключительно интересные особенности. Мне кажется, я уже близок к его раскрытию. Остаётся выяснить немногое. Если бы вы согласились поехать со мной, вы оказали бы мне большую услугу. — С великим удовольствием. 5 — Могли бы вы отправиться завтра в Олдершот? — Конечно. Я уверен, что Джексон не откажется посетить моих пациентов. — Поедем поездом, который отходит от Ватерлоо в десять часов одиннадцать минут. — Прекрасно. Я как раз успею договориться с Джексоном. — В таком случае, если вы не очень хотите спать, я коротко расскажу вам, что случилось и что нам предстоит. — До вашего прихода мне очень хотелось спать. А теперь сна ни в одном глазу. — Я буду краток, но постараюсь не упустить ничего важного. Возможно, вы читали в газетах об этом происшествии. Я имею в виду предполагаемое убийство полковника Барклея из полка «Роял Мэллоуз», расквартированного в Олдершоте. — Нет, не читал. — Значит, оно ещё не получило широкой огласки. Не успело. Полковника нашли мёртвым всего два дня назад. Факты вкратце таковы. Как вы знаете, «Роял Меллоуз» — один из самых славных полков британской армии. До прошлого понедельника им командовал Джеймс Барклей, доблестный ветеран, который начал службу рядовым солдатом, был за храбрость произведён в офицеры и в конце концов стал командиром полка, в который пришёл новобранцем. Полковник Барклей женился, будучи ещё сержантом. Его жена, в девичестве мисс Нэнси Дэвой, была дочерью отставного сержанта-знаменщика, когда-то служившего в той же части. Нетрудно себе представить, что в офицерской среде молодую пару приняли не слишком благожелательно, но они, по-видимому, быстро освоились. Насколько мне известно, миссис Барклей всегда пользовалась расположением полковых дам, а её супруг — своих сослуживцев-офицеров. Я могу ещё добавить, что она была очень красива, и даже теперь, через тридцать лет, она всё ещё очень привлекательна. Полковник Барклей был, по-видимому, всегда счастлив в семейной жизни. Майор Мерфи, которому я обязан большей частью своих сведений, уверяет меня, что он никогда не слышал ни о каких размолвках этой четы. Но, в общем, 6 он считает, что Барклей любил свою жену больше, чем она его. Расставаясь с ней даже на один день, он очень тосковал. Она же, хотя и была ему нежной и преданной женой, относилась к нему более ровно. В полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было ничего такого, что могло бы хоть отдалённо намекнуть на возможность трагедии. Характер у полковника Барклея был весьма своеобразный. Обычно весёлый и общительный, этот старый служака временами становился вспыльчивым и злопамятным. Однако эта черта его характера, по-видимому, никогда не проявлялась по отношению к жене. Майора Мерфи и других трёх офицеров из пяти, с которыми я беседовал, поражало угнетённое состояние, порой овладевавшее полковником. Как выразился майор, средь шумной и весёлой застольной беседы нередко будто чья-то невидимая рука вдруг стирала улыбку с его губ. Когда на него находило, он по многу дней пребывал в сквернейшем настроении. Была у него в характере ещё одна странность, замеченная сослуживцами, — он боялся оставаться один, и особенно в темноте. Первый батальон полка «Роял Мэллоуз» квартировал уже несколько лет в Олдершоте. Женатые офицеры жили не в казармах, и полковник всё это время занимал виллу Лэчайн, находящуюся примерно в полумиле от Северного лагеря. Дом стоит в глубине сада, но его западная сторона всего ярдах1 в тридцати от дороги. Прислуга в доме — кучер, горничная и кухарка. Только они да их господин с госпожой жили в Лэчайн. Детей у Барклеев не было, а гости у них останавливались нечасто. А теперь я расскажу о событиях, которые произошли в Лэчайн в этот понедельник между девятью и десятью часами вечера. Миссис Барклей была, как оказалось, католичка и принимала горячее участие в деятельности благотворительного общества «Сент-Джордж», основанного при церкви на Уот-стрит, которое собирало и раздавало беднякам поношенную одежду. Заседание общества было назначено в тот день на восемь часов вечера, и миссис Барклей пообедала 1 Ярд — единица длины в английской системе мер, равная 3 футам, или 91,44 см. 7 наскоро, чтобы не опоздать. Выходя из дому, она, по словам кучера, перекинулась с мужем несколькими ничего не значащими словами и обещала долго не задерживаться. Потом она зашла за мисс Моррисон, молодой женщиной, жившей в соседней вилле, и они вместе отправились на заседание, которое продолжалось минут сорок. В четверть десятого миссис Барклей вернулась домой, расставшись с мисс Моррисон у дверей виллы, в которой та жила. Гостиная виллы Лэчайн обращена к дороге, и её большая стеклянная дверь выходит на газон, имеющий в ширину ярдов тридцать и отделённый от дороги невысокой железной оградой на каменном основании. Вернувшись, миссис Барклей прошла именно в эту комнату. Шторы не были опущены, так как в ней редко сидят по вечерам, но миссис Барклей сама зажгла лампу, а затем позвонила и попросила горничную Джейн Стюарт принести ей чашку чаю, что было совершенно не в её привычках. Полковник был в столовой; услышав, что жена вернулась, он пошёл к ней. Кучер видел, как он, миновав холл, вошёл к комнату. Больше его в живых не видели. Минут десять спустя чай был готов, и горничная понесла его в гостиную. Подойдя к двери, она с удивлением услышала гневные голоса хозяина и хозяйки. Она постучала, но никто не откликнулся. Тогда она повернула ручку, однако дверь оказалась запертой изнутри. Горничная, разумеется, побежала за кухаркой. Обе женщины, позвав кучера, поднялись в холл и стали слушать. Ссора продолжалась. За дверью, как показывают все трое, раздавались только два голоса — Барклея и его жены. Барклей говорил тихо и отрывисто, так что ничего нельзя было разобрать. Хозяйка же очень гневалась. «Вы трус! — повторяла она снова и снова. — Что же теперь делать? Верните мне жизнь. Я не могу больше дышать с вами одним воздухом! Вы трус, трус!» Вдруг послышался страшный крик, это кричал хозяин, потом грохот и, наконец, душераздирающий вопль хозяйки. Уверенный, что случилась беда, кучер бросился к двери, за которой не утихали рыдания, и пытался высадить её. Дверь не поддавалась. Служанки от страха совсем потеряли голову, и помощи от них не было никакой. Кучер вдруг сообразил, что в гостиной есть вторая дверь, выходящая в сад. Он бросился из дому. Одна из створок двери 8 была открыта — дело обычное по летнему времени, — и кучер в мгновение ока очутился в комнате. На софе без чувств лежала его госпожа, а рядом с задранными на кресло ногами, с головой в луже крови на полу у каминной решётки распростёрлось тело хозяина. Несчастный полковник был мёртв. Увидев, что хозяину уже ничем не поможешь, кучер решил первым делом отпереть дверь в холл. Но тут перед ним возникло странное и неожиданное препятствие. Ключа в двери не было. Его вообще не было нигде в комнате. Тогда кучер вышел через наружную дверь и отправился за полицейским и врачом. Госпожу, на которую, разумеется, прежде всего пало подозрение, в бессознательном состоянии отнесли в её спальню. Тело полковника положили на софу, а место происшествия тщательно осмотрели. На затылке полковника была обнаружена большая рваная рана, нанесённая каким-то тупым орудием. Каким — догадаться было нетрудно. На полу, рядом с трупом, валялась необычного вида дубинка, вырезанная из твёрдого дерева, с костяной ручкой. У полковника была коллекция всевозможного оружия, вывезенного из разных стран, где ему приходилось воевать, и полицейские высказали предположение, что дубинка принадлежит к числу его трофеев. Однако слуги утверждают, что прежде они этой дубинки не видели. Но так как в доме полно всяких диковинных вещей, то возможно, что они проглядели одну из них. Ничего больше полицейским обнаружить в комнате не удалось. Неизвестно было, куда девался ключ. Дверь в конце концов пришлось открывать местному слесарю. 9 Таково было положение вещей, Уотсон, когда во вторник утром я по просьбе майора Мерфи отправился в Олдершот, чтобы помочь полиции. Думаю, вы согласитесь со мной, что дело уже было весьма интересное, но, ознакомившись с ним подробнее, я увидел, что оно представляет исключительный интерес. Перед тем как осмотреть комнату, я допросил слуг, но ничего нового от них не узнал. Только горничная Джейн Стюарт припомнила одну важную подробность. Услышав, что господа ссорятся, она пошла за кухаркой и кучером, если вы помните. Хозяин и хозяйка говорили очень тихо, так что о ссоре она догадалась скорее по их раздражённому тону, чем по тому, что они говорили. Но благодаря моей настойчивости она всё-таки вспомнила одно слово из разговора хозяев: миссис Барклей дважды произнесла имя «Давид». Это очень важное обстоятельство — оно даёт нам ключ к пониманию причины ссоры. Ведь полковника, как вы знаете, звали Джеймс. В деле есть также обстоятельство, которое произвело сильнейшее впечатление и на слуг, и на полицейских. Лицо полковника исказил смертельный страх. Гримаса была так ужасна, что мороз продирал по коже. Было ясно, что полковник видел свою судьбу, и это повергло его в неописуемый ужас. Это, в общем, вполне вязалось с версией полиции о виновности жены, если, конечно, допустить, что полковник видел, кто наносит ему удар. А тот факт, что рана оказалась на затылке, легко объяснили тем, что полковник пытался увернуться. Миссис Барклей ничего объяснить не могла: после пережитого потрясения она находилась в состоянии временного беспамятства, вызванного нервной лихорадкой. От полицейских я узнал ещё, что мисс Моррисон, которая, как вы помните, возвращалась в тот вечер домой вместе с миссис Барклей, заявила, что ничего не знает о причине плохого настроения своей приятельницы. Узнав всё это, Уотсон, я выкурил несколько трубок подряд, пытаясь понять, что же главное в этом нагромождении фактов. Прежде всего бросается в глаза странное исчезновение дверного ключа, тщательные поиски в комнате оказались безрезультатными. Значит, нужно предположить, что его унесли. Но ни полковник, ни его супруга не 10 могли этого сделать. Это ясно. Значит, в комнате был кто-то третий. И этот третий мог проникнуть внутрь только через стеклянную дверь. Я сделал вывод, что тщательное обследование комнаты и газона могло бы обнаружить какие-нибудь следы этого таинственного незнакомца. Вы знаете мои методы, Уотсон. Я применил их все и нашёл следы, но совсем не те, что ожидал. В комнате действительно был третий — он пересёк газон со стороны дороги. Я обнаружил пять отчётливых следов его обуви — один на самой дороге, в том месте, где он перелезал через невысокую ограду, два на газоне и два, очень слабых, на крашеных ступенях лестницы, ведущей к двери, в которую он вошёл. По газону он, по всей видимости, бежал, потому что отпечатки носков гораздо более глубокие, чем отпечатки каблуков. Но поразил меня не столько этот человек, сколько его спутник. — Спутник? Холмс достал из кармана большой лист папиросной бумаги и тщательно расправил его на колене. — Как вы думаете, что это такое? — спросил он. На бумаге были следы лап какого-то маленького животного. Хорошо заметны были отпечатки пяти пальцев и отметины, сделанные длинными когтями. Каждый след достигал размеров десертной ложки. — Это собака, - сказал я. — А вы когда-нибудь слышали, чтобы собака взбиралась вверх по портьерам? Это существо оставило следы и на портьере. — Тогда обезьяна? — Но это не обезьяньи следы. — В таком случае что бы это могло быть? — Ни собака, ни кошка, ни обезьяна, ни какое бы то ни было другое известное нам животное. Я пытался представить себе его размеры. Вот четыре отпечатка, когда зверёк стоял неподвижно. Вы видите, расстояние от передних лап до задних не менее пятнадцати дюймов. Добавьте к этому длину шеи и головы — и вы получите зверька длиной около двух футов, а возможно, и больше. Теперь следы. Они дают нам длину его шага, которая, как видите, постоянна и составляет всего три дюйма. А это значит, что у зверька длинное тело и очень короткие лапы. К сожалению, он не 11 позаботился оставить нам где-нибудь хотя бы один волосок. Но, в общем, его внешний вид ясен, он может лазить по портьерам. И, кроме того, наш таинственный зверь — существо плотоядное. — А это почему? — А потому, что над дверью, занавешенной портьерой, висит клетка с канарейкой. И зверёк, конечно, взобрался по шторе вверх, рассчитывая на добычу. — Какой же это всё-таки зверь? — Если бы я это узнал, дело было бы почти раскрыто. Я думаю, что этот зверёк из семейства ласок или горностаев. Но, если память не изменяет мне, он больше и ласки, и горностая. — А в чём заключается его участие в этом деле? — Пока не могу сказать. Но согласитесь, нам уже многое известно. Мы знаем, во-первых, что какой-то человек стоял на дороге и наблюдал за ссорой Барклеев: ведь шторы были подняты, а комната освещена. Мы знаем также, что он перебежал через газон в сопровождении какого-то странного зверька и либо ударил полковника, либо, что тоже вероятно, полковник, увидев нежданного гостя, так испугался, что лишился чувств и упал, ударившись затылком об угол каминной решётки. И, наконец, мы знаем ещё одну интересную деталь: незнакомец, побывавший в этой комнате, унёс с собой ключ. — Но ваши наблюдения и выводы, кажется, ещё больше запутали дело, - заметил я. — Совершенно верно. Но они с несомненностью показали, что первоначальные предположения неосновательны. Я продумал всё снова и пришёл к заключению, что должен рассмотреть это дело с иной точки зрения. Впрочем, Уотсон, вам давно уже пора спать, а всё остальное я могу с таким же успехом рассказать вам завтра по пути в Олдершот. — Покорно благодарю, вы остановились на самом интересном месте. — Ясно, что, когда миссис Барклей уходила в половине восьмого, она не была сердита на мужа. Кажется, я упоминал, что она никогда не питала к нему особенно нежных чувств, но кучер слышал, как она, уходя, вполне дружелюбно болтала с ним. Вернувшись же, она тотчас пошла в 12 комнату, где меньше всего надеялась застать супруга, и попросила чаю, что говорит о расстроенных чувствах. А когда в гостиную вошёл полковник, разразилась буря. Следовательно, между половиной восьмого и девятью часами случилось что-то такое, что совершенно переменило её отношение к нему. Но в течение всего этого времени с нею неотлучно была мисс Моррисон, из чего следует, что мисс Моррисон должна что-то знать, хотя она и отрицает это. Мисс Моррисон оказалась воздушным созданием с белокурыми волосами и застенчивым взглядом, но ей ни в коем случае нельзя было отказать ни в уме, ни в здравом смысле. Выслушав меня, она задумалась, потом повернулась ко мне с решительным видом и сказала мне следующие замечательные слова. — Я дала миссис Барклей слово никому ничего не говорить. А слово надо держать, - сказал она. - Но если я могу ей помочь, когда против неё выдвигается такое серьёзное обвинение, а она сама, бедняжка, не способна защитить себя из-за болезни, то, я думаю, мне будет простительно нарушить обещание. Я расскажу вам абсолютно всё, что случилось с нами в понедельник вечером. Мы возвращались из церкви на Уот-стрит примерно без четверти девять. Надо было идти по очень пустынной улочке Хадсон-стрит. Там на левой стороне горит всего один фонарь, и, когда мы приближались к нему, я увидела сильно сгорбленного мужчину, который шёл нам навстречу с каким-то ящиком, висевшим через плечо. Это был калека, весь скрюченный, с кривыми ногами. Мы поравнялись с ним как раз в том месте, где от фонаря падал свет. Он поднял голову, посмотрел на нас, остановился как вкопанный и закричал душераздирающим голосом: «О боже, это же Нэнси!» Миссис Барклей побелела как мел и упала бы, если бы это ужасное существо не подхватило её. Я уже было хотела позвать полицейского, но, к моему удивлению, они заговорили вполне мирно. «Я была уверена, Генри, все эти тридцать лет, что тебя нет в живых», - сказала миссис Барклей дрожащим голосом. «Так оно и есть» - эти слова были сказаны таким тоном, что у меня сжалось сердце. У несчастного было очень смуглое и сморщенное, как печёное яблоко, лицо, совсем 13 седые волосы и бакенбарды, а сверкающие его глаза до сих пор преследуют меня по ночам. «Иди домой, дорогая, я тебя догоню, - сказала миссис Барклей. — Мне надо поговорить с этим человеком наедине. Бояться нечего». Она бодрилась, но по-прежнему была смертельно бледна, и губы у неё дрожали. Я пошла вперёд, а они остались. Говорили они всего несколько минут. Скоро миссис Барклей догнала меня, глаза её горели. Я обернулась: несчастный калека стоял под фонарём и яростно потрясал сжатыми кулаками, точно он потерял рассудок. До самого моего дома она не произнесла ни слова и только у калитки взяла меня за руку и стала умолять никому не говорить о встрече. «Это мой старый знакомый. Ему очень не повезло в жизни», — сказала она. Я пообещала ей, что не скажу никому ни слова, тогда она поцеловала меня и ушла. С тех пор мы с ней больше не виделись. Я рассказала вам всю правду, и если я скрыла её от полиции, так только потому, что не понимала, какая опасность грозит миссис Барклей. Теперь я вижу, что ей можно помочь, только рассказав всё без утайки. Вот что я узнал от мисс Моррисон. Как вы понимаете, Уотсон, её рассказ был для меня лучом света во мраке ночи. Все прежде разрозненные факты стали на свои места, и я уже смутно предугадывал истинный ход событий. Было очевидно, что я должен немедленно разыскать человека, появление которого так потрясло миссис Барклей. Если он всё ещё в Олдершоте, то сделать это было бы нетрудно. Там живёт не так уж много штатских, а калека, конечно, привлекает к себе внимание. Я потратил на поиски день и к вечеру нашёл его. Это Генри Вуд. Он снимает квартиру на той самой улице, где его встретили дамы. Живёт он там всего пятый день. Под видом служащего регистратуры я зашёл к его квартирной хозяйке, и та выболтала мне весьма интересные сведения. По профессии этот человек — фокусник; по вечерам он обходит солдатские кабачки и даёт в каждом небольшое представление. Он носит с собой в ящике какое-то животное. Хозяйка очень боится его, потому что никогда не видела подобного существа. По её словам, это животное участвует в некото- 14 рых его трюках. Вот и всё, что удалось узнать у хозяйки, которая ещё добавила, что удивляется, как он, такой изуродованный, вообще живёт на свете, и что по ночам он говорит иногда на каком-то незнакомом языке, а две последние ночи — она слышала — он стонал и рыдал у себя в спальне. Что же касается денег, то они у него водятся, хотя в задаток он дал ей, похоже, фальшивую монету. Она показала мне монету, Уотсон. Это была индийская рупия. Итак, мой дорогой друг, вы теперь точно знаете, как обстоит дело и почему я просил вас поехать со мной. Очевидно, что после того, как дамы расстались с этим человеком, он пошёл за ними следом, что он наблюдал за ссорой между мужем и женой через стеклянную дверь, что он ворвался в комнату и что животное, которое он носит с собой в ящике, каким-то образом оказалось на свободе. Всё это не вызывает сомнений. Но самое главное — он единственный человек на свете, который может рассказать нам, что же, собственно, произошло в комнате. — И вы собираетесь расспросить его? — Безусловно... но в присутствии свидетеля. — И этот свидетель я? — Если вы будете так любезны. Если он всё откровенно расскажет, то и хорошо. Если же нет, нам ничего не останется, как требовать его ареста. — Но почему вы думаете, что он будет ещё там, когда мы придём? — Можете быть уверены, я принял некоторые меры предосторожности. Возле его дома стоит на часах один из моих мальчишек с Бейкер-стрит. Он вцепится в него, как клещ, и будет следовать за ним, куда бы он ни пошёл. Так что мы встретимся с ним завтра на Хадсон-стрит, Уотсон. Ну а теперь... С моей стороны было бы преступлением, если бы я сейчас же не отправил вас спать. Мы прибыли в городок, где разыгралась трагедия, ровно в полдень, и Шерлок Холмс сразу же повёл меня на Хадсон-стрит. Несмотря на его умение скрывать свои чувства, было заметно, что он едва сдерживает волнение, да и сам я испытывал полуспортивный азарт, то захватывающее любопытство, которое я всегда испытывал, участвуя в расследованиях Холмса. — Это здесь, — сказал он, свернув на короткую улицу, 15 застроенную простыми двухэтажными кирпичными домами. — А вот и Симпсон. Послушаем, что он скажет. - Он в доме, мистер Холмс! — крикнул, подбежав к нам, мальчишка. - Прекрасно, Симпсон! — сказал Холмс и погладил его по голове. — Пойдём, Уотсон. Вот этот дом. Он послал свою визитную карточку с просьбой принять его по важному делу, и немного спустя мы уже стояли лицом к лицу с тем самым человеком, ради которого приехали сюда. Несмотря на тёплую погоду, он льнул к пылавшему камину, а в маленькой комнате было жарко, как в духовке. Весь скрюченный, сгорбленный, человек этот сидел на стуле в невообразимой позе, не оставлявшей сомнений, что перед нами калека. Но его лицо, обращённое к нам, хотя и было измождённым и загорелым до черноты, носило следы красоты замечательной. Он подозрительно посмотрел на нас желтоватыми, говорящими о больной печени глазами и молча, не вставая, показал рукой на два стула. - Я полагаю, что имею дело с мистером Генри Вудом, недавно прибывшим из Индии? — вежливо осведомился Холмс. — Я пришёл по небольшому делу, связанному со смертью полковника Барклея. - А какое я имею к этому отношение? - Вот это я и должен установить. Я полагаю, вы знаете, что если истина не откроется, то миссис Барклей, ваш старый друг, предстанет перед судом по обвинению в убийстве? Человек вздрогнул. - Я не знаю, кто вы, - закричал он, - и как вам удалось узнать то, что вы знаете, но клянётесь ли вы, что сказали правду? - Конечно. Её хотят арестовать, как только к ней вернётся разум. - Господи! А вы сами из полиции? - Нет. - Тогда какое же вам дело до всего этого? - Стараться, чтобы свершилось правосудие, - долг каждого человека. - Я даю вам слово, что она невиновна. - В таком случае виновны вы. - Нет, и я невиновен. 16 - Тогда кто же убил полковника Барклея? — Он пал жертвой самого провидения. Но знайте же: если бы я вышиб ему мозги, что, в сущности, я мечтал сделать, то он только получил бы по заслугам. Если бы его не поразил удар от сознания собственной вины, весьма возможно, я бы сам обагрил руки его кровью. Хотите, чтобы я рассказал вам, как всё было? А почему бы и не рассказать? Мне стыдиться нечего. Дело было так, сэр. Вы видите, спина у меня сейчас горбатая, как у верблюда, а рёбра все срослись вкривь и вкось, но было время, когда капрал Генри Вуд считался одним из первых красавцев в сто семнадцатом пехотном полку. Мы тогда были в Индии. Барклей, который умер на днях, был сержантом в той роте, где служил я, а первой красавицей полка... да и вообще самой чудесной девушкой на свете была Нэнси Дэвой, дочь сержанта-знаменщика. Двое любили её, а она любила одного; вы улыбнётесь, взглянув на несчастного калеку, скрючившегося у камина, который говорит, что когда-то он был любим за красоту. Но, хотя я и покорил её сердце, отец её хотел, чтобы она вышла замуж за Барклея. Я был ветреный малый, отчаянная голова, а он имел образование и уже был намечен к производству в офицеры. Но Нэнси была верна мне, и мы уже думали пожениться, как вдруг вспыхнул бунт и страна превратилась в ад кромешный. Нас осадили в Бхарти — наш полк, полубатарею артиллерии, роту сикхов и множество женщин и всяких гражданских. Десять тысяч бунтовщиков стремились добраться до нас с жадностью своры терьеров, окруживших клетку с крысами. Примерно на вторую неделю осады у нас кончилась вода, и было сомнительно, чтобы мы могли снестись с колонной генерала Нилла, которая отступала в глубь страны. В этом было наше единственное спасение, так как надежды пробиться со всеми женщинами и детьми не было никакой. Тогда я вызвался пробраться сквозь осаду и известить генерала Нилла о нашем бедственном положении. Моё предложение было принято; я посоветовался с сержантом Барклеем, который, как считалось, лучше всех знал местность, и он объяснил мне, как лучше пробраться через линии бунтовщиков. В тот же вечер, в десять часов, я отправился в путь. Мне предстояло спа- 17 сти тысячи жизней, но в тот вечер я думал только об одной. Мой путь лежал по руслу пересохшей речки, которое, как мы надеялись, скроет меня от часовых противника, но только я ползком одолел первый поворот, как наткнулся на шестерых бунтовщиков, которые, притаившись в темноте, поджидали меня. В то же мгновение удар по голове оглушил меня. Очнулся я у врагов, связанный по рукам и ногам. И тут я получил смертельный удар в самое сердце: прислушавшись к разговору врагов, я понял, что мой товарищ, тот самый, что помог мне выбрать путь через вражеские позиции, предал меня, известив противника через своего слугу-туземца. Теперь вы знаете, на что был способен Джеймс Барклей. На следующий день подоспел на выручку генерал Нилл, и осада была снята, но, отступая, бунтовщики захватили меня с собой. И прошло много-много лет, прежде чем я снова увидел белые лица. Меня пытали, я бежал, меня поймали и снова пытали. Вы видите, что они со мной сделали. Потом бунтовщики бежали в Непал и меня потащили с собой. В конце концов я очутился в горах за Дарджилингом. Но горцы перебили бунтовщиков, и я стал 18 пленником горцев, покуда не убежал. Путь оттуда был только один - на север. И я оказался у афганцев. Там я бродил много лет и в конце концов вернулся в Пенджаб, где жил по большей части среди туземцев и зарабатывал на хлеб, показывая фокусы, которым я к тому времени научился. Зачем было мне, жалкому калеке, возвращаться в Англию и искать старых товарищей? Даже жажда мести не могла заставить меня решиться на этот шаг. Я предпочитал, чтобы Нэнси и мои старые друзья думали, что Генри Вуд умер с прямой спиной, я не хотел предстать перед ними похожим на обезьяну. Они не сомневались, что я умер, и мне хотелось, чтобы они так и думали. Я слышал, что Барклей женился на Нэнси и что он сделал блестящую карьеру в полку, но даже это не могло вынудить меня заговорить. Но когда приходит старость, человек начинает тосковать по родине. Долгие годы я мечтал о ярких зелёных полях и живых изгородях Англии. И я решил перед смертью повидать их ещё раз. Я скопил на дорогу денег и вот поселился здесь, среди солдат, - я знаю, что им надо, знаю, чем их позабавить, и заработанного вполне хватает мне на жизнь. - Ваш рассказ очень интересен, - сказал Шерлок Холмс. — О вашей встрече с миссис Барклей и о том, что вы узнали друг друга, я уже слышал. Как я могу судить, поговорив с миссис Барклей, вы пошли за ней следом и стали свидетелем ссоры между женой и мужем. В тот вечер миссис Барклей бросила в лицо мужу обвинение в совершённой когда-то подлости. Целая буря чувств вскипела в вашем сердце, вы не выдержали, бросились к дому и ворвались в комнату... - Да, сэр, всё именно так и было. Когда он увидел меня, лицо у него исказилось до неузнаваемости. Он покачнулся и тут же упал на спину, ударившись затылком о каминную решётку. Но он умер не от удара, смерть поразила его сразу, как только он увидел меня. Я это прочёл на его лице так же просто, как читаю сейчас вон ту надпись над камином. Моё появление было для него выстрелом в сердце. - А потом? - Нэнси потеряла сознание, я взял у неё из руки ключ, думая отпереть дверь и позвать на помощь. Вложив ключ 19 в скважину, я вдруг сообразил, что, пожалуй, лучше оставить всё как есть и уйти, ведь дело очень легко может обернуться против меня. И уж, во всяком случае, секрет мой, если бы меня арестовали, стал бы известен всем. В спешке я опустил ключ в карман, а ловя Тедди, который успел взобраться на портьеру, потерял палку. Сунув его в ящик, откуда он каким-то образом улизнул, я бросился вон из этого дома со всей быстротой, на какую были способны мои ноги. - Кто этот Тедди? — спросил Холмс. Горбун наклонился и выдвинул переднюю стенку ящика, стоявшего в углу. Тотчас из него показался красивый красновато-коричневый зверёк, тонкий и гибкий, с лапками горностая, с длинным, тонким носом и парой самых прелестных глазок, каких я только видел у животных. - Это же мангуста! — воскликнул я. - Да, - кивнув головой, сказал горбун. - Одни называют его мангустой, а другие фараоновой мышью. Змеелов — вот как зову его я. Тедди замечательно быстро расправляется с кобрами. У меня здесь есть одна, у которой вырваны ядовитые зубы. Тедди ловит её каждый вечер, забавляя солдат. Есть ещё вопросы, сэр? - Ну что ж, возможно, мы ещё обратимся к вам, но только в том случае, если миссис Барклей придётся действительно туго. - Я всегда к вашим услугам. - Если же нет, то вряд ли стоит ворошить прошлую жизнь покойного, как бы отвратителен ни был его поступок. У вас по крайней мере есть то удовлетворение, что он тридцать лет мучился угрызениями совести. А это, кажется, майор Мерфи идёт по той стороне улицы. До свидания, Вуд. Хочу узнать, нет ли каких новостей со вчерашнего дня. Мы догнали майора, прежде чем он успел завернуть за угол. - А, Холмс, - сказал он. - Вы уже, вероятно, слышали, что весь этот переполох кончился ничем. - Да? Но что же всё-таки выяснилось? - Медицинская экспертиза показала, что смерть наступила от апоплексии. Как видите, дело оказалось самое простое. 20 — Да, проще не может быть, - сказал, улыбаясь, Холмс. — Пойдем, Уотсон, домой. Не думаю, чтобы наши услуги ещё были нужны в Олдершоте. — Но вот что странно, — сказал я по дороге на станцию. — Если мужа звали Джеймсом, а того несчастного — Генри, то при чём здесь Давид? — Мой дорогой Уотсон, одно это имя должно было бы раскрыть мне глаза, будь я тем идеальным логиком, каким вы меня любите описывать. Это слово было брошено в упрёк. — В упрёк? — Да. Как вам известно, библейский Давид то и дело сбивался с пути истинного и однажды забрёл туда же, куда и сержант Джеймс Барклей. Помните то небольшое дельце с Урией и Вирсавией?1 Боюсь, я изрядно подзабыл Библию, но, если мне не изменяет память, вы его найдёте в первой или второй книге Царств. 1887 и 1. В рассказе есть фраза: «О Холмсе часто говорили, что он не человек, а машина». Согласны ли вы с этим утверждением? Объясните вашу точку зрения. 2. Докажите, что рассказ построен по всем законам детектива. 3. Найдите экспозицию рассказа. Какова её роль? Какой момент является завязкой? Назовите другие составные развития действия. 4. Вы, наверное, читали и другие рассказы о Шерлоке Холмсе. Как вы думаете, какую роль играет в них образ доктора Уотсона (в другом переводе - Ватсона)? Что даёт этот персонаж для понимания образа Шерлока Холмса? 5. В рассказе «Горбун» описана жизненная ситуация, в которой участвуют три персонажа: полковник Барклей, его жена и Генри Вуд. О чём заставляет заду- 1 Согласно библейской легенде, израильско-иудейский царь Давид, чтобы взять себе в жёны Вирсавию — жену военачальника Урии, послал его на верную смерть при осаде города Раввы. 21 маться эта ситуация? Согласны ли вы с тем, что смысл рассказа не только в том, чтобы показать блестящую работу мысли и «дедуктивный метод» Шерлока Холмса, он глубже? Объясните. 6. Согласны ли вы с мнением капитана Григорьева о личности Шерлока Холмса? Почему? Подведём итоги. и 1. Чем отличается детектив от других литературных произведений? Каковы законы этой литературы? 2. Можно ли сказать, что детектив - это лёгкое, развлекательное чтение? Что даёт это чтение? 3. Кто из героев произведений мастеров детектива произвёл на вас наиболее сильное впечатление? Почему? Какие произведения этих авторов вы прочитали самостоятельно? Темы сочинений. 1. Для чего нужны детективы (на примере 1—2 произведений). 2. Отзыв о самостоятельно прочитанном детективном произведении. 3. Любимый сыщик..... (любого самостоятельно выбран- ного автора). Книги для самостоятельного чтения. Дойл Конан А. Записки о Шерлоке Холмсе. По Э. Похищенное письмо. Коллинз У. Лунный камень. Кристи А. Пуаро расследует. Детективы Б. Акунина, Ж. Сименона, Г. Честертона, Р. Стаута. 22 tiiiiNiwiimnim Родители Олега не могли нарадоваться на своего ребёнка: Олег стал много читать, причём часто он даже предпочитал книгу телевизору, а если смотрел фильм, то представлял, какой могла бы быть книга с таким сюжетом... Маме нравилось, что её сын становится взрослым и рассудительным, что он подолгу пропадает в библиотеке и по-настоящему ей помогает: работает с книгами и даже с читателями. Но, конечно, ни папа, ни мама не догадывались о тайне, которая была теперь у их сына - о его дружбе с литературными героями. Однажды вечером Олег пришёл в библиотеку очень расстроенный. Друзья это сразу заметили и, конечно, спросили, что случилось. — Да с приятелем поспорили, а потом поссорились и теперь не разговариваем, — объяснил Олег причину своего плохого настроения. — Вы, конечно, вызвали его на дуэль согласно кодексу чести? — поинтересовался д’Артаньян. — Подождите, подождите, не горячитесь! Надеюсь, причина ссоры была достаточно веской? Вы отстаивали свои убеждения, мой юный друг? — спросил Паганель. — Ну да, конечно! Он сказал, что фантастика — это ерунда, сказки для маленьких детей, и что надо читать серьёзные книги. А я старался его переубедить, ну и... вообще я с ним больше дружить не буду, раз он со мной не согласен! — Зачем же так резко? По-моему, вы не совсем правы, мой друг, — мягко заметил Пага-нель. — Я не прав? Ну уж нет! — Олег ни за что не хотел соглашаться с Паганелем. — Не спешите с выводами, послушайте меня. Все люди очень разные, одинаковых просто нет, и это нормально. Люди часто спорят между собой, потому что каждый хочет, чтобы его поняли, хочет выразить себя. Но при этом хорошо было бы, если бы каждый старался в то же время услышать и понять другого человека, своего собеседника. Мы все разные, и с этим надо уметь считаться. Не старайтесь переделать своего друга и заставить его думать так же, как вы, постарайтесь его понять и уважать его мнение. — А как же быть с родителями? Мне кажется, они не всегда меня понимают. — А всегда ли вы стараетесь понять их? Вообще-то вопрос о взаимопонимании людей — один из самых сложных. Сотни писателей в тысячах книг пытались на него ответить, и не всегда им это удавалось. Однако есть один общий вывод, к которому все они пришли: движение людей «навстречу друг другу» обязательно должно быть обоюдным. — Вы позволите мне тоже высказать своё суждение? — вступил в разговор капитан Григорьев. — Я согласен с вами, уважаемый господин Паганель. Каждый человек индивидуален. Однако есть некие понятия и ценности, принятые в человеческом обществе, которые объединяют людей. Например, понятие порядочности. Вот какое определение этого понятия даёт Владимир Иванович Даль в своём знаменитом «Толковом словаре живого великорусского языка» (этот словарь выходил в 1863—1866 годах): «Порядочный человек — любитель порядка, или ведущий, держащий себя изрядно, прилично, как должно». В современном толковом словаре Сергея Ивановича Ожегова я прочёл вот что: «Порядочность — честность, неспособность к низким, аморальным, антиобщественным поступкам. Порядочный — честный, соответствующий принятым правилам поведения». Вы обратили внимание, что понятие порядочность связано с честностью, а слово «честный» происходит от слова «честь»? — Я согласен с вами, мистер Григорьев, — заговорил Шерлок Холмс. — В любой стране мира люди одинаково понимают, что означает быть порядочным человеком, и одинаково уважают это качество так же, как, например, способность к состраданию, чувство собственного достоинства, умение отвечать за свои поступки перед самим собой. — Я как-то не задумывался об этом раньше, - сказал Олег. — Всему своё время, мой друг. Вы взрослеете - то есть 25 познаете мир и то, как жить в этом мире, как строить свои отношения с другими людьми, какие нормы поведения выбрать. Это время взросления очень важно для каждого человека, поэтому оно так интересует писателей. В нашей английской литературе, например, об этом писал Чарлз Диккенс в своих книгах «Оливер Твист», «Крошка Доррит», «Дэвид Копперфилд». А в 1866 году в Лондоне был впервые опубликован роман Джеймса Гринвуда «Подлинная история маленького оборвыша». Уже через два года был сделан русский перевод этой книги, его опубликовал журнал «Отечественные записки». Я знаю, что в России у русских детей эта книга стала даже более популярна, чем в Англии. Мне известно также, что через девятнадцать лет, в 1885 году, русский писатель Владимир Короленко написал повесть «В дурном обществе». Я не возьму на себя смелость утверждать, что книга Гринвуда оказала влияние на Короленко, но обе книги начинаются одинаково. У Гринвуда: «Я — сирота. Моя мать умерла, когда мне было шесть лет». У Короленко читаем: «Моя мать умерла, когда мне было шесть лет». Обе книги написаны от лица ребёнка... Ребята, мы предлагаем вам прочитать повесть В.Г. Короленко «В дурном обществе». Подумайте, какие люди и события оказали особенно большое влияние на формирование характера главного героя, его личности. Владимир КОРОЛЕНКО (1853-1921) В дурном обществе Из детских воспоминаний моего приятеля (в сокращении) 26 I. Развалины Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы. Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княжгородок Юго-западного края. <...> Самый город раскинулся над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах тёмными воротами «заезжих домов», казённые учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колёсами, и шатается, точно дряхлый старик. <...> В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане. Теперь у неё кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни. <...> II. Проблематические натуры Около часовни ютилась тёмная масса жалких оборванцев, появление которых на базаре производило всегда большую тревогу среди торговок, спешивших прикрыть своё добро руками, подобно тому как наседки прикрывают цыплят, когда в небе покажется коршун. Ходили слухи, что эти жалкие личности составили дружное сообщество и занимались, между прочим, мелким воровством в городе и окрестностях. <...> Если только это была правда, то уже не подлежало спору, что организатором и руководителем сообщества не мог быть никто другой, как пан Тыбурций Драб. Происхождение Драба было покрыто мраком самой таинственной неизвестности. Люди, одарённые сильным во- 27 ображением, приписывали ему аристократическое имя, которое он покрыл позором, и потому принужден был скрыться. Но наружность пана Тыбурция не имела в себе ни одной аристократической черты. Роста он был высокого; сильная сутуловатость как бы говорила о бремени вынесенных Тыбурцием несчастий; крупные черты лица были грубо-выразительны. Короткие, слегка рыжеватые волосы торчали врозь; низкий лоб, несколько выдавшаяся вперёд нижняя челюсть и сильная подвижность личных мускулов придавали всей физиономии что-то обезьянье; но глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились, вместе с лукавством, острая проницательность, энергия и недюжинный ум. В то время как на его лице сменялся целый калейдоскоп гримас, эти глаза сохраняли постоянно одно выражение. Под ним как будто струилась глубокая неустанная печаль. Руки пана Тыбурция были грубы и покрыты мозолями, большие ноги ступали по-мужичьи. Ввиду этого, большинство обывателей не признавало за ним аристократического происхождения, и самое большее, что соглашалось допустить, это — звание дворового человека какого-нибудь из знатных панов. Но тогда опять встречалось затруднение: как объяснить его феноменальную1 учёность, которая всем была очевидна. Не было кабака во всём городе, в котором бы пан Тыбурций, в назидание собиравшихся в базарные дни хохлов, не произносил, стоя на бочке, целых речей из Цицерона2, целых глав из Ксенофонта3. <...> Никто не мог бы также сказать, откуда у пана Тыбур-ция явились дети, а между тем факт, хотя и никем не объяснённый, стоял налицо... даже два факта: мальчик лет семи, но рослый и развитой не по летам, и маленькая трёхлетняя девочка. Мальчик, по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался иногда по городу без особенного дела, заложив руки в карманы и кидая по сторонам взгляды, смущавшие сердца калачниц. Девочку видели только один 28 1 Феноменальный — выдающийся, небывалый, исключительный. 2 Цицерон Марк Туллий (106—43 гг. до н.э.) — римский политический деятель, оратор и писатель. 3 Ксенофонт — древнегреческий писатель. или два раза на руках пана Тыбурция, а затем она куда-то исчезла, и где находилась — никому не было известно. Поговаривали о каких-то подземельях на горе около часовни, все верили этим слухам, тем более что ведь жила же где-нибудь вся эта орда тёмных бродяг. А они обыкновенно под вечер исчезали именно в направлении к часовне. Гора, изрытая могилами, пользовалась дурной славой. На старом кладбище в сырые осенние ночи загорались синие огни, а в часовне сычи кричали так пронзительно и звонко, что от криков проклятой птицы даже у бесстрашного кузнеца сжималось сердце. III. Я и мой отец С тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо отца стало ещё угрюмее, меня очень редко видели дома. В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с отцом, отворял посредством особых приспособлений своё окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился в постель. А утром, чуть свет, когда в доме все ещё спали, я уж прокладывал росистый след в густой, высокой траве сада, перелезал через забор и шёл к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи. <...> Вообще все меня звали бродягой, негодным мальчишкой и так часто укоряли в разных дурных наклонностях, что я, наконец, и сам проникся этим убеждением. Отец также поверил этому и делал иногда попытки заняться моим воспитанием, но попытки эти всегда кончались неудачей. При виде строгого и угрюмого лица, на котором лежала суровая печать неизлечимого горя, я робел и замыкался в себе. Я стоял перед ним, переминаясь, теребя свои штанишки, и озирался по сторонам. Временами что-то как будто подымалось у меня в груди; мне хотелось, чтоб он обнял меня, посадил к себе на колени и приласкал. Тогда я прильнул бы к его груди, и, быть может, мы вместе заплакали бы — ребёнок и суровый мужчина — о нашей общей утрате. Но он смотрел на меня отуманенными глазами, как будто по- 29 верх моей головы, и я весь сжимался под этим непонятным для меня взглядом. — Ты помнишь матушку? Помнил ли я её? О да, я помнил её! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте её нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил её, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею в последний год своей жизни. О да, я помнил её!.. Когда она, вся покрытая цветами, молодая и прекрасная, лежала с печатью смерти на бледном лице, я, как зверёк, забился в угол и смотрел на неё горящими глазами, перед которыми впервые открылся весь ужас загадки о жизни и смерти. А потом, когда её унесли в толпе незнакомых людей, не мои ли рыдания звучали сдавленным стоном в сумраке первой ночи моего сиротства? О да, я её помнил!.. И теперь часто, в глухую полночь, я просыпался, полный любви, которая теснилась в груди, переполняя детское сердце, - просыпался с улыбкой счастия, в блаженном неведении, навеянном розовыми снами детства. И опять, как прежде, мне казалось, что она со мною, что я сейчас встречу её любящую милую ласку. Но мои руки протягивались в пустую тьму, и в душу проникало сознание горького одиночества. Тогда я сжимал руками своё маленькое, больно стучавшее сердце, и слёзы прожигали горячими струями мои щеки. О да, я помнил её!.. Но на вопрос высокого, угрюмого человека, в котором я желал, но не мог почувствовать родную душу, я съёживался ещё более и тихо выдёргивал из его руки свою ручонку. И он отворачивался от меня с досадою и болью. Он слишком любил её, когда она была жива, не замечая меня из-за своего счастья. Теперь меня закрывало от него тяжёлое горе. И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась всё шире и глубже. Он всё более убеждался, что я - дурной, испорченный мальчишка, с чёрствым, эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною, должен любить меня, но не находит для этой любви угла в своём сердце, ещё увеличивало его нерасположение. 30 И я это чувствовал. Порой, спрятавшись в кустах, я наблюдал за ним; я видел, как он шагал по аллеям, всё ускоряя походку, и глухо стонал от нестерпимой душевной муки. Тогда моё сердце загоралось жалостью и сочувствием. Один раз, когда, сжав руками голову, он присел на скамейку и зарыдал, я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь неопределённому побуждению, толкавшему меня к этому человеку. Но он, пробудясь от мрачного и безнадёжного созерцания, сурово взглянул на меня и осадил холодным вопросом: — Что нужно? Мне ничего не было нужно. Я быстро отвернулся, стыдясь своего порыва, боясь, чтоб отец не прочёл его в моём смущённом лице. Убежав в чащу сада, я упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли. С шести лет я испытывал уже ужас одиночества. Сестре Соне было четыре года. Я любил её страстно, и она платила мне такою же любовью; но установившийся взгляд на меня, как на отпетого маленького разбойника, воздвиг и между нами высокую стену. Всякий раз, когда я начинал играть с нею, по-своему шумно и резво, старая нянька немедленно просыпалась, быстро схватывала мою Соню и уносила к себе, кидая на меня сердитые взгляды. Мне становилось очень горько и досадно. Немудрено поэтому, что скоро я прекратил всякие попытки занимать Соню моими играми, а ещё через некоторое время мне стало тесно в доме и в садике, где я не встречал ни в ком привета и ласки. Я начал бродяжить. Всё моё существо трепетало тогда каким-то странным предчувствием, предвкушением жизни. Мне всё казалось, что где-то там, в этом большом и неведомом свете, за старою оградой сада, я найду что-то. Когда все углы города стали мне известны до последних грязных закоулков, тогда я стал заглядываться на видневшуюся вдали часовню. Мне захотелось осмотреть её всю, заглянуть внутрь, чтобы убедиться окончательно, что там нет ничего, кроме пыли. Но так как одному было бы и страшно и неудобно предпринимать подобную экскурсию, то я навербовал на улицах города небольшой отряд из трёх сорванцов, привлечённых к предприятию обещанием булок и яблок из нашего сада. 31 IV. Я приобретаю новое знакомство Мы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зелёную мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся каменных гробниц. — Нет никого, — сказал один из моих спутников. — Солнце заходит, - заметил другой, глядя на солнце, которое не заходило ещё, но стояло над горою. Дверь часовни была крепко заколочена, окна - высоко над землёю; однако, при помощи товарищей, я надеялся взобраться на них и взглянуть внутрь часовни. — Не надо! — вскрикнул один из моих спутников, вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку. — Пошёл ко всем чертям, баба! — прикрикнул на него старший из нашей маленькой армии, с готовностью подставляя спину. Я храбро взобрался на неё; потом он выпрямился, и я стал ногами на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в её крепости, поднялся к окну и сел на него. <...> Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий, и потому один из них, проделав ту же процедуру, какую проделал я раньше, повис рядом со мною, держась за оконную раму. — Давай привяжем к раме пояс, и ты по нём спустишься. — Да, как же, так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь. — Ну, что ж! Думаешь, не полезу? 32 — И полезай! Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня, задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнул. Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух любопытством и участием. В эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное. Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах1 штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей вознёй, вылетела из тёмного угла, мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролёте, и шарахнулась вон. Я почувствовал прилив судорожного страха. — Подымай! — крикнул я товарищу, схватившись за ремень. — Не бойся, не бойся! — успокаивал он, приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца. Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом. Тёмный предмет мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки... Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трёх пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений. Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли я услышал под престолом сдержанный шёпот. — Почему же он не лезет себе назад? 1 Хоры — открытая галерея, балкон в верхней части большого зала (первоначально для помещения хора). 33 — Видишь, испугался. Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. — Что же он теперь будет делать? — послышался опять шёпот. — А вот погоди, — ответил голос постарше. Под престолом что-то сильно завозилось, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура. Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Тёмные курчавые волосы лохматились над чёрными задумчивыми глазами. Я ободрился, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось ещё грязное личико, обрамлённое белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски-любо-пытными голубыми глазами. Я несколько отодвинулся от стены. Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил: — Ты здесь зачем? — Так, - ответил я. - Тебе какое дело? — Я вот тебе покажу! — погрозил он. Я выпятился грудью вперёд. — Ну, ударь... попробуй!.. Мгновение было критическое; от него зависел характер дальнейших отношений. Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвёрдыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивлённым и отчасти испуганным взглядом. Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением. — Как твое имя? - спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки. — Вася. А ты кто такой? 34 - Я Валек... Я тебя знаю: ты живёшь в саду над прудом. У вас большие яблоки. - Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли? Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла своё лицо, прижавшись к Валеку. - Боится, - сказал тот и сам передал яблоко девочке. - Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? - спросил он затем. - Что ж, приходи! Я буду рад, - ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался. - Я тебе не компания, - сказал он грустно. - Отчего же? - спросил я, огорчённый грустным тоном, каким были сказаны эти слова. - Твой отец - пан судья. - Ну так что же? - изумился я чистосердечно. - Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом. Валек покачал головой. - Тыбурций не пустит, - сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: - Послушай... Ты, кажется, славный хлопец, но всё-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо. Я согласился, что мне действительно пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко. - Как же мне отсюда выйти? - Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе. - А она? - ткнул я пальцем в нашу маленькую даму. - Маруся? Она тоже пойдёт с нами. - Как, в окно? Валек задумался. - Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы выйдем другим ходом. ...Солнце недавно ещё село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера. - Как хорошо! - сказал я, охваченный свежестью на- 35 ступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу. — Скучно здесь... - с грустью произнёс Валек. — Вы все здесь живёте? — спросил я, когда мы втроём стали спускаться с горы. — Здесь. — Где же ваш дом? Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без «дома». Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеёк по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы. Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул её также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила: — Ты придёшь к нам опять? — Приду, — ответил я, — непременно!.. — Что ж, — сказал в раздумье Валек, — приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе. — Кто это «ваши»? — Да наши... все: Тыбурций, Лавровский, Туркевич. — Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте! — Эй, послушай-ка, — крикнул мне Валек, когда я отошёл несколько шагов. — А ты болтать не будешь о том, что был у нас? — Никому не скажу, — ответил я твёрдо. — Ну вот, это хорошо! — Ну, прощай! — Прощай. V. Знакомство продолжается С этих пор я весь был поглощён моим новым знакомством. Если Туркевич и Тыбур-ций разглагольствовали перед своими слушателями, а тёмные личности шныряли по 36 базару, я тотчас же бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал для своих новых друзей. Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза её загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в её пользу. Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила ещё плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки её были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил её белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слёзы подступали к глазам. Я невольно сравнивал её с моей сестрой, они были в одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья. А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень редко; когда же смеялась, то смех её звучал, как самый маленький серебряный колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно. Платье её было грязно и старо. <...> В первые же дни я внёс своё оживление и в общество моих новых знакомых. Я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это удавалось плохо. Валек серьёзно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я заставил её бегать со мной взапуски, он сказал: - Нет, она сейчас заплачет. Действительно, когда я растормошил её и заставил бе- 37 жать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся. - Вот, видишь, — сказал Валек, — она не любит играть. Он усадил её на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам, и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лёг рядом с Валеком около девочки. - Отчего она такая? - спросил я наконец, указывая глазами на Марусю. - Невесёлая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно убеждённого человека: - А это, видишь ли, от серого камня. - Да-а, - повторила девочка, точно слабое эхо, - это от серого камня. - От какого серого камня? - переспросил я, не понимая. - Серый камень высосал из неё жизнь, - пояснил Валек, по-прежнему смотря на небо. - Так говорит Тыбур-ций... Тыбурций хорошо знает. - Да-а, - опять повторила тихим эхом девочка, - Ты-бурций всё знает. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив её где-нибудь на траве, собирали для неё цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьёв. Иногда же, растянувшись около неё на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом. Эти беседы с каждым днём всё больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение своею авторитетностью и независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он часто сообщал мне много нового, о чём я раньше и не думал. Слыша, как он отзывается о Тыбурции, точно о товарище, я спросил: 38 — Тыбурций тебе отец? — Должно быть, отец, — ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не приходил ему в голову. — Он тебя любит? — Да, любит, - сказал он уже гораздо увереннее. - Он постоянно обо мне заботится, и, знаешь, иногда он целует меня и плачет... — И меня любит и тоже плачет, — прибавила Маруся с выражением детской гордости. — А меня отец не любит, — сказал я грустно. — Он никогда не целовал меня... Он нехороший. — Неправда, неправда, — возразил Валек, — ты не понимаешь. Тыбурций лучше знает. Он говорит, что судья — самый лучший человек в городе и что городу давно бы уже надо провалиться, если бы не твой отец, да ещё поп, которого недавно посадили в монастырь, да еврейский раввин. Вот из-за них троих... — Что из-за них? — Город из-за них ещё не провалился, — так говорит Ты-бурций, — потому что они ещё за бедных людей заступаются... А твой отец, знаешь... он засудил даже одного графа... — Да, это правда... Граф очень сердился, я слышал. — Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка. — Почему? — Почему? — переспросил Валек, несколько озадаченный... — Потому что граф — не простой человек... Граф делает что хочет, и ездит в карете, и потом... у графа деньги; он дал бы другому судье денег, и тот бы его не засудил, а засудил бы бедного. — Да, это правда. Я слышал, как граф кричал у нас в квартире: «Я вас всех могу купить и продать!» — А судья что? — А отец говорит ему: «Подите от меня вон!» — Ну вот, вот! И Тыбурций говорит, что он не побоится прогнать богатого, а когда к нему пришла старая Иваниха с костылём, он велел принести ей стул. Вот он какой! Даже и Туркевич не делал никогда под его окнами скандалов. Это была правда: Туркевич во время своих обличительных экскурсий всегда молча проходил мимо наших окон, иногда даже снимая шапку. 39 Всё это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моём сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да ещё от имени Тыбурция, который «всё знает»; но вместе с тем дрогнула в моём сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей. VI. Среди «серых камней» Прошло ещё несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Я совсем соскучился, так как не видеть Ва-лека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шёл с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку. - Отчего ты перестал к нам ходить? — спросил он. - Я боялся... Ваших не видно в городе. - А-а... Я и не догадался сказать тебе: наших нет, приходи... А я было думал совсем другое. - А что? - Я думал, тебе наскучило. - Нет, нет... Я, брат, сейчас побегу, - заторопился я, -даже и яблоки со мной. При упоминании о яблоках Валек быстро повернулся ко мне, как будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а только посмотрел на меня странным взглядом. - Ступай прямо на гору, а я тут зайду кое-куда - дело есть. Я тебя догоню на дороге. Я пошёл тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти на гору и подошёл к часовне, а его всё не было. Я оглянулся кругом. Куда же мне теперь идти? Очевидно, надо дождаться Валека. А пока я стал ходить между могилами. Шатаясь таким образом от могилы к могиле, я наткнулся на полуразрушенный просторный склеп. 40 Пока я рассматривал гробницу, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек. В руках у него была большая булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота. — Ага! — крикнул он, заметив меня. — Ты вот где. Если бы Тыбурций тебя здесь увидел, то-то бы рассердился! Ну да теперь уж делать нечего... Я знаю, ты хлопец хороший и никому не расскажешь, как мы живём. Пойдём к нам! — Где же это, далеко? - спросил я. — А вот увидишь. Ступай за мной. Он раздвинул кусты жимолости и сирени и скрылся в зелени под стеной часовни; я последовал туда за ним и очутился на небольшой плотно утоптанной площадке, которая совершенно скрывалась в зелени. Между стволами черёмухи я увидел в земле довольно большое отверстие с земляными ступенями, ведущими вниз. Валек спустился туда, приглашая меня за собой, и через несколько секунд мы оба очутились в темноте, под зеленью. Взяв мою руку, Валек повёл меня по какому-то узкому сырому коридору, и, круто повернув вправо, мы вдруг вошли в просторное подземелье. Я остановился у входа, поражённый невиданным зрелищем. Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на тёмном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли всё подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком. Под окном сидела с кучкой цветов, перебирая их по своему обыкновению, Маруся. Струя света падала на её белокурую головку, заливала её всю, но, несмотря на это, она как-то слабо выделялась на фоне серого камня странным и маленьким туманным пятнышком, которое, казалось, вот-вот расплывётся и исчезнет. Я поневоле вспомнил слова Валека о «сером камне», высасывавшем из Маруси её веселье, и чувство суеверного страха закралось в моё серд- 41 це; мне казалось, что я ощущаю на ней и на себе невидимый каменный взгляд, пристальный и жадный. - Валек! - тихо обрадовалась Маруся, увидев брата. Когда же она заметила меня, в её глазах блеснула живая искорка. - Уйдём... уйдём отсюда, - дёрнул я Валека. - Уведи её... - Пойдём, Маруся, наверх, - позвал Валек сестру. И мы втроём поднялись из подземелья. Валек был грустнее и молчаливее обыкновенного. - Ты в городе остался затем, чтобы купить булок? -спросил я у него. - Купить? - усмехнулся Валек. - Откуда же у меня деньги? - Так как же? Ты выпросил? - Да, выпросишь!.. Кто же мне даст?.. Нет, брат, я стянул их с лотка на базаре! - Ты, значит, украл?.. - Ну да! Я опять откинулся на траву, и с минуту мы пролежали молча. - Воровать нехорошо, - проговорил я затем в грустном раздумье. - Наши все ушли... Маруся плакала, потому что она была голодна. - Да, голодна! - с жалобным простодушием повторила девочка. Я не знал ещё, что такое голод, но при последних словах девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. Теперь он не казался уже мне таким авторитетным, а при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло сердце. - Почему же, - спросил я с усилием, - почему ты не сказал об этом мне? - Я и хотел сказать, а потом раздумал; ведь у тебя своих денег нет. - Ну так что же? Я взял бы булок из дому. - Как, потихоньку? - Да-да. 42 - Значит, и ты бы тоже украл. - Я... у своего отца. - Это ещё хуже! - с уверенностью сказал Валек. - Ну, так я попросил бы... Мне бы дали. - Ну, может быть, и дали бы один раз, - где же запастись на всех нищих? - А вы разве... нищие? - спросил я упавшим голосом. - Нищие! - угрюмо отрезал Валек. Я замолчал и через несколько минут стал прощаться. - Ты уж уходишь? - спросил Валек. - Да, ухожу. Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась... Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лёг в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал моего глубокого горя. VII. На сцену является пан Тыбурций - Здравствуй! А уж я думал, ты не придёшь более, - так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору. - Нет, я... я всегда буду ходить к вам, - ответил я решительно. Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее. - Ну, что? Где же ваши? - спросил я. - Всё ещё не вернулись? - Нет ещё. Чёрт их знает, где они пропадают. Между тем небо насупилось, надвинулась тёмная туча, и под весёлые раскаты грома зашумел ливень. Сначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошёл туда 43 вместе с ними. Через несколько минут я освоился с подземельем. - Давайте играть в жмурки, - предложил я. Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать её, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала. Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее ещё оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками. - Это что ещё, а? - строго спрашивал он, глядя на Ва-лека. - Вы тут, я вижу, весело проводите время... - Пустите меня! - сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я всё-таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только ещё сильнее сжала мою ногу. Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо. - Эге-ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза... Зачем это изволили пожаловать? - Пусти! - проговорил я упрямо. - Сейчас отпусти! Тыбурций захохотал. - Ого-го! Пан судья изволят сердиться... Ну, да ты меня ещё не знаешь. Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросёнка. К счастью, на выручку подоспела Маруся. - Не бойся, Вася, не бойся! - ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция. - Он никогда не жарит мальчиков на огне... Это неправда! Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги. - И как это ты сюда попал? - продолжал он допрашивать. - Давно ли?.. Говори ты! - обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил. - Давно, - ответил тот. - А как давно? - Дней шесть. Казалось, этот ответ доставил пану Тыбурцию некоторое удовольствие. - Ого, шесть дней! - заговорил он, поворачивая меня 44 лицом к себе. — Шесть дней — много времени. И ты до сих пор никому ещё не разболтал, куда ходишь? — Никому. — Правда? — Никому, — повторил я. — Похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперёд. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий «уличник», хоть и «судья»... — Я не скажу никому... я... Можно мне опять прийти? — Приходи, разрешаю... ...Теперь это уже был не тот человек, что за минуту пугал меня, вращая зрачками, и не гаер1, потешавший публику из-за подачек. Он распоряжался, как хозяин и глава семейства, вернувшийся с работы и отдающий приказания домочадцам. Он казался сильно уставшим. Платье его было мокро от дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигуре виднелось тяжёлое утомление. Я в первый раз видел это выражение на лице весёлого оратора городских кабаков, и опять этот взгляд за кулисы, на актера, изнеможённо отдыхавшего после тяжёлой роли, которую он разыгрывал на житейской сцене, как будто влил что-то жуткое в моё сердце. <...> ...Под вечер этого дня я с отуманенною головой задумчиво возвращался к себе. Болезненное ощущение, которое я испытывал раньше, ещё усилилось. Нищие... воры... у них нет дома!.. От окружающих я давно уже знал, что со всем этим соединяется презрение. Я даже чувствовал, как из глубины души во мне подымается вся горечь презрения, но я инстинктивно защищал мою привязанность от этой горькой примеси, не давая им слиться. В результате смутного душевного процесса сожаление к Валеку и Марусе усилилось и обострилось, но привязанность не исчезла. В тёмной аллейке сада я нечаянно наткнулся на отца. Он по обыкновению угрюмо ходил взад и вперёд с обычным странным, как будто отуманенным взглядом. Когда я очутился подле него, он взял меня за плечо. — Откуда это? — Я... гулял... Я солгал чуть ли не первый раз в жизни. 1 Гаер — в старину балаганный шут. 45 Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чём-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моём знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе — я был не в состоянии. VIII. Осенью Близилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся начала прихварывать. Она ни на что не жаловалась, только всё худела; лицо её всё бледнело, глаза потемнели, стали больше, веки приподнимались с трудом. Теперь она совсем уже не выходила на воздух, и серый камень— тёмное, молчаливое чудовище подземелья — продолжал без перерывов свою ужасную работу, высасывая жизнь из маленького тельца. Девочка теперь большую часть времени проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь её и позабавить, чтобы вызвать тихие переливы её слабого смеха. Теперь грустная улыбка Маруси стала мне почти так же дорога, как улыбка сестры; тут я был нужен — я чувствовал, что каждый раз моё появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она как будто оживала; девочка смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках её загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший её своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось так недолго... Между тем над моей головой тоже стали собираться тучи. Однажды, когда я, по обыкновению, утром проходил по аллеям сада, я увидел в одной из них отца, а рядом старо- 46 го Януша из замка. Старик подобострастно кланялся и что-то говорил, а отец стоял с угрюмым видом, и на лбу его резко обозначалась складка нетерпеливого гнева. Наконец он протянул руку, как бы отстраняя Януша со своей дороги, и сказал: — Уходите! Вы просто старый сплетник! <...> Я сильно недолюбливал старого филина из замка, и теперь сердце моё дрогнуло предчувствием. Я понял, что подслушанный мною разговор относился к моим друзьям и, быть может, также ко мне... IX. Кукла Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения, с целью занять её, она смотрела равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не слышали её смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали девочку только на короткое время. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне. У Сони была большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами, подарок покойной матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне её на время. Я так убедительно просил её об этом, так живо описал ей бедную больную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу к себе, отдала мне её и обещала в течение двух-трёх дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле. Действие этой нарядной фаянсовой барышни на нашу больную превзошло все мои ожидания. Маруся, которая увядала, как цветок осенью, казалось, вдруг опять ожила. Она так крепко меня обнимала, так звонко смеялась, разговаривая со своею новою знакомой... Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно уже не сходившая с постели, стала ходить, водя за собой свою белокурую дочку, и по временам даже бегала, по-прежнему шлёпая по полу слабыми ногами. 47 Зато мне эта кукла доставила очень много тревожных минут. Дня через два старушка няня заметила пропажу и стала соваться по углам, везде разыскивая куклу. Соня старалась унять её, но своими наивными уверениями, что ей кукла не нужна, что кукла ушла гулять и скоро вернётся, только вызывала недоумение служанок и возбуждала подозрение, что тут не простая пропажа. Отец ничего ещё не знал, но к нему опять приходил Януш и был прогнан на этот раз с ещё большим гневом; однако в тот же день отец остановил меня на пути к садовой калитке и велел остаться дома. На следующий день повторилось то же, и только через четыре дня я встал рано утром и махнул через забор, пока отец ещё спал. На горе дела опять были плохи. Маруся опять слегла, и ей стало ещё хуже; лицо её горело странным румянцем, белокурые волосы раскидались по подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злополучная кукла, с розовыми щеками и глупыми блестящими глазами. Я сообщил Валеку свои опасения, и мы решили, что куклу необходимо унести обратно, тем более что Маруся этого и не заметит. Но мы ошиблись! Как только я вынул куклу из рук лежащей в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой смутным взглядом, как будто не видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем так жалобно, и в исхудалом лице, под покровом бреда, мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу на прежнее место. Девочка улыбнулась, прижала куклу к себе и успокоилась. Я понял, что хотел лишить 48 моего маленького друга первой и последней радости ее недолгой жизни. Валек робко посмотрел на меня. — Как же теперь будет? — спросил он грустно. Я постарался придать себе вид по возможности беспечный и сказал: — Ничего! Нянька, наверное, уж забыла. Но старуха не забыла. Соню я застал с заплаканными глазами, а нянька кинула на меня сердитый, подавляющий взгляд и что-то ворчала беззубым, шамкающим ртом. Отец спросил у меня, куда я ходил, и, выслушав внимательно обычный ответ, ограничился тем, что повторил мне приказ ни под каким видом не отлучаться из дому без его позволения. Прошло четыре томительных дня. Я грустно ходил по саду и с тоской смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась над моей головой. Что будет, я не знал, но на сердце у меня было тяжело. Наконец меня позвали к отцу, в его кабинет. Я вошел и робко остановился у притолоки. Отец некоторое время сидел в своем кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Наконец он повернулся. Я поднял на него глаза и тотчас же их опустил в землю. Лицо отца показалось мне страшным. — Ты взял у сестры куклу? Эти слова упали вдруг на меня так отчётливо и резко, что я вздрогнул. — Да, — ответил я тихо. — А знаешь ты, что это подарок матери, которым ты должен бы дорожить, как святыней?.. Ты украл её? — Нет, - сказал я, подымая голову. — Как нет? — вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. — Ты украл её и снёс!.. Кому ты снёс её?.. Говори! Он быстро подошёл ко мне и положил мне на плечо тяжёлую руку. Я с усилием поднял голову и взглянул вверх. Лицо отца было бледно, глаза горели гневом. Из этих глаз, глаз отца, глянуло на меня, как мне показалось, безумие или... ненависть. — Ну, что ж ты?.. Говори! — и рука, державшая моё плечо, сжала его сильнее. 49 — Н-не скажу, — ответил я тихо. — Нет, скажешь! — отчеканил отец, и в голосе его зазвучала угроза. — Не скажу, — прошептал я ещё тише. — Скажешь, скажешь!.. — Нет, не скажу... никогда, никогда не скажу вам... Ни за что! В эту минуту во мне сказался сын моего отца. Он не добился бы от меня иного ответа самыми страшными муками. В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва сознанное оскорблённое чувство покинутого ребёнка и какая-то жгучая любовь к тем, кто меня пригрел там, в старой часовне. Отец тяжело перевёл дух. Я съёжился ещё более, горькие слёзы жгли мои щеки. Я ждал. ...Даже в эту страшную минуту я любил этого человека, но вместе с тем инстинктивно чувствовал, что вот сейчас он бешеным насилием разобьёт мою любовь вдребезги, что затем, пока я буду жить, в его руках и после, навсегда, навсегда в моём сердце вспыхнет та же пламенная ненависть, которая мелькнула для меня в его мрачных глазах. Теперь я совсем перестал бояться; в моей груди защекотало что-то вроде задорного дерзкого вызова... Кажется, я ждал и желал, чтобы катастрофа, наконец, разразилась. Если так... пусть... тем лучше. Отец опять тяжело вздохнул. В эту критическую минуту раздался вдруг за открытым окном резкий голос Ты-бурция: — Эге-ге!.. мой бедный маленький друг... Тыбурций быстро отпер входную дверь и, остановившись на пороге, в одну секунду оглядел нас обоих своими острыми рысьими глазами. Затем он покачал головой, и в его голосе зазвучала скорее грусть, чем обычная ирония... — Эге-ге!.. Я вижу моего молодого друга в очень затруднительном положении... Отец встретил его мрачным и удивлённым взглядом, но Тыбурций выдержал этот взгляд спокойно. Теперь он был серьёзен, и глаза его глядели как-то особенно грустно. — Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый... отпустите ребёнка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если 50 его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь Богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!.. Он развязал узелок и вынул оттуда куклу. Рука отца, державшая моё плечо, разжалась. В лице виднелось изумление. — Что это значит? — спросил он наконец. — Отпустите мальчика, — повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову. — Вы ничего не добьётесь от него угрозами, а между тем я охотно расскажу вам всё, что вы желаете знать... Выйдем, пан судья, в другую комнату. ...Я всё ещё стоял на том же месте, как дверь кабинета отворилась, и оба собеседника вошли. Я опять почувствовал на своей голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы. Тыбурций взял меня на руки и посадил в присутствии отца к себе на колени. — Приходи к нам, — сказал он, — отец тебя отпустит попрощаться с моей девочкой. Она... она умерла. Голос Тыбурция дрогнул, он странно заморгал глазами, но тотчас же встал, поставил меня на пол, выпрямился и быстро ушёл из комнаты. Я вопросительно поднял глаза на отца. Теперь передо мной стоял другой человек, но в этом именно человеке я нашёл что-то родное, чего тщетно искал в нём прежде. Он смотрел на меня обычным своим задумчивым взглядом, но теперь в этом взгляде виднелся оттенок удивления и как будто вопрос. Казалось, буря, которая только что пронеслась над нами обоими, рассеяла тяжёлый туман, нависший над душой отца, застилавший его добрый и любящий взгляд... И отец только теперь стал узнавать во мне знакомые черты своего родного сына. Я доверчиво взял его руку и сказал: — Я ведь не украл... Соня сама дала мне на время... — Д-да, — ответил он задумчиво, — я знаю... Я виноват перед тобою, мальчик, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда ли? Я с живостью схватил его руку и стал её целовать. Я знал, что теперь никогда уже он не будет смотреть на 51 меня теми страшными глазами, какими смотрел за несколько минут перед тем, и долго сдерживаемая любовь хлынула целым потоком в моё сердце. Теперь я его уже не боялся. — Ты отпустишь меня теперь на гору? — спросил я, вспомнив вдруг приглашение Тыбурция. — Д-да... Ступай, ступай, мальчик, попрощайся... - ласково проговорил он всё ещё с тем же оттенком недоумения в голосе. - Да, впрочем, постой... пожалуйста, мальчик, погоди немного. Он ушёл в свою спальню и, через минуту выйдя оттуда, сунул мне в руку несколько бумажек. — Передай это... Тыбурцию... Скажи, что я покорнейше прошу его, - понимаешь?.. покорнейше прошу - взять эти деньги... от тебя... Ты понял?.. Теперь ступай, мальчик, ступай скорее. Я догнал Тыбурция уже на горе и, запыхавшись, нескладно исполнил поручение отца. В подземелье, в тёмном углу, на лавочке лежала Маруся. Слово «смерть» не имеет ещё полного значения для детского слуха, и горькие слёзы только теперь, при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло. Моя маленькая приятельница лежала серьёзная и грустная, с печально вытянутым личиком. Закрытые глаза слегка ввалились и ещё резче оттенились синевой. Ротик немного раскрылся, с выражением детской печали. Маруся как будто отвечала этою гримаской на наши слёзы. Заключение Вскоре после описанных событий члены «дурного общества» рассеялись в разные стороны. Тыбурций и Валек совершенно неожиданно исчезли, и никто не мог сказать, куда они направились теперь, как никто не знал, откуда они пришли в наш город. Старая часовня сильно пострадала от времени. Сначала у неё провалилась крыша, продавив потолок подземелья. Потом вокруг часовни стали образовываться обвалы, и она стала ещё мрачнее. Только одна могила, огороженная частоколом, каждую весну зеленела свежим дёрном, пестрела цветами. 52 Мы с Соней, а иногда даже с отцом, посещали эту могилу; мы любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей берёзы, в виду тихо сверкавшего в тумане города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности. Когда же пришло время и нам оставить тихий родной город, здесь же, в последний день, мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты1. 1885 1. В чём причина отчуждённости, возникьией между Васей и его отцом? Кто из них обладал большим даром понимания? 2. Как Вася открывал новое в своём отце, а отец — в своём сыне? Какую роль сыграли Тыбурций и его дети в жизни Васи и его отца? 3. Какая сцена между Васей и его отцом представляется вам наиболее драматичной? Почему? 4. Почему Тыбурций решился объясниться с отцом Васи? 5. Почему после объяснения с Тыбурцием судья называет сына «мальчик», а не по имени? 6. Какие жизненные уроки могут извлечь дети и взрослые из повести? 7. Как вы думаете, почему подружились Вася, Валек и Маруся? Что привлекло детей друг к другу? 8. Чем похожи Вася и Валек? Чему мальчики учат друг друга? 9. Что вы думаете о Васе? Как оцениваете его поступки? Можно ли сказать, что он ведёт себя как порядочный человек по отношению к Валеку и Марусе, к Ты-бурцию? А по отношению к своему отцу? 10. Вы уже обратили внимание, что в повести автор использует приём сопоставления (городок — подземелье, где обитают члены «дурного общества», Вася — Валек, отец Васи - Тыбурций). А для чего даётся со- 1 Обет (высок.) — торжественное обещание, обязательство. 53 поставление Сони и Маруси? Почему в Марусе так мало детского? Как вы понимаете эти слова: «Серый камень высосал из Маруси жизнь»? 11. Что объединяет двух персонажей — отца Васи и пана Тыбурция? Чем они отличаются? 12. Как меняется отношение Васи к пану Тыбурцию и почему? (Перечитайте портрет Тыбурция в главах II и VII. Какие эпизоды нужно перечитать, чтобы ответить на этот вопрос?) 13. Какие поступки отца Васи вызывают у вас уважение? Почему? Объясните. Какую роль в развитии характера Васи сыграла история с куклой? 14. Какие люди и события оказали особенно большое влияние на формирование характера главного героя? 15. Почему у такой грустной повести оптимистичный1 финал? Перечитайте его. Как вы думаете, какие торжественные клятвы давали Вася и Соня у могилы Маруси? 16. Почему повесть называется «В дурном обществе»? 17. В старых учебниках-хрестоматиях по литературе эта повесть печаталась под другим названием — «Дети подземелья». Как вы думаете, какое название глубже и точнее: это или авторское — «В дурном обществе»? Почему? 18. По каким признакам можно судить, что это повесть? 19. Как вы думаете, с какой целью автор использует такой литературный приём, как повествование от первого лица (здесь от лица Васи, главного героя)? Для чего нужен подзаголовок «Из детских воспоминаний моего приятеля»? 54 1 Оптимистичный — жизнерадостный, бодрый, светлый, в котором чувствуется вера в будущее. О становлении человека, о трудной науке взаимопонимания писали многие известные вам авторы. Вспомните, что вы знаете о М. Пришвине и его книгах. Мы предлагаем вам прочитать его сказку-быль «Кладовая солнца» и «открыть» этого писателя с другой стороны. М.М. ПРИШВИН (1873-1954) Кладовая солнца Сказка-быль (в сокращении) В одном селе, возле Блудова болота, в районе города Переславль-Залесского, осиротели двое детей. Их мать умерла от болезни, отец погиб на Отечественной войне. Мы жили в этом селе всего только через один дом от детей. И, конечно, мы тоже вместе с другими соседями старались помочь им, чем только могли. Они были очень милые. Настя была как золотая курочка на высоких ножках. Волосы у неё, ни тёмные, ни светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх. Митраша был моложе сестры на два года. Ему было всего только десять лет с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок широкий. Это был мальчик упрямый и сильный. «Мужичок в мешочке», улыбаясь, называли его между собой учителя в школе. 55 «Мужичок в мешочке», как и Настя, был в золотых веснушках, а носик его, чистенький тоже, как у сестры, глядел вверх. После родителей всё их крестьянское хозяйство досталось детям: изба пятистенная, корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза, безымённые овцы, куры, золотой петух Петя и поросёнок Хрен. Вместе с этим богатством досталась, однако, детишкам бедным и большая забота о всех живых существах. Но с такой ли бедой справлялись наши дети в тяжкие годы Отечественной войны! Вначале, как мы уже говорили, к детям приходили помогать их дальние родственники и все мы, соседи. Но очень что-то скоро умненькие и дружные ребята сами всему научились и стали жить хорошо. И какие это были умные детишки! Если только возможно было, они присоединялись к общественной работе. Их носики можно было видеть на колхозных полях, на лугах, на скотном дворе, на собраниях, в противотанковых рвах: носики такие задорные. В этом селе мы, хотя и приезжие люди, знали хорошо жизнь каждого дома. И теперь можем сказать: не было ни одного дома, где бы жили и работали так дружно, как жили наши любимцы. Точно так же, как и покойная мать, Настя вставала далеко до солнца, в предрассветный час, по трубе пастуха. С хворостиной в руке выгоняла она своё любимое стадо и катилась обратно в избу. Не ложась уже больше спать, она растопляла печь, чистила картошку, заправляла обед и так хлопотала по хозяйству до ночи. Митраша выучился у отца делать деревянную посуду: бочонки, шайки, лохани. У него есть фуганок, ладило1 длиной больше чем в два его роста. И этим ладилом он подгоняет дощечки одну к другой, складывает и обдерживает2 железными или деревянными обручами. При корове двум детям не было такой нужды, чтобы продавать на рынок деревянную посуду, но добрые люди просят: кому — шайку на умывальник, кому нужен под капели бочонок, кому — кадушечку солить огурцы или гри- 56 1 Ладило — бондарный инструмент. Бондарь нию бочек и кадушек. 2 Обдерживает — обхватывает, связывает. мастер по изготовле- бы, или даже простую посудинку с зубчиками — домашний цветок посадить. Сделает, и потом ему тоже отплатят добром. Но, кроме бондарства, на нём лежит и всё мужское хозяйство, и общественное дело. Он бывает на всех собраниях, старается понять общественные заботы и, наверное, что-то смекает. Очень хорошо, что Настя постарше брата на два года, а то бы он непременно зазнался и в дружбе у них не было бы, как теперь, прекрасного равенства. Бывает, и теперь Митраша вспомнит, как отец наставлял его мать, и вздумает, подражая отцу, тоже учить свою сестру Настю. Но сестрёнка мало слушается, стоит и улыбается... Тогда «Мужичок в мешочке» начинает злиться и хорохориться и всегда говорит, задрав нос: - Вот ещё! - Да что ты хорохоришься? - возражает сестра. - Вот ещё! - сердится брат. - Ты, Настя, сама хорохоришься. - Нет, это ты! - Вот ещё! Так, помучив строптивого брата, Настя оглаживает его по затылку. И как только маленькая ручка сестры коснётся широкого затылка брата, отцовский задор покидает хозяина. - Давай-ка вместе полоть огурцы, или свёклу мотыжить, или картошку сажать. Кислая и очень полезная для здоровья ягода клюква растёт в болотах летом, а собирают её поздней осенью. Но не все знают, что самая-самая хорошая клюква, с л а д к а я, как у нас говорят, бывает, когда она перележит зиму под снегом. Этой весной снег в густых ельниках ещё держался и в конце апреля, но в болотах всегда бывает много теплее: там в это время снега уже не было вовсе. Узнав об этом от людей, Митраша и Настя стали собираться за клюквой. Ещё до свету Настя задала корм всем своим животным. Митраша взял отцовское двуствольное ружьё «Тулку», 57 манки1 на рябчиков и не забыл тоже и компас. Никогда, бывало, отец его, отправляясь в лес, не забудет этого компаса. Не раз Митраша спрашивал отца: — Всю жизнь ты ходишь по лесу, и тебе лес известен весь, как ладонь. Зачем же тебе ещё нужна эта стрелка? — Видишь, Дмитрий Павлович, — отвечал отец, — в лесу эта стрелка тебе добрей матери: бывает, небо закроется тучами, и по солнцу в лесу ты определиться не можешь, пойдёшь наугад — ошибёшься, заблудишься, заголодаешь. Вот тогда взгляни только на стрелку — и она укажет тебе, где твой дом. Пойдёшь прямо по стрелке домой, и тебя там покормят. Стрелка эта тебе верней друга: бывает, друг твой изменит тебе, а стрелка неизменно всегда, как её ни верти, всё на север глядит. Осмотрев чудесную вещь, Митраша запер компас, чтобы стрелка в пути не дрожала. Он хорошо, по-отцовски, обернул вокруг ног портянки, вправил в сапоги, картузик надел такой старый, что козырёк его разделился надвое: верхняя корочка задралась выше солнца, а нижняя спускалась почти до самого носика. Оделся же Митраша в отцовскую старую куртку, вернее же в воротник, соединяющий полосы когда-то хорошей домотканой материи. На животике своём мальчик связал эти полосы кушаком, и отцовская куртка села на нём, как пальто, до самой земли. Ещё сын охотника заткнул за пояс топор, сумку с компасом повесил на правое плечо, двуствольную «Тулку» — на левое и так сделался ужасно страшным для всех птиц и зверей. Настя, начиная собираться, повесила себе через плечо на полотенце большую корзину. — Зачем тебе полотенце? — спросил Митраша. — А как же? — ответила Настя. — Ты разве не помнишь, как мама за грибами ходила? — За грибами! Много ты понимаешь: грибов бывает много, так плечо режет. — А клюквы, может быть, у нас ещё больше будет. И только хотел сказать Митраша своё «вот ещё!», вспомнилось ему, как отец о клюкве сказал, ещё когда собирали его на войну. 58 1 Манки (манок) — свистки, издающие звуки, очень похожие на голоса птиц, которых приманивает охотник. — Ты это помнишь, — сказал Митраша сестре, — как отец нам говорил о клюкве, что есть палестинка1 в лесу... — Помню, — ответила Настя, — о клюкве говорил, что знает местечко и клюква там осыпучая, но что он о какой-то палестинке говорил, я не знаю. Ещё помню, говорил про страшное место Слепую елань2. — Вот там, возле елани, и есть палестинка, — сказал Митраша. — Отец говорил: идите на Высокую гриву и после того держите на север, и, когда перевалите через Звонкую борину, держите всё прямо на север и увидите - там придёт вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной только клюквы. На палестинке ещё никто не бывал! Митраша говорил это уже в дверях. Настя во время рассказа вспомнила: у неё от вчерашнего дня остался целый, нетронутый чугунок варёной картошк,и. Забыв о палестинке, она тихонечко шмыгнула к загнетке3 и опрокинула в корзинку весь чугунок. «Может быть, ещё и заблудимся, — подумала она. — Хлеба у нас взято довольно, есть бутылка молока, а картошка, может быть, тоже пригодится». А брат в это время, думая, что сестра всё стоит за его спиной, рассказывал ей о чудесной палестинке и что, правда, на пути к ней Слепая елань, где много погибло и людей, и коров, и коней. — Ну, так что это за палестинка? — спросила Настя. — Так ты ничего не слыхала?! — схватился он. И терпеливо повторил ей уже на ходу всё, что слышал от отца о не известной никому палестинке, где растёт сладкая клюква. Лет двести тому назад ветер-сеятель принёс два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба се- 1 Палестинкой называют в народе какое-нибудь отменно приятное местечг^о в лесу (прим. автора). 2 Елань — топкое место в болоте, всё равно что прорубь на льду (прим. автора). 3 Загнетка — углубление в русской печи, куда сгребаются горячие угли. 59 мечка легли в одну ямку возле большого плоского камня... С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями — за воздух и свет. Поднимаясь всё выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга. Злой ветер, устроив деревьям такую несчастную жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли на всё Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака в Блудовом болоте, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от неизбывной злобы к нему. Сюда, к Лежачему камню, пришли дети в то самое время, когда первые лучи солнца, пролетев над низенькими корявыми болотными ёлочками и берёзками, осветили Звонкую борину, и могучие стволы соснового бора стали как зажжённые свечи великого храма природы. Оттуда сюда, к этому плоскому камню, где сели отдохнуть дети, слабо долетало пение птиц, посвящённое восходу великого солнца. Было тихо в природе, и дети, озябшие, до того были тихи, что тетерев Косач не обратил на них никакого внимания. Он сел на самом верху, где сук сосны и сук ели сложились, как мостик между двумя деревьями. Устроившись на этом мостике, для него довольно широком, ближе к ели, Косач как будто стал расцветать в лучах восходящего солнца. На голове его гребешок загорелся огненным цветком. Синяя в глубине чёрного грудь его стала переливать из синего на зелёное. И особенно красив стал его радужный, раскинутый лирой хвост. Завидев солнце над болотными, жалкими ёлочками, он подпрыгнул на своём высоком мостике, показав своё белое, чистейшее бельё подхвостья, подкрылья, и крикнул: - Чуф! Ши! По-тетеревиному «чуф», скорее всего, значило «солнце», а «ши», вероятно, было у них наше «здравствуй». 60 В ответ на это первое чуфыканье Косача-токовика далеко по всему болоту раздалось такое же чуфыканье с хлопаньем крыльев, и вскоре со всех сторон сюда стали прилетать и садиться вблизи Лежачего камня десятки больших птиц, как две капли воды похожих на Косача. Затаив дыхание, сидели дети на холодном камне, дожидаясь, когда и к ним придут лучи солнца и обогреют их хоть немного. И вот первый луч, скользнув по верхушкам ближайших, очень маленьких ёлочек, наконец-то заиграл на щеках у детей. Неподвижные, как изваяния1, сидели на камне охотники за сладкой клюквой. Солнце, такое горячее и чистое, вышло против них над болотными ёлочками. Но случилось на небе в это время одно облако. Оно явилось, как холодная синяя стрелка, и пересекло собой пополам восходящее солнце. В то же время вдруг ветер рванул, ёлка нажала на сосну, и сосна простонала. Ветер рванул ещё раз, и тогда нажала сосна, и ель зарычала. В это время, отдохнув на камне и согревшись в лучах солнца, Настя с Митрашей встали, чтобы продолжать дальше свой путь. Но у самого камня довольно широкая болотная тропа расходилась вилкой: одна, хорошая, плотная тропа, шла направо, другая, слабенькая, прямо. Проверив по компасу направление троп, Митраша, указывая на слабую тропу, сказал: — Нам надо по этой на север. — Это не тропа! — ответила Настя. — Вот ещё! - рассердился Митраша. - Люди шли, - значит, тропа. Нам надо идти на север. Идём, и не разговаривай больше. Насте было обидно подчиниться младшему Митраше. — Кра! — крикнула в это время ворона в гнезде. И её самец мелкими шажками перебежал ближе к Косачу на полмостика. Вторая круто-синяя стрелка пересекла солнце, и сверху стала надвигаться серая хмарь. Золотая Курочка собралась с силами и попробовала уговорить своего друга. — Смотри,— сказала она,— какая плотная моя тропа, тут все люди ходят. Неужели мы умней всех? 1 Изваяние — статуя. 61 — Пусть ходят все люди,— решительно ответил упрямый «Мужичок в мешочке». — Мы должны идти по стрелке, как отец нас учил, на север, к палестинке. — Отец нам сказки рассказывал, он шутил с нами, — сказала Настя, — и, наверно, на севере вовсе и нет никакой палестинки. Очень даже будет глупо нам по стрелке идти: как раз не на палестинку, а в самую Слепую елань угодим. - Ну ладно, - резко повернул Митраша, - я с тобой больше спорить не буду: ты иди по своей тропе, куда все бабы ходят за клюквой, я же пойду сам по себе, по своей тропке, на север. И в самом деле пошёл туда, не подумав ни о корзине для клюквы, ни о пище. Насте бы надо было об этом напомнить ему, но она так сама рассердилась, что, вся красная, как кумач, плюнула вслед ему и пошла за клюквой по общей тропе. - Кра! - закричала ворона. И самец, быстро перебежав по мостику остальной путь до Косача, со всей силой долбанул его. Как ошпаренный метнулся Косач к улетающим тетеревам, но разгневанный самец догнал его, вырвал, пустил по воздуху пучок белых и радужных пёрышек и погнал далеко. Тогда серая хмарь плотно надвинулась и закрыла всё солнце с его живительными лучами. Злой ветер очень резко рванул. Сплетённые корнями деревья, прокалывая друг друга сучьями, на всё Блудово болото зарычали, завыли, застонали. Деревья так жалобно стонали, что из полуобвалившейся картофельной ямы возле сторожки Антипыча вылезла его гончая собака Травка и точно так же, в тон деревьям, жалобно завыла. Зачем же надо было вылезать собаке так рано из тёплого, налёжанного подвала и жалобно выть, отвечая деревьям? Среди звуков стона, рычанья, ворчанья, воя в это утро у деревьев иногда выходило так, будто где-то горько плакал в лесу потерянный или покинутый ребёнок. Вот этот плач и не могла выносить Травка и, заслышав его, вылезала из ямы в ночь и в полночь. Этот плач 62 сплетённых навеки деревьев не могла выносить собака: деревья животному напоминали о его собственном горе. Уже целых два года прошло, как случилось ужасное несчастье в жизни Травки: умер обожаемый ею лесник, старый охотник Антипыч. Мы с давних лет ездили к этому Антипычу на охоту, и старик, думается, сам позабыл, сколько ему было лет, всё жил, жил в своей лесной сторожке, и казалось — он никогда не умрёт. - Сколько тебе лет, Антипыч? — спрашивали мы. — Восемьдесят? - Мало, — отвечал он. - Сто? - Много. - Антипыч, ну брось свои шутки, скажи нам по правде, сколько же тебе лет? - По правде, - отвечал старик, - я вам скажу, если вы вперёд скажете мне, что есть правда, какая она, где живёт и как её найти. Трудно было ответить нам. - Ты, Антипыч, старше нас, - говорили мы, - и ты, наверно, сам лучше нас знаешь, где правда. - Знаю, - усмехался Антипыч. - Ну, скажи. - Нет, пока жив я, сказать не могу, вы сами ищите. Ну, а как умирать буду, приезжайте, я вам тогда на ушко перешепну всю правду. Приезжайте! - Хорошо, приедем. А вдруг не угадаем, когда надо, и ты без нас помрешь? Дедушка прищурился по-своему, как он всегда щурился, когда хотел посмеяться и пошутить. - Деточки, - сказал он, - вы не маленькие, пора бы самим знать, а вы всё спрашиваете. Ну ладно уж, когда помирать соберусь и вас тут не будет, я Травке своей перешепчу. Травка! - позвал он. В хату вошла большая рыжая собака с чёрным ремешком по всей спине. У неё под глазами были чёрные полоски с загибом вроде очков. И от этого глаза казались очень большими, и ими она спрашивала: «Зачем позвал меня, хозяин? » 63 Антипыч как-то особенно поглядел на неё, и собака сразу поняла человека: он звал её по приятельству, по дружбе, ни для чего, а просто так, пошутить, поиграть. Травка замахала хвостом, стала снижаться на ногах всё ниже, ниже и, когда подползла так к коленям старика, легла на спину и повернула вверх светлый живот с шестью парами чёрных сосков. Антипыч только руку протянул было, чтобы погладить её, она как вдруг вскочит и лапами на плечи — и чмок и чмок его: и в нос, и в щёки, и в самые губы. - Ну, будет, будет,- сказал он, успокаивая собаку и вытирая лицо рукавом. Погладил её по голове и сказал: - Ну, будет, теперь ступай к себе. Травка повернулась и вышла во двор. - То-то, ребята, - сказал Антипыч, - вот Травка, собака гончая, с одного слова всё понимает, а вы, глупенькие, спрашиваете, где правда живёт. Ладно же, приезжайте. А упустите меня, Травке я всё перешепчу. И вот умер Антипыч. Вскоре после этого началась Великая Отечественная война. Другого сторожа на место Антипыча не назначили и сторожку его бросили. Очень ветхий был домик, старше много самого Антипыча, и держался уже на подпорках. Как-то раз без хозяина ветер поиграл с домиком, и он сразу весь развалился, как разваливается карточный домик от одного дыхания младенца. В один год высокая трава иван-чай проросла через брёвнышки, и от всей избушки остался на лесной поляне холмик, покрытый красными цветами. А Травка переселилась в картофельную яму и стала жить в лесу, как и всякий зверь. Только очень трудно было Травке привыкать к дикой жизни. Она гоняла зверей для Антипыча, своего великого и милостивого хозяина, но не для себя. Много раз случалось ей на гону1 поймать зайца. Подмяв его под себя, она ложилась и ждала, когда Антипыч придёт, и, часто вовсе голодная, не позволяла себе есть зайца. Даже если Антипыч почему-нибудь не приходил, она брала зайца в зубы, высоко задирала голову, чтобы он не болтался, и тащила домой. Так она и работала на Антипыча, но не 64 1 На гону — в погоне, в быстром беге. на себя: хозяин любил её, кормил и берёг от волков. А теперь, когда умер Антипыч, ей нужно было, как и всякому дикому зверю, жить для себя. Случалось, не один раз на жарком гону она забывала, что гонит зайца только для того, чтобы поймать его и съесть. До того забывалась Травка на такой охоте, что, поймав зайца, тащила его к Антипычу и тут иногда, услыхав стон деревьев, взбиралась на холм, бывший когда-то избушкой, и выла, и выла... К этому вою давно уже прислушивался волк Серый помещик... ...В то утро, когда дети между собой поссорились и пошли по разным тропам, Серый лежал голодный и злой. Когда ветер замутил утро и завыли деревья возле Лежачего камня, он не выдержал и вылез из своего логова. Он стал над завалом, поднял голову, подобрал и так тощий живот, поставил единственное ухо на ветер, выпрямил половину хвоста и завыл. Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг человека, это — волк, злейший враг его, самой злобой своей обречённый на гибель. Ты, прохожий, побереги свою жалость не для того, кто о себе воет, как волк, а для того, кто, как собака, потерявшая хозяина, воет, не зная, кому же теперь после него ей послужить. Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка компаса, было место погибельное, и тут на веках немало затянуло в болото людей и ещё больше скота. И уж, конечно, всем, кто идёт в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое - Слепая елань. Мы это так понимаем, что всё Блудово болото, со всеми огромными запасами горючего торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болотного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало своё тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его, как наследство, другим растениям, кустикам, ягодкам, 65 цветкам и травинкам. Но в болотах вода не даёт родителям-растениям передавать всё своё добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца, как торф, достаётся человеку в наследство. Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети, у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но дальше, чем ближе к Слепой елани, слой становился всё моложе и тоньше. Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался вперёд по указанию стрелки и тропы, кочки под его ногами становились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Ступит ногой как будто на твёрдое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит куда-то под болотом. Земля под ногой стала, как гамак, подвешенный над тинистой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетённых между собой корнями и стеблями растений, стоят редкие, маленькие, корявые и заплесневелые ёлочки. Кислая болотная почва не даёт им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше... Ёлочки-старушки не как деревья в бору все одинаковые: высокие, стройные, дерево к дереву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется чуднее. То вот одна голый сук подняла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждёт тебя, чтобы хлопнуть, третья присела зачем-то, четвёртая стоя вяжет чулок, — и так все: что ни ёлочка, то непременно на что-то похожа. Слой под ногами у Митраши становился всё тоньше и тоньше, но растения, наверное, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая всё далеко вокруг, он всё шёл и шёл вперёд. Митраше оставалось только верить тому человеку, кто шёл впереди его и оставил даже тропу после себя. 66 Очень волновались старушки-ёлки, пропуская между собой мальчика с длинным ружьём, в картузе с двумя козырьками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смельчака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек. А потом опустится, и другая колдунья тянет к тропе костлявую руку. И ждёшь — вот-вот, как в сказке, полянка покажется, и на ней избушка колдуньи с мёртвыми головами на шестах... Чёрный ворон, стерегущий гнездо на борине, облетая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особый крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые. — Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьём близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива. — Дрон-тон! — ответила издали на гнезде ворон-самка. И это значило у неё: — Слышу и жду! Сороки, состоящие с воронами в близком родстве, заметили перекличку воронов и застрекотали. И даже лисичка после неудачной охоты за мышами навострила ушки на крик ворона. Митраша всё это слышал, но ничуть не трусил, — что ему было трусить, если под его ногами тропа человеческая: шёл такой же человек, как и он, значит, и он сам, Митра-ша, мог по ней смело идти. И услыхав ворона, он даже запел: Ты не вейся, чёрный ворон, Над моею головой! Пение подбодрило его ещё больше, и он даже смекнул, как ему сократить трудный путь по тропе. Поглядывая себе под ноги, он заметил, что нога его, опускаясь в грязь, сейчас же собирает туда, в ямку, воду. Так и каждый че- 67 ловек, проходя по тропе, спускал воду из мха пониже, и оттого на осушенной бровке, рядом с ручейком тропы, по ту и другую сторону аллейкой вырастала высокая сладкая трава белоус. По этой, не жёлтого цвета, как всюду было теперь ранней весной, а скорее цвета белого, траве можно было далеко впереди себя понять, где проходит тропа человеческая. Вот Митраша увидел: его тропа круто завёртывает влево, и туда идёт далеко, и там совсем исчезает. Он проверил по компасу, стрелка глядела на север, тропа уходила на запад. — Чьи вы? — закричал в это время чибис. — Жив, жив! — ответил кулик. — Дрон-тон! — ещё уверенней крикнул ворон. И кругом в ёлочках затрещали сороки. Оглядев местность, Митраша увидел прямо перед собой чистую, хорошую поляну, где кочки, постепенно снижаясь, переходили в совершенно ровное место. Но самое главное: он увидел, что совсем близко по той стороне поляны змеилась высокая трава белоус — неизменный спутник тропы человеческой. Узнавая по направлению белоуса тропу, идущую не прямо на север, Митраша подумал: «Зачем же я буду повёртывать налево, на кочки, если тропа вон, рукой подать, виднеется там, за полянкой?» И он смело пошёл вперёд, пересекая чистую полянку... — Эх, вы! — бывало, говорил нам Антипыч, когда мы провалимся в болото, придём домой грязные, мокрые. — Ходите вы, ребята, одетые и обутые. — А то как же? — Ходили бы, — отвечал он, — голенькие и разутые. — Зачем же голенькие и разутые? А он то-то над нами покатывался. Так мы ничего и не понимали, чему смеялся старик. Теперь только, через много лет, приходят в голову слова Антипыча, и всё становится понятным: обращал к нам Антипыч эти слова, когда мы, ребятишки, задорно и уверенно посвистывая, говорили о том, чего ещё вовсе не испытали. Антипыч, предлагая ходить нам голенькими и разутыми, только не договаривал: «Не знавши броду, не лезьте в воду». 68 Так вот и Митраша. И благоразумная Настя предупреждала его. И трава белоус показывала направление обхода елани. Нет! Не знавши броду, оставил выбитую тропу человеческую и прямо полез в Слепую елань. А между тем тут-то вот именно, на этой полянке, вовсе прекращалось сплетение растений, тут была елань, то же самое, что зимой в пруду прорубь. В обыкновенной елани всегда бывает видна хоть чуть-чуть водица, прикрытая белыми прекрасными купавами, водяными лилиями. Вот за то эта елань называлась Слепою, что по виду её было невозможно узнать. Митраша по елани шёл вначале лучше, чем даже раньше по болоту. Постепенно, однако, нога его стала утопать всё глубже и глубже, и становилось всё труднее и труднее вытаскивать её обратно. Тут лосю хорошо, у него страшная сила в длинной ноге, и, главное, он не задумывается и мчится одинаково и в лесу, и в болоте. Но Митраша, почуяв опасность, остановился и призадумался над своим положением. В один миг остановки он погрузился по колено, в другой миг ему стало выше колен. Он ещё мог бы, сделав усилие, вырваться из елани обратно. И надумал было он повернуться, положить ружьё на болото и, опираясь на него, выскочить. Но тут же, совсем недалеко от себя, впереди, увидел высокую белую траву на следу человеческом. - Перескочу,- сказал он. И рванулся. Но было уже поздно. Сгоряча, как раненый, - пропадать так уж пропадать, - на авось, рванулся ещё, и ещё, и ещё. И почувствовал себя плотно схваченным со всех сторон по самую грудь. Теперь даже и сильно дыхнуть ему нельзя было, при малейшем движении его тянуло вниз. Он мог сделать только одно: положить плашмя ружье на болото и, опираясь на него двумя руками, не шевелиться и успокоить поскорее дыхание. Так он и сделал: снял с себя ружье, положил его перед собой, опёрся на него той и другой рукой. Внезапный порыв ветра принёс ему пронзительный Настин крик: - Митраша! Он ей ответил. 69 Но ветер был с той стороны, где Настя, и уносил его крик в ту сторону Блудова болота, на запад, где без конца были только ёлочки. Одни сороки отозвались ему и, перелетая с ёлочки на ёлочку с обычным их тревожным стрекотаньем, мало-помалу окружили всю Слепую елань и, сидя на верхних пальчиках ёлок, тонкие, носатые, длиннохвостые, стали трещать, одни вроде: — Дри-ти-ти! Другие: — Дра-та-та! — Дрон-тон! — крикнул ворон сверху... И очень умные на всякое поганое дело сороки смекнули о полном бессилии погружённого в болото маленького человечка. Они соскочили с верхних пальчиков ёлок на землю и с разных сторон начали прыжками своё сорочье наступление. Маленький человечек с двойным козырьком кричать перестал. По его загорелому лицу, по щекам блестящими ручейками потекли слёзы. 70 Кто никогда не видал, как растёт клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идёт. Вот взять ягоду чернику, — та растет, и её видишь: стебелёчек тоненький тянется вверх, по стебельку, как крылышки, в разные стороны зелёные маленькие листики, и у листиков сидят мелким горошком чернички, чёрные ягодки с синим пушком. Так же брусника, кровяно-красная ягода, листики тёмнозелёные, плотные, не желтеют даже под снегом, и так много бывает ягоды, что место кажется кровью полито. Ещё растёт в болоте голубика кустиком, ягода голубая, более крупная, не прой- дёшь, не заметив. В глухих местах, где живёт огромная птица глухарь, встречается костяника, красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зелёной оправе. Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много её соберётся на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попробовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зелёную ниточку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытянуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровянокрасных ягод... Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, для каждой красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала: ей больше хотелось. Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягодки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться только за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, всё чаще и чаще, а хочется всё больше и больше. Бывало, раньше дома часу не поработает Настенька, чтобы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться. А вот теперь он ушёл неизвестно куда, а она и не помнит, что ведь хлеб-то у неё, что любимый брат там где-то, в тёмном болоте, голодный идёт. Да она и о себе самой забыла и помнит только о клюкве, и ей хочется всё больше и больше. Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у неё при споре с Митрашей: именно, что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой, - куда клюква ведёт, туда и она, - Настя незаметно сошла с набитой тропы. Было только один раз вроде пробуждения: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, показалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие с голыми сучьями, - там тоже тропы не было. Тут-то бы к случаю и вспомнить ей про компас, как о нём говорил Митраша, и своего-то брата, своего любимого, вспомнить, что он голодный идёт, и, вспомнив, перекликнуться с ним... 71 И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька увидела такое, что не всякой клюквеннице достаётся хоть раз в жизни своей увидеть... В споре своём, по какой тропе идти, дети одного не знали: что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходились на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расходясь, в конце концов выводили на большую Пе-реславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по суходолу1 Слепую елань. Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани. Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и было как раз той самой палестинкой, куда Митраша стремился по компасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета! На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с большим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой... На самой середине палестинки не было клюквы. Тут выдался холмистой куртинкой2 частый осинник, и в нём стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога! Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ничего — ни быка, ни коня, а так складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлёпнулись к дереву, и на нежной осинке остаётся узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие за-грызы. Нет, не видение в болоте эта громадина. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое большое тело? Откуда же у человека при его могуществе берётся жадность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползающую девочку, как на всякую ползающую тварь. 72 1 Суходол — долина без воды или низина, не заливаемая водой. 2 Куртинка - здесь: островок. Ничего не видя, кроме своей клюквы, ползёт она и ползёт к большому чёрному пню. Еле передвигает за собой корзину, вся мокрая и грязная, прежняя Золотая Курочка на высоких ножках. Лось её и за человека не считает: у неё все повадки обычных зверей, на каких он смотрит равнодушно, как мы на бездушные камни. А большой чёрный пень собирает в себе лучи солнца и сильно нагревается. Вот уже начинает вечереть, воздух и всё кругом охлаждается. Но пень, чёрный и большой, ещё сохраняет тепло. На него выползли из болота и припали к теплу шесть маленьких ящериц, четыре бабочки-лимонницы, сложив крылышки, припали усиками; большие чёрные мухи прилетели ночевать. Длинная клюквенная плеть, цепляясь за стебельки трав и неровности, оплела чёрный тёплый пень и, сделав на самом верху несколько оборотов, спустилась по ту сторону. Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна, громадная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И так она приползла к горелому пню и дернула за самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела. И Настя тоже подняла голову... Тогда-то, наконец, Настя очнулась, вскочила, и лось, узнав в ней человека, прыгнул из осинника и, выбрасывая вперёд сильные длинные ноги-ходули, помчался легко по вязкому болоту, как мчится по сухой тропинке заяц-русак. Испуганная лосем, Настенька изумлённо смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в тёплом луче солнца. Насте представилось, будто это она сама осталась там, на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она. Совсем недалеко стояла и смотрела на неё большая рыжая собака с чёрным ремешком на спине. Собака эта была Травка, и Настя даже вспомнила её: Антипыч не раз приходил с ней в село. Но кличку собаки вспомнить она не могла верно и крикнула ей: 73 - Муравка, Муравка, я дам тебе хлебца! И потянулась к корзине за хлебом. Доверху корзина была наполнена, и под клюквой был хлеб. Сколько же времени прошло, сколько клюквинок легло с утра до вечера, пока огромная корзина наполнилась? Где же был за это время брат голодный и как она забыла о нём, как она сама забыла себя и всё вокруг? Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: - Братец, Митраша! И, рыдая, упала возле корзины, наполненной клюквой. Вот этот пронзительный крик и долетел тогда до елани, и Митраша это слышал и ответил, но порыв ветра тогда унёс крик в другую сторону. Тот сильный порыв ветра, когда крикнула бедная Настя, был ещё не последним перед тишиной вечерней зари. Солнце в это время проходило вниз через толстое облако и выбросило оттуда на землю золотые ножки своего трона. И тот порыв был ещё не последним, когда в ответ на крик Насти закричал Митраша. Последний порыв был, когда солнце погрузило как будто под землю золотые ножки своего трона и, большое, чистое, красное, нижним краешком своим коснулось земли. Тогда на суходоле запел свою милую песенку маленький певчий дрозд-белобровик. Несмело возле Лежачего камня на успокоенных деревьях затоковал Косач-токовик. И журавли прокричали три раза, не как утром - «победа», а вроде как бы: — Спите, но помните: мы вас всех скоро разбудим, разбудим, разбудим! День кончился не порывом ветра, а последним лёгким дыханием. Тогда наступила полная тишина, и везде стало всё слышно, даже как пересвистывались рябчики в зарослях Сухой речки. В это время, почуяв беду человеческую, Травка подошла к рыдающей Насте и лизнула её солёную от слёз щеку. Настя подняла было голову, поглядела на собаку и 74 так, ничего не сказав ей, опустила голову обратно и положила её прямо на ягоду. Сквозь клюкву Травка явственно чуяла хлеб, и ей ужасно хотелось есть, но позволить себе покопаться лапами в клюкве она никак не могла. Вместо этого, чуя беду человеческую, она подняла высоко голову и завыла... В полной тишине, когда выла Травка, Серый сразу понял, что это было на палестинке, и скорей-скорей замахал туда напрямик. Только очень скоро Травка выть перестала, и Серый остановился переждать, когда вой снова начнётся. А Травка в это время сама услышала в стороне Лежачего камня знакомый тоненький и редкий голосок: — Тяв! Тяв! И сразу поняла, конечно, что это тявкала лисица по зайцу... И то поняла, что лисице без хитрости никогда не догнать зайца и тявкает она, только чтобы он бежал и морился, и когда уморится и ляжет, тут-то она и схватит его на лёжке... Выслушав гон лисицы, Травка точно так же, как и мы, охотники, поняла круг пробега зайца: от Лежачего камня заяц бежал на Слепую елань и оттуда на Сухую речку, оттуда долго полукругом на палестинку и опять непременно к Лежачему камню... И Травка своим собачьим способом бросилась вслед зайцу и, взвизгнув заливисто, мерным, ровным собачьим лаем наполнила всю вечернюю тишину. Услыхав собаку, лисичка, конечно, сейчас же бросила охоту за русаком и занялась повседневной охотой на мышей... А Серый наконец-то услышал долгожданный лай собаки, понёсся на махах в направлении Слепой елани. ...Зайцу повезло на этот раз. Он понял: собака, начав делать свой круг по елани, с чем-то там встретилась, и вдруг там явственно послышался голос человека и поднялся страшный шум... А Травка, разлетевшись на елани по зайцу, вдруг в десяти шагах от себя глаза в глаза увидела малень- 75 кого человека и, забыв о зайце, остановилась как вкопанная. Что думала Травка, глядя на маленького человека в елани, можно легко догадаться. Ведь это для нас все мы разные. Для Травки все люди были, как два человека: один — Антипыч с разными лицами и другой человек — это враг Антипыча. И вот почему хорошая, умная собака не подходит сразу к человеку, а остановится и узнает, её это хозяин или враг его. Так вот и стояла Травка и глядела в лицо маленького человека, освещённого последним лучом заходящего солнца. Глаза у маленького человека были сначала тусклые, мёртвые, но вдруг в них загорелся огонёк, и вот это заметила Травка. «Скорее всего, это Антипыч»,— подумала Травка. И чуть-чуть, еле заметно вильнула хвостом. Мы, конечно, не можем знать, как думала Травка, узнавая своего Антипыча, но догадываться, конечно, можно. Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишь — весь-то человек, большой, прекрасный, как для Травки Антипыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрит в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками, лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звёздочки. Так вот точно, наверно, и Травке в каждом лице человека, как в зеркале, виделся весь человек Антипыч, и к каждому стремилась она броситься на шею, но по опыту своему она знала: есть враг Антипыча с точно таким же лицом. И она ждала. А лапы её между тем понемногу тоже засасывало. Если так дальше стоять, то и собачьи лапы так засосёт, что и не вытащишь. Ждать больше нельзя. И вдруг... Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками, ни закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дня — ничто, никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки в болоте: она услышала слово человеческое — и какое слово! 76 Антипыч, как большой, настоящий охотник, назвал свою собаку вначале, конечно, по-охотничьи — от слова «травить», и наша Травка вначале у него называлась Затравка; но после охотничья кличка на языке оболталась, и вышло прекрасное имя Травка. В последний раз, когда приходил к нам Антипыч, собака его называлась ещё Затравка. И когда загорелся огонёк в глазах маленького человека, это значило, что Митраша вспомнил имя собаки. Потом омертвелые, синеющие губы маленького человека стали наливаться кровью, краснеть, зашевелились. Вот это движение губ Травка заметила и второй раз чуть-чуть вильнула хвостом. И тогда произошло настоящее чудо в понимании Травки. Точно так же, как старый Антипыч в самое старое время, новый молодой и маленький Анти-пыч сказал: — Затравка! Узнав Антипыча, Травка мгновенно легла. — Ну, ну! — сказал Антипыч. — Иди ко мне, умница! И Травка в ответ на слова человека тихонечко поползла. Но маленький человек звал её и манил сейчас не совсем от чистого сердца, как думала, наверно, сама Травка. У маленького человека в словах не только дружба и радость была, как думала Травка, а тоже таился и хитрый план своего спасения. Если бы он мог пересказать ей понятно свой план, с какой радостью бросилась бы она его спасать. Но он не мог сделать себя для неё понятным и должен был обманывать её ласковым словом. Ему даже надо было, чтобы она его боялась, а то если бы она его не боялась, не чувствовала хорошего страха перед могуществом великого Антипыча и по-собачьи со всех ног бросилась бы ему на шею, то неминуемо болото бы затащило в свои недра человека и его друга — собаку. Маленький человек просто не мог быть сейчас великим человеком, какой мерещился Травке. Маленький человек принуждён был хитрить. — Затравушка, милая Затравушка! — ласкал он её сладким голосом. А сам думал: «Ну, ползи, только ползи!» И собака, своей чистой душой подозревая что-то не со- 77 всем чистое в ясных словах Антипыча, ползла с остановками. - Ну, голубушка, ещё, ещё! А сам думал: «Ползи, только ползи». И вот понемногу она подползла. Он мог бы уже и теперь, опираясь на распластанное на болоте ружьё, наклониться немного вперёд, протянуть руку, погладить по голове. Но маленький хитрый человек знал, что от одного его малейшего прикосновения собака с визгом радости бросится на него и утопит. И маленький человек остановил в себе большое сердце. Он замер в точном расчёте движения, как боец в определяющем исход борьбы ударе: жить ему или умереть. Вот ещё бы маленький ползок по земле, и Травка бы бросилась на шею человека, но в расчёте своём маленький человек не ошибся: мгновенно он выбросил свою правую руку вперёд и схватил большую, сильную собаку за левую заднюю ногу. Так неужели же враг человека так мог обмануть? Травка с безумной силой рванулась, и она бы вырвалась из руки маленького человека, если бы тот, уже достаточно выволоченный, не схватил её другой рукой за другую ногу. Мгновенно вслед за тем он лёг животом на ружье, выпустил собаку и на четвереньках сам, как собака, переставляя опору-ружьё всё вперёд и вперёд, подполз к тропе, где постоянно ходил человек и где от ног его по краям росла высокая трава белоус. Тут, на тропе, он поднялся, тут он отёр последние слёзы с лица, отряхнул грязь с лохмотьев своих и, как настоящий большой человек, властно приказал: — Иди же теперь ко мне, моя Затравка! Услыхав такой голос, такие слова, Травка бросила все свои колебания, — перед нею стоял прежний прекрасный Антипыч. С визгом радости, узнав хозяина, кинулась она ему на шею, и человек целовал своего друга и в нос, и в глаза, и в уши. Не пора ли сказать теперь уж, как мы сами думаем о загадочных словах нашего старого лесника Антипыча, когда он обещал нам перешепнуть свою правду собаке, если 78 мы сами его не застанем живым? Мы думаем, Антипыч не совсем в шутку об этом сказал. Очень может быть, тот Антипыч, как Травка его понимает, или, по-нашему, весь человек в древнем прошлом его, перешепнул своему другу собаке какую-то свою большую человеческую правду, и мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь. Нам теперь остаётся уже немного досказать о всех событиях этого большого дня в Блудовом болоте. День, как ни долог был, ещё не совсем кончился, когда Митраша выбрался из елани с помощью Травки. После бурной радости от встречи с Антипычем деловая Травка сейчас же вспомнила свой прерванный гон по зайцу. И понятно: Травка — гончая собака, и дело её - гонять для себя, но для хозяина Антипыча поймать зайца — это всё её счастье. Узнав теперь в Митраше Антипыча, она продолжала свой прерванный круг и вскоре попала на выходной след русака и по этому свежему следу сразу пошла с голосом. Голодный Митраша, еле живой, сразу понял, что всё спасение его будет в этом зайце, что если он убьёт зайца, то огонь добудет выстрелом и, как не раз бывало при отце, испечёт зайца в горячей золе. Осмотрев ружьё, переменив подмокшие патроны, он вышел на круг и притаился в кусту можжевельника. Ещё хорошо можно было видеть на ружьё мушку, когда Травка завернула зайца от Лежачего камня на большую Настину тропу, выгнала на палестинку, направила его отсюда на куст можжевельника, где таился охотник. Но тут случилось, что Серый, услыхав возобновлённый гон собаки, выбрал себе как раз тот самый куст можжевельника, где таился охотник, и два охотника, человек и злейший враг его, встретились... Увидев серую морду от себя в пяти каких-то шагах, Митраша забыл о зайце и выстрелил почти в упор. Серый помещик окончил жизнь свою без всяких мучений. Гон был, конечно, сбит этим выстрелом, но Травка дело своё продолжала. Самое главное, самое счастливое 79 было не заяц, не волк, а что Настя, услыхав близкий выстрел, закричала. Митраша узнал её голос, ответил, и она вмиг к нему прибежала. После того вскоре и Травка принесла русака своему новому молодому Антипычу, и друзья стали греться у костра, готовить себе еду и ночлег. Настя и Митраша жили от нас через дом, и когда утром заревела у них на дворе голодная скотина, мы первые пришли посмотреть, не случилось ли какой беды у детей. Мы сразу поняли, что дети дома не ночевали и, скорее всего, заблудились в болоте. Собрались мало-помалу и другие соседи, стали думать, как нам выручить детей, если они ещё только живы. И только собрались было рассыпаться по болоту во все стороны — глядим: а охотники за сладкой клюквой идут из леса гуськом, и на плечах у них шест с тяжёлой корзиной, и рядом с ними Травка, собака Антипыча. Они рассказали нам во всех подробностях обо всём, что с ними случилось в Блудовом болоте. И всему у нас поверили — неслыханный сбор клюквы был налицо. Но не все могли поверить, что мальчик на одиннадцатом году жизни мог убить старого, хитрого волка. Однако несколько человек из них, кто поверил, с верёвкой и большими санками отправились на указанное место и вскоре привезли мёртвого Серого помещика. Тогда все в селе на время бросили свои дела и собрались, и даже не только из своего села, а даже из соседних деревень. Сколько тут было разговоров! И трудно сказать, на кого больше глядели — на волка или на охотника в картузе с двойным козырьком. Когда переводили глаза с волка, говорили: — А вот дразнили: «Мужичок в мешочке»! — Был мужичок,— отвечали другие,— да сплыл, кто смел, тот два съел: не мужичок, а герой. И тогда, незаметно для всех, прежний «Мужичок в мешочке», правда, стал переменяться и за следующие два года войны вытянулся, и какой из него парень вышел — высокий, стройный! И стать бы ему непременно 80 героем Отечественной войны, да вот только война-то кончилась. А Золотая Курочка тоже всех удивила в селе. Никто её в жадности, как мы, не упрекал; напротив, все одобряли, и что она благоразумно звала брата на торную тропу, и что так много набрала клюквы. Но когда из детдома эвакуированных ленинградских детей обратились в село за посильной помощью больным детям, Настя отдала им всю свою целебную ягоду. Тут-то вот мы, войдя в доверие к девочке, узнали от неё, как мучилась она про себя за свою жадность. Нам остаётся теперь сказать ещё несколько слов о себе: кто мы такие и зачем попали в Блудово болото. Мы — разведчики болотных богатств. Ещё с первых дней Отечественной войны работали над подготовкой болота для добывания в нём горючего — торфа. И мы дознались, что торфа в этом болоте хватит для работы большой фабрики лет на сто. Вот какие богатства скрыты в наших болотах! А многие до сих пор только и знают об этих великих кладовых солнца, что в них будто бы черти живут; всё это вздор, и никаких нет в болоте чертей. 1945 81 и 1. Что в «Кладовой солнца» напоминает сказку, а что — быль? Какие эпизоды вы бы назвали сказочными? 2. Определите авторское отношение к героям: выделите необходимые сравнения и эпитеты, проанализируйте портреты Насти и Митраши, найдите прямые авторские характеристики. Какой смысл вкладывает автор в слова «золотая курочка», «мужичок в мешочке»? 3. Что осуждает автор, рассказывая о приключениях детей в лесу? 4. Какую роль в повествовании играет рассказ о ели и сосне, растущих вместе? Почему этот рассказ предшествует началу пути и блужданий героев? 5. Докажите, что пейзаж в «Кладовой солнца» помогает читателю понять настроение, переживания героев. 6. Чему учит история Насти и Митраши? А история Травки и Антипыча? Определите основную тему сказки-были. Какие проблемы поднимает автор, рассказывая эти истории? 7. Объясните смысл заглавия повести. Мы хотим продолжить разговор, начатый Олегом и его друзьями, и предложить вам прочитать главы из повести «Кондуит и Швам-брания» Льва Кассиля. Обратите внимание: действие повести «Кондуит и Швамбрания» начинается 8 февраля 1914 года, за несколько месяцев до начала Первой мировой войны и почти через 30 лет после того времени, когда происходят события повести В.Г. Короленко. Старший брат Лёля — гимназист, младшему, Осе, 4 года. В повести автор использует тот же литературный приём, который вы наблюдали у В.Г. Короленко. Какой? В чём вы видите его смысл? Что ещё, на ваш взгляд, объединяет эти два произведения? 82 Лев КАССИЛЬ (1905-1970) Кондуит и Швамбрания Страна вулканического происхождения (главы) Открытие Вечером 11 октября 1492 года Христофор Колумб, на 68-й день своего плавания, заметил вдали какой-то движущийся свет. Колумб пошёл на огонёк и открыл Америку. Вечером 8 февраля 1914 года мы с братом отбывали наказание в углу. На 12-й минуте братишку, как младшего, помиловали, но он отказался покинуть меня, пока мой срок не истечёт, и остался в углу. Несколько минут затем мы вдумчиво и осязательно исследовали недра своих носов. На 4-й минуте, когда носы были исчерпаны, мы открыли Швамбранию. Пропавшая королева, или Тайна ракушечного грота Всё началось с того, что пропала королева. Она исчезла среди бела дня, и день померк. Самое ужасное заключалось в том, что это была папина королева. Папа увлекался шахматами, а королева, как известно, весьма полномочная фигура на шахматной доске. Исчезнувшая королева входила в новенький набор, только что сделанный токарем по специальному папиному заказу. Папа очень дорожил новыми шахматами. Нам строго запрещалось трогать шахматы, но удержаться было чрезвычайно трудно. Точёные лакированные фигурки представляли неограниченные возможности использования их для самых разнообразных и заманчивых игр. Пешки, например, могли отлично нести обязанности солдатиков и кеглей. У фигур была скользящая походка полотёров: к их круглым подо- 83 швам были приклеены суконочки. Туры могли сойти за рюмки, король — за самовар или генерала. Шишаки офицеров походили на электрические лампочки. Пару вороных и пару белых коней можно было запрячь в картонные пролётки и устроить биржу извозчиков или карусель. Особенно же были удобны обе королевы: блондинка и брюнетка. Каждая королева могла работать за ёлку, извозчика, китайскую пагоду, за цветочный горшок на подставке и за архиерея1... Нет, никак нельзя было удержаться, чтобы не трогать шахмат. В тот исторический день белая королева-извозчик подрядилась везти на чёрном коне чёрную королеву-архиерея к чёрному королю-генералу. Они поехали. Чёрный король-генерал очень хорошо угостил королеву-архиерея. Он поставил на стол белый самовар-король, велел пешкам натереть клетчатый паркет и зажёг электрических офицеров. Король и королева выпили по две полные туры. Когда самовар-король остыл, а игра наскучила, мы собрали фигуры и уже хотели их уложить на место, как вдруг — о ужас! — мы заметили исчезновение чёрной королевы... Мы едва не протёрли коленки, ползая по полу, заглядывая под стулья, столы, шкафы. Всё было напрасно. Пришлось сообщить маме. Она подняла на ноги весь дом. Однако и общие поиски ни к чему не привели. На наши стриженые головы надвигалась неотвратимая гроза. И вот приехал папа. Да, это была непогодка! Какая там гроза! Вихрь, ураган, циклон, самум, смерч, тайфун обрушился на нас! Папа бушевал. Он назвал нас варварами и вандалами2. Он сказал, что даже медведя можно научить ценить вещи и бережно обращаться с ними. Он кричал, что в нас заложен разбойничий инстинкт разрушения и он не потерпит этого инстинкта и вандализма. — Марш оба в «аптечку» — в угол! — закричал в довершение всего отец. — Вандалы!!! 84 1 Ар^сиерей — общее Ио1звание для высших чинов церкви (епископа, архиеписгс опа, митрополита). 2 Вандалы - германская народность. В 445 году овладели Римом, разграбили его и уничтожили множество произведений искусства. Слово «вандалы» сделалось нарицательным для людей, совершающих дикие и бессмысленные разрушения. Мы поглядели друг на друга и дружно заревели. — Если бы я знал, что у меня такой папа будет, — ревел Оська, — ни за что бы в жизни не родился! «Аптечкой» у нас почему-то называлась полутёмная проходная комната около уборной и кухни. На маленьком оконце стояли пыльные склянки и бутылки. Вероятно, это и породило кличку. В одном из углов «аптечки» была маленькая скамеечка, известная под названием «скамьи подсудимых». Мы сидели на позорной скамье. В «аптечке» синели тюремные сумерки. Оська сказал: — Это он про цирк ругался... что там ведмедь с вещами обращается? Да? — Да. — А вандалы тоже в цирке? — Вандалы - это разбойники, - мрачно пояснил я. — Я так и догадался, — обрадовался Оська, — на них на-буты кандалы. В кухонной двери показалась голова кухарки Аннушки. — Что ж это такое? — негодующе всплеснула руками Аннушка. — Из-за бариновой бирюльки дитёв в угол содят... Принести, что ль, кошку поиграться? — А ну её, твою кошку! — буркнул я, и уже погасшая обида вспыхнула с новой силой. Сумерки сгущались. Несчастливый день заканчивался. Земля поворачивалась спиной к Солнцу, и мир тоже повернулся к нам самой обидной стороной. Из своего позорного угла мы обозревали несправедливый мир. Мир был очень велик, как учила география, но места для детей в нём не было уделено. Всеми пятью частями света владели взрослые. Они распоряжались историей, скакали верхом, охотились, командовали кораблями, курили, мастерили настоящие вещи, воевали, любили, спасали, похищали, играли в шахматы... А дети стояли в углах. Взрослые забыли, наверно, свои детские игры и книжки, которыми они зачитывались, когда были маленькими. Должно быть, забыли! Иначе они бы позволили нам дружить со всеми на улице, лазить по крышам, бултыхаться в лужах и видеть кипяток в шахматном короле... Так думали мы оба, сидя в углу. — Давай убегём! — предложил Оська. — Как припустимся. 85 - Беги, пожалуйста, кто тебя держит?.. Только куда? -резонно возразил я. - Все равно всюду большие, а ты маленький. И вдруг ослепительная идея ударила мне в голову. Она пронизала сумрак «аптечки», как молния, и я не удивился, услышав последовавший вскоре гром (потом оказалось, что это Аннушка на кухне уронила противень). Не надо было никуда бежать, не надо было искать обетованную1 землю. Она была здесь, около нас. Её надо было только выдумать. Я уже видел её в темноте. Вон там, где дверь в уборную, - пальмы, корабли, дворцы, горы... - Оська, земля! - воскликнул я, задыхаясь. - Земля! Новая игра на всю жизнь! Оська прежде всего обеспечил себе будущее. - Чур, я буду дудеть... и машинистом! - сказал Оська. - А во что играть? - В страну!.. Мы теперь каждый день будем жить не только дома, а ещё как будто в такой стране... в нашем государстве. Левое вперёд! Даю подходный. - Есть левое вперёд! - отвечал Оська. - Ду-у-у-у-у!!! И мы сошли со скамейки на берег новой страны. - А как она будет называться? Любимой книгой нашей была в то время «Греческие мифы» Шваба. Мы решили назвать свою страну «Швабра-нией». Но это напоминало швабру, которой моют полы. Тогда мы вставили для благозвучия букву «м», и страна наша стала называться «Швамбрания», а мы - «швамбра-нами». Всё это должно было сохраниться в строжайшей тайне. Мама скоро освободила нас из заточения. Она и не подозревала, что имеет дело с двумя подданными великой страны Швамбрании. А через неделю нашлась королева. Кошка закатила её в щель под сундуком. Токарь к этому времени выточил для папы нового ферзя, поэтому королева досталась нам в полное владение. Мы решили сделать её хранительницей швамбранской тайны. У мамы в спальне, на столе, за зеркалом, стоял красивый, всеми забытый грот, сделанный из ракушек. Малень- 86 1 Обетованная земля - изобильный и счастливый край, куда стремятся попасть. кие решетчатые медные дверцы закрывали вход в уютную пещерочку. Она пустовала. Туда мы решили замуровать королеву. На бумажке мы выписали три буквы: «В.Т.Ш.» (Великая Тайна Швамбрании). Слегка отодрав суконку от королевской подставки, мы засунули туда бумажку, посадили королеву в грот и сургучом запечатали дверцы. Королева была обречена на вечное заточение. Запоздавшее предисловие Швамбрания была страной вулканического происхождения. Раскалённые силы бушуют внутри нашей планеты, объясняли нам учебники. Их стискивает отвердевшая оболочка Земли. Часто они распирают земную кору, и тогда из океанских пучин выпячивается на свет новая земля. Раскалённые зреющие силы бушевали в нас. Их стискивал отвердевший, закостенелый уклад старой семьи и общества. Мы хотели много знать и ещё больше уметь. Но начальство разрешало нам знать лишь то, что было в гимназических учебниках и вздорных легендах, а уметь мы совсем ничего не умели. Этому нас ещё не научили. Мы хотели участвовать в жизни наравне со взрослыми — нам предлагали играть в солдатики, иначе вмешивались родители, учитель или городовой. Много людей жило в слободе, ходило по улицам, толкалось во дворе. Но мы могли общаться лишь с теми, кто был угоден нашим воспитателям. Мы играли с братишкой в Швамбранию несколько лет подряд. Мы привыкли к ней, как ко второму отечеству. Это была могущественная держава. У меня сохранились «швамбранские письма», географические карты, военные планы Швамбрании, рисунки её флагов и гербов. 87 География Как и всякая страна, Швамбрания должна была иметь географию, климат, флору, фауну и население. Первую карту Швамбрании начертил Оська. Он срисовал с какой-то зубоврачебной рекламы большой зуб с тремя корнями. Зуб был похож на тюльпан, на корону Нибелунгов и на букву «Ш» — заглавную букву Швамбрании. Было заманчиво усмотреть в этом особый смысл, и мы усмотрели: то был зуб швамбранской мудрости. Швамбрании были приданы очертания зуба. Вокруг зуба простирался «Акиан». Затем на карте было изображено «морье», на котором одна стрелка указывала: «по тичению», а другая заявляла: «а так против». Был ещё «пляж», вытянувшаяся стрункой река Хальма, столица Швамбраэна, города Аргонск и Драндзонск, бухта Заграница, «тот берег», пристань, горы. Необычайно симметричной получилась на карте наша Швамбрания. Строгим очертаниям швамбранского материка мог бы позавидовать любой орнамент. На западе — горы, город и море. На востоке - горы, город и море. Налево — залив, направо — залив. Эта симметрия осуществляла ту высокую справедливость, на которой зиждилось Швамбранское государство и которая лежала в основе нашей игры. В отличие от книг, где добро торжествовало, а зло попиралось лишь в последних главах, в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала. Швамбрания была страной сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Симметрия — это равновесие линий, линейная справедливость. Швамбрания была страной высокой справедливости. Все блага, даже географические, были распределены симметрично. Налево — залив, направо — залив. На западе — Драндзонск, на востоке — Аргонск. У тебя — рубль, у меня — целковый. Справедливость. 88 История Теперь, как подобает настоящему государству, Швамбрании надо было обзавестись историей. Полгода игры вместили в себя несколько веков швамбранской эры. Как сообщали книги и учебники, история всех порядочных государств была полна всякими войнами. И Швамбрания спешно принялась воевать. Но воевать собственно было не с кем. Тогда пришлось низ Большого Зуба отсечь двумя полукругами. Около написали: «Забор». А в отсеках появились два вражеских государства: Кальдония - от слов «колдун» и «Каледония» - и Бальвония, сложившаяся из понятий «болван» и «Боливия». Между Бальвонией и Кальдонией находилось гладкое место. Оно было специально отведено под сражения. На карте так и значилось: «Война». В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площади. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое. - Вся война покрыта тротуаром, - убеждал я брата. — А Волга на войне есть? — интересовался Оська. Для него слово «Волга» обозначало всякую вообще реку. По бокам «войны» помещались «плены». Туда забирали завоёванных солдат. На карте это тоже было отмечено троекратной надписью: «Плен». Разумеется, из всех войн Швамбрания выходила победительницей. Бальвония была завоёвана и присоединена к Швамбрании. Не успели подмести «плац-войну» и проветрить «плен», как на Швамбранию полезла Кальдония. Она была тоже покорена. В заборе крепости проделали калитку, и швамбраны могли ходить в Кальдонию без билета во все дни, кроме воскресенья. На «том берегу» было отведено на карте место для заграницы. Там жили дерзкие «пилигвины» — путешественники по ледяным странам, нечто среднее между пилигримами1 и пингвинами. Швамбраны несколько раз встречались с пилиг-винами на плаце войны. Побеждали и здесь всегда швамбра- 1 Пилигрим (книжн., устар.) — путешественник-богомолец. 89 ны. Однако мы не присоединили пилигвинов к Швамбран-ской империи, иначе нам просто не с кем бы стало воевать. Пилигвиния была оставлена для «развития истории». У тихой пристани Наш дом - большой пароход. Дом бросил якорь в тихой гавани Покровской слободы. Папин врачебный кабинет - капитанский мостик. Вход пассажирам второго класса, то есть нам, запрещён. Гостиная — рубка первого класса. В столовой — кают-компания. Терраса — открытая палуба. Комната Аннушки и кухня — третий класс, трюм, машинное отделение. Вход пассажирам второго класса сюда тоже запрещён. А жаль... Там настоящий дым. Труба не «как будто», а настоящая. Топка гудит подлинным огнём. Аннушка, кочегар и машинист, шурует кочергой и ухватами. Из рубки требовательно звонят. Самовар даёт отходный свисток. Самовар бежит, но Аннушка ловит его и несёт, пленённого, в кают-компанию. Она несёт самовар на вытянутых руках, немного на отлёте. Так несут младенцев, когда они собираются неприлично вести себя. Нас требуют «наверх», и мы покидаем машинное отделение дома. Мы уходим нехотя. Кухня — главный иллюминатор нашего парохода. Как говорится, окошко в мир. Туда вечно заходят люди, про которых нам раз навсегда сказано, что это неподходящее знакомство. Неподходящим знакомством называются: старьёвщики, точильщики, шарманщики, разносчики, черкесы-слесари, стекольщики, почтальоны, пожарные, нищие, трубочисты... Всё это пассажиры третьего класса. Вероятно, они самые лучшие, самые интересные люди в мире. Но нас уверяют, что вокруг них так и реют, так и кишат всякие микробы и зловредные бациллы. 90 Вокруг нас Отец и мать работали с утра до вечера, а мы росли, положа руку на сердце, блистательными бездельниками. Нам было оборудовано классическое «золотое детство» — с идеалами, вычитанными из книжек «Золотой библиотеки». У нас была специальная гимнастическая комната, игрушечные поезда, автомобили и пароходы. Нас обучали языкам, музыке и рисованию. Мы знали наизусть сказки братьев Гримм, греческие мифы, русские былины. Но для меня всё это померкло, когда я прочёл книжку, называвшуюся, кажется, «Вокруг нас». В ней просто рассказывалось о том, как пекут хлеб, делают уксус, изготовляют кирпич, льют сталь, дубят кожу. Соль на столе прошла через градирню, чугунок со щами — через доменную печь. Ботинки, блюдечки, ножницы, подоконники, паровозы, чай - всё это, как оказалось, было изобретено, добыто, сработано огромным умелым трудом людей. Рассказ об овчине был не менее интересен, чем миф о золотом руне. Мне нестерпимо захотелось самому мастерить нужные вещи. Но старые книги и учителя, воодушевлённо повествуя о коронованных героях, ничего не сообщали о людях, делающих вещи. И из нас растили или белоручек, беспомощных и никчёмных, или надменную касту людей «чистого умственного труда». Правда, иногда нам дарили кубики и кирпичики и предлагали создавать художественные подобия машин. Энергия искала выхода. Мы выкорчевывали пружины диванов, изучая истинное строение вещей, и получали оглушительные нагоняи. Умственность и рукомесло Люди умственного труда подчинялись вещам и ничего не могли с ними поделать. А люди-мастера сами не имели вещей. Когда в нашей квартире замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб «кто- 91 нибудь» пришёл. «Кто-нибудь» приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении и замок отпускал ключ на волю. Мама говорила «золотые руки» и пересчитывала в буфете серебряные ложечки. Если же нижним жильцам требовалось прописать брательнику в деревню, они обращались к «их милости» наверх. И глядя, как под диктовку строчатся поклоны бесчисленным родственникам, умилялись вслух. — Вот она, умственность! А то что наше рукомесло? А в душе этажи тихонько презирали друг друга. — Подумаешь, искусство, — говорил уязвлённый папа, — раковину в уборной починил... Ты вот мне сделай операцию ушной раковины! А внизу думали: «Ты вот полазил бы на карачках под паровозом, а то велика штука — пёрышком чиркать!» Нам оставалось клеить безжизненные модели вещей, картонные корабли, бумажные заводы, утешаясь, что на материке Большого Зуба все жители, от мала до велика, не только читают наизусть сказки, но и сами могут хотя бы переплести их... Бог и Оська Оська был удивительным путаником. Он преждевременно научился читать и с четырёх лет запоминал всё что угодно, от вывесок до медицинской энциклопедии. Всё прочитанное он запоминал, но от этого в голове его царил кавардак: непонятные и новые слова невероятно перекувыркивались. Когда Оська говорил, все покатывались со смеху. Он путал помидоры с пирамидами. Вместо «летописцы» он говорил «пистолет-цы». Под выражением «сиволапый мужик» он разумел велосипедиста. Однажды, прося маму намазать ему бутерброд, он сказал: — Мама, намажь мне брамапутер... - Боже мой, - сказала мама, - это какой-то вундер- кинд! !1 92 1 Вундеркинд — выдающийся, гениальный ребёнок. Через день Оська сказал: - Мама! А в конторе тоже есть вундеркинд: на нём стукают и печатают. Он перепутал «вундеркинд» и «ундервуд»1. Но у него были и свои верные понятия и взгляды. Как-то мама прочла ему знаменитый нравоучительный рассказ о юноше, который поленился нагнуться за подковой и должен был потом подбирать с дороги сливы, умышленно роняемые отцом. - Понял, в чём тут дело? — спросила мама. - Понял, — сказал Оська. — Это про то, что нельзя из пыли ягоды немытые есть... Всех людей Оська считал своими старыми знакомыми. Он вступал в разговоры со всеми на улице, сокрушая собеседников самыми непостижимыми вопросами. Однажды я оставил его одного играть в Народном саду. Оська нечаянно забросил мяч в клумбу. Он попробовал достать мячик, помял цветы и, увидя дощечку «Траву не мять», испугался. Тогда он решил обратиться к посторонней помощи. В глубине аллеи, спиной к Оське, сидела высокая чёрная дама. Из-под соломенной шляпы ниспадали на плечи длинные кудри. - Мой мяч упрыгнул, где «цветы не рвать», — сказал Оська в спину даме. Дама обернулась, и Оська с ужасом заметил, что у неё была густая борода. И Оська забыл про мяч. - Тётя! - спросил он. - Тётя, а зачем на вас борода? - Да разве я тетя? - ласковым баском сказала дама. -Да я ж священник. - Освещенник? - недоверчиво сказал Оська. - А юбка зачем? - И он представил себе, как неудобно, должно быть, в такой длинной юбке лазить на фонари, чтобы освещать улицы. - Сие не юбка, - отвечал поп, - а ряса зовётся. Батюшка я, понял? - Сейчас, - сказал Оська, вспоминая что-то. - Вы батюшка, а есть ещё матушка. В граммофоне есть такая музыка. Батюшки-матушки... - Ох ты, забавник! - засмеялся поп. - Некрещёный, что :<Ундервуд» - старинная пишущая машинка. 93 ли? Отец-то твой кто? Папа?.. Ах, доктор... Так, так... Понятно... Про Бога-то знаешь? — Знаю, — отвечал Оська. — Бог — это на кухне у Аннушки висит... в углу. Христос Воскрес его фамилия... — Бог везде, — строго и наставительно сказал священник, — дома, и в поле, и в саду — везде. Вот мы сейчас с тобой толкуем, а Господь Бог нас слышит... Он ежечасно с нами. Оська посмотрел кругом, но бога не увидел. Оська решил, что поп играет с ним в какую-то новую игру. — А Бог взаправду или как будто? - спросил он. — Ну поразмысли ты, — сказал поп. — Ну кто это всё сделал? — спросил он, указывая на цветы. — Честное слово, правда, это не я! Так было, — испугался Оська, думая, что поп заметил помятые цветы. — Бог всё это создал, — продолжал священник. А Оська подумал: «Ладно, пусть думает, что бог, мне лучше». — И тебя самого Бог произвёл, — говорил поп. — Неправда! — сказал Оська. — Меня мама. — А маму кто? — Её мама, бабушка! — А самую первую маму? — Сама вышла, — сказал Оська, с которым мы уже читали «Первую естественную историю», — понемножку из обезьянки. — Уф! — сказал вспотевший поп. — Безобразие, беззаконное воспитание, разврат младенчества! И он ушёл, пыля рясой. Оська подробно передал мне весь свой диспут с попом. Семья у нас была почти безбожная. Папа говорил, что Бог вряд ли есть, а мама говорила, что Бог — это природа, но может наказать. 1930 94 1. Для чего Лёля и Ося выдумали страну Швамбра-нию? Найдите ответ на этот вопрос в тексте главы «Запоздавшее предисловие». (П) 2. Какое слово лежало в основе игры в Швамбра-нию? 3. Что общего вы увидели в сюжетах «Швамбрании» и повести Короленко, в её героях — детях и родителях? Какая общая тема объединяет эти книги? 4. Каким вам представляется Лёля? Как Л. Кассиль показывает характер этого мальчика? Как вы думаете, почему его герой так много рассказывает о своём младшем брате? Как относились братья друг к другу? 5. Повесть Л. Кассиля «Кондуит и Швамбрания» — произведение автобиографическое (от слова автобиография - описание своей жизни). Это значит, что Лев Кассиль использовал в книге факты своей жизни, своего детства. Но в то же время его повесть — это художественное произведение, в нём есть и вымысел, и игра воображения, и герои, в которых соединены черты многих людей. Поэтому нельзя говорить, что Лёля — это сам Лев Кассиль. Это образ, в котором есть что-то и от самого автора, и от других людей, и то, что они, эти люди, могли бы думать и делать... (П) 6. Вспомните, какие автобиографические произведения вы читали в учебнике «В океане света». Кто их авторы? (ТР) 7. Попробуйте придумать свою несуществующую страну и рассказать о ней. Теперь мы хотим познакомить вас, ребята, с ещё одним автобиографическим произведением — книгой Г ригория Белых и Леонида Пантелеева «Республика Шкид». Оба автора — бывшие беспризорники, воспитывались в детском доме. Л. Пантелеев стал впоследствии известным писателем, а «Республика Шкид» вышла в 1926 году, когда ему было всего 18 лет! Действие книги происходит в 20-е годы ХХ века. Позади Первая мировая война, революция, Гражданская война. В стране разруха и голод. Тысячи детей, чьи родители умерли или погибли, стали беспризорниками. Для них открываются специальные школы. В одной из таких школ — школе имени Достоевского (сокращённо Шкид или Шкида) и происходит действие повести. 95 Мы предлагаем вам главу из этой книги. Подумайте, почему Слаёнову удалось захватить власть в Шкиде и почему он потерял эту власть. Г. БЕЛЫХ, Л. ПАНТЕЛЕЕВ Республика Шкид (главы) Великий ростовщик1 Слаёнов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Больше всего он был похож на сытого, довольного паучка. Откуда пришёл Слаёнов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришёл-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил. Пришёл Слаёнов во время обеда, сел на скамейку за стол и стал обнюхиваться. Оглядел соседей и вступил в разговор. — А что? У вас плохо кормят? — Плохо. Одной картошкой живём. — Здорово! И больше ничего? — А тебе чего же ещё надо? Котлеток? Хорошо, что картошка есть. В других школах и того хуже. Слаёнов подумал и притих. Дежурный с важностью внёс на деревянном щите хлеб. За ним вошёл, солидно помахивая ключом, староста Ян-кель. — Опять по осьмухе2 дают! — тоскливо процедил Савуш-ка, вечно голодный, озлобленный новичок из второго отделения. Настроение подавленности передалось и двум соседям Савушки, таким же нытикам, как и он сам. Кузя и Коренев вечно ходили озабоченные приисканием пищи, и это сбли- 96 1 Ростовщик — тот, кто даёт в рост — в долг под большие проценты. 2 Осьмушка — восьмая часть буханки, равная 125 граммам. зило их. Они стали сламщиками. Слаёнов приглядывался к тройке скулящих, но сам деликатно молчал. Новичку ещё не подобало вмешиваться в семейные разговоры шкидцев. Янкель обошёл два стола, презрительно швыряя «пайки» шкидцам. - Янкель, дай горбушку, - жалобно заскулил Кузя. - Поди к чёрту, - обрезал его Черных. Горбушки лежали отдельно, для старшего класса. Розданные пайки исчезали моментально. Только Слаё- нов не ел своего хлеба. Он равнодушно отложил его в сторону и лениво похлебывал суп. - Ты что же хлеба-то не ешь? - спросил его Кузя, с жадностью поглядывая на соблазнительную осьмушку. - Неохота, - так же равнодушно ответил Слаёнов. - Дай мне. Я съем, - оживился Кузя. - Я его сам на уроке заверну. Кузя надулся и замолчал. <...> Кончился обед, а Кузя всё никак не мог забыть осьмушку хлеба в кармане Слаёнова. Он не отходил от него ни на шаг. Когда стали подниматься по лестнице наверх в классы, Слаёнов вдруг остановил Кузю. - Знаешь что? - Что? - насторожился Кузя. - Я тебе дам свою пайку хлеба сейчас. А за вечерним чаем ты мне отдашь свою. - Ишь ты... За вечерним чаем хлеба по четвёртке дают, а ты мне сейчас осьмушку всучиваешь. Слаёнов сразу переменил тон. - Ну, как хочешь. Я ведь не заставляю. Он опять засунул в карман вынутый было кусок хлеба. Кузя минуту стоял в нерешительности. Благоразумие подсказывало ему: не бери, будет хуже. Но голод был сильнее благоразумия, и голод победил. - Давай. Чёрт с тобой! - закричал Кузя, видя, как Сла-ёнов заворачивает в зал. Тот сразу вернулся и, сунув осьмушку в протянутую руку, уже независимо проговорил: - Значит, ты мне должен четвёртку за чаем. Кузя хотел вернуть злосчастный хлеб, но зубы уже впились в мякиш. 97 Вечером хлеб, выданный к чаю, переплыл в карман Слаё-нова. Есть Кузе хотелось невероятно, но достать было негде. Кузя был самый робкий и забитый из всего второго отделения, поэтому так трудно ему было достать себе пропитание. Рядом за столом чавкал — до тошноты противно — Коренев и, казалось, совсем не замечал, что у его друга нет хлеба — Дай кусманчик хлебца. А? - робко попросил Кузя у него, но тот окрысился: — А где свой-то? — А я должен новичку. — Нет, не дам. Коренев опять зачавкал, а измученный Кузя обратился, на что-то решившись, через стол к Слаёнову. — До завтра дай. До утреннего чая. Слаёнов равнодушно посмотрел, потом достал Кузину четвёртку, на глазах всего стола отломил половину и швырнул Кузе. Вторую половину он так же аккуратно спрятал в карман. — Эй, постой! Дай и мне! Это крикнул Савушка. Он уже давно уплёл свою пайку, а есть хотелось. — Дай и мне. Я отдам завтра, — повторил он. — Утреннюю пайку отдашь, — хладнокровно предупредил Слаёнов, подавая оставшуюся половину Кузиного хлеба. — Ладно. Отдам. Не плачь. На другой день у Слаёнова от утреннего чая оказались две лишние четвёртки. Одну он дал опять в долг голодным Савушке и Кузе, другую у него купил кто-то из первого отделения. То же случилось в обед и вечером, за чаем. Доход Слаёнова увеличился. Через два дня он уже позволил себе роскошь — купил за осьмушку хлеба записную книжку и стал записывать должников, количество которых росло с невероятной быстротой. Ещё через день он уже увеличил себе норму питания до двух порций в день, а через неделю в слаёновской парте появились хлебные склады. Слаёнов вдруг сразу из маленького, незаметного новичка вырос в солидную фигуру с немалым авторитетом. 98 Он уже стал заносчив, покрикивал на одноклассников, а те робко молчали и туже подтягивали ремешки на животах. Ещё бы, всё первое и половина второго отделения были уже его должниками. Уже Слаёнов никогда не ходил один, вокруг него юлила подобострастная свита должников, которым он иногда в виде милостыни жаловал кусочки хлеба. Награждал он редко. В его расчёты не входило подкармливать товарищей, но подачки были нужны, чтобы ребята не слишком озлоблялись против него. С каждым днём всё больше и больше запутывались жертвы Слаёнова в долгах, и с каждым днём росло могущество «великого ростовщика», как называли его старшие. Однако власть его простиралась не далее второго класса: самые могучие и самые крепкие — третье и четвёртое отделения — смотрели с презрением на маленького шкета и считали ниже своего достоинства обращать на него внимание. Слаёнов хорошо сознавал опасность такого положения. В любой момент эти два класса или даже один из них могли разрушить его лавочку. Это ему не улыбалось, и Слаё-нов разработал план, настолько хитрый, что даже самые умные деятели из четвёртого отделения не могли раскусить его и попались на удочку. Однажды Слаёнов зашёл в четвёртое отделение и, как бы скучая, стал прохаживаться по комнате. Щепетильные старшие не могли вынести такой наглости: чтобы в их класс, вопреки установившемуся обычаю, смели приходить из первого отделения и без дела шляться по классу! — Тебе что надо здесь? - гаркнул Громоносцев. Слаёнов съёжился испуганно. — Ничего, Цыганок, я так просто пришёл. — Так? А кто тебя пускал? — Никто. Я думал, вы есть хотите. Хочешь, Цыганок, хлеба? А? Цыган недоверчиво посмотрел на Слаёнова. — А ну-ка, давай посмотрим. При слове «хлеб» шкидцы оглянулись и насторожились, 99 а Слаёнов уже спокойно вынимал из-за пазухи четвёртку хлеба и протягивал её Громоносцеву. - А ещё у тебя есть? - спросил, подходя к Слаёнову, Японец. Тот простодушно достал ещё четвёртку. - На. Мне не жалко. - А ну-ка, дай и мне, — подскочил Воробей, а за ним повскакали со своих мест Мамочка и Горбушка. Слаёнов выдал и им по куску. Ребята уже снисходительно поглядывали на Слаёнова. - Ты вали, забегай почаще, — усмехнулся Цыган и, войдя во вкус, добавил: - Эх, достать бы сахаринчику сейчас да чайку выпить! Слаёнов решил завоевать старших до конца. - У меня есть сахарин. Кому надо? - Вот это клёво, - удивился Японец. - Значит, и верно чайку попьём. А Слаёнов уже распоряжался: - Эй, Кузя, Коренев! Принесите чаю с кухни. Через пять минут четвёртое отделение пировало. В жестяных кружках дымился кипяток, на партах лежали хлеб и сахарин. Ребята ожесточённо чавкали, а Слаёнов, довольный, ходил по классу и, потирая руки, распространялся: - Шамайте, ребята. Для хороших товарищей разве мне жалко? Я вам всегда готов помочь. Как только кто жрать захочет, так посылайте ко мне. У меня всегда всё найдётся. - Ага. Будь спокоен. Теперь мы тебя не забудем, - соглашался Японец, набивая рот шамовкой. Так было завоёвано четвёртое отделение. Теперь Слаёнов не волновался. Правда, содержание почти целого класса первое время было для него большим убытком, но зато постепенно он приучал старших к себе. В то время хлеб был силой, Слаёнов был с хлебом, и ему повиновались. Незаметно он сумел превратить старших в своих телохранителей и создал себе новую могучую свиту. Первое время даже сами старшие не замечали этого. Как-то вошло в привычку, чтобы Слаёнов был среди них. Им казалось, что не они со Слаёновым, а Слаёнов с ними. Но вот однажды Громоносцев услышал фразу, с таким 100 презрением произнесенную каким-то первоклассником, что его даже передёрнуло. — Ты знаешь, — говорил в тот же день Цыган Японцу, — нас младшие холуями называют. А? Говорят, Слаё-нову служим. — А ведь правы они, сволочи, — тоскливо морщился Японец. — Так и выходит. Сами не заметили, как холуями сделались. Противно, конечно, а только трудно отстать... Скоро старшие свыклись со своей ролью и уже сознательно старались не думать о своём падении. Один Янкель по-прежнему оставался независимым, и его отношение к ростовщику не изменилось к лучшему. Силу сопротивления ему давал хлеб. Он был старостой кухни и поэтому мог противопоставить богатству Слаёнова своё собственное богатство. Однако втайне Янкель невольно чувствовал уважение к паучку-ростовщику. Его поражало то умение, с каким Сла-ёнов покорил Шкиду. Тем временем Слаёнов подготавливал последнюю атаку для закрепления власти. Незавоёванным оставалось одно третье отделение, которое нужно было взять в свои руки. Кормить третий класс, как четвёртый, было убыточно и невыгодно, затянуть его в долги, как первый класс, тоже не удалось. Там сидели не такие глупые ребята, чтобы брать осьмушку хлеба за четвёртку. Тогда Слаёнов напал на третье отделение с новым оружием. Как-то после уроков шкидцы, по обыкновению, собрались в своём клубе побеседовать и покурить. Он вошёл в самый разгар оживления. Беспечно махнув в воздухе игральными картами, Слаёнов произнёс: — С кем в очко сыграть? Никто не отозвался. — С кем в очко? На хлеб за вечерним чаем, — снова повторил Слаёнов. Худенький, отчаянный Туркин из третьего отделения принял вызов. — Ну давай, смечем. Раз на раз! Слаёнов с готовностью смешал засаленные карты. Вокруг играющих собралась толпа. Все следили за игрой Турки. Все желали, чтобы Слаёнов проиграл. 101 Игра пошла лихорадочным темпом. Счастье переходило от одного к другому. Оторваться темпераментный Турка уже не имел силы, и игра прерывалась только на уроках и за вечерним чаем. Потом они играли, играли и играли. Утром стало известно: Туркин в доску проигрался. Он за одну ночь проиграл двухнедельный паёк и теперь должен был ежедневно отдавать весь свой хлеб Слаёнову. Скоро такая же история случилась с Устиновичем, а дальше началась дикая картёжная лихорадка. То ли <Слаёнову> везло, то ли он плутовал, однако он всегда был в выигрыше. Скоро третье отделение уже почти целиком зависело от него. Теперь три четверти школы платило ему долги натурой. Слаёнов ещё больше вырос. Он стал самым могучим в Шкиде. Вечно он был окружён свитой старших, и с широкого лица его не сходило выражение блаженства. Это время Шкиде особенно памятно. Ежедневно Слаёнов задавал пиры в четвёртом отделении, откармливая свою гвардию. В угаре безудержного рвачества росло его могущество. Шкида стонала, голодная, а ослеплённые обжорством старшеклассники не обращали на это никакого внимания. Из-за голода в Шкиде начало развиваться новое занятие — «услужение». Первыми «услужающими» оказались Кузя и Коренев. За кусочек хлеба эти вечно голодные ребята готовы были сделать всё, что им прикажут. И Слаёнов приказывал. Он уже ничего не делал сам. Если его посылали пилить дрова, он тотчас же находил заместителя за плату: давал кусок хлеба — и тот исполнял за него работу. Так было во всём. Скоро всё четвёртое отделение перешло на положение тунеядцев-буржуев. Все работы за них выполняли младшие, а оплачивал эту работу Слаёнов. Вечером, когда Слаёнов приходил в четвёртое отделение, Японец, вскакивая с места, кричал: — Преклоните колени, шествует его величество хлебный король! 102 - Ура, ура, ура! - подхватывал класс. Слаёнов улыбался, раскланивался и делал знак сопровождающему его Кузе. Кузя поспешно доставал из кармана принесённые закуски и расставлял всё на парте. — Виват хлебному королю! — орал Японец. — Сдвигайте столы, дабы воздать должное питиям и яствам повелителя нашего! Мгновенно на сдвинутых партах вырастали горы конфет, пирожные, сгущённое молоко, колбаса, ветчина, сахарин. Шум и гам поднимались необыкновенные. Начиналась всамделишная «жратва вечерняя». С набитыми ртами, размахивая толстыми, двухэтажными бутербродами, старшие наперебой восхваляли Слаёнова. <...> ...Однажды во время очередного пиршества Слаёнов особенно разошёлся. Ели, кричали, пели славу. А у дверей толпилась кучка голодных должников. Слаёнов опьянел от восхвалений. — Кузя! — заревел он. — Иди сюда, Кузя! Кузя подошёл. — Становись на колени! Кузя вздрогнул, на минуту смешался; что-то похожее на гордость заговорило в нем. Но Слаёнов настаивал. — На колени. Слышишь? Накормлю пирожными. И Кузя стал, тяжело нагнулся, будто сломался, и низко опустил голову, пряча от товарищей глаза. Лицо Слаёнова расплылось в довольную улыбку. — На, Кузя, шамай. Мне не жалко, — сказал он, швыряя коленопреклонённому Кузе кусок пирожного. Внезапно новая блестящая мысль пришла ему в голову. — Эй, ребята! Слушайте! — Он вскочил на парту и, когда все утихли, заговорил: — Кузя будет мой раб! Слышишь, Кузя? Ты — мой раб. Я — твой господин. Ты будешь на меня работать, а я буду тебя кормить. Встань, раб, и возьми сосиску. Побледневший Кузя покорно поднялся и, взяв подачку, отошёл в угол. На минуту в классе возникла неловкая тишина. Японца передёрнуло от унизительного зрелища. То же почувствовали Громоносцев и Воробей, а Мамочка открыто возмутился: 103 — Ну и сволочь же ты, Слаёнов. Слаёнов опешил, почувствовал, что зарвался, но уже в следующее мгновение оправился и громко запел, стараясь заглушить ворчание Мамочки. Рабство с лёгкой руки Слаёнова привилось, и прежде всего обзавелись рабами за счёт ростовщика четвёртоотде-ленцы. Все они чувствовали, что поступают нехорошо, но каждый про себя старался смягчить свою вину, сваливая на другого. Рабство стало общественным явлением. Рабы убирали по утрам кровати своих повелителей, мыли за них полы, таскали дрова и исполняли все другие поручения. Могущество Слаёнова достигло предела. Он был вершителем судеб, после заведующего он был вторым правителем школы. Когда оказалось, что хлеба у него больше, чем он мог расходовать, Слаёнов начал самодурствовать. Он заставлял для своего удовольствия рабов петь и танцевать. При каждом таком зрелище присутствовали и старшие. Скрепя сердце они притворно усмехались, видя кривлянья младших. Им было до тошноты противно, но слишком далеко зашла дружба со Слаёновым. Так продолжался разгул Слаёнова, а между тем нарастало недовольство. Всё чаще и чаще на кухне у Янкеля собиралась тройка заговорщиков. Там, за прикрытой дверью, обсуждались деяния Слаё-нова. — Ой и сволочь же этот Слаёнов, — возмущался Мамочка. — Я бы его сейчас отдул, хоть он и сильнее меня! Тройка эта показала Слаёнову свои когти. Однажды, когда он попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот возмутился. — Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Скандал произошёл в людном месте. Кругом стояли и слушали рабы и одобрительно, хотя и боязливо, хихикали. Слаёнов так опешил, что даже не нашёлся, что сказать, и, посрамлённый, помчался в четвёртое отделение. — Ты чего скуксился? — спросил его Громоносцев. 104 — Понимаешь, Мамочка грозится побить, — говорил он и щупал глазами фигуры своих телохранителей, но те смущённо молчали. Тут Слаёнов впервые почувствовал, что сделал крупный промах. Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку, но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим ударом для Слаёнова. Он сразу почувствовал, во что может превратиться маленькое ядро оппозиции, и поэтому решил раздавить её в зародыше. Но начал он уже не с Мамочки. В этот день над Янкелем разразилось несчастье. После обеда он в очень хорошем настроении отправился на прогулку, а когда пришёл обратно в школу, на кухне его встретил новый староста. За два часа прогулки случилось то, о чём Янкель даже и думать не мог. Викниксор устроил собрание и, указав на то, что Черных уже полтора месяца работает старостой на кухне, предложил его переизбрать, отметив в то же время, что работа Черных была исправной и безукоризненной. Старостой под давлением Слаёнова избрали Савушку -его вечного должника. Удар пришёлся кстати, и Викниксор невольно явился помощником Слаёнова в борьбе с его противниками. Слаёнов между тем успокоился. Так же пировал он со старшими, не замечая, что Шкида, изголодавшаяся, измученная, всё больше и больше роптала за его спиной. А ростовщик всё наглел. Он уже сам управлял кухней, контролируя Савушку. Слаёнов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь с опасностью запо-роться. Но злоупотребление птичками не прошло даром. Однажды за перекличкой Викниксор заметил подлог. Лицо его нахмурилось, и, подозвав воспитателя, он проговорил: — Александр Николаевич, разве Воронин был сегодня? — Нет, Виктор Николаевич, не был. 105 — Странно. Почему же он отмечен в тетради?.. Викниксор углубился в изучение птичек. — Позвать старосту. Савушка явился испуганный, побледневший. — Вы меня звали, Виктор Николаевич? — Да, звал. - Викниксор строго поглядел на Савушку. — Почему здесь лишние отметки? Савушка смутился. — А я не знаю, Виктор Николаевич. — А хлеб кто за них получал? — Я... я никому не давал. Вид Савушки выдал его с головой. Он то бледнел, то краснел, шмыгал глазами по столовой и бормотал: — Не знаю. Не давал. Не знаю. Голос Викниксора сразу стал металлическим: — Савин сменяется со старост. Савина в изолятор. В столовой наступила грозная тишина. Все сознавали, что Савушка влип ни за что ни про что. Виноват был Слаёнов. Ребятам стало жалко тихого и покорного Савушку. Они-то хорошо понимали, кто был виноват в преступлении Савина, и Слаёнов всё больше и больше чувствовал обращённые на него свирепые взгляды. Страх всё сильнее овладевал им. Он понимал, что теперь это не пройдёт даром. Тогда он вновь решил задобрить свою гвардию и устроил в этот вечер неслыханный пир: он поставил на стол кремовый торт, дюжину лимонада и целое кольцо ливерной колбасы. Но холодно и неприветливо было на пиршестве. Угрюмы были старшие. А там, наверху, голодная Шкида паломничала к изолятору и утешала Савушку сквозь щёлку: — Савушка, сидишь? — Сижу. — Ну, ладно, ничего. Посидишь — и выпустят. Это всё Слаёнов, сволочь, виноват. В верхней уборной собрались шкидцы и, мрачные, обсуждали случившееся. Турка держал четвёртку хлеба и сосредоточенно смотрел на неё. Эта четвёртка — его утренний паёк, который нужно было отдать Слаёнову, но Турка был прежде всего 106 голоден, а кроме того, озлоблен до крайности. Он ещё минуту держал хлеб в руке, не решаясь на что-то, и вдруг яростно впился зубами в хлебную мякоть — Ты что же это? — удивился Устинович. — А долг? — Не отдам, — хмуро буркнул в ответ Турка. — Ну-у? Неужели не отдашь? А старшие?.. Это сразу охладило Турку. Он остановился с огрызком в раздумье - и вдруг услышал голос Янкеля: — Эх, была не была! И я съем свою четвёртку. А долг пусть Слаёнов с Гоголя получит. В этот момент все притихли. В дверях показался Слаёнов. Он раскраснелся. И так всегда красное лицо пылало. Он прибежал с пирушки — на углах рта ещё белели прилипшие крошки торта и таяли кусочки крема. Слаёнов почувствовал тревогу и насторожился, но решил держаться до конца спокойно. Он подошёл, пронизываемый десятками взоров, к Турке и спокойно проговорил: — Гони долг, Турка. За утро. Туркин молчал. — Ну, гони долг-то! — настаивал Слаёнов. — С Гоголя получи. Нет у меня хлеба, — решительно брякнул Турка. — Как же нет? А утренняя пайка? — Съел утреннюю пайку. — А долг? — Не буду долгов тебе отдавать — и всё! — Как это не будешь? — опешил Слаёнов. — Да не буду — и всё. Наступила тишина. Все следили за Слаёновым. Момент был критическим, но Слаёнов растерялся и глупо хлопал глазами. — Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест, — продекламировал Янкель, вдруг разбив гнетущее молчание, и громкий хохот заглушил последние его слова. — А-а-а! Значит, так вы долги платите?! Ну, хорошо... С этими словами Слаёнов выскочил из уборной, и ребята сразу приуныли. — К старшим помчался. Сейчас Громоносцева приведёт. 107 Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить дело. Ведь он — сила, и если он сейчас заступится за Слаёнова, то завтра же вновь Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть лямку и остальные. — А может, он не пойдёт, — робко высказал свои соображения Устинович среди всеобщего уныния. Все поняли, что под «ним» подразумевается Громоносцев, и втайне надеялись, что он не пойдёт за Слаёновым. Но он пришёл. Пришёл вместе со Слаёновым. Слаёнов гневно и гордо посмотрел на окружающих и проговорил, указывая пальцем на Туркина: — Вот, Цыганок, он отказывается платить долги! Все насторожились. Десяток пар глаз впился в хмурое лицо Цыгана, ожидая чего-то решающего. Да или нет? Да или нет?.. Громоносцев молчал, но лицо его темнело всё больше и больше. Узенькие ноздри раздувались, и вдруг он, обернувшись к Слаёнову, скверно выругался. — Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты ещё раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Хлопнула дверь, и Слаёнов остался один в кругу врагов, беспомощный и жалкий. Ребята зловеще молчали. Слаёнов почувствовал опасность и вдруг ринулся к двери, но у двери его задержал Янкель и толкнул обратно. — Попался, голубчик, — взвизгнул Турка, и тяжёлая пощечина с треском легла на толстую щёку Слаёнова. Слаёнов охнул. Новый удар по затылку заставил его присесть. Потом кто-то с размаху стукнул кулаком по носу, ещё и ещё раз... Жирный ростовщик беспомощно закрылся руками, но очередной удар свалил его с ног. — За что бьёте? Ребята! Больно! — взвыл он, но его били. Били долго, с ожесточением, словно всю жизнь голодную на нём выколачивали. Весть о случившемся сразу облетела всю Шкиду. 108 Старшие организовали митинг, где вынесли резолюцию: долги считать ликвидированными, рабство уничтоженным — и впредь больше не допускать подобных вещей. Почти полтора месяца голодавшая Шкида вновь вздохнула свободно и радостно. Вчерашние рабы ходили сегодня довольные, но больше других были довольны старшие. Сразу спал гнёт, мучивший каждого из них. Они сознавали, что во многом были виноваты сами, и тем радостней было сознание, что они же помогли уничтожить сделанное ими зло. Падение Слаёнова совершилось быстро и неожиданно. Это была катастрофа, которой он и сам не ожидал. Сразу исчезли все доходы, сразу он стал беспомощным и жалким, но к этому прибавилось худшее: он не имел товарищей. Все отшатнулись от него, и даже Кузя, ещё недавно стоявший перед ним на коленях, смотрел теперь на него с презрением и отвращением. Через два дня из изолятора выпустили Савушку и сняли с него вину. Школа, как один человек, встала на его защиту, а старшеклассники рассказали Викниксору о деяниях великого ростовщика. А на другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключён в изолятор, но никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении. Ещё через пару дней Слаёнов исчез. Дверь изолятора нашли открытой. Замок был сорван, а сам Слаёнов бежал из Шкиды. 109 Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что он живёт на Лиговке, у своих старых товарищей-карманников, но всё это были толки. Слаёнов исчез навсегда. Так кончились похождения великого ростовщика — одна из тяжёлых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид. 1926 “=25 1. Как и почему разбогател Слаёнов? 2. Только ли его вина в том, что шкидцы стали «рабами»? 3. Как вы думаете, чьё поведение больше заслуживает осуждения — младших ребят, Слаёнова или четвёртого отделения (старших)? 4. Есть ли в этой главе герои, которым удаётся сохранить человеческое достоинство и вести себя порядочно? 5. Почему Слаёнов потерял власть? Какую ошибку он совершил? 6. Как вы оцениваете поведение Г ромоносцева и других старших в конце главы? 7. Какой жизненный урок получили шкидцы? Почему авторы называют этот эпизод «одной из самых тяжёлых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид»? 110 Ребята, мы хотим продолжить разговор, который начали наши герои: о взаимопонимании людей, о человеческих взаимоотношениях и о том, что не только взрослым, но и детям приходится искать выход из непростых жизненных ситуаций. Предлагаем вам прочитать рассказ современного писателя В. Распутина «Мама куда-то ушла». Согласны ли вы с тем, что этот рассказ о том, как человек впервые испытал чувство одиночества? О чём ещё это произведение? Валентин РАСПУТИН (р. 1937 г.) Мама куда-то ушла Мальчишка открыл глаза и увидел ползущую по потолку муху. Он поморгал, стал смотреть, куда она ползёт. Муха двигалась в ту сторону, где было окно. Она бежала не останавливаясь, и получалось это у неё очень быстро. Мальчишка решил, что она бежит по дороге, и стал ждать, не поползёт ли за ней ещё одна, чтобы удостовериться, действительно ли это дорога. Но больше мух не было. Они, правда, были, но по потолку не бегали, и мальчишка быстро потерял к ним интерес. Он приподнялся на кровати и крикнул: - Мама, я проснулся! Никто ему не ответил. - Мама! - позвал он. - Я молодец, я проснулся. Тишина. Мальчишка подождал, но тишина не прошла. Тогда он спрыгнул с кровати и босиком побежал в большую комнату. Она была пуста. Он посмотрел по очереди на кресло, на стол, на книжные полки, но возле них никого не было. Они стояли просто так, занимая место. 111 Мальчишка бросился на кухню, потом в ванную — там тоже никто не прятался. — Мама! — крикнул мальчишка. Тишина вобрала в себя его крик и сразу сомкнулась. Мальчишка, не поверив ей, снова бросился в свою комнату, оставляя от босых пяток и пальцев на крашеном полу следы, которые, остывая, растворялись и исчезали. — Мама, — как можно спокойнее сказал мальчишка, — я проснулся, а тебя нету. Молчание. — Тебя нету, да? - спросил он. Его лицо напряглось в ожидании ответа, он поворачивал его во все стороны, но ответ не пришёл, и мальчишка заплакал. Плача, он пошёл к двери и стал её дергать. Дверь не поддавалась. Тогда он ударил её ладонью, потом ткнул босой ногой, зашиб ногу и заплакал ещё громче. Он стоял посреди комнаты, и крупные тёплые слёзы выкатывались из его глаз и падали на крашеный пол. Потом, не переставая плакать, он сел. Всё вокруг прислушивалось к нему, и всё молчало. Он ждал, что вот-вот за его спиной послышатся шаги, но их всё не было, и он никак не мог успокоиться. Это продолжалось долго, а сколько, он не знал. В конце концов он лёг на пол и стал плакать лёжа. Он так устал, что перестал чувствовать себя, и уже не понимал, что плачет. Этот плач был так же естествен, как дыхание, и уже не подчинялся ему. Наоборот, он был сильнее его. И вдруг мальчишке показалось, что в комнате кто-то есть. Он быстро вскочил на ноги и стал осматриваться. Ощущение, заставившее его подняться, не проходило, и мальчишка побежал в другую комнату, потом в кухню и ванную. Там никто не появился. Всхлипывая, мальчишка вернулся и закрыл ладонями глаза. Потом он убрал ладони и ещё раз осмотрелся. В комнате ничего не изменилось. Кресло пустовало, стол стоял один, на книжных полках, как всегда, были книги, но их разноцветные корешки смотрели грустно и слепо. Мальчишка задумался. 112 - Я больше не буду плакать, - сказал он себе. - Придёт мама, я буду молодец. Он пошёл к кровати и одеялом вытер своё заплаканное лицо. Затем неторопливо, словно прогуливаясь, он обошел всё, что было у них в квартире. И тут ему в голову пришла блестящая мысль. - Мама, - негромко сказал он, - я хочу на горшок. Он не хотел на горшок, но это было то, что заставило бы мать, будь она дома, тотчас броситься к нему. - Ма-ма, - повторил он. Её не было дома, теперь он понял это окончательно. Надо было что-то делать. «Я сейчас поиграю, и мама придёт», - решил он. Он пошёл в угол, где были все его игрушки, и взял зайца. Заяц был его любимцем. У него отклеилась одна нога, отец несколько раз предлагал мальчишке приклеить эту ногу, но тот никак не соглашался. С двумя ногами зайца любить было бы не за что, так он и остался с одной, а вторая валялась где-то здесь же и теперь существовала сама по себе. - Давай играть, зайка, - предложил мальчишка. Заяц молча согласился. - Ты больной, у тебя ножка болит, я тебя сейчас буду лечить. Мальчишка положил зайца на кровать, достал гвоздь и ткнул им зайца в живот, делая укол. Заяц к уколам привык и никак на них не реагировал. Мальчишка задумался, потом, словно что-то вспомнив, отошёл от кровати и заглянул в большую комнату. Там ничего не изменилось, и тишина по-прежнему всё так же медленно раскачивалась из угла в угол. Мальчишка, вздохнув, вернулся к кровати и посмотрел на зайца. Тот спокойно лежал на подушке. - Нет, не так, - сказал мальчишка. - Теперь я буду зайкой, а ты маленьким мальчиком. Ты будешь меня лечить. Он посадил зайца на стул, а сам лёг в кровать, поджал под себя одну ногу и заплакал. Заяц, сидя на стуле, удивлённо смотрел на него своими большими голубыми глазами. - Я зайка, у меня ножка болит, - объяснил ему мальчишка. Заяц промолчал. 113 - Зайка, - спросил он потом, - куда ушла мама? Заяц не ответил. - Ты не спал, ты знаешь, говори, куда ушла мама? — потребовал мальчишка и взял зайца в руки. Заяц молчал. Мальчишка забыл, что раньше он сам всегда отвечал за зайца, выступая сразу в двух ролях, и теперь всерьёз требовал от него ответа. Он забыл, что заяц был только игрушкой среди игрушек - среди кубиков, которые становились друг на друга, только когда их ставили, среди машин, которые шли, только когда их вели, среди зверей, которые рычали и разговаривали, только когда за них кто-нибудь рычал и отвечал. Он обо всём забыл, этот мальчишка. - Говори, говори! — требовал он. Заяц продолжал молчать. Мальчишка швырнул его на пол, спрыгнул с кровати и, бросившись на зайца, стал его пинать. Заяц катался по полу, подскакивал, крутился, и мальчишка тоже подскакивал и крутился вокруг него и всё повторял: «Говори, говори, говори!», но заяц не отвечал и не мог от него никуда убежать, потому что он был с одной ногой. И мальчишка вдруг понял это. Он остановился. Он стоял и смотрел, как заяц, уткнувшись лицом в пол, беззвучно плачет. И он услышал этот плач. Он наклонился над зайцем, развёл руками и виновато сказал: - Мама куда-то ушла. И вдруг мальчишке показалось, что по лестнице кто-то поднимается. - Мама! - закричал он, бросаясь к двери, но запнулся о кресло и упал. Он поднялся, прислушиваясь, но за дверью никого не было. И тогда мальчишка снова заплакал. Он плакал от боли и одиночества. Что такое боль, он уже знал. С одиночеством он встретился впервые. 1965 1. Попробуйте пересказать этот текст в одном предложении: «Этот рассказ о том, как...» Что получилось: вы определили тему рассказа или передали его сюжет? 114 2. Как вы думаете, любил ли мальчик своего игрушечного зайца? Объясните. 3. Поняли ли вы, какие мысли «спрятал между строк» в этом рассказе автор, а какие высказал прямо? 4. Почему так тяжела была для мальчика первая встреча с одиночеством? Как вы думаете, изменилось ли что-то в нём, в его душе после этого? Давид САМОЙЛОВ ИЗ ДЕТСТВА Я — маленький, горло в ангине За окнами падает снег. И папа поёт мне: «Как ныне Сбирается вещий Олег...» Я слушаю песню и плачу, Рыданье в подушку душу, И слёзы постыдные прячу, И дальше, и дальше прошу. Осеннею мухой квартира Дремотно жужжит за стеной. И плачу над бренностью1 мира Я, маленький, глупый, больной 1958-1963 1 Бренность (устар.) — «...непрочность, разрушимость, подчинённость общим законам конечной, земной природы». (В.И. Даль) 115 Валентин БЕРЕСТОВ МАМА УЕХАЛА Вот ведь настали деньки! В доме такая тоска. Спутались половики, И не дадут шлепка. Стулья не на местах. Цветок на окне чуть живой. Не вовремя и не так Отец поливает его. Запахов вкусных нет В доме в обеденный час. Из дому на обед Папа уводит нас. Столовая нарпита1 Приезжими набита, Приезжими, прохожими, Дорожными одёжами. Простывший суп свекольный И хлеба по куску, Биточек треугольный В коричневом соку. Горюем с папой вместе, Горячий пьём компот, Как будто мы - в отъезде, А мама дома ждёт. 1955 116 1 Нарпит — сокращённо от Наркомат питания (раньше министерства назывались наркоматами, т.е. «народными комиссариатами»). и (П) 1. В чём созвучны стихи Д. Самойлова и В. Берестова содержанию и настроению рассказа В. Распутина? Подумайте, что объединяет героев стихотворений Давида Самойлова и Валентина Берестова? 2. Прочитайте два стихотворения Николая Заболоцкого. С какими произведениями этого раздела учебника они созвучны по мысли, по настроению? Николай ЗАБОЛОЦКИЙ НЕКРАСИВАЯ ДЕВОЧКА Среди других играющих детей Она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка Колечки рыжеватые кудрей Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, Черты лица остры и некрасивы. Двум мальчуганам, сверстникам её, Отцы купили по велосипеду. Сегодня мальчики, не торопясь к обеду Гоняют по двору, забывши про неё, Она ж за ними бегает по следу. Чужая радость, так же, как своя, Томит её и вон из сердца рвётся, И девочка ликует и смеётся, Охваченная счастьем бытия. Ни тени зависти, ни умысла худого Ещё не знает это существо. 117 Ей всё на свете так безмерно ново, Так живо всё, что для иных мертво! И не хочу я думать, наблюдая, Что будет день, когда она, рыдая, Увидит с ужасом, что посреди подруг Она всего лишь бедная дурнушка! Мне верить хочется, что сердце не игрушка, Сломать его едва ли можно вдруг! Мне верить хочется, что чистый этот пламень, Который в глубине её горит, Всю боль свою один переболит И перетопит самый тяжкий камень! И пусть черты её нехороши И нечем ей прельстить воображенье, — Младенческая грация1 души Уже сквозит в любом её движенье. А если это так, то что есть красота И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде? 1955 1. Как вы думаете, какие строчки в этом стихотворении являются ключевыми для его понимания? 2. Как бы вы ответили на вопрос, который задаёт Николай Заболоцкий в конце стихотворения? А знает ли он сам ответ на этот вопрос? Какие строчки это подтверждают? 118 1 Грация - здесь: изящество, красота. НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! Гони её от дома к дому, Тащи с этапа на этап, По пустырю, по бурелому, Через сугроб, через ухаб! Не разрешай ей спать в постели При свете утренней звезды, Держи лентяйку в чёрном теле И не снимай с неё узды! Коль дать ей вздумаешь поблажку, Освобождая от работ, Она последнюю рубашку С тебя безжалостно сорвёт. А ты хватай её за плечи, Учи и мучай дотемна, Чтоб жить с тобой по-человечьи Училась заново она. Она рабыня и царица, Она работница и дочь, Она обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! 1958 и Каким человеком вам представляется поэт Н. Заболоцкий? (Об этом можно судить по тому, какие мысли, чувства, настроение выражены в стихах.) 119 Подведём итоги. 1. Вы согласились бы с нами, если бы мы поставили стихотворение «Не позволяй душе лениться» эпиграфом к разделу нашего учебника «Я и другие»? Почему? Объясните вашу точку зрения. 2. Попробуйте доказать, что лирика, лирические стихотворения — это «мысль, окрашенная чувством». 3. Как вы понимаете смысл названия этого раздела учебника? 4. Расскажите, опираясь на произведения этого раздела, как литературные герои учатся взаимопониманию. Темы сочинений. 1. Кто из героев повести В. Короленко «В дурном обществе» мне особенно близок и почему. 2. Можно ли быть одиноким среди людей? (По повести В. Короленко «В дурном обществе».) 3. Настя и Митраша (сравнительная характеристика). 4. Какого человека можно назвать порядочным? (На примере произведений из раздела «Я и другие».) 5. О чём заставила меня задуматься книга .... (по самостоятельно выбранному произведению). Книги для самостоятельного чтения. Василенко И. Артёмка в цирке. Гринвуд Дж. Маленький оборвыш. Железников В. Жизнь и приключения чудака. Кёстнер Э. Двойная Лотхен; Кнопка и Антон; Когда я был маленьким. Линдгрен А. Мы из Бюллербю. Масс А. Дети капитана Гранта и я (и другие рассказы). Чехов А. Детвора. Яковлев Ю. Он убил мою собаку (и другие рассказы). 120 ittkbMl Друзья Олега c интересом и огромным удовольствием открывали для себя книги современных русских писателей: их глубину и тонкость, юмор и серьёзность. Сдержанного и ироничного Шерлока Холмса очень тронул рассказ Юрия Яковлева «Он убил мою собаку», все поняли это и по его взволнованному тону, и по тому, что он заговорил о том, как много места в жизни людей занимают животные. Паганель пытался пошутить и вспомнил о собаке Баскервилей и любимом попугае пирата капитана Флинта. Холмс дал понять, что оценил эту шутку, однако направил беседу в серьёзное русло: — Трудно представить себе нашу жизнь без животных, которые живут рядом с нами, которые любят нас и преданы нам. Вы согласны, господа? — Конечно, — заговорил капитан Григорьев. — Когда я служил в Заполярье, я видел, как помогают жителям Севера собаки, сам сколько раз ездил на собачьих упряжках. А олени? Да что говорить! Без помощи животных: лошадей, слонов, верблюдов — люди и сейчас во многих случаях не могут обойтись. А как замечательно путешествовать, например, на лошадях!.. — Да, друзья, я не забуду никогда ту замечательную лошадь, что подарил мне отец, - сказал д’Артаньян. - Вы помните, конечно, первую главу книги «Три мушкетёра», на этой лошади я въехал в городок Менга, и тут началось такое... — Позвольте, друзья! - вмешался Паганель. - Я думаю, это не самое главное! Ведь сейчас животные рядом с человеком не столько потому, что они полезны, сколько потому, что это необходимо самому человеку, это, если хотите, потребность души... Может быть, поэтому трудно найти писателя, который совсем ничего не написал бы о животных. А есть писатели-анималисты, для которых животные — это главная тема. Наш юный друг, я полагаю, читал этих писателей, не так ли? - обратился Паганель к Олегу. — Да, мы в начальных классах много... Пришвина рассказы, Бианки, Скребицкого, Сладкова. А ещё я запомнил рассказ про Ханга и Чанга, как они пели песню — собаки и хозяин. У Виктора Драгунского есть про животных, и у Юрия Коваля... 122 - Прекрасно! - похвалил Олега Пага-нель. — Я бы ещё очень вам рекомендовал почитать Джека Лондона, например «Белый клык», а ещё Сетон-Томпсона и, конечно, Джеральда Даррелла... А капитан Григорьев посоветовал Олегу прочитать рассказы русских писателей Чехова и Куприна о животных: — Удивительный рассказ есть у Антона Павловича Чехова — «Каштанка». Написан он был не случайно. Известно, что Чехов любил животных, наблюдал за ними. У него в доме почти постоянно жили собаки, а одно время — даже ручной журавль! В своих письмах друзьям Чехов часто упоминает о любимом коте по имени Федор Тимофеевич (в рассказе «Каштанка», вы увидите, есть кот с таким именем). Среди друзей писателя был знаменитый дрессировщик Владимир Дуров, от него Чехов, конечно, слышал множество рассказов о повадках зверей. Благодаря этим рассказам и своим собственным наблюдениям за животными Чехов написал свой знаменитый рассказ «Каштанка». Почему знаменитый, спросите вы? Да потому, что в этом рассказе Чехову удалось сделать «литературное открытие» — очень правдоподобно рассказать о «переживаниях» собаки, показать её внутренний мир, передать «собачьи мысли». Современники Чехова были восхищены этим рассказом и спрашивали автора, не пожил ли он некоторое время в собачьей шкуре. Это означает, что они поняли замысел писателя, который хотел посмотреть на мир глазами животных. Ребята, давайте прочитаем вместе с Олегом рассказы и стихи о животных. Их авторы — русские и зарубежные писатели. Подумайте, что объединяет все эти произведения. И ещё попробуйте ответить на вопрос: почему люди и животные так нуждаются друг в друге? 123 124 А.П. ЧЕХОВ (1860-1904) Каштанка Рассказ Глава первая. Дурное поведение Молодая рыжая собака - помесь таксы с дворняжкой, - очень похожая мордой на лисицу, бегала взад и вперёд по тротуару и беспокойно оглядывалась по сторонам. Изредка она останавливалась и, плача, приподнимая то одну озябшую лапу, то другую, старалась дать себе отчёт: как это могло случиться, что она заблудилась? Она отлично помнила, как она провела день и как в конце концов попала на этот незнакомый тротуар. День начался с того, что её хозяин, столяр Лука Алек-сандрыч, надел шапку, взял под мышку какую-то деревянную штуку, завёрнутую в красный платок, и крикнул: — Каштанка, пойдём! Услыхав своё имя, помесь таксы с дворняжкой вышла из-под верстака, где она спала на стружках, сладко потянулась и побежала за хозяином. Заказчики Луки Алексан-дрыча жили ужасно далеко, так что, прежде чем дойти до каждого из них, столяр должен был по нескольку раз заходить в трактир и подкрепляться. Каштанка помнила, что по дороге она вела себя крайне неприлично. От радости, что её взяли гулять, она прыгала, бросалась с лаем на вагоны конножелезки, забегала во дворы и гонялась за собаками. Столяр то и дело терял её из виду, останавливался и сердито кричал на неё. Раз даже он с выражением алчности на лице забрал в кулак её лисье ухо, потрепал и проговорил с расстановкой: — Чтоб... ты... из... дох...ла, холера! Побывав у заказчиков, Лука Александрыч зашёл на минутку к сестре, у которой пил и закусывал; от сестры пошёл он к знакомому переплётчику, от переплётчика в трактир, из трактира к куму и т.д. Одним словом, когда Каштанка попала на незнакомый тротуар, то уже вечерело и столяр был пьян, как сапожник. Он размахивал руками и, глубоко вздыхая, бормотал: — Во гресех роди мя мати во утробе моей! Ох, грехи, грехи! Теперь вот мы по улице идём и на фонарики глядим, а как помрём — в гиене огненной гореть будем... Или же он впадал в добродушный тон, подзывал к себе Каштанку и говорил ей: — Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты всё равно что плотник супротив столяра... Когда он разговаривал с нею таким образом, вдруг загремела музыка. Каштанка оглянулась и увидела, что по улице прямо на неё шёл полк солдат. Не вынося музыки, которая расстраивала ей нервы, она заметалась и завыла. К великому её удивлению, столяр, вместо того чтобы испугаться, завизжать и залаять, широко улыбнулся, вытянулся во фрунт и всей пятернёй сделал под козырёк. Видя, что хозяин не протестует, Каштанка ещё громче завыла и, не помня себя, бросилась через дорогу на другой тротуар. Когда она опомнилась, музыка уже не играла и полка не было. Она перебежала дорогу к тому месту, где оставила хозяина, но, увы! столяра уже там не было. Она бросилась вперёд, потом назад, ещё раз перебежала дорогу, но столяр точно сквозь землю провалился... Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошёл в новых резиновых калошах, и теперь все тонкие запахи мешались с острою каучуковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать. Каштанка бегала взад и вперёд и не находила хозяина, а между тем становилось темно. По обе стороны улицы зажглись фонари, и в окнах домов показались огни. Шёл крупный пушистый снег и красил в белое мостовую, лошадиные спины, шапки извозчиков, и чем больше темнел воздух, тем белее становились предметы. Мимо Каштанки, заслоняя ей поле зрения и толкая её ногами, безостановочно взад и вперёд проходили незнакомые заказчики. (Всё человечество Каштанка делила на две очень неравные части: на хозяев и на заказчиков; между теми и другими была существенная разница: первые имели право бить её, а вторых она сама имела право хватать за икры.) Заказчики куда-то спешили и не обращали на неё никакого внимания. 125 Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас. Она прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать. Целодневное путешествие с Лукой Александрычем утомило её, уши и лапы её озябли, и к тому же ещё она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплётчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу — вот и всё. Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: «Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!» Глава вторая. Таинственный незнакомец Но она ни о чём не думала и только плакала. Когда мягкий пушистый снег совсем облепил её спину и голову и она от изнеможения погрузилась в тяжёлую дремоту, вдруг подъездная дверь щёлкнула, запищала и ударила её по боку. Она вскочила. Из отворенной двери вышел какой-то человек, принадлежащий к разряду заказчиков. Так как Каштанка взвизгнула и попала ему под ноги, то он не мог не обратить на неё внимания. Он нагнулся к ней и спросил: - Псина, ты откуда? Я тебя ушиб? О бедная, бедная... Ну, не сердись, не сердись... Виноват. Каштанка поглядела на незнакомца сквозь снежинки, нависшие на ресницы, и увидела перед собой коротенького и толстенького человечка с бритым пухлым лицом, в цилиндре и в шубе нараспашку. — Что же ты скулишь? — продолжал он, сбивая пальцем с её спины снег. — Где твой хозяин? Должно быть, ты потерялась? Ах, бедный песик! Что же мы теперь будем делать? Уловив в голосе назнакомца тёплую, душевную нотку, Каштанка лизнула ему руку и заскулила ещё жалостнее. 126 — А ты хорошая, смешная! — сказал незнакомец. — Совсем лисица! Ну, что ж, делать нечего, пойдём со мной! Может быть, ты и сгодишься на что-нибудь... Ну, фюйть! Он чмокнул губами и сделал Каштанке знак рукой, который мог означать только одно: «Пойдём!» Каштанка пошла. Не больше как через полчаса она уже сидела на полу в большой светлой комнате и, склонив голову набок, с умилением и с любопытством глядела на незнакомца, который сидел за столом и обедал. Он ел и бросал ей кусочки... Сначала он дал ей хлеба и зелёную корочку сыра, потом кусочек мяса, полпирожка, куриных костей, а она с голодухи всё это съела так быстро, что не успела разобрать вкуса. И чем больше она ела, тем сильнее чувствовался голод. — Однако плохо же кормят тебя твои хозяева! — говорил незнакомец, глядя, с какой свирепою жадностью она глотала неразжёванные куски. - И какая ты тощая! Кожа да кости... Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды. После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всём теле приятную истому, завиляла хвостом. Пока её новый хозяин, развалившись в кресле, курил сигару, она виляла хвостом и решала вопрос: где лучше - у незнакомца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная и некрасивая: кроме кресел, дивана, лампы и ковров, у него нет ничего, и комната кажется пустою; у столяра же вся квартира битком набита вещами; у него есть стол, верстак, куча стружек, рубанки, стамески, пилы, клетка с чижиком, лохань... У незнакомца не пахнет ничем, у столяра же в квартире всегда стоит туман и великолепно пахнет клеем, лаком и стружками. Зато у незнакомца есть одно очень важное преимущество - он даёт много есть, и, надо отдать ему полную справедливость, когда Каштанка сидела перед столом и умильно глядела на него, он ни разу не ударил её, не затопал ногами и ни разу не крикнул: «По-ошла вон, треклятая!» Выкурив сигару, новый хозяин вышел и через минуту вернулся, держа в руках маленький матрасик. — Эй ты, пёс, поди сюда! - сказал он, кладя матрасик в углу около дивана. - Ложись здесь. Спи! Затем он потушил лампу и вышел. Каштанка разлеглась на матрасике и закрыла глаза; с улицы послышался лай, и 127 она хотела ответить на него, но вдруг неожиданно ею овладела грусть. Она вспомнила Луку Александрыча, его сына Федюшку, уютное местечко под верстаком... Вспомнила она, что в длинные зимние вечера, когда столяр строгал или читал вслух газету, Федюшка обыкновенно играл с нею... Он вытаскивал её за задние лапы из-под верстака и выделывал с нею такие фокусы, что у неё зеленело в глазах и болело во всех суставах. Он заставлял её ходить на задних лапах, изображал из неё колокол, то есть сильно дёргал её за хвост, отчего она визжала и лаяла, давал ей нюхать табаку... Особенно мучителен был следующий фокус: Федюшка привязывал на ниточку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же, когда она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его обратно из её желудка. И чем ярче были воспоминания, тем громче и тоскливее скулила Каштанка. Но скоро утомление и теплота взяли верх над грустью... Она стала засыпать. В её воображении забегали собаки; пробежал, между прочим, и мохнатый старый пудель, которого она видела сегодня на улице, с бельмом на глазах и с клочьями шерсти около носа. Федюшка, с долотом в руке, погнался за пуделем, потом вдруг сам покрылся мохнатой шерстью, весело залаял и очутился около Каштанки. Каш-танка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу... Глава третья. Новое, очень приятное знакомство Когда Каштанка проснулась, было уже светло и с улицы доносился шум, какой бывает только днём. В комнате не было ни души. Каштанка потянулась, зевнула и, сердитая, угрюмая, прошлась по комнате. Она обнюхала углы и мебель, заглянула в переднюю и не нашла ничего интересного. Кроме двери, которая вела в переднюю, была ещё одна дверь. Подумав, Каштанка поцарапала её обеими лапами, отворила и вошла в следующую комнату. Тут на кровати, 128 укрывшись байковым одеялом, спал заказчик, в котором она узнала вчерашнего незнакомца. — Рррр... — заворчала она, но, вспомнив про вчерашний обед, завиляла хвостом и стала нюхать. Она понюхала одежду и сапоги незнакомца и нашла, что они очень пахнут лошадью. Из спальни вела куда-то ещё одна дверь, тоже затворённая. Каштанка поцарапала эту дверь, налегла на неё грудью, отворила и тотчас же почувствовала странный, очень подозрительный запах. Предчувствуя неприятную встречу, ворча и оглядываясь, Каштанка вошла в маленькую комнатку с грязными обоями и в страхе попятилась назад. Она увидела нечто неожиданное и страшное. Пригнув к земле шею и голову, растопырив крылья и шипя, прямо на неё шёл серый гусь. Несколько в стороне от него, на матрасике, лежал белый кот; увидев Каштанку, он вскочил, выгнул спину в дугу, задрал хвост, взъерошил шерсть и тоже зашипел. Собака испугалась не на шутку, но, не желая выдавать своего страха, громко залаяла и бросилась к коту... Кот ещё сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по голове. Каштанка отскочила, присела на все четыре лапы и, протягивая к коту морду, залилась громким, визгливым лаем; в это время гусь подошёл сзади и больно долбанул её клювом в спину. Каштанка вскочила и бросилась на гуся... — Это что такое? — послышался громкий сердитый голос, и в комнату вошёл незнакомец в халате и с сигарой в зубах. — Что это значит? На место! Он подошёл к коту, щёлкнул его по выгнутой спине и сказал: — Фёдор Тимофеич, это что значит? Драку подняли? Ах ты, старая каналья! Ложись! И, обратившись к гусю, он крикнул: — Иван Иваныч, на место! Кот покорно лёг на свой матрасик и закрыл глаза. Судя по выражению его морды и усов, он сам был недоволен, что погорячился и вступил в драку. Каштанка обиженно заскулила, а гусь вытянул шею и заговорил о чём-то быстро, горячо и отчётливо, но крайне непонятно. — Ладно, ладно! - сказал хозяин, зевая. - Надо жить мирно и дружно. — Он погладил Каштанку и продолжал: - А ты, рыжик, не бойся... Это хорошая публика, не 129 обидит. Постой, как же мы тебя звать будем? Без имени нельзя, брат. Незнакомец подумал и сказал: — Вот что... Ты будешь — Тётка... Понимаешь? Тётка! И, повторив несколько раз слово «Тётка», он вышел. Каш-танка села и стала наблюдать. Кот неподвижно сидел на матрасике и делал вид, что спит. Гусь, вытягивая шею и топчась на одном месте, продолжал говорить о чём-то быстро и горячо. По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой длинной тирады он всякий раз удивлённо пятился назад и делал вид, что восхищается своею речью... Послушав его и ответив ему: «рррр...», Каштанка принялась обнюхивать углы. В одном из углов стояло маленькое корытце, в котором она увидела мочёный горох и размокшие ржаные корки. Она попробовала горох — невкусно, попробовала корки — и стала есть. Гусь нисколько не обиделся, что незнакомая собака поедает его корм, а, напротив, заговорил ещё горячее и, чтобы показать своё доверие, сам подошёл к корытцу и съел несколько горошинок. 130 Глава четвёртая. Чудеса в решете Немного погодя опять вошёл незнакомец и принёс с собой какую-то странную вещь, похожую на ворота и букву П. На перекладине этого деревянного, грубо сколоченного П висел колокол и был привязан пистолет; от языка колокола и от курка пистолета тянулись верёвочки. Незнакомец поставил П посреди комнаты, долго что-то развязывал и завязывал, потом посмотрел на гуся и сказал: — Иван Иваныч, пожалуйте! Гусь подошёл к нему и остановился в ожидательной позе. - Ну-с, - сказал незнакомец, - начнём с самого начала. Прежде всего поклонись и сделай реверанс! Живо! Иван Иваныч вытянул шею, закивал во все стороны и шаркнул лапкой. - Так, молодец... Теперь умри! Гусь лёг на спину и задрал вверх лапы. Проделав ещё несколько подобных неважных фокусов, незнакомец вдруг схватил себя за голову, изобразил на своём лице ужас и закричал: - Караул! Пожар! Горим! Иван Иваныч подбежал к П, взял в клюв верёвку и зазвонил в колокол. Незнакомец остался очень доволен. Он погладил гуся по шее и сказал: - Молодец, Иван Иваныч! Теперь представь, что ты ювелир и торгуешь золотом и брильянтами. Представь теперь, что ты приходишь к себе в магазин и застаёшь в нём воров. Как бы ты поступил в данном случае? Гусь взял в клюв другую верёвочку и потянул, отчего тотчас же раздался оглушительный выстрел. Каштанке очень понравился звон, а от выстрела она пришла в такой восторг, что забегала вокруг П и залаяла. - Тётка, на место! - крикнул ей незнакомец. - Молчать! Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой. Целый час потом незнакомец гонял его вокруг себя на корде и хлопал бичом, причём гусь должен был прыгать через барьер и сквозь обруч, становиться на дыбы, то есть садиться на хвост и махать лапками. Каштанка не отрывала глаз от Ивана Иваныча, завывала от восторга и несколько раз принималась бегать за ним со звонким лаем. Утомив гуся и себя, незнакомец вытер со лба пот и крикнул: - Марья, позови-ка сюда Хавронью Ивановну! Через минуту послышалось хрюканье... Каштанка заворчала, приняла очень храбрый вид и на всякий случай подошла поближе к незнакомцу. Отворилась дверь, в комнату поглядела какая-то старуха и, сказав что-то, впустила чёрную, очень некрасивую свинью. Не обращая никакого внимания на ворчанье Каштанки, свинья подняла вверх свой пятачок и весело захрюкала. По-видимому, ей было очень приятно видеть своего хо- 131 зяина, кота и Ивана Иваныча. Когда она подошла к коту и слегка толкнула его под живот своим пятачком и потом о чём-то заговорила с гусем, в её движениях, в голосе и в дрожании хвостика чувствовалось много добродушия. Каштанка сразу поняла, что ворчать и лаять на таких субъектов бесполезно. Хозяин убрал П и крикнул: — Фёдор Тимофеич, пожалуйте! Кот поднялся, лениво потянулся и нехотя, точно делая одолжение, подошёл к свинье. — Ну-с, начнём с египетской пирамиды, — начал хозяин. Он долго объяснял что-то, потом скомандовал: «Раз... два... три!» Иван Иваныч при слове «три» взмахнул крыльями и вскочил на спину свиньи... Когда он, балансируя крыльями и шеей, укрепился на щетинистой спине, Фёдор Тимофеич вяло и лениво, с явным пренебрежением и с таким видом, как будто он презирает и ставит ни в грош своё искусство, полез на спину свиньи, потом нехотя взобрался на гуся и стал на задние лапы. Получилось то, что незнакомец называл «египетской пирамидой». Каштанка взвизгнула от восторга, но в это время старик кот зевнул и, потеряв равновесие, свалился с гуся, Иван Иваныч пошатнулся и тоже свалился. Незнакомец закричал, замахал руками и стал опять что-то объяснять. Провозившись целый час с пирамидой, неутомимый хозяин принялся учить Ивана Иваныча ездить верхом на коте, потом стал учить кота курить и т.п. Ученье кончилось тем, что незнакомец вытер со лба пот и вышел, Фёдор Тимофеич брезгливо фыркнул, лёг на матрасик и закрыл глаза, Иван Иваныч направился к корытцу, а свинья была уведена старухой. Благодаря массе новых впечатлений день прошёл для Каштанки незаметно, а вечером она со своим матрасиком была уже водворена в комнате с грязными обоями и ночевала в обществе Фёдора Тимофеича и гуся. 132 Глава пятая. Талант! Талант! Прошёл месяц. Каштанка уже привыкла к тому, что её каждый вечер кормили вкусным обедом и звали Тёткой. Привыкла она и к незнакомцу, и к своим новым сожителям. Жизнь потекла как по маслу. Все дни начинались одинаково. Обыкновенно раньше всех просыпался Иван Иваныч и тотчас же подходил к Тётке или к коту, выгибал шею и начинал говорить о чём-то горячо и убедительно, но по-прежнему непонятно. Иной раз он поднимал вверх голову и произносил длинные монологи. В первые дни знакомства Каштанка думала, что он говорит много потому, что очень умён, но прошло немного времени, и она потеряла к нему всякое уважение; когда он подходил к ней со своими длинными речами, она уж не виляла хвостом, а третировала его, как надоедливого болтуна, который не даёт никому спать, и без всякой церемонии отвечала ему: «рррр»... Фёдор же Тимофеич был иного рода господин. Этот, проснувшись, не издавал никакого звука, не шевелился и даже не открывал глаз. Он охотно бы не просыпался, потому что, как видно было, он недолюбливал жизни. Ничто его не интересовало, ко всему он относился вяло и небрежно, всё презирал и даже, поедая свой вкусный обед, брезгливо фыркал. Проснувшись, Каштанка начинала ходить по комнатам и обнюхивать углы. Только ей и коту позволялось ходить по всей квартире: гусь же не имел права переступать порог комнатки с грязными обоями, а Хавронья Ивановна жила где-то на дворе в сарайчике и появлялась только во время ученья. Хозяин просыпался поздно и, напившись чаю, тотчас же принимался за свои фокусы. Каждый день в комнатку вносились П, бич, обручи, и каждый день проделывалось почти одно и то же. Ученье продолжалось часа три-четыре, так что иной раз Фёдор Тимофеич от утомления пошатывался, как пьяный, Иван Иваныч раскрывал клюв и тяжело дышал, а хозяин становился красным и никак не мог стереть со лба пот. 133 Ученье и обед делали дни очень интересными, вечера же проходили скучновато. Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота. Оставшись одна, Тётка ложилась на матрасик и начинала грустить... Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно и овладевала ею постепенно, как потёмки комнатой. Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, есть, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении её появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными; при появлении их Тётка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то когда-то видела и любила... А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком. Когда она совсем уже свыклась с новой жизнью и из тощей, костлявой дворняжки обратилась в сытого, выхоленного пса, однажды перед ученьем хозяин погладил её и сказал: — Пора нам, Тётка, делом заняться. Довольно тебе бить баклуши. Я хочу из тебя артистку сделать... Ты хочешь быть артисткой? И он стал учить её разным наукам. В первый урок она училась стоять и ходить на задних лапах, что ей ужасно нравилось. Во второй урок она должна была прыгать на задних лапах и хватать сахар, который высоко над её головой держал учитель. Затем в следующие уроки она плясала, бегала на корде, выла под музыку, звонила и стреляла, а через месяц уже могла с успехом заменять Фёдора Тимофеича в египетской пирамиде. Училась она очень охотно и была довольна своими успехами; беганье с высунутым языком на корде, прыганье в обруч и езда верхом на старом Фёдоре Тимофеиче доставляли ей величайшее наслаждение. Всякий удавшийся фокус она сопровождала звонким, восторженным лаем, а учитель удивлялся, приходил тоже в восторг и потирал руки. — Талант! Талант! — говорил он. — Несомненный талант! Ты положительно будешь иметь успех! И Тётка так привыкла к слову «талант», что всякий раз, когда хозяин произносил его, вскакивала и оглядывалась, как будто оно было её кличкой. 134 Глава шестая. Беспокойная ночь Тётке приснился собачий сон, будто за ней гонится дворник с метлой, и она проснулась от страха. В комнате было тихо, темно и очень душно. Кусались блохи. Тётка раньше никогда не боялась потёмок, но теперь почему-то ей стало жутко и захотелось лаять. В соседней комнате громко вздохнул хозяин, потом немного погодя в своём сарайчике хрюкнула свинья, и опять всё смолкло. Когда думаешь об еде, то на душе становится легче, и Тётка стала думать о том, как она сегодня украла у Фёдора Тимофеича куриную лапку и спрятала её в гостиной между шкафом и стеной, где очень много паутины и пыли. Не мешало бы теперь пойти и посмотреть: цела эта лапка или нет? Очень может быть, что хозяин нашёл её и скушал. Но раньше утра нельзя выходить из комнатки — такое правило. Тётка закрыла глаза, чтобы поскорее уснуть, так как она знала по опыту, что чем скорее уснёшь, тем скорее наступит утро. Но вдруг недалеко от неё раздался странный крик, который заставил её вздрогнуть и вскочить на все четыре лапы. Это крикнул Иван Иваныч, и крик его был не болтливый и убедительный, как обыкновенно, а какой-то дикий, пронзительный и неестественный, похожий на скрип отворяемых ворот. Ничего не разглядев в потёмках и не поняв, Тётка почувствовала ещё больший страх и проворчала: - Ррррр... Прошло немного времени, сколько его требуется на то, чтобы обглодать хорошую кость; крик не повторялся. Тётка мало-помалу успокоилась и задремала. Ей приснились две большие чёрные собаки с клочьями прошлогодней шерсти на бёдрах и на боках; они из большой лохани с жадностью ели помои, от которых шёл белый пар и очень вкусный запах; изредка они оглядывались на Тётку, скалили зубы и ворчали: «А тебе мы не дадим!» Но из дому выбежал мужик в шубе и прогнал их кнутом; тогда Тётка по- 135 дошла к лохани и стала кушать, но как только мужик ушел за ворота, обе чёрные собаки с рёвом бросились на неё, и вдруг опять раздался пронзительный крик. — К-ге! К-ге-ге! — крикнул Иван Иваныч. Тётка проснулась, вскочила и, не сходя с матрасика, залилась воющим лаем. Ей уже казалось, что кричит не Иван Иваныч, а кто-то другой, посторонний. И почему-то в сарайчике опять хрюкнула свинья. Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнату вошёл хозяин в халате и со свечой. Мелькающий свет запрыгал по грязным обоям и по потолку и прогнал потёмки. Тётка увидела, что в комнатке нет никого постороннего. Иван Иваныч сидел на полу и не спал. Крылья у него были растопырены и клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел пить. Старый Фёдор Тимофеич тоже не спал. Должно быть, и он был разбужен криком. — Иван Иваныч, что с тобой? — спросил хозяин у гуся. — Что ты кричишь? Ты болен? Гусь молчал. Хозяин потрогал его за шею, погладил по спине и сказал: — Ты чудак. И сам не спишь и другим не даёшь. Когда хозяин вышел и унёс с собою свет, опять наступили потёмки. Тётке было страшно. Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться, что в потёмках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и не имел формы. И почему-то она думала, что в эту ночь должно непременно произойти что-то очень худое. Фёдор Тимофеич тоже был непокоен. Тётка слышала, как он возился на своём матрасике, зевал и встряхивал головой. Где-то на улице застучали в ворота, и в сарайчике хрюкнула свинья. Тётка заскулила, протянула передние лапы и положила на них голову. В стуке ворот, в хрюканье не спавшей почему-то свиньи, в потёмках и в тишине почудилось ей что-то такое же тоскливое и страшное, как в крике Ивана Иваныча. Всё было в тревоге и в беспокойстве, но отчего? Кто этот чужой, которого не было видно? Вот около Тётки на мгновение вспыхнули две тусклые зелёные искорки. Это в первый раз за всё время знакомства подошёл к ней Фёдор Тимофеич. Что ему нужно было? 136 Тётка лизнула ему лапу и, не спрашивая, зачем он пришел, завыла тихо и на разные голоса. — К-ге! — крикнул Иван Иваныч. — К-ге-ге! Опять отворилась дверь, и вошёл хозяин со свечой. Гусь сидел в прежней позе, с разинутым клювом и растопырив крылья. Глаза у него были закрыты. — Иван Иваныч! — позвал хозяин. Гусь не шевельнулся. Хозяин сел перед ним на полу, минуту глядел на него молча и сказал: — Иван Иваныч! Что же это такое! Умираешь ты, что ли? Ах, я теперь вспомнил, вспомнил! — вскрикнул он и схватил себя за голову. — Я знаю, отчего это! Это оттого, что сегодня на тебя наступила лошадь! Боже мой, боже мой! Тётка не понимала, что говорит хозяин, но по его лицу видела, что и он ждёт чего-то ужасного. Она протянула морду к тёмному окну, в которое, как казалось ей, глядел кто-то чужой, и завыла. — Он умирает, Тётка! — сказал хозяин и всплеснул руками. — Да, да, умирает! К вам в комнату пришла смерть. Что нам делать? Бледный, встревоженный хозяин, вздыхая и покачивая головой, вернулся к себе в спальню. Тётке жутко было оставаться в потёмках, и она пошла за ним. Он сел на кровать и несколько раз повторил: — Боже мой, что же делать? Тетка ходила около его ног и, не понимая, отчего это у неё такая тоска и отчего все так беспокоятся, и стараясь понять, следила за каждым его движением. Фёдор 137 Тимофеич, редко покидавший свой матрасик, тоже вошёл в спальню хозяина и стал тереться около его ног. Он встряхивал головой, как будто хотел вытряхнуть из неё тяжёлые мысли, и подозрительно заглядывал под кровать. Хозяин взял блюдечко, налил в него из рукомойника воды и опять пошёл к гусю. — Пей, Иван Иваныч! — сказал он нежно, ставя перед ним блюдечко. — Пей, голубчик. Но Иван Иваныч не шевелился и не открывал глаз. Хозяин пригнул его голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, ещё шире растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке. — Нет, ничего уже нельзя сделать! — вздохнул хозяин. — Всё кончено. Пропал Иван Иваныч! И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на окнах во время дождя. Не понимая, в чём дело, Тётка и Фёдор Тимофеич жались к нему и с ужасом смотрели на гуся. — Бедный Иван Иваныч! — говорил хозяин, печально вздыхая. — А я-то мечтал, что весной повезу тебя на дачу и буду гулять с тобой по зелёной травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет. Как же я теперь буду обходиться без тебя? Тётке казалось, что и с нею случится то же самое, то есть что и она тоже вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все на неё будут смотреть с ужасом. По-видимому, такие же мысли бродили и в голове Фёдора Тимофеича. Никогда раньше старый кот не был так угрюм и мрачен, как теперь. Начинался рассвет, и в комнатке уже не было того невидимого чужого, который пугал так Тётку. Когда совсем рассвело, пришёл дворник, взял гуся за лапы и унёс его куда-то. А немного погодя явилась старуха и вынесла корытце. Тётка пошла в гостиную и посмотрела за шкаф: хозяин не скушал куриной лапки, она лежала на своём месте, в пыли и паутине. Но Тётке было скучно, грустно и хотелось плакать. Она даже не понюхала лапки, а пошла под диван, села там и начала скулить тихо, тонким голоском: — Ску-ску-ску... 138 Глава седьмая. Неудачный дебют В один прекрасный вечер хозяин вошёл в комнатку с грязными обоями и, потирая руки, сказал: -Ну-с... Что-то он хотел ещё сказать, но не сказал и вышел. Тётка, отлично изучившая во время уроков его лицо и интонацию, догадалась, что он был взволнован, озабочен и, кажется, сердит. Немного погодя он вернулся и сказал: — Сегодня я возьму с собой Тётку и Фёдора Тимофеича. В египетской пирамиде ты, Тётка, заменишь сегодня покойного Ивана Иваныча. Чёрт знает что! Ничего не готово, не выучено, репетиций было мало! Осрамимся, провалимся! Затем он опять вышел и через минуту вернулся в шубе и в цилиндре. Подойдя к коту, он взял его за передние лапы, поднял и спрятал его на груди под шубу, причём Фёдор Тимофеич казался очень равнодушным и даже не потрудился открыть глаз. Для него, по-видимому, было решительно всё равно: лежать ли, или быть поднятым за ноги, валяться ли на матрасике, или покоиться на груди хозяина под шубой... — Тётка, пойдём, — сказал хозяин. Ничего не понимая и виляя хвостом, Тётка пошла за ним. Через минуту она уже сидела в санях около ног хозяина и слушала, как он, пожимаясь от холода и волнения, бормотал: — Осрамимся! Провалимся! Сани остановились около большого старинного дома, похожего на опрокинутый супник. Длинный подъезд этого дома с тремя стеклянными дверями был освещён дюжиной ярких фонарей. Двери со звоном отворялись и, как рты, глотали людей, которые сновали у подъезда. Людей было много, часто к подъезду подбегали и лошади, но собак не было видно. Хозяин взял на руки Тётку и сунул её на грудь, под шубу, где находился Фёдор Тимофеич. Тут было темно и 139 душно, но тепло. На мгновение вспыхнули две тусклые зелёные искорки — это открыл глаза кот, обеспокоенный холодными жёсткими лапами соседки. Тётка лизнула его ухо и, желая усесться возможно удобнее, беспокойно задвигалась, смяла его под себя холодными лапами и нечаянно высунула из-под шубы голову, но тотчас же сердито заворчала и нырнула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо освещённую комнату, полную чудовищ; из-за перегородок и решёток, которые тянулись по обе стороны комнаты, выглядывали страшные рожи: лошадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта. Кот сипло замяукал под лапами Тётки, но в это время шуба распахнулась, хозяин сказал «гоп!», и Фёдор Тимофеич с Тёткою прыгнули на пол. Они уже были в маленькой комнате с серыми дощатыми стенами; тут, кроме небольшого столика с зеркалом, табурета и тряпья, развешанного по углам, не было никакой другой мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий веерообразный огонёк, приделанный к трубочке, вбитой в стену. Фёдор Тимофеич облизал свою шубу, помятую Тёткой, пошёл под табурет и лёг. Хозяин, всё ещё волнуясь и потирая руки, стал раздеваться... Он разделся так, как обыкновенно раздевался у себя дома, готовясь лечь под байковое одеяло, то есть снял всё, кроме белья, потом сел на табу- 140 рет и, глядя в зеркало, начал выделывать над собой удивительные штуки. Прежде всего он надел на голову парик с пробором и с двумя вихрами, похожими на рога, потом густо намазал лицо чем-то белым и сверх белой краски нарисовал ещё брови, усы и румяна. Затеи его этим не кончились. Опачкавши лицо и шею, он стал облачаться в какой-то необыкновенный, ни с чем не сообразный костюм, какого Тётка никогда не видала раньше ни в домах, ни на улице. Представьте вы себе широчайшие панталоны, сшитые из ситца с крупными цветами, какой употребляется в мещанских домах для занавесок и обивки мебели, панталоны, которые застёгиваются у самых подмышек; одна панталона сшита из коричневого ситца, другая из светло-жёлтого. Утонувши в них, хозяин надел ещё ситцевую курточку с большим зубчатым воротником и с золотой звездой на спине, разноцветные чулки и зелёные башмаки... У Тётки запестрело в глазах и в душе. От белолицей мешковатой фигуры пахло хозяином, голос у неё был тоже знакомый, хозяйский, но бывали минуты, когда Тётку мучили сомнения, и тогда она готова была бежать от пёстрой фигуры и лаять. Новое место, веерообразный огонек, запах, метаморфоза, случившаяся с хозяином, — всё это вселяло в неё неопределённый страх и предчувствие, что она непременно встретится с каким-нибудь ужасом, вроде толстой рожи с хвостом вместо носа. А тут ещё где-то за стеной далеко играла ненавистная музыка и слышался временами непонятный рёв. Одно только и успокаивало её — это невозмутимость Фёдора Тимофеича. Он преспокойно дремал под табуретом и не открывал глаз, даже когда двигался табурет. Какой-то человек во фраке и в белой жилетке заглянул в комнатку и сказал: — Сейчас выход мисс Арабеллы. После неё — вы. Хозяин ничего не ответил. Он вытащил из-под стола небольшой чемодан, сел и стал ждать. По губам и по рукам его было заметно, что он волновался. И Тётка слышала, как дрожало его дыхание. — М-r Жорж, пожалуйте! — крикнул кто-то за дверью. Хозяин встал и три раза перекрестился, потом достал из-под табурета кота и сунул его в чемодан. 141 - Иди, Тётка! — сказал он тихо. Тётка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он поцеловал её в голову и положил рядом с Фёдором Тимофеичем. Засим наступили потёмки... Тётка топталась по коту, царапала стенки чемодана и от ужаса не могла произнести ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал... - А вот и я! — громко крикнул хозяин. — А вот и я! Тётка почувствовала, что после этого крика чемодан ударился о что-то твёрдое и перестал качаться. Послышался громкий густой рёв: по ком-то хлопали, и этот кто-то, вероятно рожа с хвостом вместо носа, ревел и хохотал так громко, что задрожали замочки у чемодана. В ответ на рёв раздался пронзительный, визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялся дома. - Га! - крикнул он, стараясь перекричать рёв. - Почтеннейшая публика! Я сейчас только с вокзала! У меня издохла бабушка и оставила мне наследство! В чемодане что-то очень тяжёлое - очевидно, золото... Га-а! И вдруг здесь миллион! Сейчас мы откроем и посмотрим... В чемодане щёлкнул замок. Яркий свет ударил Тетку по глазам; она прыгнула вон из чемодана и, оглушённая рёвом, быстро, во всю прыть забегала вокруг своего хозяина и залилась звонким лаем. - Га! - закричал хозяин. - Дядюшка Фёдор Тимофеич! Дорогая Тётушка! Милые родственники, чёрт бы вас взял! Он упал животом на песок, схватил кота и Тётку и принялся обнимать их. Тётка, пока он тискал её в своих объятиях, мельком оглядела тот мир, в который занесла её судьба, и, поражённая его грандиозностью, на минуту застыла от удивления и восторга, потом вырвалась из объятий хозяина и от остроты впечатления, как волчок, закружилась на одном месте. Новый мир был велик и полон яркого света; куда ни взглянешь, всюду, от пола до потолка, видны были одни только лица, лица, лица и больше ничего. - Тётушка, прошу вас сесть! - крикнул хозяин. Помня, что это значит, Тётка вскочила на стул и села. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда, глядели серьёзно и ласково, но лицо, в особенности рот и зубы, 142 были изуродованы широкой неподвижной улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подёргивал плечами и делал вид, что ему очень весело в присутствии тысяч лиц. Тётка поверила его весёлости, вдруг почувствовала всем своим телом, что на неё смотрят эти тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду и радостно завыла. — Вы, Тётушка, посидите, — сказал ей хозяин, — а мы с дядюшкой попляшем камаринского. Фёдор Тимофеич в ожидании, когда его заставят делать глупости, стоял и равнодушно поглядывал по сторонам. Плясал он вяло, небрежно, угрюмо, и видно было по его движениям, по хвосту и по усам, что он глубоко презирал и толпу, и яркий свет, и хозяина, и себя... Протанцевав свою порцию, он зевнул и сел. — Ну-с, Тётушка, — сказал хозяин, — сначала мы с вами споём, а потом попляшем. Хорошо? Он вынул из кармана дудочку и заиграл. Тётка, не вынося музыки, беспокойно задвигалась на стуле и завыла. Со всех сторон послышались рёв и аплодисменты. Хозяин поклонился и, когда всё стихло, продолжал играть... Во время исполнения одной очень высокой ноты где-то наверху среди публики кто-то громко ахнул. — Тятька! — крикнул детский голос. — А ведь это Каш-танка! — Каштанка и есть! — подтвердил пьяненький, дребезжащий тенорок. - Каштанка! Федюшка, это, накажи бог, Каштанка! Фюйть! Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один - детский, другой — мужской, громко позвали: — Каштанка! Каштанка! Тётка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали. Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое -пухлое, краснощёкое и испуганное, ударили по её глазам, как раньше ударил яркий свет... Она вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рёв, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком: 143 - Каштанка! Каштанка! Тётка прыгнула через барьер, потом через чьё-то плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стенку; Тётка прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене. Затем она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигаясь всё выше и выше, и, наконец, попала на галёрку... Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за людьми, от которых пахло клеем и лаком. Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы. — В бездне греховней валяются во утробе моей... — бормотал он. - А ты, Каштанка, - недоумение. Супротив человека ты всё равно что плотник супротив столяра. Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе. Каш-танка глядела им обоим в спину, и ей казалось, что она давно уже идёт за ними и радуется, что жизнь её не обрывалась ни на минуту. Вспомнила она комнатку с грязными обоями, гуся, Фёдора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но всё это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжёлый сон... 1887 1. Докажите, что в рассказе мир показан глазами собаки, хотя история Каштанки передана от лица рассказчика. 2. Что вы можете сказать о характере Каштанки? Есть ли в её характере «человеческие» черты? 3. У нового хозяина Каштанке было хорошо, гораздо лучше, чем у Луки Александровича и Федюшки. Почему же Чехов заканчивает рассказ словами: «...но всё это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжёлый сон...»? 4. Как вы поняли смысл этого рассказа? 5. Существует мнение, что у животных нет разума и характера, а есть только инстинкты. Согласен ли с этим Чехов? Согласны ли с этим вы? Подумайте, как отвечает на этот вопрос А. Куприн в рассказе «Ю-ю». 144 А.И. КУПРИН (1870-1938) Ю-ю (в сокращении) Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь, милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички... Звали её Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина Ю-ю, а просто так. Увидев её впервые маленьким котёнком, молодой человек трёх лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы трубочкой и произнёс: «Ю-ю». Точно свистнул. И пошло — Ю-ю. Сначала это был только пушистый комок с двумя весёлыми глазами и бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал, жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не помним, когда это вдруг вместо чёрно-рыже-белого пушистого комка мы увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет зависти любителей. ...Выросла, словом, всем кошкам кошка. Тёмно-каштановая с огненными пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть длинная и вся лоснится, задние лапки в широких штанинах, хвост как ламповый ёрш!.. А самое замечательное в ней было — это её характер. Ты заметь, милая Ника: живём мы рядом со многими животными и совсем о них ничего не знаем. Просто — не интересуемся. Возьмём, например, всех собак, которых мы с тобой знали. У каждой - своя особенная душа, свои привычки, свой характер. То же у кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей... И никогда не верь тому, что тебе говорят дурного о животных. Тебе скажут: осёл глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он недалёк умом, упрям и ленив, - его деликатно называют ослом. Запомни же, что, наоборот, осёл - животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и трудолюбивое. Но если его перегрузить свыше 145 его сил или вообразить, что он скаковая лошадь, то он просто останавливается и говорит: «Этого я не могу. Делай со мной что хочешь». И можно бить его сколько угодно — он не тронется с места. Желал бы я знать, кто в этом случае глупее и упрямее: осёл или человек? Говорят ещё: глуп, как гусь... А умнее этой птицы нет на свете. Гусь знает хозяев по походке. Например, возвращаешься домой среди ночи. Идёшь по улице, отворяешь калитку, проходишь по двору — гуси молчат, точно их нет. А незнакомый вошёл во двор — сейчас же гусиный переполох: «Га-га-га! Га-га-га! Кто это шляется по чужим домам?» А какие они славные отцы и матери, если бы ты знала! Птенцов высиживают поочерёдно — то самка, то самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она в свой досуж-ный час заговорится через меру с соседками у водопойного корыта, по женскому обыкновению, — господин гусь выйдет, возьмет её клювом за затылок и вежливо потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как-с! И очень смешно, когда гусиное семейство изволит прогуливаться. Впереди он, хозяин и защитник. От важности и гордости клюв задрал к небу. На весь птичник глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленной девочке, вроде тебя, Ника, если вы ему не уступите дороги: сейчас же зазмеит над землёю, зашипит, как бутылка содовой воды, разинет жёсткий клюв, а назавтра Ника ходит с огромным синяком на левой ноге, ниже колена, а собачка всё трясёт ущемлённым ухом. А за гусем — гусенята, жёлто-зелёные, как пушок на цветущем вербном барашке. Жмутся друг к дружке и пищат. Шеи у них голенькие, на ногах они не тверды — не веришь тому, что вырастут и станут как папаша. Маменька — сзади. Ну, её просто описать невозможно — такое вся она блаженство, такое торжество! И вся семья гусиная — точь-в-точь как добрая немецкая фамилия на праздничной прогулке. Или, возьмём, лошадь. Что про неё говорят? Лошадь глупа. У неё только красота, способность к быстрому бегу да память мест. А так - дура дурой, кроме того ещё, что близорука, капризна, мнительна и непривязчива к челове- 146 ку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в тёмных конюшнях, которые не знают радости воспитать её с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто её моет, чистит, водит коваться, поит и задаёт корм. А ты лучше спроси у любого природного всадника о лошади, и он тебе всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, — конечно, если только она в хороших, понимающих руках. У арабов — лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там лошадь — член семьи. Там на неё, как на самую верную няньку, оставляют малых детей. Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и дикого зверя залягает. А если чумазый ребятёнок уползёт на четвереньках куда-нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмёт его нежненько за ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: «Не лазай, дурачок, куда не следует». И умирают иногда лошади в тоске по хозяину, и плачут настоящими слезами. Ах, ты всё-таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней, давай о кошке. Спала Ю-ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях, на пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши под верхний лист: в типографской краске есть что-то лакомое для кошачьего обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло. Когда дом начинал просыпаться, — первый её деловой визит бывал всегда ко мне, и то лишь после того, как её чуткое ухо улавливало утренний чистый детский голосок, раздававшийся в комнате рядом со мною. Ю-ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую дверь, входила, вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в щёку розовый нос и говорила коротко: «Муррм». За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила только этот довольно музыкальный звук «муррм». Но было в нём много разнообразных оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, то требование, то отказ, то благодарность, то досаду, то укор. Короткое «муррм» всегда означало: «Иди за мной». 147 Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не сомневалась в моём повиновении. Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя жёлто-зелёными хризолитами глаз, Ю-ю дожидалась меня у двери, ведущей в комнату, где обычно спал четырёхлетний молодой человек со своей матерью. Я приотворял её. Чуть слышное признательное «мрм», S-образное движение ловкого тела, зигзаг пушистого хвоста, и Ю-ю скользнула в детскую. Там - обряд утреннего здорованья. Сначала - почти официальный долг почтения — прыжок на постель к матери. «Муррм! Здравствуйте, хозяйка!» Носиком в руку, носиком в щёку, и кончено; потом прыжок на пол, прыжок через сетку в детскую кроватку. Встреча с обеих сторон нежная. «Муррм, муррм! Здравствуй, дружок! Хорошо ли почивал?» — Ю-юшенька! Юшенька! Восторгательная Юшенька! И голос с другой кровати: — Коля, сто раз тебе говорили, не смей целовать кошку! Кошка — рассадник микробов... Я любил исполнять её приказания. Вот, например, я работаю над парником, вдумчиво отщипывая у дынь лишние 148 побеги — здесь нужен большой расчёт. Жарко от летнего солнца и от тёплой земли. Беззвучно подходит Ю-ю. «Мрум!» Это значит: «Идите, я хочу пить». Разгибаюсь с трудом. Ю-ю уже впереди. Ни разу не обернётся на меня. Посмею ли я отказаться или замедлить? Она ведёт меня из огорода во двор, потом на кухню, затем по коридору в мою комнату. Учтиво отворяю я перед нею все двери и почтительно пропускаю вперёд. Придя ко мне, она легко вспрыгивает на умывальник, куда проведена живая вода, ловко находит на мраморных краях три опорные точки для трёх лап — четвёртая на весу для баланса, — взглядывает на меня через ухо и говорит: «Мрум. Пустите воду». Я даю течь тоненькой серебряной струйке. Изящно вытянувши шею, Ю-ю поспешно лижет воду узким розовым язычком. Кошки пьют изредка, но долго и помногу. Иногда для шутливого опыта я слегка завинчиваю четырёхлапую никелевую рукоятку. Вода идёт по капельке. Ю-ю недовольна. Нетерпеливо переминается в своей неудобной позе, оборачивает ко мне голову. Два жёлтых топаза смотрят на меня с серьёзным укором. «Муррм! Бросьте ваши глупости!..» И несколько раз тычет носом в кран. Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как следует. Бывали у меня с Ю-ю особенные часы спокойного семейного счастья. Это тогда, когда я писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в него втянуться, в нём много тихой отрады. Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого-то очень нужного слова. Остановился. Какая тишина! Шипит еле слышно керосин в лампе, шумит морской шум в ушах, и от этого ночь ещё тише. И все люди спят, и все звери спят, и лошади, и птицы, и дети, и Колины игрушки в соседней комнате. Даже собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и пропадают мысли. Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от мягкого упругого толчка. Это Ю-ю легко вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно, когда пришла. 149 Поворочается немного на столе, помнётся, облюбовывая место, и сядет рядышком со мною, у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все четыре лапки подобраны и спрятаны, только две передние бархатные пер-чаточки чуть-чуть высовываются наружу. Я опять пишу быстро и с увлечением. Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В послушном разнообразии строятся фразы. Но уже тяжелеет голова, ломит спину, начинают дрожать пальцы правой руки: того и гляди, профессиональная судорога вдруг скорчит их, и перо, как заострённый дротик, полетит через всю комнату. Не пора ли? И Ю-ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит внимательно за строками, вырастающими у меня на бумаге, водя глазами за пером, и притворяется перед самой собою, что это я выпускаю из него маленьких, чёрных, уродливых мух. И вдруг хлоп лапкой по самой последней мухе. Удар меток и быстр: чёрная кровь размазана по бумаге. Пойдем спать, Ю-юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева. За окном уже можно различать смутные очертания милого моего ясеня. Ю-ю сворачивается у меня в ногах, на одеяле. Заболел Ю-юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь; до сих пор страшно вспоминать о ней. Тут только я узнал, как невероятно цепок бывает человек и какие огромные, неподозреваемые силы он может обнаружить в минуты любви и гибели. У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих мнений, которые они принимают готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так, тебе, например, из тысячи человек девятьсот девяносто девять скажут: «Кошка — животное эгоистическое. Она привязывается к жилью, а не к человеку». Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас расскажу про Ю-ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь! Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнёт что-нибудь, уронит, разбудит, испугает. И её недолго надо было отучать от детской комнаты. Она скоро поняла своё положение. Но зато улеглась, как собака, на голом полу снаружи, у самой двери, ут- 150 кнув свои розовый носик в щель под дверью, и так пролежала все эти чёрные дни, отлучаясь только для еды и кратковременной прогулки. Отогнать её было невозможно. Да и жалко было. Через неё шагали, заходя в детскую и уходя, её толкали ногами, наступали ей на хвост и на лапки, отшвыривали порою в спешке и нетерпении. Она только пискнет, даст дорогу и опять мягко, но настойчиво возвращается на прежнее место. О таковом кошачьем поведении мне до этой поры не приходилось ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной усмешкой: — Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьёзно... Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьёзно. До сих пор у меня осталась в сердце нежная признательность к памяти Ю-ю за её звериное сочувствие... И вот что ещё было странно. Как только в Колиной болезни за последним жестоким кризисом наступил перелом к лучшему, когда ему позволили всё есть и даже играть в постели, — кошка каким-то особенно тонким инстинктом поняла, что пустоглазая и безносая отошла от Колина изголовья, защелкав челюстями от злости. Ю-ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно отсыпалась она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого волнения. Тот её мял и тискал, осыпал её всякими ласковыми именами, назвал даже от восторга почему-то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его ещё слабых рук, сказала «мрм», спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы не сказать: спокойное величие души!.. Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым, пожалуй, и ты не поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с улыбкой — немного недоверчивой, немного лукавой, немного принуждённо-учтивой. Друзья же порою говорили прямо: «Ну и фантазия у вас, у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано, чтобы кошка собиралась говорить по телефону? » А вот собиралась-таки. Послушай, Ника, как это вышло. 151 Встал с постели Коля худой, бледный, зелёный; губы без цвета, глаза ввалились, ручонки на свет сквозные, чуть розоватые. Удалось отправить Колю для поправки, в сопровождении матери, вёрст за двести в прекрасную санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым проводом с Петроградом и, при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный городишко, а там и наш домашний телефон. Это всё очень скоро сообразила Колина мама, и однажды я с живейшей радостью и даже с чудесным удивлением услышал из трубки милые голоса: сначала женский, немного усталый и деловой, потом бодрый и весёлый детский. Ю-ю с отъездом двух своих друзей — большого и маленького — долго находилась в тревоге и в недоумении. Ходила по комнатам и всё тыкалась носом в углы. Ткнётся и скажет выразительно: «Мик!» Впервые за наше давнее знакомство я стал слышать у неё это слово. Что оно значило по-кошачьи, я не берусь сказать, но по-человечески оно ясно звучало примерно так: «Что случилось? Где они? Куда пропали? » И она озиралась на меня широко раскрытыми жёлтозелёными глазами; в них я читал изумление и требовательный вопрос. Телефонный аппарат наш помещался в крошечной передней на круглом столике, и около него стоял соломенный стул без спинки. Не помню, в какой из моих разговоров с санаторией я застал Ю-ю сидящей у моих ног; знаю только, что это случилось в самом начале. Но вскоре кошка стала прибегать на каждый телефонный звонок и, наконец, совсем перенесла своё место жилья в переднюю. Люди вообще весьма медленно и тяжело понимают животных; животные — людей гораздо быстрее и тоньше. Я понял Ю-ю очень поздно, лишь тогда, когда однажды среди моего нежного разговора с Колей она беззвучно прыгнула с пола мне на плечи, уравновесилась и протянула вперёд из-за моей щеки свою пушистую мордочку с настороженными ушами. Я подумал: «Слух у кошки превосходный, во всяком случае, лучше, чем у собаки, и уж гораздо острее человеческого. Так что же мудрёного в том, что она узнала Ко- 152 лин милый голос и потянулась посмотреть: где же спрятан её любимый дружок?» Мне очень захотелось проверить мою догадку. В тот же вечер я написал письмо в санаторию с подробным описанием кошкиного поведения и очень просил Колю, чтобы в следующий раз, говоря со мной по телефону, он непременно вспомнил и сказал в трубку все прежние ласковые слова, которые он дома говорил Ю-юшке. А я поднесу контрольную слуховую трубку к кошкиному уху. Вскоре получил ответ. Коля очень тронут памятью Ю-ю и просит передать ей поклон. Говорить со мною из санатории будет через два дня, а на третий соберутся, уложатся и выедут домой. И правда, на другой же день утром телефон сообщил мне, что со мной сейчас будут говорить из санатории. Ю-ю стояла рядом на полу. Я взял её к себе на колени — иначе мне трудно было бы управляться с двумя трубками. Зазвенел весёлый, свежий Колин голосок в деревянном ободке. Какое множество новых впечатлений и знакомств! Сколько домашних вопросов, просьб и распоряжений! Я едва-едва успел вставить мою просьбу: — Дорогой Коля, я сейчас приставлю Ю-юшке к уху телефонную трубку. Готово! Говори же ей твои приятные слова. — Какие слова? Я не знаю никаких слов, — скучно отозвался голосок. — Коля, милый, Ю-ю тебя слушает. Скажи ей что-нибудь ласковое. Поскорее. — Да я не зна-аю. Я не по-омню. А ты мне купишь наружный домик для птиц, как здесь у нас вешают за окна? — Ну, Коленька, ну, золотой, ну, добрый мальчик, ты же обещал с Ю-ю поговорить. — Да я не знаю говорить по-кошкиному. Я не умею. Я забы-ыл. В трубке вдруг что-то щёлкнуло, крякнуло, и из неё раздался резкий голос телефонистки: — Нельзя говорить глупости. Повесьте трубку. Другие клиенты дожидаются. Лёгкий стук, и телефонное шипение умолкло. 153 Так и не удался наш с Ю-ю опыт. А жаль. Очень интересно мне было узнать, отзовётся ли наша умная кошка или нет на знакомые ей ласковые слова своим нежным «муррум». Вот и всё про Ю-ю. Не так давно она умерла от старости, и теперь у нас живёт кот-воркот, бархатный живот. О нём, милая моя Ника, в другой раз. 1927 1. В рассказе автор утверждает, что у животных «своя особенная душа, свои привычки, свой характер». Как он доказывает эту мысль? Согласны ли вы с утверждением писателя? Объясните. 2. Какой характер был у Ю-ю? С помощью каких литературных приёмов Куприн даёт характеристику этого главного персонажа рассказа? 3. Убедил ли вас автор рассказа в том, что Ю-ю была «всем кошкам кошка»? Почему? Какой смысл он вкладывает в это определение? 4. Что вы думаете о рассказчике? 5. Как вы думаете, какую роль играют рассказчик и другие герои-люди в этом рассказе? 6. «Люди вообще весьма медленно и тяжело понимают животных; животные — людей гораздо быстрее и тоньше». Согласны ли вы с этим утверждением Куприна? Объясните. 7. Подготовьте самостоятельно рассказ о биографии Александра Ивановича Куприна. Домашнее чтение. Прочитайте самостоятельно рассказы А.И. Куприна «Барбос и Жулька» и «Белый пудель». Вспомните рассказ «Слон», который вы читали раньше. Что объединяет все эти произведения Куприна о животных? 154 Продолжение разговора наших героев о писателях-анималистах — Позвольте мне сказать несколько слов, друзья мои, — обратился Паганель к присутствующим. — Я как учёный не могу не выразить своё восхищение трудом писателей-анималистов. Это удивительные люди! Во-первых, это учёные, которые самозабвенно любят животных, изучают их, ведут наблюдения, а затем пишут замечательные книги. Во-вторых, это талантливые писатели, чьи книги помогают людям многое понять, осознать себя частью природы, частью всего живого на земле. В-третьих, это добрые и благородные люди, которые посвятили свою жизнь служению природе. Жизнь каждого из них достойна того, чтобы о ней узнать. — Я согласен с уважаемым господином Паганелем, друзья, — сказал Шерлок Холмс. — К тому же имена многих писателей-анималистов известны так же широко, как, например, имена писателей-фантастов или знаменитых авторов детективных или приключенческих романов. Их книги — не менее увлекательное чтение! Если позволите, я расскажу вам о своём соотечественнике, современном английском писателе Джеральде Даррелле. Рассказ Шерлока Холмса о Джеральде Даррелле — В одном из предисловий к книгам Даррелла, друзья мои, я встретил очень точную формулировку, которая многое объясняет. Вот она: «Во всех нас заложена бессознательная любовь к животным. У одних она сильнее, у других - слабее, но почти всегда она не самое главное в жизни. И только у 155 одного из тысяч, а может быть и из миллионов, тяга к живому непреодолима. Собственно, для таких людей она и есть сама жизнь. Таков и Джеральд Даррелл». Так сложилось, что, когда Джеральд был ещё совсем ребёнком, его семья переехала из сырого туманного Лондона на тёплый греческий остров Корфу. Природа острова была очень красива, его населяло множество живых существ, за которыми мальчик мог часами наблюдать. Это стало его любимым занятием... У писателя и учёного Джеральда Даррелла есть три главных принципа, они составляют его «философию жизни». Первое: всё живое прекрасно. В каждом живом существе есть своя особая прелесть, которую надо суметь увидеть. Второе: величайшая радость — открывать в природе что-то новое, неизвестное науке. Третье: чтобы по-настоящему изучить животное, его надо держать рядом с собой и постоянно с ним общаться. Даррелл не только изучал животных и писал о них книги (кстати, на русском языке уже вышли многие из них: «Перегруженный ковчег», «Зоопарк в моём багаже», «Путь кенгурёнка», «Моя семья и другие звери» и т.д.), он ещё и охранял животных: он организовал зоопарк нового типа, где животные чувствовали себя как дома, получали привычную пищу и размножались, он снимал фильмы о животных, выступал с лекциями по радио и телевидению... 156 Джеральд ДАРРЕЛЛ (1925-1995) Из книги «Гончие Бафута» В полдень ко мне явились четверо высоких, внушительного вида молодых людей в ярких праздничных саронгах. Это были охотники, которых прислал Фон; с полчаса я показывал им фотографии зверей и объяснял, сколько за какого зверя буду платить. Потом я велел им идти на охоту, а вечером доставить сюда ко мне всё, что они поймают. В тот же вечер один из четверых вернулся с маленькой корзинкой. Он присел на корточки, жалобно поглядел на меня и стал объяснять, что ему и его товарищам по охоте не очень-то повезло на этот раз. Они ходили далеко, сказал он, но не нашли ни одного зверя из тех, что я им показывал. Впрочем, кое-что они всё-таки добыли. Тут он подался вперёд и поставил корзинку к моим ногам. — Не знаю, маса хочет такой добыча? — спросил он. Я приподнял крышку и заглянул в корзинку. Я надеялся, что увижу белку или, может, крысу, но там сидела пара больших прекрасных жаб. — Маса нравится такой добыча? — спросил охотник, с тревогой вглядываясь мне в лицо. — Да, очень нравится, - сказал я, и он расплылся в улыбке. Я уплатил ему что положено, и он отправился восвояси, пообещав вернуться наутро вместе со своими друзьями. Когда он ушёл, я мог наконец заняться жабами. Каждая была величиной с блюдце, глаза огромные, блестящие, а короткие толстые лапы, казалось, не без труда поддерживали тяжёлое тело. Расцветка у них была просто изумительная: спинка густого кремового цвета, в крошечных извилистых чёрных полосках; с боков голова и тело тёмно-красные, цвета то ли вина, то ли красного дерева, а живот - ярко-жёлтый, цвета лютика. Надо сказать, что жабы всегда были мне симпатичны, ибо я убедился, что они существа спокойные, благонравные и в них есть какая-то своя прелесть: они не так неуравновешенны и не так придурковаты и неуклюжи, как 157 158 лягушки, кожа у них на вид не такая мокрая и они не сидят с разинутым ртом. Но до встречи с этими двумя я воображал, что, хотя жабы по расцветке и вообще по внешнему виду бывают очень несхожи, нрав у них у всех примерно один и тот же: если знаешь одну, можно считать, что знаешь всех. Однако, как я очень скоро обнаружил, характер у этих двух земноводных столь своеобразен, что ставит их чуть ли не наравне с млекопитающими. Эти существа называются жабами-сухолистками, потому что необычные кремовые (с тёмными прожилками) их спины по цвету и рисунку очень напоминают сухой лист. Если такая жаба замрёт на земле в осеннем лесу, её никак не различить среди опавших листьев. Отсюда их английское название. Научное же название - бровастая жаба, а по-латыни они называются ещё удачнее - Bufo superciliaris1, ибо такая жаба на первый взгляд кажется необычайно надменной. Кожа над большими глазами как бы вздёрнута и собрана острыми уголками, так что полное впечатление, будто жаба подняла брови и глядит на мир свысока, с язвительной насмешкой. Широко растянутый рот подбавляет жабе аристократической надменности: углы его слегка опущены, словно жаба усмехается; такое выражение я видел ещё только у одного животного на свете - у верблюда. Прибавьте к этому неторопливую, покачивающуюся походку и привычку через каждые два-три шага присаживаться и глядеть на вас с какой-то презрительной жалостью, и вы поймёте, что перед вами самое надменное существо на свете. Обе мои сухолистки сидели рядышком на дне корзины, выстланном свежей травой, и глядели на меня с уничтожающим презрением. Я наклонил корзинку, и они вперевалочку вылезли на пол, исполненные достоинства и негодующие - ни дать ни взять два лорд-мэра, которых ненароком заперли в общественной уборной. Они отошли фута на три от корзинки и уселись, слегка задыхаясь, -видимо, совсем выбились из сил. Минут десять жабы пристально меня разглядывали и с каждой минутой явно всё сильней презирали. Потом одна двинулась в сторону и пристроилась у ножки стола, должно быть, приняв её за ствол дерева. Вторая продолжала меня разглядывать и по 1 Bufo superciliaris (лат.) - буквально: спесивая жаба. (Прим. ред.) зрелом размышлении, видно, составила обо мне такое мнение, что её вырвало, и на полу оказались полупереваренные останки кузнечика и двух бабочек. Тут жаба кинула на меня укоризненный и страдальческий взгляд и зашлепала к ножке стола, где сидела её подруга. Подходящей для них клетки у меня не нашлось, и су-холистки провели первые несколько дней взаперти у меня в спальне; там они медленно и задумчиво бродили по полу или сидели, погружённые в глубокое раздумье, под кроватью — словом, несказанно развлекали меня своим поведением. Прошло всего несколько часов с нашего знакомства, а я уже убедился, что был глубоко несправедлив к своим толстушкам-сожительницам: они оказались вовсе не такими самодовольными и надменными, какими притворялись. На самом деле это робкие и застенчивые создания, они легко смущаются и начисто лишены самоуверенности; я подозреваю, что они даже страдают глубоким, неискоренимым комплексом неполноценности и их невыносимо важный вид — всего лишь попытка скрыть от мира неприглядную истину: они ничуть в себе не уверены. Это я совершенно случайно обнаружил в первый же вечер их пребывания в моей спальне. Я записывал их расцветку, а жабы сидели у моих ног на полу, и вид у них был такой, точно они обдумывали свои биографии для записи в Книгу лордов. Мне надо было осмотреть повнимательней нижнюю половину их тела, поэтому я нагнулся и поднял одну из них двумя пальцами; я обхватил её за туловище под передними лапками так, что она болталась в воздухе и вид у неё при этом был самый жалкий — в такой позе просто немыслимо сохранить достоинство. Потрясённая подобным обращением, жаба громко, негодующе закричала и лягнула воздух толстыми задними лапками, но где ей было от меня вырваться! И ей пришлось болтаться в воздухе, пока я не закончил осмотра. Но когда я наконец посадил её на прежнее место рядом с подругой, это была уже совсем другая жаба. В ней не осталось и следа прежнего аристократического высокомерия: на полу сидело сломленное, покорное земноводное. Жаба вся съёжилась, большие глаза тревожно моргали, на физиономии ясно выражались печаль и робость. Казалось, она вот-вот заплачет. 159 Превращение это произошло столь внезапно и бесповоротно, что можно было только изумляться, и, как это ни смешно, я очень огорчился — ведь это я так её унизил! Чтобы хоть как-то сгладить случившееся, я поднял вторую жабу, дал и ей поболтаться в воздухе -и эта тоже сразу утратила свою самоуверенность: едва я опустил её на пол, она тоже стала робкой и застенчивой. Так они и сидели, приниженные, несчастные, и выглядели до того забавно, что я бестактно расхохотался. Этого их чувствительные души вынести уже не могли: обе тотчас поспешно двинулись прочь от меня, спрятались под столом и просидели там добрых полчаса. Зато теперь, когда я открыл их тайну, я мог сбивать с них спесь когда угодно: надо было только легонько щёлкнуть их пальцем по носу, и они тут же виновато съёживались, точно вот-вот покраснеют от смущения, и глядели на меня умоляющими глазами. Я построил для моих сухолисток большую удобную клетку, и они прекрасно там устроились; впрочем, заботясь об их здоровье, я разрешал им каждый день выходить на прогулку в сад. Правда, когда животных стало больше, у меня оказалось столько работы, что я уже не мог стоять и ждать, пока мои аристократки - голубая кровь надышатся воздухом; к большому их неудовольствию, прогулки пришлось сократить. Но однажды я случайно нашёл для них сторожа, на чьё попечение мог спокойно их оставлять, не прерывая работы. Этим сторожем оказалась красная мартышка Павлова. Она была на редкость ручная и очень деликатная обезьяна, и она живо интересовалась всем, что происходило вокруг. Когда я впервые выпустил сухолисток на прогулку поблизости от того места, где была привязана Павлова, обезьяна уставилась на них как заворожённая; она встала на задние ноги и всячески выворачивала шею, стараясь не упустить их из виду, пока они важно шествовали по саду. Через десять минут я вернулся в сад поглядеть, как там мои жабы, и обнаружил, что обе они подошли прямо к обе- 160 зьяне. Павлова сидела между ними на корточках, нежно их гладила и громко что-то бормотала от удивления и удовольствия. У жаб вид был до смешного довольный, они сидели не шевелясь: эти ласки явно доставляли им удовольствие. После этого я каждый день выпускал жаб возле того места, где была привязана Павлова, и она за ними присматривала, пока они бродили вокруг. Завидев их, обезьяна вскрикивала от восторга, потом нежно их поглаживала до тех пор, пока они не оставались лежать подле неё без движения, как загипнотизированные. Если они отходили чересчур далеко и могли скрыться в густом кустарнике на опушке сада, Павлова ужасно волновалась и звала меня пронзительными криками, стараясь дать мне знать, что её подопечные убегают и я должен поскорее поймать их и принести обратно к ней. Однажды она позвала меня, когда жабы забрели слишком далеко в поле, но я не услышал, и, когда позднее спустился в сад, обезьяна истерически металась на привязи, натянув верёвку до отказа, и отчаянно кричала, а жаб нигде не было видно. Я отвязал обезьяну, и она тотчас повела меня к густым кустам на краю сада; там она очень скоро нашла беглянок и припала к ним с громкими радостными криками. Павлова ужасно привязалась к этим жабам. Видели бы вы, как нетерпеливо она здоровалась с ними по утрам, как нежно гладила и похлопывала, как волновалась, когда они заходили слишком далеко, — это было поистине трогательное зрелище! Она только никак не могла понять, почему у них нет шерсти, как у обезьяны. Она трогала пальцами их гладкую кожу, пыталась раздвинуть несуществующую шерсть, и на её чёрном личике явственно читалась тревога; порой она наклонялась и начинала задумчиво лизать им спину. Впрочем, довольно скоро их безволосые спины перестали её тревожить, и она обращалась с ними нежно и любовно, как с собственными детёнышами. Жабы на свой лад тоже привязались к обезьяне, хоть она порой и унижала их достоинство, а это им бывало не по нраву. Помню, однажды утром я их выкупал, что доставило им немалое удовольствие, а по дороге через сад домой к их мокрым животам прилипли мелкие щепочки и комья земли. Это очень огорчило Пав- 161 лову, ей хотелось, чтобы её любимицы были всегда чистенькие и аккуратные. И вот я застал такую картину: обезьяна сидела на солнышке, задние ноги её, как на подставке, покоились на спине одной жабы, а другая су-холистка болталась в воздухе - обезьяна держала её на весу в самом неудобном и унизительном положении. Жаба медленно кружилась в воздухе, а обезьяна озабоченно обирала с неё всякий мусор и всё время попискивала и повизгивала — что-то объясняла. Покончив с одной жабой, Павлова опустила её на землю, где та осталась сидеть притихшая, подавленная, и принялась за другую — подняла её в воздух и заставила пережить то же унижение. Да, в присутствии Павловой сухолисткам никак не удавалось проявлять своё аристократическое высокомерие. и 1. Покажите на примере этого отрывка, как в книге реализуются три главных принципа Даррелла. 2. Докажите, что Даррелл обладает особым мастерством рисовать портреты животных. 3. Можно ли сказать, что Даррелл наделяет своих животных человеческими качествами? (П) 4. Чем, по-вашему, отличается изображение животных у Даррелла от того, как их изображают Куприн и Чехов? Рассказ капитана Григорьева о Сетон-Томпсоне — Я с большим интересом слушал вас, друзья, и хотел бы продолжить рассказ уважаемого Шерлока Холмса. Речь пойдёт о писателе Эрнесте Сетон-Томпсоне. Он родился в Англии в I860 году, в один год с Чеховым, а умер в 1946-м. В самом конце девятнадцатого века вышла его первая книга — «Мои дикие друзья». Сам автор сказал о ней так: «Нет сомнения, 162 что эта книга положила начало новому, реалистическому направлению в литературе о животных. В ней впервые правдиво обрисовано поведение животных... До тех пор были известны только басни, сказки о животных и такие рассказы, где животные разговаривают и ведут себя, словно люди, переодетые в шкуры зверей». Интересно вот что: Сетон-Томпсон не читал «Каштанку» Чехова, но пошёл тем же путём, что и Чехов, — показал внутренний мир животных и считал это своим открытием. Получается, что Чехов и Сетон-Томпсон независимо друг от друга в одно и то же время открыли новый способ изображения животных в литературе. Их рассказы не ведутся от первого лица, но повествование построено так, что мы смотрим на всё глазами животных. Сетон-Томпсон был художником, учёным-естествоиспы-тателем и писателем. Он прожил долгую и счастливую жизнь, потому что занимался любимым делом и ощущал себя частью природы. Последние годы своей жизни он провел в Америке, в доме, который построил в деревушке Ситон-Виладж. Описание этого дома можно найти в очерке Василия Пескова «В гостях у Сетон-Томпсона»: «А теперь как следует оглядимся... Большая комната, полная книг и картин. Рояль в стороне. Кресло возле стола с резным приветствием: “Добро пожаловать, мои друзья!” В этом кресле сидели именитые гости — художники, писатели и учёные, приезжавшие в Ситон-Виладж. Но чаще в креслах сидели индейцы. Они жили тут на холмах, и двери дома были для них открыты в любые часы... Сетон-Томпсон был у индейцев кавалером всех высших отличий и званий... У него было даже индейское имя... — Чёрный Волк. Письма индейцам и друзьям на Восток Сетон-Томпсон иногда не подписывал, а рисовал след волка - это и означало подпись. И было это не игрой в индейцев и не чудачеством пожилого уже человека. Всё было всерьёз. Уклад жизни индейцев, переплетённый с жизнью природы, был очень близок и дорог поселенцу холмов. ...Тут же, в комнате, фолианты1 лучших изданий по биологии, труды по искусству и философии, произведения литературы, ноты, папки писем со всего света и собственные книги писателя едва ли не на всех языках мира... выс- 1 Фолиант — от лат. лист — объёмистая книга большого формата. 163 шая из наград учёной Америки — медаль “Эллиот”... Картины в рамах и застеклённые акварели изображают только животных». Э. СЕТОН-ТОМПСОН (1860-1946) Из книги «Рассказы о животных» (рисунки автора) Чинк I Чинк был уже таким большим щенком, что воображал себя взрослой cобакой, но на взрослую собаку он ещё не был похож. Он не был ни свиреп, ни даже внушителен с виду, не отличался ни силой, ни быстротой, а был просто одним из самых шумливых, добродушных и глупых щенков, какие когда-либо грызли сапоги своего хозяина. Его хозяином был Билл Обри, старый горец, живший в то время под горой Гарнет, в Йеллоустонском парке. Это очень тихий уголок, далеко в стороне от дорог, излюбленных путешественниками. И то место, где Билл разбил свою палатку, можно было бы признать одним из самых уединённых человеческих обиталищ, если бы не этот мохнатый, вечно неугомонный щенок Чинк. Чинк никогда не оставался спокойным хотя бы в течение пяти минут. Он охотно исполнял всё, что ему велели. Он постоянно пытался проделывать самые нелепые и невозможные штуки, а когда ему приказывали сделать что-нибудь обыкновенное и лёгкое, неизменно портил всё дело какой-нибудь выходкой. Однажды, например, он провёл целое утро в напрасных попытках вскочить на высокую прямую сосну, в ветвях которой он увидел белку. В течение нескольких недель самой заветной мечтой Чинка было поймать сумчатую крысу. Сумчатые крысы во множестве жили вокруг палатки Билла. Эти маленькие животные имеют обыкновение усаживаться на задние лапы, выпрямившись и плотно сложив 164 передние лапы на груди, благодаря чему издали их можно принять за торчащие из земли столбики. В ночное время путешественники, которым нужно привязать лошадей, нередко принимают крысу за столбик. Ошибка выясняется, когда крыса исчезает в земле с задорным писком. Чинк в первый же день своего прибытия в долину решил непременно поймать такую крысу. Как водится, он натворил сразу же много разных глупостей. Ещё за четверть мили до крысы он сделал великолепную стойку и затем прополз на брюхе по кочкам расстояние не меньше ста шагов. Но скоро его возбуждение достигло такой степени, что он не стерпел и, вскочив на ноги, пошёл напрямик к крысе, которая в это время сидела над норой в своей обычной позе. Через минуту Чинк побежал; наконец, проделав ещё одну из своих бесподобных стоек, он забыл всякую осторожность и бросился с лаем и прыжками на врага. Крыса сидела неподвижно до самого последнего момента, затем внезапно пискнула и нырнула в нору, бросив задними лапками целую горсть песка прямо в открытую пасть Чинка. День за днём проходил в таких же бесплодных попытках. Однако Чинк не унывал, уверенный в том, что настойчивостью он своего добьётся. В один прекрасный день, после необычайно искусной стойки перед одной совсем особенной крысой, проделав затем все свои нелепые штуки и закончив их яростной атакой, Чинк действительно овладел своей жертвой. Но на этот раз случилось так, что в зубах его оказался простой деревянный колышек. Собака отлично понимает, что значит очутиться в дураках. Всякому, кто в этом сомневается, следовало бы посмотреть на Чинка, когда он в тот день робко, как овечка, прятался позади палатки, подальше от глаз хозяина. Но эта неудача ненадолго охладила Чинка, который был от природы наделён не только пылкостью, но и порядочным упрямством. Ничто не могло лишить его бодрости. Он любил всегда двигаться, всегда что-нибудь делать. Каждый проезжающий фургон, каждый всадник, каждая пасущаяся корова подвергались его преследованию, а если кошка из ближайшей сторожки попадалась ему на глаза, он считал своим священным долгом перед её 165 хозяевами-сторожами гнать ее домой как можно скорее. Он готов был двадцать раз в день бегать за старой шляпой, которую Билл обыкновенно забрасывал в осиное гнездо, командуя ему: «Принеси!» Понадобилось много времени, для того чтобы бесчисленные неприятности научили его умерять свой пыл. Чинк не сразу усвоил себе, что наряду с фургонами существуют на свете длинные бичи и большие злые собаки, что лошади имеют что-то вроде зубов на ногах, что головы коров снабжены крепкими дубинками, что кошка не так безобидна, как кажется, и что, наконец, осы и бабочки далеко не одно и то же. Да, на это понадобилось время, но в конце концов он усвоил все, что следует знать каждой собаке. И постепенно в нём стало развиваться зерно — пока еще маленькое, но живое зернышко собачьего здравого смысла. II Все глупости, которые проделывал Чинк, завершились одной самой изумительной глупостью в приключении с шакалом. Этот шакал жил недалеко от нашего лагеря и, по-видимому, прекрасно понимал, как и прочие дикие обитатели Йеллоустонского парка, что находится под защитой закона, который запрещал здесь стрелять и охотиться. Он жил как раз в той части парка, где был расположен сторожевой пост и солдаты зорко следили за соблюдением закона. Убеждённый в своей безнаказанности, шакал каждую ночь бродил вокруг лагеря в поисках разных отбросов. Увидев его следы, я понял, что он несколько раз обходил лагерь, но не решался подойти ближе. Потом мы часто слышали, как он пел тотчас после захода солнца или при первых проблесках утра. Его следы отчётливо виднелись около мусорного ведра каждое утро, когда я выходил посмотреть, какие животные побывали там в течение ночи. Осмелев ещё больше, он стал иногда подходить к лагерю даже днём, сначала робко, затем с возрастающей самоуверенностью; наконец, он не только посещал нас каждую ночь, но и целыми днями держался поблизости от лагеря, 166 разыскивая что-нибудь съедобное. Бывало, что он на виду у всех сидел где-нибудь возле отдалённой кочки. Однажды утром, когда он таким образом сидел шагах в пятидесяти от лагеря, один из нашей компании в шутку сказал Чинку: «Чинк, ты видишь этого шакала. Пойди и прогони его!» Чинк всегда исполнял то, что ему говорили. Желая отличиться, он бросился в погоню за шакалом, который пустился наутек. Это было великолепное состязание в беге на протяжении четверти мили; но вдруг шакал обернулся и стал ждать своего преследователя. Чинк сразу сообразил, что ему несдобровать, и пустился бежать к лагерю. Но шакал мчался быстрее и скоро настиг щенка. Куснув его в один бок, потом в другой, он всем своим видом выразил полное удовольствие. Чинк с визгом и воем мчался что было мочи, а его мучитель преследовал его без передышки до самого лагеря. Стыдно сказать, но мы смеялись над бедным псом заодно с шакалом, и Чинк так и не дождался сочувствия. Ещё один подобный опыт, только в меньших размерах, оказался вполне достаточным для Чинка; с тех пор он решил оставить шакала в покое. Но зато сам шакал нашёл себе приятное развлечение. Теперь он изо дня в день совершенно открыто слонялся около лагеря, зная великолепно, что никто не осмелится в него стрелять. В самом деле, замки всех наших ружей были опечатаны правительственным агентом, а кругом повсюду была охрана. Этот шакал только и ждал Чинка и выискивал всякую возможность его помучить. Маленький пёс знал теперь наверняка, что если он отойдёт один на сто шагов от лагеря, шакал окажется тут как тут и начнёт кусать и гнать его назад до самой палатки хозяина. День за днём проходил в таких испытаниях, пока наконец жизнь Чинка не превратилась в сплошное мучение. Он больше уже не смел отходить один на пятьдесят шагов от палатки. И даже когда он сопровождал нас во время наших поездок по окрестностям, этот нахальный и злобный шакал следовал по пятам, выжидая случая поиздеваться над бедным Чинком, и портил ему всё удовольствие прогулки. 167 Билл Обри передвинул свою палатку на две мили от нас, выше по течению реки, и шакал переселился на такое же расстояние вверх по течению. Как всякий хищник, не встречающий противодействия, он становился день ото дня нахальнее, и Чинк постоянно испытывал величайший страх, над которым его хозяин только подсмеивался. Своё решение отделиться от нас Обри объяснил необходимостью иметь под рукой лучший корм для лошади, но вскоре выяснилось, что он просто искал одиночества, чтобы без помехи распить бутылку, которую где-то раздобыл. А так как одна бутылка не могла его удовлетворить, то на другой же день он оседлал коня и, сказав: «Чинк, охраняй палатку!», ускакал через горы к ближайшему кабаку. И Чинк послушно остался на часах, свернувшись клубочком у входа в палатку. III С Л; ■’■ys При всей своей щенячьей нелепости Чинк всё же был сторожевым псом, и хозяин его знал, что он будет исправно исполнять свои обязанности по мере сил. Во второй половине этого дня один проезжавший мимо горец остановился, по обычаю, на некотором расстоянии от палатки и крикнул: — Послушай, Билл! Эй, Билл! Но, не получив ответа, он направился к палатке и был встречен Чинком самым подобающим образом: шерсть его ощетинилась, он рычал, как взрослая собака. Горец понял, в чём дело, и отправился своей дорогой. Настал вечер, а хозяин всё ещё не возвращался, и Чинк начал испытывать сильный голод. В палатке лежал мешок, а в мешке было немного ветчины. Но хозяин приказал Чинку стеречь его имущество, и Чинк скорее издох бы с голоду, чем притронулся к мешку. Терзаемый муками голода, он осмелился наконец покинуть свой пост и стал бродить невдалеке от палатки в надежде поймать мышь или найти вообще что-нибудь съедобное. Но неожиданно этот отвратительный шакал снова атаковал его и заставил бежать обратно к палатке. 168 Тут в Чинке произошла перемена. Он, казалось, вспомнил о своём долге, и это придало ему силы, подобно тому как крик котёнка превращает робкую кошку-мать в яростную тигрицу. Он был ещё только щенком, глуповатым и нелепым, но в нём жил наследственный твёрдый характер, который должен был развиться с годами. Когда шакал попытался последовать за ним в палатку — палатку его хозяина, — Чинк повернулся лицом к врагу, грозный, словно маленький демон. Шакал попятился. Он злобно рычал и угрожал разорвать щенка на куски, но всё-таки не осмелился войти в палатку. И началась настоящая осада. Шакал возвращался каждую минуту. Расхаживая вокруг, он скрёб землю задними лапами в знак презрения и вдруг опять направлялся прямо ко входу в палатку, а бедный Чинк, полумёртвый от страха, мужественно защищал имущество, вверенное его охране. Всё это время Чинк ничего не ел. Раза два в течение дня ему удалось выбежать к протекавшему рядом ручью и напиться воды, но он не мог так же быстро раздобыть себе пищу. Он мог бы прогрызть мешок, лежавший в палатке, и поесть копчёного мяса, но он не смел тронуть то, что ему доверили охранять. Он мог бы, наконец, улучить минуту и, оставив свой пост, перебежать в наш лагерь, где, конечно, его бы хорошо накормили. Но нет, он должен был оправдать доверие хозяина во что бы то ни стало! Под натиском врага из него выработался настоящий верный сторожевой пёс, готовый, если нужно, умереть на своём посту, в то время как его хозяин пьянствовал где-то за горой. Четыре злосчастных дня и четыре ночи провёл этот маленький героический пёс, почти не сходя с места и стойко охраняя палатку и хозяйское добро от шакала, который всё время держал его в смертельном страхе. На пятый день утром старый Обри протрезвился и вспомнил, что он не у себя дома, а его лагерь в горах оставлен им на попечение щенка. Он сразу оседлал коня и направился в обратный путь. На полдороге в его затуманенной голове мелькнула мысль, что он оставил Чинка без всякой еды: «Неужели маленький негодяй слопал всю мою ветчину?» — подумал он в тревоге и заспешил домой. Когда он 169 доехал до гребня горы, откуда видна была его палатка, ему сперва показалось, что всё по-прежнему благополучно, на своём месте. Но вдруг он увидел: там, у входа в палатку, ощетинившись и рыча друг на друга, стояли — морда к морде — большой злобный шакал и бедный маленький Чинк. — Ах, чтоб меня! — воскликнул Обри смущённо. — Я совсем забыл про этого проклятого шакала. Бедный Чинк, он попал в тяжёлую передрягу! Удивительно, как это шакал ещё не разорвал его на куски, да и палатку в придачу. Да, мужественный Чинк, быть может, в последний раз выдерживал натиск врага. Его ноги дрожали от страха и голода, но он всё ещё принимал самый воинственный вид и, без сомнения, готов был умереть, защищая свой пост. Биллу Обри с первого взгляда всё стало ясно. Подскакав к палатке и увидев нетронутый мешок с ветчиной, он понял, что Чинк ничего не ел с самого дня его отъезда. Щенок, дрожа от страха и усталости, подполз к нему, заглянул ему в лицо и стал лизать руку, как бы желая сказать: «Я сделал то, что ты мне велел, хозяин». Это было слишком для старого Обри, и слёзы стояли в его глазах, когда он торопливо доставал еду маленькому герою. Затем он повернулся к нему и сказал: — Чинк, старый друг, я с тобой поступил очень плохо, а ты со мной хорошо. Обещаю, что никогда больше не оставлю тебя дома, если отправлюсь погулять ещё разок. Не знаю, чем бы тебя порадовать, друг, раз ты не пьёшь водки. Вот разве я избавлю тебя от твоего самого большого врага! Он снял с шеста посреди палатки свою гордость - дорогой магазинный карабин. Не думая о последствиях, он сломал казённую печать и вышел за дверь. Шакал, по обыкновению, сидел невдалеке, скаля зубы в дьявольской усмешке. Но прогремел выстрел, и страхи Чинка кончились. Подоспевшие сторожа обнаружили, что нарушен закон об охране парка, что старый Обри застрелил одного из его диких обитателей. Его карабин был отнят и уничтожен, и он вместе со своим четвероногим другом был позорно изгнан из парка и лишён права вернуться, под угрозой тюремного заключения. 170 Но Билл Обри ни о чём не жалел. - Ладно, - сказал он. - А всё-таки я сделал доброе дело для своего товарища, который никогда меня не предавал. 1898 И 1. Можно ли сказать, что у Чинка был свой характер? 2. Как вы думаете, почему Чинк «при всей своей щенячьей нелепости» сумел выдержать схватку с шакалом? 3. Что помог понять маленький Чинк своему хозяину? 4. Почему Билл Обри, изгнанный из парка, ни о чём не жалел? 5. Как вы думаете, к кому из писателей ближе Сетон-Томпсон в своей манере рассказывать о животных — к Чехову, Куприну или Дарреллу? Объясните вашу точку зрения. 6. А теперь прочитайте маленький рассказ чешского писателя Карела Чапека и подумайте над вопросом: какой особый литературный приём нашёл автор для изображения своего главного персонажа? Карел ЧАПЕК (1890-1938) С точки зрения кошки Вот — мой человек. Я его не боюсь. Он очень сильный, потому что очень много ест; он — Всеядный. Что ты жрёшь? Дай мне! Он некрасив, потому что без шерсти. У него мало слюней, и ему приходится умываться водой. Мяучит он грубо и слишком много. Иногда со сна мурлычет. Открой мне дверь! Не понимаю, отчего он стал Хозяином: может, сожрал что-нибудь необыкновенное. Он содержит в чистоте мои комнаты. 171 Он берёт в лапку острый чёрный коготь и царапает им по белым листам. Ни во что больше играть он не умеет. Спит ночью, а не днём; в темноте ничего не видит; не знает никаких удовольствий: не жаждет крови, не мечтает об охоте и драке, не поёт, разнежившись. Часто ночью, когда я слышу таинственные, волшебные голоса, когда вижу, как всё оживает во тьме, он сидит за столом и, наклонив голову, царапает, царапает своим чёрным коготком по белым листам. Не воображай, будто я думаю о тебе; я только слушаю тихое шуршание твоего когтя. Иногда шуршание затихает: жалкий глупец не в силах придумать никакой другой игры, и мне становится жаль его, я — уж так и быть! — подойду к нему и тихонько мяукну в мучительно-сладкой истоме. Тут мой Человек поднимет меня и погрузит своё тёплое лицо в мою шерсть. В такие минуты в нём на мгновение бывает заметен некоторый проблеск высшей жизни, и он, блаженно вздохнув, мурлычет что-то почти приятное. Но не воображай, будто я думаю о тебе. Ты меня согрел, и я пойду опять слушать голоса ночи. 1. Откуда знает автор, что именно думает кошка о своём хозяине-человеке? 2. Как вы думаете, над кем иронизирует автор в этом рассказе? (П) 3. Вы прочитали несколько произведений русских и зарубежных писателей о животных. Можно ли сказать, что у всех животных в этих рассказах «человеческое лицо»? Объясните. Что ещё объединяет все эти произведения? Какое место рядом с персонажами-живот-ными занимают персонажи-люди? 4. Как вы ответите на вопрос, который мы вынесли в заглавие этого раздела учебника? (П) 5. Вспомните, с какими рассказами о животных вы познакомились в учебниках по литературному чтению «В одном счастливом детстве» и «В океане света». Чем отличаются они от рассказов, предложенных вам для чтения в пятом классе? (П) 6. Перелистайте свои учебники, вспомните, какие стихи о животных вы читали в начальной школе. 172 Мы предлагаем вам прочитать несколько стихотворений русских поэтов и понаблюдать, чем «детские» стихи отличаются от «взрослых». Подумайте, достаточно ли просто сказать, что эти стихи — о животных, или они о чём-то ещё? 173 Борис ЗАХОДЕР ПАМЯТИ МОЕГО ПСА Что же это, собачий ты сын? Где Хвалёная верность твоя? Как посмел забежать ты — Один! — В отдалённые эти края? — В те края, Где кончается след, В те края, Где зови, не зови — Ни ответа, ни отзыва нет, Никому — Даже нашей любви... Там, Откуда Дороги назад Не найти и собачьим чутьём, — Позабудешь ты намертво, брат, О хозяине старом своём... А хозяину — жизнь не мила. Сердце, сволочь, болит и болит... ...Вот такие-то, рыжий, дела: Пёс умолк, А хозяин скулит... Впрочем, Что же я? Он как всегда, -Быстроногий, Бежит впереди. Боль в груди говорит: «Не беда. Ты догонишь его... Погоди...» 1997 174 Сергей ЕСЕНИН ПЕСНЬ О СОБАКЕ Утром в ржаном закуте1, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят. До вечера она их ласкала, Причёсывая языком, И струился снежок подталый Под тёплым её животом. А вечером, когда куры Обсиживают шесток, Вышел хозяин хмурый, Семерых всех поклал в мешок. По сугробам она бежала, Поспевая за ним бежать... И так долго, долго дрожала Воды незамёрзшей гладь. А когда чуть плелась обратно, Слизывая пот с боков, Показался ей месяц над хатой Одним из её щенков. В синюю высь звонко Глядела она скуля, А месяц скользил тонкий И скрылся за холм в полях. И глухо, как от подачки, Когда бросят ей камень в смех, Покатились глаза собачьи Золотыми звёздами в снег. 1915 1 Закут - хлев для мелкого скота или чулан, кладовая в избе. 175 Вера ИНБЕР СЕТТЕР ДЖЕК Собачье сердце устроено так: Полюбило — значит, навек. Был славный малый и не дурак Ирландский сеттер Джек. Как полагается, был он рыж, По лапам оброс бахромой; Коты и кошки окрестных крыш Называли его чумой. Клеёнчатый нос рылся в траве, Вынюхивал влажный грунт; Уши висели, как замшевые, И каждое весило фунт. Касательно всяких собачьих дел Совесть была чиста. Хозяина Джек любил и жалел, Что нет у него хвоста. В первый раз на аэродром Он пришёл зимой, в снег. Хозяин сказал: — Не теперь — потом Полетишь и ты, Джек. 176 Биплан взметнул снежную пыль, У Джека - ноги врозь: «Если это автомобиль, То как же оно поднялось?» Но тут у Джека замер дух: Хозяин взмыл над людьми. Джек сказал: «Одно из двух: Останься или возьми!» Но его хозяин всё выше лез, Треща, как стрекоза. Джек смотрел, и вода небес Заливала ему глаза. Люди, не заботясь о псе, Возились у машин. Джек думал: «Зачем все, Если нужен один?» Прошло бесконечно много лет (По часам — пятнадцать минут). Сел в снег летучий предмет. Хозяин был снова тут... Пришли весною. Воздушный прз Был бессолнечно-сер. Хозяин надел шлем и сказал: - Сядьте и вы, сэр! Джек вздохнул, почесал бок, Сел, облизнулся и - в путь! Взглянул вниз и больше не смог Такая напала жуть. «Земля бежит от меня так, Будто я её съем. Люди - не крупнее собак, А собак — не видно совсем». Хозяин смеётся. Джек смущён И думает: «Я — свинья. Если это может он, Значит, могу и я». После чего спокойнее стал И, повизгивая слегка, Только судорожно зевал И лаял на облака. Солнце, скрытое до сих пор, Согрело одно крыло. 177 Но почему задохнулся мотор? Но что произошло? Но почему земля опять Стала так близка? Но почему начала дрожать Кожаная рука? Ветер свистел, выл, сёк По полным слёз глазам. Хозяин крикнул: — Прыгай, Джек, Потому что... ты видишь сам... Но Джек, припав к нему головой И сам дрожа весь, Успел сказать: «Господин мой, Я останусь здесь...» На земле, уже полумёртвый, нос Положил на труп Джек. И люди сказали: — Был пёс, А умер, как человек. 1925 ПЕСНЬ РАЗЛУКИ 178 Печальной будет эта песня О том, как птицы прилетали, А в них охотники стреляли И убивали птиц небесных. А птицы падали на землю И умирали в час печали, А в них охотники стреляли Для развлеченья и веселья. А птицы знали — понимали, Что означает каждый выстрел, Но неизменно прилетали К родной тайге у речки быстрой. И не могли не возвратиться К родимой северной округе, И песню горестной разлуки Весной весёлой пели птицы. А в них охотники стреляли И попадали в птиц, не целясь. И песню скорби и печали Весной весёлой птицы пели. Иван БУНИН ЗМЕЯ Покуда март гудит в лесу по голым Снастям ветвей, — бесцветна и плоска, Я сплю в дупле. Я сплю в листве тяжёлым, Холодным сном — и жду: весна близка. Уж в облаках, как синие оконца, Сквозит лазурь... Подсохло у корней, И мотылёк в горячем свете солнца Припал к листве... Я шевелюсь под ней, Я развиваю кольца, опьяняюсь Теплом лучей... Я медленно ползу — Я вновь цвету, горю, меняюсь, Ряжусь то в медь, то в сталь, то в бирюзу. Где суше лес, где много пёстрых листьев И жёлтых мух, там пёстрый жгут — змея. Чем жарче день, чем мухи золотистей — Тем ядовитей я. 1906 179 180 Владимир МАЯКОВСКИЙ ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ Били копыта. Пели будто: - Гриб. Грабь. Гроб. Груб. - Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: - Лошадь упала! - - Упала лошадь! -Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошёл и вижу глаза лошадиные... Улица опрокинулась, течёт по-своему... Подошёл и вижу - за каплищей каплища по морде катится, / прячется в шерсти... И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте - чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть, - старая - и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребёнок. Пришла весёлая, стала в стойло. И всё ей казалось -она жеребёнок, и стоило жить, и работать стоило. 1918 Николай ЗАБОЛОЦКИЙ ЛИЦО КОНЯ Животные не спят. Они во тьме ночной Стоят над миром каменной стеной. Рогами гладкими шумит в соломе Покатая коровы голова. Раздвинув скулы вековые, Её притиснул каменистый лоб, И вот косноязычные глаза С трудом вращаются по кругу. Лицо коня прекрасней и умней. Он слышит говор листьев и камней. Внимательный! Он знает крик звериный И в ветхой роще рокот соловьиный. И зная всё, кому расскажет он Свои чудесные виденья? Ночь глубока. На тёмный небосклон Восходят звёзд соединенья. И конь стоит, как рыцарь на часах, Играет ветер в лёгких волосах, Глаза горят, как два огромных мира, И грива стелется, как царская порфира1. И если б человек увидел Лицо волшебное коня, Он вырвал бы язык бессильный свой И отдал бы коню. Поистине достоин Иметь язык волшебный конь! Мы услыхали бы слова. Слова большие, словно яблоки. Густые, Как мёд или крутое молоко. Слова, которые вонзаются, как пламя, И, в душу залетев, как в хижину огонь, Убогое убранство освещают. Слова, которые не умирают И о которых песни мы поём. Но вот конюшня опустела, Деревья тоже разошлись, Скупое утро горы спеленало, Поля открыло для работ. И лошадь в клетке из оглобель, Повозку крытую влача, Глядит покорными глазами В таинственный и неподвижный мир. 1926 182 1 Порфира - царская мантия пурпурного цвета. 1. Определите тему каждого стихотворения. Что их д объединяет? 2. Найдите в стихотворении Н. Глазкова строку, которая могла бы служить эпиграфом ко всей стихотворной подборке. Как бы вы определили основную интонацию этих стихов? 3. Какие из этих стихотворений можно назвать просто зарисовками? В каких есть попытка философски осмыслить человеческую жизнь? В каком стихотворении поэт создаёт образ красоты, гармонии природы? Можно ли эти стихи назвать лирическими? 4. Стихи С. Есенина звучат пронзительно. Каким вы слышите звучание стихов В. Маяковского? 5. Какие литературные приёмы вы увидели в этих стихотворениях? Есть ли среди них такие, которые уже встречались в прозе? Какие характерны только для стихов? 6. Понаблюдайте над организацией стихотворной речи: делением на строфы, рифмой, размером. Используйте ваши наблюдения при подготовке к выразительному чтению стихотворений. Подведём итоги. 1. Какие произведения, включённые в этот раздел, можно назвать печальными? Как вы думаете, почему их так много? 2. Докажите на примере прочитанных произведений, как важно единство всего мира природы, единство живого и неживого, единство человека и животных. 3. Какие «литературные открытия» вы нашли в произведениях этого раздела? 4. Какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать писатель-анималист? 5. Расскажите о своём любимом герое-животном. 6. Какие общие темы поднимаются в стихах и рассказах этого раздела? Как по-разному они решаются? В чём отличие стихов от прозы? 7. Как бы вы ответили на вопрос, вынесенный в заглавие этого раздела? 183 Темы для сочинений. 1. Люди и животные в рассказе А.П. Чехова «Каштан-ка». 2. Животные в рассказах А.И. Куприна. 3. Портрет четвероногого друга (по одному из рассказов по выбору или по личным впечатлениям). 4. «Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил» (по рассказам русских и зарубежных писателей о животных). 5. «Собачье сердце устроено так: полюбило - значит, навек...» (по рассказам и стихотворениям русских писателей и поэтов). 6. Моя любимая книга (рассказ, стихотворение) о животных. Книги для самостоятельного чтения. Даррелл Дж. Путь кенгурёнка. Гончие Бафута. Зальтен Ф. Бемби. Куприн А. Барбос и Жулька. Белый пудель. Лондон Дж. Белый клык. Сетон-Томпсон Э. Рассказы о животных. Чапек К. Дашенька, или История щенячьей жизни. 184 Эпилог Как быстро пролетел учебный год! Наш Олег вырос и очень повзрослел. Он много прочёл за этот год и многое понял. Книги заставили его думать, размышлять над поступками героев, искать и находить ответы на вопросы, которые ставит жизнь. Теперь Олег знает, что книги, которые раньше нравились ему только своими увлекательными сюжетами, значительно глубже и богаче, что приключения, фантастика, детективы — это и яркие, сильные характеры, и раздумья о смысле человеческой жизни, о верности, мужестве, благородстве и порядочности, об ответственности и долге человека, это напряжённая игра ума. А книги о детях и детстве, о животных и природе — это возможность понять самого себя и других, научиться слушать и слышать другого человека, жить среди людей, жить в гармонии с природой... Теперь Олег просто не представляет, как можно жить без книг. А это значит, что он становится настоящим читателем. Конечно, ему в этом очень помогли друзья —литературные герои. Впервые Олег не очень рад тому, что наступает лето, что на целых три долгих месяца можно уехать из города. Последний вечер в библиотеке, слова благодарности и прощания: — До свидания, мистер Холмс! Всего лучшего, господин Паганель! Удачи, господин д’Артаньян! Счастливо вам, капитан! — До встречи!.. 185 Краткий словарик литературоведческих терминов 186 Антитеза — пр>отивопоставление. Вымысел художественный — всё то, что создаётся воображением писателя, его фантазией. / I Детективная литература — часть приключенческой литературы, посвящённая раскрытию загадочных преступлений. Жанр — вид литературных произведений, которые относятся к одному и тому же роду литературы (например, рассказ, повесть - жанры эпического рода, стихотворение - жанр лирического рода, баллада - лироэпический жанр). Завязка — начало развития событий в художественном произ,ведении. Звукопись — особый подбор звуков в литературном про-извед,ении, которые создают художественный образ. Идея — главная, основная мысль художественного произведения, замысел автора, который определяет содержание произведения. Интерьер - описание помещения в литературном произведении., Интонация — условие звуковой организации стиха. Выделяют декламативную, напевную и говорную лирические интон,ации. Ирония - лёгкая насмешка, содержащая в себе оценку того, что о,смеивается. Композиция - построение литературного произведения, расположен,ие и взаимосвязь его частей. Кульминация - самая напряжённая точка в развитии действия художественного произведения. Лирика - род литературных произведений, которые изображают духовный мир человека, его настроения, чувства, переживания, взгляд на мир. Лироэпический жанр - произведения, в которых есть признаки эпического рода (повествование о событиях) и лирического рода (ярко выражены переживания, чувства автора). Лироэпические произведения: поэма, баллада. Литература - вид искусства, когда картины жизни нарисованы словами. Литературные приёмы — выразительные средства в литературном произведении, например: антитеза, описания портрета, пейзажа, интерьера (в рассказе), речь героев (в драме), гипербола, метафора, эпитет, звукопись и др. Литературный герой — действующее лицо, персонаж литературного произведения. Многое о герое может рассказать его речь, портрет, обстановка, в которой он живёт (интерье,р). Пейзаж помогает понять настроение героя. Мемуары — разновидность документальной литературы, литературное повествование участника литературной, общественной жизни о событиях и людях, современником которых он был. Обычно включают и описание жизни самого автора. Метафора - употребление слова или выражения в переносном значении на основании сходства между предметами. В саду горит огонь рябины красной — кисти рябины сравниваются с огнём, но это сравнение неявное, скрытое. Монолог — развёрнутое высказывание одного персонажа или автора художественного произведения. Образ — то, что создано воображением писателя, поэта и передаётся воображению читателя: образ героя, образ-картина, образ-переживание (в лирике). Пейзаж — описание природы в художественном произведении. Персонаж — действующее лицо художественного произведения. Повествование — рассказ о жизни, людя?,, событиях. Повесть — эпическое произведение с большим, чем в рассказе, числом сюжетных линий, эпизодов, персонажей; более сложно построенное, чем рассказ, но менее развёрнутое, чем роман. Портрет — описание внешности литературного персонажа: его лица, фигуры, одежды, манеры двигаться, говорить и т.д. Поэзия — произведения разных жанров, которые написаны в стихах. Поэма — крупное стихотворное произведение с повествовательным или лирическим сюжетом. Приключенческая литература — художественное произведение, основу которого составляют занимательные реальные или вымышленные происшествия. Для приключен- 187 188 ческой литературы характерны стремительность развития действия, переменчивость и острота сюжетных ситуаций, накал переживаний, тайны и загадки. Приключенческая литература связана с фантастикой, научной фантастикой, детективной литературой, путешествиями. Проблема — сложный вопрос, который исследуется и решается в художественном произведении. Прототип — реально существовавшее лицо, послужившее автору моделью для создания литературного персонажа. Развязка — заключительный момент в развитии действия литературног,о произведения. Размер стихотворный — одинаково повторяющиеся в стихотворной строке группы из двух и трёх слогов, из которых один ударный. Двус ложный размер: 1) Мальчик строил лодку... _ Двусложный размер стиха, в котором ударение падает на нечётные слоги, называется хорей. 2) Ещё земли печален вид... _ _ / _ _ / _ _ / _ _ Двусложный размер стиха, в котором ударение падает на чётные слоги, называется ямб. Трёхсложный размер: 1) Ветер принёс издалёка... _ _ _ / _ _ _ /_ _ Это дактиль. 2) Атлантика любит солёного парня... _ ^ ^ ^ ^ _ Это амфибрахий. 3) Меж высоких хлебов затерялося... _ _ ^ ^ / _ _ Это анапест. Рассказ — небольшое по объёму изображённых явлений повествовательное произведение. Рассказчик (повествователь) — условный образ челове- ка, от лица которого ведётся рассказ (повествование) в литературном произведении. Реальное (в литературе) — изображение жизни в соответствии с сутью явлений самой жизни. Ритм (в стихотворении) — равномерное чередование удар,ных и безударных слогов в стихотворной строке. / / Роды литературы - эпос, лирика, драма. Роман — крупное произведение эпического рода, в котором подробно показаны судьбы персонажей на протяжении большого отрезка времени. Стих — отдельная стихотворная строчка. Стихи — 1) произведения поэзии и 2) строго ритмически организов,анная речь. Строфа — несколько стихотворных строк, которые объединены смыслом и рифмами и отделены от смежных сти-хосочет,аний большой паузой. Сюжет — система событий, составляющая содержание литературного произведения. В сюжете выделяются экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация и раз-вязк,а. Тема — предмет изображения в литературном произведении., Условность — принцип художественной изобразительности, обозначающий нетождественность художественного образа о,бъекту воспроизведения. Фантастика — мир представлений, образов, рождённых воображением автора и имеющих реальную жизненную основу., Фрагмент — отрывок, часть произведения. Художественная деталь — часть изображения человека (внешний вид, внешность, речь) и окружающего его материально-предметного мира (природа, быт, вещи), с помощью, которой писатель характеризует героя. Художественные средства — средства, которые делают художественную речь более яркой и выразительной, — сравнение, звукопись, эпитет, ритм, рифма и др. Экспозиция — часть литературного произведения до начала развития действия (т.е. до завязки). Эпиграф — цитата или краткое изречение, которое автор помещает перед произведением. Выражает главную 189 мысль произведения или отношение автора к событиям, персонажам. Эпизод — событие, определённый момент развития действия в произведениях (эпических и драматических). Эпилог — заключительная часть художественного произведения, рассказывающая о героях, их судьбе после изо-бражс1емых событий. Эпитет — художественное определение предмета или явления. / Эпос — род литературы, в основе которого лежит повествование. Эссе — прозаическое сочинение небольшого объёма и свободной композиции, выражающее индивидуальные впе-чатJIения и соображения по конкретному поводу. Юмор - добрая, весёлая насмешка. 190 СОДЕРЖАНИЕ Часть III. В ЛАБИРИНТЕ СОБЫТИИ A. Конан Дойл. Горбун. Перевод с английского Д. Жукова.................4 Книги для самостоятельного чтения.................22 Часть IV. Я И ДРУГИЕ Ш В.Г. Короленко. В дурном обществе...............26 Щ М.М. Пришвин. Кладовая солнца...................55 Л. Кассиль. Кондуит и Швамбрания (главы)..........83 Г. Белых, Л. Пантелеев. Республика Шкид (главы)...96 B. Распутин. Мама куда-то ушла...................111 Д. Самойлов. Из детства..........................115 B. Берестов. Мама уехала.........................116 Н. Заболоцкий. Некрасивая девочка................117 Не позволяй душе лениться..........119 Книги для самостоятельного чтения................120 Часть V. МЫ НЕ МОЖЕМ БЕЗ НИХ ИЛИ ОНИ БЕЗ НАС?.. Щ А.П. Чехов. Каштанка...........................124 A. И. Куприн. Ю-ю................................145 Дж. Даррелл. Гончие Бафута (глава). Перевод с английского Э. Кабалевской..........157 Э. Сетон-Томпсон. Чинк. Перевод с английского Н. Чуковского...........164 К. Чапек. С точки зрения кошки. Перевод с чешского Б. Заходера................171 Б. Заходер. Памяти моего пса.....................174 C. Есенин. Песнь о собаке........................175 B. Инбер. Сеттер Джек............................176 Н. Глазков. Песнь разлуки........................178 И. Бунин. Змея...................................179 В. Маяковский. Хорошее отношение к лошадям.......180 Н. Заболоцкий. Лицо коня.........................181 Книги для самостоятельного чтения................184 Эпилог...........................................185 Краткий словарик литературоведческих терминов . . . . 186 191 Бунеев Рустэм Николаевич, Бунеева Екатерина Валерьевна ЛИТЕРАТУРА 5 класс В 3 частя. Часть 3 Авторы выражают благодарность М.А. Селезнёвой за помощь в подготовке учебника Концепция оформления и художественное редактирование - Е.Д. Ковалевская Художники — Л. Дурасов, Т. Тренихина, И. Лебедева, Т. Завьялова, Н. Бирюкова, М. Борисов, Н. Ковалевская, Т. Сав-ченко Оформление обложки — Л. Дурасов Подписано в печать 16.04.15. Формат 70x100/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура Журнальная. Объём 14 п.л. Тираж 10 000 экз. Заказ № Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953005 — литература учебная Издательство «Баласс». 109147 Москва, ул. Марксистская, д. 5, стр. 1 Почтовый адрес: 111123 Москва, а/я 2, «Баласс» Телефоны для справок: (495) 672-23-12, 672-23-34, 368-70-54 https://www.school2100.ru E-mail: [email protected] Отпечатано в филиале «Смоленский полиграфический комбинат» ОАО «Издательство “Высшая школа”» 214020 Смоленск, ул. Смольянинова, 1