Литература Учебник 5 класс Меркин часть 2

Г С Меркин Литература. 5 класс Литература. 5 класс - 2 FineReader 11 «Литература. 5 класс»: ООО «ТИД «Русское слово -у РС»; Москва; 2010 ISBN 978-5-9932-0449-9 Аннотация Учебник «Литература. 5 класс» соответствует программе по литературе для 5—11 классов (авторы-составители Г.С. Меркин, С.А. Зинин, В.А. Чалмаев), допущенной Министерством образования и науки РФ. Он знакомит школьников с фольклором, произведениями русской и зарубежной литературы от древности до XX пека включительно, содержит хрестоматийные тексты. Учебник соответствует Федеральному компоненту государственного стандарта общего образования. Из русской литературы XX века Успехи, достигнутые русской литературой в XIX, золотом, веке, были приумножены писателями XX столетия: Буниным, Куприным, Г орьким; в поэзии заблистали имена Блока, Есенина, Твардовского... Громадный вклад в литературу внесли наши современники. В эту часть учебника вошли произведения русских прозаиков и поэтов XX века. Их стиль повествования уже ближе к современному, но темы, которые они затрагивают, традиционны для русской литературы. Особого внимания заслуживает раздел «Родная природа в произведениях писателей XX века», в котором представлены поэзия и проза, воспевающие красоту русской природы и вызывающие в читателе чувство гордости за неё, ответственности за её будущее. ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН 1870-1953 «Я родился 10 октября 1870 года. Отца моего звали Алексеем Николаевичем, мать — Людмилой Александровной... О начале нашем в «Гербовнике дворянских родов» сказано, между прочим, следующее: «Род Буниных происходит от Симеона Бунковского, мужа знатного, выехавшего в XV в. из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Лаврентьев сын Бунин служил по Владимиру и убит под Казанью. Стольник Козьма Лаврентьев Бунин жалован за службу и храбрость на поместья грамотой. Равным образом и другие многие Бунины служили воеводами и в иных чинах владели деревнями. Все сие доказывается бумагами Воронежского дворянского депутатского собрания о внесении рода Буниных в родословную книгу в VI часть, в число древнего дворянства...» Бунин гордился своим родом. О себе он писал: «Лет с семи началась для меня жизнь, тесно связанная в моих воспоминаниях с полем, с мужицкими избами... В апреле 1887 года я отправил в петербургский еженедельный журнал «Родина» стихотворение, которое появилось в одном из майских номеров. Утра, когда я шёл с этим номером с почты в Озерках, рвал по лесам росистые ландыши и поминутно перечитывал своё произведение, никогда не забуду. Писал и читал я в то лето особенно много, а чтобы ничто не мешало мне в этом и с целью «наблюдения таинственной ночной жизни», месяца на два прекратил ночной сон, спал только днём». Герб рода Буниных В ЕЛЕЦКОМ КРАЕ В Ельце Иван Бунин учился около четырёх с половиной лет — до середины зимы 1886 года, после чего он снова жил в деревне, но не в Бутырках, а в Озерках — в старосветской усадьбе, доставшейся матери по наследству от бабушки Чубаровой, умершей в мае 1881 года. Озерки (в «Жизни Арсеньева» — Батурино) — зажиточная деревня, где были пруд, сады... Жизнь Бунина в Озерках мало чем отличалась, по-видимому, от его жизни в Бутырках, где он дружил с крестьянскими ребятами, бывал с ними в ночном, рассказывал им сказки. Позже, в «Автобиографических заметках», он вспоминал: «От дворовых и матери я в ту пору много наслушался песен, сказок, преданий, слышал, между прочим, «Аленький цветочек», «О трёх старцах», то, что потом читал у Аксакова, у Толстого. Им же я обязан и первыми познаниями в народном и старинном языке». Елец. Улица Шевченко (бывшая Введенская) «По вечерам он уходил на часок в очередную избу на посиделки, — пишет В.Н. Муромцева-Бунина, — куда вносил оживление своими шутками, а иногда и рассказами. Ходил и «на улицу», где «страдали», плясали, и он сам иногда придумывал «страдательные» или плясовые, которые вызывали смех и одобрение». С удовольствием слушал молодой поэт старинные песни, исполнявшиеся на посиделках. Несколько отрывков он записал... По А. К. Бабореко Дом, в котором жил И. Бунин в 1883-1885 гг. Ныне Литературно-мемориальный музей И. А. Бунина (Елец, ул. Горького, д. 1 б) Вопросы и задание 1. Как характеризует И. А. Бунина знание им своих предков и отношение к ним? Что знаете вы о своих предках? До какого колена(поколения)? 2. Что формировало будущего писателя? Г устой зелёный ельник у дороги, Глубокие пушистые снега. В них шёл олень, могучий, тонконогий, К спине откинув тяжкие рога. Вот след его. Здесь натоптал тропинок, Здесь ёлку гнул и белым зубом скрёб — И много хвойных крестиков, остинок Осыпалось с макушки на сугроб. Вот снова след, размеренный и редкий, И вдруг — прыжок! И далеко в лугу Теряется собачий гон — и ветки, Обитые рогами на бегу... О, как легко он уходил долиной! Как бешено, в избытке свежих сил, В стремительности радостно-звериной, Он красоту от смерти уносил! 1905 ПОРАЗМЫШЛЯЕМ О ПРОЧИТАННОМ Мы уже неоднократно употребляли слово «тема». Тема — это то, о чём произведение. Как определить тему стихотворения? Самый правильный способ — по имени существительному. Выпишем из стихотворения все существительные; распределим их по смысловым группам, к которым они относятся. Природа (лес, поле, луг): ельник, дорога, снега, тр^^инка, ёлка, крестики, остинки, макушка, сугроб, луг, ветка, долина — 12 слов, 12 словоупотреблений (то есть употреблений этих слов). Природа (олень): олень, спина, след (2 раза), зуб, рога (2 раза), прыжок, бег, избыток, сила, стремительность — 10 слов, 12 словоупотреблений. Природа (собаки): гон — 1 слово, 1 словоупотребление. Прочее: красота, смерть — 2 слова, 2 словоупотребления. Теперь рассмотрим словарик и сделаем удивительные выводы. Первый: стихотворение Бунина о природе: из 27 словоупотреблений существительных к миру природы относится 24: из них по 12 (поровну!) — к миру природы вообще (лес, поле, луг) и к его обитателю, главному образу стихотворения — оленю. Второй: и образ природы, и образ оленя, как его части, проработаны подробно, в деталях. В «лесу» — это не только ельник , но и остинки, крестики, снега, сугроб, макушки (ёлок), ветки. Образ оленя тоже выписан ярко: мы видим его бег, (могучие) рога, стремительность, силу, здесь очень интересно слово «избыток»: избыток сил. Итак, олень в лесу — основная тема. Причём олень молодой, царственно красивый, сильный. Природа дана поэтом так, чтобы подчеркнуть эту изысканность и величие. Бунин очень скуп на употребление глаголов. Большинство из них относятся к движениям оленя: шёл (1-я строфа); натоптал, гнул, скрёб (2-я); уходил, уносил (4-я). К образу леса относится глагол осыпалось и к собачьему гону — теряется (след собак). Что же из этого следует? Первая строфа задаёт тему: природа (лес) и его замечательный обитатель — олень. Тема раскрывается не в движении, напряжении, а в покое. Воспроизводится состояние природы, поэтому главное внимание уделяется частям речи, которые передают признаки предметов и явлений: густой, зелёный, глубокий, пушистый, могучий, тонконогий, тяжкие. Кстати, определите, какие из этих прилагательных — простые определения, а какие — определения художественные, то есть эпитеты. Какие особенности природы подчёркивает, выделяет поэт эпитетами? Во второй строфе стихотворения глаголов уже больше: три из них относятся к оленю и один — к деревьям (осыпались крестики и остинки с макушек елей). Почему так? Тема развивается, и Бунин определяет не только место события (лес) и образ природы (олень), но и передаёт их в динамике, движении. Мы словно видим это спокойное и уверенное движение оленя в лесу: он спокоен («натоптал тропинок»), ему ничего не мешает: он гнул ветку (питался), видны следы его молодых зубов («белым зубом скрёб»). Олень — дома, в естественной и неопасной обстановке. Совершенно особое место занимает третья строфа. Привычное, уверенно-спокойное состояние оленя ещё сохраняется в первом стихе, как вдруг всё решительно меняется. Вспомните определение кульминации. Олень почувствовав опасность. Удивительным образом передаёт это состояние поэт. Меняется ритм, конструкция фразы, пунктуация. Появляется слово вдруг. Оно само по себе уже говорит о новом повороте событий, о неожиданности. Эта неожиданность подчёркивается и тире. В данном случае оно усиливает впечатление и стремительности, и паузы одновременно. Стремительность обозначена очень точно: вдруг — прыжок! * Обратите внимание на восклицательный знак. Он ведь не случаен, он подчёркивает эмоциональное напряжение. И сразу — результат: олень ушёл от беды. Только сейчас мы понимаем, что беда была рядом, близко: «И далеко в лугу / Теряется собачий гон...» Здесь нас поджидает самое удивительное, неожиданное. Бунин сознательно идёт на нарушение грамматики во имя точности художественной картины. Внимательно прочитайте всё предложение: «И далеко в лугу / Теряется собачий гон — и ветки, / Обитые рогами на бегу...» От собачьего гона переход к веткам, обитым рогами на бегу?! Да ещё многоточие в конце фразы, которое подчёркивает и её незаконченность, и продолжение бега оленя?! Так вроде бы нельзя с точки зрения правил языка, не закончена одна мысль — о собачьем гоне, брошена. Пауза (тире) подчёркивает стремительный бег оленя, уходящего от погони, причём бега нет, но мы-то его почувствовали: он передан через деталь — сбитые на бегу могучими рогами ветки. В грамматике так нельзя, а в поэзии — не только возможно, но иногда необходимо! Здесь тот самый случай. Бунин добился главного: передана динамика, картина не только представлена, но и прочувствована, не только увидена, но и в деталях рассмотрена. Вот и последняя строфа. Прочитаем внимательно, медленно: О, как легко он уходил долиной! Как бешено, в избытке свежих сил, В стремительности радостно-звериной, Он красоту от смерти уносил! Первая фраза — торжество: олень ушёл; он вне опасности. Молодость и сила победили... Что победили? Вот здесь мы и подходим к самому важному — двум словам, стоящим в самой последней строчке: красота — с одной стороны, смерть — с другой. Вот, оказывается, о чём стихотворение, а вот его основная, неочевидная, скрытая тема: о победе красоты над смертью. А не только (и не столько!) о природе. Здесь нас ждёт ещё одно важное открытие. Стихотворение прочитано, но оно не отпускает нас от себя. Мы продолжаем о нём думать. Оказывается, есть ещё нечто. Это человек. Он не назван, но ведь не сами же пришли в лес на «гон» охотничьи собаки! Их ведь кто-то привёл. И появляется мысль о победе добра (красота — это добро) над злом: смерть — это зло. В ДЕРЕВНЕ I Когда я был маленьким, мне всегда казалось, что вместе с рождественскими праздниками начинается весна. «Декабрь — вот это зима»,— думал я. В декабре погода, по большей части, суровая, серая. Рассветает медленно, город с утра тонет в сизом, морозном тумане, а деревья одеты густым инеем сиреневого цвета; солнца целый день не видно, и только вечером замечаешь след его потому, что долго и угрюмо рдеет мутно-красная заря в тяжёлой мгле на западе... Да, это настоящая зима! Я с нетерпением ждал Святок. Когда в конце декабря я бегал по утрам в гимназию, видел в магазинах сотни блестящих игрушек и украшений, приготовленных для ёлок, видел на базаре целые обозы с этими зелёными, загубленными для праздника ёлочками, а в мясных рядах — целые горы мёрзлых свиных туш, поросят и битой, ощипанной птицы, я с радостью говорил себе: — Ну, теперь уж близко праздник! Скоро настоящая зима кончится, и дело пойдёт на весну Я на целые две недели уеду в деревню и буду там встречать начало весны. И мне казалось, что только в деревне и можно заметить, как начинается весна. Мне казалось, что только там бывают настоящие светлые, солнечные дни. И правда, ведь в городе мы забываем о солнце, редко видим небо, а больше любуемся на вывески да на стены домов. И вот наконец наступал давно желанный, радостный день. Вечером вдруг раздавался звонок в сенях нашей квартиры. Я стремглав бежал в прихожую и наталкивался там на высокого человека в большой енотовой шубе. Воротник этой шубы и шапка на голове высокого человека были в инее. — Папочка! — взвизгивал я в восторге. — Уйди, уйди, я — холодный, — говорил отец весело, и, действительно, от него так хорошо пахло морозной свежестью, снегом и зимним воздухом. Весь этот вечер я не отходил от отца. Никогда я не любил его так, как в эти вечера, никогда не засыпал так сладко! Я засыпал упоённый мечтами о завтрашнем путешествии в деревню, и правда — это было весёлое путешествие! Поезд быстро бежит среди ровных снежных полей, вагон озарён утренним солнцем. Белый дым волнующимися клубами плывёт перед окнами, плавно упадает и стелется по снегу около дороги, а по вагону ходят широкие тени. Свет солнца от этого то будто меркнет, то снова врывается в окна яркими, янтарными полосами... Даже весело то, что в вагоне так много народу, так тесно и шумно! Но вот и одинокая, знакомая станция среди пустынных полей. Тихо-тихо в полях после грохота поезда! Откинешься на задок саней, прикроешь глаза и только покачиваешься и слышишь, как заливается колокольчик над тройкой, запряжённой впротяжку, как визжат и постукивают на ухабах полозья. Коренник сеет иноходью, передние поджарые лошади, пофыркивая, несутся вскачь, комья снега бьют в передок, а около саней быстро-быстро, как змея, вьётся длинный кнут кучера. Обернёшься — и кажется, что полоса дороги выскальзывает из-под полозьев, бежит назад, в ровное снежное поле... А потом — шагом по занесённым вьюгами лугам, под обрывами с нависшими тяжёлыми снегами! Огромными раковинами завиваются внутрь гребни снеговых навесов. Ясно и резко отделяются их чистые, холодные изваяния от фона неба: небо снизу кажется тёмно-тёмно-синим! Пристяжные играют, на ходу хватают губами и отбрасывают снег... — Балуй! — грозно кричит кучер, щёлкая кнутом, — и опять постукивают сани на ухабах и звонко заливается колокольчик под мерно качающейся дугою... А между тем уже догорает короткий день; встали лиловые тучи с запада, солнце ушло в них, и наступает тихий, зимний вечер. Над посиневшими снегами залегает к востоку морозная мгла ночи. Сливается с нею вдали снежная дорога, и мёртвое молчание царит над степью. Только полозья тихо скрипят по снегу и задумчиво позванивает колокольчик: лошади идут шагом. Овсянки бесшумно перелетают перед ними по дороге... Мужик на розвальнях пристал за нами где-то на перекрёстке, и заиндевевшая морда его шершавой, низенькой и бокастой лошадки, которая трусит рысцой за нашими санями, равномерно дышит тёплым паром в мой затылок. — Не наезжай! — раздаётся иногда голос нашего кучера среди мёртвого молчания поля. И мужик тоже что-то покрикивает, соскакивает на раскатах и снова бочком, на бегу, вваливается в свои дровни. А кругом всё темнеет и темнеет, и уже ночью въезжаем мы в знакомое село. Ночь тёмная, но звёздная; мелкие звёзды содрогаются острыми синими огоньками, крупные блещут переливчатым блеском разноцветных камней. На селе ещё краснеют кое-где оконца в смутно чернеющих избах... В чистом, морозном воздухе звонко отдаются скрип ворот или лай собачонки. И чувство глубокого довольства и покоя наполняет душу, когда наконец медленно въезжаешь на сугроб перед крыльцом освещённого и тёплого деревенского домика! II — Но где же весна-то? — спросите вы. А разве не весеннее радостное чувство наполняло душу за весь этот весёлый, солнечный день нашего путешествия в деревню? Разве не с весенним чувством открывал я глаза, проснувшись на другое утро в детской? В больших комнатах нашего старинного дома с утра всегда стоял синий полусумрак. Это оттого, что дом был окружён садом, а стёкла окон сверху донизу зарисовал мороз серебряными пальмовыми листьями, перламутровыми, узорчатыми папоротниками. Ещё до чаю я успевал обегать все комнаты, осмотреть все эти рисунки, сделанные морозом за ночь, и даже — побывать в сенцах, где стоят лыжи. — Папа, я пойду покатаюсь немного,— робко говорил я отцу тотчас после чаю. Отец пристально смотрел на меня и с улыбкой отвечал: — Ах ты, дикарь этакий! Настоящий вогул! Ведь ещё холодно, нос отморозишь! — Я только на минутку... — Ну, если так,— беги! — Я вогул, я вогул! — кричал я, подпрыгивая от радости и поспешно снаряжаясь в путь. Резкий, морозный воздух так и охватит всего, когда выйдешь из дому. За садом ещё холодно краснеет заря. Солнце только что выкатилось огнистым шаром из-за снежного поля; но вся картина села уже сверкает яркими и удивительно нежными, чистыми красками северного утра. Клубы дыма алеют и медленно расходятся над белыми крышами. Сад — в серебряном инее... Туда-то мне и нужно! И, став на лыжи, окружённый гончими, я спешил забраться в самую чащу, где можно с головой утонуть в сне1у. — Я вогул! — кричал я собакам, пробираясь по пушистому снегу к пруду под садом. Там, на старых ракитах, до полудня держится густой, махровый иней. Весело отряхнуть его и чувствовать, как он осыпает лицо своим холодным пухом! А ещё веселее смотреть, как на пруде работники прорубают проруби и баграми вытаскивают из воды огромные льдины. Словно квадраты светлых горных хруста-лей, сияют они на солнце, играя зеленоватыми и синими переливами... К обеду солнечный день окончательно разыгрывается. С навеса крыльца падают капли. Как слоновая кость, блестят по деревенскому выгону отшлифованные ухабы дороги. «Весна, весна близко!» — думаешь, прикрывая глаза под лаской солнца. И весь день не хочется уходить со двора! Всё радует Забредёшь ли на двор, где около яслей дремлют, изредка глубоко вздыхая и раздувая бока, меланхоличные коровы, бродят похудевшие за зиму лошади и жмутся в кучу овцы; пройдёшь ли на гумно и слышишь по дороге, как возятся и трещат воробьи в кустах акаций, как они вдруг снимаются всей своей шумной стаей и дождём сыплются на крышу риги,— всё радует... А на гумне, в затишье скирдов и соломенных валов, забитых снегом, особенно уютно. Хорошо полежать под солнцем в омёте, в соломе, которая так резко пахнет мышами и снегом! И весь праздник проходил у меня в этом очаровании солнечными днями, в светлых грёзах о близкой весне. Забудешь, бывало, об уроках, забудешь даже лыжи, и всё сидишь в освещённой солнцем зале, всё глядишь на далёкие снежные поля, которые уже блестят по-весеннему золотистою слюдою крепкого наста. III — Ну, не скучай смотру,— говорил отец, когда, наконец, меня снова снаряжали в город.— Теперь и не увидишь, как наступит весна. Каких-нибудь два месяца, а там и Святая, и лето. Приедешь тогда,— жеребчика верхового тебе подарю, будем верхом вместе ездить, за перепёлками ходить... Мне было грустно покидать родной дом, но я вполне соглашался с отцом: теперь уже скоро весна! — А ведь правда, папа, совсем весной пахнет! — говорил и я, когда утром мы садились в сани, переваливались в воротах через высокий сугроб, набитый вчерашней метелью, и глубоко вздыхали свежим ветром с запахом молодого снега. — А ты любишь весну? — спрашивал отец с улыбкою. — Люблю, папа! Очень люблю! — А деревню любишь? — Конечно, люблю... — Это хорошо,— прибавлял отец,— Когда ты вырастешь, ты поймёшь, что человек должен жить поближе к природе, любить родные поля, воздух, солнце, небо... Это неправда, будто в деревне скучно. Бедности в деревне много,— вот это правда, и, значит, надо делать так, чтобы было поменьше этой бедности, — помогать деревенским людям, трудиться с ними и для них... И хорошо можно жить в деревне! «Правда, правда! — думаю я.— В городе даже весною не пахнет. А вот тут пахнет. И проруби вон уже почернели, оттаивать стали...» Мы проезжаем по большому селу над рекою, и я спешу наглядеться на всё деревенское. Кругом чернеют среди сугробов грязные избы; но скоро сугробы растают, и даже эти бедные избы станут чистенькими и весёлыми. Да и теперь весело в них, особенно в тех, кирпичных, где живут зажиточные семьи. И с каким удовольствием входил я в такую избу, когда мы останавливались покормить лошадей! В кирпичных избах у богатых мужиков всегда сыро, угар зеленоватым паром стоит в тёплом воздухе, на полу — мокрая солома, но всегда аппетитно пахнет хлебами, народу много, и все за работой: кто отрывисто гудит тетивой, которая бьёт и вздымает пушистую белую «волну»; кто чинит хомут, с внезапной решительностью раздёргивая в разные стороны пропущенную в кожу дратву; а бывалый человек, портной, в жилетке, утыканной иголками, и с мотком ниток на шее, забавляет всех россказнями. Сидя на «конике», скорчившись, — и ухитряясь держать большим пальцем босой ноги край сукна или овчины, он пристально шьёт, но говорит, не смолкая, и при этом задумчиво улыбается весёлыми, умными глазами, встряхивая со лба волосы и вдевая на свет нитку в иголку. И все глядят на него дружелюбно... Он везде свой человек, даже для детей, которых он нянчит по вечерам на руках, даёт им брать себя за бороду, а потом вдруг щёлкнет зубами, гамкнет, как собака, и схватИ’г ртом детскую ручонку, отчего ребёнок, с замиранием сердца ждавший «шутки», радостно взвизгивает и заливается смехом. Я уже не раз видел его, и теперь смотрю на него с большим любопытством. Но пора ехать. Мы прощаемся с хозяевами и выходим на крыльцо. Хозяин, который нас провожает, стоит на крыльце в шапке, но в одной рубахе, смотрит на меня и, улыбаясь, говорит: — Что ж, барчук, теперь, значит, до весны в город? — До весны,— говорю я,— да ведь весна скоро! — Скоро, скоро! — соглашается мужик. Мы опять едем мимо чёрных сельских изб, по буграм, с которых катаются мальчишки на «ледяшках», по лугам, где на высоких лозинах качаются грачиные гнёзда, а около горбом наросших краёв проруби бабы бойко полощут бельё в тёмной студёной воде и звонко переговариваются... Но уже и село кончилось. Впереди только поле, белая пелена пушистого снега. Сколько его набило за ночь в лощинах!.. В поле опять стало ветрено; ветер заносит в сторону гривы и хвосты лошадей, дорога тяжёлая; но лошади застоялись, они как будто рады ветру и простору полей и быстро несут нас вперёд... Небо сплошь закрыто облаками, вдалеке чернеет лесок. «Оттепели начались», — думаю я. И мне представляется, как теперь надолго пойдут эти серые дни, когда на межах в пустой степи уныло качается прошлогодняя полынь от ветра. Но всё-таки весна близко! Этот же ветер скоро станет теплее, а когда наступит март,— шумно и весело пойдёт он по берёзовым лесам в блеске весеннего солнца, пробуждая природу от зимнего сна. А потом загремят по оврагам полые воды, налетят с далёкого юга птицы, зазеленеют поля... Хорошо в полях! Вопросы и задание 1. Что вы можете рассказать о впечатлениях мальчика, его восприятии родной природы, деревни, её жителей? Как это восприятие окружающего мира отражает его взгляды, вкусы, характер? 2. В чём смысл советов отца? 3. Постарайтесь передать близко к тексту описание дороги к селу. Подумайте, какие литературные средства (эпитеты, сравнения, метафоры) помогают автору описать картины зимней дороги. ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ АНДРЕЕВ 1871-1919 Леонид Андреев родился в Орле 9 (21) августа 1871 года. Его отец был сыном предводителя дворянства и крепостной девушки, мать происходила из семьи разорившегося польского помещика. Семья была многодетной. Родители едва выбились из нищеты благодаря тому, что отец получил место в банке, купил дом, начал обзаводиться хозяйством. Анастасия Николаевна, мать писателя, беззаветно любила детей, с упоением рассказывала им всякие истории, в которых отделить быль от небылицы было невозможно. Уже в гимназии юный Андреев почувствовал в себе способности к литературе. Он охотно писал за друзей сочинения, проникаясь стилем изучаемого автора. У него выходило и «под Толстого», и «под Чехова», и «под Гаршина». Но о литературе всерьёз не думал. Мечтал о живописи. С увлечением занимался только рисованием. Учиться живописи в Орле не было никакой возможности, и не раз потом, уже став известным писателем, он с грустью говорил о своём неразвитом даре художника. Нередко писатель Андреев забрасывал перо, чтобы хотя бы на короткое время взяться за карандаш или кисть. Помимо рисования, его в гимназические годы увлекали книги. Увиденные и придуманные им герои будущих повестей и рассказов жили в его сознании вместе с персонажами Диккенса. Жюля Верна, Майн Рида, Л. Толстого. Он читал не только художественную литературу; любил сочинения по философии. После орловской гимназии он учится на юридическом факультете вначале Петербургского, а затем Московского университета. Студенческие годы становятся важными страницами жизни будущего писателя. После университета Андреев работает постоянным судебным обозревателем в газете «Курьер», там появляются его очерки и рассказы, затем выходит первая книга — «Рассказы». Талант Андреева был замечен многими писателями. Настоящая тоска и боль за человека с особой силой прозвучали в рассказах Л. Андреева о детях. Вопросы и задание Расскажите об увлечениях писателя в гимназические и студенческие годы. Для вас, любознательные Прочитайте фрагмент из воспоминаний о Л.Н. Андрееве К. И. Чуковского. Он даст вам возможность почувствовать своеобразие и необычность характера писателя. ОН ЛЮБИЛ ОГРОМНОЕ В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли. Леонид Андреев в своём рабочем кабинете. 1910 г. — Уже три месяца ничего не пишу, — говорил Леонид Андреев. — Кроме «Рулевого», ничего не читаю... «Рулевой» — журнал для моряков. Вон на конце стола последний номер этого журнала; на обложке нарисована яхта. Андреев ходит по огромному своему кабинету и говорит о морском — о брамселях, якорях, парусах. Сегодня он моряк, морской волк. Даже походка стала у него морская. Он курит не папиросу, а трубку. Усы сбрил, шея открыта по-матросски. Лицо загорелое. На гвозде висит морской бинокль. Вы пробуете заговорить о другом. Он слушает только из вежливости. — Завтра утром идём на «Савве», а покуда... «Савва» — его моторная яхта. Он говорит об авариях, подводных камнях и мелях. Ночь. Четыре часа. Вы сидите на диване и слушаете, а он ходит и говорит монологи... Но вот наконец он устал. Монолог прерывается длинными паузами. Походка становится вялой. Он... берёт свечку и уходит к себе: — Завтра утром идём на «Савве». Вам постлано рядом, в башне. Вы ложитесь, но не можете заснуть. Вы думаете: как он устал! Ведь в эту ночь он прошёл по своему кабинету не меньше восемнадцати вёрст, и если бы записать, что он говорил в эту ночь, вышла бы не маленькая книга. Какая безумная трата сил. Утром на баркасе «Хамоидол» мы отправляемся в море. И откуда Андреев достал эту кожаную рыбачью норвежскую шапку? Такие шапки я видал лишь на картинках в журнале «Вокруг света». И высокие непромокаемые сапоги, совсем как у кинематографических пиратов. Дайте ему в руки гарпун — великолепный китобой из Джека Лондона. Вот и яхта. Вот и садовник Степаныч, загримированный боцманом. До позднего вечера мы носимся по Финскому заливу, и я не перестаю восхищаться гениальным актёром, который уже двадцать четыре часа играет — без публики, для самого себя — столь новую и трудную роль. Как он набивает трубку, как он сплёвывает, как он взглядывает на игрушечный компас! Он чувствует себя капитаном какого-то океанского судна. Широко расставив могучие ноги, он сосредоточенно и молчаливо смотрит вдаль; отрывисто звучит его команда... На пассажиров — никакого внимания: какой же капитан океанского судна разговаривает со своими пассажирами!.. Когда через несколько месяцев вы снова приезжали к нему, оказывалось, что он живописец. У него длинные волнистые волосы, небольшая бородка эстета. На нём бархатная чёрная куртка. Его кабинет преображён в мастерскую. Он... не расстаётся с кистями весь день. Вы ходите из комнаты в комнату, он показывает вам свои золотистые, зеленовато-жёлтые картины... Всю ночь он ходит по огромному своему кабинету и говорит о Веласкесе, Дюрере, Врубеле. Вы сидите на диване и слушаете. Внезапно он прищуривается, отступает назад, окидывает вас взором живописца, потом зовёт жену и говорит: — Аня, посмотри, какая светотень! ...Когда он играет художника, он забывает свою прежнюю роль моряка; вообще он никогда не возвращается к своим прежним ролям, как бы блистательно они ни были сыграны... Живое слово Каким вы представляете себе Л.Н. Андреева после чтения воспоминаний К.И. Чуковского? Попытайтесь устно воссоздать портрет писателя. ПЕТЬКА НА ДАЧЕ Осип Абрамович, парикмахер, поправил на груди посетителя грязную простынку, заткнул её пальцами за ворот и крикнул отрывисто и резко: — Мальчик, воды! Посетитель, рассматривающий в зеркало свою физиономию с тою обострённою внимательностью и интересом, какие являются только в парикмахерской, замечал, что у него на подбородке прибавился ещё один угорь, и с неудовольствием отводил глаза, попадавшие прямо на худую, маленькую ручонку, которая откуда-то со стороны протягивалась к подзеркальнику и ставила жестянку с горячей водой. Когда он поднимал глаза выше, то видел отражение парикмахера, странное и как будто косое, и подмечал быстрый и грозный взгляд, который тот бросал вниз на чью-то голову, и безмолвное движение его губ от неслышного, но выразительного шёпота. Если его брил не сам хозяин Осип Абрамович, а кто-нибудь из подмастерьев, Прокопий или Михайла, то шёпот становился громким и принимал форму неопределённой угрозы: — Вот, погоди! Это значило, что мальчик недостаточно быстро подал воду и его ждёт наказание. «Так их и следует», — думал посетитель, кривя голову набок и созерцая у самого своего носа большую потную руку, у которой три пальца были оттопырены, а два другие, липкие и пахучие, нежно прикасались к щеке и подбородку, пока туповатая бритва с неприятным скрипом снимала мыльную пену и жёсткую щетину бороды. <...> Мальчик, на которого чаще всего кричали, назывался Петькой и был самым маленьким из всех служащих в заведении. Другой мальчик, Николка, насчитывал от роду тремя годами больше и скоро должен был перейти в подмастерья. Уже и теперь, когда в парикмахерскую заглядывал посетитель попроще, а подмастерья, в отсутствие хозяина, ленились работать, они посылали Николку стричь и смеялись, что ему приходится подниматься на цыпочки, чтобы видеть волосатый затылок дюжего дворника. Иногда посетитель обижался за испорченные волосы и поднимал крик, тогда и подмастерья кричали на Николку, но не всерьёз, а только для удовольствия окорначенного простака. Но такие случаи бывали редко, и Николка важничал и держался как большой: курил папиросы, сплёвывал через зубы, ругался скверными словами и даже хвастался Петьке, что пил водку, но, вероятно, врал. Вместе с подмастерьями он бегал на соседнюю улицу посмотреть на крупную драку, и, когда возвращался оттуда, счастливый и смеющийся, Осип Абрамович давал ему две пощёчины: по одной на каждую щёку. Петьке было десять лет; он не курил, не пил водки и не ругался, хотя знал очень много скверных слов, и во всех отношениях завидовал товарищу. Когда не было посетителей и Прокопий, проводивший где-то бессонные ночи и днём спотыкавшийся от желания спать, приваливался в тёмном углу за перегородкой, а Михайла читал «Московский листок» и среди описания краж и грабежей искал знакомого имени кого-нибудь из обычных посетителей, — Петька и Николка беседовали. Последний всегда становился добрее, оставаясь вдвоём, и объяснял «мальчику», что значит стричь под польку, бобриком или с пробором. Иногда они садились на окно, рядом с восковым бюстом женщины, у которой были розовые щёки, стеклянные удивлённые глаза и редкие прямые ресницы,— и смотрели на бульвар, где жизнь начиналась с раннего утра. Деревья бульвара, серые от пыли, неподвижно млели под горячим, безжалостным солнцем и давали такую же серую, не охлаждающую тень. На всех скамейках сидели мужчины и женщины, грязно и странно одетые, без платков и шапок, как будто они тут и жили и у них не было другого дома. Были лица равнодушные, злые или распущенные, но на всех на них лежала печать крайнего утомления и пренебрежения к окружающему. Часто чья-нибудь лохматая голова бессильно клонилась на плечо, и тело невольно искало простора для сна, как у третьеклассного пассажира, проехавшего тысячи вёрст без отдыха, но лечь было негде. По дорожкам расхаживал с палкой ярко-синий сторож и смотрел, чтобы кто-нибудь не развалился на скамейке или не бросился на траву, порыжевшую от солнца, но такую мягкую, такую прохладную. Женщины, всегда одетые более чисто, даже с намёком на моду, были все как будто на одно лицо и одного возраста, хотя иногда попадались совсем старые или молоденькие, почти дети. <...> Николка знал по именам многих женщин и мужчин, рассказывал о них Петьке грязные истории и смеялся, скаля острые зубы. А Петька изумлялся тому, какой он умный и бесстрашный, и думал, что когда-нибудь и он будет такой же. Но пока ему хотелось бы куда-нибудь в другое место... Очень хотелось бы. Петькины дни тянулись удивительно однообразно и похоже один на другой, как два родные брата. И зимою, и летом он видел всё те же зеркала, из которых одно было с трещиной, а другое было кривое и потешное. На запятнанной стене висела одна и та же картина, изображавшая двух голых женщин на берегу моря, и только их розовые тела становились всё пестрее от мушиных следов, да увеличивалась чёрная копоть над тем местом, где зимою чуть ли не весь день горела керосиновая лампа-молния. И утром, и вечером, и весь Божий день над Петькой висел один и тот же отрывистый крик: «Мальчик, воды», и он всё подавал её, всё подавал. Праздников не было. По воскресеньям, когда улицу перестали освещать окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней ночи бросала на мостовую яркий сноп света, и прохожий видел маленькую, худую фигурку, сгорбившуюся в углу на своём стуле и погружённую не то в думы, не то в тяжёлую дремоту. Петька спал много, но ему почему-то всё хотелось спать, и часто казалось, что всё вокруг него не правда, а длинный Свидание. Художник В.Е. Маковский. 1883 г. неприятный сон. Он часто разливал воду или не слыхал резкого крика: «Мальчик, воды» — и всё худел, а на стриженой голове у него пошли нехорошие струпья. Даже нетребовательные посетители с брезгливостью смотрели на этого худенького, веснушчатого мальчика, у которого глаза всегда сонные, рот полуоткрытый и грязные-прегряз-ные руки и шея. Около глаз и под носом у него прорезались тоненькие морщинки, точно проведённые острой иглой, и делали его похожим на состарившегося карлика. Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое место, о котором он ничего не мог сказать, где оно и какое оно. Когда его навещала мать, кухарка Надежда, он лениво ел принесённые сласти, не жаловался и только просил взять его отсюда. Но затем он забывал о своей просьбе, равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придёт опять. А Надежда с горем думала, что у неё один сын — и тот дурачок. Много ли, мало ли жил Петька таким образом, он не знал. Но вот однажды в обед приехала мать, поговорила с Осипом Абрамовичем и сказала, что его, Петьку, отпускают на дачу, в Царицыно, где живут её господа. Сперва Петька не понял, потом лицо его покрылось тонкими морщинками от тихого смеха, и он начал торопить Надежду. Той нужно было, ради пристойности, поговорить с Осипом Абрамовичем о здоровье его жены, а Петька тихонько толкал её к двери и дёргал за руку. Он не знал, что такое дача, но полагал, что она есть то самое место, куда он так стремился. И он эгоистично позабыл о Николке, который, заложив руки в карманы, стоял тут же и старался с обычною дерзостью смотреть на Надежду. Но в глазах его вместо дерзости светилась глубокая тоска: у него совсем не было матери, и он в этот момент был бы не прочь даже от такой, как эта толстая Надежда. Дело в том, что и он никогда не был на даче. Вокзал с его разноголосою сутолокою, грохотом приходящих поездов, свистками паровозов, то густыми и сердитыми, как голос Осипа Абрамовича, то визгливыми и тоненькими, как голос его больной жены, торопливыми пассажирами, которые всё идут и идут, точно им и конца нету, — впервые предстал перед оторопелыми глазами Петьки и наполнил его чувством возбуждённости и нетерпения. Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя до отхода дачного поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон и поехали, Петька прилип к окну, и только стриженая голова его вертелась на тонкой шее, как на металлическом стержне. Он родился и вырос в городе, в поле был первый раз в своей жизни, и всё здесь для него было поразительно ново и странно: и то, что можно видеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом мире удивительно ясным и широким, точно с крыши смотришь. Петька видел его с своей стороны, а когда оборачивался к матери, это же небо голубело в противоположном окне, и по нём плыли, как ангелочки, беленькие радостные облачка. Петька то вертелся у своего окна, то перебегал на другую сторону вагона, с доверчивостью кладя плохо отмытую ручонку на плечи и колени незнакомых пассажиров, отвечавших ему улыбками. Но какой-то господин, читавший газету и всё время зевавший, то ли от чрезмерной усталости, то ли от скуки, раза два неприязненно покосился на мальчика, и Надежда поспешила извиниться: — Впервой по чугунке едет — интересуется... — Угу!.. — пробурчал господин и уткнулся в газету. Надежде очень хотелось рассказать ему, что Петька уже три года живёт у парикмахера и тот обещал поставить его на ноги, и это будет очень хорошо, потому что женщина она одинокая и слабая и другой поддержки на случай болезни или старости у неё нет. Но лицо у господина было злое, и Надежда только подумала всё это про себя. Направо от пути раскинулась кочковатая равнина, тёмно-зелёная от постоянной сырости, и на краю её были брошены серенькие домики, похожие на игрушечные, а на высокой зелёной горе, внизу которой блистала серебристая полоска, стояла такая же игрушечная белая церковь. Когда поезд со звонким металлическим лязгом, внезапно усилившимся, взлетел на мост и точно повис в воздухе над зеркальною гладью реки, Петька даже вздрогнул от испуга и неожиданности и отшатнулся от окна, но сейчас же вернулся к нему, боясь потерять малейшую подробность пути. Глаза Петькины давно уже перестали казаться сонными, и морщинки пропали. Как будто по этому лицу кто-нибудь провёл горячим утюгом, разгладил морщинки и сделал его белым и блестящим. В первые два дня Петькина пребывания на даче богатство и сила новых впечатлений, лившихся на него и сверху и снизу, смяли его маленькую и робкую душонку. В противоположность дикарям минувших веков, терявшимся при переходе из пустыни в город, этот современный дикарь, выхваченный из каменных объятий городских громад, чувствовал себя слабым и беспомощным перед лицом природы. Всё здесь было для него живым, чувствующим и имеющим волю. Он боялся леса, который покойно шумел над его головой и был тёмный, задумчивый и такой страшный в своей бесконечности; полянки, светлые, зелёные, весёлые, точно поющие всеми своими яркими цветами, он любил и хотел бы приласкать их, как сестёр, а тёмно-синее небо звало его к себе и смеялось, как мать. Петька волновался, вздрагивал и бледнел, улыбался чему-то и степенно, как старик, гулял по опушке и лесистому берегу пруда. Тут он, утомлённый, задыхающийся, разваливался на густой сыроватой траве и утопал в ней; только его маленький веснушчатый носик поднимался над зелёной поверхностью. В первые дни он часто возвращался к матери, тёрся возле неё и, когда барин спрашивал его, хорошо ли на даче,— конфузливо улыбался и отвечал: — Хорошо!.. И потом снова шёл к грозному лесу и тихой воде и будто допрашивал их о чём-то. Но прошло ещё два дня, и Петька вступил в полное соглашение с природой. Это произошло при содействии гимназиста Мити из Старого Царицына. У гимназиста Мити лицо было смугло-жёлтым, как вагон второго класса, волосы на макушке стояли торчком и были совсем белые — так выжгло их солнце. Он ловил в пруде рыбу, когда Петька увидал его, бесцеремонно вступил с ним в беседу и удивительно скоро сошёлся. Он дал Петьке подержать одну удочку и потом повёл его куда-то далеко купаться. Петька очень боялся идти в воду, но когда вошёл, то не хотел вылезать из неё и делал вид, что плавает: поднимал нос и брови кверху, захлёбывался и бил по воде руками, поднимая брызги. В эти минуты он был похож на щенка, впервые попавшего в воду. Когда Петька оделся, то был синий от холода, как мертвец, и, разговаривая, ляскал зубами. По предложению того же Мити, неистощимого на выдумки, они исследовали развалины дворца: лазали на заросшую деревьями крышу и бродили среди разрушенных стен громадного здания. Там было очень хорошо: всюду навалены груды камней, на которые с трудом можно взобраться, и промеж них растёт молодая рябина и берёзки, тишина стоит мёртвая, и чудится, что вот-вот выскочит кто-нибудь из-за угла, в растрескавшейся амбразуре окна покажется страшная-престрашная рожа. Постепенно Петька почувствовал себя на даче как дома и совсем забыл, что на свете существует Осип Абрамович и парикмахерская. — Смотри-ка, растолстел как! Чистый купец! — радовалась Надежда, сама толстая и красная от кухонного жара, как медный самовар. Она приписывала это тому, что много его кормит. Но Петька ел совсем мало, не потому, чтобы ему не хотелось есть, а некогда было возиться: если бы можно было не жевать, глотать сразу, а то нужно жевать, а в промежутки болтать ногами, так как Надежда ест дьявольски медленно, обгладывает кости, утирается передником и разговаривает о пустяках. А у него дела было по горло: нужно пять раз выкупаться, вырезать в орешнике удочку, накопать червей,— на всё это требуется время. Теперь Петька бегал босой, и это в тысячу раз приятнее, чем в сапогах с толстыми подошвами: шершавая земля так ласково то жжёт, то холодит ногу. Свою подержанную гимназическую куртку, в которой он казался солидным мастером парикмахерского цеха, он также снял и изумительно помолодел. Надевал он её только вечерами, когда ходил на плотину смотреть, как катаются на лодках господа: нарядные, весёлые, они со смехом садятся в качающуюся лодку, и та медленно рассекает зеркальную воду, а отражённые деревья колеблются, точно по ним пробежал ветерок. В исходе недели барин привёз из города письмо, адресованное «куфарке Надежде», и, когда прочёл его адресату, адресат заплакал и размазал по всему лицу сажу, которая была на переднике. По отрывочным словам, сопровождавшим эту операцию, можно было понять, что речь идёт о Петьке. Это было уже ввечеру. Петька на заднем дворе играл сам с собою в «классики» и надувал щёки, потому что так прыгать было значительно легче. Гимназист Митя научил этому глупому, но интересному занятию, и теперь Петька, как истый спортсмен, совершенствовался в одиночку. Вышел барин и, положив руку на плечо, сказал: — Что, брат, ехать надо! Петька конфузливо улыбался и молчал. «Вот чудак-то!» — подумал барин. — Ехать, братец, надо. Петька улыбался. Подошла Надежда и со слезами подтвердила: — Надобно ехать, сынок! — Куда? — удивился Петька. Про город он забыл, а другое место, куда ему всегда хотелось уйти,— уже найдено. — К хозяину Осипу Абрамовичу Петька продолжал не понимать, хотя дело было ясно как Божий день. Но во рту у него пересохло и язык двигался с трудом, когда он спросил: — А как же завтра рыбу ловить? Удочка — вот она... — Что же поделаешь!.. Требует. Прокопий, говорит, заболел, в больницу свезли. Народу, говорит, нету. Ты не плачь: гляди, опять отпустит, — он добрый, Осип Абрамович. Но Петька и не думал плакать и всё не понимал. С одной стороны был факт — удочка, с другой призрак — Осип Абрамович. Но постепенно мысли Петькины стали проясняться, и произошло странное перемещение: фактом стал Осип Абрамович, а удочка, ещё не успевшая высохнуть, превратилась в призрак. И тогда Петька удивил мать, расстроил барыню и барина и удивился бы сам, если бы был способен к самоанализу: он не просто заплакал, как плачут городские дети, худые и истощённые,— он закричал громче самого горластого мужика и начал кататься но земле, как те пьяные женщины на бульваре. Худая ручонка его сжималась в кулак и била по руке матери, по земле, по чём попало, чувствуя боль от острых камешков и песчинок, но как будто стараясь ещё усилить её. Своевременно Петька успокоился, и барин говорил барыне, которая стояла перед зеркалом и вкалывала в волосы белую розу: — Вот видишь, перестал,— детское горе непродолжительно. — Но мне всё-таки очень жаль этого бедного мальчика. — Правда, они живут в ужасных условиях, но есть люди, которым живётся и хуже. Ты готова? И они пошли в сад Дипмана, где в этот вечер были назначены танцы и уже играла военная музыка. На другой день, с семичасовым утренним поездом Петька уже ехал в Москву. Опять перед ним мелькали зелёные поля, седые от ночной росы, но только убегали не в ту сторону, что раньше, а в противоположную. Подержанная гимназическая курточка облекала его худенькое тело, из-за ворота её выставлялся кончик белого бумажного воротничка. Петька не вертелся и почти не смотрел в окно, а сидел такой тихонький и скромный, и ручонки его были благонравно сложены на коленях. Глаза были сонливы и апатичны, тонкие морщинки, как у старого человека, ютились около глаз и под носом. Вот замелькали у окна столбы и стропила платформы, и поезд остановился. Толкаясь среди торопившихся пассажиров, они вышли на грохочущую улицу, и большой жадный город равнодушно поглотил свою маленькую жертву. — Ты удочку спрячь! — сказал Петька, когда мать довела его до порога парикмахерской. — Спрячу, сынок, спрячу! Может, ещё приедешь. И снова в грязной и душной парикмахерской звучало отрывистое: «Мальчик, воды», и посетитель видел, как к подзеркальнику протягивалась маленькая грязная рука, и слышал неопределённо угрожающий шёпот: «Вот, погоди!» Это значило, что сонливый мальчик разлил воду или перепутал приказания. А по ночам, в том месте, где спали рядом Николка и Петька, звенел и волновался тихий голосок и рассказывал о даче, и говорил о том, чего не бывает, чего пи-кто не видел никогда и не слышал. В наступавшем молча-и ии слышалось неровное дыхание детских грудей, и другой голос, не по-детски грубый и энергичный, произносил: — Вот черти! Чтоб им повылазило! — Кто черти? — Да так... Все. Мимо проезжал обоз и своим мощным громыханием заглушал голоса мальчиков и тот отдалённый жалобный крик, который уже давно доносился с бульвара: там пьяный мужчина бил такую же пьяную женщину. 1899 Вопросы и задание 1. Что вы можете рассказать о Петьке? Как проходили его обычные дни? Какие впечатления получил он от дороги? Как вёл себя на даче? Чем завершилось его пребывание там? 2. Подумайте, что хотел сказать автор концовкой рассказа. Какие чувства и настроения вызвал у вас рассказ? 3. Сформулируйте 2—3 вопроса к эпизодам «В парикмахерской». 4. Внимательно перечитайте три эпизода. Первый — от слов: «Петькины дни тянулись удивительно однообразно...» до слов: «Петька не знал, скучно ему или весело...»; второй — от слов: «Но прошло ещё два дня...» до слов: «Смотри-ка, растолстел как!»; третий — от слов: «Но Петька и не думал плакать...» до слов: «Вот видишь, перестал...» Озаглавьте каждый эпизод. 5. Охарактеризуйте настроение мальчика в каждом из трёх эпизодов. С помощью каких изобразительных средств оно передаётся писателем? Ответ на вопрос дайте письменно. 6. Известно, что прототип Петьки всё-таки выбился в люди, стал знаменитым парикмахером, бывал в Париже. Как вы думаете, стоило ли этим закончить рассказ? В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА Л.Н. АНДРЕЕВА Леонид Андреев - мастер художественной детали. Писатель строит фразу таким образом, чтобы мы быстро и точно вообразили себе происходящее, ярко представили характер персонажа. Вот, например, детали, создающие портрет посетителя парикмахерской. Это обострённая внимательность, с которой он рассматривает себя в зеркале; угорь, увиденный на подбородке. Они соединяются вместе на коротком пространстве текста - и образ второстепенного персонажа входит в сознание читателя. Он запомнится. 1. Найдите в тексте рассказа детали, с помощью которых ярко представляешь себе условия жизни и работы Петьки в парикмахерской. Рассказ - жанр короткого эпического повествования. Л.Н. Андреев использует в нём разнообразные средства выразительности: деревья бульвара (обратите внимание: деревья не на бульваре, деревья бульвара!) «млели под горячим солнцем». 2*‘. Какие художественные приёмы использует писатель в данном фрагменте текста? Одним из важных средств выразительности в рассказе является приём контраста, противопоставления; он пробуждает в читателе желание рассуждать, сопереживать, лучше понимать и чувствовать происходящее. Контраст — сопоставление противоположных качеств, способствующее их усилению. В отличие от антитезы, контраст может быть скрытым, то есть не обозначенным в тексте словами-антонимами. 3. Перечитайте рассказ внимательно. Что чему и кто кому противопоставлены в рассказе? Как вы думаете, чего добивается этими противопоставлениями автор? АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КУПРИН 1870-1938 Александр Иванович Куприн родился в городе Наровчат Пензенской губернии. Его отец рано умер от холеры, оставив жену и детей совсем без средств. Саша боготворил свою мать, но часто стыдился унижений, которые ей приходилось терпеть ради детей, когда она обращалась к благодетелям учреждений. Он никогда не мог забыть её унизительных фраз, обращённых к высокопоставленным лицам. Матери удалось поместить Сашу в Разумовский сиротский приют. С шести лет началось для мальчика детство, которое он впоследствии во многих своих произведениях назовёт «поруганным» и «казённым». В 1880 году Саша Куприн выдержал вступительные экзамены во 2-ю Московскую военную гимназию, преобразованную вскоре в кадетский корпус. Порядки там были суровые. Так, в автобиографическом рассказе «На переломе» Куприн описывает, как за незначительный проступок героя приговорили к десяти ударам розгами. «В маленьком масштабе он испытал всё, что чувствует преступник, приговорённый к смертной казни». И кончается рассказ словами: «Прошло очень много лет, пока в душе Буланина не зажила эта кровавая, долго сочившаяся рана. Да полно — зажила ли?» А.И. Куприн - кадет Тема телесного наказания звучит и в рассказе «Механическое правосудие». Уже с тринадцатилетнего возраста Саша Куприн пишет стихи, чаще всего сидя в карцере за буйный нрав. В 1888 году, уступив слёзным просьбам матери, которой казалось, что военная карьера обеспечит сына на всю жизнь, Саша поступил в Александровское военное училище в Москве. Там за «тяжёлый проступок» — за первый напечатанный рассказ «Последний дебют» — Куприн был приговорён к карцеру на двое суток. Позднее он описал впечатления детства и юности в своих произведениях. Поэтому, когда его попросили написать автобиографию, он ответил, что почти все его произведения автобиографичны. По К. Куприной золотой петух Не могу точно сказать, когда случилось это чудо. Во всяком случае, — если не в день летнего солнцестояния, 21 июня, то очень близко к нему. А происходило оно на даче, в Виль д'Авра, в десяти километрах от Парижа. Я тогда проснулся ещё до света, проснулся как-то внезапно, без мутного перехода от сна к яви, с чувством лёгкой свежести и со сладкой уверенностью, что там, за окнами, под открытым небом, в нежной ясности занимающегося утра происходит какое-то простое и прелестное чудо. Так, иногда меня ласково пробуждали до зари — весёлая песня скворца или дерзкий, но мелодичный свист чёрного дрозда. Я распахнул окно и сел на подоконник. В ещё холодном воздухе стояли наивные ароматы трав, листьев, коры, земли. В тёмных паникадилах каштанов ещё путались застрявшие ночью, как тончайшая кисея, обрывки ночного тумана. Но деревья уже проснулись и поёживались, открывая радостно и лениво миллионы своих глаз: разве деревья не видят и не слышат? Но весёлый болтун-скворец и беззаботный свистун-дрозд молчали в это утро. Может быть, они так же, как и я, внимательно, с удивлением, прислушивались к тем странным, непонятным, никогда доселе мною не слыханным звукам — мощным и звонким, — от которых, казалось, дрожала каждая частица воздуха. Я не вдруг понял, что это пели петухи. Прошло много секунд, пока я об этом догадался. Мне казалось, что по всей земле трубят золотые и серебряные трубы, посылая ввысь звуки изумительной чистоты, красоты и звонкости. Я знаю силу и пронзительность петушиного крика. В прежние времена, охотясь на весенних глухариных токах в огромных русских лесах, в десяти, пятнадцати верстах от какого-либо жилья, я перед восходом солнца улавливал своим напряжённым слухом лишь два звука, напоминающих о человеке: изредка отдалённый паровозный свисток и петушиные крики в ближних деревнях. Последними земными звуками, которые я слышал, поднимаясь в беззвучном полёте на воздушном шаре, всегда были свистки уличных мальчишек, но ещё дольше их доносился победоносный крик петуха. И теперь, в этот стыдливый час, когда земля, деревья и небо, только что выкупавшиеся в ночной прохладе, молчаливо надевали свои утренние одежды, я с волнением подумал: ведь это сейчас поют все петухи, все, все до единого, старые, пожилые, молодые и годовалые мальчуганы, — все они, живущие на огромной площади, уже освещённой солнцем, и на той, которая через несколько мгновений засияет в солнечных лучах. В окружности, доступной для напряжённого человеческого слуха, нет ни одного городка, ни одной деревни, фермы, двора, где бы каждый петух, вытягивая голову вверх и топорща перья на горле, не бросал в небо торжествующих прекраснояростных звуков. Повсюду — в Версале, в Сен-Жермене и Мальмезоне, в Рюелле, Сю-рене, в Гарше, в Марн-ла-Кокет, в Вокресоне, Медоне и на окраинах Парижа — звучит одновременно песня сотен тысяч восторженных петушиных голосов. Какой человеческий оркестр не показался бы жалким в сравнении с этим волшебным и могучим хором, где уже не было слышно отдельных колен петушиного крика, но полнозвучно льётся мажорный аккорд на фоне пурпурно-золо-того б/о! Временами ближние петухи на несколько мгновений замолкали, как будто выдерживая строгую, точную паузу, и тогда я слышал, как волна звуков катилась всё дальше и дальше до самых отдалённых мест, и, точно отразившись там, возвращалась назад, увеличившись, нарастая, взмы-пая звонким певучим валом до моего окна, до крыш, до верхушек деревьев. Эти широкие звуковые валы раскатывались с севера на юг, с запада на восток в какой-то чудесной, непостижимой фуге. Так, вероятно, войска великолепного древнего Рима встречали своего триумфатора-цезаря. Когорты, расположенные на холмах и высотах, первые успевали увидеть его торжественную колесницу и приветствовали её отдалёнными восклицаниями радости, а внизу кричали металлическими голосами восторженные легионы, чьи ряды один за другим уже озарились сияющим взглядом его лучезарных глаз. Я слушал эту чудесную музыку с волнением, почти с восторгом. Она то оглушала ухо, то сладостно наполняла и насыщала слух. Что за странное, что за необыкновенное утро! Что случилось сегодня с петухами всей окрестности, может быть всей страны, может быть всего земного шара? Не празднуют ли они самый долгий солнечный день и радостно воспевают все прелести лета: теплоту солнечных лучей, горячий песок, пахучие вкусные травы, бесконечные радости любви и бурную радость боя, когда два сильных петушиных тела яростно сталкиваются в воздухе, крепко бьются упругие крылья, вонзаются в мясо кривые стальные клювы и из облака крутящейся пыли летят перья и брызги крови. Или, может быть, сегодня празднуется день трёхсотого тысячелетия памяти Древнего Петуха — праотца всех петухов на свете, того, кто, как воин и царь, не знавший выше себя ничьей власти, полновластно господствовал над необозримыми лесами, полями и реками? И наконец, может быть, думал я, сегодня, перед самым длинным трудовым днём лета, тучи на востоке задержали солнце на несколько мгновений, и петухи-солнцепоклонники, обожествившие свет и тепло, выкликают в священном нетерпении своего огнеликого бога. Вот и солнце. Ещё никогда никто — ни человек, ни зверь, ни птица — не сумел уловить момента, когда оно появляется, и подметить секунды, когда всё в мире становится из бледного розового — розово-золотым, золотым. Вот уже золотой огонь пронизал всё: и небо, и воздух, и землю. Напрягая последние силы, в самозабвенном экстазе, трепеща от блаженства, закрыв в упоении глаза, поёт великолепное славословие бесчисленный петушиный хор! И теперь я уже не понимаю — звенят ли золотыми трубами солнечные лучи, или петушиный гимн сияет солнечными лучами? Великий Золотой Петух выплывает на небо в своём огненном одиночестве. Вот он, старый прекрасный миф о Фениксе — таинственной птице, которая вчера вечером сожгла себя на пышном костре вечерней зари, а сегодня вновь восстала на Востоке из пепла, дыма и раскалённых углей! Постепенно смолкают земные петухи. Сначала ближние, потом дальние, ещё более дальние, и, наконец, где-то совсем уже на краю света, почти за пределами слуха, я улавливаю нежнейшее пианиссимо. Вот и оно растаяло. Целый день я находился под впечатлением этой очаровательной и могущественной музыки. Часа в два мне пришлось зайти в один дом. Посреди двора стоял огромный лоншанский петух. В ярких солнечных лучах почти ослепительно сверкало золото его мундира, блестели зеленью и голубым отливы его доспехов воронёной стали, развевались атласные ленты: красные, чёрные и белые. Осторожно обходя этого красавца, я нагнулся и спросил: — Это вы так хорошо пели сегодня на заре? Он кинул на меня боковой недовольный взгляд, отвернулся, опустил голову, черкнул туда и сюда клювом по песку и пробормотал что-то недовольным хриплым баском. Не ручаюсь, чтобы я его понял, но мне послышалось, будто он сказал: «А вам какое дело?» Я не обиделся. Я только сконфузился. Я знаю сам, что я всего лишь слабый, жалкий человек, не более. Моё сухое сердце не вместит неистовых священных восторгов петуха, воспевающего своего золотого бога. Но разве не позволено и мне скромно, по-своему, быть влюблённым в вечное, прекрасное, животворящее, доброе солнце? 1923 Рассказ был напечатан в 1923 году в Берлине и отразил впечатления А.И. Куприна от его пребывания на даче под Парижем в 1921 году «Золотой Петух» сразу же был восторженно принят литературной критиком, заявлявшей, что это одно из самых лучших произведений из всего созданного писателем. Отмечались внутренняя напевность, особый пафос произведения, мощное жизнелюбие писателя, мастерство в изображении акта слияния человека с природой. В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА А.И. КУПРИНА Русский язык вызывал у Куприна благоговейное чувство. Образцы литературного творчества, оставленные великими русскими писателями, в особенности Пушкиным, Тургеневым, Чеховым, учили его неустанно проверять указания собственной художественной совести. Работая над своими произведениями, он всегда стремился к простоте, предметности, пластичности изображения в сочетании с широкой доступностью слова. Куприн отвергал всякое ненужное и насильственное словотворчество, увлечение диалектами, упрощение ради упрощения... Работая над языком, писатель всё время проверял себя... Куприн не терпел какого бы то ни было искажения русского языка и настойчиво боролся со всевозможными неприятностями в этом отношении. Он знал народные говоры, быстро их схватывал, но никогда не увлекался областничеством, игрой в «фольклорные бирюльки»... Куприн понимал «прелесть старинных, иногда чуть-чуть книжных, иногда чисто народных оборотов речи, юмор не словечек, а положений, многозначительность пауз, меткие, лепкие сравнения» и очень скорбел о том, что у него, как у большинства писателей, нет привычки записывать по свежей памяти. А.И. Куприн. 1900-е гг. - Всё нам некогда! - говорил он, укоризненно качая головой. Язык простых людей писатель называл «цельным», имея в виду его меткость, способность попадать прямо в цель... Куприн — большой мастер эпитетов. Они у него по большей части свежие, ёмкие, точно нацеленные... Избегая многословия, он строго отбирал слова, пользуясь только такими, которые служат общему делу и не повторяют друг друга. При этом Куприн отстраняет всё, что может подействовать на читателя само по себе и помешать восприятию всех образов как единого образа. Не увидим мы у Куприна и бесцельного украшательства. Случайная, служащая только красивости деталь не привлекает его, а все подробности несут смысловую нагрузку, рисуя эпоху, быт, характеры людей. Даже наиболее яркие детали сливаются с общей картиной повествования. Правдивую жизненность купринского рассказа можно объяснить тем, что писатель в большинстве случаев не излагает и не описывает, а показывает то, чем он хочет поделиться с читателем и что его самого поразило и разволновало. Для него решающее значение имеет им самим наблюдаемый и переживаемый случай. Он всегда стремится образно раскрыть внутренние пружины человеческих поступков. Внутренняя жизнь героев почти всегда связана с их поступками или внешними обстоятельствами. По Н.К. Вержбицкому Вопросы и задание 1. Что восхитило рассказчика в петушином хоре, что он услышал в нём? 2. Передаётся ли Куприным особое звучание петушиного пения? Как это сделано в рассказе? 3. Какие образные средства позволяют почувствовать настроение писателя? 4. Куприн пишет: «...почти за пределами слуха, я улавливаю нежнейшее пианиссимо». Что значит — «нежнейшее пианиссимо»? 5. Очень сложная задача — проиллюстрировать рассказ Куприна. Как вы думаете, почему? Если бы вы были худож-ником-иллюстратором, что бы вы постарались передать своим рисунком? 6. Составьте цитатный план рассказа и перескажите его от третьего лица. Живое слово Создайте устный отзыв-впечатление об услышанном или увиденном вами в удивительном мире природы. АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК 1880-1921 В 1875 году профессор Петербургского университета Андрей Николаевич Бекетов купил в Клинском уезде Московской губернии небольшую усадьбу Шахматово. Купил он усадьбу по совету старого своего друга, знаменитого химика Дмитрия Ивановича Менделеева. Старый шахматовский дом с мезонином был невелик, но крепок. Он стоял на высоком нагорье. В какое окно ни взглянешь, стлались вокруг многовёрстные дали, темнели избы далёких деревень, синело небо, белели колокольни. К дому подъезжали широким двором с круглыми куртинами шиповника. Кусты черёмухи и сирени вплотную подступали к дому. Перед домом — песчаная площадка с цветниками, а за ней — развесистые вековые липы и две высокие, прямые, как натянутые струны, сосны. Летом под липами ставили длинный стол. Гостеприимно посапывал самовар — огромный, жаркий, сияющий. Сюда собиралась вся большая и дружная бекетовская семья — отдохнуть, поболтать, обсудить несложные деревенские новости. Здесь варили варенье. <...> Андрей Николаевич особенно привязался к Саше. Летом он проводил с внуком всё свободное время, играл с ним, возился, сам напоминая огромного ребёнка. Иногда дед с внуком отправлялись на прогулку в тележке. Мальчик садился на козлы и, с трудом удерживая вожжи в своих ещё очень маленьких руках, правил тридцатилетним Серым — доброй, безропотной, полуслепой лошадью. Но эта чинная езда длилась недолго. Андрей Николаевич опрокидывал Сашу к себе на колени, тормошил и щекотал, мальчик визжал и смеялся от радости. А когда Саша стал постарше, дед брал его с собой в далёкие прогулки. Сколько раз бабушка и мать в беспокойстве подходили к калитке, что выводила к еловой аллее, круто спускавшейся к пруду, поглядеть, не возвращаются ли дед с внуком. А они — старый и малый, — позабыв обо всём на свете, часами бродили по лугам, болотам и дебрям, отыскивая корни трав и злаков для ботанических коллекций. Андрей Николаевич с надеждой поглядывал на внука: а вдруг Саша продолжит его дело? Он знал: как бы много ни сделал учёный, его никогда не оставляет ощущение, что главное — впереди. И может ли быть большее счастье, чем передать любимое дело в родные, крепкие, молодые руки, которые бережно примут самые заветные твои мысли, довершат их и понесут дальше — людям! Дом в Шахматове. В окне мезонина - А. Блок. 1894 г. На крыльце дома в Шахматове. Гимназист Александр Блок в кругу семьи; в центре -А.Н. Бекетов. 1894 г. Но кажется, мальчика влекло совсем иное... Наверное, если бы Саша родился в другой семье, его бы считали странным ребёнком. Но в доме Бекетовых, где самый воздух был пропитан любовью к слойу, преклонением перед литературой, поведение Саши не вызывало удивления и воспринималось как нечто само собой разумеющееся. В этой семье не только мать и бабушка причастны были к литературному труду. И тётки занимались переводами, редактированием. Когда шестилетний мальчик вдруг среди самых резвых игр становился молчалив, задумчив и, что-то бормоча, держался в стороне от своих сверстников, все понимали: он сочиняет стихи. По вечерам, когда Саша засыпал в маленькой комнате на кроватке, занавешенной кисейным пологом от мух и комаров, а родные собирались в саду под старой липой за длинным столом, Александра Андреевна читала им вслух такие стихи: Зая милый, Зая серый, Я тебя люблю. Для тебя-то в огороде Я морковку И коплю. Жил-был маленький котёнок, И совсем ещё ребёнок. Ну, и этот котя милый Постоянно был унылый. Почему? Никто не знал. Котя это не сказал. Это были Сашины стихи. К пяти годам он научился бойко читать, а потом начал писать — поначалу печатными буквами, но вскоре буквы приобрели ровность, округлость. Теперь в ящиках Александры Андреевны, где хранились заветные бумаги и письма, стали одна за другой появляться тетрадки и альбомчики, исписанные старательным крупным детским почерком. Саша сочинял коротенькие рассказы, стихи, ребусы и составлял из своих сочинений журналы. Случалось, что в свет выходил лишь один номер журнала и заполнены в нём были далеко не все страницы. Но разве могло остаться равнодушным материнское сердце при виде маленькой, величиной с игральную карту, тетрадки с нежным названием: «Мамулин альбом». По Л. Либединской Вопросы и задание 1. Расскажите о детских годах А. Блока, проведённых в Шахматове. 2. Если вы пробовали сочинять, оформите свои произведения и «выпустите» их хотя бы в одном экземпляре — как это делал маленький Саша Блок. КНИГИ ОКРУЖАЛИ ЕГО С МЛАДЕНЧЕСТВА У ректора Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова четыре дочери: Катя, Соня, Саша (Аля или Ася — зовут её в семье) и Маня. У них есть тетрадка «Касьян», куда раз в четыре года, 29 февраля (Касьянов день), они записывают важнейшие события и свои гадания о будущем. «В 1880 году, — пишут'они в 1884-м, — приехала Ася из Варшавы с мужем, решилась с ним разойтись и остаться у нас. 16 ноября 1880 года родился у неё в ректорской квартире сын Саша... Саша ангелочек прелестный... Все вообще его любят...» Действительно, как когда-то его мать, он — всеобщий кумир и баловень. В кабинете деда он рассматривает изображения различных зверей в толстых томах «Жизни животных» Брема, а потом шествует к бабушке, откладывающей ради его прихода очередной перевод или статью, над которыми она вечно трудится. По вечерам няня читает ему сказки A.C. Пушкина. За окном — «Невы державное теченье, береговой её гранит». Весной мимо начинают сновать барки и лодки. Стоя на подоконнике, придерживаемый кем-нибудь из взрослых, ребёнок часами дожидается, пока не раздастся хриплый гудок буксирного парохода. «Сморкается!» — радуется мальчик. Или ждёт, когда на Петропавловской крепости в полдень грянет привычный выстрел, вплетающийся в любимую «Сказку о царе Салтане...»: Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят. Так очень рано в детскую память западает «весёлое» имя: «Пушкин». С ребёнком все возятся. Читают ему непременного «Стёпку-растрёпку», на котором воспитывались сами сёстры Бекетовы, вспоминают сказку о царе Балдахоне, которую когда-то сложил для них отец и даже иллюстрировал собственноручными рисунками («...а на Масленицу над его замком развевался огромный... блин!»), но декламируют уже и «Смальгольмского барона» Жуковского1, и его переводы, и стихи Полонского. Александр Блок в детские годы. 1884 г. Скоро он уже и сам твердит их наизусть, порой при няне и маме, порой и в полном одиночестве — для себя. «С раннего детства, — писал Александр Блок в автобиографии, — я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные ещё с чьим-нибудь именем». Литература не только предмет платонического увлечения и преклонения Бекетовых: почти все они пробуют в ней свои силы. По А.М. Туркову Вопросы и задание 1. Запишите ключевые слова, передающие атмосферу дома, в которой рос маленький Саша Блок. 2. Как вы поняли фразу А. М. Туркова: «Так очень рано в детскую память западает «весёлое» имя: «Пушкин»? 3. Что это за «лирические волны», которые набегали на Блока-ребёнка? 4. Что значили книги для семейства Бекетовых? Расскажите подробно. ЛЕТНИИ ВЕЧЕР Последние лучи заката Лежат на поле сжатой ржи. Дремотой розовой объята Трава некошеной межи. Ни ветерка, ни крика птицы, Над рощей — красный диск луны. И замирает песня жницы Среди вечерней тишины. Забудь заботы и печали, Умчись без цели на коне В туман и в луговые дали, Навстречу ночи и луне! 1898 Вопросы и задание 1. Какой вам представляется картина летнего вечера, нарисованная А. Блоком? Какое настроение возникло у вас при чтении? 2. Выучите стихотворение наизусть. Для вас, любознательные Прочитайте воспоминания о Блоке разных лет и подумайте, как эти высказывания характеризуют поэта. МЛ. Бекетова вспоминала: «Лет в шесть появился у Саши вкус к героическому, к фантастике, а также к лирике. Ему читали много сказок — и русских, и иностранных». Из воспоминаний К.И. Чуковского: «Его кабинет был для меня неожиданностью: то был кабинет учёного, в кабинете преобладали иностранные и старинные книги; старые журналы, выходившие лет двадцать тому назад, казались у него на полках новёхонькими. Мне бросились в глаза Шахматов, Веселовский, Потебня, и я впервые вспомнил, что Блок по своему образованию филолог, что и дед и отец его были нрофессоры и что отец его жены Менделеев». Полный месяц встал над лугом Неизменным дивным кругом, Светит и молчит. Бледный, бледный луг цветущий, Мрак ночной, по нём ползущий, Отдыхает, спит. Жутко выйти на дорогу: Непонятная тревога Под луной царит. Хоть и знаешь: утром рано Солнце выйдет из тумана, Поле озарит, И тогда пройдёшь тропинкой, Г де под каждою былинкой Жизнь кипит. 1898 В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА A.A. БЛОКА Прочитайте внимательно стихотворение Блока «Полный месяц встал над лугом...». Вы уже неоднократно знакомились с разными лирическими стихотворениями, встречались в них с различными художественными образами. Вспомним: в лирическом тексте могут быть представлены образы-пейзажи, образы животных, образы-персонажи. 1. Какие образы представлены в данном стихотворении? 2. A.A. Блок передаёт состояние природы ночью, в часы полнолуния. Какие чувства в это время суток испытывает лирический персонаж? В стихотворении передано состояние природы и человека. Обратите внимание на то, как Блок живописует цвет. Посмотрите — иногда ни цвет, ни оценок цвета не названы, а состояние присутствия цвета воссоздано. Например, когда читаешь словосочетание полный месяц, ясно представляешь себе жёлтый диск луны в полнолуние. 3. Какие цвета и оттенки цветов возникают в вашем воображении при чтении следующих слов и словосочетаний: бледный, бледный луг, луг цветущий, мрак ночной, солнце выйдет из тумана, солнце... поле озарит? Одним из художественных средств данного стихотворения является антитеза (противопоставление). Она в большей степени, чем другие образно-выразительные средства, характеризует текст. 4. Вспомните определение антонимов. С помощью каких антонимов противопоставляются в стихотворении образы мрак — солнце? 5. Раскрывая скобки, выберите слова, нужные для изображения двух противоположных картин. Изложите данный текст так, чтобы его можно было озаглавить или «Начало осени», или «Поздняя осень». (Спокойно и торжественно, взволнованно и растерянно) качают (обнажёнными, нарядными) ветвями деревья. Ветер (нежно касаясь, свирепо) срывает с них (первые золотые, последние блёклые) листья. (Серое, хрустальное) небо льёт на землю (чистую лазурь, мутные струи дождя). Советуем прочитать О городе Блока - Петербурге, о родных поэта, о любимом месте Блока - имении Шахматове вы можете прочитать в книге: Крыщук Н. «Открой мои книги...» Разговор о Блоке. Л.: Детская литература, 1979. СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЕСЕНИН 1895-1925 В конце XIX — начале XX столетия Россия переходила на новый уклад жизни: от вековых устоев — к новым отношениям, вызванным ростом промышленного производства, и переход этот для крестьянского люда был непростым, а часто болезненным, потому что менялись представления, ломались вековые традиции. Есенин это остро чувствовал и «с крестьянским уклоном» отражал в своём творчестве крестьянскую Россию: с её величием и болью, широтой, непоказным героизмом и бедностью. Он жил среди покосившихся избёнок, убогость которых подчёркивала внешне неброская, но неповторимая красота русских берёз, излучин рек, даль и синь полей, где без отдыха трудился мужик, с великим трудом добывая себе средства на жизнь. В автобиографии «О себе» он писал: «Родился в 1895 году, 21 сентября, в Рязанской губернии, Рязанского уезда, Кузьминской волости, в селе Константинове. С двух лет был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти всё моё детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трёх с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня бельё и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлёбывался, он всё кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?..» «Стерва» у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озёрам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не трожь, он так будет крепче!» Бабушка любила меня из всей мочи, и нежности её не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе. Так протекало моё детство С.А. Есенин с отцом (на фотографии слева) и дядей Иваном Никитичем Есениным. Фотография. 1900-е гг. Дом Никиты Осиповича Есенина (деда поэта), в котором родился С. А. Есенин. Рисунок сделан по рассказу отца поэта художницей Л. Милеевой В ОДНОМ КЛАССЕ С Сергеем Есениным мы вместе ходили в Константиновское начальное училище. Школа наша была небольшая — всего четыре класса. Помещалась она почти напротив дома Есениных. Из учителей мы особенно любили Ивана Матвеевича Власова. Есенин уже тогда выделялся среди нас. И учителя, и мы, ученики, любили его за прямоту и весёлый нрав. Был он первый заводила, бедовый и драчливый, как петух. Это он, верно,, писал о себе позднее в стихах: Худощавый и низкорослый, Средь мальчишек всегда герой, Часто, часто с разбитым носом Приходил я к себе домой. С.А. Есенин среди односельчан (вверху). 1909 г. Фрагмент фотографии; Константиновское земское училище. Фотография. Начало XX в. Но Есенин не только был мастер на разные выдумки и шалости. Одарён он был ясным умом. Отвечал на уроках бойко. Особенно когда читал стихи Некрасова, Кольцова и других поэтов. Надо сказать, что Иван Матвеевич стремился привить нам, деревенским ребятам, любовь к родной литературе. Была у нас и школьная библиотека. По тем временам неплохая. Имелись в ней книги Пушкина, Гоголя, Тургенева, Некрасова, Лермонтова, Толстого, стихи крестьянских поэтов Кольцова и Никитина. Есенин любил читать. Если увидит у кого-нибудь новую книгу, так весь и загорится и уж каким-нибудь образом, но заполучит её. О том, что Есенин сочиняет стихи, мы впервые узнали в третьем или четвёртом классе... Из воспоминаний Н.П. Калинкина «ЭТО ВСЕ МНЕ РОДНОЕ И БЛИЗКОЕ» У Сергея я многое переняла. Он рано научил меня любить книги. Каждое лето он приезжал домой в деревню, но не отдыхать, а работать. Чемоданы, привезённые им, в основном были заполнены книгами. Сидя за столом, с керосиновой лампой, он читал целыми ночами, до рассвета. Уезжая из деревни, не брал с собой книг, и таким образом дома у нас собиралась своя библиотека, благодаря которой ещё девочкой 10—12 лет я знала очень много стихов Некрасова, Никитина, Кольцова, знала Тютчева, Фета, Майкова, Сурикова и многих других. Из писателей я особенно любила Гоголя. Почти всё своё свободное время теперь Сергей проводил с Катей и со мной. Часто вечерами выбирались мы со своего огорода, шли за село, за церковь на гору. Хорошо на горе тихим лунным вечером. На западе частыми зарницами освещается тёмное ночное небо, внизу серебрится река, а за покрытыми туманом лугами чернеет вдали лес... С.А. Есенин читает стихи на открытии памятника А. Кольцову в Москве. 3 ноября 1918 г. Кадр документальной киносъёмки Над уснувшим селом величаво плывёт луна, освещая его своим бледным светом... Недолго ходим мы по селу, молча или разговаривая. Привыкшим жить и работать с песней трудно не петь в такой вечер, и обычно Сергей или Катя начинают тихонько, «себе под нос», напевать какую-либо мелодию. А уж если запоёт один, то как же умолчать другим. Каждый из нас знает, что поёт другой, и начинает подпевать... Мы поём лирические песни и романсы. Например, «Ночь» Кольцова, у которой грустный мотив и такое же грустное содержание... Поём мы и переложенные на музыку в то время стихи Сергея «Есть одна хорошая песня у соловушки», «Письмо матери», поём «Вечер чёрные брови насупил», мотив к которому мы подобрали сами... Из воспоминаний сестры поэта АЛ. Есениной Сестре Шуре Ты запой мне ту песню, что прежде Напевала нам старая мать. Не жалея о сгибшей надежде, Я сумею тебе подпевать. Я ведь знаю, и мне знакомо, Потому и волнуй и тревожь — Будто я из родимого дома Слышу в голосе нежную дрожь. Ты мне пой, ну, а я с такою, Вот с такою же песней, как ты, Лишь немного глаза прикрою — Вижу вновь дорогие черты. Ты мне пой. Ведь моя отрада — Что вовек я любил не один И калитку осеннего сада, И опавшие листья с рябин. Ты мне пой, ну, а я припомню И не буду забывчиво хмур: Так приятно и так легко мне Видеть мать и тоскующих кур. 1925 Я навек за туманы и росы Полюбил у берёзки стан, И её золотые косы, И холщовый её сарафан. Потому так и сердцу не жёстко Мне за песнею и за вином Показалась ты той берёзкой, Что стоит под родимым окном. Вопросы и задание 1. Как проходило детство поэта? Что в нём привлекательно и что — грустно? 2. Что полюбил поэт в своей родной стороне и как он говорит об этом в стихотворении, обращённом к сестре? Поёт зима — аукает, Мохнатый лес баюкает Стозвоном сосняка. Кругом с тоской глубокою Плывут в страну далёкую Седые облака. А по двору метелица Ковром шелковым стелется, Но больно холодна. Воробышки игривые, Как дети сиротливые, Прижались у окна. Озябли пташки малые, Г олодные, усталые, И жмутся поплотней. А вьюга с рёвом бешеным Стучит по ставням свешенным И злится всё сильней. И дремлют пташки нежные Под эти вихри снежные У мёрзлого окна. И снится им прекрасная, В улыбках солнца ясная Красавица весна. 1910 В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА С.А. ЕСЕНИНА Олицетворение — перенесение человеческих черт (или вообще признаков живого существа) на неодушевлённые предметы и явления. Между стихотворениями С.А. Есенина «Поёт зима — аукает...» и А.А. Блока «Полный месяц встал над, лугом...» есть глубокая внутренняя связь. Она состоит прежде всего в том, что оба текста относятся к лирике природы. Сближаются стихотворения применением в каждом из них одного и того же образно-выразительного средства — антитезы (у А. Блока это «ночь — утро», у С. Есенина «зима — весна»). 1. Сопоставьте два стихотворения. Какие ещё признаки сходства вы в них обнаружили? Но можем ли мы утверждать, что стихотворения настолько близки, что не имеют отличий? Безусловно, нет. Близость темы, некоторых художественных приёмов, неизбежная для стихотворений, относящихся к лирике природы, — явление естественное. Но нас должны в не меньшей степени интересовать различия, если мы хотим проникнуть в тайны художественного замысла поэта, в мир его поэтического слова. Особенными для стихотворения С. Есенина являются его образы. 2. Определите образы стихотворения Есенина. В стихотворении Есенина передана не только живописная картина зимней природы. Оно наполнено звуками зимнего леса и голосами его обитателей. 3. Как в стихотворении передан цвет? Приведите все случаи цветообозначений. Поэтический мир стихотворения С.А. Есенина близок народной песне. Как в народных песнях, так и в стихах поэта мы встречаем довольно много слов с уменьшительноласкательными суффиксами. Их использование создаёт особую атмосферу природы родного края, подчёркивает внимание поэта к мельчайшим деталям. 4. Выпишите слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами и обозначьте их. Примерами из произведений устного народного творчества подтвердите мысль о том, что в изображении образов живой природы в этом стихотворении Есенин следует фольклорным традициям. 5. Укажите название образно-выразительного средства, используемого в следующих случаях: 1. Поёт зима — аукает. 2. М^^натыи лес. 3. Седые облака. 4. Метелица ковром шелковым стелется. 5. Вьюга... стучит по ставням. 6. Вьюга злится. 6. На основе предварительных наблюдений сформулируйте вывод: зимняя природа в стихотворении Есенина воссоздана сдержанно, скупо или... Подберите антоним. 7. Какой художественный приём лежит в основе построения стихотворения? С помощью каких выразительных языковых средств создаются противоположные картины? Назовите эти слова. 8. Посмотрите определение ассонанса и аллитерации в конце учебника. Найдите эти выразительные средства в стихотворении. Выразительная роль повторяющегося звука [у] состоит в том, что он передаёт шум и рёв вьюги. Повторение свистящего [с] и шипящего [щ] создаёт ассоциацию со свистом ветра, шуршанием метели. 9. Сочетания каких согласных звуков использует поэт в последних строках стихотворения для создания образа весны? 10. Выпишите из словаря синонимов все синонимы к слову белый. Почему прилагательное седые наиболее точно характеризует зимние облака? 11. Какая метафора используется автором для создания противопоставляемого образа весны? Яркой отличительной особенностью поэзии Есенина является тяготение к древнерусской архаической речи, которое проявляется в использовании устаревших слов (например, пыжня — мелкий кустарник в поле, дико-мытъ — ловчая птица и т.д.). Однако в стихах поэта мы встречаемся и с противоположным явлением — использованием новых слов (неологизмов), как общенародных, так и авторских, то есть созданных самим поэтом. 12. Внимательно прочитайте первую строфу стихотворения. Найдите слово, придуманное поэтом, и определите его выразительную роль. 13. Впервые стихотворение было опубликовано в журнале «Мирок» в 1910 году и имело заглавие «Воробышки». Отражало ли это заглавие тему и основную мысль стихотворения? Почему автор отказался от этого заглавия? Попробуйте дать своё название стихотворению. Нивы сжаты, рощи голы, От воды туман и сырость. Колесом за сини горы Солнце тихое скатилось. Дремлет взрытая дорога. Ей сегодня примечталось, Что совсем-совсем немного Ждать зимы седой осталось. Ах, и сам я в чаще звонкой Увидал вчера в тумане: Рыжий месяц жеребёнком Запрягался в наши сани. 1917 Вопросы и задание 1. Какие поэтические образы произвели на вас наиболее яркое впечатление? Почему? 2. Из содержания стихотворения видно, что поэт воспринимает природу как крестьянин-землепашец. Подтвердите это предположение, приведя в доказательство образы из текста. 3. С.А. Есенин очеловечивает природу. Что олицетворено поэтом? АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ ПЛАТОНОВ 1899-1951 Андрей Платонович Платонов (псевдоним, настоящая фамилия — Климентов) родился в Воронеже в семье слесаря железнодорожных мастерских. Сам он так писал об этом: «Я родился в слободе Ямской при самом Воронеже. Уже десять лет тому назад Ямская чуть отличалась от деревни. Деревню же я до слёз любил, не видя её до двенадцати лет. В Ямской были плетни, огороды, лопуховые пустыри... не дома, а хаты, куры, сапожники... Работал я во многих местах, у многих хозяев. У нас семья была одно время в десять человек, а я — старший сын, — один работник, кроме отца. Отец же, слесарь, не мог кормить такую орду. Кроме поля, матери и колокольного звона, я любил ещё (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, поющий гудок и потную работу. Я уже тогда понял, что всё делается, а не само родится. ...И теперь исполняется моя долгая, упорная детская мечта — стать самому таким человеком, от мысли и руки которого волнуется и работает весь мир ради меня и ради всех людей — я каждого знаю, с каждым спаяно моё сердце... Теперь исполняется эта мечта. Человек каменный, еле зеленеющий мир превращает в чудо и свободу!» А.П. Платонов. 1920-е гг. Учился Платонов в церковноприходской школе, затем в городском училище. В пятнадцать лет начал работать, сменил несколько профессий — был подсобным рабочим, литейщиком, слесарем, мелиоратором, помощником машиниста, участвовал в электрификации Воронежской губернии. Ещё подростком писал стихи, которые печатались после революции в местных газетах и журналах. Одновременно писал и прозу, критические статьи, очерки. Работал журналистом в Воронеже. Участвовал в Гражданской и Великой Отечественной войнах. С сентября 1942 года до конца войны в качестве специального корреспондента газеты «Красная звезда» находился на фронтах. Его корреспонденции и рассказы публиковались в газетах и журналах, выходили отдельными сборниками. В последние годы жизни писатель, несмотря на тяжёлую болезнь, много работал: писал киносценарии, рассказы, обрабатывал народные сказки. НИКИТА Рано утром мать уходила со двора в поле на работу. А отца в семействе не было; отец давно ушёл на главную работу — на войну и не вернулся оттуда. Каждый день мать ожидала, что отец вернётся, а его всё не было и нет. В избе и на всём дворе оставался хозяином один Никита, пяти лет от роду. Уходя, мать ему наказывала, чтобы Никита не сжёг двора, чтобы он собрал яйца от кур, которые они снесли по закутам и под плетнями, чтобы чужой петух не приходил во двор и не бил своего петуха и чтобы он ел в обед молоко с хлебом на столе, а к вечеру мать вернётся и тогда покормит его горячим ужином. — Не балуй, Никитушка, отца у тебя нету, — говорила мать. — Ты умный теперь, а тут всё добро наше — в избе и во дворе. — Я умный, тут добро наше, а отца нету, — говорил Никита. — А ты приходи поскорее, мама, а то я боюсь. — Чего ты боишься-то? На небе солнце светит, кругом в полях людно, ты не бойся, ты живи смирно один... — Да, а солнце ведь далече, — отвечал Никита, — и его облако закроет. -1 Оставшись один, Никита обошёл всю тихую избу — горницу, затем другую комнату, где стояла русская печь, и вышел в сени. В сенях жужжали большие толстые мухи, паук дремал в углу посреди паутины, воробей пришёл пеший через порог и искал себе зёрнышко в жилой земле избы. Всех их знал Никита: и воробьёв, и пауков, и муху, и кур во дворе; они ему уже надоели, и от них ему было скучно. Он хотел теперь узнать то, чего он не знал. Поэтому Никита пошёл далее во двор и пришёл в сарай, где стояла в темноте пустая бочка. В ней, наверно, кто-нибудь жил, какой-нибудь маленький человек; днём он спал, а ночью выходил наружу, ел хлеб, пил воду и думал что-нибудь, а наутро опять прятался в бочку и спал. — Я тебя знаю, ты там живёшь, — приподнявшись на ногах, сказал Никита сверху в тёмную гулкую бочку, а потом вдобавок постучал по ней кулаком. — Вставай, не спи, лодырь! Чего зимой есть будешь? Иди просо полоть, тебе трудодень дадут! Никита прислушался. В бочке было тихо. «Помер он, что ль!» — подумал Никита. Но в бочке скрипнула её деревянная снасть, и Никита отошёл от греха. Он понял, что, значит, тамошний житель повернулся на бок либо хотел встать и погнаться за Никитой. Но какой он был — тот, кто жил в бочке? Никита сразу представил его в уме. Это был маленький, но живой человек. Борода у него была длинная, она доставала до земли, когда он ходил ночью, и он нечаянно сметал ею сор и солому, отчего в сарае оставались чистые стёжки. У матери недавно пропали ножницы. Это он, должно быть, взял ножницы, чтобы обрезать себе бороду. — Отдай ножницы! — тихо попросил Никита. — Отец придёт с войны — всё одно отымет, он тебя не боится. Отдай! Бочка молчала. В лесу, далеко за деревней, кто-то ухнул, и в бочке тоже ответил ему чёрным страшным голосом маленький житель: я тут! Никита выбежал из сарая во двор. На небе светило доброе солнце, облака не застили его сейчас, и Никита в испуге поглядел на солнце, чтобы оно защитило его. — Там житель в бочке живёт! — сказал Никита, смотря на небо. Доброе солнце по-прежнему светило на небе и глядело на него в ответ тёплым лицом. Никита увидел, что солнце похоже на умершего дедушку, который всегда был ласков к нему и улыбался, когда был живой и смотрел на него. Никита подумал, что дедушка стал теперь жить на солнце. — Дедушка, ты где, ты там живёшь? — спросил Никита. — Живи там, а я тут буду, я с мамой. За огородом, в зарослях лопухов и крапивы находился колодец. Из него уже давно не брали воду, потому что в колхозе вырыли другой колодец с хорошей водой. В глубине того глухого колодца, в его подземной тьме, была видна светлая вода с чистым небом и облаками, идущими под солнцем. Никита наклонился через сруб колодца и спросил: — Вы чего там? Он думал, что там живут на дне маленькие водяные люди. Он знал, какие они были, он их видел во сне и, проснувшись, хотел их поймать, но они убежали от него по траве в колодец, в свой дом. Ростом они были с воробья, но толстые, безволосые, мокрые и вредные, они, должно быть, хотели у Никиты выпить глаза, когда он спал. — Я вам дам! — сказал в колодец Никита. — Вы зачем тут живёте? Вода в колодце вдруг замутилась, и оттуда кто-то чавкнул пастью. Никита открыл рот, чтобы вскрикнуть, но голос его вслух не прозвучал, он занемел от страха; у него только дрогнуло и приостановилось сердце. «Здесь ещё великан живёт и его дети!» — понял Никита. — Дедушка! — поглядев на солнце, крикнул он вслух. — Дедушка, ты там? — И Никита побежал назад к дому. У сарая он опомнился. Под плетнёвую стену сарая уходили две земляные норы. Там тоже жили тайные жители. А кто они такие были? Может быть, змеи? Они выползут ночью, приползут в избу и ужалят мать во сне, и мать умрёт. Никита побежал скорее домой, взял там два куска хлеба со стола и принёс их. Он положил у каждой норы хлеб и сказал змеям: — Змеи, ешьте хлеб, а к нам ночью не ходите. Никита оглянулся. На огороде стоял старый пень. Посмотрев на него, Никита увидел, что это голова человека. У пня были глаза, нос и рот, и пень молча улыбался Никите. — Ты тоже тут живёшь? — спросил мальчик. — Вылезай к нам в деревню, будешь землю пахать. Пень крякнул в ответ, и лицо его стало сердитое. — Не вылезай, не надо, живи лучше там! — сказал Никита, испугавшись. Во всей деревне было тихо сейчас, никого не слыхать. Мать в поле далеко, до неё добежать не успеешь. Никита ушёл от сердитого пня в сени избы. Там было нестрашно, там мать недавно дома была. В избе стало теперь жарко. Никита хотел испить молока, что оставила ему мать, но, посмотрев на стол, он заметил, что стол — это тоже человек, только на четырёх ногах, а рук у него нету. Никита вышел в сени на крыльцо. Вдалеке за огородом и колодцем стояла старая баня. Она топилась по-чёрному, и мать говорила, что в ней дедушка любил купаться, когда ещё живым был. Банька была старая и омшелая вся, скучная избушка. «Это бабушка наша, она не померла, она избушкой стала! — в страхе подумал Никита о дедушкиной бане. — Ишь, живёт себе, вон у ней голова есть — это не труба, а голова — и рот щербатый в голове. Она нарочно баня, а по правде тоже человек! Я вижу!» Чужой петух вошёл во двор с улицы. Он был похож по лицу на знакомого худого пастуха с бородкой, который по весне утонул в реке, когда хотел переплыть её в половодье, чтобы идти гулять на свадьбу в чужую деревню. Никита порешил, что пастух не захотел быть мёртвым и стал петухом; значит, петух этот — тоже человек, только тайный. Везде есть люди, только кажутся они не людьми. Никита наклонился к жёлтому цветку. Кто он был? Вглядевшись в цветок, Никита увидел, как постепенно в круглом его личике являлось человеческое выражение, и вот уже стали видны маленькие глаза, нос и открытый влажный рот, пахнущий живым дыханием. — Я думал, ты правда цвет! — сказал Никита. — А дай я посмотрю — что у тебя внутри, есть у тебя кишки? Никита сломал стебель — тело цветка — и увидел в нём молоко. — Ты маленький ребёнок был, ты мать свою сосал! — удивился Никита. Он пошёл к старой бане. — Бабушка! — тихо сказал ей Никита. Но щербатое лицо бабушки гневно ощерилось на него, как на чужого. «Ты не бабушка, ты другая!» — подумал Никита. Колья из плетня смотрели на Никиту, как лица многих неизвестных людей. И каждое лицо было незнакомое и не любило его: одно сердито ухмылялось, другое злобно думало что-то о Никите, а третий кол опирался иссохшими руками-ветвями о плетень и собирался вовсе вылезти из плетня, чтобы погнаться за Никитой. — Вы зачем тут живёте? — сказал Никита. — Это наш двор! Но незнакомые, злобные лица людей отовсюду неподвижно и зорко смотрели на Никиту. Он глянул на лопухи — они должны быть добрыми. Однако и лопухи сейчас угрюмо покачивали большими головами и не любили его. Никита лёг на землю и прильнул к ней лицом. Внутри земли гудели голоса, там, должно быть, жили в тесной тьме многие люди, и слышно было, как они корябаются руками, чтобы вылезти оттуда на свет солнца. Никита поднялся в страхе, что везде кто-то живёт и отовсюду глядят на него чужие глаза, а кто не видит его, тот хочет выйти к нему из-под земли, из норы, из чёрной застрехи сарая. Он обернулся к избе. Изба смотрела на него, как прохожая старая тётка из дальней деревни, и шептала ему: «У-у, непутёвые, нарожали вас на свет — хлеб пшеничный даром жевать». — Мама, иди домой! — попросил Никита далёкую мать. — Пускай тебе половину трудодня запишут. К нам во двор чужие пришли и живут. Прогони их! Мать не услышала сына. Никита пошёл за сарай, он хотел поглядеть, не вылезает ли пень-голова из земли; у пня рот большой, он всю капусту на огороде поест, из чего тогда мать будет щи варить зимой? Никита издали робко посмотрел на пень в огороде. Сумрачное, нелюдимое лицо, обросшее морщинистой корой, неморгающими глазами глянуло на Никиту. И далеко кто-то, из леса за деревней, громко крикнул: — Максим, ты где? — В земле! — глухо отозвался пень-голова. Никита обернулся, чтобы бежать к матери в поле, но упал. Он занемог от страха; ноги его стали теперь как чужие люди и не слушались его. Тогда он пополз на животе, словно был ещё маленький и не мог ходить. — Дедушка! — прошептал Никита и посмотрел на доброе солнце на небе. Облако застило свет, и солнца теперь не было видно. — Дедушка, иди опять к нам жить! Дедушка-солнце показался из-за облака, будто дед сразу отвёл от своего лица тёмную тень, чтобы видеть своего ослабевшего внука, ползшего по земле. Дед теперь смотрел на него; Никита подумал, что дед видит его, поднялся на ноги и побежал к матери. Он бежал долго. Он пробежал по пыльной пустой дороге всю деревенскую улицу, потом уморился и сел в тени овина на околице. Никита сел ненадолго. Но он нечаянно опустил голову к земле, уснул и очнулся лишь навечер. Новый пастух гнал колхозное стадо. Никита пошёл было далее, в поле к матери, однако пастух сказал ему, что уже время позднее и мать Никиты давно ушла с поля ко двору. Дома Никита увидел мать. Она сидела за столом и смотрела, не отводя глаз, на старого солдата, который ел хлеб и пил молоко. Солдат поглядел на Никиту, потом поднялся с лавки, взял его к себе на руки. От солдата пахло теплом, чем-то добрым и смирным, хлебом и землёй. Никита оробел и молчал. — Здравствуй, Никита, — сказал солдат. — Ты уж давно позабыл меня, ты грудной ещё был, когда я поцеловал тебя и ушёл на войну. А я-то помню тебя, умирал и помнил. — Это твой отец домой пришёл, Никитушка, — сказала мать и утёрла передником слёзы с лица. Никита осмотрел отца — лицо его, руки, медаль на груди и потрогал ясные пуговицы на его рубашке. — А ты опять не уйдёшь от нас? — Нет, — произнёс отец. — Теперь уж век буду с тобой вековать. Врага-неприятеля мы погубили, пора о тебе с матерью думать... Наутро Никита вышел во двор и сказал вслух всем, кто ^кил во дворе, — и лопухам, и сараю, и кольям в плетне, и пню-голове в огороде, и дедушкиной бане: у — К нам отец пришёл. Он век будет с нами вековать. Во дворе все молчали: видно, всем стало боязно отца-солдата, и под землёй было тихо, никто не корябался оттуда наружу, на свет. — Иди ко мне, Никита. Ты с кем там разговариваешь? Отец был в сарае. Он осматривал и пробовал руками топоры, лопаты, пилу, рубанок, тиски, верстак и разные железки, что были в хозяйстве. Отделавшись, отец взял Никиту за руку и пошёл с ним по двору, оглядывая, — где, что и как стояло, что было цело, а что погнило, что было нужно, а что нет. Никита так же, как вчера, смотрел в лицо каждому существу во дворе, но ныне он ни в одном не увидел тайного человека; ни в ком не было ни глаз, ни носа, ни рта, ни злой жизни. Колья в плетнях были иссохшими толстыми палками, слепыми и мёртвыми, а дедушкина баня была сопревшим домиком, уходящим от старости лет в землю. Никита даже пожалел сейчас дедушкину баню, что она умирает и больше её не будет. Отец сходил в сарай за топором и стал колоть на дрова ветхий пень на огороде. Пень сразу начал разваливаться, он сотлел насквозь, и его сухой прах дымом поднялся из-под отцовского топора. Когда пня-головы не стало, Никита сказал отцу: — А тебя не было, он слова говорил, он был живой. Под землёй у него пузо и ноги есть. Отец провёл сына домой в избу. — Нет, он давно умер, — сказал отец. — Это ты хочешь всех сделать живыми, потому что у тебя доброе сердце. Для тебя и камень живой, и на луне покойная бабушка снова живёт. — А на солнце дедушка! — сказал Никита. Днём отец стругал доски в сарае, чтобы перестелить заново пол в избе, а Никите он тоже дал работу — выпрямлять молотком кривые гвоздики. Никита с охотой, как большой, начал работать молотком. Когда он выпрямил первый гвоздь, он увидел в нём маленького доброго человечка, улыбавшегося ему из-под своей железной шапки. Он показал его отцу и сказал ему: — А отчего другие злые были — и лопух был злой, и пень-голова, и водяные люди, а этот добрый человек? Отец погладил светлые волосы сына и ответил ему: — Тех ты выдумал, Никита, их нету, они непрочные, оттого и злые. А этого гвоздя-человечка ты сам трудом сработал, он и добрый. Никита задумался. — Давай всё трудом работать, и все живые будут. — Давай, сынок, — согласился отец. Отец верил, что Никита останется добрым на весь свой долгий век. 1945 ПОРАЗМЫШЛЯЕМ О ПРОЧИТАННОМ Никита ведёт разговор с окружающим его миром вещей, предметов, явлений. Они предстают в совершенно разных «обличьях»: солнце доброе и далёкое — это дедушка; старый пень в огороде — голова человека, у которого «были глаза, нос и рот, и пень молча улыбался»; бочка населена «маленьким живым человеком. Борода у него длинная, она доставала до земли, когда он ходил ночью, и он нечаянно сметал ею сор и солому, отчего в сарае оставались чистые стёжки». Борода совсем как у пушкинского Черномора или почти такая же! А в колодце «великан живёт и его дети». Попытаемся объяснить это удивительное видение. С чем оно связано? В первую очередь, конечно, с богатым воображением мальчика. Оно живое, образное. Вспомните себя: вы никогда никого из окружающего вас мира вещей, предметов, явлений в доме, в лесу, в поле не представляли живыми существами? Не вели с ними беседы? Не пугались их? Может быть, вы попытаетесь рассказать о своих переживаниях, если подобное с вами случалось? Второе наблюдение, которое мы должны с вами сделать: этот мир явлений и предметов для мальчика чётко делится на два — добрый (солнце-дедушка) и опасный (бочка, вода в колодце, старый пень), внушающий мальчику страх. От страха-то он и бежит за помощью к матери. «Мама, иди домой! — попросил Никита далёкую мать. — Пускай тебе половину трудодня запишут. К нам во двор чужие пришли и живут. Прогони их!» Обратите внимание на очень важную деталь: мальчик понимает, что отца нет и трудодень — это спасение для него и для мамы, но он согласен даже на половину трудодня, только бы не оставаться с этими чужими, что пришли и живут у них во дворе. Эта неведомая сила, которую почти реально видит мальчик, приводит его в состояние тревоги, вызывает чувство страха, опасности: «Он занемог от страха; ноги его стали теперь как чужие люди и не слушались его. Тогда он пополз на животе, словно был ещё маленький и не мог ходить». Между тем страхи мальчика не случайны. Они живут в нём как тысячелетняя память. Наверное, так же пугались и древние люди, представляя те или иные предметы и явления живой силой, вернее, наделяя их свойствами живых людей. Это состояние Никиты — мифологическое сознание, которое руководит мальчиком с богатой фантазией. Зачем же Платонову понадобился этот приём? Никита один в этом пространстве, в этом мире. Он беззащитен. Исподволь готовится финал рассказа. Вспомните, как начинается повествование: «А отца в семействе не было; отец давно ушёл на главную работу — на войну и не вернулся оттуда». И вот — развязка событий: вернулся отец с войны; он не забывал мальчика никогда: «умирал и помнил». «Наутро Никита вышел во двор и сказал вслух всем, кто жил во дворе, — и лопухам, и сараю, и кольям в плетне, и пню-голове в огороде, и дедушкиной бане: — К нам отец пришёл. Он век будет с нами вековать». Вопросы и задание 1. Расскажите о жизни и судьбе родителей Никиты. 2. Чем занимался мальчик, оставшись дома один? 3. Какими виделись ему предметы, находящиеся за пределами знакомого ему мира? 4. О ком вспоминает он, глядя на солнце? Почему? 5. Проследите, как меняется характер отношения мальчика к предметам. Найдите, прочитайте эти эпизоды. 6. Понял ли отец Никиту и как объяснил сыну, почему прежние предметы казались злыми? 7. В какой фразе наиболее точно, ёмко, полно проявляется главная мысль рассказа А. Платонова? 8. Как вы понимаете предложение: Доброе солнце по-прежнему светило на небе и глядело на него в ответ тёплым лицом? 9. Объясните словосочетание: буду век вековать. 10. Всё ли в рассказе А. Платонова реально, как в жизни, или есть эпизоды неправдоподобные, фантастические? Как в этих эпизодах проявляется характер мальчика? Фантастика - особый вид художественного творчества, где изображаются необычные, сказочные, неправдоподобные явления. 11. Как вы понимаете концовку рассказа? 12. Составьте описание первой иллюстрации художника Л.П. Дурасова. Отметьте особенности композиции рисунка. Почему художник на переднем плане изобразил героя рассказа, а на заднем — дом и солнце? ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ БАЖОВ 1879-1950 Родился Павел Петрович Бажов в семье рабочего. Семья была дружная и трудовая. Симпатии к народу и антипатии к начальству отчётливо определились у будущего писателя с самого раннего детства. Горячо полюбил сказы и побывальщины будущий писатель. Его ученье началось в школе, затем в духовной семинарии. Жизнь Бажова-семинариста была совсем нелёгкой, подчас трудной и горькой. Смерть глубоко любимого отца, горе матери, нужда, утомительная работа «по самым неожиданным отраслям» в дополнение к не менее утомительной семинарской учёбе — всё это осложняло жизнь, оставляло немного времени для учёбы. Правда, в тяготах жизни была и своя положительная сторона: под ударами жизненных обстоятельств ум и сердце юноши крепли, учась преодолевать трудности и невзгоды. Огромное воздействие на взгляды Бажова и его сверст-ников-семинаристов оказали «Пёстрые рассказы» А.П. Чехова. В дальнейшем у Бажова имелась разумно подобранная библиотека, постоянно пополняемая. По воспоминаниям его жены, в библиотеке имелись «собрания сочинений Гоголя, Пушкина, Л. Толстого, Чехова и других классиков. Павел Петрович очень много читал, делая выписки из книг. Уже тогда он вёл картотеку, работая над языком». П.П. Бажов, учащийся Пермской духовной семинарии В 1936 году появились первые сказы Бажова. В сложные и разнообразные взаимосвязи поставлены в его сказах человек и природа. Объяснение этому надо искать, во-первых, в фольклоре — источнике сказов, а во-вторых, в творческом методе Бажова — создателя сказов. По книге А. Саранцева «Бажов» П.П. БАЖОВ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ Близкий к семье Бажовых уездный ветеринарный врач Николай Семёнович Смородинцев настойчиво советовал родителям Павла «учить сына дальше». Но — где учить? О гимназии, реальном или горном училищах нечего было и мечтать. Даже единственного ребёнка рабочая семья там учить не могла. Остановились на Екатеринбургском духовном училище: в нём самая низкая плата за обучение, не надо покупать форму, да ещё есть ученические квартиры, снимавшиеся училищем, — эти обстоятельства оказались решающими. Прекрасно сдав вступительные экзамены, Бажов был зачислен в Екатеринбургское духовное училище. В то самое, где ранее учился выдающийся писатель Д.Н. Мамин-Сибиряк. Бажов сначала жил некоторое время у Смородинцева, в посёлке Верх-Исетского завода, а учиться ходил в город. Екатеринбург произвёл огромное впечатление на мальчика. Город... Сколько удивительного ещё дома слышал о нём мальчик Бажов! Отец, бывалый человек, отзывался о Екатеринбурге: «На другие города наш не походит. Он вроде самого главного завода. На железе родился, железом кормится». Дед вторил: «Другого такого по всей нашей земле не найдёшь...» Правда, бабушка, тоже бывавшая в городе, осуждала решение Пашиных родителей отдать его учиться «в чужие люди» и называла город «страховитым местом». В 8-м томе издания «Живописная Россия» о Екатеринбурге говорится, что этот «уездный город... как в отношении внешности, так и по развитию и характеру общественной жизни далеко оставляет за собою большинство Екатеринбург. Застава. Фотография. Начало XX в. губернских городов и поистине может называться столицею горнозаводского Урала». Исключительное географическое положение в центре горного промышленного края определило и то, что Екатеринбург являлся резиденцией «главного начальника заводов хребта Уральского». Д. Мамин-Сибиряк писал о горнозаводском Урале: «Это было настоящее государство в государстве... тут были свои законы, свой суд, своё войско и совершеннейший произвол над сотнями тысяч горнозаводского населения». «Наблюдения над удивительной жизнью города» занимали большое место в новом и небывало огромном «рационе впечатлений» Павла Бажова. Вопросы и задание 1. Расскажите о детских годах П. Бажова, его семье. 2. Подготовьте ключевые слова для ответа на вопрос о роли книги в жизни юного Павла Бажова. 3. Почему рабочая семья Бажовых не могла учить сына в «гимназии, реальном или горном училищах»? 4. Екатеринбург произвёл на мальчика Бажова «огромное впечатление». Чем? Главный герой бажовских сказов — русский народ. Все свои симпатии писатель отдаёт людям труда, верным и надёжным. Слово их твёрдо, они всегда готовы помочь в беде товарищам. Многочисленные образы простых людей подкупают своей духовной красотой, твёрдой волей, ясным умом, пытливой творческой мыслью, трудолюбием, настойчивостью и упорством в достижении цели, правдивостью и честностью, умением выполнить свой долг, несмотря ни на какие препятствия. КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК Не одни мраморские на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло. Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был. Вот барин и велел приказчику поставить к этому Про-копьичу парнишек на выучку: — Пущай-де переймут всё до тонкости. Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли ещё что, — учил шибко худо. Всё у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвёт, да и говорит приказчику: — Не гож этот... Глаз у него неспособный, рука не несёт. Толку не выйдет. Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Про-копьича. — Не гож так не гож... Другого дадим... — И нарядит другого парнишку. Ребятишки прослышали про эту науку... Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитёнка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали своих-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди. Приказчик всё-таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку, да и сдаст обратно приказчику. . —^Не гож этот... Приказчик взъедаться стал: — До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого... Прокопьич знай своё: — Мне что... Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет... — Какого тебе ещё? — Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю... Так вот и перебрали приказчик с Прокоиьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал. Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чём душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосёнки кудрявеньки, глазёнки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — навытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьётся куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Ему кричат, а он и ухом не ведёт. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули: — Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет. На заводскую работу либо в гору всё-таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришёлся. Парнишечко ровно старательный, а всё у него оплошка выходит. Всё будто думает о чём-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сироту, и тот временем ругался: — Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведёшь. Куда это годится? О чём хоть думка-то у тебя? Иллюстрации к сказу «Каменный цветок» -художник В.П. Панов. 1970-е гг. — Я сам, дедко, не знаю... Так... ни о чём... Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, и из-под крылышек у ней жёлтенько выглядывает, а листок широконький... По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а серёдка зе-лёная-презелёная, ровно её сейчас выкрасили... А бу-кашка-то и ползёт... — Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твоё ли дело букашек разбирать? Ползёт она — и ползи, а твоё дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу! Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят: — Сыграй, Данилушко, песенку. Он и начнёт наигрывать. И песни всё незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенка стали женщины привечать Данилушку. Кто пони-точек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьёт. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнёт Данилушко наигрывать и всё забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда. Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровёнок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной... Самое тут волчье место, глухое... Одну только коровёнку и нашли. Пригнали стадо домой... Так и так — обсказали. Ну, из завода тоже побежали-поехали на розыски, да не нашли. Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех ещё одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Г осподский палач оговорился даже: — Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит. Ударил всё-таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит: — Я тебя, молчуна, доведу... Дашь голос... Дашь! Данилушко дрожит весь, слёзы каплют, а молчит. Закусил губёнку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился: — Какой ещё терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется. Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. За-место лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты... Ну, всё как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала. Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожи-лось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешано по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту зовут? где растёт? какой цветок? Старушка ему и рассказывает. — Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь? — Хвастаться, — говорит, — не буду, а все будто знаю, какие открытые-то. — А разве, — спрашивает, — ещё не открытые бывают? — Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветёт на Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий огонёк. Поймай его — и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то ещё каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растёт. На Змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит. — Чем, бабушка, несчастный? — А это, дитёнок, я и сама не знаю. Так мне сказывали. Данилушко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко мало-мало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал, да и говорит: — Иди-ко теперь к Прокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа. Ну, что сделаешь? Пошёл Данилушко, а самого ещё ветром качает. Прокопьич поглядел на него, да и говорит: — Ещё такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учёба не по силе, а с такого что взыщешь — еле живой стоит. Пошёл Прокопьич к приказчику: Не надо такого. Ещё ненароком убьёшь — отвечать придётся. . Только приказчик — куда тебе, слушать не стал: — Дано тебе — учи, не рассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький. — Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули. — Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, — отвечает приказчик. Пришёл Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головёнкой покачивает. Прокопь-ичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось: — Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь? Данилушко и отвечает: — На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно: — Что? Кто ты такой? Мастер? У рук не бывало, а судишь? Что ты понимать можешь? — То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко. — Кто испортил? А? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу... жив не будешь! Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром: — Ну-ко, ты, мастер явленный, покажи, как, по-твоему, сделать? Данилушко и стал показывать да рассказывать: — Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше — пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить. Прокопьич знай покрикивает: — Ну-ну... Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про себя думает: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет». Подумал так, да и спрашивает: — Ты хоть чей, экий учёный? Данилушко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел: — Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут ещё ко мне попал. У нас мастерство строгое. Потом будто рассердился, заворчал: — Ну, хватит, хватит! Вишь, разговорчивый какой! Языком-то — не руками, — всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора. Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей с находу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечерами Прокопьич сам управлял, что ему надо. Поели, Прокопьич и говорит: — Ложись вон тут на скамеечке! Данилушко разулся, котомку свою под голову, понит-ком закрылся, поёжился маленько, — вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, — всё-таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лёг, а уснуть не может: всё у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдёт. Ворочался-ворочал-ся, встал, зажёг свечку, да и к станку — давай эту малахито-ву досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую... прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернёт, и всё выходит, что парнишка лучше узор понял. — Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Ещё ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок! Пошёл потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Дани-лушке под голову, тулупом накрыл: — Спи-ко, глазастый! А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то — тепло ему стало — и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не бывало, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был. — С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет. На другой день и говорит Данилушке: — Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок заведён. Понял? Для первого разу сходи за калиной. Её иньями прихватило, — в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколько наберёшь — то и ладно. Хлеба возьми полиш-ку, — естся в лесу-то, — да ещё к Митрофановне зайди. Г оворил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесо-чек плеснула. Понял? На другой день опять говорит: — Поймай-ко ты мне щеглёнка поголосистее да чечётку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. Понял? Когда Данилушко поймал и принёс, Прокопьич говорит: — Ладно, да не вовсе. Лови других. Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу даёт, а всё забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперёд на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идёт. Промнётся так-то, поест дома да спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку тёплую, рукавицы, пимы на заказ скатали. Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени. В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял Прокогiьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет, да и спрашивает — эго что да это как? Прокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется: «Ну-ко, я...» Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше. Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков: — Это чей парнишка? Который день его на пруду вижу... По будням с удочкой балуется, а уж не маленький. Кто-то его от работы прячет... Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит. — Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь. Привели Данилушку. Приказчик спрашивает: — Ты чей? Данилушко и отвечает: — В ученье, дескать, у мастера по малахитову делу. Приказчик тогда хвать его за ухо: — Так-то ты, стервец, учишься! — Да за ухо и повёл к Прокопьичу. Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку: — Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить. Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нём добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать: — Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил? Данилушко запончик надел, подошёл к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на всё ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, всё как есть. Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу: — Этот, видно, гож тебе пришёлся? — Не жалуюсь, — отвечает Прокопьич. — То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — до смерти не забудешь, да и парнишке невесело станет. Погрозился так-то, ушёл, а Прокопьич дивуется: — Когда хоть ты, Данилушко, всё это понял? Ровно я тебя ещё и вовсе не учил. — Сам же, — говорит Данилушко, — показывал да рассказывал, а я примечал. У Прокопьича даже слёзы закапали, — до того ему это по сердцу пришлось. — Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко... Что ещё знаю, всё тебе открою... Не потаю... Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшенья разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь — у малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой. А как выточил зарукавье-змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал: «Так и так, объявился у нас новый мастер по мала-хитову делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости ещё тихо. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?» Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять дён, а Прокопьич пойдёт, да и говорит: — Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведёт. Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а всё-таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сно-ровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Да-нилушку делать, только Данилушко этого не допускал. — Что ты! Что ты, дяденька! Твоё ли дело за меня у станка сидеть! Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делается? Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да весёлый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко знай головой потряхивает: — Не уйдёт от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет. Барин на приказчиково известие отписал: «Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает ещё точёную чашу на ножке для моего дома. Тогда погляжу — на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь — с тебя взыск будет». Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку, да и говорит: — Тут, у меня работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо. Прокопьич узнал, запечалился: как так? что за штука? Пошёл к приказчику, да разве он скажет... закричал только: «Не твоё дело!» Ну, вот пошёл Данилушко работать на новое место, а Прокопьич ему наказывает: — Ты, гляди, не торопись, Данилушко! Не оказывай себя. Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай — сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит: — Ещё такую же делай! Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит: — Теперь не увернёшься. Поймал я вас с Прокопь-ичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет! Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, — то ли на него умный стих нашёл, то ли он на приказчика за что сердит был, — всё как есть наоборот повернул. Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать, — может-де, вдвоём скорее придумают что новенькое. При письме чертёж прислал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была». Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Про-копьичу и чертёж отдал. Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за эту чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватает — хорошо идёт дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Г оворил Прокопьичу, а он только удивился: — Тебе-то что? Придумали — значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они — толком не знаю. Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал: — Ты очумел? За чертёж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал! Потом, видимо, вспомнил, что барин ему заказывал, — не выдумают ли вдвоём-то чего новенького, — и говорит: — Ты вот что... делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь — твоё дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой и дам. Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а своё придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитову камню лучше подойдёт. Задумчивый стал, невесёлый. Прокопьич заметил, спрашивает: — Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться? Сходил бы в разгулку куда, а то всё сидишь да сидишь. — И то, — говорит Данилушко, — в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо. С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилуш-ко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку — не потерял ли чего? Он улыбнётся этак невесело, да и скажет: — Потерять не потерял, а найти не могу. Ну, которые и запоговаривали: — Неладно с парнем. А он придёт домой и сразу к станку да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а всё больше из объе-ди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резунцы всякие. С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Да-нилушко и говорит: — Чаша мне покою не даёт. Охота так её сделать, чтобы камень полную силу имел. Прокопьич давай отговаривать: — На что она тебе далась? Сыты ведь, чего ещё. Пущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор — сделаем, а навстречу-то им зачем лезть? Лишний хомут надевать, — только и всего. Ну, Данилушко на своём стоит. — Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаем? Точим да режем, да полер наводим, и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желанье так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать. По времени отошёл Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу работает, а сам посмеивается: — Лента каменная с дырками, каёмочка резная... Г1отом вдруг забросил эту работу Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал: — По дурман-цветку свою чашу делать буду. Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу: — Ну, ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай... Не могу её из головы выбросить. Прокопьич отвечает: — Ладно, мешать не стану, — а сам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьёй обзаведётся». Занялся Данилушко чашей. Работы с ней много — в один год не укладёшь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать: — Вот хоть бы Катя Летемина — чем не невеста? Хорошая девушка... Похаять нечем. Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич будто ненароком и заводил разговор. А Данилушко своё твердит: — Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождёт она меня. Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя — невеста-то — с родителями пришла, ещё которые... из мастеров же малахит-ных больше. Катя дивится на чашу. — Как, — говорит, — только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего всё гладко да чисто обточено! Мастера тоже одобряют: — В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться. Данилушко слушал-слушал, да и говорит: — То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота где? Вон цветок... самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадует? На что она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить. — А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдёшь. — Вот-вот... А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый! Г орячиться стал. Выпил, видно, маленько. Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говаривал: — Камень — камень и есть. Что с ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать. Только был тут старичок один. Он ещё Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял, да и говорит Данилушке: — Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадёшь к Хозяйке в горные мастера... — Какие мастера, дедушко? — А такие... в горе живут, никто их не видит... Что Хозяйке понадобится, то они и сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку. Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел. — Да змейку, — говорит, — ту же, какую вы на зарукавье точите. — Ну, и что? Какая она? — От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик чёрненький, глазки... Того и гляди — клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли. Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал: — Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет. Данилушко на это и говорит: — Я бы поглядел. Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась: — Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да в слёзы. Прокопьич и другие мастера сметали дело, давай старого мастера на смех подымать: — Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь. Старик разгорячился, по столу стукнул: — Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана. Мастера смеются: — Хлебнул, дедушко, лишка! А он своё: — Есть каменный цветок! Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, а про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал: — Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того и жди — пересмеивать её станут. Мало смотниц-то? Данилушко одно своё: — Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу. И повадился он на медный рудник — на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдёт, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его, да и говорит: — Нет, не тот... Только это промолвил, кто-то и говорит: — В другом месте поищи... у Змеиной горки. Глядит Данилушко, — никого нет. Кто бы это? ТТТутят, что ли... Будто и спрятаться негде. Погляделся ещё, пошёл домой, а вслед ему опять: — Слышишь, Данило-мастер? У Змеиной горки, говорю. Оглянулся Данилушко, — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало. «Что, — думает, — за штука? Неуж сама? А что, если сходить на Змеиную-то?» Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь её нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали. Вот на другой день и пошёл туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда. Подошёл Данилушко к этому глядельцу, а тут малахи-тина выворочена. Большой камень — на руках не унести — и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Всё, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется. Ну, всё как есть... Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привёз камень домой, говорит Прокопьичу: — Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы её кончить! Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идёт. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — всё пришлось лучше нельзя. Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой пощупать. Ну, а как до верху дошёл — тут заколодило. Стебелёк выточил, боковые листики тонёхонь-ки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то... Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего ещё парню надо? Чашка вышла — никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку и образумило. — Ладно, — говорит, — больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. — И давай сам торопиться со свадьбой. Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно всё готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит: — Погоди маленько, доделка есть. Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову кто-то и помянул про это — вот-де змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке? Не узнаю ли там чего?» — и про камень припомнил: «Ведь как положенный был! И голос на руднике-то... про Змеиную же горку говорил». Вот и пошёл Данилушко. Земля тогда уже подмерзать стала, и снежок припорашивал. Подошёл Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, вышел в выбоину. «Посижу, — думает, — отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и всё цветок тот каменный из головы нейдёт. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу её признал. Толь- ко и то думает: «Может, мне это кажется, а на деле никого нет». Сидит — молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает: — Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша? — Не вышла, — отвечает. — А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям. — Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок. — Показать-то, — говорит, — просто, да потом жалеть будешь. — Не отпустишь из горы? — Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются. — Покажи, сделай милость! Она ещё его уговаривала: — Может, ещё попытаешь сам добиться! — Про Прокопь-ича тоже помянула: — Он-де тебя пожалел, теперь твой черёд его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь. — Знаю я, — кричит Данилушко, — а только без цветка мне жизни нет. Покажи! — Когда так, — говорит, — пойдём, Данило-мастер, в мой сад. Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня... Ну, всякие... Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная... разная... Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идёт. И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут как простая глина, а по ней кусты чёрные, как бархат. На этих кустах большие зелёные колокольцы малахитовы, и в каждом сурьмяная звёздочка. Огневые пчёлки над теми цветками сверкают, а звёздочки тонё-хонько позванивают, ровно поют. — Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка. — Не найдёшь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать. — Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, а теперь не могу. — Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ями-не-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень. Пришёл Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко весёлым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась: — Что с тобой? Ровно на похоронах ты! А он и говорит: — Г олову разломило. В глазах чёрное с зелёным да красным. Света не вижу. На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит: — Пойдёмте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдём, а по Еланской воротимся. Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет». А подружкам что... Рады-радёхоньки. — И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живёт — провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали. Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для раз-гулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невесты с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поётся, чисто по покойнику. Катенька видит — вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невесёлый, а они ещё такое причитанье неть придумали». Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за весёлые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идёт, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться — кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошёл. Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажёг огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку, как ножом по сердцу, резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает: — Ты что это с чашами-то? — Да вот гляжу, не пора ли сдавать? — Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше всё равно не сделаешь. Ну, поговорили ещё маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лёг, только сна ему нет и нет. Пово-рочался-поворочался, опять поднялся, зажёг огонь, поглядел на чаши, подошёл к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал... Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, — только схрупало. А ту чашу, — по барскому-то чертежу, — не пошевелил! Плюнул только в серёдку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли. Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера. На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет. 1938 Вопросы и задание 1. Расскажите об отношении Данилушки к миру окружающей его природы. 2. Как вы думаете, каково значение рассказа бабушки Вихорихи о неоткрытых цветках? 3. Попробуйте рассказать о жизни мальчика до его прихода к мастеру Прокопьичу. 4. Почему старый мастер Прокопьич так быстро «потеплел» к Данилушке? 5. Прочитайте текст от слов: «Погрозился так-то, ушёл, а Прокопьич дивуется...» до слов: «Что ещё знаю, всё тебе открою... Не потаю». Где в приведённом фрагменте выражено отношение Прокопьича к Данилушке? 6. Прочитайте: «Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, а своё придумать — не одну ночку с боку на бок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу, а сам про другое думает». Найдите в этом отрывке афоризм. 7. О какой Хозяйке говорил Данилушке старый мастер? Что вы узнали о ней, прочитав сказ Бажова? 8. Как вы думаете, почему Хозяйка Медной горы подсказала Даниле-мастеру место, где он может найти нужный камень? 9. Перечитайте диалог Данилы и Хозяйки Медной горы. Почему, по вашему мнению, она не сразу выполняет просьбу Данилушки? 10. Мастер Данила столько времени, сил, труда, любви вложил в своё творенье — и разбил. Почему? 11. Объясните выражение: полную силу камня показать. 12. Какой эпизод сказа П. Бажова изображён на иллюстрации (с. 104)? Опишите позу и выражение лиц героев. Что вы можете сказать об их характерах? Живое слово Подготовьте чтение сказа по ролям или подробный пересказ (на выбор). Сказ — повествование, имитирующее речь рассказчика и ведущееся от его лица. П.П. Бажов. 1 940-е гг. В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА П.П. БАЖОВА Совсем недавно вы познакомились с отношением писателя А.И. Куприна к просторечным, диалектным словам. Оно, как вы помните, было отрицательным. Куприн не очень-то любил употреблять их в своих произведениях. 1. А теперь представьте себе, что герои бажовского сказа говорят на языке купринских героев. Для того чтобы легче было это представить, возьмите некоторые слова, употреблённые П.П. Бажовым, и замените их словами из литературного языка, то есть подберите к ним синонимы: вскорости, запечалиться, пособить, справить, шибко худо. Как вы думаете, язык персонажей от такой замены выиграет или проиграет? Аргументируйте свой ответ. 2. П.П. Бажов вводит в текст сказа и слова-термины, значение которых можно выяснить по словарю или по содержанию фрагмента (контексту): балодка, голк. Найдите эти слова в тексте и определите их значение. Часто речь героев сказа насыщается просторечными словами и выражениями, и это даёт возможность почувствовать особенность характера, своеобразие личности, ибо человек проявляется не только в деле, но и в слове. Посмотрите, какие сочные фразы присущи Прокопьичу, Данилушке, самому сочинителю: слышъ-ко; сходить в разгулку (отдохнуть); может-де; на неделю не хватит (о здоровье Данилушки); холостяжники (неженатые парни); дедушко; шибко жидко место. 3. Подберите к следующим словам и словосочетаниям синонимы, проясняющие их значение. Аккурат-де; вдругорядь; взыск будет; вожгаться; годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле; дитёнок; заколодило; заместо сына держать; изъедаться; камню привезут, какой надо; малахиту, на отличку; нарочно которые портили; не-сподобный; не оказывай себя; обсказать; околтать камень; оплошка выходит; отрава чистая; папор; парнишеч-ко; полысать; помытарить; прокричался; протча; пущай; различка; расстервенился; серёдка; с лица, толк, видать, будет; хлеба полишку; чисто на музыке какой. Язык сказа близок к народному, сказочному. Но сказ отличается от сказки. Попытаемся выделить основные отличия волшебной народной сказки от сказа. Вспомните: где происходит действие в волшебной сказке? Где-то очень далеко («В некотором царстве, в некотором государстве», «за тридевять земель в тридесятом царстве» и т.д.). Пространство сказки фантастическое, отдалённое. В сказе место действия реальное, конкретное, в нём живёт рассказчик — это первое отличие. Второе отличие связано с образом рассказчика. Он в сказке не свидетель и не участник повествования; он рассказывает о «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой». В сказе рассказчик либо свидетель, либо участник событий. Создаётся ощущение, что эти события происходили совсем недавно. Время между рассказом и происходившими в волшебной сказке событиями отдалено, иногда до бесконечности. В сказе это время максимально приближено к моменту повествования. Это третье отличие. Четвёртое — характеристика героев. В волшебной сказке характеры главных героев не зависят от социального статуса (и Иван-царевич, и Иван — крестьянский сын одинаково положительные герои). В сказе это различие очевидно и очень значимо (приказчик не может быть положительным героем, а мастер-труженик не может быть отрицательным). Наконец, пятое отличие — в характере волшебства. В сказке превращения, волшебство — это основа действия. Именно с помощью волшебной силы главный герой сказки побеждает врагов. В сказе волшебная сила — лишь источник вдохновения для мастера. 4. Сопоставьте сказ П.П. Бажова с русской волшебной сказкой. Уральская малахитовая ваза НИКОЛАИ НИКОЛАЕВИЧ НОСОВ 1908-1976 H. Носов родился в 1908 году в посёлке Ирпень недалеко от Киева в семье эстрадного артиста. С младенческих лет он любил мечтать и в своих мечтах перепробовал десятки различных замечательных профессий. Особенно его влекла музыка, и он хотел «стать кем-то вроде Паганини». В девятнадцать лет он поступил в Киевский художественный институт, откуда в 1929 году перевёлся в Московский государственный институт кинематографии. Может быть, именно это помогло ему впоследствии так чётко и ярко видеть и создавать образы героев своих рассказов и повестей: H.H. Носов был режиссёром мультипликационных фильмов, учебных и научных лент. В годы Великой Отечественной войны он работал над созданием военно-технических фильмов. Писателем, по его собственным словам, он стал случайно: после рождения сына приходилось часто рассказывать малышу различные истории, сочинять сказки, которые с удовольствием слушал не только сын, но и его маленькие приятели. Первый его рассказ «Затейники» был напечатан в 1938 году. А первая тоненькая книжка «Тук-тук-тук» вышла в 1945 году. С тех пор были изданы десятки его книг, и за H.H. Носовым прочно закрепилась слава «самого весёлого писателя». Когда в 1954 году вышла одна из самых известных книг H.H. Носова — трилогия «Приключения Незнайки и его друзей», «Незнайка в Солнечном городе» и «Незнайка на Луне», тысячи мальчишек и девчонок засыпали писателя просьбами, чтобы приключения Незнайки никогда не кончались. Произведения H.H. Носова с увлечением читают дети не только в нашей стране. Его книги переведены на языки многих народов мира. Вопросы и задание I. Какие произведения H.H. Носова вы уже прочитали, чем они вам понравились и что вы в них запомнили? 2. Составьте план доклада о писателе. Подготовьте ответ по этому плану. «Незнайка в Солнечном городе». Художник А.М. Лаптев. 1950-е гг. ТРИ ОХОТНИКА Жили-были три весёлых охотника: дядя Ваня, дядя Федя да дядя Кузьма. Вот пошли они в лес. Ходили, ходили, много разных зверушек видели, но никого не убили. И решили устроить привал: отдохнуть, значит. Уселись на зелёной лужайке и стали рассказывать друг другу разные интересные случаи. Первым рассказал охотник дядя Ваня. — Вот послушайте, — сказал он. — Давно это было. Пошёл я как-то зимою в лес, а ружья у меня в ту нору не было: я тогда маленький был. Вдруг смотрю — волк. Огромный такой. Я от него бежать. А волк-то, видать, заметил, что я без ружья. Как побежит за мной! «Ну, — думаю, — не удрать от него мне». Смотрю — дерево. Я на дерево. Волк хотел цапнуть меня, да не успел. Только штаны сзади зубами порвал. Залез я на дерево, сижу на ветке и трясусь от страха. А волк сидит внизу на снегу, поглядывает на меня и облизывается, Я думаю: «Ладно, посижу здесь до вечера. Ночью волчишка заснёт, я от него удеру». К вечеру, однако, ещё один волк пришёл. И стали они меня вдвоём караулить. Один волк спит, а другой стережёт, чтоб я не сбежал. Немного погодя пришёл третий волк. Потом ещё и ещё. И собралась под деревом целая волчья стая. Сидят все да зубами щёлкают на меня. Ждут, когда я свалюсь к ним сверху. Под утро мороз ударил. Градусов сорок. Руки-ноги у меня закоченели. Я не удержался на ветке. Бух вниз! Вся волчья стая как набросится на меня! Что-то как затрещит! «Ну, — думаю, — это кости мои трещат». А оказывается, это снег нодо мной провалился. Я как полечу вниз и очутился в берлоге. Внизу, оказывается, медвежья берлога была. Медведь проснулся, выскочил от испуга наружу, увидел волков и давай их драть. В одну минуту разогнал всех волчишек. Я осмелел, потихоньку выглянул из берлоги. Смотрю: нет волков — и давай бежать. Прибежал домой, еле отдышался. Ну, моя маменька дырку на штанах зашила, так что совсем незаметно стало. А папенька, как узнал про этот случай, так сейчас же купил мне ружьё, чтоб я не смел без ружья по лесу шататься. Вот и стал я с тех пор охотник. Дядя Федя и дядя Кузьма посмеялись над тем, как дядя Ваня напугался волков. А потом дядя Федя и говорит: — Я раз тоже в лесу напугался медведя. Только это летом было. Пошёл я однажды в лес, а ружьё дома забыл. Вдруг навстречу медведь. Я от него бежать. А он за мной. Я бегу быстро, ну, а медведь ещё быстрей. Слышу, уже сопит за моей спиной. Я обернулся, снял с головы шапку и бросил ему. Медведь на минутку остановился, обнюхал шапку и опять за мной. Чувствую — опять настигает. А до дому ещё далеко. Снял я на ходу куртку и бросил медведю. Думаю: хоть на минуточку задержу его. Ну, медведь разодрал куртку, видит — ничего в ней съедобного. Снова за мной. Пришлось мне бросить ему и брюки, и сапоги. Ничего не поделаешь: от зверя-то надо спасаться! Выбежал я из леса в одной майке и трусиках. Тут впереди речка и мостик через неё. Не успел я перебежать через мостик — как затрещит что-то! Оглянулся я, а это мостик под медведем рухнул. Медведь бултых в речку! «Ну, — думаю, — так тебе и надо, бродяга, чтоб не пугал людей зря». Только под мостиком было неглубоко. Медведь вылез на берег, отряхнулся как следует и в лес обратно ушёл. А я говорю сам себе: «Молодец, дядя Федя! Ловко медведя провёл! Только как мне теперь домой идти? На улице люди увидят, что я чуть ли не голышом, и на смех поднимут». И решил: посижу здесь в кусточках, а стемнеет, пойду потихоньку. Спрятался я в кустах и сидел там до вечера, а потом вылез и стал пробираться по улицам. Как только увижу, что кто-нибудь идёт навстречу, сейчас же шмыгну куда-нибудь за угол и сижу там в потёмках, чтоб на глаза не попадаться. Наконец добрался до дома. Хотел дверь открыть, хвать-похвать, а ключа у меня и нет! Ключ-то у меня в кармане лежал, в куртке. А куртку-то я медведю бросил. Надо бы мне сначала ключ из кармана вынуть, да не до того было. Что делать? Попробовал дверь выломать, да дверь оказалась крепкая. «Ну, — думаю, — не замерзать же ночью на улице». Высадил потихоньку стекло и полез в окошко. Вдруг кто-то меня за ноги хвать! И орёт во всё горло: — Держите его! Держите! Сразу людей набежало откуда-то. Одни кричат: — Держите его! Он в чужое окошко лез! Другие вопят: — В милицию его надо! В милицию! Я говорю: — Братцы, за что же меня в милицию? Я ведь в свой дом лез. А тот, который схватил меня, говорит: — Вы его не слушайте, братцы. Я за ним давно слежу. Он всё время по тёмным углам прятался. И дверь хотел выломать, а потом в окно полез. Тут милиционер прибежал. Все ему стали рассказывать, что случилось. Милиционер говорит: — Ваши документы! — А какие у меня, — говорю, — документы? Их медведь съел. — Вы бросьте шутить! Как это медведь съел? Я хотел рассказать, а никто и слушать не хочет. Тут на шум соседка тётя Даша из своего дома вышла. Увидала меня и говорит: — Отпустите его. Это же наш сосед, дядя Федя. Он на самом деле в этом доме живёт. Милиционер поверил и отпустил меня. А на другой день купил я себе новый костюм, шапку и сапоги. И стал я с тех пор жить да поживать, да в новом костюме щеголять. Дядя Ваня и дядя Кузьма посмеялись над тем, что приключилось с дядей Федей. Потом дядя Кузьма сказал: — Я тоже однажды медведя встретил. Это было зимой. Пошёл я в лес. Гляжу — медведь. Я бах из ружья. А медведь брык на землю. Я положил его на санки и повёз домой. Тащу его по деревне на санках. Тяжело. Спасибо, деревенские ребятишки помогли мне его довезти до дома. Привёз я медведя домой и оставил посреди двора. Сынишка мой Игорёк увидел и от удивления рот разинул. А жена говорит: — Вот хорошо! Сдерёшь с медведя шкуру, и сошьём тебе шубу. Потом жена и сынишка пошли пить чай. Я уже хотел начать сдирать шкуру, а тут, откуда ни возьмись, прибежал пёс Фоксик да как цапнет медведя зубами за ухо! Медведь как вскочит, как рявкнет на Фоксика! Оказалось, что он не был убит, а только обмер от испуга, когда я выстрелил. Фоксик испугался и бегом в конуру. А медведь как бросится на меня! Я от него бежать. Увидел у курятника лестницу и полез вверх. Взобрался на крышу. Гляжу, а медведь вслед за мной полез. Взгромоздился он тоже на крышу. А крыша не выдержала. Как рухнет! Мы с медведем полетели в курятник. Куры перепугались. Как закудахчут, как полетят в стороны! Я выскочил из курятника. Поскорей к дому. Медведь за мной. Я в комнату. И медведь в комнату. Я зацепился ногой за стол, повалил его. Вся посуда посыпалась на пол. И самовар полетел. Игорёк от страха под диван спрятался. Вижу я — бежать дальше некуда. Упал на кровать и глаза с перепугу зажмурил. А медведь подбежал, как тряхнёт меня лапой, как зарычит: — Вставай скорее! Вставай! Я открыл глаза, смотрю, а это жена меня будит. — Вставай, — говорит, — уже утро давно. Ты ведь собирался идти на охоту. Встал я и пошёл на охоту, но медведя в тот день не видал больше. И стал я с тех пор жить да поживать, да щи хлебать, да хлеб жевать, да в новом костюме щеголять, во! Дядя Ваня и дядя Федя посмеялись над этим рассказом. И дядя Кузьма посмеялся с ними. А потом все трое пошли домой. Дядя Ваня сказал: — Хорошо поохотились, правда? И зверушки ни одной не убили, и весело время провели. — А я и не люблю убивать зверушек, — ответил дядя Федя. — Пусть зайчики, белочки, ёжики и лисички мирно в лесу живут. Не надо их трогать. — И птички разные пусть тоже живут, — сказал дядя Кузьма. — Без зверушек и пичужек в лесу было бы скучно. Никого убивать не надо. Животных надо любить. Вот какие были три весёлых охотника. Вопросы и задание 1. Рассказы охотников — это правда или весёлый вымысел? 2. Какую картину известного русского художника можно использовать как иллюстрацию к этому рассказу? Назовите фамилию, имя художника. 3. Подготовьтесь дома к выразительному чтению рассказа, а в классе прочитайте рассказ по ролям. 4. Какие просторечные слова и выражения использует писатель? Как вы думаете, с какой целью? Живое слово Придумайте и расскажите какую-нибудь забавную историю. После уроков Подготовьтесь к викторине «Произведения H.H. Носова на экране: кинофильмы и мультипликация». Проведите эту викторину. ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ НОСОВ 1925-2002 Писатель Е.И. Носов «принадлежит к поколению, которое пришло в литературу, опалённое огнём войны». Писатель родился в 1925 году, в селе Толмачёве, что под Курском на берегу Сейма. Отец его был мастеровым человеком, работал слесарем, молотобойцем в кузнечном цехе, котельщиком. Кузнечил в своё время и его дед. Из семейных традиций пришло к писателю «глубочайшее уважение к труду, умение видеть сквозь все будни поэтическую, красивую сторону и кузнечного, и иного ремесла». Детство его пришлось на голодные и холодные 1930-е годы. Но мальчик был по природе оптимистом' и романтиком: играл в игры, которые сам придумывал, увлекался кораблями, зачитывался книгами Майн Рида и Жюля Верна. С пяти лет вглядывался в окружающий мир, старался с помощью ножниц (вырезая из бумаги забавные фигурки животных), а потом и карандаша воспроизвести, «удержать» в памяти всё, что его поражает. Потом, уже много позже, занимаясь литературной работой, писатель сохранил и развил в себе это восприятие воссоздаваемого. В восемнадцать лет он ушёл на фронт, стал артиллеристом противотанковой бригады. Противотанковая артиллерия встречала врага первой. Не однажды смотрел смерти в глаза юный солдат Евгений Носов. Под Кёнигсбергом был тяжело ранен. Победу встретил в госпитале. В двадцать лет, выписавшись из госпиталя с пособием по инвалидности, юноша должен был выбрать свою дорогу. Он уезжает в Казахстан, работает литературным сотрудником местной газеты. В 1959 году выходит его первая книжка «На рыбачьей тропе». Вопросы и задание 1. Что общего в биографиях П.П. Бажова и Е.И. Носова? 2. Какие качества определяли характер мальчика Евгения Носова? 3*. Что вы можете рассказать о писателях Майн Риде и Жюле Верне, которыми увлекался юный Евгений Носов? 4. Какие факты из биографии писателя говорят о его целеустремлённости, большой жизненной силе? КАК ПАТЕФОН ПЕТУХА ОТ СМЕРТИ СПАС По радио объявили, что по случаю мороза занятий в школе не будет, и Витька засел дома на целую неделю. Однажды утром бабушка принесла из курятника петуха, и все ахнули. Его широкий, короноподобный гребень, большие, до самого зоба бурды и не покрытые перьями щёки были белы от инея. — Пропал петух! — заахала бабушка. Все домашние собрались вокруг пострадавшего и с озабоченностью смотрели на его обмороженную голову. — Надо зарезать, — сказал наконец отец. — Всё равно сдохнет... У Витьки при этих словах похолодела спина. Ему стало очень жаль петуха. Он был такой красивый и смелый. На шее — огненное ожерелье, спина серая, в мелких белых пес-тринках, а в пышном хвосте длинные, серпообразные исси-ня-чёрные перья. Держался он гордо, выступал вперёд широкой, отливающей бронзой грудью, высоко, будто на параде, приподнимая лапы, увенчанные загнутыми кверху острыми шпорами, и был храбр, как истинный гвардеец. На улице не было петуха, который смел бы подойти к нему близко. Он делал навстречу противнику два-три неторопливых шага, будто предоставляя ему возможность ещё раз подумать, на что идёт, и, если тот не убирался восвояси, стремительно обрушивался на него. При этом он зонтиком растопыривал на шее медно-красные перья, низко пригибал голову, а его длинный хвост волочился по земле, как плащ. Обычно петухи поспешно ныряли в ближайшую подворотню. И тогда Витька, заложив пальцы в рот, неистово свистел вслед удиравшему. А Витькин петух, великодушно отказавшись от преследования, хлопал крыльями и, изогнув шею вопросительным знаком, горланил на всю улицу своё «ку-ка-ре-ку!», что в данный момент означало: «Я тебе покажу, как забываться!..» А как голосисто кукарекал он зарю! Сначала за стенкой в сарайчике раздавались короткие удары крыльями. Потом, сразу забирая в головокружительную высоту, петух уверенно брал первое колено песни. Он никогда не торопился переходить ко второму колену и, словно стараясь показать всем соседним петухам своё мастерство, забирал всё выше и выше. Г олос его звенел чистым, прозрачным звуком меди, и Витьке казалось, что вот сейчас в горле петуха что-то лопнет от натуги и песня оборвётся. Витька даже съёживался от этой звонкости петушиной песни, от напряжённого ожидания конца знаменитого «р», составляющего венец победного клича. Но петух не осекался. Он плавно переходил на более спокойное «ку», тянул его не менее долго и громко и благополучно завершал всё своё «ку-ка-ре-ку!». И вот теперь отец велел отрубить ему голову. Бабушка ощиплет с него золотистый мундир, завяжет перья в сумочку и подвесит их в чулане рядом с пучком мороженой калины, а из петуха сварит суп. В горле у Витьки заскребло, глаза часто-часто замигали. Он быстро юркнул в другую комнату и забился в угол. Мать и отец ушли на работу. Дома остались только он да бабушка. Витька слышал, как тихо шаркали её валенки, и со страхом ожидал, когда она выйдет во двор, чтобы отрубить голову петуху. Но бабушка что-то не торопилась, и Витька, успокоившись, вышел в кухню. — Бабушка, а бабушка, — тихо позвал он. — Ты не будешь петуха резать? Пусть ещё поживёт немножко, а? Может, ничего... оттает? — Ишь ты какой! — погладила бабушка Витьку по стриженой голове. — Сердчишко у тебя, видать, жалостливое. Ну что ж... Пусть побудет! Авось отойдёт. Мы его сейчас гусиным жиром смажем. Это от морозу помогает. Витька просиял. Он подбежал к петуху, который сидел под стулом нахохленный, с полузакрытыми глазами, и дружески погладил по сутулой спине. — Больно, а? Я тоже раз нос поморозил. И ничего. Поболело немножко, а потом зажило. Ты терпи, не поддавайся. А то башку отрубят. Бабушка смазала петуху уже успевшие посинеть в тепле гребень и бороду и насыпала на пол пшена. Но петух даже и не взглянул на корм. Голова его с каждой минутой распухала, наливалась какой-то прозрачной жижей, петух всё больше сутулился и гнулся. Бабушка принесла сена, постлала под печкой, поставила туда баночки с зерном и водой, посадила петуха и прикрыла железной заслонкой. Витька снова забеспокоился: «Зарубят. Придёт отец — и конец!» Отец пришёл с работы поздно и, видно, забыл о петухе. Не заговорил о нём и утром. А когда все опять разошлись, Витька отодвинул заслонку и осторожно вытащил из-под печки петуха. Он был по-прежнему плох: голова слилась в какой-то красно-си-ний шар, глаза затекли и смотрели тускло и безразлично. К корму он, как и вчера, не притронулся. Витька поднёс банку с водой и насильно макнул в неё клюв петуха. Петух раза два глотнул и заковылял под печку. Между тем мороз не сдавался. Он трещал в старых брёвнах дома, проступал колючей солью на оконных ручках и шляпках дверных гвоздей. Витька давно не казал нос на улицу и уже порядком соскучился по своим друзьям, как вдруг заявился одноклассник Колька. Повязанный поверх ушанки пуховой шалью, концы которой крест-накрест охватывали спину, он неуклюже перевалился через порог. — Ух, какой морозище! — сказал Колька. — За нос так и щиплется. Даже слёзы текут. — А у нас петух поморозился, — поделился новостью Витька. — Петух — это что! Петух — птица, — серьёзным тоном возразил Колька. — У нас от мороза водопроводная труба лопнула. Железо и то не выдержало. Бабушка напоила приятелей чаем с вареньем, и они пошли играть. Посмотрели книжки, новые почтовые марки, поиграли в «Конструктор». Когда всё это наскучило, Витька сказал: — Я тебе сейчас новую пластинку заведу. Хочешь? — Ну, давай... Пластинка и верно оказалась хорошей. Рассказывали басню Крылова «Лягушка и Вол». Лягушка, стараясь раздуться до размеров Вола, напряглась и квакала. Потом, после особенно усердного кваканья, в патефоне вдруг что-то страшно зашипело, будто из его нутра прорвался воздух. Колька испуганно взглянул на Витьку, а тот в ответ расхохотался. — Ты думал, патефон испортился, да? Это лягушка от натуги лопнула. Надувалась, надувалась — и «п-ш-ш»... Интересно? — Угу! А что на другой стороне? Витька накрутил пружину, перевернул пластинку и пустил диск. Заиграла музыка, из патефона выпорхнули слова другой знакомой басни: — Как, милый Петушок, поёшь ты громко, важно! — А ты, Кукушечка, мой свет, как тянешь плавно и протяжно... Умиляясь друг другом, Петух и Кукушка поочерёдно раздавали похвалы. Но вот, не находя больше слов, они перешли на песни. Из трубы вылетало то звонкое петушиное «ку-ка-ре-ку!», то вкрадчивое, разнеженное кукованье. Обе птицы хвалили друг дружку с таким усердием, что Петух вдруг охрип и начал орать каким-то кошачьим голосом. Витька и Колька покатились со смеху. — Дохвалился! Даже охрип, бедняга! — сказал Колька. — А ну, давай сначала заведём. Пластинку завели снова, и птицы с новыми силами принялись состязаться в безудержных похвалах. И вот, когда кукушкин друг собирался охрипнуть во второй раз, Витька и Колька услыхали, как откуда-то издалека, будто из-под земли, донёсся настоящий, живой петушиный голос. Ребята переглянулись. — Слыхал? — спросил Витька. — Слыхал... — Да ведь это же наш, обмороженный, запел! Бабушка! — вскочил со стула Витька. — Бабушка!.. Из сеней с охапкой дров вошла бабушка. — Бабушка, наш петух запел! Не веришь? С этими словами Витька вернулся в комнату, схватил патефон, поставил его в кухне на пол и вытащил из-под печки петуха. Бабушка недоверчиво смотрела на все эти странные приготовления. — Вот слушайте! — сказал он, накручивая патефонную ручку. Сначала петух подозрительно косился опухшим глазом на вращающийся и поблёскивающий никелем диск. Но когда из глубины патефона раздался первый петушиный выкрик, он вдруг вытянул настороженно шею и издал то самое вопросительное «ко-ко-ко?», которое обычно означало: «Что там ещё такое?» — Слышите? Кокочет! — ликовал Витька. Между тем спела свою партию Кукушка и подошла очередь её партнёра. И как только послышалось особенно отчаянное «ку-ка-ре-ку», Витькин петух вдруг выпятил грудь и сделал навстречу патефону свои два предупреждающих шага. Вот ведь воинственная птица! Даже с распухшей головой и заплывшими глазами петух не мог стерпеть, чтобы противник нагло горланил, спрятавшись в этом ящике. Сделав ещё два шага, петух пригнул голову, распустил на шее перья и сердито долбнул в пол клювом. Раздайся в эту минуту из патефона ещё хоть один петушиный клич, и Витькин петух, наверное, налетел бы на патефон, ударил бы по нему крыльями и дёрнул шпорами. Но этого не случилось. Как раз в это время Петух из басни допелся до того места, где полагалось потерять голос, и он сбился, зафальшивил и задерябил драной кошкой. Готовый ринуться в бой, петух остановился, приподнял голову и снова скороговоркой проговорил своё «ко-ко-ко?». Мол, что ж это ты, братец, осип? Эх, ты!.. Потом он вытянулся на голенастых ногах, будто привстал на цыпочках, замахал крыльями, развевая по полу пшено, и вдруг закукарекал, да так, что у ребятишек заложило уши, а в железном нутре патефона что-то задребезжало. Кончив победную песню, петух важно отошёл в сторонку и как ни в чём не бывало стал собирать раскатившееся по полу зерно. Витька ликовал. Он с гордостью посмотрел на своего золотопёрого друга и радостно воскликнул: — Вот чёрт! Оттаял-таки! После этого он уже не сомневался, что никто не посягнёт на петушиную голову. Вопросы и задание 1. О чём этот рассказ? Как объяснить его название? 2. Петуха приносят в дом, чтобы отрубить голову. У мальчика похолодела спина... Какие ещё словосочетания передают отношение Витьки к намерению взрослых? 3. Почему бабушка послушала внука? Как она лечила петуха? 4. При каких обстоятельствах петух ожил? Расскажите об этом подробнее. 5. Что заставило петуха издать воинственный крик? 6. Витька — это сторонний наблюдатель или заботливый друг, чуткий человек? Обоснуйте свой ответ. 7. Какое очень точное слово нашла бабушка, определяя стремление внука спасти петуха? Подберите к этому слову синонимы и антонимы. 8. Какие литературные средства использует автор, давая внешние характеристики петуху? Назовите их. Приведите примеры. 9. Расскажите, как выглядел петух, используя эти литературные «краски». 10. В чём юмор рассказа? 11. Подумайте, что же спасло петуха. Подчеркните ключевое слово и составьте с ним (с ними) несколько предложений (патефон, человеческая жалость, милосердие, сострадание, воинственный дух петуха). 12. Подготовьте инсценированное чтение рассказа. В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА Е.И. НОСОВА Ситуация, в которую попадает персонаж рассказа, необычная, почти фантастическая. Обречённый на то, чтобы попасть в суп, петух спасён. Что способствовало этому? Доброе сердце Витьки, сочувствие бабушки и случай — голос патефонного петуха. Писатель с самого начала рисует петуха так, что у него появляются, помимо Витьки и бабушки, другие сочувствующие - читатели. Петух изображён сочно, яркими красками. Зримо представляешь его красоту, отвагу, гордую осанку. 1. Прочитайте отрывок от слов: «На шее - огромное ожерелье...» до слов: «...как истинный гвардеец». С помощью каких изобразительных средств создаётся образ петуха? Вы когда-нибудь слышали, как на утренней зорьке, ра-но-рано где-то невдалеке раздаётся петушиный голос? Писатель об этом скажет очень коротко и очень точно. Петух кукарекал зарю. Носов пользуется неожиданными эпитетами, метафорами, сравнениями и при создании образа природы. Они не просто расцвечивают картину, но будят у читателя фантазию, побуждают точней и ярче представить себе ситуацию, эпизод. Вот как создаётся ощущение лютого мороза - виновника беды: мороз не сдавался, трещал в старых брёвнах дома, проступал колючей солью на оконныхруч-ках и шляпках дверных гвоздей. И когда бы мы ни читали рассказ, нам вдруг станет зябко, холодно. 2. Определите изобразительные средства для характеристики зимней дороги, солнца, петуха: замаслилась дорога; лохматая изморозь; солнце в зловещем ореоле; длинный хвост волочился по земле, как плащ. Не чуждается Носов и просторечных слов, но употребляет их крайне редко, осторожно. Только тогда, когда они' необходимы. Вот эпизод: Витька сочувствует петуху, переживает за него. Как с понимающим другом мальчик разговаривает с обречённым, пытаясь убедить его потерпеть. И как бы неожиданно в речь мальчишки вплетается резкое, но точное слово. Какое? - Больно, а?Я тоже раз нос поморозил. И ничего. Поболело немножко, а потом зажило. Ты терпи, не поддавайся. А то башку отрубят. 3. Теперь попытайтесь сделать вывод: какими художественными средствами пользуется писатель в рассказе? РОДНАЯ ПРИРОДА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПИСАТЕЛЕЙ XX ВЕКА Виктор Фёдорович Боков родился в 1914 году в семье крестьянина. Вырос в Подмосковье. Стихи начал писать рано. Его талант высоко оценил М.М. Пришвин. В. Боков всю свою жизнь увлекался собиранием фольклора, что отразилось в его поэзии: в ней присутствуют юмор и напевность, свойственные произведениям устного народного творчества. На стихи В. Бокова созданы многие известные песни: «На побывку едет...», «Я назову тебя зоренька...», «В чистом иоле ясный месяц...» и ряд других. Прочитав стихотворение, ответьте на вопрос: на что обращает наше внимание поэт в природе любимого края? ПОКЛОН Стороне моей лесной Шлю поклон я поясной, Сосенкам, берёзкам, Всем лесным дорожкам. Ручейкам, озеркам, Всем непойманным зверькам: Белкам и куницам, Зайцам и лисицам. Низко кланяюсь траве, Тёмной ночи и заре, Омутам и мельницам, Песенницам-девицам. Два поклона соловью, Как коллеге своему. Г оворят, у соловья Народились сыновья. Как ему живётся? Как ему поётся? С этой жизнью я знаком, День начался — нужен корм! В чаще иволга поёт. Не меня ли узнаёт? Солнце тонет в небе, Полдень полон неги. Сел на камень отдохнуть, Расстегнул пиджачок. Не успел чихнуть: — Будь здоров, землячок! — Вся родная сторона Говорит эти слова. В.Ф. Боков Н.М.Рубцов Р.Г Гамзатов Николай Михайлович Рубцов (1936—1971) родился в посёлке Елец Архангельской области. Написал множество стихотворений о своей малой родине, русской природе и истории. Человек и природа в его поэзии связаны неразрывно, составляют единое целое. В своём творчестве Н. Рубцов продолжает и развивает традиции лирики С. Есенина. В ОСЕННЕМ ЛЕСУ Доволен я буквально всем! На животе лежу и ем Бруснику, спелую бруснику! Пугаю ящериц на пне, Потом валяюсь на спине, Внимая жалобному крику Болотной птицы... Надо мной Между берёзой и сосной В своей печали бесконечной Плывут, как мысли, облака, Внизу волнуется река, Как чувство радости беспечной... Я так люблю осенний лес, Над ним — сияние небес, Что я хотел бы превратиться Или в багряный тихий лист, Иль в дождевой весёлый свист, Но, превратившись, возродиться И возвратиться в отчий дом, Чтобы однажды в доме том Перед дорогою большою Сказать: — Я был в лесу листом! — Сказать: — Я был в лесу дождём! Поверьте мне: я чист душою... Расул Гамзатович Гамзатов (1923—2003) родился в селе Цада Хунзахского района Дагестана. Народный поэт Дагестана, лауреат Ленинской и Г осударственных премий РСФСР и СССР, лауреат международной премии «Лучший поэт XX века» и многих других правительственных наград и литературных премий. Его стихи и проза о родном крае, его природе, истории широко известны не только в России. Они переведены на десятки языков народов мира. Многие стихи Р. Гамзатова стали песнями. ПЕСНЯ СОЛОВЬЯ Слышишь песнь соловья? В ней звучит торжество. Но о чём он поёт? Неизвестно, увы, никому. Я уверен: О родине песня его. Ведь другая давно б надоела ему! Вопросы и задание 1. Какой заголовок дали бы вы разделу, в который включены стихотворения В. Бокова, Н. Рубцова и Р. Гамзатова? Какие ещё произведения включили бы вы в этот раздел? 2. Выучите наизусть одно из стихотворений, посвящённых родной природе, и прочитайте его в классе. Василий Иванович Белов родился в 1932 году в деревне Тимониха Вологодской области. Начинал как поэт, но настоящее признание получила его проза для детей и взрослых. Наряду с рассказами, повестями, романами пишет небольшую лирическую прозу — яркую, одушевлённую. В ней он выступает и как поэт, и как прозаик. ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ Весной в родимом лесу нечаянно-быстро приходит та радостно-страшная ночь, когда весь мир и вся Вселенная встают на дыбы. Жизнь и земля со всею природой выходят из своих берегов и топят душу в безжалостном счастье. Это тогда постигают многие люди, что нет нигде ни конца, ни начала. Прошла единственная минута, короткий момент исчезания последнего холода. Ушла, изморилась вконец поверженная апрелем зима. Вот в тревожной темени родилось и двинулось всесветное, уже не слоистое, а тугое, плотное тепло, превращая себя в мощный и ровный ветер. Дрогнули готовые распуститься дерева. Где-то в невидимом, но почти осязаемом небе сшиблись широкими лбами тёмные облака. Неяркая вешняя молния сиганула в лесную тёплую мглу, и первый трескучий гром чисто и смело прокатился над миром. Будто раскалилась каменка нездешней, какой-то сказочно богатырской бани. Странная тишина томится в лесу после этого грохота. Ветер не дует, а давит сплошь, всё замирает. Дождь прошипел в ночи обильно и коротко. Везде в снующей, исчезающей темени сопит пахнущая корнями земля: это зашевелились в несметном числе травяные ростки, поднимая и распахивая прошлогодние листья, хвоинки и сгнивающие сучки. Утром золотые столбы испарений поднимаются в лесных прогалинах, словно добрые призраки; они безмолвно и быстро меняют свои исполинские контуры. На берёзах еле слышно оживают размякшие ветки, от лопающихся почек они тоже меняются, делают свой уток и основу. На восходе легко и неторопливо выпрастываются из почек маленькие, в детский ноготок, листочки. Солнце выходит очень быстро. Яростно-новое, с неопределёнными очертаниями, оно греет ещё бледную, но густеющую с каждой минутой зелень березняка. Птицы поют взахлёб, земля продолжает сопеть и попискивать, всё поминутно меняет свой образ. Везде в мире жизнь и свобода, и сердце сопереживает чувство освобождения: да не будет конца свободе и радости! Да не будет конца. Но там, за чередою весенних дней, земля уж обрастает жирной травой. Зелень полян незаметно теряет свою первозданную свежесть, и жёсткими бородавками покрывается когда-то нежный берёзовый лист. Ленивеют и толстеют в небе опаловые облака, идущие все в одну сторону, надменно, самодовольно начинают рычать огрубевшие громы. И тогда в лесистых чащобах рождаются полчища кровожадного гнуса, ползут и ползут по веткам бородатые мхи. В земле, меж миллионов корней, враждующих и борющихся за её кровь, цепко ветвятся, проползают грибницы. И никому не известно, что творится в тёмном земном нутре, только поверх тут и там поднимаются красные шапки мухоморов. В такую пору в лесу впервые ощущается запах гнили. Ещё не стихло зелёное, разнузданное пиршество лета, а нити грибных дождей уже напрасно сшивают самобраную июльскую скатерть: в сентябре одно за другим всё умирает, засыпает будто в похмельном сне. Зачем же, ради чего была тогда и весна? Если в декабре снова всё в мире оцепенело, если опять всё сковано ледяными цепями, белою снежною шубой? Но снова ждёшь почему-то такой же весенней ночи. Ждёшь, хотя знаешь, что с нею придёт то же самое и что всё будет точь-в-точь как и раньше. В МИРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА В.И. БЕЛОВА Ярко и сочно рисует В. Белов весеннюю ночь. Его рассказ похож на стихотворение в прозе прежде всего тем, что густо заселён поэтическими средствами изображения: яркими, неожиданными метафорами, эпитетами, сравнениями, олицетворениями... Всё подчинено тому, чтобы разбудить фантазию читателя, помочь ему ощутить звук, цвет, запах мира пробуждающейся природы. 1. Перед вами небольшой словарик словосочетаний с использованными В. Беловым изобразительными средствами. Назовите применённые писателем приёмы изображения: Весь мир и вся Вселенная встают на дыбы — Дождь прошипел — Жизнь и земля со всею природой выходят из своих берегов — Земля продолжает сопеть и попискивать — Золотые столбы испарений поднимаются в лесных прогалинах, словно добрые призраки — Маленькие, в детский ноготок, листочки — Молния сиганула — Сшиблись широкими лбами тёмные облака — Ушла... поверженная апрелем зима — Яростно-новое солнце — 2. Составьте самостоятельно такой же словарик ко второй половине рассказа. 3*. Опишите в жанре лирической прозы какое-либо явление природы. В.И.Белов В.Г Распутин Валентин Григорьевич Распутин родился в 1937 году в селе Усть-Уда Иркутской области в крестьянской семье. После окончания Иркутского университета в 1959 году работал журналистом. Основные темы его прозы — судьба малой родины, родная природа. ВЕК ЖИВИ - ВЕК ЛЮБИ (Отрывок) Это была первая Санина ночь в тайге — и какая ночь! — точно взявшаяся показать ему один из своих могучих пределов. Тьма упала — хоть ножом режь, в ней не видно было ни неба за кругом костра, ни сторон, сплошным шумом шумел там дождь. Он то примолкал ненадолго, то припускал сильней, и сильней тогда начинал шипеть костёр, сопротивлявшийся воде, с досадой выстреливая вверх угольками, и принимающийся время от времени для острастки поддувно и сердито завывать. Но огонь горел хорошо. Митяй перед тем, как окончательно укладываться, навалил на костёр, положив их рядом, две сухие лесины, которых должно было хватить надолго. Саня сидел и смотрел, как мечутся по этим лесинам маленькие древесные муравьи, как отгорает и опадает щепа, обнажая источенное ими, похожее на опилки, зернистое крошево. Когда он поднимал глаза к небу, там всё так же стояла исполинская тьма, начинавшаяся сразу от земли и поднимавшаяся до неизвестно какой бесконечности. Дождь, проходящий сквозь неё, казалось, мог быть только чёрным. И до чего жалок, беспомощен и игрушечен, должно быть, представлялся откуда-то оттуда этот костёр! Но кому, кому мог он представляться, кто, кроме сидящего подле него Сани, мог его видеть? Но не для того ли и тьма, тьма-тьмущая, чтобы можно было его видеть из таких далей, которые трудно представить? А рядом Саню — настороженного и готового ко всему, ждущего чего-то с неба ли, со стороны ли с нетерпением и уверенностью: нет, что-то должно случиться... Такая ночь не напрасно. Вот спит уже Митяй, давно похрапывает укрывшийся с головой плащ-палаткой дядя Володя — почему только ему, Сане, не хочется спать? Но не потому ли и уснули они, не потому ли их усыпили, чтобы он мог остаться один и наедине?.. Кто внушил ему, и это внушение он ощущал в себе всё отчётливей, будто сразу не расслышал и только после расшифровал по оставшимся звукам сказанное, — кто внушил ему, что именно теперь и должно что-то для него открыться? Нетерпение становилось всё сильней — и ближе, значит, было исполнение, точно что-то, невидимое и всесильное, склонилось и рассматривает, он ли это. Нет, не рассматривает, Саня вдруг понял, что он ошибается и рассматривать его не могут, но это что-то улавливает все его чувства, всю исходящую из него молчаливую тайную жизнь и по ней определяет, есть ли в нём и достаточно ли того, что есть, для ка-кого-то исполнения. Дождь опять стал примолкать, во вздымающемся воздухе ощутимо донёсся запах багульника и кедровой смолы. Перевернулся с боку на бок и что-то пробормотал спросонья Митяй. И ещё тише стал дождь, он висел над костром на тёмном фоне парящим бусом. Саня замер, приготовившись, почему-то предчувствуя, что вот сейчас... И вдруг тьма единым широким вздохом вздохнула печально, чего-то добившись, затем вздохнула ещё раз. Дважды на Саню дохнуло звучанием исполински-глубокой, затаённой тоски, и почудилось ему, что невольно он отшатнулся и подался вослед этому возвеченному, невесть как донёсшемуся зову — отшатнулся и тут же подался вослед, словно что-то вошло в него и что-то из него вышло, но вошло и вышло, чтобы, поменявшись местами, сообщаться затем без помехи. На несколько мгновений Саня потерял себя, не понимая и боясь понять, что произошло, приятное тепло сплошной мягкой волной разлилось по его телу, напряжение и ожидание исчезли новее, и с ощущением какой-то особенной полноты и конечной исполненности он поднялся и перешёл в шалаш. Он уснул быстро, пристроившись на свободное место между Митяем и дядей Володей, но, засыпая, услышал, как снова припустил дождь и закапало сверху сквозь ветки и корьё. И вдруг проснулся — дядя Володя, перегнувшись через него, расталкивал Митяя и испуганно шептал: — Митяй! Митяй! Поднимайся! Кто-то ходит. — Кто ходит... Медведь, наверно, ходит, — недовольно отвечал Митяй. — Кому тут ещё ходить?! — Слышишь? Ты послушай! Митяй, продолжая сердито ворчать, поднялся и стал подживлять костёр. Затрещали посыпавшиеся в стороны искры, затем ровно загудел огонь. Когда Митяй вернулся на своё место, Саня уже спал: слова о медведе мало встревожили его — или он окончательно не проснулся, или подействовал спокойный голос Митяя. И ещё раз он услышал сквозь сон, как дядя Володя снова расталкивает Митяя, но слова его звучали где-то далекодалеко и были плохо слышны. И там же, далеко, но с другого конца Митяй ворчливо объяснял: — Да ты не бойся, спи. Походит и уйдёт. Ему же интересно поглядеть, кто это тут, вот он и выглядывает. Больше мы ему ни про что не нужны. Если бы ты тут жил, а к тебе бы, главно, медведи без спросу припёрлись, на твою территорию, — тебе что, неинтересно было бы? И ты бы так же бродил. Больше Саню уже ничто не могло разбудить. * * * Его растормошил Митяй. Первое, что увидел Саня, открыв глаза, было солнце — не случайно выбравшееся из-за туч, чтобы показаться, что оно живо-здорово, а одно-един-ственное во всё огромное чистое небо, склонённое от горы за речку и дальше, чтобы солнцу легче было выкатиться на простор. Возле горы лежала ещё тень, слабая и начинающая подтаивать, от неё, казалось, и натекала небольшая сырость, но вся низина сияла под солнцем, и взрывчато, звёздчато взблескивали там на кустах яркими вспышками погибающие капли воды. И куда всё так скоро ушло — и беспросветная, бесконечная тьма в небе, и дождь, и ночные тревоги и страхи — нельзя было представить. Митяй успел не только вскипятить чай, но и приготовить варево, которое дружным согласием решили оставить на обед — перед тем как уходить обратно. Костёр догорал, слабый дымок редкой и тонкой прядью уходил прямо вверх, куда чувствовалась общая тяга. Саня и ступал как-то необыкновенно легко и высоко, словно приходилось затрачивать усилия не для того, чтобы ступать, а чтобы удержаться на земле и не взлететь. Деревья стояли с задранными ветками, и вытянуто, в рост, прямилась трава. Они попили чаю и посидели ещё, наслаждаясь солнцем и поджидая, пока оно подберёт мокроту. Митяй был весел и громок и подтрунивал над дядей Володей, над его ночным бденьем. Дядя Володя, по обыкновению, отмалчивался, но на этот раз с видимой затаённостью и злостью. Это в конце концов почувствовал и Митяй и отстал от него. Саню же всё в это яркое утро приводило в восторг — и то, как обрывались с кедра и шлёпались о шалаш и о землю последние крупные капли дождя; и то, как умиротворённо и грустно, вызывая какую-то непонятную сладость в груди, затихал костёр; и то, как дурманяще и терпко пахла после дождя лесная земля; как всё больше и больше выбеливалась низина, куда им предстояло идти; и даже то, как неожиданно и дурноголосо, напугав их, закричала над головами кедровка. Солнце вошло в силу, воздух нагрелся — пора было приниматься за дело. Саня заглянул в своё ведро, стоящее по-прежнему в рюкзаке под кедром, — ягода в нём заметно осела и сморилась, и всё-таки больше двух бидонов, прикинул он, в ведро уже не войдёт. Можно не торопиться. Но только начал он брать, только потекла сквозь пальцы первая ягода, ещё больше налившаяся, отличающаяся от вчерашней тем, что произошло в эту ночь, и вобравшая в себя какую-то непростую её силу, только окунулся он опять в её живую и радостную россыпь — руки заработали сами собой, и удержать их было уже невозможно. Под солнцем голубица скоро посветлела и стала под цвет неба — стоило Сане на секунду поднять глаза вверх, ягода исчезала совершенно, растекалась в синеве воздуха, так что приходилось затем всматриваться, напрягать зрение, чтобы снова отыскать её — по-прежнему рясную, крупную, отчётливо видимую. Он и не заметил, как набрал один бидон, потом другой... Ведро было полнёхонько, а он только разохотился. Обвязав сверху ведро чистой тряпицей, которую он для этой надобности и прихватил с собой, чтобы не высыпалась по дороге ягода, он неторопливо стал спускаться по тропке обратно. Митяй, не разгибая спины, рывками шевелился за строем реденьких берёзок справа, дядю Володю видно не было, он, похоже, предпочитал оставаться один. От избытка счастья Саня сладостно вздохнул — так хорошо было, так светло и покойно и в себе и в мире этом, о бесконечной, яростной благодати которого он даже не подозревал, а только предчувствовал, что она где-то и для кого-то может быть. Но чтоб для него!.. И в себе, оказывается, многого не знал и не подозревал — этого, например, нечеловечески сильного и огромного чувства, пытающегося вместить в себя всё сияние и всё движение мира, всю его необъяснимую красоту и страсть, всю обманчиво сошедшуюся в одно зрение полноту. Саню распирало от этого чувства, он готов был выскочить из себя и взлететь, поддавшись ему... он готов был на что угодно. Захотелось вдруг пить, и он, спустившись к речке, попил, прихлёбывая из ладони. Солнце поднялось высоко, день раздвинулся шире и стал глубже и просторней. Всё вокруг было как-то по-осо-бенному ярко и свежо, точно Саня только что попал сюда совсем из другого, тесного и серого, мира или, по крайней мере, из зимы. Воздух гудел от солнца, от его ровно и чисто спадающего светозарного могучего течения; теперь, после ночи, нила и не могла напиться и насытиться солнцем земля, и так до новой ночи, когда небо опять потребует от неё свою долю. Всякий звук, всякий трепет листочка казался не случайным, значащим больше, чем просто звук или трепет, чем обычное существование их во дню, как и сам день не мог быть лишь движением времени. Нет, это был его величество и сиятельство день, случающийся на году лишь однажды или даже раз в несколько лет, в своём величии, сиянии и значении доходящий до последних границ. В такой день где-то — на земле или в небе — происходит что-то особенное, с него начинается какой-то другой отсчёт. Но где, что, какой? Нет, слишком велик и ничему не подвластен, слишком вышен и всеславен был он, этот день, чтобы поддался он хоть какому-нибудь умственному извлечению из себя. Его возможно лишь чувствовать, угадывать, внимать — и только, а неизъясни-мость вызванных им чувств лишь подтверждает его огромную неизъяснимость. Саня принялся опять за ягоду, за дело, которое было ему по силам, но, смущённый и раздосадованный то ли неумелостью, то ли оплошностью своей, помешавшим понять ему что-то важное, что-то такое, что было совсем рядом и готово было помочь ему, расстроенный и недовольный собой, он провозился с последним бидоном долго. «Что-то», «какой-то», «где-то», «когда-то» — как всё это неверно и неопределённо, как смазано и растёрто в туманных представлениях и чувствованиях, и неужели то же самое у всех? Но ведь, как никогда прежде, близок он был к этим «что-то» и «какой-то», ощущал тепло и волнение в себе от их дыхания и вздрагивал от их прикосновения, с готовностью раскрывался и замирал от их обещающего присутствия. И чего же недостало в нём, чтобы увидеть и понять? Какого, способного отделиться, чтоб встретить и ввести вовнутрь, существа-вещества, из каких глубин какого изначалья? Или его только дразнили, играли с ним в прятки, заметив его доверчивость и любопытство? И как знать: если бы он оказался в состоянии угадать и принять в себя эту загадочную и желанную неопределённость, раскрыть и назвать её словом — не стало бы это примерно тем же, что говорящий попугай среди людей? Увидев, что дядя Володя направляется к шалашу, Саня пошёл вслед за ним и хотел высыпать из своего бидона в его далеко не полный горбовик, но дядя Володя неожиданно грубо и резко не позволил. Саня, очень удивлённый, отступил и поставил бидон на землю рядом с рюкзаком. Делать больше было нечего. Он сел на камень возле потухшего костра и, задумавшись и заглядевшись без внимания, окунулся опять в тепло и сияние до конца распахнувшегося, замершего над ним во всей своей благодати и мощи, раскрытой бездонности и нежности, без сомнения, заглавного среди многих и многих, дня. Он сидел и слабой, усыплённой, заворожённой и отрывистой мыслью думал: «Что же мне ещё надо? Так хорошо! В одно время он, такой день, и я... в одно время и здесь...» И когда на обратном пути поднялись они с тяжёлой поклажей на вершину перевала, на тот таёжный каменный «трон», откуда волнами уплывали вдали леса; когда, встав на краю обрыва, оглядел на прощанье Саня это сияющее под солнцем без конца и без края и синеющее уже под ним величественное в красоте и покое первобытное раздолье — от восторга и непереносимо-сладкой боли гулко и отрывисто застучало у Сани сердце: пусть, пусть что угодно — он это видел! 1981 Вопросы и задание 1. Почти в каждой фразе писателя, во многих употреблённых им словах есть некая удивительная тайна. Не задумаешься над словом — и многое пропустишь, а возможно, и не поймёшь вовсе. Вот, к примеру, предложение в первом же абзаце: «Это была первая Санина ночь в тайге — и какая ночь! — точно взявшаяся показать ему один из своих могучих пределов». Что это за «могучие пределы»? 2. С чем в тексте сравнивается природа? Для чего эти сравнения необходимы писателю? 3. По содержанию всей фразы определите значение отдельных слов и запишите их: поддувно — ; возвеченному (возве-ченный зов) — ; звёздчато — ; вышен и всеславен — ; изнача-лъе — ; горбовик —. 4. Что увидел и почувствовал Саня в таёжном лесу? На основании этих наблюдений сделайте вывод о характере мальчика. 5. Внимательно ещё раз перечитайте последнюю фразу. В каких словах переданы ощущения Сани? Составьте синонимический ряд к каждому такому слову. Советуем прочитать Найдите повесть «Век живи — век люби» и прочитайте её целиком самостоятельно. Из зарубежной литературы Все произведения, которые вы прочитали до этого момента, относятся к русской литературе. Теперь вам предстоит познакомиться с интересными образцами литературы зарубежной. Внимательно прочитайте произведения, включённые в этот раздел, и вы поймёте, что иностранных авторов волновали те же вечные проблемы и темы, что и русских писателей. Они воспевали любовь, дружбу, отвагу, жизнелюбие и красоту, противопоставляя их разрушительным, злым началам. И в то же время каждая из национальных литератур глубоко оригинальна и самобытна, поскольку тесно связана с преданиями своего народа, историей своей страны и законами своего языка. ДАНИЕЛЬ ДЕФО ок. 1660-1731 Даниель Дефо... Знаменитый создатель знаменитого Робинзона Крузо, о приключениях которого на необитаемом острове знает каждый ребёнок ещё до того, как сам научается читать... И однако, автор «Робинзона Крузо» — и как человек, и как художник — одна из самых загадочных литературных фигур эпохи. До сих пор много тёмных мест в его биографии. Начать хотя бы с даты его рождения, которая точно не установлена. Пополняется и уточняется колоссальный список его сочинений. Иллюстрация из первого издания «Робинзона Крузо». Гравюра Смита и Пайка. 1819г. Ко времени, когда Дефо создал своего «Робинзона», он уже был широко известной фигурой в литературной и политической жизни Лондона. За плечами у литератора осталась жизнь, полная превратностей и приключений. Сама страсть героя к путешествиям — яркая примета времени, когда на карте мира кое-где значилось: «Пока ещё не открытые места». На карте, приложенной к четвёртому изданию «Робинзона Крузо» (1719), не нанесены ещё северо-западные границы Северной Америки, северо-восточные границы Азии и лишь слегка намечены северные и западные очертания Австралии, называвшейся тогда Новой Г олландией. Интерес к рассказам мореплавателей был огромен. Книги о путешествиях пользовались широчайшим читательским спросом. Сейчас «Робинзон» перекочевал в разряд детских книг. Однако «Робинзон Крузо» не просто история воспитания беспутного юнца, вставшего в конце концов на верный путь. Это притча о скитаниях заблудшей души, через обращение к Богу обретшей путь к спасению. По К. Атаровой Робинзон Крузо. Иллюстрации к отрывку из произведения художник Ж. Гранвиль. XIX в. ЖИЗНЬ, НЕОБЫКНОВЕННЫЕ И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОБИНЗОНА КРУЗО, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове, у берегов Америки, близ устья великой реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написано им самим. (Отрывок) Я родился в 1632 году в городе Йорке в почтенной семье, хотя и не коренного происхождения: мой отец приехал из Бремена и поначалу обосновался в Гулле, затем, нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Йорк. Здесь он женился на моей матери, которая принадлежала к старинному роду, носившему фамилию Робинзон. Мне дали имя Робинзон, отцовскую же фамилию Крейцнер англичане, по обычаю своему коверкать иностранные слова, переделали в Крузо. Со временем мы и сами стали называть себя и подписываться Крузо; так же всегда звали меня и мои знакомые. У меня было два старших брата. Один служил во Фландрии, в английском пехотном полку, том самом, которым когда-то командовал знаменитый полковник Локхарт; брат дослужился до чина подполковника и был убит в сражении с испанцами под Дюнкерком. Что сталось со вторым моим братом — не знаю, как не знали отец и мать, что сталось со мной. Так как в семье я был третьим сыном, то меня не готовили ни к какому ремеслу, и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. <...> В Лондоне мне посчастливилось сразу же попасть в хорошую компанию, что не часто случается с такими распущенными, сбившимися с пути юнцами, каким я был тогда, ибо дьявол не дремлет и немедленно расставляет им какую-нибудь ловушку Но не так было со мной. Я познакомился с одним капитаном, который незадолго перед тем ходил к берегам Г винеи, и, так как этот рейс был для него очень удачен, он решил ещё раз отправиться туда. Ему полюбилось моё общество — в то время я мог быть приятным собеседником — и, узнав, что я мечтаю повидать свет, предложил мне ехать с ним, сказав, что мне это ничего не будет стоить, что я буду его сотрапезником и другом. Если же у меня есть возможность взять с собою в Гвинею товары, то мне, может быть, повезёт и я получу целиком всю вырученную от торговли прибыль. Я принял предложение; завязав самые дружеские отношения с этим капитаном, человеком честным и прямодушным, я отправился с ним в путь, захватив с собой небольшой груз, на котором благодаря полной бескорыстности моего друга-капитана сделал весьма выгодный оборот; по его указаниям я закупил на сорок фунтов стерлингов различных побрякушек и безделок. Эти сорок фунтов я собрал с помощью моих родственников, с которыми был в переписке и которые, как я полагаю, убедили моего отца или, вернее, мать помочь мне хоть небольшой суммой в этом первом моём предприятии. Это путешествие было, можно сказать, единственным удачным из всех моих похождений, чем я обязан бескорыстию и честности моего друга-капитана, под руководством которого я, кроме того, приобрёл изрядные сведения в математике и навигации, научился вести корабельный журнал, делать наблюдения и вообще узнал много такого, что необходимо знать моряку. Ему доставляло удовольствие заниматься со мной, а мне — учиться. Одним словом, в этом путешествии я сделался моряком и купцом; я выручил за свой товар пять фунтов девять унций золотого песку, за который по возвращении в Лондон получил без малого триста фунтов стерлингов. Эта удача преисполнила меня честолюбивыми мечтами, впоследствии довершившими мою гибель. Но даже и в этом путешествии мне пришлось претерпеть немало невзгод, и, главное, я всё время прохворал, схватив сильнейшую тропическую лихорадку вследствие чересчур жаркого климата, ибо побережье, где мы больше всего торговали, лежит между пятнадцатым градусом северной широты и экватором. Итак, я сделался купцом и вёл торговлю с Г винеей. На моё несчастье, мой друг-капитан вскоре по прибытии на родину умер, и я решил снова съездить в Г винею самостоятельно. Я отплыл из Англии на том же самом корабле, командование которым перешло теперь к помощнику умершего капитана. Это было самое злополучное путешествие, когда-либо выпадавшее на долю человека. Правда, я взял с собой меньше ста фунтов из нажитого капитала, а остальные двести фунтов отдал на хранение вдове моего покойного друга, распорядившейся ими весьма добросовестно; но зато меня постигли во время пути страшные беды. Началось с того, что однажды, на рассвете, наше судно, державшее курс на Канарские острова или, вернее, между Канарскими островами и Африканским материком, было застигнуто врасплох турецким пиратом из Сале, который погнался за нами на всех парусах. Мы тоже подняли все паруса, какие могли выдержать наши реи и мачты, но, видя, что пират нас настигает и неминуемо догонит через несколько часов, мы приготовились к бою (у нас было двенадцать пушек, а у него восемнадцать). Около трёх пополудни он нас нагнал, но по ошибке, вместо того чтобы подойти к нам с кормы, как он намеревался, подошёл с борта. Мы навели на пиратское судно восемь пушек и дали по нему залп; тогда оно отошло немного подальше, предварительно ответив на наш огонь не только пушечным, но и ружейным залпом из двух сотен ружей, так как на этом судне было человек двести. Впрочем, у нас никто не пострадал: все наши люди держались дружно. Затем пират приготовился к новому нападению, а мы — к новой обороне. Подойдя на этот раз с другого борта, он взял нас на абордаж: человек шестьдесят ворвалось к нам на палубу, и все первым делом бросились рубить снасти. Мы встретили их ружейной пальбой, забросали дротиками, подожжёнными ящиками с порохом и дважды изгоняли их с нашей палубы. Тем не менее корабль наш был приведён в негодность, трое наших людей было убито, а восемь ранено, и в конце концов (я сокращаю эту печальную часть моего повествования) мы вынуждены были сдаться, и нас отвезли в качестве пленников в Сале, морской порт, принадлежащий маврам. Участь моя оказалась менее ужасной, чем я ожидал поначалу. Меня не увели, как остальных, в глубь страны, ко двору султана: капитан разбойничьего корабля удержал меня в качестве невольника, так как я был молод, проворен и мог ему пригодиться. Этот разительный поворот судьбы, превративший меня из купца в жалкого раба, был совершенно ошеломителен; тут-то мне вспомнились пророческие слова моего отца о том, что придёт время, когда некому будет выручить меня из беды, слова, которые, думалось мне, сбылись сейчас, когда десница Божия покарала меня и я погиб безвозвратно. Но увы! То была лишь бледная тень тяжёлых испытаний, через которые мне предстояло пройти, как покажет продолжение моего рассказа. Так как мой новый хозяин, или, точнее, господин, взял меня к себе в дом, то я надеялся, что он захватит с собой меня и в следующее плавание. Я был уверен, что рано или поздно его настигнет какой-нибудь испанский или португальский корабль, и тогда мне будет возвращена свобода. Но надежда моя скоро рассеялась, ибо, выйдя в море, он оставил меня присматривать за его садиком и исполнять всю чёрную работу, возлагаемую на рабов; по возвращении же из похода он приказал мне жить в каюте и присматривать за судном. С того дня я ни о чём не думал, кроме побега, но какие бы способы я ни измышлял, ни один из них не сулил даже малейшей надежды на успех. Да и трудно было предположить вероятность успеха в подобном предприятии, ибо мне некому было довериться, не у кого искать помощи — здесь не было ни одного невольника англичанина, ирландца или шотландца, я был совершенно одинок; так что целых два года (хотя в течение этого времени я часто тешился мечтами о свободе) у меня не было и тени надежды на осуществление моего плана. Но по прошествии двух лет представился один необыкновенный случай, ожививший в моей душе давнишнюю мысль о побеге, и я вновь решил сделать попытку вырваться на волю. Как-то мой хозяин дольше обыкновенного находился дома и не готовил свой корабль к отплытию (у него, как я слышал, не хватало денег). Постоянно, раз или два в неделю, а в хорошую погоду и чаще, он выходил на корабельном полубаркасе на взморье ловить рыбу. В каждую такую поездку он брал гребцами меня и молоденького мавра, и мы увеселяли его по мере сил. А так как я к тому же оказался весьма искусным рыболовом, то иногда он посылал за рыбой меня с мальчиком — Мареско, как они называли его, — под присмотром одного взрослого мавра, своего родственника. Однажды мы вышли на ловлю в тихое, ясное утро, но, проплыв мили полторы, мы очутились в таком густом тумане, что потеряли из виду берег и стали грести наугад; проработав вёслами весь день и всю ночь, мы с наступлением утра увидели кругом открытое море, ибо вместо того, чтобы держаться ближе к берегу, мы отошли от него по меньшей мере на шесть миль. В конце концов мы с огромным трудом и не без риска добрались домой, так как с утра задул довольно крепкий ветер, и к тому же мы изнемогали от голода. Наученный этим приключением, мой хозяин решил впредь быть осмотрительнее и объявил, что больше никогда не выедет на рыбную ловлю без компаса и без запаса провизии. После захвата нашего английского корабля он оставил себе баркас и теперь приказал своему корабельному плотнику, тоже невольнику-англичанину, построить на этом баркасе в средней его части небольшую рубку, или каютку, как на барже. Позади рубки хозяин велел оставить место для одного человека, который будет править рулём и управлять гротом, а впереди — для двоих, чтобы крепить и убирать остальные паруса, из коих кливер находился над крышей каютки. Каютка получилась низенькая, очень уютная и настолько просторная, что в ней можно было спать троим и поместить стол и шкафчики для хранения хлеба, риса, кофе и бутылок с теми напитками, какие он считал наиболее подходящими для морских путешествий. Мы часто ходили за рыбой на этом баркасе, и так как я стал искуснейшим рыболовом, то хозяин никогда не выезжал без меня. Однажды он задумал выйти в море (за рыбой или просто прокатиться — уж не могу сказать) с двумя-тре-мя маврами, надо полагать, важными персонами, для которых он особенно постарался, заготовив провизии больше обычного и ещё с вечера отослав её на баркас. Кроме того, он приказал мне взять у него на судне три ружья с необходимым количеством пороха и зарядов, так как, помимо ловли рыбы, им хотелось ещё поохотиться на птиц. Я сделал всё, как он велел, и на другой день с утра ждал его на баркасе, чисто вымытом и совершенно готовом к приёму гостей, с поднятыми вымпелами и флагом. Однако хозяин пришёл один и сказал, что его гости отложили поездку из-за какого-то непредвиденного дела. Затем он приказал нам троим — мне, мальчику и мавру — идти, как всегда, на взморье за рыбой, так как его друзья будут у него ужинать, и потому, как только мы наловим рыбы, я должен принести её к нему домой. Я повиновался. Вот тут-то у меня блеснула опять моя давнишняя мысль о побеге. Теперь в моём распоряжении было маленькое судно, и как только хозяин ушёл, я стал готовиться, но не для рыбной ловли, а в дальнюю дорогу, хотя не только не знал, но даже и не думал о том, куда я направлю свой путь; всякая дорога была для меня хороша, лишь бы уйти из неволи. Первым моим ухищрением было внушить мавру, что нам необходимо запастись едой, так как нам не пристало пользоваться припасами для хозяйских гостей. Он ответил, что это справедливо, и притащил на баркас большую корзину с сухарями и три кувшина пресной воды. Я знал, где стоит у хозяина ящик с винами (судя по ярлычкам на бутылках — добыча с какого-нибудь английского корабля), и покуда мавр был на берегу, я переправил все бутылки на баркас и поставил в шкафчик, как будто они были ещё раньше приготовлены для хозяина. Кроме того, я принёс большой кусок воску, фунтов в пятьдесят весом, да прихватил моток бечёвки, топор, пилу и молоток. Всё это очень нам пригодилось впоследствии, особенно воск, из которого мы делали свечи. Я пустил в ход ещё и другую хитрость, на которую мавр тоже попался по простоте своей души. Его имя было Измаил, но все его звали Мали или Мули. Вот я и сказал ему: — Мали, у нас на баркасе есть хозяйские ружья. Что, если б ты добыл немножко пороху и дроби? Может быть, нам удалось бы подстрелить себе на обед несколько аль-ками (птица вроде нашего кулика). Хозяин держит порох и дробь на корабле, я знаю. — Хорошо, я принесу, — сказал он и притащил большой кожаный мешок с порохом (фунта в полтора весом, если не больше) да другой с дробью, фунтов в пять или шесть. Он захватил также и пули. Всё это мы сложили в баркас. Кроме того, в хозяйской каюте нашлось ещё немного пороху, который я пересыпал в одну из стоявших в ящике почти пустую бутылку, перелив из неё остатки вина в другую. Таким образом, мы запаслись всем необходимым для путешествия и вышли из гавани на рыбную ловлю. В сторожевой башне, что стоит у входа в гавань, знали, кто мы такие, и наше судно не привлекло внимания. Отойдя от берега не больше как на милю, мы убрали парус и стали готовиться к ловле. Ветер был северо-северо-восточный, что не отвечало моим планам, потому что дуй он с юга, я мог бы наверняка доплыть до испанских берегов, по крайней мере, до Кадикса; но откуда бы он ни дул, я твёрдо решил одно: убраться подальше от этого ужасного места, а потом будь что будет. Поудив некоторое время и ничего не поймав — я нарочно не вытаскивал удочки, когда у меня рыба клевала, чтобы мавр ничего не видел, — я сказал: — Тут у нас дело не пойдёт; хозяин не поблагодарит нас за такой улов. Надо отойти подальше. Не подозревая подвоха, мавр согласился и поставил паруса, так как он был на носу баркаса. Я сел на руль и, когда баркас отошёл ещё мили на три в открытое море, лёг в дрейф как будто затем, чтобы приступить к рыбной ловле. Затем, передав мальчику руль, я подошёл к мавру сзади, нагнулся, словно рассматривая что-то под ногами, вдруг обхватил его, поднял и швырнул за борт. Мавр мгновенно вынырнул, ибо плавал как пробка, и стал умолять, чтобы я взял его на баркас, клянясь, что поедет со мной хоть на край света. Он плыл так быстро, что догнал бы лодку очень скоро, тем более что ветра почти не было. Тогда я бросился в каюту, схватил охотничье ружьё и, направив на него дуло, крикнул, что не желаю ему зла и не сделаю ему ничего дурного, если он оставит меня в покое. — Ты хорошо плаваешь, — продолжал я, — на море тихо, и тебе ничего не стоит доплыть до берега; я тебя не трону; но только попробуй подплыть близко к баркасу, и я мигом прострелю тебе череп, потому что твёрдо решился вернуть себе свободу. Тогда он повернул к берегу и, несомненно, доплыл до него без особого труда — пловец он был отличный. Конечно, я мог бы бросить в море мальчика, а мавра взять с собою, но довериться ему было бы опасно. Когда он отплыл достаточно далеко, я повернулся к мальчику — его звали Ксури — и сказал: — Ксури! Если ты будешь мне верен, я сделаю тебя большим человеком, но если ты не погладишь своего лица в знак того, что не изменишь мне, то есть не поклянёшься бородой Магомета и его отца, я и тебя брошу в море. Мальчик улыбнулся, глядя мне прямо в глаза, и отвечал так чистосердечно, что я не мог не поверить ему. Он поклялся, что будет мне верен и поедет со мной на край света. Пока плывущий мавр не скрылся из вида, я держал прямо в открытое море, лавируя против ветра. Я делал это нарочно, чтобы показать, будто мы идём к Гибралтарскому проливу (как, очевидно, и подумал бы каждый здравомыслящий человек). В самом деле, можно ли предположить, что мы намерены направиться на юг, к тем поистине варварским берегам, где целые полчища негров со своими челноками окружили и убили бы нас; где, стоило только ступить на землю, нас растерзали бы хищные звери или ещё более кровожадные дикие существа в человеческом образе? Но как только стало смеркаться, я изменил курс и стал править на юг, уклоняясь слегка к востоку, чтобы не слишком удаляться от берегов. Благодаря довольно свежему ветерку и спокойствию на море мы шли таким хорошим ходом, что на другой день в три часа пополудни, когда впереди в первый раз показалась земля, мы были не менее чем на полтораста миль южнее Сале, далеко за пределами владений марокканского султана, да и всякого другого из тамошних владык; по крайней мере, мы не видели ни одного человека. Но я набрался такого страху у мавров и так боялся снова попасться им в руки, что, пользуясь благоприятным ветром, целых пять дней плыл не останавливаясь, не приставая к берегу и не бросая якоря. Через пять дней ветер переменился на южный, и, по моим соображениям, если за нами и была погоня, то к этому времени преследователи уже должны были от неё отказаться, поэтому я решился подойти к берегу и стал на якорь в устье какой-то маленькой речки. Какая это была речка и где она протекала, в какой стране, у какого народа и под какой широтой, я не имел понятия. Я не видал людей на берегу, да и не стремился увидеть; главное для меня было — запастись пресной водой. Мы хотели войти в эту речку под вечер, когда стемнеет, добраться вплавь до берега и осмотреть местность. Но как только стемнело, мы услыхали с берега такие ужасные звуки, такой неистовый рёв, лай и вой неведомых диких зверей, что бедный мальчик чуть не умер со страху и молил меня не сходить на берег до наступления дня. — Хорошо, Ксури, — сказал я, — но, быть может, днём мы там увидим людей, которые для нас, пожалуй, опаснее, чем тигры и львы. — А мы бух-бух из ружья, — сказал он со смехом, — они и убегут. От невольников-англичан Ксури научился говорить на ломаном английском языке. Я был рад, что мальчик так весел, и, чтобы поддержать в нём эту бодрость духа, дал ему стакан вина из хозяйских запасов. Совет его, в сущности, был недурен, и я последовал ему. Мы бросили якорь и простояли всю ночь, притаившись. Я говорю — притаившись, потому что мы ни минуты не спали. Часа через два-три после того, как мы бросили якорь, мы увидали на берегу огромных животных (каких — мы и сами не знали); они подходили к самому берегу, бросались в воду, плескались и барахтались, очевидно, чтобы освежиться, и при этом отвратительно визжали, ревели и выли; я в жизни не слыхал ничего подобного. Ксури был страшно напуган, да, правду сказать, и я тоже. Но ещё больше испугались мы оба, когда услыхали, что одно из этих страшилищ плывёт к нашему баркасу; мы не видели его, но по тому, как оно отдувалось и фыркало, могли заключить, что это было свирепое животное чудовищных размеров. Ксури решил, что это лев (быть может, так оно и было, по крайней мере, я не уверен в противном), и крикнул, что надо поднять якорь и уйти отсюда. — Нет, Ксури, — отвечал я, — незачем подымать якорь; мы вытравим канат подлиннее и выйдем в море; туда они за нами не погонятся. — Но не успел я это сказать, как увидал неизвестного зверя на расстоянии каких-нибудь двух вёсел от баркаса. Признаюсь, я немного оторопел, однако сейчас же схватил в каюте ружьё, и как только я выстрелил, животное повернуло назад и поплыло к берегу. Невозможно описать, что за адский рёв, вопли и завывания поднялись на берегу и дальше, в глубине материка, когда раздался мой выстрел. Это давало мне некоторое основание предположить, что здешние звери никогда не слыхали такого звука. Я окончательно убедился, что нам и думать нечего о высадке на берег ночью, но вряд ли возможно будет высадиться и днём: попасть в руки какого-нибудь дикаря не лучше, чем попасться в когти льву или тигру; по крайней мере, эта опасность пугала нас нисколько не меньше. Тем не менее здесь или в другом месте, но нам необходимо было сойти на берег, ибо у нас не оставалось ни пинты воды. Но опять загвоздка была в том, где и как высадиться. Ксури объявил, что, если я его пущу на берег с кувшином, он постарается разыскать и принести пресную воду. А когда я спросил его, отчего же идти ему, а не мне и отчего ему не остаться в лодке, в ответе мальчика было столько глубокого чувства, что он подкупил меня навеки. — Коли там дикие люди, — сказал он, — они меня скушать, а ты уплывать. — Тогда вот что, Ксури, — сказал я, — отправимся вместе, а если там дикие люди, мы убьём их, и они не съедят ни тебя, ни меня. Я дал мальчику поесть сухарей и выпить глоток вина из хозяйского запаса, о котором я уже говорил; затем мы подтянулись поближе к земле и, соскочив в воду, направились к берегу вброд, не взяв с собой ничего, кроме оружия да двух кувшинов для воды. Я не хотел удаляться от берега, чтоб не терять из виду баркаса, опасаясь, как бы вниз по реке к нам не спустились дикари в своих пирогах; но Ксури, заметив низинку на расстоянии приблизительно одной мили от берега, зашагал туда с кувшином. Вскоре я увидел, что он бежит назад. Подумав, что за ним гонятся дикари либо он испугался хищного зверя, я бросился к нему на помощь, но, подбежав ближе, увидел, что на плечах у него что-то лежит. Оказалось, он убил какого-то зверька вроде нашего зайца, но иной окраски и с более длинными ногами. Мы оба радовались такой удаче, и мясо убитого животного оказалось очень вкусным; но ещё больше я обрадовался, услышав от Ксури, что он нашёл хорошую пресную воду и не встретил диких людей. Потом оказалось, что наши чрезмерные хлопоты о воде были напрасны: в той самой речке, где мы стояли, только немного повыше, куда не достигал прилив, вода была совершенно пресная, и мы, наполнив кувшины, устроили пиршество из убитого зайца и приготовились продолжать путь, так и не обнаружив в этой местности никаких следов человека. Я уже побывал однажды в этих местах, и мне было хорошо известно, что Канарские острова и острова Зелёного Мыса отстоят недалеко от материка. Но теперь у меня не было с собой приборов для наблюдений, и, следовательно, я не мог определить, на какой широте мы находимся; к тому же я не знал в точности или, во всяком случае, не помнил, на какой широте лежат эти острова, поэтому неизвестно было, где их искать и когда следует свернуть в открытое море, чтобы приплыть к ним; знай я это, мне было бы нетрудно добраться до какого-нибудь из островов. Но я надеялся, что если я буду держаться вдоль берега, покамест не дойду до той части страны, где англичане ведут береговую торговлю, то я, по всей вероятности, встречу какое-нибудь английское купеческое судно, совершающее свой обычный рейс, и оно нас подберёт. По всем моим расчётам, мы находились теперь против береговой полосы, что тянется между владениями марокканского султана и землями негров. Это пустынная, безлюдная область, где обитают одни только дикие звери: негры, боясь мавров, покинули её и ушли дальше на юг; а мавры нашли невыгодным заселять эти бесплодные земли; вернее же, что тех и других распугали тигры, львы, леопарды и прочие хищники, которые водятся здесь в несметном количестве. Таким образом, для мавров эта область служит только местом охоты, на которую они отправляются целыми армиями, по две, по три тысячи человек. Неудивительно поэтому, что на протяжении чуть ли не ста миль мы видели днём лишь безлюдную пустыню, а ночью не слыхали ничего, кроме воя и рёва диких зверей. Два раза в дневную пору мне показалось, что я вижу вдали Тенерифский пик — высочайшую вершину горы Тенериф, что на Канарских островах. Я даже пробовал сворачивать в море в надежде добраться туда, но оба раза противный ветер и сильное волнение, опасное для моего утлого судёнышка, принуждали меня повернуть назад, так что в конце концов я решил не отступать более от моего первоначального плана и держаться вдоль берегов. После того как мы вышли из устья речки, нам ещё несколько раз пришлось приставать к берегу для пополнения запасов пресной воды. Однажды ранним утром мы стали на якорь под защитой довольно высокого мыска; прилив только ещё начинался, и мы ждали полной его силы, чтобы подойти ближе к берегу. Вдруг Ксури, у которого, видно, глаза были зорче моих, тихонько окликнул меня и сказал, что нам лучше отойти от берега подальше. — Г лянь, какое страшилище вон там на пригорке крепко спит. Я взглянул, куда он показывал, и действительно увидел страшилище. Это был огромной величины лев, лежавший на скате берега в тени нависшей скалы. — Ксури, — сказал я, — ступай на берег и убей его. Мальчик испугался. — Я его убить? — проговорил он. — Он меня съест одной глоткой. — Он хотел сказать — одним глотком. Я не стал возражать, велел только не шевелиться и, взяв самое большое ружьё, по калибру почти равнявшееся мушкету, зарядил его двумя кусками свинца и порядочным количеством пороху; в другое я вкатил две большие пули, а в третье (у нас было три ружья) — пять пуль поменьше. Взяв первое ружьё и хорошенько прицелившись зверю в голову, я выстрелил; но он лежал, прикрыв морду лапой, и заряд попал ему в переднюю лапу и перебил кость выше колена. Зверь с рычанием вскочил, но, почувствовав боль, сейчас же свалился, потом опять поднялся на трёх лапах и испустил такой ужасный рёв, какого я в жизни своей не слышал. Я был немного удивлён тем, что не попал ему в голову, однако, не медля ни минуты, взял второе ружьё и выстрелил зверю вдогонку, так как он заковылял было прочь от берега; на этот раз заряд попал прямо в цель. Я с удовольствием увидел, как лев упал и, издавая какие-то слабые звуки, начал корчиться в борьбе со смертью. Тут Ксури набрался храбрости и стал проситься на берег. — Ладно, ступай, — сказал я. Мальчик прыгнул в воду и поплыл к берегу, работая одной рукой и держа в другой ружьё. Подойдя вплотную к распростёртому зверю, он приставил дуло ружья к его уху и выстрелил, прикончив зверя. Дичь была знатная, но несъедобная, и я очень жалел, что мы истратили даром три заряда. Но Ксури объявил, что он поживится кое-чем от убитого льва, и, когда мы вернулись на баркас, попросил у меня топор. — Зачем тебе топор? — спросил я. — Отрубить ему голову, — ответил Ксури. Однако головы отрубить он не смог, а отрубил только лапу, которую и притащил с собой. Она была чудовищных размеров. Тут мне пришло в голову, что, может быть, нам пригодится шкура льва, и решил попытаться снять её. Мы с Ксури подошли ко льву, но я не знал, как взяться за дело. Ксури оказался гораздо ловчее меня. Эта работа заняла у нас целый день. Наконец шкура была снята; мы растянули её на крыше нашей каютки; дня через два солнце как следует просушило её, и впоследствии она служила мне постелью. <...> 1719 Перевод М. Шишмарёвой Вопросы и задание 1. Какие размышления и чувства вызвал фрагмент произведения? Какие поступки и высказывания героя кажутся вам особенно интересными? 2. Как вы думаете, «Робинзон Крузо» — произведение о том, что человек всё может? Подготовьте рассуждение на эту тему. 3. В каких случаях в наши дни можно назвать человека «робинзоном»? ХАНС КРИСТИАН АНДЕРСЕН 1805-1875 Моя жизнь — это прекрасная сказка, богатая событиями, благословенная. Если бы в детстве, когда я бедным мальчиком один пустился по белу свету, меня встретила могущественная фея и сказала бы мне: «Выбери себе дорогу и цель, и я, в соответствии с твоими дарованиями и разумными возможностями, буду охранять и направлять тебя!» — и тогда моя судьба не сложилась бы счастливее, мудрее pi лучше. История моей жизни поведает миру то, что она говорит мне: «Г осподь милостив и всё творит к лучшему». Х.К. Андерсен Андерсен родился в 1805 году. Его сказки о стойком оловянном солдатике, маленькой Дюймовочке, Снежной королеве и Гадком утёнке, превратившемся в прекрасного белоснежного лебедя, знают на всём земном шаре. Потому и поставлен в столице Дании — Копенгагене — памятник Хансу Кристиану Андерсену. Вся Дания разместилась на островах и одном большом полуострове, который называется Ютландия. В городе Оденсе на острове Фюн в семье бедного сапожника в самом начале XIX века родился Андерсен. «Детство моё, — вспоминал писатель, — прошло в одной-единственной комнатке, почти целиком заставленной сапожным верстаком, кроватью и раздвижной скамьёй, на которой я спал, зато стены были увешаны картинами, на комоде стояли красивые чашки, стаканы и безделушки, а над верстаком, у окна, висела полка с книгами и нотами. Тесное помещение казалось мне большим и роскошным... Из кухни вела лестница на чердак, где в водосточном жёлобе между нашим и соседским домом стоял ящик с землёй, в котором росли лук и петрушка, это был огород моей матери, он до сих пор цветёт в моей сказке «Снежная королева». В детстве всё интересно и важно: и цветы, и самодельные игрушки, и кукольный театр, и прогулки по городу. Интересно было рассматривать театральные афиши, наблюдать, как иногда проходилщзо улицам матросы и солдаты. Мальчик смотрел на них во все глаза, восхищаясь, как бодро шагают они по каменным плитам мостовой: раз-два! раз-два! Но самым интересным и важным в жизни Ханса были истории и сказки, которые по вечерам рассказывали старшие. Особенно много самых удивительных историй знала бабушка. Её сказки были самыми замечательными, а песни, которые она пела, самыми прекрасными. Ханс внимательно слушал, запоминал, и ему самому хотелось рассказать обо всём, что приходило ему в голову. Несколько раз Хансу довелось побывать в театре, и с тех пор желание стать актёром не покидало его. Но как осуществить мечту? Отец умер, когда Хансу было одиннадцать лет. Учился он в школе для бедных, работал на фабрике, чтобы помогать матери. Но мечту о театре не оставлял. Сам писал ньесы, разыгрывал сценки перед ребятами, пел песни. Ханса любили. Он был смешной и добрый, долговязый и тощий, с большим носом и ясными голубыми глазами. Однажды он сыграл роль пажа в спектакле «Золушка». В сказках Андерсена вещи оживают. Игрушки устраивают бал. Воротничок собирается жениться. Старый уличный фонарь важно лежит в кресле возле тёплой печки. Грифель пляшет. Мебель кряхтит, кряхтят столы, стулья и кресла. Истории и сказки, рассказанные Андерсеном, не всегда имеют счастливый конец, но в них всегда говорится о том, что добро, честность, мужество и справедливость — самое важное в жизни. Многие его истории написаны по мотивам народных сказок. Среди них — «Огниво», «Принцесса на горошине», «Свинопас», «Дикие лебеди», «Маленький Клаус и большой Клаус». Однако, используя мотивы и образы народных сказок, Андерсен представлял их по-своему, многое изменял. Есть у Андерсена сказки исторические, основанные на народных преданиях. В них говорится об истории Дании и её национальных героях. Его называли писателем-путешественником. Он объездил все страны Европы, был знаком со многими писателями, художниками, артистами, скульпторами. Его сказ-) ки путешествуют по всему миру. По Н. Михалъской СОЛОВЕЙ В Китае, как ты знаешь, и сам император и все его подданные — китайцы. Дело было давно, но потому-то и стоит о нём послушать, пока оно не забудется совсем! В целом мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был из драгоценного фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него дотронуться. В саду росли чудеснейшие цветы; к самым лучшим из них были привязаны серебряные колокольчики; звон их должен был обращать на цветы внимание каждого прохожего. Вот как тонко было придумано! Сад тянулся далекодалеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. Из сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие озёра, и доходил он до самого синего моря. Корабли проплывали под нависшими над водой вершинами деревьев, и в ветвях их жил соловей, который пел так чудесно, что его заслушивался, забывая о своём неводе, даже бедный, удручённый заботами рыбак. «Господи, как хорошо!» — вырывалось наконец у рыбака, но потом бедняк опять принимался за своё дело и забывал о соловье, на следующую ночь снова заслушивался его и снова повторял то же самое: «Господи, как хорошо!» Со всех концов света стекались в столицу императора путешественники; все они дивились на великолепный дворец и на сад, но, услышав соловья, говорили: «Вот это лучше всего!» Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всём виденном; учёные описывали столицу, дворец и сад императора, но не забывали упомянуть и о соловье и даже ставили его выше всего; поэты слагали в честь крылатого певца, жившего в лесу, на берегу синего моря, чудеснейшие стихи. Книги расходились по всему свету, и вот некоторые из них дошли и до самого императора. Он восседал в своём зо- ^ лотом кресле, читал-читал и поминутно кивал головой — / ему очень приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду. «Но соловей лучше всего!» — стояло в книге. — Что такое? — удивился император. — Соловей? А я ведь и не знаю его! Как? В моём государстве и даже в моём собственном саду живёт такая удивительная птица, а я ни разу и не слыхал о ней! Пришлось вычитать о ней из книг! И он позвал к себе первого из своих приближённых; а тот напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей попроще осмеливался заговорить с ним или спросить его о чём-нибудь, отвечал только: «Пф!» — а это ведь ровно ничего не означает. — Оказывается, у нас здесь есть замечательная птица, по имени соловей. Её считают главной достопримечательностью моего великого государства! — сказал император. — Почему же мне ни разу не доложили о ней? — Я даже и не слыхал о ней! — отвечал первый приближённый. — Она никогда не была представлена ко двору! — Я желаю, чтобы она была здесь и пела передо мною сегодня же вечером! — сказал император. — Весь свет знает, что у меня есть, а сам я не знаю. — И не слыхивал о такой птице, — повторил первый приближённый. — Но я разыщу её! Легко сказать! А где её разыщешь? Первый приближённый императора бегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из встречных, к кому он ни обращался с расспросами, и не слыхивал о соловье. Первый приближённый вернулся к императору и доложил, что соловья-де, верно, выдумали книжные сочинители. — Ваше величество не должны верить всему, что пишут в книгах: всё это одни выдумки, так сказать, чёрная магия!.. — Но ведь эта книга прислана мне самим могущественнейшим императором Японии, и в ней не может быть неправды! Я хочу слышать соловья! Он должен быть здесь сегодня же вечером! Я объявляю ему моё высочайшее благоволение! Если же его не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина всех придворных бить палками по животу! — Тзинг-пе! — сказал первый приближённый и опять забегал вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам; с ним бегала и добрая половина придворных, — никому не хотелось отведать палок. У всех на языке был один вопрос: что это за соловей, которого знает весь свет, а при дворе ни одна душа не знает. Наконец на кухне нашли одну бедную девочку, которая сказала: — Господи! Как не знать соловья! Вот уж поёт-то! Мне позволено относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда. Живёт матушка у самого моря, и вот, когда я иду назад и сяду отдохнуть в лесу, я каждый раз слышу пение соловья! Слёзы так и потекут у меня из глаз, а на душе станет так радостно, словно матушка целует меня!.. — Кухарочка! — сказал первый приближённый императора. — Я определю тебя на штатную должность при кухне и выхлопочу тебе позволение посмотреть, как кушает император, если ты сведёшь нас к соловью! Он приглашён сегодня вечером ко двору! И вот все отправились в лес, где обыкновенно распевал соловей; отправилась туда чуть не половина всех придворных. Шли, шли, вдруг замычала корова. — О! — сказали молодые придворные. — Вот он! Какая, однако, сила! И это у такого маленького созданьица! Но мы положительно слышали его раньше! — Это мычит корова! — сказала девочка. — Нам ещё далеко до места. В пруду заквакали лягушки. — Чудесно! — сказал придворный бонза. — Теперь я слышу! Точь-в-точь наши колокольчики в молельне! — Нет, это лягушки! — сказала опять девочка. — Но теперь, я думаю, скоро услышим и его! И вот запел соловей. — Вот это соловей! — сказала девочка. — Слушайте, слушайте! А вот и он сам! — И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, сидевшую в ветвях. — Неужели! — сказал первый приближённый императора. — Никак не воображал себе его таким! Самая простая наружность! Верно, он потерял все свои краски при виде стольких знатных особ! — Соловушка! — громко закричала девочка. — Наш милостивый император желает послушать тебя! — Очень рад! — ответил соловей и запел так, что просто чудо. — Словно стеклянные колокольчики звенят! — сказал первый приближённый. — Глядите, как трепещет это маленькое горлышко! Удивительно, что мы ни разу не слыхали его раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе! — Спеть ли мне императору ещё? — спросил соловей. Он думал, что тут был и сам император. — Несравненный соловушка! — сказал первый приближённый императора. — На меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество своим дивным пением! — Пение моё гораздо лучше слушать в зелёном лесу! —• сказал соловей, но, узнав, что император пригласил его во дворец, охотно согласился туда отправиться. При дворе шли приготовления к празднику. В фарфоровых стенах и в полу сияли отражения бесчисленных золотых фонариков; в коридорах рядами были расставлены чудеснейшие цветы с колокольчиками, которые от всей этой беготни, стукотни и сквозняка звенели так, что не слышно было человеческого голоса. Посреди огромной залы, где сидел император, возвышался золотой шест для соловья. Все придворные были в полном сборе; позволили стоять в дверях и кухарочке, — теперь ведь она получила звание придворной поварихи. Все были разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички, которой император милостиво кивнул головой. И соловей запел так дивно, что у императора выступили на глазах слёзы и покатились по щекам. Тогда соловей залился ещё громче, ещё слаще; пение его так и хватало за сердце. Император был очень доволен и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался, говоря, что довольно награждён и без того. — Я видел на глазах императора слёзы — какой ещё награды желать мне! В слезах императора дивная сила! Видит Бог — я награждён с избытком! И опять зазвучал его чудный, сладкий голос. — Вот самое очаровательное кокетство! — сказали придворные дамы и стали набирать в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они будут с кем-нибудь разговаривать. Этим они думали походить на соловья. Даже слуги и служанки объявили, что очень довольны, а это ведь много значит: известно, что труднее всего угодить этим особам. Да, соловей положительно имел успех. Его оставили при дворе, отвели ему особую комнатку, разрешили гулять на свободе два раза в день и раз ночью и приставили к нему двенадцать слуг; каждый держал его за привязанную к его лапке шёлковую ленточку. Большое удовольствие было от такой прогулки! Весь город заговорил об удивительной птице, и если встречались на улице двое знакомых, один сейчас же говорил: «соло», а другой подхватывал: «вей», после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга. Одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имена в честь соловья, но ни у одного из них не было и признака голоса. Раз императору доставили большой пакет с надписью: «Соловей». — Ну, вот ещё новая книга о нашей знаменитой птице! — сказал император. Но то была не книга, а затейливая штучка: в ящике лежал искусственный соловей, похожий на настоящего, но весь осыпанный бриллиантами, рубинами и сапфирами. Стоило завести птицу — и она начинала петь одну из мелодий настоящего соловья и поводить хвостиком, который отливал золотом и серебром. На шейке у птицы была ленточка с надписью: «Соловей императора японского жалок в сравнении с соловьём императора китайского». — Какая прелесть! — сказали все придворные, и явившегося с птицей посланца императора японского сейчас же утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика Соловьёв». — Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт! Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный — как заведённая шарманка. — Это не его вина! — сказал придворный капельмейстер. — Он безукоризненно держит такт и поёт совсем по моей методе. Искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был куда красивее, весь так и блестел драгоценностями! Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Окружающие охотно послушали бы его ещё раз, да император нашёл, что надо заставить спеть и живого соловья. Но куда же он девался? Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унёсся в свой зелёный лес. — Что же это, однако, такое! — огорчился император, а придворные назвали соловья неблагодарной тварью. — Лучшая-то птица у нас всё-таки осталась! — сказали они, и искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвёртый раз. Никто, однако, не успел ещё выучить мелодии наизусть, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она даже выше настоящей не только платьем и бриллиантами, но и по внутренним своим достоинствам. — Что касается живого соловья, высокий повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споёт он, у искусственного же всё известно наперёд! Можно даже отдать себе полный отчёт в его искусстве, можно разобрать его и показать всё его внутреннее устройство — плод человеческого ума, расположение и действие валиков, всё, всё! — Я как раз того же мнения! — сказал каждый из присутствовавших, и капельмейстер получил разрешение показать птицу в следующее же воскресенье народу. — Надо и народу послушать её! — сказал император. Народ послушал и был очень доволен, как будто вдосталь напился чаю, — это ведь совершенно по-китайски. От восторга все в один голос восклицали: «О!», поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами. Но бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили: — Недурно и даже похоже, но всё-таки не то! Чего-то недостаёт в его пении, а чего — мы и сами не знаем! Живого соловья объявили изгнанным из пределов государства. Искусственная птица заняла место на шёлковой подушке возле императорской постели. Кругом неё были разложены все пожалованные ей драгоценности. Величали же её теперь «императорского ночного столика первым певцом с левой стороны», — император считал более важною именно ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора. Капельмейстер написал об искусственном соловье двадцать пять томов учёных-преучёных и полных самых мудрёных китайских слов. Придворные, однако, говорили, что читали и поняли всё, иначе ведь их прозвали бы дураками и отколотили палками по животу. Так прошёл целый год; император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья, но потому-то пение его им так и нравилось: они сами могли теперь подпевать птице. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клюк-клюк-клюк!» Сам император напевал то же самое. Ну что за прелесть! Но раз вечером искусственная птица только что распелась перед императором, лежавшим в постели, как вдруг внутри её зашипело, зажужжало, колёса завертелись, и музыка смолкла. Император вскочил и послал за придворным медиком, но что же мог тот поделать! Призвали часовщика, и этот после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно: зубчики поистёрлись, а поставить новые так, чтобы музыка шла по-прежнему, верно, было нельзя. Вот так горе! Только раз в год позволили заводить птицу. И это было очень грустно, но капельмейстер произнёс краткую, зато полную мудрёных слов речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сделалась хуже. Ну, значит, так оно и было. Прошло ещё пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он, как говорили, был при смерти. Провозгласили уже нового императора, но народ толпился на улице и спрашивал первого приближённого императора о здоровье своего старого повелителя. — Пф! — отвечал приближённый и покачивал головой. Бледный, похолодевший лежал император на своём великолепном ложе; все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Слуги бегали взад и вперёд, перебрасываясь новостями, а служанки проводили приятные часы в болтовне за чашкой чая. По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мёртвая тишина. Но император ещё не умер, хотя и лежал на своём великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижный и мертвенно-бледный. Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья ясный месяц. Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидела Смерть. Она надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую — богатое знамя. Из складок бархатного балдахина выглядывали какие-то странные лица: одни гадкие и мерзкие, другие добрые и милые. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него, в то время как Смерть сидела у него на груди. — Помнишь это? — шептали они по очереди. — Помнишь это? — и рассказывали ему так много, что на лбу у него выступал холодный пот. — Я и не знал об этом! — говорил император. — Музыку сюда, музыку! Большие китайские барабаны! Я не хочу слышать их речей! Но они всё продолжали, а Смерть, как китаец, кивала на их речи головой. — Музыку сюда, музыку! — кричал император. — Пой хоть ты, милая, славная золотая птичка! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой! Но птица молчала — некому было завести её, а иначе она петь не могла. Смерть продолжала смотреть на императора своими большими пустыми глазницами. В комнате было тихо-тихо. Вдруг за окном раздалось чудное пение. То прилетел, узнав о болезни императора, утешить и ободрить его живой соловей. Он пел, и призраки всё бледнели, кровь приливала к сердцу императора всё быстрее; сама Смерть заслушалась соловья и всё повторяла: «Пой, пой ещё, соловушка!» — А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? А дорогое знамя? А корону? — спрашивал соловей. И Смерть отдавала одну драгоценность за другою, а соловей всё пел. Вот он запел наконец о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает бузина и свежая трава орошается слезами живых, оплакивающих усопших... Смерть вдруг охватила такая тоска по своему саду, что она свилась в белый холодный туман и вылетела в окно. — Спасибо, спасибо тебе, милая птичка! — сказал император. — Я помню тебя! Я изгнал тебя из моего государства, а ты отогнала от моей постели ужасные призраки, отогнала самую Смерть! Чем мне вознаградить тебя? — Ты уже вознаградил меня раз и навсегда! — сказал соловей. — Я видел слёзы на твоих глазах в первый раз, как пел перед тобою, — этого я не забуду никогда! Слёзы — вот драгоценнейшая награда для сердца певца. Но засни теперь и просыпайся здоровым и бодрым! Я буду баюкать тебя своею песней! И он запел опять, а император заснул здоровым, благодатным сном. Когда он проснулся, в окна уже светило солнце. Никто из его слуг не заглядывал к нему; все думали, что он умер, один соловей сидел у окна и пел. — Ты должен остаться у меня навсегда! — сказал император. — Ты будешь петь, только когда сам захочешь, а искусственную птицу я разобью вдребезги! — Не надо! — сказал соловей. — Она принесла столько пользы, сколько могла! Пусть она остаётся у тебя по-прежнему! Я же не могу жить во дворце. Позволь мне только прилетать к тебе, когда захочу. Тогда я каждый вечер буду садиться у твоего окна и петь тебе; моя песня и порадует тебя и заставит задуматься. Я буду петь тебе о счастливых и о несчастных, о добре и о зле, что таятся вокруг тебя. Маленькая певчая птичка летает повсюду, залетает и под крышу бедного рыбака и крестьянина, которые живут вдали от тебя. Я люблю тебя за твоё сердце больше, чем за твою корону, и всё же корона окружена каким-то особым священным обаянием! Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне одно!.. — Всё! — сказал император и встал во всём своём царственном величии; он успел надеть на себя своё императорское одеяние и прижимал к сердцу тяжёлую золотую саблю. — Об одном прошу я тебя — не говори никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всём. Так дело пойдёт лучше! И соловей улетел. Слуги вошли поглядеть на мёртвого императора и застыли на пороге, а император сказал им: — Здравствуйте! 1843 Перевод А. Ганзен Вопросы и задание 1. Приведите примеры того, как оценивают соловья различные персонажи сказки, с чем сравнивают его пение. 2. Как вы думаете, в чём смысл противопоставления соловья механического и живого? 3. Соловей мог обидеться на императора после его несправедливого решения. Но он прилетел вновь, спел свою песню и исцелил больного. Какую очень важную мысль доносит до нас писатель, чему он учит читателя этой и другими своими сказками? 4. Если бы вы были художником-мультипликатором, то к какой сказке писателя вы бы с наибольшим удовольствием придумывали рисунки? Почему? 5. Похожи ли сказки Х.К. Андерсена на русские народные сказки? Обоснуйте свой ответ. Живое слово Вы когда-нибудь слышали пение соловья? Попробуйте рассказать об этом ярко и образно. Сделать это вам будет легче, если вы заранее подберёте к своему рассказу ключевые слова. После уроков Вы наверняка уже встречались с произведениями великого сказочника Ханса Кристиана Андерсена. Примите участие в конкурсе, в котором победит тот, кто сначала запишет большее число названий произведений писателя, а затем вспомнит имена как можно большего количества персонажей. МАРК ТВЕН 1835-1910 Марк Твен — американский писатель, автор книг: «Приключения Тома Сойера», «Приключения Г екльбер-ри Финна». Написаны эти книги давно, более ста лет тому назад, но когда их читаешь, кажется, что он всё это видел своими глазами и всё пережил сам. Марк Твен провёл своё детство в тех самых местах, где живут Том и Гек. Он играл в те же игры, ходил в ту же школу, что и Том Сойер, купался в той же реке Миссисипи, плавал на плоту, рыбачил на острове, следил за огнями проплывающих мимо пароходов, слушал шум их колёс. Настоящее имя писателя — Сэмюэл Клеменс, а Марк Твен — это его литературный псевдоним, которым он подписывал свои произведения. Сэмюэл родился в семье судьи. Родные и близкие называли мальчика Сэм. Он был самым обыкновенным мальчишкой, играл вместе с приятелями в разбойников, воображал себя Робинзоном Крузо, жившим на необитаемом острове, стрелял из лука и сражался на самодельных рапирах. И всё же было в Сэме что-то особенное, что отличало его от всех остальных. Он был фантазёр и выдумщик, придумывал самые интересные игры, рассказывал самые увлекательные истории. Учился Сэм в школе, где в одном и том же классе занимались ученики младшего и старшего возраста. Все уроки вёл один и тот же учитель. За шалости наказывал розгами. Сэм не был самым прилежным учеником, но его сочинения отмечались как лучшие. Он получал за них награды. Когда Сэму было 12 лет, умер его отец. Пришлось работать и зарабатывать на жизнь... Он любил речные просторы, утренние туманы, ощущение свободы во время плавания по Миссисипи. Жизнь на реке — это целый мир! Воспоминания о нём Марк Твен сохранил на всю жизнь. Словосочетание «марк твен» означает «мерка два». Когда измеряющий глубину реки матрос кричит «Марк твен!» — это значит, что пароход может плыть, он не сядет на мель. Эти слова звучали в воспоминаниях писателя, эти слова он сделал своим литературным именем, псевдонимом. За свою жизнь Марк Твен побывал во многих странах, написал много книг. Знаменитый американский писатель XX века Эрнест Хемингуэй писал: «Вся американская литература вышла из одной книги Марка Твена, из его «Гекльберри Финна»... Лучшей книги у нас нет». Марк Твен писал не только о современной ему жизни. Он обращался и к далёкой истории. Но события прошлого писатель связал с современностью. По Н. Михалъской Миссисипи. Пароход «Марк Твен» Вопросы и задания 1. С именем Марка Твена и его героями вы уже неоднократно встречались. Расскажите о писателе и его книгах. 2*. «Вся американская литература вышла из одной книги Марка Твена...» Как вы понимаете это высказывание Э. Хемингуэя? 3. В различных странах мира установлены памятники литературным героям: Тому Сойеру и Г екльберри Финну в США, Питеру Пэну в Англии, Русалочке в Дании, Бременским музыкантам, Тилю Ойленшпигелю и барону Мюнхгаузену в Германии... Памятники литературным персонажам установлены и в России: Мальчишу-Кибальчишу и принцессе Турандот в Москве; И.А. Крылову и героям его басен в Санкт-Петербурге и в Москве, А.Т. Твардовскому и Василию Тёркину в Смоленске. Расскажите о тех из них, о которых вы знаете. Памятник Тому Сойеру и Гекльберри Финну в г. Ганнибале (США). Скульптор Б. Хаббард ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТОМА СОЙЕРА (Отрывок) Глава VI ТОМ ЗНАКОМИТСЯ С БЕККИ Проснувшись утром в понедельник, Том почувствовал себя очень несчастным. Он всегда чувствовал себя несчастным в понедельник утром, так как этим днём начиналась новая неделя долгих терзаний в школе. Ему даже хотелось тогда, чтобы в жизни совсем не было воскресений, так как после краткой свободы возвращение в темницу ещё тяжелее. Том лежал и думал. Вдруг ему пришло в голову, что хорошо было бы заболеть; тогда он останется дома и не пойдёт в школу. Надежда слабая, но почему не попробовать! Он исследовал свой организм. Нигде не болело, и он снова ощупал себя. На этот раз ему показалось, что у него начинается резь в животе, и он обрадовался, надеясь, что боли усилятся. Но боли, напротив, вскоре ослабели и мало-помалу исчезли. Том стал думать дальше. И вдруг обнаружил, что у него шатается зуб. Это была большая удача; он уже собирался застонать для начала, но тут же сообразил, что, если он заикнётся о зубе, тётка немедленно выдернет зуб, — а это больно. Поэтому он решил, что зуб лучше оставить про запас и поискать чего-нибудь другого. Некоторое время ничего не подвёртывалось; затем он вспомнил, как доктор рассказывал об одной болезни, уложившей пациента в кровать на две или три недели и грозившей ему потерей пальца. Мальчик со страстью и надеждой высунул из-под простыни ногу и начал исследовать больной палец. У него не было ни малейшего представления о том, каковы признаки этой болезни. Однако попробовать всё-таки стоило, и он принялся усердно стонать. Но Сид спал и не замечал его стонов. Том застонал громче, и понемногу ему стало казаться, что палец у него действительно болит. Сид не проявлял никаких признаков жизни. Том даже запыхался от усилий. Он отдохнул немного, потом набрал воздуху и испустил целый ряд чрезвычайно удачных стонов. Сид продолжал храпеть. Том вышел из себя. Он сказал: «Сид! Сид!» — и стал легонько трясти спящего. Это подействовало, и Том опять застонал. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте, фыркнул и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал: — Том! Слушай-ка, Том! Ответа не было. — Ты слышишь, Том? Том! Что с тобою, Том? Сид в свою очередь тряхнул брата, тревожно вглядываясь ему в лицо. Том простонал: — Оставь меня, Сид! Не тряси! — Да что с тобою, Том? Я пойду и позову тётю. — Нет, не надо. Может быть, это скоро пройдёт. Никого не зови. Не надо. — Нет-нет, надо позвать! Да не стони так ужасно!.. Давно это с тобою? — Несколько часов. Ой! Ради Бога, не ворочайся, Сид! Ты просто погубишь меня. — Отчего ты раньше не разбудил меня, Том? Ой, Том, перестань стонать! Меня прямо мороз продирает по коже от твоих стонов. Что у тебя болит? — Я всё тебе прощаю, Сид! (Стон.) Всё, в чём ты передо мной виноват. Когда меня не станет... — Том, неужели ты и вправду умираешь? Том, не умирай... ну пожалуйста! Может быть... — Я всех прощаю, Сид. (Стон.) Скажи об этом, Сид, А одноглазого котёнка и кусок оконной рамы отдай, Сид, той девочке, что недавно приехала в город, и скажи ей... Но Сид схватил одежду — и за дверь. Теперь Том на самом деле страдал, — так чудесно работало его воображение, — и стоны его звучали вполне естественно. Сид сбежал по лестнице и крикнул: — Ой, тётя Полли, идите скорей! Том умирает! — Умирает? — Да! Да! Чего же вы ждёте? Идите скорей! — Вздор! Не верю! Но всё же она что есть духу взбежала наверх. Сид и Мэри — за нею. Лицо у неё было бледное, губы дрожали. Добежав до постели Тома, она едва могла выговорить: — Том! Том! Что с тобой? — Ой, тётя, я... — Что с тобою, что с тобою, дитя? — Ой, тётя, у меня на пальце гангрена! Тётя Полли упала на стул и сперва засмеялась, потом заплакала, потом и засмеялась и заплакала сразу. Это привело её в себя, и она сказала: — Ну и напугал же ты меня, Том! А теперь довольно: прекрати свои фокусы, и чтоб этого больше не было! Стоны замолкли, и боль в пальце мгновенно прошла. Том почувствовал себя в нелепом положении. — Право же, тётя Полли, мне казалось, что палец у меня совсем омертвел, и мне было так больно, что я даже забыл про свой зуб. — Зуб? А с зубом у тебя что? — Шатается и страшно болиг, прямо нестерпимо... — Ну, будет, будет, не вздумай только хныкать опять! Открой-ка рот! Да, зуб действительно шатается, но от этого ты не умрёшь... Мэри, принеси шёлковую нитку и горящую головню из кухни. — Тётечка, не вырывайте, не надо, не рвите его — он уже больше не болит! Провалиться мне на этом месте, если он хоть чуточку болит! Тётечка, пожалуйста, не надо! Я и так всё равно пойду в школу... — Пойдёшь в школу? Так вот оно что! Ты только для того и поднял всю эту кутерьму, чтобы увильнуть от занятий и удрать на реку ловить рыбу! Ах, Том, Том, я так тебя люблю, а ты, словно нарочно, надрываешь моё старое сердце своими безобразными выходками! Тем временем подоспели орудия для удаления зуба. Тётя Полли сделала петлю на конце нитки, надела её на больной зуб и крепко затянула, а другой конец привязала к столбику кровати; затем схватила пылающую головню и ткнула её чуть не в самую физиономию мальчика. Миг — и зуб повис на нитке, привязанной к столбику. Но за всякое испытание человеку даётся награда. Когда Том после завтрака отправился в школу, все товарищи, с которыми он встречался на улице, завидовали ему, так как пустота, образовавшаяся в верхнем ряду его зубов, позволяла ему плевать совершенно новым, замечательным способом. Вокруг него собралась целая свита мальчишек, заинтересованных этим зрелищем; один из них, порезавший себе палец и до сих пор служивший предметом общего внимания и поклонения, сразу утратил всех до одного своих приверженцев, и слава его мгновенно померкла. Эго страшно огорчило его, и он объявил с напускным презрением, что плевать, как Том Сойер, — пустяковое дело; но другой мальчик ответил на это: «Зелен виноград! !» — и развенчанный герой удалился с позором. Вскоре после этого Том повстречался с юным парией, Гекльберри Финном, сыном местного пьяницы. Все матери в городе от всего сердца ненавидели Гекльберри и в то же время боялись его, потому что он был ленивый, невоспитанный, скверный мальчишка, не признававший никаких обязательных правил. И ещё потому, что их дети — все до одного — души в нём не чаяли, любили водиться с ним, хотя это было запрещено, и жаждали подражать ему во всём. Том, как и все прочие мальчики из почтенных семейств, завидовал отверженному Гекльберри, и ему также было строго-настрого запрещено иметь дело с этим оборванцем. Конечно, именно по этой причине Том не упускал случая поиграть с ним. Гекльберри одевался в обноски с плеча взрослых людей; одежда его была испещрена разноцветными пятнами и так изодрана, что лохмотья развевались по ветру. Шляпа его представляла собою развалину обширных размеров; от её полей свешивался вниз длинный обрывок в виде полумесяца; пиджак, в те редкие дни, когда Гек напяливал его на себя, доходил ему чуть не до пят, так что задние пуговицы помещались значительно ниже спины; штаны висели на одной подтяжке и сзади болтались пустым мешком, а внизу были украшены бахромой и волочились по грязи, если Гек не засучивал их. Гекльберри был вольная птица, бродил где вздумается. В хорошую погоду он ночевал на ступеньках чужого крыльца, а в дождливую — в пустых бочках. Ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, он никого не должен был слушаться, над ним не было господина. Он мог удить рыбу или купаться когда и где ему было угодно и сидеть в воде сколько заблагорассудится. Никто не запрещал ему драться. Он мог не ложиться спать хоть до утра. Весною он первый из всех мальчиков начинал ходить босиком, а осенью обувался последним. Ему не надо было ни мыться, ни надевать чистое платье, а ругаться он умел удивительно. Словом, у него было всё, что делает жизнь прекрасной. Так думали в Санкт-Петербурге все издёрганные, скованные по рукам и ногам «хорошо воспитанные» мальчики из почтенных семейств. Том приветствовал романтического бродягу: — Эй, Гекльберри! Здравствуй! — Здравствуй и ты, если хочешь... — Что это у тебя? — Дохлая кошка. — Дай-ка, Гек, посмотреть! Ишь ты, окоченела совсем. Где ты её достал? — Купил у одного мальчишки. — Что дал? Иллюстрации к произведению -^художник Г. П. Фитингоф — Синий билетик да бычий пузырь... Пузырь я достал на бойне. — А где ты взял синий билетик? — Купил у Бена Роджерса две недели назад... дал ему палку для обруча. — Слушай-ка, Г ек, дохлые кошки — на что они надобны? — Как — на что? А бородавки сводить. — Разве? Я знаю средство почище. — А вот и не знаешь! Какое? — Гнилая вода. — Гнилая вода? Ничего она не стоит, твоя гнилая вода! — Ничего не стоит? А ты пробовал? — Я-то не пробовал. Но Боб Таннер — он пробовал. — А кто тебе об этом сказал? — Он сказал Джеффу Тэчеру, а Джефф сказал Джонни Бейкеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал одному негру, а негр сказал мне. Вот и знаю. — Ну так что же из этого? Все они врут. По крайней мере все, кроме негра, его я не знаю. Но я ещё не видывал негра, который не врал бы. Всё это пустая болтовня! Теперь ты мне скажи, Гек, как сводил бородавки Боб Таннер? — Да так: взял и сунул руку в гнилой пень, где скопилась дождевая вода. — Днём? — Ну конечно. — Лицом ко пню? — А то как же? — И при этом говорил что-нибудь? — Как будто ничего не говорил... Но кто его знает! Не знаю. — Ага! Ещё бы ты захотел свести бородавки гнилой водой, когда ты берёшься за дело, как самый бестолковый дуралей! Из таких глупостей, разумеется, толку не будет. Надо пойти одному в чащу леса, заприметить местечко, где есть такой пень, и ровно в полночь стать к нему спиной, сунуть в него руку и пропеть: Ячмень, ячмень да гниль вода, индейская еда, Все бородавки у меня возьмите навсегда! А потом надо закрыть глаза и скоро-скоро отойти ровно на одиннадцать шагов и три раза повернуться на месте, а по дороге домой не сказать никому ни слова. Если скажешь — пропало: колдовство не подействует. — Да, похоже, что это правильный способ, только Боб Таннер... он сводил бородавки не так. — Да уж наверно не так! Потому-то у него тьма бородавок, он самый бородавчатый из всех ребят в нашем городе. А если бы он знал, как действовать гнилой водой, на нём не было бы теперь ни одной бородавки. Я сам их тысячи свёл этой песней, — да, Гек, со своих собственных рук. У меня их было очень много, потому что я часто возился с лягушками. Иногда я вывожу их бобом. — Да, это средство верное. Я и сам его пробовал. — А как? — Берёшь боб и разрезаешь его на две части, потом режешь свою бородавку ножом, чтобы достать каплю крови, и мажешь этой кровью одну половину боба, а потом выкапываешь ямку и зарываешь эту половинку в землю... около полуночи на перекрёстке дорог, в новолунье, а вторую половину сжигаешь. Дело в том, что та половина, на которой есть кровь, будет тянуть и тянуть к себе вторую половину, а кровь тем временем притянет к себе бородавку, и бородавка очень скоро сойдёт. — Верно, Гек; верно, хотя было бы ещё лучше, если бы, закапывая в ямку половину боба, ты при этом приговаривал так: «В землю боб — бородавка долой; теперь навсегда я расстанусь с тобой!» Так было бы ещё сильнее. Так сводит бородавки Джо Гарпер, а уж он бывалый! Где только не был — доезжал чуть не до Кунвилла... Ну а как же ты сводишь их дохлыми кошками? — А вот как. Возьми кошку и ступай с ней на кладбище незадолго до полуночи — к свежей могиле, где похоронен какой-нибудь плохой человек, и вот в полночь явится чёрт, а может, два и три, но ты их не увидишь, только услышишь, будто ветер шумит, а может, и услышишь ихний разговор. И когда они потащат покойника, ты брось им вслед кошку и скажи: «Чёрт за мертвецом, кот за чёртом, бородавки за котом, — тут и дело с концом, все трое долой от меня!» От этого всякая бородавка сойдёт. — Похоже на то. Сам-то ты когда-нибудь пробовал, Г ек? — Нет. Но мне сказывала старуха Г опкинс. — Ну, так это верно: говорят, она ведьма. — «Говорят»! Я наверняка знаю. Она напустила порчу на отца. Отец мне сам рассказывал. Раз он идёт и видит, что она на него напускает порчу. Он взял камень да в неё, — еле увернулась. И что же ты думаешь: в ту самую ночь он скатился во сне с навеса, пьяный, и сломал себе руку. — Боже мой, страсти какие! А как же он догадался, что это она напустила порчу? — Для отца это плёвое дело. Он говорит: если ведьма пялит на тебя свои глазищи, ясно — она колдует. Хуже всего, если она при этом бормочет: это значит, она читает «Отче наш» навыворот, задом наперёд, — понимаешь? — Слушай-ка, Гек, ты когда будешь пробовать кошку? — Нынче ночью. Я так думаю, черти наверняка придут в эту ночь за старым грешником Уильямсом. — Да ведь его ещё в субботу похоронили, Гек! Они, поди, уж утащили его в субботнюю ночь! — Глупости! До полуночи они не могли утащить его, а в полночь настало воскресенье. В воскресенье черти не очень-то бродят по земле. — Верно, верно. Я и не подумал... Возьмёшь меня с собой? — Конечно, если ты не боишься. — Боюсь! Ну вот ещё! Ты не забудешь мяукнуть? — Не забуду... И если тебе можно выйти, ты сам мяукни в ответ. А то в прошлый раз я мяукал, мяукал, пока старик Гейс не стал швырять в меня камнями, да ещё приговаривает: «Чёрт бы побрал эту кошку!» Я выбил ему стекло кирпичом, — только смотри не болтай. — Ладно. В ту ночь я не мог промяукать в ответ: за мною следила тётка, но нынче непременно мяукну... Слушай, Гек, что это у тебя? — Так, пустяки — просто клещ. — Где ты его нашёл? — В лесу. — Что возьмёшь за него? — Не знаю. Неохота его продавать. — Ну и не надо! Да и клещ-то крохотный. — Ну, ещё бы! Чужого клеща всегда норовят обругать. А для меня и этот хорош. — Клещей в лесу пропасть. Я сам мог бы набрать их тысячу, если бы захотел. — За чем же дело стало? Что же не идёшь набирать?.. Ага! Сам знаешь, что не найдёшь ничего. Этот клещ очень ранний. Первый клещ, какой попался мне нынче весной. — Слушай, Г ек, я дам тебе за него свой зуб. — Покажи. Том достал бумажку и осторожно развернул её. Гекльберри стал внимательно рассматривать зуб. Искушение было сильное. Наконец он спросил: — Настоящий? Том вздёрнул верхнюю губу и показал пустоту меж зубами. — Ну ладно, — сказал Гекльберри. — Значит, по рукам! Том положил клеща в коробочку из-под пистонов, ещё недавно служившую тюрьмой для жука, и мальчики расстались, причём каждый чувствовал, что стал богаче. Дойдя до школы — небольшого бревенчатого дома, стоявшего в стороне от всех прочих зданий, — Том зашагал очень быстро, словно добросовестно спешил на урок. Он повесил шляпу на колышек и с деловитой торопливостью устремился к своей скамье. Учитель, восседая, как на троне, на высоком плетёном кресле, мирно дремал, убаюканный мерным жужжанием класса. Появление Тома разбудило его. — Томас Сойер! Том знал, что, когда учитель зовёт его полным именем, это не предвещает ничего хорошего. — Да, сэр? — Подите сюда!.. Ну, сэр, а сегодня почему вы изволили опоздать? Том хотел было соврать что-нибудь, но в эту минуту в глаза ему бросились длинные золотистые косы, которые он сразу узнал благодаря электрическому току любви. Он увидел, что ежгнственное свободное место на той половине класса, где сидели девочки, было рядом с ней, и моментально ответил: — Я остановился на улице поболтать с Гекльберри Финном. Учитель окаменел от изумления: он растерянно уставился на Тома. Гудение в классе смолкло. Школьники спрашивали себя, не сошёл ли с ума этот отчаянный малый. Наконец учитель сказал: — Что... что ты сделал? — Остановился на улице поболтать с Гекльберри Финном! Ошибиться в значении этих слов было невозможно. — Томас Сойер, это самое поразительное признание, какое я когда-либо слыхал. За такую вину линейки мало. Снимите куртку! Рука учителя трудилась, пока не устала. Пук розог стал значительно тоньше. Затем последовал приказ: — Теперь, сэр, ступайте и садитесь с девочками! И пусть это послужит вам уроком. Ученики захихикали. Это как будто сконфузило Тома. Но на самом деле его смущение было вызвано другим обстоятельством: он благоговел перед неведомым ему божеством и мучительно радовался своей великой удаче. Он присел на краешек сосновой скамьи. Девочка вздёрнула нос и отодвинулась. Все кругом шептались, перемигивались, подталкивали друг друга, но Том сидел смирно, облокотившись на длинную низкую парту, и, по-видимому, прилежно читал. На него перестали обращать внимание; класс опять наполнился унылым гудением. Мало-помалу мальчик начал поглядывать исподтишка на соседку. Та заметила, надула губки и на целую минуту отвернулась. Когда же она глянула украдкой в его сторону, перед нею лежал персик. Девочка отодвинула персик. Том мягким движением снова придвинул его. Она опять оттолкнула персик, но уже без всякой враждебности. Том терпеливо положил персик на прежнее место, и она уже не отодвигала его. Том нацарапал на грифельной доске: «Пожалуйста, возьмите, — у меня есть ещё». Девочка посмотрела на доску, но лицо её осталось равнодушным. Тогда он начал рисовать на доске, прикрывая свой рисунок левой рукой. Девочка на первых порах притворялась, будто не обращает внимания, но затем еле заметными признаками стало обнаруживаться её любопытство. Мальчик продолжал рисовать, будто ничего не замечая. Девочка сделала было попытку подглядеть исподтишка, что он рисует, но Том опять-таки и виду не подал, что замечает её любопытство. Наконец она сдалась и попросила нерешительным шёпотом: — Дайте посмотреть! Том открыл часть карикатурно-нелепого дома с двумя фасадами и трубой, из которой выходил дым в виде штопора. Девочка так увлеклась рисованием Тома, что позабыла обо всём на свете. Когда Том кончил, она бросила взгляд на рисунок и прошептала: — Какая прелесть! Нарисуйте человечка! Художник поставил во дворе перед домом человека, похожего на подъёмный кран, и такого высокого, что для него не составило бы никакого труда перешагнуть через дом. Но девочка была не слишком требовательна. Она осталась довольна чудовищем и прошептала: — Какой красивый! Теперь нарисуйте меня. Том нарисовал песочные часы, увенчанные круглой луной, приделал к ним тонкие соломинки ручек и ножек и вооружил растопыренные пальчики громаднейшим веером. — Ах, как хорошо! — сказала девочка. — Хотела бы я уметь рисовать! — Это нетрудно. Я вас научу. — В самом деле? Когда? — На большой перемене. Вы ходите домой обедать? — Если вы останетесь, и я останусь. — Ладно. Вот здорово! Как вас зовут? — Бекки Тэчер. А вас? Впрочем, знаю — Томас Сойер. — Меня называют так, когда хотят высечь. Когда я веду себя хорошо, меня зовут Том. Вы зовите меня Том. Ладно? — Ладно. Том опять начал писать на доске, пряча написанное от Бекки. Но теперь она перестала стесняться и попросила показать, что там такое. Том отговаривался: — Право же, тут нет ничего! — Нет, есть! — Нет, нету; да вам и смотреть-то не хочется. — Нет, хочется! Правда, хочется. Пожалуйста, покажите! — Вы кому-нибудь скажете. — Не скажу, честное-пречестное-распречестное слово, не скажу! — Никому, ни одной живой душе? До самой смерти? — Никому не скажу. Покажите же! — Да ведь вам вовсе не хочется... — Ах, так? Ну, так я всё равно посмотрю! И своей маленькой ручкой она схватила его руку; началась борьба. Том делал вид, будто серьёзно сопротивляется, но мало-помалу отводил руку в сторону, и наконец открылись слова: «Я вас люблю!» — Гадкий! — И девочка больно ударила его по руке, однако покраснела, и было видно, что ей очень приятно. В то же мгновение Том почувствовал, что чья-то рука медленно и неотвратимо стискивает его ухо и тянет кверху всё выше и выше. Таким способом он был препровождён через весь класс на своё обычное место под перекрёстное хихиканье всей детворы, после чего в течение нескольких страшных минут учитель простоял над ним, не сказав ни единого слова, а затем так же безмолвно направился к своему трону. Но хотя ухо у Тома горело от боли, в сердце его было ликование. Когда класс успокоился, Том самым добросовестным образом попытался углубиться в занятия, но в голове у него был ужасный сумбур. На уроке чтения он сбивался и путал слова, на уроке географии превращал озёра в горы, горы в реки, а реки в материки, так что вся вселенная вернулась в состояние первобытного хаоса. Потом во время диктовки он так исковеркал самые простые слова, что у него отобрали оловянную медаль за правописание, которой он вот уже несколько месяцев так чванился перед всеми товарищами. Глава VII ГОНКИ КЛЕЩА И РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ Чем больше старался Том приковать своё внимание к учебнику, тем больше разбегались его мысли. Наконец он вздохнул и, зевая, прекратил напрасные потуги. Ему казалось, что большая перемена никогда не наступит. Было очень душно, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Из всех усыпительных дней это был самый усыпительный. Монотонное бормотание двадцати пяти школьников, зубривших уроки, убаюкивало душу, как гудение пчёл. Там, вдали, в пламенном сиянии солнца мерцали нежно-зелёные склоны Кардифской горы, окутанные дымкой зноя и окрашенные далью в пурпурные тона. Высоко в небе лениво парили одинокие птицы; кроме них, не было видно ни одного живого существа, если не считать двух-трёх коров, да и те спали. Сердце Тома жаждало свободы. Найти бы хоть что-нибудь интересное, чтобы убить это нудное время. Он пошарил у себя в кармане, и вдруг лицо его озарилось восторгом, и он бессознательно возблагодарил Небеса за счастье, которое они даровали ему. Украдкой достал он из кармана коробочку, вынул оттуда клеща и положил на длинную плоскую парту. Клещ, должно быть, тоже просиял от восторга и тоже возблагодарил Небеса, но радость его была преждевременна, потому что, как только он вздумал уйти, Том булавкой повернул его назад и заставил двинуться в другом направлении. Рядом с Томом сидел его друг и приятель, угнетаемый такой же тоской, какая только что угнетала Тома; он с глубочайшей признательностью ухватился за представившееся ему развлечение. Приятеля звали Джо Гарпер. Мальчики дружили всю неделю, но по субботам воевали, как враги. Джо вытащил из-за отворота куртки булавку и стал помогать приятелю муштровать арестованного клеща. Оба чем дальше, тем больше увлекались этим спортом. Наконец Том объявил, что они только мешают друг другу и ни один не получает в полной мере того удовольствия, какое можно извлечь из клеща. Он положил на парту грифельную доску Джо Гарпера и провёл посредине черту сверху донизу. — Вот, — сказал он, — уговор такой: покуда клещ будет на твоей стороне, гоняй его сколько угодно, а я трогать не буду; но если ты упустишь его и он уйдёт ко мне, на мою половину, тогда уж гонять буду я. — Ладно. Начинай! Пускай его! Клещ очень скоро убежал от Тома и пересёк экватор. Тогда за него взялся Джо. Затем клещ повернул и вскоре очутился во владениях Тома. Эти переходы повторялись довольно часто. Пока один мальчик гонял клеща, совершенно поглощённый этим интересным занятием, другой с не ценыпим увлечением следил за ним. Оба склонили головы над доской, и их души умерли для всего остального. Под конец счастье, по-видимому, окончательно перешло на сторону Джо. Клещ, возбуждённый и взволнованный не меньше самих мальчиков, кидался то туда, то сюда, но каждый раз, когда победа была, так сказать, в руках Тома и пальцы его рвались к насекомому, булавка Джо ловко преграждала клещу путь, и тот оставался во владениях Джо. Тому стало наконец невтерпёж. Искушение было слишком сильно. Он протянул руку и стал подталкивать клеща в свою сторону. Джо мгновенно вышел из себя: — Том, не смей его трогать! — Я хочу только немножко подхлестнуть его, Джо! — Это нечестно, сэр, оставьте его в покое! — Эх ты, да я только чуть-чуть... — Оставьте клеща в покое, говорят вам! — А вот не оставлю! — Ты не имеешь права: он на моей стороне. — Да клещ-то чей, Джо Г арпер? — Мне всё равно, чёи бы он ни был... он на моей стороне, и ты не смей его трогать! — Как так — не смей! Клещ мой, и я волен делать с ним всё, что хочу! Вдруг страшный удар обрушился на плечи Тома. Точно такой же достался и Джо. В продолжение двух минут учитель усерднейшим образом выколачивал пыль из их курток; вся школа ликовала и радовалась. Приятели были слишком поглощены своей забавой и не заметили, что незадолго перед тем в классе внезапно водворилась тишина, так как учитель подошёл к ним на цыпочках и наклонился над ними. Довольно долго он следил за их игрой, прежде чем со своей стороны внёс в неё некоторое разнообразие. Когда наконец пробило двенадцать и наступила большая перемена, Том подбежал к Бекки Тэчер и прошептал ей на ухо: — Надень шляпку, будто уходишь домой, а когда дойдёшь до угла, улизни от других, поверни в переулок и возвращайся сюда. Я пойду по другой дороге, тоже убегу от своих и очень скоро буду здесь. Таким образом, Том вышел из школы с одной группой школьников, а Бекки — с другой. Вскоре они встретились в дальнем конце переулка и вернулись в опустевшую школу. Они уселись рядом, положив перед собою грифельную доску. Том дал Бекки грифель и, водя её рукой, создал ещё один удивительный домик. Когда интерес к искусству чуть-чуть ослабел, они принялись болтать. Том был безмерно счастлив. — Любишь ты крыс? — спросил он. — Ой, ненавижу! — И я тоже... когда они живые. Но я говорю про дохлых — вертеть их на верёвочке над головой. — Нет, я крыс вообще не очень люблю. А вот что я люблю — так это жевать резинку. — Ещё бы! Жалко, что у меня её нет. — В самом деле? У меня есть немножко. Я дам тебе пожевать, только ты потом отдай. Это им обоим понравилось, и они стали жевать по очереди, болтая ногами от избытка удовольствия. — Была ты когда-нибудь в цирке? — Да, и папа обещал взять меня туда ещё раз, если я буду хорошая. — А я был в цирке три или даже четыре раза — много раз! Там куда лучше, чем в церкви: всё время представляют что-нибудь. Я, когда вырасту, поступлю клоуном в цирк. — Правда? Вот хорошо! Они все такие разноцветные, милые... — Да-да, и при этом кучу денег загребают... Бен Роджерс говорит: по доллару в день... Слушай-ка, Бекки, была ты когда-нибудь помолвлена? — А это что такое? — Ну, помолвлена, чтобы выйти замуж? — Нет. — А хотела бы? — Пожалуй... Не знаю. А как это делается? — Как? Да никак. Ты просто говоришь мальчику, что никогда ни за кого не выйдешь замуж, только за него, — понимаешь, никогда, никогда, никогда! — потом вы целуетесь. Вот и всё. Это каждый может сделать! — Целуемся? А для чего целоваться? — Ну, для того, чтобы... ну, так принято... Все это делают. — Все? — Ну да, все влюблённые. Ты помнишь, что я написал на доске? — Д-да. — Что же? — Не скажу. — Так, может, я скажу тебе? — Д-да... только когда-нибудь в другой раз. — Нет, теперь. — Нет, не теперь — завтра. — Нет-нет, теперь, Бекки! Ну пожалуйста! Я потихоньку, я шёпну тебе на ухо. Видя, что Бекки колеблется, Том принял молчание за согласие, обнял девочку за талию, приложил губы к самому её уху и повторил свои прежние слова. Потом сказал: — Теперь ты мне шепни то же самое. Она долго отнекивалась и наконец попросила: — Отвернись, чтобы не видеть меня, — и тогда я скажу. Только ты никому не рассказывай, — слышишь, Том? Никому! Не расскажешь? Правда? — Нет-нет, я никому не скажу, будь покойна. Ну, Бекки? Он отвернулся, а она так близко наклонилась к его уху, что от её дыхания стали трепетать его кудри, и прошептала застенчиво: — Я... вас... люблю! Потом вскочила и принялась бегать вокруг скамеек и парт, спасаясь от Тома, который гонялся за ней; потом забилась в угол и закрыла лицо белым передничком. Том схватил её за шею и стал уговаривать: — Ну, Бекки, теперь уж всё кончено — только поцеловаться. Тут нет ничего страшного, это пустяки. Ну пожалуйста, Бекки! Он дёргал её за передник и за руки. Мало-помалу она сдалась, опустила руки и подставила ему лицо, раскрасневшееся от долгой борьбы; а Том поцеловал её в алые губы и сказал: — Ну, вот и всё, Бекки. Теперь уж ты никого не должна любить, только меня, и ни за кого, кроме меня, не выходить замуж, никогда, никогда и во веки веков! Ты обещаешь? — Да, я никого не буду любить, Том, только тебя одного, и ни за кого другого не пойду замуж. И ты смотри ни на ком не женись, только на мне! — Само собой. Конечно. Такой уговор! И по дороге в школу или из школы ты должна идти со мной, — если за нами не будут следить, — и в танцах выбирай меня, а я буду выбирать тебя. Так всегда делают жених и невеста. — Ах, как хорошо! Никогда не слыхала об этом. — Это ужасно весело! Вот мы с Эмми Лоренс... Бекки Тэчер широко раскрыла глаза, и Том понял, что сделал промах. Он остановился в смущении. — О Том! Так я уже не первая... У тебя уже была невеста... Девочка заплакала. — Перестань, Бекки! Я больше не люблю её. — Нет, любишь, любишь! Ты сам знаешь, что любишь. Том пытался было обнять её за шею, но Бекки оттолкнула его, повернулась лицом к стене и продолжала рыдать. Том начал уговаривать её, называл ласковыми именами и повторил свою попытку, но она опять оттолкнула его. Тогда в нём проснулась гордость. Он направился к двери и решительными шагами вышел на улицу. Смущённый и расстроенный, он стал неподалёку от школы, взглядывая поминутно на дверь, в надежде, что Бекки одумается и выйдет вслед за ним на крыльцо. Но она не выходила. Ему стало очень грустно: а ведь, пожалуй, он и в самом деле виноват. Ему было трудно заставить себя сделать первый шаг к примирению, но он поборол свою гордость и вошёл в класс. Бекки всё ещё стояла в углу и плакала, повернувшись лицом к стене. У Тома защемило сердце, он подошёл к ней и постоял немного, не зная, с чего начать. — Бекки, — проговорил он несмело, — я люблю только тебя, а других я и знать не хочу. Никакого ответа. Одни рыдания. — Бекки (просительным голосом), Бекки! Ну скажи что-нибудь... Опять рыдания. Тогда Том вытащил самую лучшую свою драгоценность — медную шишечку от каминной решётки — и, протянув её так, чтобы Бекки могла увидеть её, сказал: — Ну, Бекки... ну, возьми же! Дарю. Она оттолкнула его руку, шишечка упала и покатилась по полу. Тогда Том вышел на улицу и решил уйти куда глаза глядят и в этот день не возвращаться в школу. Бекки вдруг заподозрила что-то неладное. Она бросилась к двери — Тома не было видно. Она обежала вокруг дома, надеясь найти его на площадке для игр, но его не было и там. Тогда она стала кричать: — Том, вернись! Том! Она чутко прислушивалась, но никто не откликнулся. Кругом была тишина и пустыня. Она села и снова заплакала: она чувствовала себя виноватой. Между тем снова начали собираться школьники; надо было затаить своё горе, утихомирить своё разбитое сердце и взвалить на себя бремя долгого, томительного, тоскливого дня. У неё ещё не было подруги, и ей не с кем было поделиться своим горем. Глава VIII БУДУЩИЙ ХРАБРЫЙ ПИРАТ Том сначала колесил но переулкам, сворачивая то вправо, то влево, и в конце концов оставил далеко позади ту дорогу, по которой ученики обычно возвращаются в школу. А потом побрёл в гору — понуро и медленно. По пути он раза два или три перешёл вброд небольшой ручеёк, так как среди мальчишек существует поверье, будто таким образом они заметают за собою следы и ставят погоню в тупик. Через полчаса он уже миновал богатую усадьбу вдовы Дуглас, стоявшую на вершине Кардифской горы. Школа еле виднелась внизу — там, позади, в долине. Путник углубился в густой лес, пошёл, пренебрегая тропинками, в самую чащу и уселся на мху под развесистым дубом. Здесь, в лесу, было тихо и душно. В мёртвом полуденном зное умолкло даже пение птиц. Природа погрузилась в дремоту; её сон по временам нарушался лишь стуком дятла, доносившимся издали. И от этого стука лесная тишина казалась ещё более глубокой, а тоска одиночества — ещё более гнетущей. Сердце Тома терзала печаль, которая была в полной гармонии с окружавшей его природой. Он долго сидел в задумчивости, упершись локтями в колени и положив подбородок на руки. Ему казалось, что жизнь в лучшем случае — суета и страдание, и он готов был завидовать Джимми Годжесу, который недавно скончался. «Как хорошо, — думал он, — лежать в могиле, спать и видеть разные сны во веки веков, и пусть ветер шепчет о чём-то в ветвях, пусть ласкает траву и цветы на могиле, а тебя ничто не беспокоит, и ты ни о чём не горюешь, никогда, во веки веков». Ах, если бы у него была хорошая репутация в воскресной школе, он, пожалуй, был бы рад умереть и покончить с постылой жизнью... А эта девочка... ну что он ей сделал? Ничего. Он желал ей добра. А она прогнала его, как собаку, — прямо как собаку. Когда-нибудь она пожалеет об этом, но, может быть, будет поздно. Ах, если б он мог умереть не навсегда, а на время! Но в молодости сердца эластичны и, как их ни сожми, расправляются быстро. Тома незаметно захватили опять помыслы здешнего мира. Что, если он сию минуту пойдёт куда глаза глядят и таинственно исчезнет для всех? Что, если он уйдёт далеко-далеко, в неведомые страны, за моря, и никогда не вернётся? Каково-то почувствует себя Бекки тогда!.. Он вспомнил, как собирался сделаться клоуном в цирке, но теперь ему было гадко подумать об этом, ибо шутовство и паясничество и цветное трико в обтяжку показались ему унизительными в такое мгновение, когда его душа воспарила к туманным и величавым высотам романтики. Нет, он пойдёт в солдаты и вернётся домой через много лет, покрытый ранами и славой. Или, ещё лучше, уйдёт к индейцам, будет охотиться с ними на буйволов, блуждать по тропе войны, средь высоких гор и бездорожных прерий Дальнего Запада, и когда-нибудь вернётся домой великим индейским вождём и в сонное летнее утро, ощетинившись перьями, размалёванный, страшный, ввалится прямо в воскресную школу с диким воинственным кличем, от которого кровь стынет в жилах. Вот выпучат глаза его товарищи! Вот будут ему завидовать! Но нет, есть на свете ещё более великолепное поприще. Он будет пиратом! Да-да! Теперь он ясно видел перед собой своё будущее, озарённое неописуемым блеском. Его имя будет греметь во всём мире, заставляя людей содрогаться от ужаса. Как гордо будет он носиться по бурным морям на длинном низком чёрном корабле «Демон бури», чёрным, зловещим флагом, развевающимся на носу корабля! И, достигнув вершины славы, он нежданно-негаданно появится в своём старом родном городишке и войдёт в церковь, загорелый, обветренный, в чёрном бархатном камзоле и в таких же штанах, с алой перевязью, в высоких ботфортах, а за поясом у него будут торчать пистолеты, сбоку — нож, заржавевший от пролитой крови, на голове у него будет мягкая шляпа с опущенными книзу полями, с развевающимися перьями, в руке — чёрное развёрнутое знамя, а на знамени — череп и скрещённые кости. И с каким восторгом, с каким упоением он услышит, как шепчутся вокруг: «Это Том Сойер, пират! Чёрный Мститель Испанских морей!» Да, решено! Он окончательно избрал свою дорогу. Он убежит из дому и начнёт новую жизнь. Завтра же утром он отправится в путь. Чтобы быть готовым к утру, необходимо приняться за дело сейчас же. Нужно собрать всё своё богатство. Неподалёку лежало трухлявое дерево. Том подошёл к нему и начал карманным ножом Барлоу копать землю под одним из его концов. Скоро нож наткнулся на какой-то деревянный предмет, и Том по звуку распознал, что внутри пустота. Он сунул туда руку и торжественно произнёс заклинание: — Чего тут не было, приди! А что тут есть, останься! Он соскоблил верхний слой земли, и внизу оказалась тонкая сосновая дощечка. Он поднял дощечку — под нею открылся аккуратно сделанный тайник для сокровищ, дно и стены которого были выложены такими же дощечками. В тайнике лежал алебастровый шарик. Изумлению Тома не было границ. Он со смущённым видом почесал затылок: — Эге-ге! Вот так штука! Он с досадой отшвырнул шарик и принялся размышлять. Дело в том, что его обмануло поверье, которое он и его товарищи принимали за непреложную истину. Если зароешь шарик, произнеся над ним необходимые заклинания, и в течение двух недель не будешь трогать его, а потом откроешь тайник с тем заклинанием, которое сейчас было произнесено, то вместо одного шарика ты найдёшь все, какие были когда-либо потеряны тобою, как бы далеко ни лежали они друг от друга. Но чуда не произошло, это ясно, и всё, во что верил Том, было подорвано в корне. Он столько раз слышал об удачных попытках такого рода и никогда не слышал о неудачных. Ему пришло в голову, что он и сам пробовал этот способ не раз, а потом никогда не мог найти места, где был закопан шарик. Он долго раздумывал и наконец решил, что тут вмешалась какая-то ведьма и разрушила чары. Но ему хотелось окончательно убедиться в этом, и, выискав чистенькое песчаное местечко, в центре которого было углубление в виде воронки, он лёг на землю, прильнул губами к самой ямке и проговорил: — Бук-букашка, расскажи мне, что хочу я знать. Бук-букашка, расскажи мне, что хочу я знать. Песок зашевелился, оттуда на мгновение выполз чёрный жучок и тотчас же испуганно юркнул обратно. — Ага, не говорит! Значит, тут и вправду не обошлось без ведьмы. Я так и знал. Тому хорошо было известно, что с ведьмами тягаться никому не под силу, и он приуныл. Потом ему пришло в голову, что не худо бы найти хоть тот шарик, который он только что бросил, и он принялся терпеливо искать его, но ничего не нашёл. Он вернулся к своему тайнику и стал на то самое место, с которого только что бросил шарик, потом вынул из кармана другой и бросил его в том же направлении: — Брат, поди сыщи брата! Он заметил, где остановился шарик, и стал искать там, но не нашёл. Должно быть, второй шарик или не докатился, или залетел слишком далеко. Он попробовал ещё раз, другой, третий и наконец добился успеха: оба шарика лежали на расстоянии фута друг от друга. В эту минуту с зелёной опушки донёсся слабый звук игрушечной жестяной трубы. Том быстро сбросил с себя куртку и штаны, опоясался одной из подтяжек, разрыл кучу хвороста за гнилым деревом, вытащил оттуда самодельные лук, стрелу, деревянный меч, а также жестяную трубу, мигом вооружился и в одной развевающейся рубашке помчался навстречу врагу. Под большим вязом он протрубил ответный сигнал, потом стал пробираться на цыпочках, настороженно оглядываясь по сторонам, и негромко скомандовал воображаемому отряду: — Стой, молодцы! Останься в засаде, пока не затрублю! Появился Джо Г арпер в такой же лёгкой одежде и тоже вооружённый с головы до пят. Том окликнул его: — Стой! Кто смеет ходить по Шервудскому лесу без моего разрешения? — Гай Гисборн не нуждается ни в чьём разрешении! Кто ты, который... который... — ...смеет обращаться ко мне с такой дерзкой речью? — поспешно подсказал ему Том, так как оба они говорили на память «по книге». — ...который смеет обращаться ко мне с такой дерзкой речью? — Кто я? Я — Робин Гуд, в чём очень скоро убедится твой презренный труп. — Так это ты, знаменитый разбойник! Воистину я буду рад помериться с тобою мечом за обладание дорогами этого весёлого леса. Защищайся! Они выхватили деревянные мечи, бросили остальное оружие на землю, стали в боевую позицию, нога к ноге, и начался серьёзный поединок по всем правилам искусства: два удара вверх и два вниз. Наконец Том сказал: — Ну, драться так драться! Поддай жару! Они так усердно «поддали жару», что оба запыхались и вспотели. — Падай же! Падай! — крикнул Том. — Почему ты не падаешь? — Не стану я падать! Сам падай — тебе ведь хуже моего приходится. — Ну так что ж? Это ничего не значит. Мне падать не полагается. В книге ведь не так — там сказано: «И он одним ловким ударом в спину поразил насмерть злосчастного Гая Гисборна». Ты должен повернуться и подставить мне спину, чтобы я мог ударить тебя. Против такого авторитета возражать не приходилось: Джо повернулся, принял удар и упал. — А теперь... — сказал Джо, поднимаясь на ноги, — теперь дай мне убить тебя — это будет по совести! — Да ведь так нельзя, этого в книге нет! — Ну, это нечестно! Это, по-моему, подлость! — Ну ладно, Джо, — ведь ты можешь быть монахом Таком или сыном мельника Мачем и пристукнуть меня дубинкой по голове. Или, хочешь, я буду шериф ноттингемский, а ты Робин Гуд на одну минутку, и ты убьёшь меня. Это удовлетворило Джо Гарпера, и игра продолжалась. Затем Том опять сделался Робином Гудом и, по вине вероломной монахини, плохо ухаживавшей за его запущенной раной, смертельно ослабел от потери крови, после чего Джо, изображавший собой целую толпу рыдающих разбойников, с грустью оттащил его прочь, вложил лук в его ослабевшие руки, и Том сказал: «Где упадёт эта стрела, там и похороните бедного Робина Гуда, под деревом в зелёной дубраве». Затем он пустил стрелу, откинулся назад и упал бы мёртвым, но кругом оказалась крапива, и он вскочил с неподобающей покойнику прытью. Мальчики оделись, спрятали доспехи и пошли прочь, сокрушаясь, что теперь нет разбойников, и спрашивая себя, чем могла бы современная цивилизация восполнить такой пробел. Оба утверждали, что предпочли бы лучше сделаться на один год разбойниками Шервудского леса, чем президентами Соединённых Штатов на всю жизнь. 1876 Перевод К.И. Чуковского Вопросы и задание 1. Прочтите по ролям фрагмент из шестой главы: «Разговор Тома и Сида», передав чувства Тома, которые он хотел внушить окружающим. 2. Почему все мальчики, в том числе и Том, «души не чаяли» в Геке? 3. Прокомментируйте эпизод, в котором дано описание игры мальчиков («Поединок в Шервудском лесу»), 4. Подготовьте план VI главы. Подумайте, в какой фразе передано ощущение Тома, поверившего в реальность своей мнимой болезни. 5. Подготовьте краткий пересказ эпизода «Признание в любви» (глава VII). 6. Дайте словесный портрет Гека. 7. Определите значение данных слов. Найдите в тексте предложения с ними, подберите синонимы: репортёр, лоцман, публичная лекция, эрудиция, экипирован, репутация, эластично, воспарить. 8. Прочитайте по ролям эпизоды, изображённые на иллюстрациях Г.П. Фитингофа. Удалось ли художнику передать комизм ситуаций? Для того чтобы точно и полно понять мысль автора, вы должны хорошо представить себе, что такое ирония. Ирония — это тонкая, скрытая насмешка. Это форма выражения мысли, когда слова или высказывание обретают в контексте речи значение, противоположное буквальному смыслу или отрицающее его. В иронии самое существенное то, что это возвышение через насмешку, свидетельство авторского превосходства над тем, что оценивается писателем. Ирония предполагает критически-насмешливое отношение к изображаемому под маской серьёзности или похвалы. Отличительной чертой иронии является двойной смысл, при котором истинным будет не прямо высказанный, а противоположный ему, подразумеваемый; чем больше противоречия между ними, тем сильнее ирония. Таким образом, ирония — это один из приёмов создания смешного, комического, а иногда и сатирического эпизода, образа, произведения в целом. Вопросы и задание 1. Расскажите, что такое ирония. 2. Сопоставьте иронию с юмором и сатирой. Попытайтесь определить общее и отличное. 3. Из глав «Тома Сойера» приведите примеры применения иронии как художественного приёма. ЖОЗЕФ РОНИ- СТАРШИЙ 1856-1949 Их было два брата: Жозеф Анри Бёкс, который впоследствии взял себе псевдоним Рони-Старший, и Сера-фен Жюстен Франсуа Бёкс (1859—1948). Оба были писателями. Уроженцы Бельгии, они обосновались во Франции. Некоторые произведения создавали в соавторстве. Наибольшей известностью из созданных Жозефом Рони-Старшим сочинений пользуются те, в которых он обратился к самому началу цивилизации — жизни первобытных людей («Вамирех», «Борьба за огонь» и «Пещерный лев»), В них писатель пытается понять и рассказать нам о чувствах древнего человека, опасностях, которые подстерегали его на каждом шагу, способах борьбы за жизнь. Древние люди должны были вести тяжёлую борьбу с грозными стихиями природы, со страшными и свирепыми хищниками, с враждебными человеческими племенами. Обо всём этом можно узнать и из учебников истории. Однако известные факты в книгах писателя получают художественное истолкование. Его произведения населены живыми людьми, и подчас оказывается, что их внутренний мир, их желания, их отношения при всех различиях с днём сегодняшним чем-то близки и понятны нам. Каждая из книг светится любовью к человеку, сочувствием к нему. В повести «Борьба за огонь» трое молодых отважных воинов, желая вернуть родному племени Уламров потерянный огонь, от которого в то время зависела жизнь людей, пускаются в далёкое странствие по неизведанным землям, где их на каждом шагу подстерегают смертельные опасности. Но мужество и находчивость, разум и воля, верность и крепкая дружба помогают преодолеть все препятствия. Книги Рони-Старшего давно переведены на русский язык, и в наши дни их снова и снова с интересом читают и дети, и взрослые. БОРЬБА ЗА ОГОНЬ (Главы из книги) Глава третья В ЛОГОВЕ МЕДВЕДЯ Миновала уже треть ночи. Серебряная луна, похожая на раскрытый цветок белой водяной лилии, скользила вдоль края тёмного облака. Призрачный свет её заливал реку, молчаливые чёрные утёсы и берег озера у водопоя. Мамонты давно ушли. Лишь изредка к водопою подкрадывался неслышной походкой какой-нибудь хищник, а в воздухе бесшумно проносилась на своих мягких крыльях летучая мышь. Г ав стоял на страже у входа в пещеру. Молодой воин был очень утомлён; он всё время задрёмывал, пробуждаясь лишь при резком порыве ветра, внезапном шуме или возникновении нового запаха. Странное оцепенение сковывало все его мысли и чувства; в сознании бодрствовал только страх перед возможной опасностью. Стук копыт внезапно промчавшейся неподалёку сайги заставил Гава быстро поднять голову и тревожно оглядеться. На противоположном берегу реки по крутому гребню базальтового холма двигался, переваливаясь с ноги на ногу, какой-то большой зверь. Грузное и в то же время гибкое тело, большая голова с заострённой мордой и что-то человеческое в походке — всё говорило о том, что перед Г авом огромный медведь. Молодой воин был хорошо знаком с пещерным медведем. Этот миролюбивый гигант с выпуклым лбом обычно спокойно жил в своём логове и питался исключительно растительной пищей. Только голод мог заставить его охотиться и есть мясо. Приближавшийся к пещере зверь принадлежал, по-ви-димому, к другой породе. Гав убедился в этом, когда медведь вышел на ярко освещённую луной вершину холма. У зверя был плоский лоб и массивное, покрытое короткой сероватой шерстью туловище; в тяжёлой поступи чувствовалась уверенность в своей силе и скрытая угроза. Это был серый медведь, опасный соперник самых крупных хищников. Гав вспомнил рассказы охотников, побывавших в гористых местностях, где обитает серый медведь. Они уверяли, что этот страшный хищник способен одним ударом могучей лапы свалить на землю зубра или бизона, задушить лося или дикую лошадь. Его острые когти без усилия вспарывают грудь человека; он не боится свирепого льва и кровожадного тигра. Старый Гоун говорил, что серый медведь уступает в силе только пещерному льву, носорогу и владыке Земли — мамонту. Сын Сайги не почувствовал сразу того страха, который вызвало бы у него внезапное появление тигра или льва. Встречи с благодушным пещерным медведем приучили его не бояться животных этой породы. Однако в походке приближающегося зверя было что-то внушающее смутную тревогу, и молодой воин счёл необходимым разбудить Нао. Одного прикосновения к руке спящего сына Леопарда было достаточно, чтобы он мгновенно вскочил на ноги. — Что хочет Г ав? — спросил Нао, подойдя к выходу из пещеры. Сын Сайги молча указал рукой на вершину базальтового холма. Лицо Нао омрачилось. — Серый медведь! — прошептал он. Взгляд его тревожно скользнул по стенам пещеры. С вечера Уламры позаботились заготовить целую кучу хвороста и камней. Несколько крупных валунов лежало поблизости — ими можно было при необходимости прочно загородить вход в пещеру. Нао предпочёл бы спастись бегством, но для отступления у них был один только путь: вниз, по каменному выступу к водопою, то есть прямо навстречу серому медведю. Если бы им даже удалось незаметно проскользнуть мимо него, серый медведь, быстроногий и проворный, несмотря на кажущуюся грузность и неуклюжесть, легко догонит на открытом месте беглецов. Единственным выходом было бы вскарабкаться на дерево — серый медведь не умеет лазать по деревьям. Но, к несчастью, поблизости виднелись лишь низкорослые, тонкие деревца, и к тому же этот неутомимый и упрямый хищник способен бесконечно долго караулить свою жертву. Заметил ли медведь Гава, сидевшего на корточках у входа в пещеру, прижавшись к скале и стараясь не делать ни одного лишнего движения? Или это был хозяин пещеры, вернувшийся домой после долгого странствия? Пока Нао мучительно раздумывал над этой загадкой, медведь стал спускаться вниз по крутому склону. Достигнув подножия холма, он остановился, поднял кверху острую морду, понюхал влажный ночной воздух и затрусил неторопливой рысцой. На мгновение обоим Уламрам показалось, что он удаляется. Однако, очутившись на берегу, зверь уверенно двинулся к переправе и остановился как раз напротив каменного карниза, который вёл на вершину утёса. Единственный путь к отступлению был отрезан. Чуть повыше пещеры каменный карниз кончался и утёс обрывался отвесно в воды озера; спустившись же по узкому выступу вниз, они очутились бы лицом к лицу со страшным хищником. Как бы быстро ни сбежали вниз Уламры, медведь всё равно успел бы переплыть узкую реку и преградить беглецам путь. Оставалось лишь надеяться, что хищник, не заметив людей, уйдёт прочь. В противном случае следовало приготовиться к нападению на пещеру... Нао разбудил Нама, и они втроём поспешно начали перекатывать валуны ко входу в пещеру. Потоптавшись на месте, медведь вдруг бросился в воду и переплыл реку. Выйдя на берег, он отряхнулся и стал неторопливо взбираться вверх по узкому каменному выступу. Чем ближе подходил к пещере медведь, тем отчётливее вырисовывалась в ярком свете луны его огромная косматая фигура. Временами в широкой пасти угрожающе поблёскивали острые белые клыки. Нам и Гав дрожали как в лихорадке, сознавая всю свою слабость перед страшным хищником. Юные сердца их трепетали, словно раненые птицы, при мысли о неизбежности предстоящей смертельной схватки. Страстная жажда жизни овладела всем существом молодых воинов. Нао тоже не был спокоен. Он знал страшную силу противника и сознавал, что медведю понадобится совсем немного времени, чтобы справиться с тремя людьми. Его толстая шкура и крепкие, словно гранит, кости были почти неуязвимы для каменных топоров и копий с кремнёвыми наконечниками. Уламры лихорадочно продолжали укреплять вход в пещеру. Скоро перед ним выросла высокая стена из камней. Молодые воины оставили не заложенным только одно отверстие справа, на высоте человеческого роста. Тем временем медведь добрался до пещеры и подошёл к её входу. Увидев препятствие, он остановился и заворчал, удивлённо покачивая тяжёлой головой. Хищник давно учуял присутствие людей, слышал шум, поднятый ими при сооружении каменного заграждения, но никак не ожидал, что вход в берлогу, где он прожил столько лет, вдруг окажется заложенным. Медведь смутно чувствовал, что существует какая-то связь между появлением этого неожиданного препятствия и присутствием двуногих существ, которые заняли его жилище. Преграда озадачила его, но нисколько не встревожила; он угадывал слабость скрывавшихся за ней противников. Сначала огромный хищник не спеша потянулся, показав белую, отливающую серебром шерсть на своей могучей груди и мотая мохнатой головой. Затем внезапно, без всякого перехода, пришёл в ярость, потому что по натуре своей был существом угрюмым и злобным. Издав хриплый, протяжный рёв, он поднялся на задние лапы. В такой позе медведь ещё больше напоминал человека, огромного и волосатого, с короткими кривыми ногами и непомерно длинным туловищем. Тяжело переваливаясь с лапы на лапу, он вплотную подошёл к каменной стене и, пригнув голову, заглянул в оставшееся незаложенным отверстие. Нам и Гав, скрытые в тёмной глубине пещеры, держали наготове свои кремнёвые топоры; сын Леопарда сжимал в руках тяжёлую палицу. Они рассчитывали, что медведь, желая разрушить стену, просунет в незаложенное отверстие лапы, и готовились размозжить их ударами палицы и топоров. Но в просвете между валунами перед ними неожиданно возникла огромная лохматая морда с плоским лбом и полуоткрытой пастью, в которой виднелись два ряда длинных и острых, словно дротики, зубов. Топоры Нама и Гава с силой опустились на голову хищника; Нао взмахнул палицей, но недостаточная ширина отверстия помешала ему нанести сокрушительный удар. Медведь с рёвом отступил. Он даже не был ранен: ни одна капля крови не выступила на его морде. Но вспыхнувшие зеленым огнем зрачки хищника и лязг мощных челюстей ясно говорили о возмущении оскорблённой силы. Однако он не пренебрёг полученным уроком. Вместо того чтобы лезть в пещеру напролом, он решил сначала уничтожить опасное препятствие. Приблизившись к пещере снова, медведь ощупал каменную стену лапами и толкнул её. Стена едва заметно дрогнула. Тогда, собрав все свои силы, зверь принялся расшатывать её. Он то наваливался на неё плечом и толкал лбом, то рвал могучими когтями, то, отступив, с разбегу бросался на стену всей тяжестью своего огромного тела. Обнаружив наконец слабое место у основания стены, медведь сосредоточил на нём свои усилия. Стена зашаталась. Уламры, находясь по ту сторону стены, ничем не могли помешать зверю. Почти не сговариваясь, люди быстро изменили способ защиты. Нао и Гав подпёрли плечами опасное место изнутри, и стена перестала шататься. Нам же, высунувшись из отверстия, подстерегал удобный момент, чтобы вонзить дротик в глаз противника. Вскоре медведь заметил, что слабое место в преграде перестало поддаваться его толчкам. Эта непостижимая для тёмного ума зверя перемена, шедшая вразрез со всем его долголетним опытом, озадачила хищника. Он остановился, присел на задние лапы и, мотая головой, стал рассматривать стену, обнюхивая её с недоверчивым и изумлённым видом. Наконец, решив, что ошибся, медведь снова приблизился к стене и ударил её лапой; затем разбежался и толкнул плечом. Стена не поддавалась. Тогда, разъярившись, хищник забыл об осторожности и ринулся в атаку. Отверстие в стене притягивало зверя. Ему казалось, что здесь он найдёт свободный проход. Он бросился к нему, не думая об опасности... Дротик просвистел и впился ему в веко, но ничто уже не могло остановить сокрушительный натиск этого живого тарана. Стена рухнула... Нао и Гав мгновенно отскочили в глубину пещеры. Нам не успел последовать их примеру — и очутился в когтях рассвирепевшего зверя. Юноша даже не пробовал защищать свою жизнь. Покорный и беспомощный, словно антилопа, опрокинутая на землю лапой льва, он раскинул руки и, широко раскрыв глаза, в каком-то оцепенении ждал смерти. Но Нао, на мгновение растерявшийся от неожиданного падения стены, увидел опасность, грозившую его товарищу, и сразу обрёл хладнокровие и мужество, свойственные людям сильного духа и твёрдой воли. Отбросив в сторону ставший ненужным топор, он обеими руками схватил узловатую дубовую палицу и шагнул навстречу врагу. Медведь заметил его. Отложив расправу со слабой добычей, трепетавшей в его когтях, он отбросил в сторону Нама и с грозным рычанием повернулся к сыну Леопарда. Но не успел хищник пустить в ход свои страшные клыки и когти, как палица Нао с молниеносной быстротой опустилась на голову зверя, разбив в кровь его ноздри. Удар, нанесённый сбоку, был не так силён и опасен, как болезнен. Он поразил хищника в самое чувствительное место. Медведь невольно отпрянул назад, завыв от боли. Второй удар палицы пришёлся по массивному, несокрушимому черепу. Медведь, успевший прийти в себя, но обезумевший от боли и ярости, ринулся на врага. Нао успел отскочить в темноту и укрыться за выступом базальтовой стены. Медведь, как лавина, пронёсся мимо него и с размаху ткнулся раненой мордой в каменную стену. Он пошатнулся, оглушённый ударом, и в эту же минуту палица Нао, очутившегося позади хищника, со страшной силой опустилась на загривок зверя, перебив ему позвоночник. Послышался треск сломанных костей. Хищник медленно повернулся вокруг себя, зашатался и рухнул на землю. Нао, упоённый победой, в неистовой ярости наносил поверженному врагу удар за ударом, в то время как Нам и Гав вспарывали брюхо зверя своими кремнёвыми топорами... Иллюстрации к повести — художник Л.П. Дура сов. 1960-е гг. Когда громадная окровавленная туша перестала наконец содрогаться, Уламры выпрямились и, опустив оружие, молча посмотрели друг на друга. Это была торжественная минута. Нао стал теперь в глазах Нама и Гава самым могучим из Уламров и всех других людей. Ни Фауму, ни Гу, сыну Тигра, и ни одному из тех великих воинов прошлых поколений, имена которых хранил в своей обширной памяти старый Гоун, не удавалось убить серого медведя ударом палицы в открытом бою. Юноши с восхищением смотрели на своего могучего товарища, мечтая о том дне, когда они расскажут про его славную победу всем Уламрам, — конечно, в том случае, если им удастся вернуться к родному племени покорителями Огня! Часть вторая Глава первая ПЕПЕЛ Долгие часы провёл Нао один со своими думами в непроглядной темноте ночи, не озаряемой ни одним небесным огоньком. Наконец на востоке забрезжил слабый свет. Он медленно разлился по пушистым, словно пена, облакам, окрашивая их в жемчужные тона. Прямо перед собой Нао увидел огромное озеро, преграждавшее путь на юг. Поверхность его была подёрнута мелкой рябью; противоположный берег терялся в тумане и мраке. Нао смотрел на расстилавшуюся у его ног водяную равнину и спрашивал себя, с какой стороны им лучше обойти её: с востока, где берег озера окаймляла длинная гряда холмов, или с запада, где простиралась плоская равнина, поросшая редкими деревьями. Над землёй дул слабый ветерок, чуть морщивший воду, но высоко в небе мощный поток воздуха быстро гнал облака, разрывая их на клочья и рассеивая. Окутанная лёгкой дымкой испарений, показалась наконец луна в последней четверти. Узкий серп её отразился в синеве озёрных вод. Напрягая зоркие глаза, Нао увидел в неверном свете луны, что на юг и на запад простирается беспредельная водная гладь, а на востоке равнина ограничена волнистой линией поросших лесом холмов. Следовательно, им нужно идти на восток; другого пути нет. Кругом царила нерушимая тишина, простиравшаяся над спящими водами и, казалось, охватившая весь небосвод с его бесчисленными звёздами и серебряным серпом месяца. Ветерок улёгся, и только время от времени под его дыханием чуть слышно шелестела высокая трава. Устав от неподвижности, Нао вышел из тени, отбрасываемой старым тополем, и зашагал по берегу озера. Неровная поверхность местности то скрывала от него горизонт, то расширяла его до необъятных пределов. С вершины небольшого бугра Нао ясно разглядел извилистую линию восточного берега озера. Многочисленные следы на земле свидетельствовали, что это место часто посещается стадами травоядных и хищниками. Вдруг Нао вздрогнул и замер на месте, широко раскрыв глаза. Сердце его забилось от тревоги и странного восторга. Воспоминания вспыхнули в мозгу молодого воина так ярко, что ему на мгновение показалось, будто он вновь видит перед собой родное становище Уламров, пылающий костёр и гибкую фигуру Гаммлы, освещённую красноватым пламенем. Прямо перед ним в густой зелёной траве чернела плешь с полуобгорелыми ветвями и кучкой золы; ветер не успел ещё развеять белого пепла. Нао живо представил себе вечерний привал, яркое пламя костра, запах жареного мяса, красные языки Огня... Но тут же радужные видения рассеяла тревожная мысль о том, что у этого костра недавно грелись враги... Взволнованный, Нао опустился на колени и стал внимательно изучать следы вокруг костра. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы распознать, что здесь побывало трижды столько людей, сколько у него было пальцев на обеих руках, и среди них не было ни стариков, ни женщин, ни детей. Вероятно, здесь останавливался один из тех охотничьих отрядов, какие племя посылает в дальние разведки. Множество обглоданных костей, разбросанных вокруг костра, подтверждало указания следов на траве. Необходимо было узнать, откуда пришёл отряд охотников и в каком направлении он удалился. Нао подозревал, что эти охотники принадлежали к племени Пожирателей Людей — Кзамов, которые с незапамятных времён жили к югу от Большой реки. Это были огромные и свирепые люди, превосходившие силой не только Уламров, но и все другие известные Нао человеческие племена. Единственные среди людей, они ещё употребляли в пищу человеческое мясо, хотя нельзя сказать, что они предпочитали его мясу сохатого и оленя, косули и кабана, лани и джигетая. Племя Кзамов было немногочисленно: Уаг, сын Рыси, самый неутомимый и бесстрашный разведчик из всех Уламров, во время своих дальних странствий видел всего три становища людоедов; все остальные встреченные им племена человеческого мяса не ели. Эти воспоминания теснились в голове у Нао, в то время как он шёл по следу, оставленному охотничьим отрядом. Идти было нетрудно, так как, уверенные в своей силе, Кзамы не заботились о том, чтобы скрыть следы. Они обошли озеро с востока, видимо направляясь к берегам Большой реки. Две возможности представлялись Нао: настигнуть охотничий отряд Кзамов прежде, чем тот вернётся в становище своего племени, и похитить Огонь хитростью или перегнать отряд, проникнуть в становище врагов и, пользуясь отсутствием лучших воинов, добыть Огонь силой. Чтобы найти дорогу к становищу Кзамов, надо было немедленно двинуться по следам отряда. Мысленно Нао видел этих охотников, уносящих с собой через степи, реки и холмы самое драгоценное достояние человека — Огонь. И видение это было таким отчётливым, таким ярким, что руки Нао уже тянулись к заветному пламени, угрожая тем, кто преградит к нему путь... Сын Леопарда долго предавался этим волнующим думам, а тем временем свежий ветер, поднявшийся перед рассветом, постепенно ослабевал и утихал, словно растворяясь среди густой листвы деревьев и высоких прибрежных трав. Глава пятая БИТВА ЗА ОГОНЬ Оба Кзама, постепенно замедляя шаг, подходили всё ближе и ближе. Более рослый взмахнул последним своим дротиком и метнул его в Нао почти в упор. Нао без труда отбил дротик обухом топора, и тонкая палка, переломившись, исчезла в пламени костра. В ту же секунду три палицы со свистом рассекли воздух. Нао отбил палицы Кзамов с такой силой, что меньший из людоедов пошатнулся. Заметив это, Нао бросился к нему и страшным ударом проломил врагу голову. Но и сам он пострадал при этом: второй Кзам ударил его в левое плечо. К счастью, Нао в последнюю секунду успел отскочить, не то палица, направленная умелой рукой, раздробила бы ему череп. Ошеломлённый, Нао откинулся назад, чтобы обрести устойчивость. Подняв кверху палицу, он ждал врага. Хотя теперь перед Нао оставался только один противник, положение Уламра было ужасное: он едва мог шевелить раненой левой рукой, тогда как Кзам, вооружённый палицей и топором, не получил ни одной царапины. Это был великан с широкой грудью, мощным торсом и длинными руками — на целую треть длиннее, чем руки Нао. Короткие кривые ноги его, не способные к быстрому бегу, были, однако, великолепными точками опоры и сообщали телу Кзама устойчивость гранитной глыбы. Перед решительной схваткой людоед исподлобья окинул взглядом своего противника. Решив, что он легче добьётся победы, если будет наносить удары обеими руками, Кзам отбросил в сторону топор, оставив в руках одну палицу. Затем он перешёл в наступление. Две палицы из твёрдого дуба, почти одинакового веса, столкнулись в воздухе. Удар, нанесённый Кзамом, был сильнее удара Уламра, который не мог пользоваться ле- вой рукой. И всё-таки ему удалось отбить нападение. Когда же Кзам вторично опустил палицу, она рассекла воздух, не встретив ничего на своём пути: Нао ловко отклонился в сторону. В третий раз палица Нао обрушилась на врага, словно лавина. Она разбила бы вдребезги череп противника, если бы длинные жилистые руки Кзама не сумели вовремя отвести удар. Снова узловатые дубины с треском сшиблись в воздухе, и Кзам был вынужден отступить. Однако он тут же пришёл в себя и ринулся на Уламра с таким бешенством, что чуть не выбил палицу из его руки. Прежде чем Нао собрался с силами, Кзам снова взмахнул палицей. Уламр лишь несколько ослабил, но не мог отвести удар. Дубина обрушилась на его череп... У Нао подкосились ноги: деревья, земля, костёр закружились перед его глазами... Чудовищным усилием воли он устоял на ногах и, прежде чем Кзам сообразил, что происходит, швырнул в него свою палицу с такой силой, что тот, даже не вскрикнув, свалился мёртвым... Ещё не веря в свою победу, Нао взглянул на костёр, где плясали весёлые красные языки пламени, и засмеялся отрывистым, хриплым смехом. Радость бушевала в его груди, словно поток, несущийся весною с гор. Кругом было тихо. Над головой мирно сияли далёкие звёзды, приглушённо рокотала река, чуть шелестела трава под дыханием ночного ветерка, и только издали, с противоположного берега реки, доносились лай шакалов и рыкание вышедшего на охоту льва... Победитель закричал прерывающимся от волнения голосом: — Нао хозяин Огня! Он медленно обошёл вокруг костра, протягивая над ним руки, подставляя благотворному теплу грудь, радуясь давно не испытанному блаженству. — Нао хозяин Огня! — повторял он, не помня себя от восторга,— Нао завоевал Огонь! Но вскоре лихорадочное возбуждение улеглось. Он подумал, что Кзамы могут неожиданно вернуться и что надо поскорей унести в безопасное место свою драгоценную добычу. Он достал плоские камни, которые постоянно держал при себе после первой неудачной попытки похитить Огонь. Нужно было оплести их прутьями, корой и стеблями ползучих растений. В поисках этих растений Нао неожиданно обнаружил неподалёку от костра готовую плетёнку, в которой людоеды переносили Огонь. Он вскрикнул от радости. Это было нечто вроде гнезда, искусно сплетённого из древесной коры и выложенного изнутри плоскими камнями. В нём ещё теплился маленький огонёк. Хотя Нао, подобно всем мужчинам племени Уламров, умел делать плетёнки для хранения Огня, ему вряд ли удалось бы в столь короткий срок изготовить такую же прочную и удобную, как та, которую он нашёл у людоедов. Для этого нужно было время. Плетёнка Кзамов была сложена из трёх тонких слоев сланца, с оболочкой из коры зелёного дуба, скреплённой гибкими прутьями. В стенках были оставлены отверстия для доступа воздуха. Такие плетёнки с Огнём требовали неусыпных забот. Нужно было защищать пламя от дождя и ветра; нужно было смотреть за тем, чтобы Огонь не хирел и не разгорался больше, чем следует; нужно было часто менять кору. Нао знал все правила ухода за Огнём, выработанные тысячелетним опытом его предков. Он слегка раздул пламя, смочил водой кору оболочки, проверил вытяжные отверстия и состояние сланцевой прокладки. Затем он собрал разбросанные по земле копья и топоры и перед уходом окинул последним взглядом стоянку Кзамов и окружающую её равнину. Двое из его врагов были мертвы; они лежали на спине, лицом к звёздам. Двое других, несмотря на страшные страдания, старались сохранять полную неподвижность, чтобы Нао счёл их мёртвыми. Жестокий закон войны и осторожность требовали, чтобы Нао прикончил их. Он подошёл к первому, раненному в бедро, и занёс над ним копьё. И вдруг какое-то странное, не понятное ему самому отвращение овладело сыном Леопарда при мысли, что ещё одна жизнь сейчас угаснет. Он не чувствовал никакой ненависти к поверженным врагам. К тому же куда важней было загасить костёр. Нао раскидал во все стороны пылающие угли и палицей, принадлежащей одному из убитых врагов, разбил их на мелкие куски, которые не могли сохранить Огонь до возвращения Кзамов. Затем он связал раненым руки и ноги гибкими стеблями растений и крикнул, не в силах скрыть своё торжество: — Кзамы не захотели дать сыну Леопарда даже одной головешки, а теперь у самих Кзамов нет Огня! Они будут страдать от темноты и холода до тех пор, пока не вернутся к своему племени! Уламры теперь стали сильнее Кзамов! 1909 Перевод И. Орловской Вопросы и задание 1. Составьте план одной из глав. Подготовьте краткий пересказ по вашему плану 2. Чем был опасен именно серый медведь? 3. С помощью каких изобразительных средств рисуется образ серого медведя? 4. Благодаря чему юношам удалось одержать победу над сильным и опасным хищником? 5. Подробно, в деталях, опишите повадки, движения Нао. О каких качествах юноши они вам говорят? 6. Выделите в тексте отрывок о поединке и подготовьтесь к выразительному чтению фрагмента. 7. Прочитайте отрывок от слов: «Двое из его врагов были мертвы...» до слов: «Он не чувствовал никакой ненависти к поверженным врагам». Как характеризует юношу- победителя его отношение к побеждённому и поверженному врагу? Какая фраза в этом отрывке является самой важной? Почему? 8*. Как вы думаете, повесть Ж. Рони-Старшего относится к приключенческим, историческим или фантастическим произведениям? Обоснуйте свой ответ. 9. Рассмотрите иллюстрации Л.П. Дурасова. Какие детали, подчёркнутые художником, свидетельствуют о предельном накале страстей в эпизодах сражения с медведем и Кзамом за огонь? Подумайте, почему столь решителен и отважен герой произведения. ДЖЕК ЛОНДОН 1876-1916 Я верю в благородство и достоинство человека. Джек Лондон Джек Лондон родился в Сан-Франциско. Его отчимом был чудаковатый ирландец Генри Чэни, астролог, литератор, неудачник, с которым юный Джек делил все тяготы нелёгкой жизни и был ему заботливым и любящим сыном. Вспоминая детские годы, Лондон писал: «В десять лет я уже продавал на улицах газеты. Каждый цент я отдавал семье и, отправляясь в школу, каждый раз стыдился своей шапки, башмаков, платья...» Когда мальчик подрос, он стал рабочим консервной фабрики. Джек работал по восемнадцать и двадцать часов подряд. Джека манил морской простор. Он плавал на собственной лодчонке и был принят в среду устричных пиратов. Школа корабельной службы оказалась ещё более суровой. С гордостью вспоминает писатель о том, что ему удалось сдать этот своеобразный экзамен на мужество. На литературный заработок он жить ещё не мог, работал кочегаром на электростанции, нашёл дорогу к хорошим книгам. Джек Лондон долго был безработным, сидел в тюрьме за бродяжничество, увидел «ужасные бездны человеческого унижения». После похода в Вашингтон и всего пережитого всерьёз почувствовал своё призвание — писать. Писал иной раз по пятнадцать часов в сутки. Безденежье привело его в Джек Лондон. 1900-е гг. Клондайк, но и он не принёс ему богатства, но одарил огромным богатством жизненных наблюдений. Возвратившись домой, Джек Лондон с усердием взялся за писательский труд. Его северные рассказы сразу полюбились публике. Человек, совесть которого не «замерзает» даже тогда, когда термометр показывает пятьдесят градусов ниже нуля, — вот подлинный герой ранних рассказов Лондона. Высокие законы дружбы, любви, самоотверженности вознесены писателем над грубой, преступной суматохой обогащения. По Р. Самарину Вопросы и задание 1. Составьте план статьи учебника о писателе и по плану подготовьте устный рассказ о нем. 2. Какие события и факты из жизни юного Джека Лондона показались вам необычными, произвели на вас особое впечатление? Почему? 3. Внимательно перечитайте последний абзац статьи. Выпишите ключевые слова. О каких нравственных законах, которые утверждал Джек Лондон в своих произведениях, говорит автор? СКАЗАНИЕ О КИШЕ Давным-давно у самого Полярного моря жил Киш. Долгие и счастливые годы был он первым человеком в своем поселке, умер, окруженный почетом, и имя его было у всех на устах. Так много воды утекло с тех пор, что только старики помнят его имя, помнят и правдивую повесть о нем, которую они слышали от своих отцов и которую сами передадут своим детям и детям своих детей, а те — своим, и так она будет переходить из уст в уста до конца времён. Зимней полярной ночью, когда северная буря завывает над ледяными просторами, а в воздухе носятся белые хлопья и никто не смеет выглянуть наружу, хорошо послушать рассказ о том, как Киш, что вышел из самой бедной иглу, достиг почёта и занял высокое место в своём посёлке. Киш, как гласит сказание, был смышлёным мальчиком, здоровым и сильным и видел уже тринадцать солнц. Так считают на Севере годы, потому что каждую зиму солнце оставляет землю во мраке, а на следующий год поднимается над землёй новое солнце, чтобы люди снова могли согреться и поглядеть друг другу в лицо. Отец Киша был отважным охотником и встретил смерть в голодную годину, когда хотел отнять жизнь у большого полярного медведя, дабы даровать жизнь своим соплеменникам. Один на один он схватился с медведем, и тот переломал ему все кости; но на медведе было много мяса, и это спасло народ. Киш был единственным сыном, и, когда погиб его отец, он стал жить вдвоём с матерью. Но люди быстро всё забывают, забыли и о подвиге его отца, а Киш был всего только мальчик, мать его — всего только женщина, и о них тоже забыли, и они жили так, забытые всеми, в самой бедной иглу. Но как-то вечером в большой иглу вождя Клош-Квана собрался совет, и тогда Киш показал, что в жилах у него горячая кровь, а в сердце — мужество мужчины и он ни перед кем не станет гнуть спину. С достоинством взрослого он поднялся и ждал, когда наступит тишина и стихнет гул голосов. — Я скажу правду, — так начал он. — Мне и матери моей даётся положенная доля мяса. Но это мясо часто бывает старое и жёсткое, и в нём слишком много костей. Охотники — и совсем седые, и только начавшие седеть, и те, что были в расцвете лет, и те, что были ещё юны, — все разинули рот. Никогда не доводилось им слышать подобных речей. Чтобы ребёнок говорил, как взрослый мужчина, и бросал им в лицо дерзкие слова! Но Киш продолжал твёрдо и сурово: — Мой отец, Бок, был храбрым охотником, вот почему я говорю так. Люди рассказывают, что Бок один приносил больше мяса, чем любые два охотника, даже из самых лучших, что своими руками он делил это мясо и своими глазами следил за тем, чтобы самой старой старухе и самому хилому старику досталась справедливая доля. — Вон его! — закричали охотники. — Уберите отсюда этого мальчишку! Уложите его спать. Мал он ещё разговаривать с седоголовыми мужчинами. Но Киш спокойно ждал, пока не уляжется волнение. — У тебя есть жена, Уг-Глук, — сказал он, — и ты говоришь за неё. А у тебя, Массук, — жена и мать, и за них ты говоришь. У моей матери нет никого, кроме меня, и потому говорю я. И я сказал: Бок погиб потому, что он был храбрым охотником, а теперь я, его сын, и Айкига, мать моя, которая была его женой, должны иметь вдоволь мяса до тех пор, пока есть вдоволь мяса у племени. Я, Киш, сын Бока, сказал. Он сел, но уши его чутко прислушивались к буре протеста и возмущения, вызванной его словами. — Разве мальчишка смеет говорить на совете? — прошамкал старый Уг-Глук. — С каких это пор грудные младенцы стали учить нас, мужчин? — зычным голосом спросил Массук. — Или я уже не мужчина, что любой мальчишка, которому захотелось мяса, может смеяться мне в лицо? Гнев их кипел ключом. Они приказали Кишу сейчас же идти спать, грозили совсем лишить его мяса, обещали задать ему жестокую порку за дерзкий поступок. Глаза Киша загорелись, кровь забурлила и жарким румянцем прилила к щекам. Осыпаемый бранью, он вскочил с места. — Слушайте меня, вы, мужчины! — крикнул он. — Никогда больше не стану я говорить на совете, никогда, прежде чем вы не придёте ко мне и не скажете: «Говори, Киш, мы хотим, чтобы ты говорил». Так слушайте же, мужчины, моё последнее слово. Бок, мой отец, был великий охотник. Я, Киш, его сын, тоже буду охотиться и приносить мясо и есть его. И знайте отныне, что делёж моей добычи будет справедлив. И ни одна вдова, ни один беззащитный старик не будет больше плакать ночью оттого, что у них нет мяса, в то время как сильные мужчины стонут от тяжкой боли, ибо съели слишком много. И тогда будет считаться позором, если сильные мужчины станут объедаться мясом! Я, Киш, сказал всё. Насмешками и глумлением проводили они Киша, когда он выходил из иглу, но он стиснул зубы и пошёл своей дорогой, не глядя ни вправо, ни влево. На следующий день он направился вдоль берега, где земля встречается со льдами. Те, кто видел его, заметили, что он взял с собой лук и большой запас стрел с костяными наконечниками, а на плече нёс большое охотничье копьё своего отца. И много было толков и много смеха по этому поводу. Это было невиданное событие. Никогда не случалось, чтобы мальчик его возраста ходил на охоту, да ещё один. Мужчины только покачивали головой да пророчески что-то бормотали, а женщины с сожалением смотрели на Айкигу, лицо которой было строго и печально. — Он скоро вернётся, — сочувственно говорили женщины. — Пусть идёт. Это послужит ему хорошим уроком, — говорили охотники. — Он вернётся скоро, тихий и покорный, и слова его будут кроткими. Но прошёл день и другой, и на третий поднялась жестокая пурга, а Киша всё не было. Айкига рвала на себе волосы и вымазала лицо сажей в знак скорби, а женщины горькими словами корили мужчин за то, что они плохо обошлись с мальчиком и послали его на смерть; мужчины же молчали, готовясь идти на поиски тела, когда утихнет буря. Однако на следующий день рано утром Киш появился в посёлке. Он пришёл с гордо поднятой головой. На плече он нёс часть туши убитого им зверя. И поступь его стала надменной, а речь звучала дерзко. — Вы, мужчины, возьмите собак и нарты и ступайте по моему следу, — сказал он. — За день пути отсюда найдёте много мяса на льду — медведицу и двух медвежат. Айкига была вне себя от радости, он же принял её восторги, как настоящий мужчина, сказав: — Идём, Айкига, надо поесть. А потом я лягу спать, потому что я устал. И он вошёл в иглу и сытно поел, после чего спал двадцать часов подряд. Сначала было много сомнений, много сомнений и споров. Выйти на полярного медведя — дело опасное, но трижды и три раза трижды опаснее — выйти на медведицу с медвежатами. Мужчины не могли поверить, что мальчик Киш один, совсем один, совершил такой великий подвиг. Но женщины рассказывали о свежем мясе только что убитого зверя, которое принёс Киш, и это поколебало их недоверие. И вот наконец они отправились в путь, ворча, что если даже Киш и убил зверя, то, верно, он не позаботился освежевать его и разделать тушу. А на Севере это нужно делать сразу, как только зверь убит, — иначе мясо замёрзнет так крепко, что его не возьмёт даже самый острый нож; а взвалить мороженую тушу в триста фунтов на нарты и везти по неровному льду — дело нелёгкое. Но, придя на место, они увидели то, чему не хотели верить: Киш не только убил медведей, но рассёк туши на четыре части, как истый охотник, и удалил внутренности. Так было положено начало тайне Киша. Дни шли за днями, и тайна эта оставалась неразгаданной. Киш снова пошёл на охоту и убил молодого, почти взрослого медведя, а в другой раз — огромного медведя-самца и его самку. Обычно он уходил на три-четыре дня, но бывало, что пропадал среди ледяных просторов и целую неделю. Он никого не хотел брать с собой, и народ только диву давался. «Как он это делает? — спрашивали охотники друг у друга. — Даже собаки не берёт с собой, а ведь собака — большая подмога на охоте». — Почему ты охотишься только на медведя? — спро- . сил его как-то Клош-Кван. И Киш сумел дать ему надлежащий ответ: — Кто же не знает, что только на медведе так много мяса. Но в посёлке стали поговаривать о колдовстве. — Злые духи охотятся вместе с ним, — утверждали они. — Поэтому его охота всегда удачна. Чем же иначе можно это объяснить, как не тем, что ему помогают злые духи? — Кто знает? А может, это не злые духи, а добрые? — говорили другие. — Ведь его отец был великим охотником. Может, он теперь охотится вместе с сыном и учит его терпению, ловкости и отваге. Кто знает! Так или не так, но Киша не покидала удача, и нередко менее искусным охотникам приходилось доставлять в посёлок его добычу. И в дележе он был справедлив. Так же, как и отец его, он следил за тем, чтобы самый хилый старик и самая старая старуха получали справедливую долю, а себе оставлял ровно столько, сколько нужно для пропитания. И поэтому-то, и ещё потому, что он был отважным охотником, на него стали смотреть с уважением и побаиваться его и начали говорить, что он должен стать вождём после смерти старого Клош-Квана. Теперь, когда он прославил себя такими подвигами, все ждали, что он снова появится в совете, но он не приходил, а им было стыдно позвать его. — Я хочу построить себе новую иглу, — сказал Киш однажды Клош-Квану и другим охотникам. — Это должна быть просторная иглу, чтобы Айкиге и мне было удобно в ней жить. — Так, — сказали те, с важностью кивая головой. — Но у меня нет на это времени. Моё дело — охота, и она отнимает всё моё время. Было бы справедливо и правильно, чтобы мужчины и женщины, которые едят мясо, что я приношу, построили мне иглу. И они выстроили ему такую большую, просторную иглу, что она была больше и просторнее даже жилища самого Клош-Квана. Киш и его мать перебрались туда, и впервые после смерти Бока Айкига стала жить в довольстве. И не только одно довольство окружало Айкигу, — она была матерью замечательного охотника, и на неё смотрели теперь, как на первую женщину в посёлке, и другие женщины посещали её, чтобы испросить у неё совета, и ссылались на её мудрые слова в спорах друг с другом или со своими мужьями. Но больше всего занимала все умы тайна чудесной охоты Киша. И как-то раз Уг-Глук бросил Кишу в лицо обвинение в колдовстве. — Тебя обвиняют, — зловеще сказал Уг-Глук, — в сношениях с злыми духами; вот почему твоя охота удачна. — Разве вы едите плохое мясо? — спросил Киш. — Разве кто-нибудь в посёлке заболел от него? Откуда ты можешь знать, что тут замешано колдовство? Или ты говоришь наугад — просто потому, что тебя душит зависть? И Уг-Глук ушёл пристыженный, и женщины смеялись ему вслед. Но как-то вечером на совете после долгих споров было решено послать соглядатаев по следу Киша, когда он снова пойдёт на медведя, и узнать его тайну. И вот Киш отправился на охоту, а Бим и Боун, два молодых, лучших в посёлке охотника, пошли за ним по пятам, стараясь не попасться ему на глаза. Через пять дней они вернулись, дрожа от нетерпения, — так хотелось им поскорее рассказать то, что они видели. В жилище Клош-Квана был спешно созван совет, и Бим, тараща от изумления глаза, начал свой рассказ. — Братья! Как нам было приказано, мы шли по следу Киша. И уж так осторожно мы шли, что он ни разу не заметил нас. В середине первого дня пути он встретился с большим медведем-самцом, и это был очень, очень большой медведь... — Больше и не бывает, — перебил Боун и повёл рассказ дальше. — Но медведь не хотел вступать в борьбу, он повернул назад и стал не спеша уходить по льду. Мы смотрели на него со скалы на берег, а он шёл в нашу сторону, и за ним, без всякого страха, шёл Киш. И Киш кричал на медведя, осыпал его бранью, размахивал руками и поднимал очень большой шум. И тогда медведь рассердился, встал на задние лапы и зарычал. А Киш шёл прямо на медведя... — Да, да, — подхватил Бим. — Киш шёл прямо на медведя, и медведь бросился на него, и Киш побежал. Но когда Киш бежал, он уронил на лёд маленький круглый шарик, и медведь остановился, обнюхал этот шарик и проглотил его. А Киш всё бежал и всё бросал маленькие круглые шарики, а медведь всё глотал их. Тут поднялся крик, и все выразили сомнение, а Уг-Г’лук прямо заявил, что он не верит этим сказкам. — Собственными глазами видели мы это, — убеждал их Бим. — Да, да, собственными глазами, — подтвердил и Боун. — И так продолжалось долго, а потом медведь вдруг остановился, завыл от боли и начал, как бешеный, колотить передними лапами о лёд. А Киш побежал дальше по льду и стал на безопасном расстоянии. Но медведю было не до Киша, потому что маленькие круглые шарики наделали у него внутри большую беду. — Да, большую беду, — перебил Бим. — Медведь царапал себя когтями и прыгал по льду, словно разыгравшийся щенок. Но только он не играл, а рычал и выл от боли, — и всякому было ясно, что это не игра, а боль. Ни разу в жизни я такого не видал. — Да, и я не видал, — опять вмешался Боун. — А какой это был огромный медведь! — Колдовство, — проронил Уг-Глук. — Не знаю, — отвечал Боун. — Я рассказываю только то, что видели мои глаза. Медведь был такой тяжёлый и прыгал с такой силой, что скоро устал и ослабел, и тогда он пошёл прочь вдоль берега и всё мотал головой из стороны в сторону, а потом садился и рычал и выл от боли — и снова шёл. А Киш тоже шёл за медведем, а мы — за Кишем, и так мы шли весь день и ещё три дня. Медведь всё слабел и выл от боли. — Это колдовство! — воскликнул Уг-Глук. — Ясно, что это колдовство! — Всё может быть. Но тут Бим опять сменил Боуна: — Медведь стал кружить. Он шёл то в одну сторону, то в другую, то назад, то вперёд, то по кругу и снова и снова пересекал свой след и, наконец, пришёл к тому месту, где встретил его Киш. И тут он уже совсем ослабел и не мог даже ползти. И Киш подошёл к нему и прикончил его копьём. — А потом? — спросил Клош-Кван. — Потом Киш принялся свежевать медведя, а мы побежали сюда, чтобы рассказать, как Киш охотится на зверя. К концу этого дня женщины притащили тушу медведя, в то время как мужчины собирали совет. Когда Киш вернулся, за ним послали гонца, приглашая его прийти тоже, но он велел сказать, что голоден и устал и что его иглу достаточно велика и удобна и может вместить много людей. И любопытство было так велико, что весь совет во главе с Клош-Кваном поднялся и направился в иглу Киша. Они застали его за едой, но он встретил их с почётом и усадил по старшинству. Айкига то горделиво выпрямлялась, то в смущении опускала глаза, но Киш был совершенно спокоен. Клош-Кван повторил рассказ Бима и Боуна и, закончив его, произнёс строгим голосом: — Ты должен дать нам объяснение, о Киш. Расскажи, как ты охотишься? Нет ли здесь колдовства? Киш поднял на него глаза и улыбнулся. — Нет, о Клош-Кван! Не дело мальчика заниматься колдовством, и в колдовстве я ничего не смыслю. Я только придумал способ, как можно легко убить полярного медведя, вот и всё. Это смекалка, а не колдовство. — И каждый может сделать это? — Каждый. Наступило долгое молчание. Мужчины глядели друг на друга, а Киш продолжал есть. — И ты... ты расскажешь нам, о Киш? — спросил наконец Клош-Кван дрожащим голосом. — Да, я расскажу тебе. — Киш кончил высасывать мозг из кости и поднялся с места. — Это очень просто. Смотри! Он взял узкую полоску китового уса и показал её всем. Концы у неё были острые, как иглы. Киш стал осторожно скатывать ус, пока он не исчез у него в руке; тогда он внезапно разжал руку, — и ус сразу распрямился. Затем Киш взял кусок тюленьего жира. — Вот так, — сказал он. — Надо взять маленький кусочек тюленьего жира и сделать в нём ямку — вот так. Потом в ямку надо положить китовый ус — вот так, хорошенько его свернув, и закрыть его сверху другим кусочком жира. Потом это надо выставить на мороз, и когда жир замёрзнет, получится маленький круглый шарик. Медведь проглотит шарик, жир растопится, острый китовый ус распрямится — медведю станет больно. А когда медведю станет очень больно, его легко убить копьём. Это совсем просто. И Уг-Глук воскликнул: -О! И Клош-Кван сказал: -А! И каждый сказал по-своему, и все поняли. Так кончается сказание о Кише, который жил давным-давно у самого Полярного моря. И потому, что Киш действовал смекалкой, а не колдовством, он из самой жалкой иглу поднялся высоко и стал вождём своего племени. И говорят, что, пока он жил, народ благоденствовал и не было ни одной вдовы, ни одного беззащитного старика, которые бы плакали ночью оттого, что у них нет мяса. Перевод Н. Георгиевской Вопросы и задание 1. Какова история жизни героя «Сказания о Кише» и в чём секрет его успеха? Почему Киш стал «первым человеком в своём посёлке» и «умер, окружённый почётом, и имя его было у всех на устах»? Какой смысл вкладывает автор в финал своего рассказа? 2. Можем ли мы назвать Киша человеком гордым и смелым, честным и трудолюбивым? Подтвердите свой ответ примерами из текста. 3. Расскажите о герое по следующему плану: а) Какой перед нами герой? Что он изобрёл и как использовал своё изобретение на охоте? б) Как Киш рассказывал об этом своим землякам? в) Какова его манера держаться со взрослыми? г) Что можно сказать об отношении героя к матери? д) Каким, по вашему мнению, вырастет Киш и можно ли будет его роду гордиться им? 4. Подготовьте художественный пересказ понравившегося вам эпизода «Сказания о Кише» или развёрнутый ответ на вопрос о том, как автор относится к своему герою (на выбор). Экслибрис